Бесплатный фрагмент - Два месяца до льда на Луногаре

Посвящается Алексею Широкову (Demiurge Ash), чья поддержка дороже всех сокровищ мира — человеческого и гмуриного.

Предисловие

Этот роман я написала много десятилетий назад, в достославные времена правления короля Пупеля IV, и только сейчас решилась перевести эту подлинную историю с гмуриного языка на человеческий. Для меня было важно сохранить первозданный колорит и старинную стилистику, ведь именно они создают неповторимую атмосферу, которая, впрочем, может показаться современному читателю слегка архаичной, а порой даже чрезмерно причудливой.

Перевод дался мне не без труда, так как между гмуриным и человеческим мирами существует множество тонких, трудно объяснимых различий. Особенно сложно было подобрать слова для тех предметов, растений и животных, которые в мире людей попросту не существуют. Например, в оригинале речь идёт не о слепушонке, а о похожем подземном зверьке мышиной наружности, но называть его слепушонкой — не такая уж большая погрешность. В случаях, когда перевод был невозможен из-за отсутствия аналогов, я создавала неологизмы (например, «треллетин»), значение которых раскрывается через контекст.

Отдельно хочу обратиться к тем поклонникам романа в неофициальном переводе, которые после выхода первого издания предприняли попытки проникнуть на территорию особняка на Бесследном бульваре. Уверяю вас, он по-прежнему находится под надёжной охраной, и повторные поползновения будут не только бесполезны, но и могут обернуться неприятностями. Тем же, кто откроет эту книгу впервые, я обещаю погружение в атмосферу волшебной полудрёмы, целебной для тревожных душ и мечтательных умов.

Глава первая

Рассветный туман, розоватый от сладких испарений яблочного сада, разлился до окон второго этажа, где в ворохе одеял спали две белокурые кучерявые сони. Они совсем недавно совершили одну из главных возрастных метаморфоз: из беспомощных крошек в непредсказуемых и шкодливых особ. Если раньше они обходились минимальным вниманием домочадцев — молочной кашей и ритуалами примитивной гигиены, то теперь, сами того не осознавая, целыми днями проверяли на прочность их нервы: одна всё норовила добраться до тётушкиной запретной шкатулки с помадами и жемчугами, а вторая — спрятать сахарную кость под многострадальным кустом чубушника. Этот был тот самый период взросления, когда тело так сильно обгоняет в развитии мозг, что тётушкам только и оставалось восклицать: «Лалика! Мута! Где вас снова носит ветрогонное средство?!» Вчера, к примеру, оно до полуночи носило их по кочкам заболоченного осинника, увлекая в опасные игры с выводком жаб, и мало что иное способствует такому крепкому утреннему сну.

Мимо дома, громыхая разболтанными колёсами, проехала ослиная повозка хлебопёка, и в искажённые шумом сны ворвалась солнечная колесница, доверху гружёная румяными калачами и сайками, — неизменная предвестница пробуждения и проклятие соседства с пекарней. Пока Мута спросонок безуспешно гоняла в шерсти воображаемую блоху, Лалика головой вниз плавно стекала с постели, увлекая за собой вереницу солнечных зайчиков в спутанных волосах, загадочно исхудавшую за лето перьевую подушку и распахнутую на середине книгу. Сейчас Лалика с увлечением изучала древнюю историю фей, а именно их музыкальные инструменты, и о каком бы ни читала, тут же страстно желала им обладать или хотя бы разок звякнуть им, свистнуть в него или потрясти.

Этот интерес тянулся из детства, когда она днями напролёт играла затейливой лакированной шкатулкой со сложным внутренним механизмом, издававшим завораживающие неземные звуки: ни музыку, ни пение, ни голоса зверей. Была ли это задумка старинного мастера или результат повреждений от ржавчины, никто не знал. Лишь научившись читать, Лалика выяснила, что владеет редкой ценностью — механическим музыкальным треллетином. Как сообщала энциклопедия, для исправной работы треллетина внутри обязательно должен находиться ключевой элемент — золотая слепушонка на пружине, но в прошлом году, в канун осеннего праздника Медолея, Лалика с горечью обнаружила пропажу этой важной детали. Она всюду её искала и даже мысленно обрушила подозрения на ворон, виноватых разве что в росписях на развешанном в саду белье.

Слепушонка так и не нашлась, но каждый раз, когда Лалика держала треллетин в руках, образ в мельчайших подробностях неизменно всплывал перед глазами: крошечное тельце с точёными завитками, разросшимися по той же логике, по какой иней покрывает стёкла в новогодний мороз, сощуренные крохотные глаза и четыре коралловых зуба наружу. Наверное, это был мамин подарок.

А вот мамино лицо она не могла вспомнить, как только ни старалась. Зажмуривалась до искорок в глазах, до бешеного сердцебиения, до горячих слёз, но ничего, пустота и всякая ерунда: то суровое лицо тётки Куры, то синий послеобраз ночника. Мама наверняка была феей. В неё у Лалики такие волосы: витыми струйками молока с включениями миражного пигмента из толчёных до пыли крыльев бабочек морфо.

Ещё совсем сонная, обмякшая в воспоминаниях, Лалика машинально коснулась лодыжки и с удивлением отдёрнула руку от места, где болезненно кровоточил круглый укус, так похожий на человеческий. Она подбежала к окну, ближе к свету, в попытках внимательнее рассмотреть рану. Вчерашние приключения на болоте хоть и не были абсолютно невинным занятием, но уж точно не схваткой до крови. Мягкими жабьими ртами ногу не прокусить, ими-то и целоваться затруднительно. Несмотря на давнюю конфронтацию с жабами, Лалика не сочинила бы такой несправедливый поклёп и потому принялась изучать рану пристальнее. Повреждения на поверку оказались незначительными и больше напоминали царапины, чем следы от вражеских зубов. Сегодня ещё предстояла словесная порка за поздние и опасные прогулки, а это уж пострашнее человеческих укусов.

Вопреки опасливым ожиданиям, снизу, из кухни, где тётушки в этот час обычно варили кофе за перечислением придуманных себе на день забот, зреющей взбучкой вовсе не пахло, а напротив, настойчивыми струями поднимался аромат пряников — свежеиспечённых, с подгоревшими кристаллами сахара для пикантности вкуса. Подозрительность происходящего возрастала по мере сбора косвенных улик: дядюшка Руззи нарушил утреннюю традицию — не снял с ограды сигнальные колокольчики и не погасил на крыльце «смелый» сторожевой фонарь.

Лалика прильнула ухом к разведывательной щели в полу, в которую разговоры на кухне, сжатые до писка, едва протискивались и оттого теряли половину смысла, но всё равно не переставали быть важнейшим источником домашних тайн. Мута тут же решила, что это начало каких-то игрищ — пряток, или салок, или что там у собак в голове ещё водится — и последовала примеру девочки: улеглась мордочкой к щели и затаилась.

— …А там ведь невероятный старинный кедровник! Ещё со времён короля Пупеля II, — раздался мечтательный голос тётушки Тутии. Нотки восторга относились больше к давно усопшему венценосному усачу-красавцу, чем к щедрой природе заповедника.

— И всё совершенно даром, за счёт муниципалитета, ни единой шелушки не истратим, — затарахтела в ответ её сестра Кура. Шелушками местные жители называли самые маленькие монетки, сделанные не из металла, а чуть ли не из рыбьей чешуи, и купить на них было почти ничего нельзя, даже если зачерпнуть целую горсть и очень сильно уговаривать продавца.

— Но на душе словно камень со дна Луногара, — заворчал дядюшка Руззи и раскатисто скрипнул сиденьем кресла для усиления значимости своих слов.

Мута тоже уловила суть подслушанного, не даром же она дважды получала звание умнейшей собаки на городских ярмарках: первый раз — за мастерский кульбит на патиссоне-чемпионе, а второй — за мелодичное подвывание городскому гимну, хотя такого конкурса в программе не было. Под лохматой чёлкой нельзя было разглядеть её нежных глаз, но зато на кучерявом лбу, украшенном белоснежной меховой астрой, можно было прочитать бесконечное сочувствие. Они обе знали, что в глубине древнего кедровника скрывается место с дурной славой.

Лалика поскакала вниз по лестнице, держа руку над перилами так, словно, шагая двумя пальцами, помогает себе в игре невесомости. Не отставая, по ступенькам пронеслась Мута, нарочито игнорируя правильный порядок постановки лап, чтобы заочно продемонстрировать архитекторам своё пренебрежение к этой нелепой и неудобной конструкции. И во многом она была права, ведь дом отличался весьма своеобразной планировкой, созданной по чертежам прадеда нынешних владелиц — известного психиатра, что объясняло и перекошенную крышу, и тайные лазы из каждой комнаты на чердак, и сливную трубу над розарием. Дизайн интерьера был не менее экстравагантным и даже старожилам затруднял ориентацию и передвижение. В этом прадеду помогла его ненаглядная супруга Алура — балаганная колдунья, по совместительству муза и главный объект его научных изысканий. Каждым своим корявым изгибом дом приглашал обитателей к мысленному спору и неизменно выигрывал, скрипуче смеясь половицами и дверными петлями, когда кто-нибудь в очередной раз ударялся лбом о внезапно возникшую колонну или неожиданно низкую балку дверного проёма.

Иногда причуды дома доходили до абсурда, например, по весне кухонный стол повадился сближаться с печкой, а затем внезапно откатываться к окну, заставляя обходить его с крутым наклоном таза то в одну сторону, то в другую. Но в этом находились и свои преимущества: такие движения помогали тётушкам поддерживать маломальскую гибкость тел, делая позвоночник и суставы подвижными, почти как у танцовщиц безрукой выплясницы. Нужно ли говорить, что погостить с ночёвкой в этих запутанных и захламлённых чертогах мало кто соглашался, разве что потеряв бдительность после дядюшкиной настойки на кукушкиных слезах. Домочадцы же, смирившись с непредсказуемым характером дома, научились закладывать дополнительное время для всех своих дел, досадуя, лишь когда в ночной тьме дверь уборной оказывалась выходом в садовый лабиринт.

Лалика и Мута надеялись подслушать за дверью подробности разговора, пока он не успел принять форму искромсанной цензурой полуправды, пригодной для детских ушей, но конспирация не была их сильной стороной. Они возникли на пороге кухни, не успев ни притормозить, ни принять невозмутимый вид. Сумбурный спуск с лестницы и дурманящий аромат пряников предсказуемо обнулили память Муты, и, похрюкивая от счастья встречи, умноженного на разлуку длиною в ночь, она с неистовыми лобзаниями бросилась тётушкам в ноги.

Увлёкшись описаниями Муты, немудрено тут же запнуться о её несуразные, разновеликие лапы, увязнуть в запущенных колтунах и быстро пожалеть о намерении отыскать хотя бы одну пристойную собачью характеристику. Но мало кто посмел бы оспаривать великолепие её усищ и отменный аппетит, а в понимании зрелых женщин, это весьма важные качества питомца, равно как и мужчины. Владельцы собак нередко впадают в блажь, приписывая им желаемые черты, однако самая объективная характеристика любимца — это то междометие, которое чаще всего вырывается из уст хозяев в его адрес. Но это, конечно, не про Муту, ведь она «самая лучшая собака во всей округе».

Свет из туманного сада, сгущённый и переливчатый, превратил кухню в подобие мутного аквариума, где все тени сливались в единое блёклое полотно. В этом полумраке сияла лишь кипа бумаг на столе, содержание которых безуспешно прикрывали от глаз девочки тёмные руки собравшихся: тётушек — Куры и Тутии — и дядюшки Руззи. Ловя взгляды друг друга и переводя их на Лалику, они ежесекундно менялись в лицах, выражающих то неутихающее волнение, то жалостливое тепло, то суровую решимость, но эта драматичная пантомима неожиданно оборвалась в тот миг, когда Мута с раскатистым грохотом обрушила противень и, языком путаясь в бороде, неловко, но спешно, попыталась слизать выпечку с пола. В любой другой день начался бы переполох, по мощи сопоставимый с раздачей конфет детям на дне города, но не сегодня.

— В «Чуровом Затоне» уделяется много внимания оздоравливающей гимнастике, — с глубокой серьёзностью зачитала из документа тётушка Кура. — Тебе это жизненно необходимо. Ну взгляни на себя: сутулая, чахлая, а какая костлявая! У тебя же постоянно обмороки и галлюцинации. И эти ноги твои кривые. Как.., — запамятовав обидное сравнение, она стала оглядывать стол, пока не разыскала скрюченную плодоножку съеденной груши. — Их надо выпрямлять упражнениями и носить железные ортопедические шины. Воздух в кедровнике лечит детей от любой хвори и от всякого беспутства. А ещё, там дисциплина и образование. Ты же совсем от рук отбилась, — тараторила Кура.

Странно было слышать о гимнастике и образовании от неё, женщины тучной и всерьёз озабоченной лишь борьбой с розоцветной плодожоркой в огороде. Лалика тут же живо представила себя за оздоровительными упражнениями посреди тёмного леса: в сиротском сером костюмчике, обнажающем её щуплые плечи и коленки, и с коротко обрезанными волосами. А Кура не унималась, перескакивая в своей аргументации от притворно ласковых увещеваний до угроз крапивными розгами. Лалика вдруг задумалась, было ли это тётушкино домашнее прозвище или настоящее имя, а если так, то было ли оно полным или сокращением от Куралесы, а может, Курасанны. Но что не вызывало сомнений — это имя ей очень подходило. Напористая и громогласная, она постоянно пыталась клюнуть собеседника в лицо.

А вот тётушка Тутия была канонической старой девой, или, как говорят в простонародье, цветком недотрожицы. Конечно, сравнить её с цветком было бы большим поэтическим преувеличением, но так уж говорят. Зубки у неё были такими крохотными, что при наличии полного набора в тридцать две штуки всё равно казалось, что их не больше шести. Говорила она всегда тихо, как носом в чашку:

— Всё же это сиротский приют. И бедняжке придётся расстаться с Мутой.

— Не драматизируй, — отмахнулась Кура. — Ей пора дружить с людьми, а не со зверьём.

На этой фразе Муту слегка заинтересовала тема дискуссии, и она — точно после прогулки по песочному пляжу, вся усыпанная пряничными крошками — развернула пуховые уши в сторону говоривших.

— К тому дню, когда девчонка превратится во взрослую образованную барышню, меня уж под землю утащат кроты, — без этой излюбленной присказки Куры не обходился ни один разговор о будущем племянницы. Хоть Лалика и считала себя девочкой не злой и такая цена ей казалась слишком высокой, всё же иногда она подумывала об этом дне и даже мысленно его подгоняла.

Руззи кряхтел, подрагивал бородой и потирал шею с настойчивостью моющегося бобра. Он относился к Лалике с той мерой привязанности, которой хватило бы лишь на выращивание репы. Да и оспаривать решения супруги он был не в силах, потому больше не проронил ни слова.

— Я хотела подсластить новости цукатными пряниками, — защебетала Тутия и стала растерянно озираться, судорожно придумывая, чем бы заменить пропавшее угощение. Кура и сама плохо скрывала двойственные чувства, которые неизменно сопутствуют воспитательскому долгу, но от напряжения в её голосовом инструменте порвалась самая звонкая струна, и теперь слова звучали почти зловеще:

— Что ж, документы подписаны, ты осведомлена. У тебя есть время до морозов, пока не появится ледовая переправа через Луногар. А сегодня мне нужна твоя помощь в саду.

Озеро Луногар, зажатое между крутыми горными склонами, в тёплое время года оставалось неприступным: отвесные хребты нависали непреодолимой стеной, а подводные течения безжалостно тянули на дно, но с приходом зимы, когда мороз наконец усмирял гневливые воды, там возникала хрупкая дорога, ненадолго соединяющая берега.

«До заморозков месяц, ещё месяц — до ледостава, — подсчитывала Лалика. — Отложенная казнь. Лучше бы сразу швырнули меня в озеро, и прощайте навек».

В ночной рубашке до пят, с распущенными русалочьими волосами, Лалика, белоснежный мотылёк, была не по зубам болотным жабам, но перед этими оказалась бессильна. У неё навернулись слёзы от осознания своей печальной участи, но они покатились бы в три ручья, знай она тогда, что не из-за «Чурова Затона» их стоит проливать.

Глава вторая

Супружеский союз Куры и Руззи, долгие годы державшийся в основном на общих трапезах и поездках по хозяйственным нуждам, для обоих был выносим исключительно благодаря саду: в его благоуханной свежести оба они порознь пропитывались эфирными маслами для сносной работы барахлящих шестерёнок их душ, а насосы лёгких накачивали их снисходительным терпением друг к другу — одной порцией на день. Хитроумная планировка дома учитывала сущность большинства браков и гуманно позволяла супругам не пересекаться без острой необходимости, а выходы в сад развела по разным углам и тщательно замаскировала: чубушником — для Куры и сумраком — для Руззи.

Весной краску на стенах обновили: где-то оттенками персиковой мякоти подстать закату, ежевечерне остывающему на этой стороне дома, где-то глазурным кармином с проплешинами, передразнивающими малярный валик, а где-то импровизированной желтизной, нечаянно вдохновлённой соседством с клумбой вербейника. Ближе к осени все цвета подшелушились, запылились, перемешались с тенями яблонь, но главным компонентом этой новой гармонии стала привычка взгляда. Сад, как и дом с конструктивной безуминкой, имел свои очаровательные особенности, так как в нем брал своё начало. Без спроса прорастая сквозь стол на веранде, он углублялся в спальню Тутии, затем через чердак перекидывался на крыльцо и уже оттуда устремлялся вовне, убегая полосочками мха к разноцветной путанице цветочных сортов, затем ввысь по туям, к спонтанным аркам из обнявшихся лип и вдаль до леса по непроходимому топиарному лабиринту. До конца лета на груше висел гамак-ловушка, неоспоримое оправдание для любителей полуденного сна, а рядом поблёскивал пруд-фонтанчик с беспородными рыбками, которых однажды принёс дождь.

Решение спровадить Лалику в муниципальную оздоровительную гимназию для проблемных детей вызревало годами, подобно улиточному паштету по секретному семейному рецепту, и пахло ничуть не лучше. В присутствии тётушки Куры девочка всегда была настороже: в постоянном ожидании очередной воспитательной нападки замирала и мысленно растворялась в окружающих предметах, желая освоить кошачий навык невидимости. А Кура, умудрявшаяся парадоксально сочетать неутомимую, механическую заботу о Лалике с сердечным равнодушием, довела себя до такого истощения, что теперь нуждалась лишь в избавлении от разъедающей вины за воспитательный провал. Каждый проступок Лалики (а уж она давала поводы поволноваться) становился для Куры очередным подтверждением её правоты и злобно булькающим оправданием нелюбви.

Всё семейство высыпало в сад с притворной деловитостью, якобы перебивающей важность новости про «Чуров Затон». Руззи начал греметь колокольчиками на ограде, торопливо снимая связки и с размаху кидая в корзинку; Кура, перевёрнутая над грядками головой вниз, драла сорняки за беспомощные вихры; а Тутия затеяла переодевание пугала, охранявшего клумбу с её любимыми гардениями, словно именно сегодня его наряд утратил модную актуальность.

Сад торопился дожить лето: выпучивал тугие яблоки, растопыривал лилейник, выпячивал горделивые томаты и подпыживался редисом.

«Раз у тебя всё никак не иссякает запас слёз, сходи к шпинатной грядке и сделай ей дождевание», — почти шутливо посоветовала Тутия в надежде разрядить обстановку. Лалика побрела по тропинке вглубь сада, хлюпая в такт шагов и незаметно превращая этот процесс в игру, построенную на сходстве звуков, — гравия и содержимого носа. Мута засеменила за девочкой, успевая вспахивать свежие кротовьи лазы и считывать огородные новости по кроличьим катышкам. Лалика знала, что домочадцы сконфужены, а кое-кто и пристыжен, оттого сегодня её оставят в покое, формальности ради набросав в спину поручений: «погляди там, есть ли уже нектар в сливовых шпорцах», и «заметишь вепревы копыта — пулей в дом!» Не слова, а шлепки.

В первый раз услышав жуткую легенду про Вепреву Пужилицу, стоя в толпе перед загоном бродячего зверинца, Лалика прочно связала в голове все свои детские ночные кошмары с этим таинственным пугалищем. И даже придумала ему склизкий пятачок с щекотливой порослью волосков, шесть лапок локтями и коленками вверх и пасть с концентрическими ярусами клыков наподобие лепестков водяной лилии. Разузнать же настоящие подробности ей до сих пор не удавалось: при упоминании чудовища знакомые нервно подпрыгивали плечами, то ли не понимая вопроса, то ли упираясь в возрастные ограничения таких бесед, а домочадцы роняли из рук тарелки, бледнели и теряли дар речи. Всё это прочно убедило Лалику в том, что встречаться с Вепревой Пужилицей идея хоть и любопытная, но чреватая увечьями, не совместимыми с её девичьей красотой.

Из всех хозяйственных дел Лалика предпочитала помощь в саду, потому что он нередко подыгрывал ей в прятках, открывая тайные лазейки и укромные закутки, где она могла часами незаметно и безнаказанно читать взрослые книги из подматрасного тайника тётушки Тутии или выдумывать чуточку стыдные истории про принцев и фей, смастерённых из клевера и незабудок. Найдя уютное укрытие в травяной лунке за каменной чашей прудика и поёрзав для уверенности выбора, она вдруг ощутила себя под защитой сада и даже слегка приободрилась. Сверху её охраняла нависающая фонтанная скульптура, столетие назад выполненная на заказ по причудливым эскизам Алуры и за годы обросшая лишайником до неузнаваемости. Говорили, что внутри томится мраморная птица с безупречным лицом и ещё более безупречной грудью Алуры, но сейчас в мшистом изваянии можно было распознать только лесовика, любящего хорошо поесть.

Утренний свет наслаивался чётко очерченными полосками лучей: вот прослойка ватной дымки — вот всё ещё ночь, вот тропинка из минеральной крошки — вот всё ещё ночь, и так бесконечно, пока в глазах не зарябит. Из кустов полудикой малины донеслось фырканье Муты, означавшее террор полёвок, и следом довольное гортанное «рру», знаменующее полную победу над ними. Разбуженные цветы со сморщенными поутру мордочками пока не помнили, какого они цвета, и все как один розовели под чарами зари. Солнце качнулось на миллиметр вверх, и сад вспыхнул бриллиантовыми россыпями: каждая ворсинка сада мерцала росой, дрожала, таяла и угасала, оборачиваясь тёмным фантомом. Лалика кончиком пальца подцепила каплю, любуясь сквозь неё радужной галлюцинацией сада, и усадила на тыльную сторону руки как вставку невидимого драгоценного кольца. Врождённое трепетное обожание драгоценностей было важным аргументом в пользу версии её фейского происхождения, думала она, но также могло свидетельствовать о родстве с пиратами. Капля игриво укатилась между пальцами, и Лалика попробовала снова — теперь серьги. Чтобы разглядеть украшение в ушах, она лихо перевесилась через край чаши прудика, но буро-зелёное рябое зеркало тут же её нахально высмеяло.

Мута бережно лизнула рану на оттопыренной лодыжке, отвечающей за неустойчивый баланс тела девочки, вот-вот готовой соскользнуть по плесневой слизи бортика прямо в рыбий дом. «Не-не-не-не! — взмолилась Лалика. — Полегче там!» Мута лизнула полегче, и холодок на коже приятно притупил боль — как мелиссу приложили. Совершив эффектный акробатический трюк, в условиях земного притяжения посильный только таким невесомым существам, как не доедающие чечевичную кашу девочки, она выпрямилась на ногах и отряхнула платье шумными хлопками — аплодисменты себе самой. Подняла голову и обомлела. Вдали, у самого крыльца, Мута вытанцовывала перед Тутией, самозабвенно крутя тазом и щёлкая хохотливой пастью — выпрашивала что-то, или просто чувства накопились. Всем телом вздрогнув от удивления, Лалика уставилась на свою ногу, затем на пустующую лужайку, затем снова на ногу. И завизжала! Выпученные анютины глазки, резко выплакав остатки росы, уставились на вопящую безумицу, а та бесцельно скакала на одной ноге, прижимая к груди вторую, и таращила глаза сразу во все стороны.

«Что это было?! Что это было?!» — судорожно думала она, ковыляя к дому и оглядываясь на всякий шорох. У себя в спальне она с головой замоталась в плед и не меньше получаса просидела в этой шерстяной берлоге, мысленно перекладывая детали произошедшего передом назад и задом наперёд. К ней заглянула Тутия: «Ну что ты вопишь и топаешь? Снова клопец-зловонец на малине?» Голос тётушки ощущался как сквозняк, нашедший просвет в пледе. Лалика усерднее закуталась, нахохлилась птичкой и прищурилась. Тётушка, зайдя в мысленный тупик, отступила, в целом удовлетворённая тем фактом, что внешне дитя невредимо, а что там у девчонки в фантазиях, это глупости мелкого помола. Но какой же было ошибкой недооценивать грандиозность воображения Лалики. Она точно была иной породы, из других ингредиентов, с дополнительным, неземным, набором чувствилищ, нездешняя, особенная, одним словом, — подросток.

Обездвиженная тугими объятиями пледа, она почти успокоилась, пригрелась и впала в дремоту с открытыми глазами, как с ней обыкновенно случалось после рыданий или горячей ванны. Комнатка, местами салатовая, местами пюсовая, медленно закружилась с плавностью шеллаковой пластинки, и рисунки овечек на стенах смазались в одну бесконечную белую горизонталь. В голове сладкозвучно зашипела игла граммофона, предвосхищая воспоминание о песне, услышанной год назад в лавке на улице Рыбице: «Rubino, — голосил из солнечной трубы иноземный певун, — Rubi… Rubino…» Наверное, это была песня о рубиновом закате, о влюблённом рубиновом сердце или, как минимум, о рубиновом вине. «Рубирубино», — захлебнувшись радостью, пропела Лалика вслед за призраком граммофона.

Всё случилось год назад, как раз в канун осеннего праздника Медолея, когда на главной ярмарке сельские жители хвалятся выдающимися экземплярами урожая, а городские — платёжеспособностью. Граммофонная лавка на улице Рыбице устроилась лучше всех других местных магазинчиков — на небольшом возвышении, подпираемая с обоих боков серыми слепыми стенами жилых домов, и на этом отличии особенно притягательная для посетителей своей ослепительной, золотящейся витриной. Даже можно было подумать, что улица имеет отношение к рыболовству, иначе как назвать ловлю покупателей на столь блестящую приманку. Величественные тела граммофонов, каким-то чудом всплывших из прошлого в полной сохранности, бесцеремонно раскорячились на полках, копируя разморённых полднем экзотических зверей в зоосаду. Насусаленные, кряжистые, в переплетённых узорах нечитаемых фантазий старых мастеров, они забавляли не только налипшую слюнявыми мордочками на стёкла витрины малышню, но и экзальтированных барышень с пакетами свежей выпечки, и заплутавших в недобровольном беспамятстве старичков, вдруг признавших в одном из товаров любимую вещицу своей юности.

Граммофоны поочерёдно зевали незнакомыми мелодиями, распахнувшись к солнцу глотками и всасывая свет, бесследно исчезающий в конце воронки. Никто из местных ранее не слышал музыки такой сумасбродной структуры: со звуками тасманийского сумчатого дьявола вместо ударных, с соло надрывных дудок и перкуссией густо намасленных изнутри бубенцов. А пение… пение превосходило по выразительности всё вышеперечисленное, хотя треск и щелчки изношенных пластинок затрудняли определение пола и возраста исполнителей. Нечто неопределимое, неклассифицируемое — то ли ангел голосит, то ли толстый совиный попугай. Как бы посетитель ни старался настроить зрение на соседствующие в лавке световые контрасты, образы плазменных труб едко впивались в сетчатку, преследуя ослеплённого белой пульсацией до самого выхода, и только спустя четверть часа, уже на Златовратной площади, спазм зрачков начинал понемногу ослабевать.

Изначально улица Рыбица носила солидное и благопристойное название, вымученное в подвалах мэрии по скучной традиции восхвалять древних военачальников с непроизносимыми фамилиями и неоднозначными судьбами. Уже на другой день после монтажа таблички с именем местные жители, не способные его ни выговорить, ни запомнить, начали его коверкать, передразнивать, рифмовать и переиначивать, пока однажды улица не стала навсегда Рыбицей. Это не было случайностью или фонетическим фокусом, а имело практическую и при этом очаровательную причину. В загогулинах местных подворотен обитало внушительное количество вольнопасущихся котиков, в любой час дня и ночи истерически охочих до еды, потому хорошим тоном стало пересекать эту улицу, имея при себе запас кошачьих лакомств. Так, название было не только проще удержать в голове, но, в отличие от имён других улиц, оно ещё и способствовало благому делу: планируя маршрут, горожане всегда учитывали, что по Рыбице стоит ходить только с рыбой в кармане, а то ещё прослывёшь скрыгой. Не пренебрегая этим негласным правилом, Лалика с кульком разномастных моллюсков на любой кошачий вкус, отправлялась в город. А там её подхватывал водоворот простых, но заманчивых чудес: она то вздрагивала от таинственных звуков из-под бронзовых люков в брусчатке, то ахала над новым изданием энциклопедии рептильной фауны, а то просто садилась на краешек памятника королю Пупелю IV и медитативно наблюдала за дуростью голубей. Город угощал её горячими булочками и ледяной шипучкой, и она испытывала особую, лучистую, радость, которую никогда не ощущала дома.

А самым любимым местом её прогулок был Бесследный Бульвар с Ночной Оранжереей и сказочным мозаичным особняком в его затуманенной глубине. Много ходило досужих пересудов о том, чья же эта эксцентричная архитектурная издёвка над историческим центром города, но вскоре возмущение старожилов стихло, уступив место наивной радости созерцания этого пряничного чуда. С детства Лалика приходила сюда за подпиткой воображения и идеями для своих сказочных сочинений, которые потом декламировала в саду перед обречённой внимать публикой: вязаным медвежонком и отрядом патиссонов. Между остроконечными башенками, увенчанными витражными шарами, возвышалась заострённая арка, покрытая тончайшими арабесками и украшенная бронзовыми зубцами, а над величественным входом, на усеянном глазурованными пупырышками фасаде, замысловато переплетались мраморные тела медоедов. Точными сведениями о владельце не располагала даже мэрия, а любые праздные или законные попытки докопаться до истины заканчивались весьма плачевно: чтобы унять любопытствующих и отбить у них охоту к дальнейшим посягательствам, охрана выпускала из бойниц залпы репейными патронами и для пущей острастки время от времени выкрикивала: «Отведайте ежиных пупков!»

Ночная Оранжерея также была местом неизведанным и окутанным небылицами и зажигала фантазию ничуть не меньше. Во всей своей экзотической, помпезной красе она являлась только в тёмное время суток, а днём была наглухо закрыта чёрным полотняным саркофагом без единой лазейки для любопытных глаз. Ходили слухи, что растения в Ночной Оранжерее, подобно вампирам и глубоководным рыбам, не выносят дневного света, потому что тысячу лет назад эта коллекция была выведена под землёй в уникальных микроклиматических условиях, и теперь заботливо содержалась вдали от солнечных лучей.

В один из дней Лалика решила нарушить свой привычный маршрут и, свернув на улицу Рыбицу, засеменила в сторону Граммофонной лавки, на ходу резво откупаясь рыбой от меховых задир. Ещё издалека, на Звездообразном перекрёстке, её привлекла граммофонная музыка. В изломах громогласного звучания этих чужестранных великанов она уловила отдалённое родство со сбивчивым воркованием её ручного треллетина и поспешила удовлетворить своё любопытство. Здесь она оказалась впервые, и, как и все посетители до неё, ослеплённая витринными сокровищами, восторженно и настороженно замерла на входе в душисто накуренную, плотную темноту. Передвигаясь на свет лучащихся во тьме граммофонов, Лалика изучающе ощупывала деревянные стеллажи с полированными скользкими полками и приятно выпуклым декором, непредсказуемо резко обрывающимся в пустоте. Под пальцами звякали незнакомые штучки в крохотных коробочках, опасно перекатывались округлые жестяные баночки, угрожая укатиться и удариться об пол, и бархатисто, почти телесно, шуршали конверты старинных пластинок.

Одну из них она поднесла к глазам, и отражённый от неё свет выхватил обложку: лицо с насмешливой дерзостью мальчишки и одновременно с доверчивостью, присущей беспечному, мимолётному возрасту. Он был в самом зените утонченной юности, едва понимающей разницу полов, по прошествии которого мужчины неизменно огрубевают и дурнеют. Это сверхъестественное совершенство, требующее вседозволенности и восхищённого поклонения, нельзя было разложить на составляющие, так как ничто в его внешности не было особенным само по себе. Сплошная нежность полого воска, головокружительные виражи скул и бровей, демоническая горбинка носа, бешенство гривы и во всём — потаённая улыбка, обращённая кому-то вовне и вымогающая безотчётную ревность.

— Кто это? — спросила она, махнув головой в темноту наобум, надеясь угадать местонахождение продавца. В ответ за прилавком оживлённо закопошились.

— Мой внук, — как-то неуверенно ответил пожилой, но высокий голос с акцентом попугая. «Странно сомневаться в том, кто твой внук, а кто нет, — про себя рассудила Лалика, — хотя, конечно, зависит от возраста». А голос добавил поспешным довеском, будто второпях сочиняя для убедительности:

— Он часто помогает мне в лавке.

Густое облако благовоний разделило собеседников непроглядной завесой, и теперь Лалика совсем ничего не могла разглядеть, лишь неверную искорку — пенсне или зубную коронку. Она посмотрела по сторонам, на секунду простодушно вообразив, что молодой человек с обложки находится где-то рядом, может, раскладывает пластинки по алфавиту, стоя справа от неё, или слева — начищает пыльный раструб. Подозрительно нахмурившись, она взглянула на обложку, оценивая вероятность сказанного, но тут же позабыла о своих подозрениях и снова замерла, заворожённая его необыкновенной внешностью и не способная отвести взгляд от фотографии, пока громыхнувшая входная дверь и оживлённая болтовня покупателей не вернули её в сознание.

«Rubi… Rubino», — доносился бесконечный лиричный рефрен на незнакомом языке вперемежку с робко вступающей губной гармошкой. Из жгучего стеснения не спросив имени внука, она придумала в своих бесплотных мечтаниях, растянувшихся впоследствии на целый год, называть его Рубирубино. Так он и стал её первой любовью, понизив в ранге вязаного прикроватного медведя, который теперь был не в счёт.

Под фальшивым предлогом покупки иголок для граммофона она приходила в лавку почти сотню раз: и в остервенелую грозу, и с оспенной ангиной, и после слабительной похлёбки тётушки Тутии. Чтобы обмануть полумрак и легче ориентироваться в тёмном помещении, она придумала уловку: даже издали не смотреть на сияющую витрину и перед входом несколько минут постоять с зажмуренными глазами.

С искренней жестокостью Лалика повторяла безуспешные попытки, вновь и вновь погружала себя в физическую боль медвяного страха встречи, на подлёте восторженного крика задыхалась, лопалась ледяной веной в пылающем лбу, коченела с силой яда зубодёра, глотала запах крови от собственного сердца, с каждым его ударом отрывалась от тела и взлетала над улицей, над городом, над своей жизнью во всей её никчёмности, бралась за дверную ручку, входила в лавку, где Его не было, — и всё прекращалось.

Как на бешеной скорости выпала из карусели.

Иногда она могла стоять в темноте и слушать шипящие пластинки одну за другой, давая сердцу передышку, ведь лавка становилась единственным безопасным местом на свете, где сейчас не было её сердечного мучителя.

Теперь же, год спустя, ей думалось, что Рубирубино и вовсе никогда не существовал. Что граммофонщик выдумал его как рекламный трюк. А может, он всех посетителей потчевал схожим приворотным враньём.

Глава третья

Остаток дня растушевался и забылся. Думать о сиротской гимназии и Граммофонной лавке она больше не могла, книга расплывалась и пощипывала глаза, аппетита не было — вот все варианты вечерних занятий и исчерпаны. Мута к ней не поднималась — осталась внизу греться у камина и одним глазом караулить пирог с потрохами. Лалика рассеянно уткнулась лбом в холодящее оконное стекло: растения уже укрылись сумерками с дырочками звёзд. Принаряженное пугало без успехов осваивало технику плаванья на ветру. Двухслойное стекло, на двое умножающее любой всполох, даже луне подсадило близнеца. Лалика плавно водила головой туда-сюда, вслед за метрономами яблонь, и стекло стало расширять и сужать сад по прихоти своих бесчисленных неровностей и внутренних пузырьков. Печной дым заволакивал горизонт жидким неумелым плетением и, рассеиваясь, опадал в лесную непроглядность нитевидными осадками.

Ощущение чего-то непривычного проскочило во лбу, как горячее прикосновение. Она испуганно напряглась и стала разглядывать сад во всех его чернильных подробностях, толком не зная, что ищет. В сооружённый из ладоней бинокль была видна белёсая минеральная тропинка, вихляющая между тёмных скоплений растительности, огненный островок света от защитного фонаря на крыльце и пруд-фонтанчик с серебрящимися рыбками. Ночь каждый раз переписывала эту знакомую картину, внося посильные прикрасы, но сегодня чувствовалась какая-то чужеродная новизна.

И вот же! Верёвка с сигнальными колокольчиками, ровным рядом дремлющими на посту, в одном месте вздымалась сверкающей аркой, зависая в небе, как магический портал. Не поверив глазам, Лалика проморгалась и туже сцепила у лица пальцы, будто бы это могло помочь её зоркости. Брешь в защите была незначительной — между оградой и колокольчиками образовался проход шириной и высотой не больше талии упитанного бобра. «Если кто-то и проник в сад, то вряд ли Вепрева Пужилица», — с облегчением сообразила Лалика. В её понимании, вепрь — зверь массивный и бесцеремонный и на такие элегантные уловки он бы не пошёл. Но всё же в палисадник проник некто-то мелкий и злонамеренный, и с этим надо было срочно разобраться с помощью колючего барбарисового веника.

Стремительно вниз по лестнице! В чулан за оружием, «ой, не та дверь» и героически смело во двор — босиком по подмёрзшей земле, нахрапом: «Бу!» Аж филин поперхнулся.

Сад безмолвствовал, обдавая её волнами умиротворения и сонной неги. Никто и не покушался на тётушкины патиссоны и сортовой редис. Просто ветер толкнул ветку на гроздь колокольчиков, и зацепившись ненароком, она повисла на яблоне с невинностью новогоднего убранства. Ветреное недоразумение, а не происки огородных расхитителей.

И в ту же секунду всплеск воды, хруст кустов и сипловатое, придушенное маскировкой «ихихих». Лалика поклясться могла, что явственно видела чей-то сгорбленный над чашей фонтанчика силуэт. Наверное, злодей пил воду. «Как странно». А потом с игривой ретивостью провалился в топиарный лабиринт. Ещё несколько секунд поверх кустов было заметно удаляющееся движение, и вот снова упоительная тишина.

В фонтанчике ещё долго перекатывалась побеспокоенная груша луны, и когда возмущение воды унялось, на зеркальной поверхности сложился пазл взволнованного лица Лалики — бледного, едва видного за хаотичной, неистовой игрой радужных бликов около ушей. На дне лежали серьги: филигранные серебряные лепестки с дрожащими на пружинках опалами, а по центру алмазы, огранённые с таким мастерством, что рассыпались на летучие диски света. Без малейшего страха оказаться обманутой зрением она нырнула обеими руками за драгоценной добычей. Затем плавно, смакуя радость, разжала ладони и залюбовалась: фейские серьги! Холодные, увесистые, они казались реальнее её собственных рук. Сразу примерила, заглянула в пруд и потрясла головой, как обыкновенно делают юные козочки, отгоняя мух.

Семейство иногда засиживалось до глубокой ночи с её медитативными радостями, неизменно включающими вышивку, вишнёвый крахмель и чтение вслух. Последнее было привилегией Руззи как книжного гурмана и превосходного чтеца, однако его предпочтения всегда топтались между произведениями, высмеивающими привычки женской природы, в особенности, колдовство и суеверия, поэтому роль составителей программы тётушки брали на себя, останавливая выбор на книгах оккультно-мистических, в которые Руззи неизменно ввинчивал колкие ремарки.

Оседлав банкетку, он попеременно подносил к лицу то книгу, то фужер, и эта монотонная ритмичность напоминала старинные качели-балансир. Крахмель неизменно поджигал в нём фитилёк мужеского хорохорства, но супруга, контролируя доступ к бочонку в погребе, не дозволяла разгореться этому пламени до охотничьих баек или, не приведи Сурозлея, до альковных утех. Но и без этого он был вполне счастливым человеком: не настолько, чтобы делиться счастьем с другими, но достаточно для себя одного, что тоже немало.

Кура и Тутия восседали посреди гостиной в расхлябанных вельветовых креслах, вдавленными оттисками имитирующих формы их громоздких тел. Скрытно соревнуясь в вычурности рукоделия и умело атакуя пяльцы иглами, тётушки вышивали ажурных бабочек, и те поначалу подрагивали на ткани шёлковыми отблесками нитей, а затем, истыканные иглами, безжизненно скрючивались, навсегда став пленницами лакированных рамок.

Сёстры были на том жизненном этапе, когда «страшный» возраст уже не грозил разрушительным приближением, а благополучно отдалялся. В юности уловить их родство было почти невозможно, но с возрастом они огрузнели одинаково, по-семейному: раздались в груди, раздобрели шеями и спинами, что прибавило им сходства, не затмив, впрочем, ярких различий. Кура, рыжая, растрёпанная, точно ведьма перед казнью, обладала столь настырным нравом, что любой уступал её натиску и склонялся в молчаливой покорности, не особо отдавая себе отчёт, почему. Тутия, напротив, была тихоней с застывшей студенистой мякотью алое в глазах, с сизой причёской-валенком, вся тщательно подобранная до прилизанности, до скрупулёзной точности, которую она насаждала вокруг, как религию. Для неё чистота, порядок и прилежность были не просто привычками, а незыблемыми основами, в которых заключалась сама суть её жизни. Всё, что выходило за пределы строгой симметрии, отклонялось от рецепта или перерастало края грядки, вызывало в ней болезненное возмущение, и это давало домашним немало поводов для подтрунивания.

«А… вуф», — сообщила домочадцам пробудившаяся Мута, имея в виду зашуршавшую в прихожей Лалику. Переложив бурные эмоции на перебивчатый язык потрясённого свидетеля, она подняла в гостиной не свойственный этому времени суток шум, так, что даже огонь в камине взволнованно заметался и прильнул щупальцами к кованой решётке. Когда история была изложена, а затем, по требованию тётушек, изложена повторно и помедленнее, Лалика въелась глазами в домочадцев, не желая упустить ни краешек тени их подспудных соображений по поводу случившегося.

— У тебя плавающее помутнение в хрусталике, — кряхтя и зевая заключил Руззи. — Оптическая аномалия в структуре глаза, вот ты и видишь несуществующих визитёров и прочую несусветицу. — С подобным пренебрежением к своим рассказам Лалика сталкивалась ежедневно, и зачастую собеседники были правы насчёт непомерного преувеличения значимости её историй, но сейчас это было несправедливо до жгучего пощипывания в носу. Родня никогда не баловала её сказками на ночь, (а для любого ребёнка это наиважнейший ингредиент счастья), потому она овладела этим искусством самостоятельно, да ещё и с немалой виртуозностью, подобно тому как младенцы сами себя укачивают в сиротских колыбелях.

— А вот и нет! — возмутилась Лалика насуплено, пускаясь в разрастающиеся подробности событий.

— А я знаю, кто это был, — вкрадчиво завела Кура, потом интригующе притихла под ошарашенными взглядами слушателей и внезапно загоготала отгадкой, — тайный любовник нашей Тутии!

Тётушка Тутия до сих пор не оставляла худенькой надежды выйти замуж за элитного кавалериста, адъютанта короля или хотя бы закрутить роман с одноногим почтальоном, проявлявшим к ней опрометчивую вежливость, поэтому предположение сестры показалось ей столь же оскорбительным, сколь и льстивым. Разрумянившись и далеко отлетев в сладострастных мечтаниях о тёмном силуэте любовника-карлика, она наконец взяла себя в руки и вернулась к общей беседе:

— Кура, ты бы уменьшила дозировку отравы от розоцветной плодожорки — у ребёнка уже галлюцинации.

— Она же не ела весь день, — возмутилась Кура, оправдываясь за отраву в саду, — вот у неё голова и полуобморочная.

Изначально Лалика хотела поведать тётушкам и о бесценной находке, которую спрятала в нагрудный кармашек, любовно завернув в носовой платок. Она даже интригующе воскликнула: «Глядите!», но внутренний голос предостерёг её от такого безрассудства, ведь в сиротском приюте ей наверняка понадобится обменять эти украшения на заступничество дебелой одногруппницы или даже (святы еноты!) на краюшку ржаного хлеба.

В итоге семейный совет был распущен без каких-либо разумных выводов, Лалика решительно зареклась что-либо доверять этим жестокосердным злыдням, а Руззи на пару с хвостатой помощницей отправился в сад — на всякий случай проверить сигнальную систему.

Глава четвёртая

Хромая винтовая лестница уже в который раз попыталась засосать ногу Лалики в своё беспроглядное подполье, но та, с детства привычная к шуткам дома, передвигалась по нему с лёгкостью игры в классики. В художественную студию дядюшки Руззи её привела блестящая идея, как избежать отъезда в гимназию, настигшая её во время утреннего ледяного душа.

— Ты можешь сам меня всему научить! — возопила Лалика, настолько довольная этим решением, что не сразу осознала последствия своего бесцеремонного вторжения. Опрокинутая банка с водой звонко покатилась по мансарде, орошая паркет бурыми пятнами, а перепуганный Руззи, не сдержав нервную икоту, провёл через весь холст такую нелепую жирную полосу, какую не смог бы оправдать даже самый красноречивый торговец искусством. Уронив кисть, а следом обессиленные от досады руки, дядюшка завздыхал, загудел унынием и наконец горестно поглядел на возмутительницу покоя. Она стояла перед ним, пылая щеками и пугая почти хищнической улыбкой.

— А я в благодарность могу придумать для твоих картин самые поразительные, самые волшебные сюжеты! — взахлёб щебетала она. — Например, про стеклянные террасные сады, которые мне сегодня снились, — добавила она убедительно, украдкой взглянув на тоскливый натюрморт с оловянным кувшином под рогожкой. Так как ответа не последовало, она повысила ставки. — Или хочешь, дам тебе мою шкатулку с золотой слепушонкой, чтобы ты написал её с натуры?

В студии резко пахло искусством. Дядюшка долго и вдумчиво оценивал ущерб.

— Почему ты до сих пор называешь её шкатулкой с золотой слепушонкой, ведь слепушонка давно потерялась? — заворчал Руззи, пытаясь спасти испорченную картину трением грязной тряпки.

— Потому что я до сих пор прекрасно её себе представляю, когда открываю треллетин, будто она всё ещё там.

— Ну а я, вот, не умею прекрасно представлять, — огрызнулся он. — Мне нужно, чтобы предмет был перед глазами, потому что я пишу правду жизни, а не бестелесные выдумки, — нравоучительно продолжил он постановочным баритоном. — Не пойму, отчего ты любишь всё ненастоящее. Вечно всё у тебя воображаемое. То кто-то в палисаднике почудился, то приснились террасы какие-то. Но истинное-то искусство — это правда, это зеркало.

Лалика взяла паузу на раздумья, кружа по студии и подбирая ключ к этому упрямому старику. Из окон ныло утро. Под ногами всё время что-то похрустывало, но по-разному: то острым песком, то нежным хитином мух, то трескучими осколками, то хрупкими крошками мела. «До того, как он написал картину, в студии был один кувшин, а теперь, спустя месяц стараний, два кувшина», — размышляла она, недоуменно пожимая плечами и искренне не понимая, что же им движет в этом бестолковом ритуале клонирования. Она изучающе нагнулась к оловянному реквизиту, поглядела на своё личико, отражённое в нём блином, пощупала драпировку и задорно чихнула пылью.

«Говорить с ним — как тянуть из норы упирающегося барсука», — проскакало у неё в голове кадрами диафильма, заставив улыбнуться и с новыми силами продолжить:

— Ну а если в твоё зеркало-искусство взглянет такая, как я? Воображающая золотую слепушонку и стеклянные террасные сады? Что отразит это зеркало? — она была очень довольна тем, как подстроила ему ловушку.

С нижнего этажа, из-под непреодолимой лестницы, завывала Мута: ей тоже хотелось что-нибудь опрокинуть в Руззиной студии. Дядюшка очнулся от своих горестных мук, плесенью разъедающих любого мыслящего творца, оглядел щуплую фигуру девочки в байковом бутоне помятого платья, скривился и ещё пуще завздыхал. Его вялая неприязнь, граничившая с душевной тупостью, больно царапнула Лалику. До этого презрительного взгляда она ни разу не подвергала сомнению свою красоту, а завистливые выпады Куры великодушно относила к издержкам старости.

— Может, я и не так хороша, чтобы с меня писать портреты, — всерьёз обиделась она, — но я и не бестелесная выдумка, а вполне себе правда жизни.

На этом её энтузиазм иссяк, и «Чуров Затон» стал настолько очевидным и неизбежным концом её счастливых дней, будто находился прямо за дверью этой комнаты.

В канун Медолея тётушки традиционно сооружали для всех членов семьи наряды для посещения праздничных мероприятий, в особенности, Главной Городской Ярмарки. Город на несколько недель превращался в бродящий цирк, так как ходить в Медолей без костюма считалось не только дурным тоном, но и проявлением неуважения ко всем овощным богам и хмельным богиням. За основу наряда брались подзабытые в недрах комода балахоны, которые непредсказуемо перекрашивались в бочке с опавшими листьями и забродившими яблоками, а затем перешивались в самых неожиданных вариациях.

В этом году тётушки украсили манжеты и воротники металлизированной бумагой, узорно изрезанной шустрыми ножничками, а позади костюмов прикрепили проволочные крылья с серебрёным тюлем. Эти приготовления удивили Лалику, погружённую в траур по своей жизни и отчего-то решившей, что он распространяется на всех членов семьи или даже на всю округу. Но застав тётушек за шитьём и тут же заразившись их радостным предвкушением, она решила с размахом отпраздновать этот Медолей авансом за все будущие, которых ей не видать.

Кура с Мутой только что вернулись с Собачьей Холки, куда ходили не столько по собачьим делам (с ними Мута превосходно справлялась и в огороде), сколько по зову души — как участницы Общества любительниц сплетен, в котором Кура, разумеется, председательствовала с самого основания. Собачьей Холкой это место стало назваться по случайности — из-за чьей-то оговорки, сложившей в одно слово «холм» и «горку», но всех позабавившей и потому прижившейся как официальное название. Место сборищ было хорошо видно из окна спальни Лалики, и она даже узнавала постоянных членов Общества по силуэтам, среди которых были и городские дамы с фигурно стриженными фифами на руках, и сельчанки со своими обормотами на верёвках. Иногда к ним присоединялись бесхозные лесные метисы, отчего поднимался галдёж, обыкновенно завершавшийся только со звуками Руззиного ружья.

Пока Тутия набивала ватный валик для турнюра соблазнительного наряда Куры, сестра захлёбывалась свежевыжатыми городскими новостями:

— Дочь колбасника придёт на Ярмарку в платье из парчи и гипюра. Заказали у той слепой портнихи, которая видит пальцами лучше, чем десять человек глазами. Очередь к ней — на год.

Лалика тенью проскользнула на кухню за чашкой чая.

— Это, конечно, не парча с гипюром, — предупредила Кура и с размаха водрузила на девочку картонный каркас наряда, наспех простёганного шерстяными нитками и с непонятной целью обвешанного английскими булавками. На белой грибной юбочке красовалось нечаянное пятно, вероятно, от свекольника, что придавало наряду ещё больше интриги. Крыльев на этот образ не хватило, поэтому его завершал клочковатый хвост волка, ещё до рождения Лалики попавшего в дядюшкин капкан. — Ну пока так.

— Будет понаряднее, когда прицепим рыболовную сетку, — забубнила Тутия и даже собралась на её поиски в подвал.

Картон пах чем-то съестным и впивался в бока, но Лалика покорно терпела, ведь всё это было неискоренимой доброй традицией. Кура оценивающе покрутила девочку в руках, как дыньку при покупке, и решительно заключила:

— Пайетки всё исправят. Пайетки всегда всё исправляют.

— Кончились, — обеспокоенно засуетилась Тутия. — Но есть граммов триста утиного пера.

Уже у себя в спальне, перед беспристрастным трюмо, Лалика сполна оценила великолепие костюма, предназначенного выставить её перед всем городом достойной преемницей прапрабабушки Алуры — легендарной героини пособий по психиатрии. В защиту наряда можно было привести тот факт, что хвост имел проплешины ещё при жизни волка, однако это было недостаточно убедительно для Лалики, только что вступившей в пору кокетливого девичества и увлечения модой. Волевым решением эта деталь была отсечена от наряда и вручена Муте для её звериных забав. Неудобство картонного корсета также требовало решительных мер: не сумев его ни расстегнуть, ни снять через голову, Лалика, орудуя ножом для бумаг, срезала с себя этот панцирь, мгновенно превратившийся в гору стружки на ковре.

Никаких правил для пошива костюмов на Медолей не существовало, и, воспользовавшись этой свободой, Лалика погрузилась в творческий раж. Разложила на полу две кружевные ночные рубашки, задумчиво склонилась над ними, как над картами сокровищ, и вдруг решительно сделала несколько прицельных разрезов ножницами, движимая чёткой логикой гениальной задумки. Старательно сшитые в новом порядке фрагменты превратились в платье с длинным шлейфом, похожим на хвост павлина-альбиноса. Отрезав широкие бретельки, она прикрепила вместо них тончайшие бисерные ниточки, придавшие наряду элегантной роскоши, но всё равно чего-то не хватало. И тут её взгляд упал на абажур с хрустальными подвесками. «А что тётки мне сделают? Отправят в сиротский приют?!» — пожала она плечами и с преступной сосредоточенностью приступила к стрижке бахромы. После аккуратно распустила её на отдельные бусинки и пришила по всему платью, особенно густо у подола.

Украсив уши бриллиантовыми каплями серёг и заполнив линию роста волос лиловыми созвездиями тимьяна, Лалика стала напоминать чародейку с незавершённой акварели, в недосказанности которой таился ещё не сделанный оборот вокруг себя и пока не прозвучавший смех восторга. Сейчас она нравилась себе необычайно и, гарцуя перед трюмо, думала, что отчасти дядюшка Руззи прав: это зеркало — действительно искусство.

Мама, думалось ей, была почти такой же, как она сама, но только старше и выше — цветок того же сорта, но растущий на солнечной стороне сада. Наверняка в её грации, в том, как она склоняла голову или вскидывала тонкие запястья, была та же фейская нежность, нездешняя хрупкость, объяснимая физическими законами иного мира.

Оконные стёкла, вибрируя в унисон трубному басу из палисадника, дробили тишину звуками однообразной и неизменно доброжелательной соседской болтовни.

— А я думаю, что там за феи? — любезничал сосед, повисший на ограде в торопливой попытке флирта.

— Мы что ли?! — отмела Кура по-свойски.

Лалика немедленно высунулась в окно, желая больше подробностей этой потешной пьесы с провисшей романтической нитью. Открывшийся сверху вид чрезвычайно её позабавил: в своих крылатых костюмах тётушки напоминали гигантских мух, покусившихся на жизнь человечка, беспомощно ищущего спасения на заборе.

— Верно говорят, хозяйку и сад с возрастом не отличить, — сыпал он сомнительными комплиментами с претензией на житейскую мудрость. А сад хорошел неистово и безоглядно, пускаясь в авантюру цветения накануне ночных заморозков и тщательно пряча под зелёной свежестью останки иссохших оболочек.

Пора было отправляться на Главную городскую ярмарку, чтобы застать её в самом великолепном виде: пока не измялись флаги, не перегрелись напитки, не размякла выпечка, не выдохлись музыканты и никто никуда не упал и не убился. Лалика прихватила кошелёчек с несколькими монетками, припасёнными для нехитрых ярмарочных удовольствий, и выбежала из дома, от избытка чувств протаранив раскудахтавшихся тётушек и раззадорив Муту, одобряющую любую суматоху.

— Я на Ярмарку!

Ещё пара внимательных взглядов, и Кура точно бы опознала на платье детали абажура и тут же всыпала ей розг прямо по павлиньему хвосту, поэтому Лалика благоразумно поспешила ретироваться.

Глава пятая

Главная Ярмарка по случаю Медолея захватила площадь Голубиного Восстания и, не втиснувшись парой шатёрных павильонов, отщипнула немного мшистого простора от соседнего пустыря. Периферийная часть Ярмарки была заполнена палатками с плодами земли, где лоснящиеся фрукты и овощи перекатывались с бока на бок в своих древесно-соломенных яслях, а ближе к центру располагались увеселительные балаганы, предлагающие забавы под любой порыв души: от гонок за заводной куропаткой до сражения на антикварных овощерезках. Посетители ярмарки приветственно вскидывали руки, завидев друзей, обнимались вопреки сопротивлению громоздких нарядов и щедро осыпали друг друга комплиментами — словно сыпали на головы конфетти. «Лалика!» — то и дело окликали её смеющиеся голоса знакомых. — Ты как лилейный тюльпан в росе!» И она озорно кружилась и махала им, гремя содержимым кошелька, как кастаньетами. А ей в ответ: «Шлейф! Осторожнее со шлейфом!»

Устроители ярмарки заранее укладывали в самом центре площадки пирамиду для вечернего костра из огромных сосновых поленьев. Ещё с детства у Лалики в голове сама собой возникла логическая связь между сжиганием чучела и ежегодными выборами мэра, поэтому она была очень удивлена, когда, повзрослев, узнала, что мэров на Медолей не сжигают и это всего лишь похожие на них мешки с соломой.

Атмосфера призывала к непрерывному пританцовыванию, что ничуть не затрудняло поглощение всевозможных лакомств на палочках и ягодного пузыреля в скользких шаровидных чашах. Над толпой туда и обратно с жужжанием проносился летучий змей, из которого вываливались хмельные конфетки и приглашения на всевозможные леденящие душу аттракционы. По пути к диораме самоцветных приисков Лалику привлёк жаркий спор одного из зрителей с механиком-иллюзионистом, представлявшим публике удивительное новаторское изобретение — Исполнитель желаний. Устройство выглядело как металлический кабачок, что вполне объясняло его присутствие на овощной ярмарке.

— Исполнение желаний нельзя купить за деньги! — возмущённо твердил иллюзионист. Он был наряжен в конусную шляпу и полосатый бархатный кафтан, бесчисленные пуговицы на котором нужно было начать застёгивать ещё ночью, чтобы успеть на работу к этому часу.

— А вот и можно, — насмешливо парировал упитанный господин в шляпе из лебединого гузна. Судя по глазкам, банкир.

— Те, которые можно, это банальная алчба! А истинные желания возвращают тебя к совершенству, дарованному при рождении.

— Ничего не понятно, — досадовала толпа, редея.

— Ну и как же работает эта штука? — прагматично поинтересовалась тучная лысеющая женщина.

Лалика из любопытства замедлила шаг и тоже стала вникать в тонкости работы этого чудесного устройства.

— Сверху, как вы видите, колба из чёрного кварца, предназначенная для магических жидкостей, — с серьёзным видом начал вещать механик-иллюзионист. — А это тепловой преобразователь желаний в импульсы, — для наглядности он изобразил импульсы сжимающимися и разжимающимися ладонями перед лицами зрителей. Преобразователь неравномерно тикал в унисон морганию зевак. Кто-то даже попытался его изучающе потрогать, но получил по пальцам. — А в скрытой части устройства находится резервуар реальности, куда эти импульсы и поступают. — Он извлёк из металлического кабачка пустой съёмный контейнер, помахал им в воздухе, наполняя реальностью, и деловито вставил обратно.

«Интересно, почему он не пожелал себе более располагающие манеры?!» — озадачилась Лалика и уже собралась идти дальше, как вдруг бесцельно мятущаяся толпа волной подхватила её и ненарочно подвела прямо к иллюзионисту.

— Только по билетам, — отрезал он, толком не глянув на неё, и длинным пальцем с изумрудной златкой вместо перстня ткнул в образец билета на рекламном стенде. Лалика сразу узнала этот маленький глянцевитый фантик с нарисованным металлическим кабачком: именно такую бумажку однажды дал ей на сдачу граммофонщик, и всё это время она покоилась на дне кошелька. Обрадовавшись, Лалика вручила её иллюзионисту и с любопытством вытянула шею.

— Вот ведь удачное совпадение, — сыронизировал он, требовательно забирая билет и активируя устройство крохотной алой кнопкой. — Господа, судьбоносный момент!

Пока Исполнитель желаний зловонно раскочегаривался, а Лалика взбиралась на подмостки, иллюзионист совершал над билетиком торжественный акт аннулирования через сожжение. Если бы она наперёд знала, что желание непременно исполнится (то ли по воле случая, то ли благодаря работе этого чудесного устройства), загадала бы что-то более существенное: заветную встречу с внуком граммофонщика, алмазную тиару или хотя бы пожар в «Чуровом Затоне». Но из-за недоверчивости, проросшей из несбывшихся надежд, она потратила бесценный билетик на шутку:

— Парчу с гипюром!!! — представив платье дочки колбасника, хохоча прокричала она в выдвижной говоритель в виде заячьего уха. Смех растряс её слова, покрошил на буквы, они завертелись в гофрированной трубке, улетая, перемешиваясь и складываясь сотни раз по-новому. Желание с грохотом металлического шарика прокатилось внутри аппарата и плюхнулось в резервуар реальности, вступая с ней в химическую реакцию. Кабачок завертелся, колба захлюпала, и из крошечных дырочек в корпусе повалил зелёный дым с искрами, отчего зеваки ахнув расступились, а Лалика захлопала в ладоши. Наивное дитя, она даже не догадывалась, насколько серьёзного отношения требует магия и чем может обернуться невинная насмешка.

Механик-иллюзионист пристально на неё уставился, скукожившись всей физиономией:

— Как ты сказала? «Ватрушку с курами??»

— Может, «Плачу купюрами?» — растерянно предложил свою версию «банкир» с лебедем.

Лалика засмеялась ещё пуще, приятельски похлопав бархатный рукав фокусника в благодарность за представление и вприпрыжку отправилась дальше, искать тележку с солёной гладиолусовой соломкой.

Чуть поодаль от икающих звуков оркестра багровел шатёр Балаганного Прорицалища с золотыми позументными кистями над чёрной пастью входа и с пришитыми по всему балдахину мишурными звёздочками, за сезон сложившимися в колючие бутоны и огрубевшими от пощёчин непогоды. Образованные горожане обходили стороной этот гадательный аттракцион не из искреннего предубеждения, а по большей части чтобы не вызывать у окружающих сомнений в своём интеллекте, а вот жители пригорода весьма охотно заглядывали под оборчатые юбки этого логова мракобесия. Дом Лалики располагался ровно посередине между городком и сельской местностью, потому мнения в семье разделились: Руззи относился с пренебрежением к любой магической бесовщине, а вот женская половина свято верила и в нательные амулеты, и в судьбоносные танцы планет, и даже в животворные пилюли-пустышки из всякой аптечной тележки. Сама Лалика ещё не до конца определилась, чью сторону было бы разумно и выгодно принять, поэтому в круг её обширных интересов помещались как учебники по фундаментальным дисциплинам, так и дремучие суеверные байки.