Бесплатный фрагмент - Двое на башне

Thomas Hardy
Two on a Tower

(перевод с английского
Елены и Андрея Гринько)

Предисловие

Этот легко построенный роман явился результатом желания показать эмоциональную историю двух бесконечно малых жизней на огромном фоне звездной вселенной и передать читателям чувство, что из этих двух контрастных величин меньшая может быть большей в их человеческом восприятии.

Но после публикации книги люди, казалось, были менее поражены этими высокими целями автора, чем своим собственным мнением: во-первых, что роман был «неподобающим» по своей морали, и, во-вторых, что он был задуман как сатира на официальную Церковь нашей страны. Вследствие чего мне пришлось пострадать от некоторых именитых перьев.

Это, однако, было тринадцать лет назад, и, что касается первого мнения, я осмелюсь думать, что те, кто захочет прочитать эту историю сейчас, будут весьма удивлены скрупулезным соблюдением приличий в отношении полов; ибо, хотя в ней могут быть легкомысленные и даже гротескные штрихи, к сожалению, в книге почти нет ни одной ласки за пределами законного брака, или планируемого таковым стать.

Что касается второго мнения, то достаточно привлечь внимание, как я сделал это тогда, к тому факту, что епископ — до мозга костей джентльмен, и что приходский священник, фигурирующий в повествовании, является одним из его самых достойных персонажей.

Но страницы должны говорить сами за себя. Я надеюсь, что некоторым читателям — если они серьезно отнесутся к этому — эта несовершенная история напомнит, не в ущерб росту общественных симпатий, о пафосе, страдании, долготерпении и божественной нежности, которые в реальной жизни часто сопровождают страсть такой женщины, как Вивьетта, к возлюбленному на несколько лет младше ее.

Место действия было подсказано двумя реальными точками в указанной части страны, в каждой из которых стоят колонны. Отдельные особенности окрестностей были взяты в повествование из обоих мест.

Т. Г.

Июль 1895

Ах, сердце мое! Ее глаза и она сама

Научили тебя новой астрологии.

Как бы ни были установлены часы любви,

Какой бы звездный синод ни собрался,

Только по милости ее ока —

Будет ли бедная Любовь жить или умрет.

Р. Крэшо «Гороскоп любви»

I

Ранним зимним днем, ясным, но не слишком холодным, когда растительный мир являл собой причудливое множество скелетов, сквозь ребра которых свободно проглядывало солнце, сверкающее ландо остановилось на гребне холма в Уэссексе. Это было то место, где старая Мелчестерская дорога, по которой до сих пор ехал экипаж, соединялась с подъездной аллеей, ведущей в парк неподалеку.

Лакей спрыгнул на землю и подошел к обитательнице экипажа, даме лет двадцати восьми или двадцати девяти. Она глядела через открытые полевые ворота на холмистую местность за ними. В ответ на какое-то ее замечание слуга посмотрел в том же направлении.

Главной особенностью вида, что открывался их глазам, было наличие посередине небольшого круглого холма, покрытого еловым лесом и ввиду этого находящегося в сильном цветовом контрасте с окружавшей его пашней. Все деревья были одного размера и возраста, так что их верхушки в точности повторяли изгибы холма, на котором они росли. Этот хвойный островок еще больше выделялся из общего пейзажа тем, что на его вершине возвышалась башня в форме классической колонны, которая, хотя и была частично скрыта деревьями, поднималась над их верхушками на значительную высоту. Именно на этот объект были устремлены взоры госпожи и слуги.

— Значит, рядом с ней нет дороги? — спросила она.

— Не ближе того места, где мы находимся сейчас, миледи.

— Тогда поезжай домой, — сказала она через мгновение. И карета покатила дальше.

Несколько дней спустя та же дама в том же экипаже снова проезжала мимо этого места. Ее взгляд, как и прежде, обратился к далекой башне.

— Ноббс, — обратилась она к кучеру, — не мог бы ты найти путь домой через это поле так, чтобы проехать по опушке леса, где находится колонна?

Кучер внимательно оглядел поле.

— Что ж, миледи, — заметил он, — в сухую погоду мы смогли бы проехать там, и, несмотря на тряску и прочие неудобства, преодолеть двадцать пять акров, если все будет хорошо. Но земля после этих дождей такая вязкая, что, похоже, пробовать это сейчас было бы небезопасно.

— Пожалуй, — равнодушно согласилась она. — Вспомни об этом в более подходящее время, хорошо?

И карета снова помчалась по дороге, взгляд леди покойно блуждал по неровностям холма, по голубым елям, что скрывали его склоны, и по колонне, образующей его вершину, пока они не скрылись из виду.

Много времени прошло, прежде чем эта дама снова въехала на холм. Стоял февраль; почва теперь, несомненно, была сухой, а погода и пейзаж во всем остальном были такими же, как и прежде. Знакомая форма колонны казалась напоминанием ей об удобном случае подъехать поближе и осмотреть ее. Давая свои указания, она увидела, что ворота открыты, и после легкого маневрирования экипаж медленно закачался по неровному полю.

Хотя колонна стояла на территории наследственного поместья ее мужа, леди никогда не бывала там ввиду ее изолированности из-за почти непроезжей дороги. Поездка к подножию холма была изнурительной и тряской, и уже на подходе она вышла, а экипаж повернул пустым обратно, переваливаясь через комья земли, и стал ждать ее поблизости на краю поля. Она же в то время поднималась под деревья пешком.

Колонна теперь представляла собой гораздо более внушительное сооружение, чем то казалось с дороги, или из парка, или из окон Уэлланд-Хауса, ее резиденции неподалеку, откуда она сотни раз видела ее, но никогда не испытывала достаточного интереса к деталям, чтобы исследовать их. Колонна была воздвигнута в прошлом веке как вещественное напоминание о прадедушке ее мужа, досточтимом офицере, павшем на американской войне, а причина отсутствия интереса к ней отчасти объяснялась ее отношениями с этим мужем, о которых подробнее расскажем позже. Это не было чем-то большим, нежели простым желанием хоть чем-нибудь заняться — постоянным желанием ее странно одинокой жизни, которое и привело ее сейчас сюда. Она была в настроении приветствовать все, что могло бы хоть в какой-то мере рассеять почти убийственную скуку. Она была бы рада даже несчастью. Она слышала, что с вершины столпа видны четыре графства. Какой бы приятный эффект ни был получен от осмотра четырёх графств, она решила насладиться им сегодняшним днем.

Поросшая елями вершина холма была (по мнению некоторых знатоков) старым римским лагерем, — а если это было не так (как настаивали другие), то старым британским замком, или (как клялись остальные) старым саксонским полем Витенагемот, — с остатками внешнего и внутреннего валов: извилистая тропа вела вверх по легкому подъему между их пересекающимися концами. Ветви деревьев образовывали мягкий ковер вдоль всего маршрута, иногда заросли ежевики загораживали просветы между стволами. Вскоре она стояла прямо у подножия колонны.

Сооружение было построено в тосканском стиле классической архитектуры и на самом деле представляло собой башню, полую, со ступенями внутри. Мрак и безлюдность, царившие вокруг нее, были поразительны. Стенание окружающих деревьев было здесь особенно выразительно; движимые легким ветерком, их тонкие прямые стволы быстро раскачивались, словно перевернутые маятники; в то время как отдельные ветви и сучья терлись о бока колонны или иногда трещали, задевая друг друга. Ниже уровня их вершин каменная кладка была покрыта пятнами лишайника и плесенью, так как солнце никогда не пробивалось сквозь это стонущее облако иссиня-черной растительности. В стыках каменной кладки росли подушечки мха, и тут и там тенелюбивые насекомые выгравировали на известковом растворе узоры, ничего не значащие в человеческом смысле, но любопытные и наводящие на размышления. Над деревьями дело обстояло иначе: столп беспрепятственно поднимался в небо, яркий и жизнерадостный, чистый и залитый солнечным светом.

Это место редко посещал пешеход, разве что в сезон охоты. О редкости человеческого вторжения свидетельствовали лабиринты кроличьих троп, перья пугливых птиц, экскременты рептилий, а также хорошо протоптанные тропки белок вниз по стволам, а оттуда в сторону прочь. Тот факт, что лесонасаждение представляло собой остров посреди пахотной равнины, в достаточной степени объяснял это отсутствие посетителей. Мало кто, не привыкший к таким местам, может знать об изолирующем эффекте вспаханной земли, когда никакая необходимость не заставит людей пересечь ее. Этот округлый холм, заросший деревьями и ежевикой, стоящий в центре вспаханного поля площадью около девяноста или ста акров, вероятно, посещали реже, чем скалу посреди озера такого же размера.

Она обошла колонну и с другой стороны обнаружила дверь, через которую можно было попасть внутрь. Краска, если на ней когда-либо была краска, была вся смыта с дерева, и по гниющей поверхности досок сбегали красными разводами потёки ржавчины с гвоздей и петель. Над дверью красовалась каменная табличка, на которой, по-видимому, были написаны буквы или слова; но надпись, какой бы она ни была, скрывалась за пластырем из лишайника.

Здесь стоял этот амбициозный кусок каменной кладки, возведенный как самое заметное и неизгладимое напоминание о человеке, которое только можно было вообразить; и все же весь вид мемориала свидетельствовал о забвении. Вероятно, не более дюжины человек в округе знали имя увековеченной персоны, при этом, возможно, ни одна душа не помнила, была ли колонна полой или цельной, с табличкой, объясняющей дату ее постройки и назначение, или без нее. Сама леди последние пять лет жила всего в миле от нее и до сих пор ни разу к ней не приближалась.

Она медлила подниматься одна, но, обнаружив, что дверь не заперта, толкнула ее ногой и вошла. Внутри обнаружился обрывок писчей бумаги, привлекший ее внимание своей свежестью. Значит, вопреки ее предположению, какое-то человеческое существо знало это место. Но на бумаге было пусто, никакой зацепки; и тем не менее, чувствуя себя хозяйкой колонны и всего, что вокруг, самоуверенности ее было достаточно, чтобы идти дальше. Лестница освещалась через щели в стене, и подняться наверх было нетрудно, так как ступени были совершенно нетронуты временем. Люк, ведущий на крышу, был открыт, и, выглянув из него, она увидела интересное зрелище.

Юноша сидел на табурете в центре крытой свинцом площадки, которая образовывала вершину колонны, его глаз был прикован к концу большого телескопа, стоявшего перед ним на станине. Такого рода присутствие было неожиданным, и дама отступила в тень проема. Единственным следствием влияния на него ее шагов, был нетерпеливый взмах руки, который он сделал, не отрывая глаз от прибора, как бы запрещая ей прерывать его.

Оставаясь там, где она остановилась, дама изучала облик человека, вполне чувствовавшего себя как дома в сообружении, которое она считала своей бесспорной собственностью. Этого юношу можно было бы охарактеризовать таким словом, какое рассудительный летописец не стал бы охотно использовать в данном случае, предпочитая приберечь его для создания образов противоположного пола. То ли из-за того, что это состояние вряд ли принесет глубокое счастье, то ли по какой-либо другой причине, но сказать в наши дни, что юноша красив, не значит воздать ему того уважения, которое это выражение имело бы, если бы он жил во времена Классического словаря. В действительности же дело обстоит настолько наоборот, что это утверждение создает неловкость, если не сказать больше. Прекрасный юноша обычно так опасно граничит с начинающим хвастуном, который вот-вот станет Лотарио или Хуаном среди соседских девиц, что при должном понимании нашего теперешнего молодого человека его возвышенная невинность в любых мыслях о его собственной материальной стороне, или стороне других, утверждается самым горячим образом, и в него нужно так же горячо верить.

Таким, каким он был, юноша и сидел там. Солнце светило ему прямо в лицо, а на голове из-под черной бархатной шапочки выбивалась вьющаяся прядь очень светлых блестящих волос, хорошо сочетавшихся с сильным румянцем на его щеках.

У него был такой же цвет лица, каким Рафаэль одарил лицо юного сына Захарии, — цвет лица, который был хотя и ясным, но достаточно далеким от девственной нежности и предполагал обильное воздействие солнца и ветра на него. Черты лица были достаточно прямыми, чтобы исправить первое впечатление наблюдателя, что это голова девушки. Рядом с ним стоял маленький дубовый столик, а перед ним — подзорная труба.

У его гостьи было достаточно времени, чтобы сделать эти наблюдения; и она, возможно, сделала их тем более чутко, что сама принадлежала к совершенно противоположному типу. Ее волосы были черны, как полночь, глаза имели не менее глубокий тон, а цвет лица демонстрировал богатство, необходимое для поддержания этих решительных черт. По мере того, как она продолжала смотреть на симпатичного парня перед ней, очевидно, настолько погруженного в какой-то умозрительный мир, что едва ли замечавшего реальный, жаркие волны ее горячего темперамента начинали заметно светиться вокруг нее, и квалифицированный наблюдатель мог бы уже по одному этому предположить, что в ее жилах течет романтическая кровь.

Но даже интерес, проявленный к юноше, не смог надолго приковать ее внимание, и, поскольку он больше не проявлял никаких признаков отведения взгляда от инструмента, она нарушила молчание словами:

— Что вы видите? Где-то что-то происходит?

— Да, настоящая катастрофа! — не оборачиваясь, автоматически пробормотал он.

— Что?

— Буря на солнце.

Леди сделала паузу, как бы обдумывая значимость этого события по шкале земной жизни.

— А будет ли это иметь какое-то значение для нас? — спросила она.

Молодой человек в это время, казалось, пробудился к осознанию того, что с ним разговаривает кто-то необычный; он повернулся и вздрогнул.

— Прошу прощения, — сказал он. — Я думал, это моя родственница пришла позаботиться обо мне! Она часто приходит примерно в это время.

Он продолжал смотреть на нее и даже забыл о солнце, именно такое обоюдное влечение, какое можно было ожидать между темноволосой леди и белокурым юношей, виднелось на их лицах.

— Не позволяйте мне прерывать ваши наблюдения, — заметила она.

— Ах, нет! — воскликнул он, снова приникая к окуляру; после чего его лицо снова утратило оживление, которое придало ему ее присутствие, и стало неподвижным, как у бюста, хотя к безмятежности покоя и добавилась чувствительность жизни. Выражение, появившееся на его лице, было выражением благоговения. Вполне уместно было бы сказать, что он боготворил солнце. Среди различных проявлений этого культа, преобладавшего с тех пор, как первое разумное существо увидело склонявшееся к западу светило, как это сейчас наблюдал молодой человек, его почитание было не самым слабым. Он был вовлечен в него, и это можно было назвать очень сдержанной или вышколенной формой этого первого и самого естественного поклонения.

— Хотели бы вы посмотреть на это? — возобновил он разговор. — Это событие, свидетелем которого можно стать лишь раз в два-три года, хотя оно и может происходить достаточно часто.

Она согласилась, посмотрела в затененный окуляр и увидела крутящуюся массу, в центре которой, казалось, был обнаженный до самой сердцевины пылающий шар. Это был взгляд в огненный водоворот, происходящий там, где никто никогда не был и никогда не будет.

— Это самая странная вещь, которую я когда-либо видела, — промолвила она.

Он стал смотреть в телескоп снова, пока, гадая, кем бы мог быть ее собеседник, дама не спросила:

— Вы часто здесь бываете?

— Каждую ночь, когда не облачно, и часто днем.

— Ах, ночью, конечно. Небеса, должно быть, прекрасны с этой точки.

— Они, скорее, кажутся отсюда больше, чем прекраснее.

— И правда! Вы полностью завладели этой колонной?

— Полностью.

— Но это моя колонна, — воскликнула она с улыбающейся резкостью.

— Значит, вы леди Константин, жена отсутствующего сэра Блаунта Константина?

— Да, я леди Константин.

— А, тогда я согласен, что башня принадлежит вашей светлости. Но вы позволите мне арендовать ее у вас на время, леди Константин?

— Вы и так сделали это, позволяю я или нет. Однако в интересах науки желательно, чтобы вы продолжили свою аренду. Полагаю, никто не знает, что вы здесь?

— Вряд ли кто-нибудь.

Затем он отвел ее на несколько ступенек вниз, вглубь помещения, и показал несколько хитроумных приспособлений для хранения рукописей.

— Никто никогда не приближается к колонне, или, как ее здесь называют, Рингс-Хилл Спир, — продолжал он, — и, когда я впервые поднялся на нее, здесь уже тридцать или сорок лет никого не было. Лестница была завалена галочьими гнездами и перьями, но я все здесь убрал.

— Насколько я поняла, колонна всегда была заперта?

— Да, так оно и было. Когда она была построена в 1782 году, ключ был передан моему прадеду для хранения его на случай, если вдруг понадобится посетителям. Он жил как раз там, где я сейчас живу.

Юноша кивком указал на небольшую лощину, лежащую сразу за окружавшей их вспаханной землей.

— Он хранил его в своем бюро, и, поскольку бюро перешло к моему деду, потом к моей матери и, наконец, ко мне, ключ перешел вместе с ним тоже. Первые тридцать или сорок лет никто никогда не спрашивал о нем. Однажды я увидел его, ржавый, лежавший на своем месте, и, обнаружив, что он от этой колонны, я взял его и вошел. Я оставался здесь, пока не стемнело и не появились звезды, и в ту ночь я решил стать астрономом. Я вернулся сюда из школы несколько месяцев назад и все еще собираюсь стать астрономом.

Он понизил голос и добавил:

— Я стремлюсь ни к чему иному, как к достоинству и должности Королевского астронома, если останусь жив. Возможно, и не останусь.

— Я не понимаю, почему вы должны так думать, — сказала она. — Как долго вы собираетесь держать тут свою обсерваторию?

— Еще около года — пока не получу достаточного практического знакомства с небом. Ах, если бы у меня только был хороший экваториал!

— Что это значит?

— Подходящий инструмент для моего исследования. Но времени мало, а наука бесконечна — настолько бесконечна, что в полной мере это осознают только те, кто изучает астрономию, — и, возможно, я состарюсь, прежде чем оставлю свой след.

Казалось, ее очень поразила странная смесь его научной серьезности и меланхолического недоверия ко всему человеческому. Пожалуй, это было связано с характером его занятий.

— Вы часто бываете на этой башне один по ночам? — спросила она.

— Да, особенно в это время года, и пока нет луны. Я наблюдаю с семи или восьми часов примерно до двух часов ночи, в целях своей большой работы по переменным звездам. Но с таким телескопом, как этот… Что ж, я должен с этим смириться!

— А вы можете увидеть кольца Сатурна и спутники Юпитера?

Он сухо ответил, что мог бы это сделать, не без некоторого презрения к уровню ее познаний.

— Я никогда не видела ни одной планеты или звезды в телескоп.

— Если вы придете в первую же ясную ночь, леди Константин, я покажу вам любую на выбор. Я имею в виду, по вашему прямому желанию, не иначе.

— Я хотела бы прийти и, возможно, смогу когда-нибудь. Эти звезды, которые так сильно различаются — иногда вечерние звезды, иногда утренние звезды, иногда на востоке, а иногда и на западе — всегда интересовали меня.

— Ах… теперь есть причина, по которой вы не придете. Ваше незнание астрономических реалий настолько убедительно, что я не стану его нарушать, кроме как по вашей серьезной просьбе.

— Но я хочу быть просвещенной.

— Позвольте мне предостеречь вас от этого.

— Значит, просвещенность в этом вопросе так ужасна?

— Да, несомненно.

Она со смехом заявила, что ничто не могло бы так возбудить ее любопытство, как это его заявление, и повернулась, чтобы сойти вниз. Он помог ей спуститься по лестнице и пройти через заросли шиповника. Он пошел бы дальше и пересек бы с ней открытое кукурузное поле, но она предпочла идти одна. Затем он вернулся на вершину колонны, но вместо того, чтобы дальше смотреть на солнце, наблюдал ее удаление в сторону дальней ограды, за которым ждал экипаж. Когда посреди поля она стала темной точкой на коричневом участке, ее путь пересекла движущаяся фигура, которую было так же трудно отличить от земли, по которой она ступала, как гусеницу от листа, из-за превосходного соответствия одежды комьям земли. Человек был представителем того вымирающего поколения, которое сохранило принцип, почти забытый сейчас, что одежда должна гармонировать с окружающей средой. Леди Константин и эта фигура остановились рядом друг с другом на несколько минут; затем они разошлись в разные стороны.

Коричневый человек был рабочим, известным миру Уэлланда как Хеймосс (инкрустированная форма имени «Амос», по выражению филологов). Причиной остановки были некоторые вопросы, адресованные ему леди Константин.

— Ты, кажется, Амос Фрай? — спросила она.

— Да, миледи, — сказал Хеймосс. — Невзрачный сеятель ячменя, родившийся, так сказать, под навесом хозяйственных построек вашей светлости, хотя ваша светлость не была ни рождена, ни «искушена в то время».

— Кто живет в старом доме за полями?

— Старуха Мартин, миледи, и ее внук.

— Значит, у него нет ни отца, ни матери?

— Ни того, ни другого, миледи.

— Где он получил образование?

— В Уорборне, в месте, где мозги юных шалопаев вымачивают, как ревень в девятипенсовой кастрюле, миледи, извините меня за выражение. Они вложили в него так много слов, что он мог говорить, как в день Пятидесятницы (что замечательно для простого мальчика), а его мать была всего лишь самая обычная женщина, умеющая считать. Средняя школа Уорборна — вот куда он ходил. Его отец, преподобный Сент-Клив, женившись, совершил ужасную ошибку в глазах высшего света. Он был долгое время здешним викарием, миледи.

— О, викарий, — сказала леди Константин. — Это было до того, как я узнала это место.

— Да, давным-давно и очень забавно! Он женился на дочери фермера Мартина — Джайлcа Мартина, гибкого человека, который, однако, если вы не возражаете, довольно сильно тупил. Я достаточно хорошо знал этого человека; кому же знать его лучше! Девица была жалким ветреным созданием, хотя и игривым куском плоти, когда он женился на ней; у него закружилась голова и он пропал, как сопляк! Да, миледи. Так вот, когда преподобный Сент-Клив женился на этой простушке, самые добропорядочные люди не хотели разговаривать с его женой. Затем он отпустил пару ругательств и сказал, что больше не будет зарабатывать на жизнь, излечивая их двухпенсовые души от такого д… ерунды, как эта (извините меня за выражение), и сразу же занялся сельским хозяйством, а потом упал замертво в северо-западную бурю; говорят — хи-хи! — что это Господь Бог был в приступе гнева из-за того, что он оставил свою службу, — хи-хи! Я рассказываю историю так, как я ее сам слышал, миледи, но не думайте, что я верю в такую чушь о людях на небесах, или во что-то еще, что о них говорят, хорошее или плохое. Ну, Суитэна, мальчика, отправили в гимназию, я уже сказал для чего; но с двумя жизненными позициями в крови он ни на что не годен, миледи. Он хандрит — иногда здесь, иногда там; и никто не беспокоится об этом.

Леди Константин поблагодарила своего собеседника за информацию и двинулась дальше. Для нее, как для женщины, самым любопытным в дневном происшествии было то, что этот юноша, поразительной красоты, с научными познаниями и отлично воспитанный, связан по материнской линии с местной земледельческой семьей из-за матримониальной эксцентричности своего отца. Более привлекательной чертой в данном случае было то, что этот же юноша, которого так легко погубить лестью, подхалимажем, удовольствиями и даже общим процветанием, в настоящее время продолжает жить в примитивном Эдеме бессознательности, преследуя цели, для достижения которых форма Калибана была бы столь же эффективной, как и его собственная.

II

Суитэн Сент-Клив оставался на своем посту, пока самые жизнерадостные птицы лесов, уже оправившиеся от зимних тревог, не пропели короткий вечерний гимн уходящему солнцу.

Ландшафт был слегка вогнутым; за исключением башни и холма, не было точек, на которых могли бы задержаться поздние лучи; и поэтому девяносто акров возделанной земли, имевшие форму тарелки, совершенно внезапно приобрели однородный оттенок тени. Появившиеся одну или две звезды быстро затянула облачность, и вскоре стало очевидно, что в эту ночь небо уже не разъяснится. Обвязав все оборудование вокруг себя куском брезента, который когда-то служил на ферме его деда по материнской линии, он спустился в темноте по лестнице и запер дверь.

С ключом в кармане он прошел через подлесок по склону, противоположному тому, по которому шла леди Константин, и пересек поле по математически прямой линии, не оставляя следов, всю дорогу держась на цыпочках в одной и той же борозде. Через несколько минут он добрался до небольшой лощины, совершенно неожиданно возникшей по другую сторону изгороди, и спустился к почтенному крытому соломой дому, огромная крыша которого, разделенная слуховыми окнами величиной с копны сена, была видна даже в сумерках. На белых стенах, сложенных из меловых глыб, очертания ползучих растений образовывали темные узоры, словно нарисованные углем.

Внутри дома его бабушка по материнской линии сидела у дровяного камина. Перед ней стоял глиняный горшочек, в котором находилось, очевидно, что-то горячее. Дубовый стол на восьми ножках в центре комнаты был накрыт для трапезы. Эта восьмидесятилетняя женщина, в большом чепце, под которым, чтобы он оставался чистым, она носила маленькую шапочку, держалась бодрячком, но уже слегка утратила способность соображать. Она смотрела на пламя, положив руки на колени, и тихо восстанавливала в памяти некоторые из длинной цепочки эпизодов, трогательных, трагических и юмористических, составлявших историю прихода в течение последних шестидесяти лет. При появлении Суитэна она искоса посмотрела на него.

— Тебе не следовало ждать меня, бабушка, — сказал он.

— Это не имеет значения, дитя мое. Я немного вздремнула, пока сидела здесь. Да, я вздремнула и снова отправилась прямиком в свою молодость, как обычно. Эти места были такими же, как и тогда, когда я их покинула, — всего-то шестьдесят лет назад! Все родные и моя старая тетя были там, как когда я была ребенком, — и все же я полагаю, что если бы я действительно отправилась туда, вряд ли там осталась в живых хоть одна душа, которая сказала бы мне: «Старость не радость!» Но скажи Ханне, чтобы она пошевеливалась и подавала ужин — хотя я бы охотно сделала это сама, бедняжка становится такой неуклюжей!

Ханна оказалась гораздо проворнее и на несколько лет моложе бабушки, хотя последняя, казалось, не замечала этого. Когда трапеза была почти закончена, миссис Мартин достала содержимое таинственного сосуда у огня, сказав, что она распорядилась, чтобы его принесли с задней кухни, потому что Ханне вряд ли можно было доверять такие вещи, слишком она инфантильна.

— Что это? — спросил Суитэн. — О, один из твоих фирменных пудингов.

Однако при виде его, он укоризненно добавил: «Ну, бабушка!» Вместо того чтобы быть круглым, пудинг имел форму неправильного валуна, который веками подвергался воздействию непогоды — здесь откололась небольшая часть, там не хватает маленького кусочка; а ведь главная задача в том и состояла, чтобы не нарушать общую симметрию пудинга, сохраняя при этом как можно больше его сущности.

— Дело в том, — добавил Суитэн, — что пудинга осталась только половина!

— Я только раз или два срезала самые тонкие кусочки, чтобы попробовать, хорошо ли он прожарен! — взмолилась бабушка Мартин, задетая за живое. — Я сказала Ханне, когда она взяла его в руки: «Положи его сюда, чтобы он не остыл, потому что здесь огонь лучше, чем на задней кухне».

— Что ж, я не собираюсь есть ничего из этого! — решительно заявил Суитэн, вставая из-за стола, отодвигая стул и поднимаясь по лестнице; «другая жизненная позиция, которая была у него в крови» и которая, вероятно, была вынесена из начальной школы, подстегивала его.

— Ах, мир — неблагодарное место! Как жаль, что я не вычеркнула свое бедное имя из этого земного календаря и не уползла под землю шестьдесят долгих лет назад, вместо того чтобы покинуть свое родное графство и приехать сюда! — горевала старая миссис Мартин. — Но я говорила его матери, каково это — выходить замуж на столько ступенек выше ее. Ребенок, несомненно, такой же чванливый, как и его отец!

Однако, пробыв наверху минуту или две, Суитэн передумал и, спустившись вниз, съел весь пудинг без остатка с видом человека, совершающего великодушный поступок. Удовольствие, с которым он это сделал, восстановило согласие, не знавшее более серьезных нарушений, чем в этот раз.

— Мистер Торкингем приходил днем, — сказала бабушка, — и он хочет, чтобы я разрешила ему встретиться здесь с кем-нибудь из здешнего хора сегодня вечером для репетиции. Те, кто живет в этом конце прихода, не пойдут к нему домой, чтобы перепробовать напевы, потому что, по их словам, это очень далеко, а ведь так оно и есть, бедняги. Так что он собирается посмотреть, что будет, если он придет к ним. Он спрашивает, не хочешь ли ты присоединиться?

— Я бы так и сделал, если бы у меня не было столько дел.

— Но сегодня облачно.

— Да, но у меня бесконечные расчеты, бабушка. Пожалуйста, не говори ему, что я в доме. Тогда он не будет меня звать.

— А если он спросит, должна ли я тогда солгать, прости меня Господи?

— Нет, вы можете сказать, что я наверху; пусть думает, что ему хочется. И никому из них ни слова об астрономии, что бы ни случилось. А то меня станут называть прорицателем и все в таком роде.

— Но ведь так и есть, дитя мое. Ах, почему ты не можешь делать что-нибудь полезное?

При звуке шагов Суитэн поспешно ретировался наверх, где зажег свет, и там обнаружился стол, заваленный книгами и бумагами, а по стенам висели звездные карты и другие схемы, иллюстрирующие небесные явления. В углу стояла огромная картонная труба, которая при ближайшем рассмотрении оказалась трубой для телескопа. Суитэн завесил окно толстой тканью в дополнение к шторам и сел за свои бумаги. На потолке виднелось черное пятно копоти, и как раз под ним он поместил свою лампу, что свидетельствовало о том, что полуночное масло очень часто расходовалось именно на этом месте.

Тем временем в комнату внизу вошла особа, которая, судя по ее голосу и быстрому притоптыванию ног, была молодой и жизнерадостной девушкой. Миссис Мартин приветствовала ее титулом мисс Табита Ларк и поинтересовалась, каким ветром ее занесло в эту сторону; на что посетительница ответила, что она пришла петь.

— Тогда садитесь, — сказала бабушка. — Вы все еще ходите в Уэлланд-Хаус, чтобы читать миледи?

— Да, хожу и читаю, миссис Мартин; но что касается того, чтобы заставить миледи слушать, то нужна не менее чем упряжка из шести лошадей, чтобы убедить ее в этом.

У девушки была удивительно умная и беглая речь, что, вероятно, было причиной или следствием ее призвания.

— Значит, все та же история? — спросила бабушка Мартин.

— Да. Ее съедает апатия. Она не больна и ничем не огорчена, но насколько она скучный и унылый человек, может сказать только она сама. Когда я прихожу туда утром, она сидит в постели, потому что миледи не хочет вставать; а потом она заставляет меня приносить то одну, то другую книгу, пока кровать не окажется завалена огромными томами, которые наполовину скрывают ее, заставляя выглядеть, когда она опирается на локоть, как побитый камнями Стефан. Миледи зевает; затем она смотрит в большое зеркало; затем она смотрит на погоду, поднимает свои большие черные глаза и устремляет их на небо, как будто они там застряли, в то время как мой язык быстро-быстро произносит сто пятьдесят слов в минуту; затем она смотрит на часы; затем она спрашивает меня, что я читала.

— Ах, бедняжка! — сказала бабушка. — Без сомнения, она говорит утром: «О Господи, если бы это был вечер», а вечером: «О Господи, если бы это было утро», как непокорные жены во Второзаконии.

Суитэн, находившийся в комнате наверху, приостановил свои вычисления, поскольку его заинтересовал этот диалог. Потом за дверью послышались более тяжелые шаги, и стало слышно, как его бабушка приветствует различных местных представителей басовых и теноровых голосов, которые придают веселую и хорошо известную индивидуальность именам Сэмми Блора, Нэта Чэпмена, Езекии Байлза и Хеймосса Фрая (с последним читатель уже отдаленно знаком); кроме них появились маленькие обладатели дискантов, еще не превратившиеся в столь отличительные единицы общества, чтобы требовалась конкретизация.

— Пришел святой отец? — спросил Нэт Чэпмен. — Нет, я вижу, мы здесь раньше него. А как обстоят дела с пожилыми дамами сегодня вечером, миссис Мартин?

— Довольно утомительно возиться с этим, Нэт. Присаживайся. Ну, малыш Фредди, ты же не хочешь утром, чтобы был вечер, а вечером, чтобы снова было утро, а?

— Хм, кто же мог пожелать такое, миссис Мартин? Кто-то в нашем приходе? — с любопытством спросил Сэмми Блор.

— Миледи всегда желает этого, — вмешалась мисс Табита Ларк.

— О, миледи! Никто не может отвечать за желания этого противоестественного племени человеческого. Это не что иное, как то, что струны женского сердца подвержены многим тяжелым испытаниям.

— Ах, бедная женщина! — сказала бабушка. — Состояние, в котором она находится — ни девушка, ни жена, ни вдова, — так сказать, не лучший образ жизни для поддержания хорошего настроения. Сколько времени прошло с тех пор, как она получила весточку от сэра Блаунта, Табита?

— Больше двух лет, — промолвила молодая женщина. — Как он отправился в Африку, уже прошло, должно быть, три дня Святого Мартина. Я могу утверждать это, потому что это мой день рождения. И он намеревался выйти с другой стороны Африки. Но он этого не сделал. Он вообще никуда не вышел.

— Это все равно, что потерять крысу на ячменном поле, — сказал Езекия. — Он потерялся, хотя мы знаем, где он.

Его товарищи кивнули.

— Да, миледи — ходячая скука. Я заметил, как она зевнула как раз в тот момент, когда лиса с криком выбежала из Лорнтон-рощи, а гончие пробежали мимо колес ее кареты. На ее месте я бы пожил; хотя до Пасхальной недели, что говорить, не будет ни ярмарок, ни гуляний, ни праздников — это правда.

— Она не смеет. Она дала торжественную клятву не делать ничего подобного.

— Будь я проклят, если сдержал бы подобную клятву! Но вот и пастор, если уши меня не обманывают.

Снаружи послышался стук лошадиных копыт, кто-то споткнулся о скребок для ног, привязал коня к оконному ставню, дверь заскрипела на петлях, и Суитэн узнал голос мистера Торкингема. Он приветствовал каждого из предыдущих прибывших по имени и заявил, что рад видеть их всех столь пунктуально собравшимися.

— Да, сэр, — сказал Хеймосс Фрай. — Только мои недостатки мешали мне давным-давно собраться с силами. Я бы поднялся на вершину колокольни Уэлланда, если бы не мои недостатки. Уверяю вас, пастор Таркинхем, что мои колени как будто грызут крысы, с тех самых пор, как я под дождем подстригал кусты для нового газона, в пору старой миледи. К несчастью, когда парень молод, у него слишком мало мозгов, чтобы понять, как быстро можно растратить здоровье!

— Верно, — сказал Байлз, чтобы занять время, пока священник занимался поиском Псалмов. — Мужчина — дурак до сорока лет. Часто я думал, когда собирал сено, и поясница у меня казалась не крепче чем у змеи: «Черт бы побрал меня, если я целый год только и буду делать, что трудиться!» Я бы дал каждому простому парню по два добрых хребта, даже если переделка была бы просто липой.

— Четыре… четыре хребта! — решительно прибавил Хеймосс.

— Именно, четыре, — вставил Сэмми Блор, обладавший внушительным опытом. — Ибо вам нужен один спереди для вспашки и тому подобного, один с правой стороны для подкормки почвы и один с левой стороны для перемешивания смесей.

— Что ж, а потом я бы отодвинул дыхалку каждого мужчины на добрую пядь от его глотки, чтобы во время сбора урожая он мог дышать во время питья, не задыхаясь, как сейчас. Мне кажется, когда я чувствую, что еда проходит…

— Итак, мы начинаем, — перебил мистер Торкингем, когда он завершил поиски гимна, и его мысли снова вернулись в этот мир.

Последовавший грохот ножек стульев по полу означал, что все рассаживаются по своим местам, — этим шумом воспользовался Суитэн, пройдя на цыпочках этажом выше и прикрыв листами бумаги дыры от сучков в доске у входа, места, где не хватало ковра, чтобы его лампа не светила вниз. Отсутствие обшивки потолка внизу делало его положение почти таким же, как у подвешенного в той же комнате.

Священник объявил мелодию, и его голос разразился «Вперед, христианские солдаты!» с нотами непреклонной жизнерадостности.

К нему, однако, присоединились только девочки и мальчики, мужчины же вступили лишь ахами и охами. Мистер Торкингем остановился, и Сэмми Блор заговорил:

— Прошу прощения, сэр, будьте с нами помягче сегодня. Из-за ветра и ходьбы мое горло шершавое, как терка; и, не зная, что вы собираетесь начать в эту минуту, я не откашлялся, и я думаю, что Хиззи и Нэт тоже, не так ли, ребята?

— Это правда, я не подготовился как следует, — сказал Езекия.

— Тогда вы совершенно правы, что заговорили, — сказал мистер Торкингем. — Не трудитесь объяснять; мы здесь для практики. А теперь откашляйтесь, и начнем снова.

Раздался шум, как от атмосферных мотыг и скребков, и басовая группа наконец-то начала действовать в нужном темпе:

— Перед, Христенские содаты!

— Ах, вот в чем у нас главный недостаток — в произношении, — перебил священник. — Теперь повторяйте за мной: «Впе-ред, Христи-анские, сол-даты».

Хор повторил, как преувеличенное эхо: «Впе-ред, Христи-анские, сол-даты».

— Лучше! — сказал священник подчеркнуто оптимистичным тоном человека, который зарабатывал себе на жизнь, обнаруживая светлую сторону вещей, не очень заметную другим людям. — Но это не должно произноситься с таким резким ударением, иначе в других приходах нас могут назвать пораженцами. И, Натаниэль Чэпмен, в вашей манере пения есть какая-то веселость, которая вам не совсем идет. Почему бы не спеть более серьезно?

— Совесть не позволяет мне, сэр. Говорят, каждый сам за себя: но, слава Богу, я не настолько подл, чтобы воровать хлеб у стариков, будучи серьезным в свои годы, а они гораздо больше в этом нуждаются.

— Боюсь, это плохие рассуждения, Нэт. А теперь, пожалуй, нам лучше спеть мелодию соль-фа. Смотрите в ноты, пожалуйста. Соль-соль! фа-фа! ми…

— Я не могу так петь, только не я! — воскликнул Сэмми Блор с осуждающим недоумением. — Я могу петь настоящую музыку, например, фа и соль; но не что-то настолько необычное, как это.

— Может быть, вы принесли не ту книгу, сэр? — любезно вмешался Хеймосс. — Я познал музыку в раннем возрасте и уже довольно давно, короче говоря, с тех пор, как Люк Снип сломал свой новый смычок для скрипки в свадебном псалме, когда преподобный Уилтон привел домой свою невесту (ты помнишь то время, Сэмми? — когда мы пели «Его жена, как прекрасная плодородная лоза, принесет свои прекрасные плоды», после чего молодая девушка покраснела, как роза, не понимая, что это точно случится). Говорю вам, сэр, с тех пор я разбираюсь в музыке и никогда не слыхал ничего подобного. В то время каждый пройдоха знал ноты: ля, си, до.

— Да, да, уважаемые; но это более современная система!

— Тем не менее, вы не можете изменить старую устоявшуюся ноту, которая является ля или си по своей природе, — возразил Хеймосс с еще более глубоким убеждением, что мистер Торкингем сошел с ума. — А теперь дай ля, сосед Сэмми, и давайте-ка еще раз вдарим христенских содат и покажем мистеру настоящее пение!

Сэмми достал собственный камертон, черный и грязный, которому было около семидесяти лет, и который был изготовлен до того, как производители фортепиано увеличили высоту звука, чтобы сделать свои инструменты более блистательными; он был почти на тон ниже, чем у священника. Пока шел спор об истинной высоте звука, снаружи раздался стук.

— Кто-то стучит! — сказала маленькая девочка-дискант.

— Кажется, мы тоже слышали стук! — выдохнул хор с облегчением.

Щеколда была поднята, и мужской голос спросил из темноты:

— Мистер Торкингем здесь?

— Да, Миллс. Что тебе нужно?

Это был человек священника.

— О, если позволите, — сказал Миллс, показываясь из-за двери, — леди Константин очень хочет вас видеть, сэр, и спрашивает, не могли бы вы зайти к ней после ужина, если не очень заняты? Она только что получила письмо, — так говорят, — и, думаю, речь будет идти о нем.

Взглянув на часы и обнаружив, что нужно немедленно отправляться в путь, если он хочет увидеть ее до наступления ночи, пастор прервал репетицию и, назначив другой вечер для встречи, удалился. Певцы помогли ему взобраться на лошадь и долго смотрели ему вслед, пока он не скрылся за краем долины.

III

Мистер Торкингем бодрой рысцой направился к своему дому, находившемуся на расстоянии около мили; каждый дом, обнаруживая в темноте свое местонахождение единственным фонарем, казался одноглазым ночным существом, наблюдающим за ним из засады. Оставив лошадь у пасторского дома, он проделал остаток пути пешком: пересек парк по направлению к Уэлланд-Хаусу и свернул на подъездную аллею у северной двери особняка.

Следует отметить, что эта дорога также была обычной дорогой в нижележащую деревню, и, следовательно, резиденция и парк леди Константин, как это иногда бывает со старыми добрыми поместьями, не обладали той изолированностью, которая присуща некоторым дворянским гнездам. Прихожане рассматривали парковую аллею как свой естественный проезд, особенно для крестин, свадеб и похорон, проходивших мимо особняка сквайра с соответствующим театральным эффектом, производимым на окна особняка. Следовательно, последние двести лет выходящие с завтрака на крыльцо дома Константина постоянно сталкивались на пороге с жильцами домов Ходжа и Джайлса, которых во весь голос звали к обеду. В настоящее время эти столкновения были довольно редки, потому что, хотя жители деревни проходили около северной парадной двери так же регулярно, как и раньше, теперь они редко встречали Константина. Там можно было встретить только одного человека, но у нее не было никакого желания выходить на улицу до полудня.

Длинный, низкий фасад Большого Дома, как его называли в приходе, тянувшийся от края до края террасы, был погружен во тьму, когда викарий замедлил шаг перед ним, и только отдаленный плеск воды нарушал тишину поместья.

Войдя внутрь, он обнаружил леди Константин, ожидавшую его прихода. На ней было тяжелое платье из бархата и кружев, и, будучи единственным человеком в просторном помещении, она выглядела маленькой и одинокой. В левой руке она держала письмо и пару домашних открыток. Мягкие темные глаза, которые она подняла на него, когда он вошел, — большие и меланхоличные скорее ввиду обстоятельств, чем по своему качеству, — были естественными показателями теплого и любящего, возможно, слегка сладострастного темперамента, томившегося из-за желания чего-то, что можно было бы сделать, взлелеять или о чем можно было бы страдать.

Мистер Торкингем сел. Его сапоги, казавшиеся элегантными в фермерском доме, здесь выглядели довольно неуклюже, а его пальто, которое было образцом покроя, когда он стоял посреди хора, теперь демонстрировало явно напряженные отношения с его конечностями. Прошло три года с тех пор, как его ввели в жизнь Уэлланда, но он так и не нашел способа установить с леди Константин то взаимопонимание, которое обычно возникает с течением времени между домом священника и поместьем, — если, конечно, ни одна из сторон не удивит другую, проявив, соответственно, слабость к неуклюжим современным идеям о землевладении или о церковных доктринах, чего здесь никогда не было. Нынешняя встреча, однако, казалась вероятной для того, чтобы инициировать такую взаимность.

На лице леди Константин появилось выражение уверенности; она сказала, что очень рада, что он пришел, и, взглянув на письмо в своей руке, чуть было не вытащила его из конверта; но она этого не сделала. Через мгновение она продолжала более быстро: «Мне нужен ваш совет или, скорее, ваше мнение по серьезному вопросу — по вопросу совести». Сказав это, она отложила письмо и посмотрела на открытки.

Более проницательному взгляду, чем у викария, могло быть очевидно, что леди Константин либо из-за робости, дурных предчувствий, либо из-за возможного обвинения отклонилась от намеченного сообщения, или, возможно, решила подойти к нему с другой стороны. Священник, ожидавший вопроса о каком-нибудь здешнем деле или размышлении, услышав тон ее слов, изменил выражение лица в сторону большей значительности, присущей его профессии.

— Надеюсь, что смогу оказаться полезным по этому или любому другому вопросу, — мягко сказал он.

— Я рассчитываю на это. Возможно, вам известно, мистер Торкингем, что мой муж, сэр Блаунт Константин, был, если не вдаваться в подробности, заблуждающимся… несколько ревнивым человеком. Впрочем, вы едва ли могли разглядеть это за то короткое время, что знали его.

— В этом отношении я мало знал характер сэра Блаунта.

— Что ж, из-за этого моя супружеская жизнь с ним была не самой комфортной, — голос леди Константин понизился до более патетической ноты. — Я уверена, что не дала ему повода для подозрений; хотя, если бы я знала его характер раньше, то вряд ли осмелилась выйти за него замуж. Но его ревность и сомнения по отношению ко мне оказались не настолько сильны, чтобы отвлечь его от своей цели — мании охоты на африканских львов, которую он с достоинством назвал планом географических открытий; ибо он был чрезвычайно озабочен тем, чтобы сделать себе имя на этом поприще. Это была единственная страсть, которая была сильнее его недоверия ко мне. Перед уходом он сел со мной в этой комнате и прочитал мне лекцию, результатом которой стало очень опрометчивое предложение с моей стороны. Когда я расскажу вам об этом, вы обнаружите, что это дает ключ ко всему необычному в моей здешней жизни. Он велел мне подумать о том, каково будет мое положение, когда его не станет; надеялся, что я буду помнить, что ему причитается, — что я не буду вести себя с другими мужчинами так, чтобы навлечь подозрение на имя Константина; и поручил мне избегать легкомысленного поведения при посещении любого бала, раута, или ужина, на который меня могли бы пригласить. Я, находясь в некотором презрении к его низкому мнению обо мне, тут же вызвалась во время его отсутствия жить как монахиня в заточении; не появляться ни в каком обществе — редко даже на званых обедах у соседей; и с горечью спросила, удовлетворит ли это его. Он сказал «да», тем самым привязал меня к моему слову и не дал мне никакой лазейки, чтобы отказаться от него. И вот необдуманная поспешность дала свои неизбежные плоды: моя жизнь стала обузой. Я получаю приглашения, вот они (показывает открытки), но я так неизменно отказываюсь от них, что они становятся очень редкими… Я спрашиваю вас, вправе ли я нарушить это обещание моему мужу?

Мистер Торкингем выглядел смущенным.

— Если вы пообещали сэру Блаунту Константину жить уединенно, пока он не вернется, мне кажется, вы связаны этим обещанием. Боюсь, что желание освободиться от обязательства в какой-то степени является причиной, по которой его следует выполнять. Но ваша собственная совесть, несомненно, будет лучшим руководством, не так ли, леди Константин?

— Моя совесть совсем запуталась в своих обязанностях, — продолжала она со вздохом. — И все же она иногда говорит мне, что я должна держать свое слово. Очень хорошо; полагаю, я должна продолжать в том же духе.

— Если вы уважаете обет вообще, я думаю, вы должны уважать и свой собственный, — сказал священник, обретая еще большую твердость. — Если бы ваше слово было вырвано у вас принуждением, моральным или физическим, вы могли бы его нарушить. Но поскольку вы сами предложили клятву, когда вашему мужу требовались только благие намерения, я думаю, вы обязаны следовать ей; иначе что стоит гордость, которая побудила вас дать ее?

— Очень хорошо, — сказала она с покорностью. — Но с моей стороны это потребует огромной самоотверженности.

— То, что вы это предложили с чувством превосходства, не умаляет ваших обязательств, поскольку вы однажды взяли на себя их. Святой Павел в Послании к Евреям говорит: «Клятва во удостоверение оканчивает всякий спор их». И вы легко вспомните слова из Экклезиаста: «Заплати то, что ты обещал. Лучше не давать обета, чем давать обет и не платить». Почему бы не написать сэру Блаунту, рассказать ему о неудобствах такого положения и попросить его освободить вас?

— Нет, это исключено. Выражение такого желания, по его мнению, стало бы достаточной причиной для отказа в нем. Я сдержу свое слово.

Мистер Торкингем поднялся, чтобы уйти. Но после того, как она пожала ему руку, а он пересек комнату и был уже в двух шагах от двери, она окликнула его:

— Мистер Торкингем! — он остановился. — То, что я сообщила вам, — это лишь малая часть того, что я хотела сказать, и для чего посылала за вами.

Мистер Торкингем вернулся к ней.

— Тогда что же осталось? — спросил он с серьезным удивлением.

— Я с вами была абсолютно откровенна, насколько это возможно; но есть нечто большее. Я получила вот это письмо, и хотела кое-что сказать…

— Тогда скажите это сейчас, моя дорогая леди.

— Нет, — отвечала она с видом полной неспособности. — Сейчас я не могу говорить об этом! Как-нибудь в другой раз. Не нужно оставаться. Пожалуйста, считайте этот разговор личным. Спокойной ночи.

IV

Неделю или десять дней спустя была ясная звездная ночь. Уже случилось несколько таких вечеров с тех пор, как леди Константин пообещала Суитэну Сент-Кливу прийти изучать астрономические явления на колонне Рингс-Хилл; но она не приходила. В этот вечер она сидела у окна, штора на котором не была опущена. Ее локоть покоился на маленьком столике, а щека на руке. Ее глаза были привлечены яркостью планеты Юпитер, находившейся в противоположной части эклиптики, она сияла на леди сверху вниз, как будто желая обратить на себя ее внимание.

Ниже планеты на фоне неба можно было различить темные края паркового ландшафта. В качестве одной из его особенностей, хотя и почти скрытой деревьями, посаженными, чтобы отгородить залежные участки поместья, возвышалась верхняя часть колонны. Сейчас она была едва видна, если и была видна вообще; однако леди Константин по дневному опыту знала ее точное местоположение при виде из окна, в которое она сейчас смотрела. Осознание того, что башня все-таки там, несмотря на то, что ее быстро окутали тени, привело одинокий разум к недавней встрече с молодым астрономом на вершине колонны и к обещанию почтить его визитом, чтобы узнать некоторые секреты о мерцающих телах над головой. Любопытное сочетание юношеского пыла и старческого отчаяния, обнаруженное ею в молодом человеке, сделало бы его интересным для любой проницательной женщины, даже не принимая в расчет его светлые волосы и раннехристианское лицо. Но таково усиливающее свойство памяти, что его красота, пожалуй, была в ее воображении богаче, чем в реальности. Бессмысленно было думать, превысят ли искушения, с которыми он столкнется на своем пути, стойкость его натуры. Будь он состоятельным юношей, за него можно было бы беспокоиться. Несмотря на его здоровое честолюбие и джентльменское поведение, она подумала, что, возможно, для него было бы лучше, если бы он никогда не стал известен за пределами своей одинокой башни, забыв о получении высокого интеллектуального развития, — что, вероятно, сделало бы его пребывание в Уэлланде в его собственных глазах пренебрежением к отцовской ветви семьи, чье общественное положение всего несколько лет назад мало чем отличалось от ее собственного.

Вдруг она накинула на себя плащ и вышла на террасу. Она спустилась по ступенькам на нижнюю лужайку, прошла через калитку в открытый парк и остановилась. Теперь башню можно было различить. Как слова, которые выражают мысль, развивают ее в дальнейшем, так и тот факт, что она зашла так далеко, побудил ее идти дальше. Человек, ненароком увидевший походку леди Константин, нашел бы ее неровной; и уменьшение, и увеличение скорости движения в направлении столпа могло было быть объяснено только побудительным мотивом, гораздо более тревожным, чем намерение посмотреть в телескоп. Так она шла до тех пор, пока, выйдя из парка, не пересекла дорогу и не вышла на большое поле, посреди которого возвышался поросший елями холм, похожий на Мон-Сен-Мишель в своей бухте.

Звезды были настолько яркими, что отчетливо показывали ей то место, и теперь она могла видеть слабый свет на вершине колонны, поднимающейся подобно темному, указывающему на далекие созвездия персту. Ветра для человеческого ощущения не было; но ровное, напряженное дыхание елей свидетельствовало о том, что сейчас, как и всегда, в кажущемся застое наблюдалось движение. Ничто, кроме абсолютного вакуума, не могло сковать их голоса́.

Дверь в башню была прикрыта. Здесь было нечто большее, чем порожденная тошнотворным однообразием причуда, которая завела леди Константин так далеко, поэтому она без колебаний призналась себе в этом. Три года назад, когда каждое ее действие было верхом приличия, она не могла и подумать ни о чем, что могло бы завести ее так далеко от дома.

Бесшумно поднявшись на башню и выглянув из люка, она увидела Суитэна, склонившегося над лежащим на небольшом столике свитком бумаги. Маленький фонарь, освещавший его, показывал, что он был тепло закутан в пальто и толстую шапку, а позади него стоял телескоп на треноге.

Что же он такое делал? Она заглянула через его плечо в бумагу и увидела цифры и значки. Записав что-то, он снова подошел к телескопу.

— Что вы сейчас делаете? — спросила она тихим голосом.

Суитэн вздрогнул и обернулся. Слабого света лампы было достаточно, чтобы он увидел ее лицо.

— Кропотливая работа, леди Константин, — отвечал он, не выказывая особого удивления. — Делаю все возможное, чтобы наблюдать удивительные, как я их называю, звезды.

— Вы сказали, что покажете мне небо, если я приду звездной ночью. Вот я пришла.

Суитэн, для начала, направил телескоп на Юпитер и продемонстрировал ей великолепие этого небесного тела. Затем он направил прибор на менее яркие очертания Сатурна.

— Здесь, — сказал он, переходя ближе к делу, — мы видим мир, который, на мой взгляд, безусловно самый замечательный в солнечной системе. Представьте себе потоки спутников или метеоров, несущихся, словно маховик, вокруг планеты так близко друг к другу, что они кажутся нам сплошной материей!

Он все глубже и глубже погружался в эту тему; по мере того, как он продвигался вперед, его идеи набирали обороты, подобно его любимым небесным телам.

Когда он сделал паузу, чтобы перевести дыхание, она сказала тоном, сильно отличающимся от его собственного:

— Теперь я должна сказать вам, что, хотя я и интересуюсь звездами, я пришла к вам отнюдь не из-за них… Сначала я думала рассказать об этом мистеру Торкингему; но потом я передумала и остановила свой выбор на вас.

Она говорила так тихо, что он мог и не расслышать ее. Во всяком случае, увлеченный своими грандиозными мыслями, он совсем не обратил на нее внимания. Он продолжал:

— Что ж, когда-нибудь мы выйдем за пределы Солнечной системы — оставим позади нас в нашем полете солнце, большие и малые планеты, оставим совсем, как птица может покинуть свой куст и улететь в целый лес. Итак, что вы видите, леди Константин?

И он навел свою ахроматику на Сириус.

Она сказала, что видит яркую звезду, хотя теперь она кажется, как и раньше, всего лишь точкой света.

— Это потому, что он настолько далек, что никакое приближение не увеличит его размер. Хотя Сириус называется неподвижной звездой, он, как и все неподвижные звезды, движется с невообразимой скоростью; но никакое приближение не покажет эту скорость чем-то иным, кроме покоя.

И так говорили они о Сириусе, а потом и о других звездах, что

…в зарослях

Всех этих зверей, и рыб, и птиц,

В которых, как на индийских плантациях,

Ученый созвездия хранит,

пока он не спросил ее, сколько звезд, по ее мнению, видно им в этот момент?

Она оглядела внушительный участок неба, открывавшийся им из-за их высокого положения.

— О, тысячи, сотни тысяч, — сказала она с рассеянным видом.

— Нет. Их всего около трех тысяч. А как вы думаете, сколько можно увидеть с помощью мощного телескопа?

— Я не буду гадать.

— Двадцать миллионов. Так что, для чего бы ни были созданы звезды, они точно не были созданы для того, чтобы радовать наши глаза. Так же и во всем: ничто не создано для человека.

— Именно из-за этой мысли вы так печальны для своего возраста? — спросила она почти с материнской заботой. — Я думаю, астрономия — плохое занятие для вас. Она заставляет слишком явно ощущать человеческую ничтожность.

— Возможно, так оно и есть. Однако, — добавил он более жизнерадостно, — хоть я и чувствую, что это занятие почти трагично по своей сути, я все-таки надеюсь стать новым Коперником. Тем, кем он был для солнечной системы, я стремлюсь быть для систем за ее пределами.

Затем, с помощью имеющегося под рукой инструмента, они вместе отправились от Земли к Урану и загадочным окраинам солнечной системы; от солнечной системы к звезде в созвездии Лебедя, ближайшей неподвижной звезде в северном полушарии; от звезды в созвездии Лебедя к более отдаленным звездам; а оттуда — к самым далеким видимым; пока леди Константин не осознала, что с помощью хрупкой линии взгляда они преодолели поистине ужасающую бездну.

— Сейчас мы пронзаем расстояния, в сравнении с которыми огромная линия, протянувшаяся от земли до солнца, — всего лишь невидимая точка, — сказал юноша. — Когда мы, к примеру, достигаем планету, удаленность которой в сто раз превышает удаленность солнца от земли, мы проходим всего лишь двухтысячную часть пути до того места, куда мы зрительно прибыли сейчас.

— О, пожалуйста, не надо; это гнетет меня! — возразила она не без серьезности. — Это заставляет меня чувствовать, что жизнь бессмысленна; это совершенно уничтожает меня.

— Если вашей светлости неприятно всего лишь раз побродить по этим зияющим пространствам, подумайте, как должно быть неприятно мне находиться в постоянном, так сказать, подвешенном состоянии среди них ночь за ночью.

— Да… На самом деле я пришла к вам не по этому вопросу, мистер Сент-Клив, — начала она во второй раз. — А по личному делу.

— Я слушаю, леди Константин.

— Я расскажу вам его. Но нет, не сейчас. Сначала давайте закончим с начатым грандиозным предметом; он затмевает мое дело.

По ее интонации трудно было понять, боялась ли она затронуть свой собственный вопрос или действительно интересовалась его. Или определенная юношеская гордость, проснувшаяся в нем из-за того, что он стал толкователем такой обширной темы, и что привлек ее сюда, чтобы послушать и понаблюдать, возможно, побудила ее по доброте душевной потакать ему.

В этой связи он возразил против того, что она использовала слово «грандиозный» для описания реальной вселенной:

— Воображаемая картина неба, как вогнутого купола, основание которого простирается от горизонта до горизонта нашей земли, грандиозна, просто грандиозна, и я хотел бы никогда не выходить за рамки такого взгляда. Но на самом деле небо — это ужас.

— Новый взгляд на наших старых друзей, на звезды, — сказала она, глядя наверх и улыбаясь им.

— Но это же совершенно очевидно! — воскликнул молодой человек. — Поначалу вы вряд ли подумали бы, что там, наверху, лежат ужасные чудовища, ожидающие, когда их обнаружит любой в меру проницательный разум, — чудовища, с которыми обитатели океанов не идут ни в какое сравнение.

— Какими же чудовищами они могут быть?

— Обезличенные чудовища, а именно: Беспредельность. Пока человек не осмыслил звезды и их межпространства, он вряд ли знал, что есть вещи гораздо более ужасающие, чем чудовища формы, а именно чудовища размера без известного обличья. Такие чудовища — это пустоты и заброшенные места Вселенной. Посмотрите, например, на те кусочки тьмы в Млечном Пути, — продолжал он, указывая пальцем туда, где галактика простиралась над их головами с яркостью матовой паутины. — Вы видите эту черную дыру в нем рядом с Лебедем? А к югу от экватора есть еще более примечательное место, называемое Угольным мешком, это своего рода шуточное прозвище из-за своей неадекватности. В них наш взгляд погружается совершенно за пределы любого мерцающего света, который мы когда-либо встречали. Это глубокие колодцы, в которые может окунуться человеческий разум, не говоря уже о человеческом теле! И обратите внимание на полости по бокам и еще на бездны справа и слева, когда будете следовать взглядом дальше!

Леди Константин была внимательна и безмолвна.

Он снова и снова пытался дать ей представление о размерах Вселенной; никогда не было более пылкого стремления низвести неизмеримое до уровня человеческого понимания! С помощью фигур речи и метких сравнений он завладел ее разумом и заставил следовать за ним в такие места, о существовании которых она никогда в жизни даже не подозревала.

— Есть величина, с которой начинается достоинство, — восклицал он. — Далее есть величина, с которой начинается великолепие; далее есть величина, с которой начинается торжественность; далее — величина, с которой начинается ужас; далее — величина, с которой начинается омерзение. Эта величина слабо приближается к размерам звездной Вселенной. Так разве я не прав, говоря, что те умы, которые прилагают все свои силы воображения, чтобы погрузиться в глубины этой Вселенной, просто напрягают свои способности, чтобы обрести новый ужас?

Стоя в присутствии звездной Вселенной, под самыми глазами созвездий, леди Константин кое-что поняла из аргументов серьезного юноши.

— И чтобы добавить новую странность к тому, чем обладает небо в своих размерах и бесформенности, надо сказать, что здесь задействовано свойство распада. Несмотря на все чудо этих вечных звезд, вечных сфер и всего остального, они не вечны, они не бессмертны; они сгорают, как свечи. Вы видите ту умирающую звезду в теле Большой Медведицы? Два столетия назад она была такой же яркой, как и другие. Наши чувства могут прийти в ужас, погрузившись в них и осознав, какие они на самом деле, но даже в их великолепии есть нечто жалкое. Представьте, что все они погасли, и ваш разум нащупывает свой путь сквозь небо полной тьмы, время от времени натыкаясь на черные, невидимые угли этих звезд… Если вы жизнерадостны и хотите оставаться такой, оставьте изучение астрономии в покое. Из всех вещей только она заслуживает звания ужаснейшей.

— Не очень-то весело.

— Но, с другой стороны, если вы беспокойны и тревожитесь о будущем, немедленно изучайте астрономию. Ваши беды сразу станут удивительно малы. Но ваши занятия уменьшат их особым образом, они уменьшат важность всего. Так что наука по-прежнему остается ужасной, даже как панацея. Совершенно невозможно адекватно думать о небе — о том, чем, по сути, является небо, не ощущая его как сопутствующий кошмар. Лучше — гораздо лучше — для людей забыть Вселенную, чем ясно помнить о ней!.. Но вы сказали, что Вселенная, на самом деле, не то, ради чего вы пришли ко мне. Что же это, могу я спросить, леди Константин?

Она задумалась, вздохнула и обратилась к нему с какой-то жалостью в голосе.

— Необъятность темы, которой вы меня увлекли, полностью вытеснила из меня мою! Ваша — небесная; моя — прискорбно человеческая! И меньшее должно уступить место большему.

— Но важно ли это в человеческом смысле, не считая макрокосмических масштабов? — спросил он, наконец привлеченный ее манерой; ибо он начал понимать, несмотря на свое предубеждение, что у нее действительно что-то было на уме.

— Это так же важно, как обычно важны личные неприятности.

Несмотря на свое предвзятое мнение, что она пришла к Суитэну как работодатель к иждивенцу, как хозяйка к пажу, она вступала с ним в доверительные отношения. Его обширные и романтические устремления придавали его личности силу и обаяние, которые она не могла не почувствовать. В присутствии необъятностей, низведенных его молодым умом как бы свыше на ее разум, они подсознательно становились равными. Более того, у леди Константин была врожденная склонность меньше зацикливаться на своем неизменном положении леди графства, чем на своих мимолетных эмоциях как женщины.

— Но я отложу дело, которое пришла поручить вам, — продолжила она, улыбаясь. — Я должна пересмотреть его. Теперь же мне пора возвращаться.

— Позвольте мне проводить вас через лес и поля?

Она не сказала ни внятного «да», ни «нет»; и, спустившись с башни, они прошли между елями и пересекли вспаханное поле. По странному совпадению, когда они приблизились к Большому Дому, он заметил:

— Возможно, вам будет интересно узнать, леди Константин, что та звезда среднего размера, которую вы видите вон там, низко на юге, находится точно над головой сэра Блаунта Константина в центре Африки.

— Как странно, что вы это сказали! — ответила она. — Вы затронули ту самую тему, о которой я пришла поговорить.

— По семейному делу? — удивленно переспросил он.

— Да. Каким незначительным оно кажется теперь, после нашей астрономической грандиозности! И все же, когда я шла к вам, это настолько превосходило обычные вопросы моей жизни, как тема, к которой вы меня подвели, превосходит эту. Но, — добавила она с легким смешком, — я попытаюсь опуститься до таких эфемерных пустяков, как человеческая трагедия, и все объясню, раз уж я пришла. Дело в том, что мне нужен помощник: ни одна женщина никогда не желала большего. Уже несколько дней я мечтаю о надежном друге, который мог бы отправиться за меня с тайным поручением. Необходимо, чтобы мой посланник был образован, умен, нем, как могила. Дадите ли вы мне торжественное обещание относительно последнего пункта, если я доверюсь вам?

— Самым решительным образом, леди Константин.

— Ваша правая рука на договоре.

Он протянул ей свою и поднес ее руку к губам. В дополнение к его уважению к ней как к хозяйке поместья, в этих отношениях было и восхищение двадцатилетнего ее двадцатью восемью или девятью годами.

— Я доверяю вам, — сказала она. — Теперь, помимо вышеуказанных условий, особенно необходимо, чтобы мой поверенный знал сэра Блаунта Константина, когда тот был дома. Ибо поручение касается моего мужа; я очень встревожена тем, что слышала о нем.

— Мне действительно жаль это знать.

— В приходе есть только два человека, которые соответствуют всем условиям, — мистер Торкингем и вы. Я посылала за мистером Торкингемом, и он пришел. Но я не смогла рассказать ему. В последний момент я почувствовала, что он этого не сделает. И я пришла к вам, потому что думаю, что вы справитесь. Дело вот в чем: мой муж заставил меня и весь мир поверить, что он в Африке, охотится на львов. Я получила таинственное письмо, в котором сообщается, что его видели в Лондоне при весьма странных обстоятельствах. Я хочу убедиться в истинности этого. Вы отправитесь в поездку?

— Лично я бы пошел на край света ради вас, леди Константин, но…

— Никаких «но»!

— Как я могу уехать?

— Почему бы и нет?

— Я готовлю работу о переменных звездах. Есть одна из них, которую я особенно наблюдаю уже в течение нескольких месяцев, и на ней в основном зиждется моя главная гипотеза. До сих пор её называли нерегулярной; но я обнаружил периодичность в ее, так называемых, нерегулярностях, которая, если ее доказать, добавила бы несколько очень ценных фактов к тем, которые уже известны по этому вопросу, одному из самых интересных во всей астрономии, сбивающих с толку и наводящих на размышления. Теперь должно произойти ее внезапное изменение на этой неделе, или, самое позднее, на следующей, и для подтверждения моей теории я должен следить каждую ночь, чтобы не пропустить его. Вы видите причину моего отказа, леди Константин.

— Молодые люди всегда такие эгоистичные! — сказала она.

— Если я уеду сейчас, это может погубить весь мой годовой труд! — возразил юноша, сильно обиженный. — Вы не могли бы подождать две недели?

— Нет-нет. Прошу вас, забудьте, что я просила вас. У меня нет желания причинять вам неудобства.

— Леди Константин, не сердитесь на меня! Сделаете вы вот что: присмотрите за звездой, пока меня не будет? Если вы готовы сделать это с усердием, я поеду.

— А это не доставит много хлопот?

— Это доставит некоторые хлопоты. Вам придется приходить сюда каждый ясный вечер около девяти часов. Если вечером небо не будет ясным, тогда придется прийти в четыре утра, если к тому времени тучи рассеются.

— Нельзя ли принести телескоп ко мне домой?

Суитэн покачал головой.

— Возможно, вы не заметили его реальных размеров, — и что он закреплен на станине? Я не мог позволить себе купить экваториал, и мне пришлось соорудить устройство собственного изобретения, чтобы оно в какой-то мере отвечало назначению экваториала. Его можно было бы передвинуть, но я бы предпочел к нему не прикасаться.

— Что ж, я буду приходить к телескопу, — продолжила она с не совсем игривой интонацией. — Вы самый невоспитанный юноша, которого я когда-либо встречала; но, полагаю, я должна отнести это на счет науки. Да, я буду приходить в башню в девять часов каждый вечер.

— И в одиночестве? Я бы предпочел, чтобы мои занятия оставались неизвестными.

— И в одиночестве, — ответила она, потрясенная его непреклонностью.

— Вы не пропустите утреннее наблюдение, если это будет необходимо?

— Я дала свое слово.

— И я даю свое. Полагаю, мне не следовало быть таким требовательным! — Он говорил с тем внезапным эмоциональным ощущением собственной незначительности, которое делало возможными эти смены настроения. — Я поеду куда угодно… сделаю для вас все, что угодно… сию же минуту… завтра или в любое время. Но вы должны вернуться со мной в башню, и позвольте мне показать вам процесс наблюдения.

Они вернулись обратно по своим следам, оставляя на нежном инее отпечатки ног, в то время как две звезды в созвездии Близнецов смотрели сверху вниз на них сквозь деревья, как будто проводя между собой и ими аналогию. На башне были даны соответствующие инструкции. А когда все закончилось, и он снова проводил ее к Большому Дому, она сказала:

— Когда вы сможете начать?

— Сейчас, — ответил Суитэн.

— Тем лучше. Отправляйтесь с ночной почтой.

V

На третье утро после отъезда молодого человека леди Константин с тревогой открыла почтовую сумку. Хотя она и встала раньше четырех часов и направилась к башне в сером полумраке, когда каждая травинка и веточка были покрыты инеем, она не чувствовала усталости. Ожидание прогнало с первым криком петуха тяжесть в ее глазах, которую апатия не могла рассеять весь прошлый день.

Там было, как она и надеялась, письмо от Суитэна Сент-Клива.

«ДОРОГАЯ ЛЕДИ КОНСТАНТИН, я вполне преуспел в своей миссии и вернусь завтра в 10 часов вечера. Надеюсь, Вы не ошибались в наблюдениях. Глядя на звезду через театральный бинокль в воскресенье вечером, мне показалось, что произошла какая-то перемена, но я в этом не уверен. Ваших записок за этот вечер я ожидаю с особым нетерпением. Пожалуйста, не пренебрегайте записывать все примечательные изменения как по цвету, так и по интенсивности; и будьте очень точны в отношении времени, которое корректируйте так, как я Вам показал. Дорогая леди Константин, искренне преданный вам,

СУИТЭН СЕНТ-КЛИВ»

Ни одного слова в письме о ее поручении; все его мысли заняты только одной астрономической темой. Он преуспел в своей миссии, и все же не дал ответа «да» или «нет» на главный вопрос — действительно ли ее муж скрывается в Лондоне по указанному ею адресу. «Когда-нибудь было ли что-нибудь более раздражающее!» — воскликнула она.

Однако ждать оставалось не долго. Его путь домой лежал в двух шагах от особняка, и хотя по определенным причинам она запретила ему приходить в столь поздний час, она легко могла перехватить его по пути. В двадцать минут одиннадцатого она вышла на подъездную аллею и замерла в темноте. Семь минут спустя она услышала шаги и вскоре увидела его силуэт в просвете между деревьями. В одной руке у него был саквояж, на другой — пальто, а под мышкой — сверток, который, судя по тому, как он его держал, был очень ценным.

— Леди Константин? — тихо спросил он.

— Да, — отвечала она, в волнении протягивая обе руки, хотя он явно не ожидал, что она протянет ему хотя бы одну.

— Вы наблюдали за звездой?

— Я расскажу вам все в подробностях, но, молю вас, сначала ваше поручение!

— Да, все в порядке. Вы наблюдали каждый вечер, не пропуская ни одного?

— Я забыла пойти… дважды, — пробормотала она с раскаянием в голосе.

— О, леди Константин! — вскричал он в ужасе. — Как вы могли так поступить! Что же мне делать?

— Пожалуйста, простите меня! Действительно, я ничего не могла с этим поделать. Я наблюдала и наблюдала, и ничего не происходило; и вот каким-то образом моя бдительность ослабла, когда я стала понимать, что со звездой, скорее всего, ничего не произойдет.

— Но само обстоятельство, что ничего не происходило, с каждым днем делало это все более вероятным.

— Вы… видели… — умоляюще начала она.

Суитэн вздохнул, приземлил свои мысли к подлунным вещам и вкратце рассказал историю своего путешествия. Сэра Блаунта Константина не было в Лондоне по адресу, присланному ей анонимно. Это была ошибка. Человека, которого видели там, Суитэн разыскал. Он сильно походил на сэра Блаунта, но был незнакомцем.

— Как я могу вознаградить вас? — воскликнула она, когда он завершил рассказ.

— Никак, разве только выразив мне свои добрые пожелания в том, о чем я собираюсь рассказать вам про себя лично. — Он говорил тоном таинственного ликования. — Этот сверток принесет мне славу!

— Что это?

— Мощный объектив для большого телескопа, над которым я так хлопочу! Такой великолепной помощи науке еще никогда не было в этом графстве, можете не сомневаться.

Он достал из-под мышки тщательно завернутый сверток, который по форме представлял собой круглый плоский диск, похожий на обеденную тарелку, завернутую в бумагу.

Продолжая объяснять свои планы более подробно, он направился с ней к двери, через которую до этого она вышла. Это была маленькая боковая калитка в стене, отделявшей открытый парк от садовых террас. Прощаясь с ней, он на мгновение положил саквояж и сверток на каменную балюстраду. Затем он повернулся и, схватив в темноте свою сумку, столкнул сверток с перил. Тот с грохотом упал на мощеную дорожку с высоты в десять или дюжину футов.

— О, святые небеса! — вскрикнул он в отчаянии.

— Что?

— Мой объектив разбит!

— Он дорого стоит?

— Он стоил все, что у меня было!

Он сбежал вниз по ступенькам на лужайку, леди Константин последовала за ним, а он продолжал:

— Это великолепный восьмидюймовый первоклассный объектив! Я воспользовался своей поездкой в Лондон, чтобы купить его! Шесть недель я делал трубу из фрезерованной доски; и поскольку у меня не хватало двенадцати фунтов на линзу, я одолжил их у своей бабушки из ее последней годовой выплаты по ренте. Что может произойти, то обязательно случится!

— Может быть, она цела.

Он пошарил по земле, нашел сверток и встряхнул его. Изнутри донесся щелкающий звук. Суитэн хлопнул себя ладонью по лбу и принялся ходить взад и вперед как сумасшедший.

— Мой телескоп! Я ждал этого объектива девять месяцев. Теперь возможность установить действительно мощный инструмент упущена! Это слишком жестоко — как такое могло случиться!.. Леди Константин, мне стыдно за себя… перед вами. Но, леди Константин, если бы вы только знали, что значит для человека, занимающегося наукой, когда у него в последний момент отнимают средства для обоснования теории! Я против всего мира; но когда на стороне мира, помимо его природной силы, случайности — какие у меня могут быть шансы!

Молодой астроном прислонился к стене и замолчал. В этой борьбе с неблагоприятной судьбой его страдания были схожи по силе и своему характеру со страданиями Палисси́.

— Не расстраивайтесь так, прошу вас, не расстраивайтесь! — уговаривала леди Константин. — Это ужасно прискорбно! Я вам искренне сочувствую. Может, можно его починить?

— Починить? Нет, нет!

— Вы не можете еще немного поработать со своим нынешним?

— Он совершенно посредственный, дешевый и просто плохой!

— Я достану вам другой, — да, действительно, достану! Позвольте мне достать для вас еще один такой и как можно скорее. Я сделаю все, чтобы помочь вам выпутаться из вашей беды, потому что мне очень хочется увидеть вас знаменитым. Я знаю, что, несмотря на это несчастье, вы станете великим астрономом! Подойдите же и скажите, что я могу купить вам новый.

Суитэн взял ее за руку. Он не верил своим ушам.

* * * * *

Несколько дней спустя в Большой Дом прибыла маленькая коробочка необычного вида. Она была адресована леди Константин и имела пометку: «с большой осторожностью». Леди распаковала ее и отнесла в свой маленький кабинет; а после обеда, одевшись для прогулки, она достала из коробочки бумажный сверток, похожий на тот, с которым произошел несчастный случай. Его она спрятала под своим плащом, как будто украла, и, медленно пройдя через лужайку, вышла через маленькую дверь, о которой говорилось выше, и вскоре уже спешила в направлении колонны Рингс-Хилл.

В тот день ранней весны над головой сияло яркое солнце, и его лучи изливали непривычное тепло на юго-западные стороны, при этом тенистые места все еще сохраняли вид и ощущение зимы. Грачи уже начинали строить новые гнезда, а, может, чинить старые и громко звали соседей высказать свое мнение о трудностях в их архитектуре. Леди Константин свернула было со своего пути, как будто решила пойти к дому, где жил Суитэн; но, поразмыслив, направила свои шаги к колонне.

Приблизившись к ней, она посмотрела наверх; но из-за высоты парапета там не было видно никого, кто не стоял бы на цыпочках. Однако она решила, что ее юный друг, возможно, увидит ее, если он там, и спустится; а в том, что он там, она вскоре убедилась, обнаружив дверь незапертой, а ключ находящимся внутри. Никакого движения, впрочем, сверху до ее ушей не доносилось, и она начала подниматься.

Тем временем дела наверху колонны развивались следующим образом. День был на редкость погожий, Суитэн поднялся наверх около двух часов и, усевшись за маленький столик, самостоятельно им сконструированный, начал перечитывать свои записи и просматривать разные астрономические журналы, которые он получил утром. Солнце пекло в полом пространстве крыши, как в бане, а боковые стенки защищали от малейшего ветерка. Хотя внизу был февраль, на календаре колонны стоял май. Такое состояние атмосферы и тот факт, что вчера он продолжал свои наблюдения до двух часов ночи, вызвали у него по истечении получаса непреодолимое желание спать. Расстелив на свинцовой площадке толстый ковер, который он держал наверху, Суитэн прилег к парапету и вскоре впал в забытье.

Минут через десять после этого с винтовой лестницы донесся тихий шелест шелковых одежд, потом, нерешительно продвигаясь вперед, он достиг отверстия, в котором тут же появилась фигура леди Константин. Сначала она не заметила его присутствия и остановилась, чтобы осмотреться. Ее взгляд скользнул по его телескопу, теперь зачехленному, его столу и бумагам, его стулу для наблюдений и его приспособлениям для наилучшего преодоления недостатка приборов. Было тепло, солнечно и тихо, за исключением одинокой пчелы, которая каким-то образом забралась внутрь колонны, и теперь вопросительно пела, не в силах понять, что подъем был ее единственным способом спастись. В следующее мгновение леди Константин увидела астронома, лежащего на солнце, как матрос у грот-мачты.

Леди Константин слегка кашлянула; он не проснулся. Затем она вошла и, вытащив сверток из-под плаща, положила его на стол. После этого она ждала, долго глядя на его спящее и имевшее очень интересный вид лицо. Кажется, ей не хотелось уходить, хотелось решиться разбудить его; но, написав карандашом его имя на посылке, она вышла на лестницу, где шуршание ее платья стало постепенно превращаться в тишину, пока она делала круг за кругом по пути к основанию башни.

Суитэн все еще спал, и вскоре в глубине колонны снова послышался шорох. Раздался звук закрывающейся двери, и шорох вновь стал приближаться, показывая, что она заперлась — несомненно, чтобы уменьшить риск случайного сюрприза со стороны какого-нибудь блуждающего жителя деревни. Когда леди Константин снова появилась наверху и увидела, что посылка все еще нетронута, а Суитэн, как и прежде, спит, она выказала некоторое разочарование, но не отступила.

Снова взглянув на него, она так сентиментально уставилась на его лицо, что, казалось, не могла отвести глаз. Там лежал в облике Антиноя не любвеобильный, не галантный, а простодушный философ. Его приоткрытые губы были губами, которые говорили не о любви, а о миллионах миль; это были глаза, которые обычно смотрели не в глубины других глаз, а в другие миры. В его висках обитали мысли не о женской внешности, а о звездных аспектах и конфигурации созвездий.

Таким образом, к его физической привлекательности добавилась привлекательность духовной недоступности. Облагораживающее влияние научных занятий проявилось в умозрительной чистоте, выражавшейся в его глазах всякий раз, когда он, разговаривая, смотрел на нее, и в детских изъянах манер, возникавших из-за его безразличия к разнице их полов. С тех пор как он стал мужчиной, он никогда не опускался даже до уровня леди Константин. Его рай в настоящее время действительно был в небе, а не в том единственном месте, где, как говорят, его можно найти, — в глазах той или иной дочери Евы. Сможет ли какая-нибудь Цирцея или Калипсо — и если да, то кто? — когда-нибудь остановить ночные полеты этого светловолосого ученого в бесконечные пространства над головой и отбросить в Лимб все его могучие расчеты космической силы и звездного огня? О, как жаль, если это случится!

Она была сильно поглощена этими чисто женскими размышлениями; наконец леди Константин очнулась и вздохнула, наверное, она сама точно не знала почему. Затем на ее губах и в глазах появилось очень мягкое выражение, и она сразу стала выглядеть лет на десять моложе, чем раньше, — совсем девочка, моложе, чем он. На столе лежали его инструменты; среди них ножницы, которыми, судя по обрезкам вокруг, вырезались кривые из плотной бумаги для какого-то вычислительного процесса.

Какая прихоть, волнение или влечение побудили ее к этому порыву, никто не знает; но она взяла ножницы и, склонившись над спящим юношей, отрезала один из локонов, или, скорее, завитков, — потому что они едва достигали локона, — в которые каждая прядь его волос решила закрутиться на последнем дюйме своей длины. Волосы упали на ковер. Она быстро подняла их, вернула ножницы на стол и, как будто ее достоинство внезапно устыдилось своих фантазий, поспешила к люку и спустилась по лестнице.

VI

Когда его дремота естественным образом исчерпала себя, Суитэн проснулся. Он проснулся без всякого удивления, ибо нередко днем отдавал сну то, что крал у него во время ночных дежурств. Первым предметом, попавшимся ему на глаза, был сверток на столе, и, увидев на нем свое имя, он без колебаний вскрыл его.

Солнце сверкнуло на линзе удивительной величины, отполированной до такой гладкости, что глаз едва мог уловить в ней отражения. Это был кристалл, в глубинах которого можно было увидеть больше чудес, чем было показано кристаллами всех Калиостро.

Суитэн, разгоряченный радостью, отнес это сокровище в мастерскую телескопов у себя дома; затем он отправился в Большой Дом.

Добравшись до его пределов, он постеснялся позвонить, так и не получив на это никакого намека или разрешения; в то время как таинственная манера леди Константин оставить посылку, казалось, требовала такой же таинственности и в его подходах к ней. Весь день он неуверенно слонялся без дела в надежде перехватить ее, когда она вернется с прогулки; время от времени прохаживался с безразличным видом по полянам, на которые выходили окна, чтобы она, если бы была дома, могла знать, что он рядом. Но днем она так и не показалась. Все еще впечатленный ее игривой скрытностью, он продолжил ту же тактику после наступления темноты, вернувшись и пройдя через садовую калитку на лужайку перед домом, где сел на парапет, обрамлявший террасу.

Теперь она часто выходила сюда, чтобы меланхолично прогуляться после ужина, и сегодняшний вечер был как раз таким случаем. Суитэн прошел вперед и встретил ее почти на том самом месте, где уронил объектив несколькими ночами ранее.

— Я пришел повидаться с вами, леди Константин. Как линза оказалась на моем столе?

Она легонько рассмеялась, как девочка; то, что он пришел к ней таким образом, явно пока что не было оскорблением.

— Пожалуй, ее сбросила с облаков птица, — промолвила она.

— Но почему вы так добры ко мне? — воскликнул он.

— Один добрый поступок заслуживает другого, — отвечала она.

— Дорогая леди Константин! Какие бы открытия ни произошли благодаря этому, они будут приписаны вам в той же мере, что и мне. Что я делал бы без вашего дара?

— Вы, возможно, все равно достигли бы своей цели и тем благороднее были бы в своей борьбе с несчастьем. Я надеюсь, что теперь вы сможете продолжить работу над вашим большим телескопом, как будто ничего не случилось.

— О да, я сделаю это, конечно. Боюсь, я выказал слишком много невыдержанных чувств, когда произошел несчастный случай. Это было не очень благородно с моей стороны.

— В вашем возрасте в таких чувствах нет ничего противоестественного. Когда вы станете старше, вы будете улыбаться таким настроениям и неудачам, которые их породили.

— Ах, я вижу, вы считаете меня до крайности слабым, — сказал он с легким оттенком досады. — Но вы никогда не поймете, что инцидент, который занял всего лишь один градус в круге ваших мыслей, охватил целиком всю окружность моих. Ни один человек не может точно видеть, что и где находится на горизонте другого.

Вскоре они расстались, и она вернулась в дом, где некоторое время сидела, размышляя, пока, казалось, не испугалась, что ранила его чувства. Она проснулась ночью и все думала и думала об одном и том же, пока не довела себя до лихорадочного беспокойства по этому поводу. Когда наступило утро, она посмотрела на башню и, сев, порывисто написала следующую записку:

«ДОРОГОЙ МИСТЕР СЕНТ-КЛИВ, я не могу позволить, чтобы у Вас оставалось впечатление, что я презираю Ваши научные усилия, говоря так, как я говорила прошлым вечером. Думаю, Вы были слишком чувствительны к моему замечанию. Но, возможно, Вас взволновали дневные труды, и я боюсь, что такое позднее ночное наблюдение, должно быть, очень утомило Вас. Если я могу помочь Вам еще чем-то, пожалуйста, дайте мне знать. Я никогда не осознавала величия астрономии, пока Вы мне не показали его. Также дайте мне знать о новом телескопе. Приходите ко мне в любое время. После Вашей огромной доброты в том, что Вы были моим посланником, я никогда не смогу Вас достаточно отблагодарить. Жаль, что у Вас нет матери или сестры, я жалею о Вашем одиночестве! Мне тоже одиноко.

Искренне Ваша, ВИВЬЕТТА КОНСТАНТИН».

Она так хотела, чтобы он получил это письмо в тот же день, что утром побежала с ним к колонне, предпочитая быть своей собственной посланницей в столь пикантном деле. Дверь, как она и ожидала, была заперта; и, сунув письмо под нее, она снова пошла домой. Во время обеда ее пыл по поводу оскорбленных чувств Суитэна остыл, и, сидя за своим одиноким столом, она воскликнула про себя: «Что могло заставить меня писать такое!»

После обеда она направилась к башне быстрее, чем шла ранним утром, и нетерпеливо заглянула в щель под дверью. Она не смогла разглядеть никакого письма, а когда попробовала задвижку, обнаружила, что дверь открывается. Письмо исчезло, Суитэн, очевидно, пришел в этот промежуток времени.

Она залилась румянцем, который, казалось, говорил: «Я начинаю глупо интересоваться этим молодым человеком». Короче говоря, по ее собственному мнению, она несколько переступила границы достоинства. Ее инстинкты плохо вязались с формальностями ее существования, и она в унынии пошла домой.

Если бы концерт, ярмарка, лекция или собрание Доркас потребовали бы в этот момент покровительства и поддержки леди Константин, этого обстоятельства, вероятно, было бы достаточно, чтобы отвлечь ее мысли от Суитэна Сент-Клива и астрономии на какое-то время. Но поскольку ни одного из этих событий не было в пределах ожиданий — Уэлланд-Хаус и приход находились далеко от больших городов и курортов — пустота в ее внешней жизни сохранялась, а вместе с ней и пустота в ее жизни внутренней.

Юноша не ответил на ее письмо; он также не обратился к ней в ответ на приглашение, о котором вместе с остальной частью послания она сожалела, как о слишком теплом и неформальном для письма. Говорить с ним нежно — это одно, писать — совсем другое: таковы были ее чувства сразу после этого события; но его ответный шаг в виде молчания и уклонения, хотя, вероятно, и был результатом чистой неосознанности с его стороны, теперь полностью рассеял подобные соображения. Ее взгляд никогда не падал на колонну Рингс-Хилл без того, чтобы у нее не возникало заботливого любопытства по поводу того, что он сейчас делает. Как истинная женщина, она могла предположить самую отдаленную возможность наиболее вероятного развития событий, если бы эта возможность имела склонность быть трагической; и сейчас она боялась того, что с Суитэном Сент-Кливом что-то не так. И все же не было ни малейшего сомнения в том, что он настолько погрузился в работу над новым телескопом, что забыл обо всем остальном.

По воскресеньям, в перерыве между службами, она ходила в Литтл-Уэлланд, главным образом для того, чтобы дать побегать домашней собаке, большому сенбернару, которого очень любила. Расстояние было небольшим, и она возвращалась по узкой дорожке, отделенной от реки живой изгородью, сквозь голые ветви которой рябь сверкала ей в глаза серебристыми огоньками. Здесь она обнаружила Суитэна, облокотившегося на калитку и устремившего взгляд на ручей.

Сначала его внимание привлекла собака, потом он услышал ее и обернулся. Она никогда не видела его таким подавленным.

— Вы ни разу не пришли, хотя я вас приглашала, — сказала леди Константин.

— Мой большой телескоп не работает! — мрачно ответил он.

— Я сожалею об этом. Значит, это заставило вас совсем забыть меня?

— Ах, да, вы написали мне очень доброе письмо, на которое я должен был ответить. Ну, я действительно забыл, леди Константин. Мой новый телескоп не работает, и я вообще не знаю, что с этим делать!

— Могу я вам еще чем-нибудь помочь?

— Нет, боюсь, что нет. Вы и так уже помогли мне.

— Что могло бы действительно помочь вам преодолеть все ваши трудности? Наверняка что-то могло бы?

Он покачал головой.

— Должно же быть какое-то решение?

— О да, — ответил он, в раздумье глядя в ручей. — Конечно, какое-нибудь решение должно быть — экваториал, например.

— Что это?

— Если коротко, то это неосуществимо. Это великолепный прибор с объективом, апертура которого, скажем, восемь или девять дюймов, установленный так, чтобы его ось была параллельна земной оси, и снабженный ступенчатыми кругами для обозначения прямых восхождений и склонений; кроме того, у него есть специальные окуляры, искатель и всевозможные приспособления — например, часовой механизм, чтобы заставить телескоп следовать за движением при прямом восхождении — я не могу рассказать вам и половины удобств. Ах, экваториал — это действительно вещь!

— Экваториал — это единственный инструмент, необходимый для того, чтобы вы были вполне счастливы?

— В общем, да.

— Я посмотрю, что можно сделать.

— Но, леди Константин, — воскликнул изумленный астроном, — такой экваториал, как я описал, стоит столько же, сколько два рояля!

Она была несколько ошеломлена этой новостью, но галантно взяла себя в руки и сказала:

— Неважно. Я наведу справки.

— Но его нельзя поставить на башню, чтобы люди его не увидели! И он должен быть прикреплен к каменной кладке. Еще там должен быть какой-нибудь купол для защиты от дождя. Брезент мог бы подойти.

Леди Константин задумалась.

— Я вижу, это было бы большое дело, — сказала она. — Хотя, что касается ремонта и крыши, я бы, конечно, согласилась, чтобы вы делали со старой колонной все, что вам заблагорассудится. Мои рабочие могли бы заняться этим, не так ли?

— О да. Но что скажет сэр Блаунт, если вернется домой и увидит, что происходит?

Леди Константин отвернулась, чтобы скрыть внезапный прилив крови к щекам.

— Ах, мой муж! — прошептала она… — Я сейчас иду в церковь, — добавила она подавленным и торопливым тоном. — Я подумаю над этим вопросом.

В церкви с леди Константин было то же самое, что и с лордом Анджело из Вены в аналогичной ситуации: Небесам доставались лишь ее пустые слова, в то время как ее воображение не слышало ее языка. Вскоре она оправилась от минутного замешательства, в которое впала из-за неожиданного вопроса Суитэна. Мысль о том, что с ее помощью этот молодой астроном может стать известным ученым, доставляла ей тайное удовольствие. Процесс оказания ему мгновенной материальной помощи начал вызывать у нее большое восхищение; это было новое и неожиданное русло для ее сдерживаемых эмоций. Благодаря гораздо более обширному опыту, чем у него, леди Константин видела, что шансы Суитэна Сент-Клива когда-нибудь стать королевским астрономом или каким-либо исключительным астрономом, были, возможно, один к миллиону; и все же оставшийся шанс в его пользу был одной из тех возможностей, на которой женщине с ограниченным интеллектом и с предприимчивой фантазией намного приятнее останавливаться, чем на вероятных вопросах без привкуса высоких отвлеченных рассуждений. Вопрос об экваториале был очень важным; и она уловила такую большую искру в его энтузиазме, что не могла думать ни о чем другом, кроме как о возможности заполучить важный инструмент.

Когда на следующий день Табита Ларк прибыла в Большой Дом, вместо того, чтобы найти леди Константин в постели, как раньше, она обнаружила ее в библиотеке, изучающей астрономические труды, которые ей удалось раскопать на изъеденных червями полках. Поскольку эти издания для столь быстро развивающейся науки были довольно почтенными, практической помощи от них было немного. Тем не менее «экваториал» продолжал занимать ее воображение, и она стала так же страстно желать увидеть его на колонне Рингс-Хилл, как и сам Суитэн.

В результате леди Константин в тот же вечер отправила посыльного в Уэлланд-Боттом, где находилась усадьба бабушки Суитэна, с просьбой о присутствии молодого человека в доме в двенадцать часов следующего дня.

Тот поспешил с покорным ответом, и этого обещания было достаточно, чтобы следующим утром придать свежести ее манерам вместо свинцовой духоты, сопровождавшей ее слишком часто до того момента, как солнце достигнет зенита, а иногда и после. Суитэн, по сути, возник в качестве привлекательного маленького вмешательства между ней и безысходностью.

VII

В то утро туман исказил все деревья в парке, белесая атмосфера прилипла к земле, как грибовидная поросль, и придавала покрытым дерном неровностям вид склизкий и сырой. Но леди Константин устроилась в своем кресле, ожидая прихода сына покойного викария с безмятежностью, которую бескрайняя внешняя пустота не могла ни сбить с толку, ни разрушить.

Без двух минут двенадцать раздался звонок в дверь, и на лице леди появилось выражение, которое нельзя было назвать ни материнским, ни сестринским, ни влюбленным, но оно неописуемым образом сочетало в себе все эти три качества. Дверь распахнулась, и вошел молодой человек, туман все еще цеплялся за его волосы, в которых она могла различить небольшую выемку там, где она отщипнула завиток.

Молчаливость, которая в обществе считалась его недостатком, сейчас показалась ей пикантной особенностью. Он выглядел несколько встревоженным.

— Леди Константин, я сделал что-нибудь, что вы послали за мной?.. — начал он, задыхаясь, глядя ей в лицо и приоткрыв губы.

— О нет, конечно, нет! Это я решила сделать кое-что, не более того, — с улыбкой сказала она, протягивая руку, к которой он довольно робко прикоснулся. — Не смотрите так озабоченно. Скажите лучше, кто делает экваториалы?

Эта замечание было похоже на прорыв плотины, и ее быстро затопило всем, что она хотела знать об астрономических оптиках. Сообщив подробности, он стал ждать, явно горя желанием узнать, к чему ведут эти расспросы.

— Я не собираюсь покупать вам его, — мягко сказала она.

Он выглядел так, словно вот-вот упадет в обморок.

— Конечно, нет. Я и не желаю этого. Я… бы не смог принять его, — запинаясь, произнес молодой человек.

— Но я собираюсь купить его для себя. У меня нет хобби, и им будет астрономия. Я закреплю свой экваториал на колонне.

Суитэн просиял.

— И я позволю вам пользоваться им, когда пожелаете. Короче говоря, Суитэн Сент-Клив будет королевским астрономом леди Константин; и она… и она…

— Станет его королевой, — и слова эти прозвучали не намного хуже оттого, что были произнесены тоном человека, стремящегося закончить затянувшееся предложение.

— Что ж, именно это я и решила сделать, — продолжила леди Константин. — Я немедленно напишу мастерам по оптике.

Похоже, ему ничего больше не оставалось, как поблагодарить ее за предоставленную привилегию, когда бы она ни стала доступна, что он незамедлительно и исполнил, а затем сделал вид, что собирается уходить. Но леди Константин остановила его вопросом:

— Вы когда-нибудь видели мою библиотеку?

— Нет, никогда.

— Вы не сказали, что хотели бы ее увидеть.

— Но я хотел бы.

— Это третья дверь справа. Вы можете войти и оставаться там столько, сколько захотите.

Суитэн вышел из утренней гостиной в отведенные ему покои и развлекался в этой «душе дома», по определению Цицерона, пока не услышал, как с башенки раздался звонок к обеду; затем он спустился со ступенек библиотеки и решил, что пора идти домой. Но в этот момент вошел слуга, чтобы осведомиться, не желает ли он, чтобы обед ему принесли прямо сюда; после его утвердительного ответа у живота лакея появился большой поднос, и Суитэн был очень удивлен, увидев в своем распоряжении целого фазана.

Позавтракав в восемь утра и после этого много времени проведя на свежем воздухе, Адонис-астроном приобрел аппетит грандиозных размеров. Сколько этого фазана он мог съесть, не причиняя вреда чувствам своей дорогой покровительницы леди Константин, когда он готов был с легкостью съесть его целиком, было задачей, в которой оправданность все большего и большего количества съеденного была обратно пропорциональна все меньшему и меньшему количеству оставшегося. Когда наконец он определился с конечной точкой в теле птицы, дверь осторожно приоткрылась.

— О, вы еще не закончили? — донесся до него через плечо заботливый голос.

— О да, спасибо, леди Константин, — сказал он, вскакивая.

— Почему вы предпочли обедать в этом неудобном, пыльном месте?

— Я подумал… так будет лучше, — просто сказал Суитэн.

— В другой комнате есть фрукты, если хотите, приходите. Но, может быть, вы не хотите?

— О да, я бы очень хотел, — проговорил Суитэн, отложив салфетку и следуя за леди, пока она вела его в соседнюю комнату. Здесь, в то время как она спрашивала его, что он читал, он скромно отважился на яблоко, в кислинке которого уловил знакомый вкус старых друзей, украденных из садов ее мужа в его детстве, задолго до появления леди Константин на сцене. Она предположила, что он ограничил поиски своим любимым возвышенным предметом, астрономией.

Как только его мысли вернулись к вновь затронутой таким образом теме, Суитэн внезапно стал старше на вид.

— Да, — сообщил он ей. — Я редко читаю что-либо другое. В наши дни секрет продуктивной учебы заключается в том, чтобы хорошо избирать.

— Вы нашли какие-нибудь хорошие трактаты?

— Никаких. Теории в ваших книгах почти так же устарели, как и система Птолемея. Только представьте, в этой великолепной энциклопедии, в кожаном переплете, с тиснением, позолотой и широкими полями, с гербом вашего дома, выполненным в великолепных тонах, говорится, что мерцание звезд, вероятно, вызвано небесными телами, проходящими перед ними во время их вращения.

— А разве это не так? Это как раз то, чему я училась, когда была девочкой.

Современный Евдокс теперь возвышался над смущавшим его ранее горизонтом Большого Дома леди Константин, с его великолепной мебелью и внушающим благоговейный трепет лакеем. Он стал совершенно естественен, вся его застенчивость исчезла, и его глаза говорили ей не меньше, чем его губы — ее ушам, когда он сказал:

— Как такая теория могла дожить до наших дней, не поддается никаким догадкам! Франсуа Араго еще сорок или пятьдесят лет назад окончательно установил тот факт, что сцинтилляция — это простейшая вещь в мире, всего лишь влияние атмосферы. Но сейчас я не буду говорить об этом. Сравнительное отсутствие сцинтилляции в теплых странах было замечено Гумбольдтом. К тому же сцинтилляции бывают разные. Ни одна звезда не машет крыльями так, как Сириус, когда он затаился! Он вспыхивает изумрудами и рубинами, аметистовым пламенем и сапфировыми красками, что просто удивительно, и это только одна звезда! То же самое делают Арктур, и Капелла, и меньшие светила… Но я утомляю вас этой темой?

— Напротив, вы говорите так красиво, что я могла бы слушать весь день.

Астроном на мгновение бросил на нее испытующий взгляд, но в теплых мягких глазах, встретивших его взор с роскошным созерцательным интересом, не было насмешки.

— Расскажите мне об этом еще, — продолжила она голосом, не столь далеким от уговаривания.

После некоторого колебания его уста снова вернулись к теме, и он сказал еще кое-что — в действительности же, гораздо больше; леди Константин часто вставляла благодарное замечание или вопрос, часто задумчиво глядела на него, преследуя идеи, не совсем основанные на его словах, и позволяя ему продолжать, как он хочет.

Прежде чем он покинул дом, был запущен новый астрономический проект. Верх колонны предполагалось покрыть крышей, чтобы получилась настоящая обсерватория; и на том основании, что он лучше, чем кто-либо другой, знает, как это должно быть сделано, она попросила его дать точные указания по этому вопросу и наблюдать за всем. У подножия башни должна быть возведена деревянная хижина, чтобы обеспечить лучшее размещение для случайных посетителей обсерватории, чем это позволяют винтовая лестница и свинцовый настил. Поскольку эта хижина будет полностью скрыта в густых еловых ветвях, окутывающих нижнюю часть колонны и ее основание, она не обезобразит общий вид. Наконец, через окружающий луг должна быть проложена дорожка, по которой леди могла бы легко приблизиться к месту своего нового занятия.

Когда он ушел, она написала в фирму по изготовлению оптики об экваториале, для получения которого все это было затеяно. Вскоре дело пошло полным ходом, и постепенно в окрестных деревушках стали поговаривать, что леди Константин отказалась от меланхолии ради астрономии, к большому удовольствию всех, кто с ней соприкасался. Однажды утром, когда Табита Ларк, как обычно, пришла почитать, леди Константин случайно оказалась в той части дома, куда она редко забредала; и, находясь здесь, она услышала, как в соседней комнате ее горничная доверительно беседует с Табитой о странном и внезапном интересе, который леди Константин проявила к луне и звездам.

— Они говорят всякие глупости, — заметила служанка. — Они говорят — хотя, конечно, это не более чем озорство, — что моя госпожа заботится не о луне, и не о звездах, и не о планетах, а о хорошеньком мальчике, который спускает их с неба, чтобы доставить ей удовольствие; и в то время как грех и стыд стучатся в дверь каждой бедной девушки, прежде чем та скажет: «Руки прочь, мой дорогой» самому вежливому молодому человеку, леди, будучи примером замужней женщины, должна подавать лучший пример.

Лицо леди Константин ярко вспыхнуло.

— Если бы сэр Блаунт вдруг вернулся… О боже!

Леди Константин стала холодна как лед.

— В этом нет ни капли правды, — презрительно сказала Табита. — Я могу всегда это подтвердить.

— Что ж, хотела бы я иметь хоть половину ее возможностей! — вздохнула горничная. И больше об этом не было сказано ни слова.

Замечание Табиты показало, что подозрения все еще находятся в стадии зародыша. Тем не менее, ничего ей не сказав, чтобы не выдать то, что она подслушала, сразу же после чтения леди Константин, как птица, полетела туда, где, как она знала, можно было найти Суитэна.

Он был у леса и размечал маленькими колышками место, где должна стоять деревянная хижина. Она отозвала его в отдаленное место под мрачные деревья.

— Я передумала, — сказала она. — Я не могу иметь к этому делу никакого отношения.

— В самом деле? — удивленно переспросил Суитэн.

— Астрономия больше не мое хобби. И вы не мой королевский астроном.

— Но леди Константин! — в ужасе воскликнул юноша. — Да ведь работа начата! Я думал, что экваториал уже заказан.

Она понизила голос, хотя и трубы Иерихона не были бы никем услышаны:

— Конечно, астрономия — это мое личное хобби, и вы будете моим королевским астрономом, и я по-прежнему буду оборудовать обсерваторию; но не для внешнего мира. Есть причина, по которой я не могу открыто предаваться таким научным фантазиям; и проект должен быть организован следующим образом. Все предприятие принадлежит вам: вы арендуете у меня башню, вы строите хижину, вы получаете экваториал. Я просто даю на это разрешение, поскольку вы этого желаете. О дорожке, которую хотели проложить от холма к парку, не стоит и думать. Между домом и колонной не должно быть никакой связи. Посылка прибудет на ваше имя, и ее стоимость я оплачу через вас. Мое имя не должно нигде фигурировать, и я полностью исчезаю из этой затеи… Эта завеса необходима, — добавила она, вздыхая. — До свидания!

— Но вы ведь проявляете такой же интерес, как и раньше, и это все равно будет вашим? — спросил он, идя за ней. Он едва ли понимал эту уловку и был абсолютно слеп в отношении ее причины.

— Вы можете в этом не сомневаться. Но я не осмеливаюсь делать это открыто.

С этими словами она удалилась; а через некоторое время по приходу распространилось утверждение, что было ошибочно полагать, будто леди Константин имеет какое-либо отношение к Суитэну Сент-Кливу или к его планам созерцания звезд. Она просто позволила ему арендовать ее башню для использования в качестве обсерватории и установить на ней некоторые временные приспособления для этой цели.

После этого леди Константин погрузилась в свою прежнюю одинокую жизнь; и благодаря этим оперативным мерам призрак едва появившегося слуха был быстро развеян. Вероятно, он возник в ее собственном жилище и не получил широкого распространения. И все же, несмотря на ее самообладание, то самое северное окно Большого Дома, из которого открывался беспрепятственный вид на верхние десять футов колонны, свидетельствовало, что она довольно часто пристально смотрит оттуда на округлость крыши, которая начала появляться на самом верху. К тем, с кем она вступала в контакт, она иногда обращалась с такими замечаниями: «Как дела у молодого мистера Сент-Клива в его обсерватории? Надеюсь, он установит свои приборы, не повредив колонну, которая так интересна для нас как память о прадедушке моего дорогого мужа — поистине храбром человеке».

Однажды ее управляющий осмелился предложить ей, что, поскольку сэр Блаунт наделил ее полномочиями предоставлять краткосрочную аренду в его отсутствие, ей следует заключить особое соглашение с Суитэном, как между домовладельцем и арендатором, с обязательным пунктом, запрещающим ему забивать гвозди в каменную кладку такого исторического памятника. Она ответила, что не хочет быть суровой к последнему представителю столь давних и уважаемых прихожан, какой была семья матери Сент-Клива, и такой почтенной семьи, как семья его отца; так что управляющему нужно будет только присматривать за действиями мистера Сент-Клива.

Далее, когда в Большой Дом пришло письмо от оптики «Хилтон и Пимм» с информацией о том, что экваториал готов и упакован, и что с ним будет послан человек для его установки, она ответила этой фирме, что их письмо должно было быть адресовано мистеру Сент-Кливу, местному астроному, от имени которого она наводила справки; что она больше не имеет к этому никакого отношения; что именно он получит инструмент и оплатит счет, причем последнее она гарантирует.

VIII

Вскоре леди Константин имела удовольствие лицезреть повозку, нагруженную упаковочными ящиками, двигавшуюся через поле к колонне; а несколько дней спустя Суитэн, ни разу не заходивший в Большой Дом после того ланча, встретил ее на дорожке, которая, как он знал, была одним из мест ее прогулок.

— Экваториал установлен: дело сделано, а человека и след простыл, — сказал он, наполовину сомневаясь в правильности своих слов, поскольку приказание не признавать ее посредничества или покровительства все еще озадачивало его. — Я бы со всем уважением очень хотел, чтобы вы пришли и посмотрели на все, леди Константин.

— Я бы предпочла не делать этого; я не могу.

— Сатурн прекрасен; Юпитер просто великолепен; я вижу двойные звезды во Льве и в Деве, где раньше я видел только одиночные. Это все, что мне требовалось, чтобы начать действовать!

— Я приду. Но… вам не нужно ничего говорить о моем визите. Я не могу прийти сегодня вечером, но я приду как-нибудь на неделе. Но только один раз, чтобы попробовать инструмент. После этого вы должны быть довольны тем, что продолжаете свои занятия в одиночестве.

Суитэн, казалось, был мало тронут этим заявлением.

— Человек «Хилтона и Пимма» передал мне счет, — продолжил он.

— Сколько там?

Он сказал ей.

— И человек, который построил хижину и купол и сделал все остальное, тоже прислал свой, — он назвал и эту сумму.

— Очень хорошо. С ними надо рассчитаться. Мои долги должны быть оплачены моими деньгами, которые вы получите все сразу, — наличными, поскольку чек вряд ли подойдет. Приходите за ними к дому сегодня вечером. Но нет, нет — вы не должны приходить открыто; таков мир. Подойдите к окну — окну, которое находится точно на одной линии с длинной клумбой подснежников, на южной стороне фасада, — сегодня в восемь вечера, и я дам вам все необходимое.

— Конечно, леди Константин, — сказал молодой человек.

Соответственно, в восемь вечера Суитэн, как призрак, вошел на террасу, чтобы найти указанное леди место. Экваториал настолько поглотил его мысли, что он не утруждал себя серьезными размышлениями о причинах ее скрытности. Если он случайно и думал об этом, то в общих чертах объяснял себе это чрезвычайно великодушным желанием с ее стороны не ослаблять своего влияние среди бедных жителей, делая его объектом покровительства.

Пока он стоял у длинной клумбы с подснежниками, которая смотрела на него снизу вверх, как Млечный путь, французская створка окна напротив мягко отворилась, и оттуда высунулась окаймленная мерцающим кружевом рука, из которой он получил хрустящий маленький сверток — очевидно, банковские билеты. Он узнал эту руку и задержал ее достаточно долго, чтобы успеть прижать к губам, — единственная форма, когда-либо приходившая ему в голову для выражения ей своей благодарности без обременительных неуклюжих слов, которые были бы средством в лучшие времена, но грубо подходящие для столь щекотливого предмета. Рука была поспешно отдернута, как будто это обращение было неожиданным. Затем, по-видимому, поразмыслив, она наклонилась вперед и спросила:

— Хороша ли ночь для наблюдений?

— Идеальна.

Она сделала паузу.

— Тогда я приду сегодня, — наконец сказала она. — В конце концов, для меня это не имеет никакого значения. Подождите одну минутку.

Он подождал, и вскоре она появилась, закутанная точно монахиня; после чего они покинули террасу и вместе пошли через парк. Очень мало было сказано и тем, и другой, пока они не стали пересекать залежь, и тогда он спросил, не поможет ли ей его рука. Леди не сразу приняла предложенную поддержку; но когда они поднимались по доисторическому земляному валу под тяжелым полумраком елей, она ухватилась за него, как будто скорее под влиянием гнетущего одиночества, чем от усталости.

Так они добрались до подножия колонны, десять тысяч духов в темнице, казалось, изливали свое горе с погребальных ветвей над их головами, и несколько веток царапали колонну злыми когтями, такими же цепкими, как те, что изображены в «Искушении святого Антония».

— Как здесь темно! — прошептала она. — Я удивляюсь, как вы можете держаться тропинки. Здесь, несомненно, похоронено много древних бриттов.

Он повел ее на другую сторону, где, нащупывая дорогу руками, внезапно оставил ее, появившись мгновение спустя со светом.

— Что это за место? — воскликнула она.

— Это новая деревянная хижина, — ответил он.

Она едва различала очертания маленького домика, похожего на купальную машину без колес.

— Я держал здесь наготове свет, — продолжал он, — так как думал, что вы можете прийти в любой вечер и, возможно, привести с собой компанию.

— Не критикуйте меня за то, что я пришла одна, — воскликнула она с чувствительной поспешностью. — У того, что я делаю, есть общественные причины, о которых вы ничего не знаете.

— Возможно, то, что я не знаю, во многом дискредитирует меня.

— Вовсе нет. Вам от этого только лучше. Боже упаси, чтобы я вас просвещала в этом вопросе. Что ж, я вижу, что это хижина. Но мне любопытнее подняться на вершину башни и там сделать открытия.

Он принес из хижины маленький фонарь и осветил ей путь по винтовой лестнице в храм возвышенной тайны, на пороге которого он стоял словно жрец.

Верхняя часть колонны полностью изменилась. Ваннообразное пространство внутри парапета, ранее открытое воздуху и солнцу, теперь было перекрыто легким куполом из реек, обитых войлоком. Но этот купол не был жестко закреплен. На линии, где его основание спускалось к парапету, было с полдюжины свободно лежащих в углублении железных шаров, точно пушечных ядер, и на них купол опирался всем своим весом. В боковой части купола была щель, через которую дул ветер и сияла Полярная звезда, и на нее был направлен объектив большого телескопа. Этот великолепный прибор с его полноценным набором кругов, осей и рукояток был надежно закреплен в центре пола.

— Но через эту щель можно увидеть только часть неба, — сказала она.

Астроном протянул руку, и весь купол повернулся в горизонтальной плоскости, двигаясь на шарах с грохотом, подобным раскату грома. Вместо Полярной звезды, которая заглядывала в щель сначала, теперь появились лики Кастора и Поллукса. Затем Суитэн стал манипулировать экваториалом и аналогичным образом испытал его возможности.

Леди была очарована; будучи довольно возбудимой, она даже один раз захлопала в ладоши. Потом повернулась к нему:

— Теперь вы счастливы?

— Но это все ваше, леди Константин.

— В данный момент. Однако этот недостаток вскоре может быть исправлен. Когда у вас день рождения?

— В следующем месяце, седьмого числа.

— Тогда все это будет вашим — подарок на день рождения.

Молодой человек запротестовал; это было уже слишком.

— Нет, вы должны принять все это — экваториал, купол, хижину и все остальное, что было установлено здесь для астрономических целей. Обладание этим оборудованием только скомпрометировало бы меня. Оно уже считается вашим, и оно должно стать вашим. С этим ничего не поделаешь. Если когда-нибудь, — тут ее голос утратил некоторую твердость, — если когда-нибудь вы уедете от меня, — я имею в виду, из этих мест, — и женитесь, и навеки поселитесь в новом доме в другом месте, и забудете меня, вы должны будете взять эти вещи, экваториал и все остальное, и никогда не говорите своей жене или кому-нибудь еще, как они вам достались.

— Хотел бы я сделать для вас что-нибудь еще! — воскликнул растроганный астроном. — О, если бы вы только смогли разделить мою славу, — при условии, что я получу ее, а я могу умереть раньше, — это было бы хоть небольшой компенсацией. А что касается моего отъезда и женитьбы, то я, безусловно, этого не сделаю. Я могу уехать, но я никогда не женюсь.

— Почему бы и нет?

— Любимая наука — достаточная жена для меня, возможно, в сочетании с небольшой теплой дружбой с одним из единомышленников.

— Кто же является этим единомышленником?

— Лично я хотел бы, чтобы это были вы.

— Вам пришлось бы стать женщиной, прежде чем я смогла бы быть им публично; или мне — мужчиной, — ответила она с сухой печалью.

— Но почему мне женщиной, а вам мужчиной, дорогая леди Константин?

— Я не могу объяснить. Нет; вы должны оставить при себе свою славу и свою науку, а я — свои проблемы.

Суитэн, чтобы отвлечь ее от меланхолии — не зная, что она сейчас да и всегда в проявлении меланхолии находила много удовольствия, — сменил тему, спросив, не следует ли им сделать некоторые наблюдения.

— Да, декорации сегодня хорошо развешаны, — сказала она, глядя на небо.

Затем они принялись разглядывать небосвод, перемещаясь от планеты к звезде, от одиночных звезд к двойным звездам, от двойных к цветным звездам, в беглой манере простого любопытства. Они погрузились в ту невидимую в другое время толпу на задних рядах небесного театра: далекие напластования созвездий, формы которых были новыми и необычными; прелестные мерцающие звезды, в течение бесконечных веков тратившие свои лучи, не вызвав ни у одного земного поэта ни единой строчки и не будучи в состоянии даровать луч утешения одинокому заблудшему страннику.

— И подумать только, — сказала леди Константин, — что весь пастуший род с начала мира, — даже те бессмертные пастухи, которые бодрствовали возле Вифлеема, — должен был сойти в могилу, не зная, что на одну звезду, которая освещала их труды, приходится сотня таких же замечательных, которые только пытались это сделать!.. Я испытываю к этому инструменту чувство, похожее на благоговейный трепет, что я должна была бы испытывать в присутствии великого волшебника, в которого бы действительно верила. Его сила настолько велика, непонятна и фантастична, что я вынуждена чувствовать личный страх, оставаясь с ним наедине. Музыка увлекла ангела вниз, сказал поэт: но что это значит по сравнению с разрушением миров!

— Я часто ощущаю своего рода страх перед небом после долгого сидения в наблюдательном кресле, — отвечал он. — И когда я потом иду домой, я тоже боюсь его, потому что знаю, что там есть то, чего я не могу увидеть, так же как человек, естественно, боится присутствия огромного бесформенного нечто, которое лишь слегка себя проявляет. Отчасти это я и имел в виду, говоря, что величина, которая до определенного момента обладает великолепием, за его пределами — ужасна.

Таким образом, интерес к звездным наблюдениям вел их все дальше, пока осознание того, что едва ли какое-либо другое человеческое око путешествовало в пределах расстояния в сто миллионов миль, не дало им такое ощущение изолированности этой способности, которое почти стало чувством изолированности по отношению ко всей их личности, вызывая дрожь от его абсолютности. Ночью, когда человеческие разногласия и гармонии, в общем смысле, затихают на бо́льшую часть двенадцати часов, ничто не может смягчить удар, с которым бесконечно великое, звездная вселенная, обрушивается на бесконечно малое, разум наблюдателя; именно так было и сейчас. Оказавшись ближе к необъятности, чем их собратья, они увидели одновременно и ее красоту, и ее чудовищность. Они все больше и больше ощущали контраст между своими собственными крошечными величинами и теми, в которые они безрассудно погрузились, пока их не стало угнетать присутствие необъятности, с которой они не могли справиться даже как с идеей, и которая витала над ними будто ночной кошмар.

Он стоял рядом с ней, пока она наблюдала; она — рядом с ним, когда они менялись местами. Как только под воздействием телескопа произошло освобождение Суитэна от бренного тела, и он оказался далеко в космосе, она почувствовала, что ее влияние на него сошло на нет. Он совершенно не осознавал своих земных соседей и ее саму как одну из них. Это еще больше подтолкнуло ее к неприкрашенной простоте в обращении с ним.

Тишину нарушало лишь тиканье часового механизма, приводившего прибор в суточное движение. Звезды двигались дальше, объектив телескопа следовал за ними, но их уста оставались безмолвны. Ожидать, что он когда-либо добровольно прервет паузу речью, было, по-видимому, бесполезно. Она положила ладонь на его руку.

Он вздрогнул, отвел взгляд от телескопа и видимым — почти болезненным — усилием вернул себя на землю.

— Выходите оттуда, — уговаривала она с мягкостью в голосе, которую любой мужчина, кроме неопытного Суитэна, счел бы изысканной. — Я чувствую, насколько я была глупа, что вложила в ваши руки инструмент для моего собственного уничтожения. За последние десять минут вы не произнесли ни слова.

— Я мысленно продолжал развивать свою грандиозную гипотезу. Я надеюсь, что скоро смогу опубликовать ее для всего мира. Вы что, уходите? Я пойду с вами, леди Константин. Когда вы придете снова?

— Когда ваша грандиозная гипотеза будет опубликована для всего мира.

IX

Леди Константин, если внимательно понаблюдать за ней в это время, могла бы показаться глубоко уязвленной в своей совести, особенно после описанного выше разговора. В календаре через несколько дней наступила Пепельная среда, и она отправилась на утреннюю службу с выражением искреннего раскаяния на своем взволнованном и тоскующем лице.

Кроме нее самой, прихожане состояли только из священника, причетника, школьников и трех живущих на милостыню стариков, которые сидели под читальней; и поэтому, когда мистер Торкингем разразился обличительными фразами Комминации, ей показалось, что почти вся их сила обрушилась на ее собственные плечи. Взглянув поверх пустых скамей, она увидела сквозь пару прозрачных стекол окна напротив юношескую фигуру на церковном дворе, и то самое чувство, против которого она пыталась молиться, снова неудержимо вернулось к ней.

Когда она вышла и перешла на частную аллею, Суитэн подошел к ней, чтобы поговорить. Это было в высшей степени необычное обстоятельство и доказывало важность вопроса.

— Я сделал удивительное открытие в отношении переменных звезд, — воскликнул он. — Оно взбудоражит весь астрономический мир, да и весь остальной мир не многим меньше. Я давно подозревал истинную тайну их переменности; но только благодаря самой ничтожной случайности на земле я наткнулся на доказательство своей догадки. Ваш экваториал сделал это, моя хорошая, добрая леди Константин, и наша слава утвердилась навеки!

Он подпрыгнул в воздух и триумфально замахал шляпой.

— О, я так рада… просто ликую! — воскликнула она. — Что же это? Но не останавливайтесь, чтобы рассказать мне. Спешите опубликовать это в какой-нибудь газете; присовокупите к этому свое имя, или кто-нибудь ухватится за идею и присвоит ее — каким-нибудь образом опередит вас. Это снова будут Адамс и Леверье.

— Если вы позволите пройтись с вами, я объясню природу открытия. Оно объясняет непостоянную зеленую окраску Кастора и другие загадки. Я сказал, что буду Коперником звездной системы, и я уже начинаю им быть. Но кто знает?

— Ну, не надо так волноваться! Я не пойму вашего объяснения и предпочла бы его не знать. Я узнаю о нем и так, если оно будет выдающимся. Женщины, знаете ли, не являются надежными хранителями столь ценных секретов. Вы можете немного пройтись со мной, с большим удовольствием. Затем идите и напишите свою статью, чтобы закрепить свое право собственности на открытие… Но как вы наблюдали! — воскликнула она с внезапным приливом беспокойства, поворачиваясь, чтобы получше рассмотреть его. — Орбиты ваших глаз налились свинцом, а веки покраснели и отяжелели. Не делайте этого — умоляю, не делайте. Вы заболеете и сляжете.

— Я, правда, немного заработался на прошлой неделе, — весело сказал он. — На самом деле, я не мог оторваться от экваториала; это такое чудное богатство, что оно удерживает меня там до рассвета. Но какое это имеет значение теперь, когда я сделал открытие?

— Ах, это действительно имеет значение! А теперь пообещайте мне — я настаиваю, — что вы больше не совершите подобного безрассудства; ибо что мне делать, если мой Королевский астроном умрет?

Она рассмеялась, но слишком нервно, чтобы это было убедительным проявлением легкомыслия.

Они расстались, и он пошел домой писать свою статью. Он пообещал сообщить, как только его открытие будет опубликовано. Затем они стали ждать результата.

Невозможно описать трепетное состояние леди Константин в этот отрезок времени. Горячий интерес, который она питала к Суитэну Сент-Кливу — многие сказали бы, что опасно горячий интерес — сделал его надежды ее надеждами; и хотя она иногда признавалась себе, что в будущем и потребуется большая снисходительность к самонадеянной уверенности юности, она позволила себе быть слепой к вероятностям ради удовольствия разделить его сны. Казалось вполне разумным предположить, что нынешний час станет началом осуществления ее заветного желания, чтобы этот молодой человек стал знаменитым. Он много работал, и почему бы ему не прославиться пораньше? Сама его простота в мирских делах давала твердое основание предполагать, что в делах небесных он может быть мудрым. Чтобы найти подтверждение этой гипотезе, ей стоило только задуматься над жизнями многих выдающихся астрономов.

Она лихорадочно ждала, когда издалека донесутся звуки труб, которыми, как она ожидала, будет встречено сообщение о его открытии. Зная, что он сам немедленно сообщит ей об этой вспышке, она каждое утро наблюдала из окон Большого Дома, ожидая увидеть его фигуру, спешащую по поляне.

Но он не приходил.

Длинная череда дождливых дней пронеслась перед ней своими унылыми очертаниями и сделала ожидание еще более утомительным. В один из таких дней она побежала к башне, рискуя сильно простудиться. Дверь была заперта.

Через два дня после этого она пришла снова. Дверь была заперта по-прежнему. Но только этого и следовало ожидать в такую погоду. И все же она пошла бы даже к нему домой, если бы не было слишком много причин против такой поспешности. Как астроном с астрономом, в их встречах не было ничего дурного; но как женщина с мужчиной, она их боялась.

Десять дней прошло, как его не было видно; десять размытых и тоскливых дней, в течение которых со всего пейзажа капало, как со швабры; деревья парка смахивали гравий с дорожки, в то время как небо представляло собой цинковый свод из неподвижных облаков. Казалось, будто вся наука астрономия никогда не существовала в реальности, а небесные тела с их движениями были такими же теоретическими, как линии и круги в давно решенной математической задаче.

Она больше не могла довольствоваться бесплодными визитами к колонне, и когда дождь немного утих, она отправилась в ближайшую деревушку и в разговоре с первой попавшейся старушкой ухитрилась подвести разговор к Суитэну Сент-Кливу, заговорив о его бабушке.

— Ах, бедное старое сердце, для нее сейчас тяжелые времена, миледи! — воскликнула пожилая дама.

— Что?

— Ее внук умирает; и такой джентльмен до мозга костей!

— Что!.. О, это как-то связано с тем ужасным открытием!

— Открытием, миледи?

Она оставила старуху с уклончивым ответом и с разбитым сердцем поплелась по дороге. Слезы наполняли ее глаза, пока леди шла, и к тому времени, как она скрылась из виду, все тело ее содрогалось бурными рыданиями.

— Я слишком привязалась к нему! — простонала она. — Но ничего не могу с собой поделать; и мне все равно, если это неправильно, — мне все равно!

Без дальнейших размышлений о том, кто наблюдает за ее действиями, она инстинктивно направилась прямо к дому миссис Мартин. Она уже успокоилась настолько, что увидев приближающегося мужчину, спросила его сквозь опущенную вуаль, как поживает сегодня бедный мистер Сент-Клив. Но получила все тот же ответ: «Говорят, он умирает, миледи».

Когда Суитэн расстался с леди Константин в прошедшую Пепельную среду, он отправился прямо к себе домой и подготовил статью о «Новом астрономическом открытии». Возможно, она была написана в слишком пылкой манере для истинно научного труда; но не было никаких сомнений, что его утверждение с поразительной точностью отвечало всем трудностям, которые сопровождали общепринятые теории о явлениях, происходящих с этими переменными солнцами диковинных систем, расположенных столь далеко. Это объясняло туманную дымку, окружающую самое короткое время некоторые из них; короче говоря, он занял вероятностную позицию, которая еще никогда не подвергалась успешной критике.

Научная статья была написана в трех экземплярах и тщательно запечатана синим сургучом. Один экземпляр был адресован в Гринвич, другой — в Королевское общество, третий — одному видному астроному. К тому же краткое изложение сути открытия было подготовлено для ведущей ежедневной газеты.