Бесплатный фрагмент - Ева

Сегодня мы не встретимся снова.

Часть первая:
Бескрайняя киноплёнка сердцекружения

Ода к нужности

О ком ещё, если не по тебе?

Ведь ты любовь. А я пишу о любви.

О чём же ещё, как не спеть? Да о тебе.

Ведь ты душа. А я пою из самой души.

Как не жить тобой? Если жизнь тобой только и придаёт оттенкам ясность.

Отчего же не ждать тебя рассветами

да мотыльками об рёбра не биться?

Когда от одного только упоминания, которое растает в воздухе,

заполнит лёгкие, разлетится по свету пылью, звучным рядом в три заглавные буквы, наконец осядет мне тёплым светом в холодных уголках моей души.

Почему же не дышать тобою, если ты мне сердце.

А я чувствую из самого сердца.

Как не покоиться в тебе, на дне кармана твоего моря,

в самой глубокой впадине души твоей,

если ты — это и есть

бесконечное я?

Необходимость тройной интерпретации

I

Я начала писать эти письма, когда стёрлись всевозможные грани разума за случайностями.

Сначала я писала их каждый месяц. Затем каждую неделю, а сейчас каждый день.

Скоро я, без сомнений, брошу все другие занятия и буду просто писать.

Конец одного письма становится началом другого, превращаясь в ленту слов.

Я пишу в надежде, что ты ответишь мне. И всё снова станет как прежде.

Хотя я знаю, что это невозможно.

Я стала писать эти письма, но слова всё так же путаются и не вяжутся, как столетняя паутина, нависшая над моим отражением в зеркале. В нём на мне не отражается возраст, а усталость бесцветит мои губы.

Всё лицо будто отступает, остаются только глаза.

Приди меня навестить…

Или, может, я умерла две сотни лет тому назад, но только ещё об этом не узнала?

Ведь дело в том,

что…

II

…Я пишу тебе из дома напротив, там я тысячу раз замертво падала.

Стекала слезами под кровать. Где за диваном страдальчески корчилась сто рваных лет и зим. Там, за глухой стеной, я выла раненым зверем, открыв настежь все окна, чтобы этот чёртов космос ворвался ко мне сквозь плотные шторы и сжёг дотла, если там ещё было, конечно, чему гореть.

Я пишу тебе из дома напротив, где каждую ночь я накрываюсь с головой одеялом, представляя, что это целый океан. Огромный, тягучий, в самом моём сердце, на дне души моей, молчаливый этот океан из одеяла.

Я пишу тебе с той улицы, что напротив, где мне приходится привязывать себя невидимыми канатами к столбам, к светофорам, чтобы не кинуться около одного из них под колёса несущихся фур.

Закидываю голову назад, чтобы слёзы не стекали обжигающим потоком по щекам, пока память рвёт внутренности, втыкает в сердце ржавые иглы, с треском ломает рёбра, разлетаясь вокруг да около.

Курю так часто и так много, пока не стошнит, пока не умру от рака лёгких, скрючившись в холодной постели, в одиночестве, сгнивший и грустный.

Всю ночь сверлить потолок взглядом, молить его обрушиться вниз, чтобы наконец прийти в себя,

но нет…

Из моего окна я вижу большой дуб. Листья горят жёлтым и красным — с каждым днем их всё больше осыпается. Когда солнце садится, тени от его ветвей лежат на моих стенах.

Пожалуйста, приди меня навестить…

Я хочу поделиться с тобой моими воспоминаниями, пока ещё могу.

Пока ещё вовремя и точно, словно выстрел в голову.

Ведь я пишу о тебе через сто тысяч тонн от света, затухая пеплом, что развеешь ты над обрывом, в том городе, где никогда не сможешь быть.

Я пишу тебе через две сотни грядущих лет, лишь бы вымолить тебя у этого грохочущего мира.

Ведь дело же в том,

что…

III

…Я боюсь высоту падения мыслей в глубокое бессознательное.

Со страхом смерти мы давно на «ты» и жмём друг другу руки, потому и не страшно уже заходить в эти заброшенные замки по ту сторону глаз моих, за которыми никогда больше не вспыхнут светом миллион горящих свечей.

Ведь я умерла ещё вчера, но пока об этом не узнала.

Я умерла в семь часов, но тусклый солнечный диск всё же дотягивается лучами до моих запястий. Они тонкие и синие.

Я знаю ведь, мне скоро слух прорежет трель будильника в эти проклятые семь часов утра, и снова всё, как по расписанию: десять минут на пробуждение, двадцать — на завтрак, ещё пятнадцать на то, как бы понять, что это будет продолжаться бесконечно долго, пока не нарушится чувство пропорций.

Пока не разрушится бетонная стена, которая эхом отдаёт мой же голос, вытекая багровыми реками из моих вен, когда трескучая и абстрактная боль в рёбрах собирает пазлы в самом дальнем углу моего воображения.

Проворачивать свои внутренности в мясорубке вязких дней, которые ложатся тенью на веки и возвращают моё тело на десятый круг ада, прямиком в душность четырёх белых стен.

Я вдруг задохнулась. Но так и не поняла, что тысячу канатов вдоль моей шеи я протянула себе сама.

Вглядывалась в зыбкое ничто пустыми глазницами, в то время, когда шёпот миллиардных галактик наполнял мой разум чёрным и бесформенным облаком пространства параллельностей, пока усталость всё ещё слепила мне глаза.

Ты не придёшь меня навестить….

Ведь сегодня я не проснулась и об этом не узнаю.

И десять голосов больше никогда не дадут мне дописать свои строки.

Связать одно письмо с другим.

Обвести все буквы на бумаге.

Дорисовать свои картины.

Доснять все фильмы, снятые на киноплёнки моих сердцекружений.

Но я об этом не узнаю. И уже никогда….

Если

Невысказанное душит.

Узкой петлёй зажимает поперёк горла. Не оставляет шансов.

Накатывает в самый ответственный момент. Прорастает корнями, заполняет собой весь мой космос. Оседает на плечах, давит к земле.

Не встать. Не подняться.

Не разобрать где я, где не я.

Если бы я знала, что так легко запутаться в этих заглушённых чувствах, то я бы,

вероятно, не переставала, как раньше:

Любить до потери пульса.

Ревновать до разорванных связок.

Смеяться от души.

Я бы снова не скупилась на слова любви, даже если бы потом жалела о том, что вечно дарю их не тем.

Я бы снова бежала быстрее всех рассветов, к кому-нибудь, кто невероятно дорог.

Я бы пропадала на крышах, провожая солнце восвояси.

Я бы мечтала всем сердцем.

Но нет.

За равнодушие приходится расплачиваться этими невысказанными эмоциями,

которые, я знаю, однажды задушат меня окончательно,

не останется и следа.

Они накинут на меня петлю воспоминаний, продавливая всё глубже.

Ведь я совсем и уже давно — не я.

Внутренний диалог остановлен.

Задымление внутри моих глаз заполняет Вселенную.

Я бы могла выбрать жизнь.

Даже если бы потом жалела обо всём.

Даже если бы…

Даже если…

Даже…

Больно ли мне?

Пробивной и резкий удар прямо в самое сердце.

Больно ли мне?

Нет.

Тысячи слоёв стали, облачённые резьбой до самой рукоятки, скользят по моим рёбрам и вырывают своё сознание наружу, сквозь мои выдуманные крылья.

Мне не больно.

Километрами слёз внутри меня пробивает моя же насупившаяся ревность, не жалея сил, бьёт по лицу килотоннами безликих признаний и абсолютной стопроцентной тишиной.

Мне не больно.

Из стороны в сторону бросает меня об звёзды, об больничные стены, об каменные своды в самое сердце солёного моря.

Нет, мне всё же не больно.

Разбивать сине-зелёные стеклянные глаза и прям по ним, разрезая ступни, до самой последней возможной грани —

не больно.

Атомные взрывы внутри моих мыслей однажды заглушат этот бесконечный стон Вселенной.

Вот ей больно, а мне — нет.

В грозу

Я несу твоё сердце в себе, а за спиной у меня растут крылья из застывшей монтажной пены.

Сыро и слёзно, сползает с небесного потолка вода, и нам не пережить с тобой этот пасмурный вечер, не дождаться друг друга на серых набережных, не встретиться взглядом. И никогда мне не целовать выжженный твой профиль в моём предсердии.

И невозмутимость шагов, отдаляющихся вдаль, не перестанут быть пулями, направленными мне прямо в лоб.

Так и не позовёшь меня, когда тебе станет плохо, а я не смогу проповедовать тебе счастье без страха быть неуслышанной.

Ты не распахнёшь наше окно на прокуренной кухне, где-то на сорок шестом этаже небоскрёба, крыша которого почти достаёт до неба и обратно.

Не сядешь напротив, не предашься долгим разговорам о том, как много чудесного есть ещё на этой Земле и как бывает грустно от того, что никогда не узнать всех-всех людей, которые проживают вместе с тобой этот день. А потом, как обычно, после долгой речи, не скажешь в конце своё долгое «да-а-а», как будто отказавшись от всего тобою же сказанного. Вернись…

Я буду беречь твоё сердце в себе, без оглядки и долгих рассуждений, всматриваясь в чёрную воду под моими ногами на сорок шестом этаже. В открытые окна, как на разорванных парусах, отмерять глубину падения возможности и вероятности, что скользкие крыши и карнизы — это всего лишь спины китов, которые безмолвно движутся вдоль улиц и дорог.

Но ведь в мире так мало мест, где китов можно увидеть так близко.

И так высоко, чтобы головой вниз, с замиранием звуков и мыслей, целовать асфальт своими губами, всем своим телом, самым своим нутром.

Встретиться лицом к лицу с очередным бесподобным ощущением пережёвывания жизни о том, что она не моя, которая, я уверена, мне просто снится, но где-то есть другая, что по ту сторону твоих неприятий.

Поэтому сейчас я шагну в океан, чтобы наконец проснуться.

И гроза слижет с глаз моих горе.

Обязательно

Все это обязательно произойдёт с тобой снова.

Всё до единой мелочи, тютелька в тютельку, до цвета и мурашек по коже.

Все произойдет с тобой однажды, ранним жарким утром.

Ты проснёшься, проведешь взглядом по потолку, всё то, от чего когда-то не могла спать, стачивая глаза слезами, за всё то, что скинула в яму, в бездонную пропасть. За всю свою небесную нежность, оставшуюся там,

гниющим куском, вонючей массой, она поползет назад.

По липким стенкам, цепляясь остатками ногтей, царапая горло,

вырвется наружу твоя зарытая нежность.

Всё то, что ранее казалось избитым, извечным,

произойдёт с тобою вновь, моя дорогая.

Всё это обязательно произойдёт с тобой, конечно, произойдёт…

Когда уже не нужно.

Безостаточности

Мы говорили с тобой о Париже, о чёрном песке в Исландии, о бесконечных сплетениях улиц в Мадриде, о жарком солнце Африки, о бескрайнем холоде в Сибири и о том, что жизненно необходимо пройтись по всей планете босиком.

О багряных закатах, тянущихся разводами и вычурными фигурками животных, когда солнце заглатывает за собой горизонт.

О больших и маленьких домах, о людях, живущих в них, о склонах и о бесконечных снегах, которые покоятся на верхушках гор, где-то там, далеко от нас, за сотню молчаливых лет.

Мы целовали друг друга через стёкла и витрины, перепрыгивали через плитки на серых набережных, держались за руки, когда бежали через мостовую, прячась под первой же попавшейся крыше от проливного дождя.

Не разжимали объятий между тёплыми простынями и кожей под бельём.

За какие-то доли секунд в своих мыслях перемещались из Брайтона в Чарлстон, а потом снова обратно.

Вот она, наша жизнь, разделённая на два тела: перед распахнутыми окнами, за сигаретами — одна за другой, за разлитым алкоголем на старый паркет, за спорами до слёз и до криков о необходимости интерпретаций, о том, что всё связано и одно из другого течёт и перерождается, о знаниях и точности наук,

о музыкантах, которые претворяют в жизнь нотные грамоты, не стесняясь, смешивают звуки, о танцорах, которые, в свою очередь, облачают их в зрительные формы.

И снова, и снова, по сотому кругу от начала и до конца.

Разыгрывая «елизаветинские» драмы, читать наперебой Сильвию Плат, всматриваясь в далёкие созвездия, искренне верить, что среди одной такой же, но очень далёкой звезды, теплится жизнь, а может быть, несчётное количество переплетений и судеб, и мы придём туда, обязательно придём, чего бы нам этого ни стоило…

А потом тебя не стало.

Я не нашла тебя ни в дождливой осени, ни в пустой и сверкающей зиме.

Не увидела тебя в выбитых стёклах, в отражении серой, после паводков, воды.

Не дождалась тебя на вокзалах, не пропустила между вагонами, не прочла между строк.

Не сжигала тебя окурками, выпуская из лёгких дым.

Не заметила в спутанных сновидениях, не говорила с тобой междометиями, сквозь призму пространства.

И после всех этих бесполезных скитаний я заходила в дом… Я молилась про себя:

пожалуйста, будь здесь, будь рядом.

Прошу, как мне теперь засыпать без тебя?

Но тебя нет… Тебя нет…

И поэтому я легла на кровать и не могу встать уже третий год подряд.

Это моё последнее утро — потому что завтра будет чёрт знает, что —

я жила в тебе так долго, что теперь не понимаю:

ты действительно существуешь или я тебя выдумала?

Поговори со мной

Поговори со мной, ***,

С глазами грустными. С ресницами, чуть дрогнувшими,

день начинается с тебя.

Приходи ко мне, руками-крыльями обними меня…

Обними меня, да так, будто мне пару секунд до обрыва в последний раз лететь.

Прищуриваясь, прячешься от солнца.

Всё начинается с тебя.

С плечей молочно-белых. С них незаметно соскальзывает сон.

С шёпота льющегося. С кожей тёплой под бельем.

Ускользаешь сквозь лучи, день начинается с тебя.

Ты только говори со мной, душа,

я буду слушать.

Я буду слушать и внимать.

Да так, будто мне пару секунд осталось до обрыва.

Всё начинается с тебя…

В следующей жизни обязательно встретимся с тобой

У тебя самые грустные глаза, которые я только видела.

У тебя самые спокойные и безжизненные.

Даже когда смеешься. Даже когда говоришь, что счастлива.

Я люблю это больше всего. Мне кажется, я знаю всё.

Мне кажется, я касалась. Как будто я обещала целый мир.

Мне кажется, что я уже знаю, как утешать тебя. Будто ты грустила на моих плечах, будто ты плакала, а я не знала, куда себя деть.

Будто ты с ума сходила, а я себя чувствовала виноватой. Будто бы ты ночью вырывалась за карнизы скользкие, а я тебя за руки хватала,

останавливала.

Как будто я о тебе уже сотни книг написала. Изрисовала всё портретами твоими. Листки исписала стопками. На них строки вверх летят.

Как титры в конце фильмов.

Будто это всё так реально.

Будто это с нами было всю жизнь:

ты молчишь, а я — сочиняю.

Закадровость

По утрам все тянутся к поездам, а меня эти поезда своими невидимыми щупальцами будто уносят в свои лабиринты.

Из последних сил на перроне сдерживать себя,

лишь бы не ухватиться за вагон — и в темноту.

В лестничных проходах задерживать ход.

Как бы мне хотелось в закадровость фильмов, где люди просыпаются бесконечно счастливыми.

Но я всё-таки думаю, что

если с меня писать героев,

то каждое утро

они

будут

из последних сил

держаться на перроне.

Энтропия

Если бы времена года были чувствами, то осень была бы бессилием.

Была бы безмолвием серых туч, нависших паутиной над потолком, запутавшись между скользкими карнизами и простынями. Она бы разлилась на паркетах холодным дождём и туманами вязкими. Об глухой пол разбилась бы потопами, из глаз брызнув слезами, стекающих полосками, оставляя за собой солёное море на щеках.

Если бы времена года были чувствами, то зима была бы молчанием.

Была бы бетонными стенами под толщей льда. Бесконечной скорбью из длинных дорог до самого края Вселенной. Там она у обледенелой ямы рухнула бы ранеными зверем, корчась и скрипя зубами, в первый и последний раз, вдыхая полной грудью свою смерть.

Она бы стала колкими льдинками, прорастая иглами в кожу, оставляя за собой рубиновый след на запястьях.

Если бы времена года были чувствами, то весна была бы перерождением.

Робким цветком из-под инея: беспомощным и нежным.

Острыми бритвами-молниями поперёк черного неба. Она стала бы тихим спасением, приходящим с тёплым ветром под одеждами. Долгим пробуждением средь выходного дня. Она стала бы гранатовым одеялом всех бессмертных полей, что стояли в объятиях на сердце.

Если бы времена года были чувствами, то лето было бы спокойствием.

Неторопливое, блаженное. Пьяное и терпкое.

Оно было бы нежностью, сквозь платье ситцевое, полевыми цветами в рукаве.

Стало бы бесконечным сном невозвращений. Трескучими звуками над самой сердцевиной, за сплетением солнца — спряталось.

Оно стало бы моим светилом.

А я бы в него каждый день падала.

Наизусть

Не пишется, не рифмуется.

Ночью не спится так же. Скоро важные события, а я снова не хочу приходить в себя.

Пускаю инфантильные воспоминания на самотёк.

Пусть всё

от меня

далеко…

Прости меня, моя любовь, скоро я оправлюсь и соберу все эти бесполезные вертикальные лужи внутри меня, ядерные вулканы, хуже Хиросимы, в тысячные доли раз, в квадрат спрятанные.

Я встану утром с кровати бодро, улыбаться буду даже, окно распахнём с тобой, дышать будем, опьянеем, ну и пусть. И окунёмся снова с тобой в киноплёнки, образы грустные твои, отдалённо меня напоминающие, будем спать с открытым окном, не укрываясь одеялами белыми. Пусть ночь падает на твои волосы чёрные, чернее чернил чёртовых.

Пусть весь мир прахом, мы с тобой будем смотреть наши бесконечности.

В фильмы укутанные, в расписные баночки из стали точёной, спрятанные, до звёздочек в глазах кружимся.

Не спи, любовь моя, не спи же, так мало осталось мне, дай же тебя наизусть целовать. Воздух над тобой собираю, останься в моей голове, молю тебя.

Но ты всё на свои вокзалы собираешься, отворачиваешься от меня, с глазами закрытыми.

А мне в этот момент только верёвка нужна.

Мне бы в это наше море чёрное, да с обрыва лететь, крылья свои не расправляя, в длину прыжки отмерять.

Я по тебе больше целого мира скучаю, моя бесцветная.

Каждый миг тебя молю — не покидай моей головы, иначе не жить, ты веришь мне?

Давай сейчас в меня все думы твои, мысли падшие, все твои депрессии, книги, звуки, всё в меня кидай.

Я навсегда буду твоим вместилищем.

Пусть нас наконец эйфория растворит в воздухе чистом и прозрачном.

И на часах у нас по-прежнему 2:59,

и ты только приходи сегодня ночью,

и оставайся.

Навсегда.

Горение

Зыбучее бесконечное ничто.

Подаренное мне в заколоченных от всего мира стенах.

С зашитым ртом и закованными руками, будто реальность в один миг изменила свой вектор и траекторию, и теперь, когда я ложусь спать, — я живу. Мне снятся сны. А когда просыпаюсь, всё смазывается в один бесконечный сгусток зыбучего ничто и останавливается где-то посередине горла комом, чтобы снова погибнуть, не вырвавшись с моих губ воем о потерянном теле, которое попрощалось со мной уже давно, отделилось и плывёт теперь куда-то вдаль.

Вдох и выдох, а за ними всё дальше от Земли.

К холодному космосу. К холодным звёздам. В самую пасть чёрной дыры, где остынет пылью и осядет ничем.

Есть ли у Луны хоть кто-то, кто сможет пропеть ей колыбельную перед сном? Чтобы она не улыбалась так грустно, когда из последних сил пытается согреть нас? Чтобы не подставляла свою спину всем острым ножам, которые всё летят бездумно, пролетая мимо пространства, прямо в меня, разрезая жуткую пустоту между собой.

Есть ли у Солнца хоть что-то, что не погибло бы под его лучами? Не сжигало себя в попытках согреть другого, не слепило бы глаза, когда последний глоток воздуха перережет горло? Не раздробило бы на крохотные предметы и осколки, летящие мне прямо в сердце, оставляя кровавый, тянущийся след из мыслей и обрывков фраз, обратившихся мне гвоздями в ладонях да в коленях моих, чтобы не мочь уже оторваться от разбитых досок твоих эпитетов, за фразами, что никогда не сорвутся с твоих волнений.