Бесплатный фрагмент - Дуракаваляние, или Пробы пера

МАЛЕНЬКИЕ ИСТОРИИ, ВОЗВРАЩАЮЩИЕ НАС В ДЕТСТВО

Взрослые слишком часто

живут с миром детей,

не пытаясь понять его.

Андре Моруа

Детство. Как мило звучит это слово. Нам постоянно что-то напоминает об этой золотой поре и, когда мы его слышим, нам становится тепло на душе. Или же у нас пробегают по спине мурашки, и мы киваем, улыбаясь и издавая непонятный звук вроде «Ух». А сколько хорошего и плохого, веселого и грустного связано у нас с той, вчерашней, беззаботной жизнью…

И вот представьте, что одному молодому человеку, который еще может вспомнить и нарисовать на бумаге картину детства, стало немного скучно слушать чьих-то взрослых пап и мам, напоминающих своим детям о том, как себя вести тут и там, ругающих их за всякие пустяки и обязательно упоминающих: «Мы в свое время не были такими». И он решил вместе с вами, дорогие читатели, вспомнить того маленького мальчишку или девчонку, в коротеньком платьице или в маленьких шортиках, в обнимку с любимой куклой или машинкой, индейским луком… И вспомнить именно веселые истории, именно, по теперешним понятиям, хулиганские, которые приносили нам тогда столько радости. Здесь же вы сможете увидеть и свою первую любовь. Когда это с вами случилось? А, не помните или не хотите вспоминать и рассказывать, чтобы дети не смеялись.

А знаете, я долго думал над одним из вопросов, возникшим у меня при встрече со старым другом… В последний раз мы виделись, когда учились в пятом классе, и вот встретились теперь, через столько лет. Мы могли бы о многом вспомнить, многое меня волновало. Хотелось снова попасть в те далекие и такие близкие времена, но мой друг оказался слишком «серьезным» человеком.

Так вот и возник, сам по себе, вопрос: «Нужно ли становиться „серьезными“, правильными, все знающими и все понимающими взрослыми?» И я ответил: «Это же не интересно!» Ведь, согласитесь, нам так недостает глупостей, которые мы творим в детстве. Но мы этого не хотим понимать и жалуемся на свою жизнь. Конечно, нам ведь хватает своих передряг. «Куда же еще больше?» — спросит кто-нибудь. Но ведь все это не то. Надо постоянно возвращаться в детство хотя бы для того, чтобы нашим детям было хорошо рядом с нами, ведь мы подчас не понимаем их.

Всех, кто со мной согласен и кто готов к маленькому путеше­ствию по страницам своего детства: от яслей и до первой школьной любви, — прошу за мной, в живую сказку!

Часть I

МОЙ ПЕРВЫЙ ДЕНЬ

Есть такое выражение «сколько я себя помню, столько…» А, правда, сколько? Каким был первый момент или день, отложившийся в моей памяти? Постоянно об этом думаю… Всплывает много разных картинок, но, сколько ни пытаюсь размышлять логически, определить, что было раньше, не могу. По внутренним ощущениям, это было так.

Кто-то мне сообщил, что папа, когда придет с работы, принесет солдатиков. Согласитесь, для маленького мальчика нет лучше игры, чем переставлять фигурки, да еще и со звуковым сопровождением этих «боев» — голос ребенка мог, кажется, подражать всему.

И вот, с нетерпением, жду я отца. Хотелось встретить его первым. Но от внешнего мира надежно ограждала веревочная сетка моей кроватки. Если встать на ноги, то верхняя деревянная планка, на которой и крепилась сетка, была по плечи. А большие идеи порою рождаются и в маленьких головах…

Это была моя первая высота. Слабыми ручонками ухватился я за планкy и, цепляясь пальчиками ног за сетку, начал медленно, но уверенно переваливаться через первый барьер… Закончилось все, конечно, тем, что впервые малыш испытал чувство свободного падения — вот где скрываются истоки моей сегодняшней любви к небу. Как мне самому тогда это падение ни казалось шумным, мама его не услышала. Она продолжала спокойно спать, еще не подозревая, чем ей это будет грозить.

Не беспокойтесь, с малышом было все в порядке — я приземлился на мягкую, теплую, пушистую шкуру медведя. Маленький человек встал на ноги впервые сам, когда никто не просил об этом и не наблюдал за ним. Впервые он был предоставлен самому себе. Как хорошо почувствовать себя самостоятельным…

Мальчуган огляделся. Все казалось таким огромным: комната, которую сейчас мы называем «курятником», была чем-то необыкновенным, особенно после коляски и кроватки; стулья напоминали животных — их малыш видел под солдатиками и «называл» лошадьми. Какое все большое! Крышку от кастрюли позже он приспособит под щит богатыря. В сапог можно было, кажется, влезть самому. Человек ходил по квартире, все трогал своими ручонками, переставлял, многие вещи летели на пол.

Долго ждал я папу, устал, захотелось спать. О том, чтобы попасть назад в кроватку, говорить не приходилось. Нашел под диваном огромное пространство, ковер располагал ко сну.

Очнулся я уже на руках мамы, она была вся в слезах. Прижимала милое чадо к груди. Нарушенный сон малыша стал причиной пронизывающего детского крика, то бишь плача.

Позднее, много позднее узнал я и о том, что случилось в те не­сколько часов, которые я мирно проспал. Пришел отец. Проснулась мать. Сначала они и не обратили внимания на пустую кроватку. Настало время завтракать, и вот тут уж не вспомнить обо мне не могли. Моментально папа был обвинен в том, что он оставил открытой дверь, и ребенок ушел. Но потом опомнились — представить, как маленький мальчик выбрался из такой надежной детской кроватки, они не могли. Украли, мелькнула вторая мысль. На том и порешили. Через десять минут весь небольшой офицерский городок искал «украденного». Привлекли и мили­цию, но это не дало никаких результатов. Мама в отчаянии возвращалась домой. Можно представить ее горе… Соседка, пытаясь ее успокоить, высказала интересную версию: «А что, если он свалился за кровать и спит там себе спокойно». Можно предположить, каким был мамин ответ, но женщина сама заглянула во все углы, и наградой за ее поиски по­служил я, найденный под диваном.

Этим вводным рассказом очень хочется предостеречь всех пап и мам от опрометчивых решений, принимаемых после многочислен­ных и многообразных детских приключений. Сколько их еще будет…

В ДЕТСКОМ САДУ

Я не знаю, когда меня впервые привели в детский сад, но моя сознательная жизнь здесь началась одним летним утром. Помню, пришел я в группу, пожал всем руки — уже тогда мы были охвачены этим обрядом взрос­лых. И вот подходит ко мне Нина, моя одногодка, и заявляет: «Давай поженимся!» — как сейчас помню ее высокий, тоненький голосок. «Давай», — ответил я, правда, еще плохо понимая, что это такое. Нина же мне и разъяснила: «Ты будешь мужем, а я женой». И мне сразу все стало ясно. Маска важности и гордости появилась на моем лице. Я стал через каждые пятнадцать минут спрашивать ее: «Ну, и когда мы поже­нимся?» — и все это совершенно серьезно. А Ниночка, тоже по-взрослому, подробно объясняла, что сейчас не время, еще рано, надо подождать. Сколько ждать — никто не знал. Неизвестно, чем бы эта история закончилась, долго ли еще мы «женились», но один случай оборвал все надежды.

Тихий час. Дети должны спать, но большинство — не спит, а мучается. (Эх, сейчас бы эти два часа сна, днем!) Наши кроватки стояли рядом, и вот между соседями завязалась незатейливая беседа.

— А тебе что больше всего нравится? — спросила Нина.

— Когда меня щекочут, — честно ответил я и тут же уточнил: — А что?

— А мне нравится, когда меня гладят по волосам. Давай я тебя — щекотать, а ты меня — гладить по волосам.

И так все проблемы были решены — предложение Нины мы сразу опробовали на практике.

Это непорядочное явление не укрылось от зоркого взгляда воспитателя, и она пресекла наши забавы. Нину переместили в другую часть спальни, подальше от меня, а моим новым соседом стал рыжий веснушчатый мальчишка Артур.

Два детских хулиганских характера действовали друг на друга таким образом, что все вокруг словно вступало в резонанс с этими действиями. Если мы дрались, то и другие дети ходили на ушах. Если мы учились свистеть, то, где бы ни была воспитательница, как бы крепко ни спала, через две минуты она была вынуждена наводить порядок. Но больше всего любили мы прыгать на своих кроватях — пожалуй, вряд ли кто не оценил в детстве прелести этого занятия.

Естественно, не забывали и ставить человека на «шухер». Обычно это была одна и та же девочка, чья кровать находилась у входа. Перед дверью стояло зеркало, и в нем хорошо было видно коридор, ведущий в спальню. Люда постоянно следила за отражением, а все в это время творили, что хотели. Но однажды она уснула, и никто этого не заметил. Пыль стояла столбом, когда в спальню зашла воспитательница. В этот момент проснувшаяся Люда прокричала: «Ну, хватит вам, дайте поспать!»

Так получилось, что все успели лечь в кровати до того, как Анна Григорьевна открыла дверь. А в ту минуту, когда она уже вошла, самой шумной оказалась кричащая Люда. Ей, естественно, и попало. Но она держалась молодцом, никого не продала, за что в полдник вся группа отдала ей свои конфеты.

КАК БАЛОВСТВО ПЕРЕШЛО В РЕАЛЬНОСТЬ

— Павел, сегодня, мы будем ковбоями! — заключила сест­ра.

— Давай! — возражений быть и не могло. Я любил играть с Ольгой, и фантазиям нашей не было предела. Если отец дарил мне метательное оружие, то обязательно нужно было сделать и второй лук. После этого начи­налась настоящая пальба. Стрелы разили не только нас, но иногда и посуду, стекло в серванте, люстру… После этого ору­дия баловства обычно прятались подальше от родительских глаз, а в результатах крушения обвинялись землетрясения. Мама удивлялась: «Как так? В ста метрах отсюда, на работе, не трясло, а у вас тут настоящая стихия!» Общими усилиями мы ее, конечно, убеждали.

Или, например, взять игру в рыцарей. Два пластмассовых меча со сви­стом рассекали воздух. И, естественно, «рубили» они не только на­ши руки и ноги…

Но больше всего нам нравилось исполнять роли пограничников или следователя с преступником. Тогда-то мы и доконали родителей своим желанием завести собаку. Нам хотелось большую-пребольшую, и каково же было наше разочарование, когда отец вытащил из-за пазухи маленького щен­ка. Сначала нас убеждали в том, что он вырастет и превратится в нашу мечту. Но тойтерьер-карлик все не рос и не рос. Впрочем, вскоре мы уже ни о чем не сожалели. Кнопка (так мы ее назвали) оказалась на редкость умной собакой. После нескольких месяцев обучения она уже служила, танцева­ла на задних лапах, ползла, подавала голос, брала след, и самое глав­ное — понимала команду «фас».

Но то, как мы обучали Кнопку исполнять эти команды, я не забуду никогда. Хотя бы потому, что после этого обучения я стал ее бояться. А выглядело это примерно так. Я бежал из од­ной комнаты по коридору в другую, за мной, лая, неслась Кнопка, а за той, подгоняя ее, — сестра. После недели таких «пробежек», я был для щенка первым врагом. Она могла рычать на меня, а при слу­чае и укусить. И одна из игр заключалась в том, что я убегал в лес, прятался, чаще всего на дереве, а по следу неслась собака, как настоящая овчарка, на поводке у Ольги.

И вот — новая игра в ковбоев. Мы сидели на стульях задом наперед, это у нас ассоциировалось с лошадьми. Наганы в наших руках устрашающе и грозно щелкали. Мы что-то кричали, стреляли куда-то, спрыгивали с лошадей, ползли… После тяжелых боев мы решили отдохнуть. Отдых, в нашей игре, заключался в езде верхом и обязательно с сигарой во рту. Так как не было настоящих, мы свернули из тетрадного листа две трубочки и подожгли один из концов… Радости нашей не было предела.

Разумеется, новой игрой нельзя было не поделиться с друзьями. Но на этот раз мы решили воспользоваться не свернутой бумажкой, а настоящей сигаретой. Выбрали из коллекции Олежкиного папы самую красивую пачку, а в качестве площадки для игры… детский сад! В выходные дни здесь никого не бывало, поэтому решили, что лучшего места и не найти. Раскрученные карусели заменяли нам скачущих коней. Сидя на них, мы, подражая героям кинофильмов, как взрослые, достали по сигаретке. Баловство дошло до того, что мы даже осмелились зажечь их. Что делать с ними дальше, никто не знал. Да это нам и не понадобилось — чьи-то мощные руки подхватили нас с качелей. О, ужас, это был мой папа! Дома попало и мне, и Олегу. Мы сидели на кровати и думали: «Как нас смогли найти? Несомненно, это предательство, но чье?» К нашему удивлению, сдала нас моя сестра. Жажда мести переполнила наши души. Олег и я дали клятву, что не успокоимся, пока не отомстим. Долго ждать этого момента мне не пришлось…

Дома никого не было. Мы с сестрой качались на дверце шкафчика. Так мы делали часто, и раньше все заканчивалось хорошо. Но в этот раз многострадальная часть мебели не выдержала и отлетела… И как только в квартиру вошла мама, я тут же подлетел к ней и сообщил новость о том, что Ольга сломала дверцу. О, как я злорадствовал, когда весь «удар» наказания, в воспитательных целях, пришелся на сестру. Мой ответ на ее косой взгляд был краток: «Все, мы в расчете».

МАРКИ

Вообще-то, если вы помните, в детский сад ходить нам не очень-то хотелось. Это сейчас мы понимаем, как не ценили это место, где не было никаких забот и хлопот, где все за тебя решали другие. Но тогда нам казалось: до чего же беззаботная жизнь у взрослых. Никто им не указывает, что и как делать, полная свобода. А в детском саду было скучно. Тянуло гулять на ули­це, а тебя укладывали спать. Есть не хочешь — так заставят. Игруш­ки, пусть их периодически и меняли, быстро надоедали.

И тут Мишка приносит на общее собрание нашей группы, ре­шавшей вопрос «чем бы заняться?», маленькую книжечку, полную наклеенных марок. На первой странице была фотография, на которой мы узнали нашу воспитательницу. Маленькие ручонки потянулись к книжечке, каждому хотелось заполучить марку, а кто-то оторвал и фотографию. Через несколько минут не осталось ни листочка. Все были удовлет­ворены.

Вечером Анна Григорьевна с озабоченным лицом перерывала ящики своего стола. Заглянула в сумку, вытряхнула все из нее. Наконец, не найдя, что искала, она спросила у нас: «Не видел ли кто-нибудь маленькой зелененькой книжечки?»

Мы покраснели, но ничего не сказали. А через пятнадцать минут на столе у нашей воспитательницы образовалась небольшая кучка из кусочков бумаги. Мы думали, что, увидев ее, Анна Григорьевна обрадуется, но вместо этого услышали дрожащий, полный сожаления голос: «Мой профсоюзный билет…»

Нам, конечно, не было понятно ее сожаление.

«СТРАСТЬ»

Мы часто слышим, что наши задатки, увлечения, склонность к какому-либо занятию рождаются в раннем детстве. Другое дело — находят ли они в дальнейшем развитие или нет. Это уже не имеет значения. Хотя…

Меня всегда чем-то манил к себе папин радиоприемник. Конеч­но, и крутить его было интересно, но прежде всего хотелось понять, откуда берут­ся звуки, исходящие из него. Любопытство взяло верх — не заглянуть внутрь я уже не мог. Запасся отверткой, достал «запретный плод», долго с ним возился. Наконец, он распался на две половины, сцепленные проводами. К счастью, они не были прочны, и еще через некоторое время из них высыпалось содержимое. Так мне стало ясно: ничего интересного внутри нет.

Надо было собрать приемник снова в единое целое и поставить на место, так как скоро должны были прийти родители. Но детали почему-то не умещались между двух половинок. Что ж, лишнее можно и выкинуть, решил я. Приемник был собран и поставлен на место.

Вечером отец потянулся за ним, взял, и тут — внутри что-то застучало… После недолгих уговоров я вернул недостающее. Папины друзья копались в двух половинках гораздо дольше меня. Сегодня, когда я уже немного смыслю в радиотехнике, могу сказать точно: им было нелегко.

ВОПРОС РАЗРЕШЕН

Это случилось еще на старой квартире. Нашими соседями была молодая семья, но важно не это. Главное — у меня был сосед и друг одновременно. Мы с Олегом были почти сверстниками и все время проводили вместе. Своими мальчишескими делами мы в основном занимались в его комнате.

Обычно наши родители покупали одни и те же вещи и игрушки, дабы мы не ссорились. Но однажды отец Олега принес своему сыну огромную машину. И с этого момента начались наши раздоры, хоть и жили мы до этого как братья. Мы долго не могли договориться, кому играть сейчас, а кому — потом. Дело доходило до слез.

В конце концов Олег, как более рассудительный, решил, что нужно просто выкинуть эту машину. Сказано — сделано. Распахнулась форточка, и «яблоко раздора» рухнуло на землю с третьего этажа. Треск был ужасный и, как все ужасное, понравился нам. Вслед за машиной полетело все остальное. Под окном собрались восторженные друзья.

А теперь перенесемся на этаж ниже. Соседка, несмотря на свою занятость на кухне, все же обратила внимание на периодически пролетающие мимо ее окна предметы. Но пока она собралась и поднялась к нам, пока разобралась, из чьей квартиры вылетают вещи, прошло несколько минут. За это время все что можно и нельзя мы уже выкинули.

Когда родители с соседкой вошли в нашу ком­нату, они увидели только торжествующие лица двух мальчуганов. Один сто­ял на подоконнике, другой — на полу, и он искал, что бы еще выбросить.

Естественно, нам досталось по заслугам. Но и родители получи­ли урок.

СКАЗКА

Существует мнение, что сказки пробуждают в детях до­броту, учат любить природу, людей. Вот и мы пришли к такому же выводу и даже решили прыгнуть выше головы, то есть сказку сделать былью. Мы — это опять же Олег и я.

Мама нам прочитала книжку про богатыря, который посеребрил себе ноги по колени, позолотил руки по локоть и стал сильным, по­бедил врагов, и всюду ему сопутствовала удача. А нам в то время как раз не хватало силенок. Но, как оказалось, эту проблему можно решить. И Олег даже придумал, каким способом.

Взяв сразу и мечи, и щиты, сообщив своим условным врагам, чтобы готовились к битве, мы тронулись в путь, на аэродром. Здесь, на кладбище разбитых самолетов, Олег нашел стекловату, сверкаю­щую на солнце. Недолго думая (а дело происходило летом, и одеты мы были в шор­ты и футболки), мы натерли ею ноги, руки, а Олег — даже лицо. Молча, глазами, оценили друг друга — все было отлично. Бодрые, с гикань­ем мы направились обратно. Наши друзья завидовали нам, в это время мы стояли на пьедестале.

В облаках мы летали не­долго. Первым закричал Олег, и я в тот миг не понял, почему он помчался домой. Но вскоре, когда мои ноги и руки начали, казалось, гореть огнем, я последовал примеру товарища.

Бедные наши мамы… Они долго отмачивали нас в ванне и мыли под душем. Теперь мы часто смеемся над этим случаем. Но тогда нам было, поверьте, не до смеха.

ОХОТА

Все началось с того, как отец подарил мне на день рождения охотничье ружье. Естественно, игрушечное. Но сделано оно была просто великолепно, даже стреляло пробками. Весь двор оценил его возможности. Я был счастлив. Целый месяц я просил маму сходить со мной на охоту, и наконец она согласилась.

Настоящий, дремучий дальневосточный лес, где можно встретить диких зверей, не прячущихся от человека, начинался прямо за нашим домом. Мы взяли ружье, немного еды, фляжку с водой, бинокль и отпра­вились на охоту. Следопытом, естественно, был я. Вел маму по зарослям, полянам, берегам речек и завел так далеко, что ей стало не по себе. Это я понял по тому, как она стала переживать насчет обратной дороги. И тут, чтобы успокоить маму (к тому же воображение мое разыгралось), я начал посвящать ее в тайны лесных следов. Не знаю, откуда появились те знания, но я без запинки рассказывал ей о медведях, которые проходили именно в этом месте; о голодном волке, который рыскал здесь в поисках добычи; я пытался указать на лисицу, прячущуюся в кустах и наблюдающую за нами; несколько раз кричал: «Смотри, мам, вон заяц проскакал» — и, угрожая всему животному миру, потрясал ружьем.

На одной из полян мы достали бинокль и начали рассматривать лесную опушку. Пришла моя очередь наблюдать. Не успел я поднести окуляры к глазам, как подпрыгнул и даже взвизгнул от удивления и радости. «Мама! — тут же поспешил я поделиться с ней своим детским восторгом. — Это чудо! Там у дерева стоит медведь и смотрит на нас!» А затем я предложил: «Давай подойдем, погладим его и угостим конфетой». Но, к моему великому сожалению, мы побежали, только не к медведю, а от него. Я потом долго плакал: медведь ведь теперь никогда не попробует конфеты.

Рассказав о своем горе Олегу и еще одному своему другу, Андрею, я уговорил их отправиться в лес, отыскать мишку и приручить его. Идти договорились в воскресенье, поскольку остальные дни ничего, кроме детского сада, не обещали. На завтрак я не съел свой бутерброд, спрятав его под рубашкой, и перед уходом на улицу прихватил банку консервов. Друзья оказались не менее сообразительными и тоже набрали с собой всякой всячины. Так что с голоду нам помереть было не суждено, да и медведю тоже.

Часа три мы бродили по лесу. Погода была теплая, солнечная. И вот встретили мы охотника, настоящего… С тех пор я в душе не охот­ник. Когда мы увидели бедного зайца, болтающегося вниз го­ловой на ремне у здоровенного дядьки, на глаза у нас навернулись слезы. Душа переполнилась ненавистью к этому мужчине и одно­временно жалостью к зверушке. Позднее эта жалость переросла в настоящую любовь ко всему живому. Находясь под впечат­лением, я разбил свое ружье об дерево. Ребята меня поняли, но по поводу ружья высказали сожаление.

На этом наши приключения не закончились. Солнце уже перева­лило за полдень. Куда мы забрели, никто не знал, но детская бес­печность не давала повода для волнений. Мы долго не хотели начинать наш обед, все ждали встречи с миш­кой, чтобы он мог попробовать человеческой пищи. Да и убитый заяц, честно говоря, не выходил из головы, что не прибавляло аппетита. И все же здоровый ин­стинкт молодого организма взял свое. Разложили мы наши припасы на солнечной поляне. Помучились с консервной банкой, но так и не смогли ее открыть. В конце концов, удовлетворились одними бутербродами. А потом нас по­тянуло на сон, и высокая мягкая трава заменила нам постели.

Проснулись мы от страшного грохота и ярких вспышек света. Оказывается, на нас уже не было и сухой нитки. Мы побежали и только сейчас поняли, что не знаем дороги. Паника охватила еще незакаленные детские сердца, но тут мы заметили широкую лесную тропу. Не­много взбодренные, мы рванули по ней. Ливень разыгрался не на шутку. Земля, напоенная водой, больше не впитывала влагу — лужи увеличивались прямо на глазах. Сильный ветер раскачивал деревья, порож­дая ужасные звуки. Как и все дети, мы верили в лесных ведьм, Бабу Ягу, и нам казалось, что эти чудовища подстерегают нас на каждом шагу и заманивают в свое царство. Некоторые лу­жи были настолько глубоки, что, казалось, в них нет дна. И надо же нам было додуматься сократить себе путь, свернув с дороги.

Мы решили пере­бежать поляну и выйти снова на просеку, но почва под ногами заходи­ла ходуном. Позади раздался крик Андрея, мы обернулись — а он уже по плечи в земле. Он держался за какой-то куст и истошно кричал. И тут до нас дошло, что мы — в болоте. Перепуганные до смерти, все в слезах, мы стали тянуть палку, за которую ухватился Андрей. К счастью, все обошлось, и через несколько минут мы уже снова бежали по дороге.

Но детским силам есть предел. Измотанные, выдохшиеся, мы сели на обочине и, трясясь от холода, прижались друг к другу, как воробьи. Олег начал всех успокаивать: «Наверное, родители нас уже хватились и скоро найдут». Тут свое слово вставил Андрей: «А меня не хватятся — я сказал, что буду у вас». «Меня тоже — я уже несколько вечеров провожу у дяди Коли, с его собакой», — сказал я. И тут Олег пробубнил: «И я ведь с тобой, у твоего дяди…»

Что делать, мы не знали. И не представляю, сколько бы еще мы так сидели, если бы не вспомнили, что вечером будут показывать мультик «Ну, погоди!». Все шесть серий подряд (тогда их еще было шесть). Эта мысль придала нам сил, и мы снова зашагали по дороге. И как же мы обрадовались, когда из-за деревьев показались крыши наших домов.

Как и предполагалось, дома нас никто не искал. Получив хорошую взбучку после горячей, с горчицей, ванны, Олег и я с удовольствием смотрели наш любимый мультфильм.

МАМА

Не забуду того дня, когда мама рассказала мне о своей тяжелой жизни в годы войны. Теперь я уже не смогу передать ее слова точно, но их суть врезалась в мою память прочно. Та беседа состоялась как раз после нашего лесного «путешествия», и, услышав ее, я понял, откуда во мне непоседливость.

Война для мамы началась под Минском. Она там отдыхала с моей бабушкой, а мой дед там находился в командировке. В то черное воскресенье он посадил их на поезд и отправил домой. Сам же, по долгу службы, остался. У мамы до сих пор на глазах появляются слезы при воспоминаниях о застигшей их в дороге бомбежке. Крики, плач, бегающие люди, взрывы… В этой суматохе моя шестилетняя мама потерялась, осталась одна.

Три последующих года она провела в семи детдомах. В большинстве из них она не задерживалась долго — ее всегда тянуло домой. Она сбегала и снова попадала в детдом, но не забывала своего родного края, города и дома.

И однажды она сбежала навсегда. Укутав­шись в платок, в валеночках, она месяцы шла по железной дороге, на восток. Когда везло, ехала на поезде. Добрые люди не дали умереть с голоду.

Дома ее уже давно никто не ждал — считали погибшей во время бом­бежки поезда. И вот представьте ту смесь эмоций — удивление, непо­нимание, неверие, радость — моей бабушки, когда она, услышав стук, открыла дверь и увидела свою дочь… Надо было слышать мою маму, когда она рассказывала об этом. Мне до сих пор кажется, что я был свидетелем того чудесного события.

Своими воспоминаниями о суровых годах войны мать пробудила во мне и уважение к хлебу. Моя бабушка, уходя на работу, говорила своим дочери и маленькому сыну (то есть моим будущим маме и дяде) такие слова: «Вот вам две картофели­ны и хлебушек. Разделите их на три части и съешьте утром, в обед и вечером». Конечно, дети не могли удержаться от того, чтобы не съесть все это сразу. Вечером их мать приходила и все понимала по их глазам. По ее щекам начинали течь слезы, и она крепко обнимала детей, пытаясь хотя бы согреть их своим теплом. Она знала, что большего не сможет им дать до следующего утра.

После этих рассказов я не могу смотреть на тех бездушных лю­дей, для которых самое святое не свято.

РАССТАВАНИЕ

Мне уже исполнилось семь лет. С каким же нетерпением я торопил время! Безумно хотелось в школу. Мы с друзья­ми уже сходили в свой будущий второй дом, и после этого нам еще сильнее захотелось попасть за эти загадочные стены. Однако в это здание мне заглянуть больше не уда­лось. Моя семья переезжала за тысячи километров, в другой конец нашей бескрайней страны.

Машина с контейнером стояла у подъезда, знакомые и незнакомые люди выносили и грузи­ли вещи. Обычно, как я успел заметить, люди переезжают с одного места на другое счастливыми или, по крайней мере, с веселыми лицами. Я же ничего подобного не испытывал. На душе скреб­ли кошки. Мне было жалко расставаться со своими друзьями, особенно с Олегом. Я даже упрашивал его ехать со мной.

Но еще грустней было прощаться с этой землей. Нигде меня больше не ждало столько роман­тики, сколько ее было здесь. На память пришло последнее землетрясе­ние и связанный с ним веселый сюжет. Звенел будильник, и я чувствовал, что земля действительно трясется, вернее не земля, а пол. Пианино каталось из одного угла в другой, посуда летела с полок, а в окно было видно качающиеся дома. Но самым увлекательным для меня было смотреть на бегающих перепуганных ро­дителей. Папа пытался открыть дверь, но она не поддавалась. Кругом стоял страшный скрежет…

Конечно, все могло закончиться трагически, но тогда я этого не понимал. Теперь я жалел, что этого больше не повторится, и мне ста­новилось грустно.

Итак, прощай Камчатка, здравствуй, Волга!

Часть II

ПЕРВЫЙ РАЗ В ПЕРВЫЙ КЛАСС

Медленно тянулись последние летние дни. В школу хотелось чрезвычайно. Наверное, только в этот короткий период мы испытываем нескрываемую зависть к ученикам, зародившуюся в детском саду. И только тогда в наших сердцах настолько горяча жажда исполнения заветного желания. Ведь у детей слово «школьник» ассоциируется со свободой. Нам казалось: в этом храме знаний нас ждет что-то необыкновенное, и, действительно такого здесь будет немало. Но страсть к учению почему-то исчезает, стоит начаться урокам. Такова природа человека: он всегда ценит то, чего не имеет. Эта истина стара, как мир. На плечи маленького человечка ложится множество разных забот, возникают нерешенные задачи, появляются обязанности. И от этого никуда не уйдешь — приходится выносить все тяготы жизни…

Но пока никто из тех, кто собирался в школу впервые, этого не знал. По рассказам старших сестер и братьев, складывалось романтическое представление о будущем, на которое мы смотрели сквозь розовые очки. Поскольку толком мы еще не знали, что нас ждет впереди, на душе появлялось чувство неизве­стности и загадочности. А в первый день сентября к этому настроению прибавлялся еще и не­большой внутренний страх перед этим неведомым. Появлялись неуверенность, растерянность, глаза расширялись, глядя на мир удивленно. Сбившись в кучу, первоклассники боязливо смотрели по сторонам и, естественно, друг на друга.

Таким в этот день стоял и я. Букет цветов в моих руках вообще лишил меня дара речи. Поэтому я долго не мог ответить на вопрос первой нашей учительницы, Татьяны Ивановны: «Как твое имя, мальчик?» Школьные коридоры казались бесконечно длинными. Класс был целой Вселенной, а парты, за которые сейчас и не посмеешь сесть, боясь их сломать, обещали спрятать не только будущие шпаргалки, но и нас самих.

Закончился обряд знакомства и рассаживания. Горе свалилось на голову всем мальчикам — каждого из нас посадили рядом с девоч­кой. Почему-то на всех это подействовало странным образом — и те, и другие сидели ни живые и ни мертвые. Только изредка мельком посматривали друг на друга.

Хоть мне и было интересно слушать учительницу, но от невольного желания поболтать, особенно в конце урока, хотелось «выть», а бол­тать было не с кем. Да и о чем можно говорить с девчонкой?! Этот вопрос задавал себе не только я.

Первая неделя пронеслась незаметно. Снова наступил поне­дельник. Опять надо было идти в школу. Утром мама проводила ме­ня до самых дверей класса. Было еще рано, учительница пока не пришла. Когда я посмотрел на свою соседку по парте, мне стало не по себе. Сердце защемило. Обуяла тоска. Не выдержав этого испытания, я потихонь­ку исчез из класса. Погода в эти сентябрьские дни стояла чудесная, и невозможно было придумать ничего лучше, чем кататься на ве­лосипеде. Я ездил по улицам и снова наслаждался беззаботностью.

Вечером мама спросила меня, как дела в школе. Я ответил общими фразами, мол, все хорошо. И даже сумел рассказать, чем мы якобы занима­лись. Мама слушала и улыбалась, а в конце моего сочинения как бы невзначай заявила: «Встретила я недавно твою учительницу. Татьяна Ивановна, кстати, живет здесь, в нашем доме. И она обещала зайти к нам сейчас, помочь наверстать упущенное». Краска стыда залила мое лицо. Потом, придя в себя, я подумал: «Да, мне не позавидуешь. Спокойной жизни теперь не будет. И надо же было ей поселиться здесь!»

КНОПКА, БУЛЬКА И ПУЛЬКА!

Эта новогодняя история приключилась, когда я учился в первом классе. У нас уже года три жила маленькая собачка, наша любимица по имени Кнопка, карликовый той-терьер. Она была альбиносом — вместо черно-коричневого окраса, соответствующего этой породе, белая с едва заметными темными пятнами. Ее вместе с другими собачками привезли моряки из Японии по заказу для одного цирка. Мой отец дружил с директором, и тот, зная, что мы с сестрой давно просили родителей завести собаку, подарил ее нам.

Месяца за три до празднования Нового года у Кнопки родились два щенка. Маленькие, хорошенькие, размером с небольшой кулак, правильного темного окраса, совсем не похожие на свою маму. Один оказался раза в полтора крупнее другого, активнее, шустрее. Когда им ставили миски с едой, он быстро съедал свою порцию и лез «помогать» своему братцу. Тот имел спокойный, флегматичный характер, на пищу не набрасывался, а долго стоял над своей миской, брал еду аккуратно и долго ее пережевывал. Было смешно за этим наблюдать.

И вот мы нарядили елку, повесили на нее много игрушек. В то время стеклянных у нас было немного, в основном — сделанные из папье-маше, спрессованной бумаги и ваты. Но тоже очень красочные, посыпанные золотистыми и серебристыми блестками. Разные герои из сказок, снеговики, Деды Морозы, Снегурочки, птицы и животные.

Наступило 31 декабря. Этот день не выпал в тот год на выходной, и мы пошли в школу, а родители — на работу. Маме пришлось для вечернего праздничного стола заранее кое-что приготовить, накрутить мясной фарш для котлет. И, чтобы все это не испортилось, она спрятала кастрюльки с заготовками за наряженной елкой, поставив возле балконной двери. Там всегда дуло из-под порога и было прохладно, как раз то, что нужно, вместо небольшого холодильника, в который все не уместилось бы.

После короткого рабочего дня мама забрала нас с сестрой из школы, и мы пошли домой. Настроение было праздничное. В зале нас ожидала лесная красавица, под ней, мы знали, лежат подарки — наши любимые шоколадные конфеты и мандарины. Более всего в новогодние дни мне нравилось смотреть на мигающие разноцветные гирлянды, ощущать запах свежей хвои вперемешку с мандариновым. С этим и ассоциируется главный народный праздник до сих пор!

И вот мы входим в квартиру, а там… Первое, что показалось странным, — никто из собак нас не встречает. Они обычно уже звонко лаяли и повизгивали, едва заслышав бряцанье ключей, доставаемых из кармана. А тут — тишина. Затем, уже из коридора, мы увидели, что весь пол в большой комнате усыпан разорванными в мелкие клочки цветастыми и белыми бумажками, кусками ваты, фантиками и елочным дождем. И как финал сцены — наша елка лежит на полу. Видимо, собаки, пытаясь дотянуться до висевших на ней игрушек, завалили дерево. Но это, оказалось, еще не апогей. Подарочные пакеты были разодраны, выкатившиеся из них мандарины лежали нетронутыми, а вот конфеты… Если не съедены, то понадкусаны все. Но более всего мы удивились тому, как три маленькие собачки умудрились слопать весь фарш для котлет, приготовленный для всей семьи! Кастрюля была вылизана, крышка валялась рядом. И мы не на шутку перепугались за собак. Они же лопнут!

Мы нашли их на своем месте. Булька и Пулька мирно спали рядом со своей мамашей Кнопкой. Все трое напоминали откормленных поросят — животы больше них самих, все в вате и измазаны шоколадом. Кнопка понимала, что нашкодила, и старалась не смотреть нам в глаза. Но все равно по ним было видно, что все счастливы и ни о чем не сожалеют. Праздник у них удался!

СВЕТЛАНА

И все-таки акселерация — явление, заметное не только по внешнему виду детей, но и по усложнению возникающих перед ними вопросов. Когда наши папы и мамы впервые задумывались о любви? Немного смущаясь, мои родители признаются, что это было в возрасте двенадцати лет. А недавно братишка одного из моих знакомых заявил, что он влюбился в девочку из своей группы, а ему всего шесть.

Так вот, посмотрели мы с друзьями интереснейший фильм. Главную героиню звали Светланой. Не знаю, какие выводы сделали после этого кино мои товарищи, но я для себя решил: мою жену, не девочку, с которой бы дружил, а сразу жену, будут звать Светланой. Не откладывая свои намерения в долгий ящик, я окружил одноклассницу, которую звали именно так, вниманием и заботой. Через несколько дней я уже нес ее портфель, провожал после уроков домой, а утром в школу. Сколько это продолжалось бы, неизвестно, но реплики «тили-тили тесто…» задели молодое самолюбие. На общем мужском совете нашего класса было вынесено решение, что мне необходимо не только бросить девчонку, но и отомстить ей (за что — я так и не понял). Способ мести возник в моей голове моментально.

Весь класс заливался смехом, а Светлана стояла у парты и, недоумевая, смотрела в портфель…

Утром я забежал за ней и, улучив момент, переложил из своего ранца в ее портфель два огромных, заранее принесенных кирпича и исчез. Из-за угла ребята и я вместе с ними озорно наблюдали за перекосившейся фигуркой девочки, топающей в школу. А в классе Света, утерев платочком пот со лба, жаловалась на то, как много учебников приходится носить в школу.

Не могу забыть как те глаза, выражавшие изумление и обиду, так и всплеск всеобщего смеха. Мне было немного жаль девочку и стыдно за свой поступок, но зато товарищи по заслугам оценили мою затею. С тех пор главным выдумщиком считали меня. Никуда не денешься, приходилось оправдывать ожидания класса и свой новый титул.

СЛЕЗЫ

Нет, на уроки я сегодня не пойду — в кинотеатре показывают интересней­шее кино про индейцев! Поцеловав маму, я, для маски­ровки, взял портфель и отправился… как и решил, не в школу. По пути спрятал ранец в таком месте, где, думал, вряд ли кто его увидит. Это была свалка.

Довольный собой и своей хитростью, я весело запрыгал по дороге. Еще радостнее мне скакалось после фильма.

Но такое настроение длилось недолго. Перерыв всю свалку, своего портфеля с книжками и тетрадка­ми я не нашел. Слезы сами собой покатились из глаз.

Я плелся обратно, рыдая. Представлял грозное лицо папы.

— Что ты плачешь, мальчик? — вдруг услышал я приятный голос жен­щины.

— Портфель потерял, — ответил я, хлюпая, и завыл еще сильнее.

— А где ты его потерял, не на свалке случайно?

— Да… Да! На ней! — воодушевляясь, признался я.

— Пойдем со мной, — сказала моя спасительница и мы пошли.

Это была наша дворничиха. Как хорошо, что портфель попался именно ей.

ЗА ХЛЕБОМ

Мама суетилась на кухне. Потихоньку собирались гости. Стол становился краше и великолепнее, яства издавали манящие запахи. И тут оказалось, что совсем нет хлеба.

Поскольку я был самым незанятым членом семьи, в магазин отправили меня. Вручили мелочь на хлеб и мороженое. Попросили долго не задерживаться. И я полетел в ближайшую булочную. Купил, что требовалось, рванул назад, но мимо киоска с любимыми лакомствами не пробежал. Как только это холодное и сладкое божественное изделие попало мне в руки, моя спешка мигом куда-то исчезла. Я уже, смакуя, поплелся, а вместо меня полетело время. Честно говоря, про гостей я забыл. Решил съесть эскимо, сидя на лавке.

По дорожке важно расхаживали голуби. Потому как они постоянно клевали что-то на асфальте, я понял: птицы голодны. И, играя роль спасителя, начал «сеять» крошки. Еще забавнее было кормить воробышков. Они с трудом взлетали с огромным куском в клюве и неустойчиво планировали над землей. Не забыв напоследок наломать побольше хлеба голубям, количество которых все возрастало, я наконец пошел домой.

Нажал на кнопку звонка. Дверь открыла мама… И только тут, увидев ее взгляд, я вспомнил, зачем ходил в магазин.

ЛОТЕРЕЯ

Сколько веселых историй связано у каждого с такими мероприятиями как сбор металлолома или субботник… Помните? Есть, что рассказать, и мне.

Наши сообразительные шефы придумали отличный способ заинтересовать нас сбором макулатуры. За двадцать килограммов бумаги давался билет лотереи, причем беспроигрышный. На него можно было получить у пионервожатой что-то из этого списка: книжку, машинку, набор ручек, куклу, надувную игрушку, мяч. В общем, кому что достанется.

Нашему энтузиазму не было предела. Хозяева некоторых квартир со вздохом отвечали, что мы пятые, кто приходит к ним и что у них уже ничего не осталось. С одним из друзей мы набрали уже тридцать килограммов. Где взять еще десять — не представляли. Тогда Женька позвал меня к себе, и… Не зря мы к нему пошли! Глядя на полки в их доме, прогнувшиеся от тяжести книг, я даже упрекнул друга: «Ну что же ты раньше-то молчал? Сколько бегали по домам, искали». Выбрали мы в итоге книжки потолще да потяжелее.

Перебирая их, учительница спрашивала, откуда они, и откладывала в сторону. Мы соврали, что нам их дали с макулатурой, и лицо ее засияло. Получив свои выигрышные билеты, мы, довольные, по­шли к пионервожатой. Здесь нас ждали новенькие клюшки. По домам мы расходились абсолютно счастливыми…

А следующим утром я заметил, что Женька отправился в школу не один. С ним шагал разводящий ру­ками отец. «Видно, волнуется», — подумал я.

Теперь я понимаю причину того волнения Женькиного папы. Несколько томов сочинений Л. Н. Толстого стоили того.

МЕТАЛЛОЛОМ

Раз мы затронули общественно-полезную тему, то о сборе ме­таллолома не рассказать просто нельзя. Тем более, что этот случай до сих пор вспоминают с улыбкой на лице все учителя нашей шко­лы и жильцы соседнего дома.

Наш класс поклялся занять первое место. Но как решить эту задачу? Сначала мы разошлись по двое и по трое по всевоз­можным местам нашего района. Банки, крышки, трубы, утюги, листы железа, бочки постепенно собирались в кучу. Этого нам показалось мало, и дело, решили мы, идет очень медленно. И вдруг с сенсационным сообщением прибежал Сережа: «Ребята, в со­седнем дворе в домах поменяли трубы и батареи, и все они пока ле­жат на улице! Надо их собрать. Победа — за нами!»

Возражений ни у кого не возникло. Батарей оказалось так много, что даже общими усилиями на место сбора металлолома мы смогли дотащить их только к вече­ру. Усталые, но радостные, в предвкушении заслуженного «золота», мы ра­зошлись по домам.

Каково же было наше разочарование на следующий день, когда встревоженные рабочие ходили по школе с нашим директором. Оказывается, это были не замененные, а новые батареи. Только еще не крашенные, поэтому мы и приняли их за старые.

Теперь все это хозяйство медленно переносилось обратно. Через неделю мы с грустью провожали в обратный путь последнюю из ба­тарей.

СЛУЧАЙ В ЛАГЕРЕ

Романтик в душе — это прекрасно. Под впечатлениями от «Робинзона Крузо» наша компания, сложившаяся в пионерском лагере из самых отчаянных ребят, тайно устроила себе шалаш за территорией лагеря, на берегу огромного озера. Здесь мы пропадали целыми днями. В один из таких дней в голову пришла идея — попробовать полностью обеспечить себя дарами природы. Из «фабричного» мы взяли с собой только спички.

Ягоды нам очень быстро надоели. На свежем воздухе аппетит разыгрался так, что есть хотелось неимоверно. Чтобы удовлетворить свои потребности, решили попытать удачу на озере, которое славилось богатством рыбы. Удочек у нас не было, поэтому мы воспользовались методом браконьеров. Из проволоки и майки сделали сачок, наложили в него бабочек, тополиного пуха и прочей ерунды. Но главной приманкой служил белый цвет майки.

К нашему удивлению, мы вытащили сачок, полный мелкой рыбы — синтявки, как тогда называли уклейку. Нарушив запрет, мы залезли в воду и наловили раков, прямо руками. Встал вопрос, как все это сварить. Но в детстве неразрешимых вопросов нет. Кастрюлей нам послужила найденная на берегу большая консервная банка. В ней мы сварили, без соли, наш небогатый улов и, надо признаться, ели с аппетитом. Нам даже показалось мало.

После этого целую неделю мы все вместе провели в санчасти. На этом любовь к лесной жизни в нас, на время, пропала.

ПРАВДА

Место для стартовой площадки оборудовали прямо у гаража школьных автомашин. Это была пятая ракета нашего инженера Ромы. На нее возлагались большие надежды, так как через неделю в районе должен был проводиться конкурс технического творчества.

Четыре предыдущих ракеты еще не взлетали — они только подпрыгивали на месте, испуская клубы дыма и огонь.

— Эта взлетит. Диаметр сопла уменьшен до минимума, корпус облегчен, — уверял всех Ромыч.

Я, как помощник номер один, установил направляющий стер­жень, подготовил электропускатель, установил ракету.

— Первый к пуску готов, — отрапортовал я.

Рома стоял в позе победителя, скрестив руки на груди и на­блюдая за действиями окружающих.

— Всем отойти, — сказал он и добавил: — Павлуха, у тебя легкая рука. Контакт!

— Есть контакт… — Остальные мои слова никто не услышал… из-за оглушитель­ного взрыва. Первое мгновение все стояли молча, ничего не пони­мая, моргая глазами. Затем раздался чей-то смешок, постепенно переходящий в дружный хохот.

— Еще один такой взрыв — и машина наша! — воскликнул кто-то.

Всеобщее веселье прервали грозные громкие окрики: «Держи хули­ганов!» — и всех как ветром сдуло.

Через несколько секунд мы, тяжело дыша, уже стояли перед каби­нетом литературы. Ребята из параллельного класса, давясь от сме­ха, рассказывали веселую историю, свидетелями которой они только что оказались: «Чешете вы, как скаковые лошади, через кусты, клумбы, заборы. А за вами, не отставая, — бабка лет семидесяти. Да и еще кричит что-то вдогонку». Мы от души посмеялись.

Зашли в класс, расселись и почти забыли про случившееся. Ромыч размышлял над за своими расчетами, как вдруг, минут за пятнадцать до окончания урока, неожидан­но распахнулась дверь, и в класс вошел школьный завуч.

— Кто был на той перемене на улице? Встать! — грозно сказал он. Никто и не пошевелился. — Земсков, собирайся, пойдем к директору!

Недоумевая, Володька взял портфель и поплелся за серьезно настроенным завучем. Было ясно: разбираются по поводу взрыва. И надо же — вызвали самого невиновного! Земскова и близко там не было. Он даже про запуск не знал.

Володька стоял лицом к лицу с «пострадавшей».

— …А тот. Товарищ директор, он крикнул: «Еще раз взорвем — и машина наша». Володька стоял и не знал, о чем идет речь, отказы­вался от всех обвинений. Потом он начал догадываться, что, видимо, ребята опять проводили опыты.

— Кто с тобой был?

Володька подумал, что отказываться бесполез­но, вызовут еще милицию, и решил — будь, что бу­дет. На перемене мы отправили «разведку». Узнали, что он взял все на себя. Весть была добрая и недобрая одновременно.

— Так, опять Земскову не повезло.

— Да, это попахивает жареным. Бабка больно настырная попалась. На учет в детскую комнату могут поставить.

— Надо как-то выручать.

— А что тут думать? Надо идти к директору и все рассказать.

— Только идем все, а не только Ромыч и Павлуха. Ведь участвовали и удовольствие получали все.

Сказано — сделано. Через минуту полкласса стояло в кабинете директора.

— Любовь Александровна, это мы все устроили. Вовка тут ни при чем. Он и не знает даже, что случилось.

Директор улыбнулась:

— Земсков во всем признался, нечего его выгораживать.

— Это он соврал, чтобы выгородить нас. А на самом деле ракету принес я, и я все устроил, — уверял Рома.

— Ну не только ты, — вступились другие.

В кабинете поднялся гам. Каждый старался приписать себе как можно больше подвигов.

Любовь Александровна взялась за голову:

— Что вы меня путаете, какая ракета? Рассказывайте по порядку!

К концу перемены общими усилиями справедливость была восстановлена. «Пострадавшая» уже не обвиняла никого в покушении на свою жизнь. Бабка оказалась с чувством юмора, а главное, понимала наш энтузиазм.

Но теперь пришлось всю исследовательскую работу вести под руководством преподавателя физики. И, надо сказать, не безуспешно.

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Теперь можно сказать с уверенностью: да, это была самая первая любовь, настоящая.

Осенним дождливым днем я отправился в кино. Это было воскресенье, и мне чудом удалось достать билет. Я шел довольный по людным улицам, предвкушая интересный кинопросмотр. До фильма оставалось около часа, и я решил прогуляться по набережной. Шелест листьев под ногами, мелкий моросящий дождь, заставляющий втягивать шею в плащ, серые волны реки, напоминающие о пролетевшем лете — все это сбивало хороший настрой. Я шел уже понурый, пе­репрыгивая через лужи. Прохожие не привлекали моего внимания.

И вот я случайно поднял глаза — и в груди всколыхну­лось. Сердце забилось учащенно, и я, может быть, даже рас­крыл рот, теперь трудно сказать. Навстречу мне шла прекрасная блондинка. Желтенькая курточка, светлые брючки, заправленные в сапожки, говорили и об ее прекрасном вкусе. Возраст не больше моего, подумал я. И понял или, лучше сказать, вспомнил, что это — мой идеал. Девочка как будто сошла с «картинки» моего представления о прекрасном. Огорчало лишь одно — она была с мамой. В моей голове мелькнула мысль: познакомиться в ходе разговора, поводом для которого могли послужить любые вопросы. «Как пройти…», «Как найти…» и так далее. Но язык меня не послушался — я не смог вымолвить ни слова. Так я и прошел ми­мо. А через несколько минут я понял, что влюбился с первого взгля­да. Но где теперь искать свою любовь?

В кино идти уже не хотелось, однако, надеясь на то, что комедия меня взбодрит, я все же пошел. В зале расположился на своем месте и… об­мер. Впереди меня, креслом левее, сидели и мама, и ее прекрасная дочь. Про себя я подумал, что это чудо. О чем был фильм — не скажу, даже если очень захочу. Я смотрел не на экран, а, как пре­красной картиной, любовался девочкой.

После кино, как шпион, я отправился за двумя дамами, чтобы выяснить, где они живут. В битком набитом автобусе мы стояли с ней в двух шагах друг от друга. Она, видимо, почувствовала мой пронзительный взгляд, и наши взоры на мгновение встретились. Таких голубых, про­сто небесных глаз я не видел ни у кого. Хотелось верить, что мы связаны одной ниточкой, но слишком рано я возмечтал.

На одной из остановок мама и дочь вышли — так неожиданно, что я не успел выскочить. Мощная волна входящих людей втащила меня вглубь автобуса. Мне было обидно до слез. Но почему-то верилось в то, что блондинка обязательно должна была в меня влю­биться. «И если она умная девочка, — решил я, — то она приедет в следующее воскресенье к этому кинотеатру на этот же сеанс».

После такого заключения свободного времени у меня больше не было. Я проводил его или на набережной — первом месте встречи, или у кинотеатра. Так прошло несколько воскресений, а затем я ездил в этот кинотеатр, уже почти не надеясь.

Больше мы не встречались. Я не мог забыть ту блондинку очень долго. Мечтал еще раз ее увидеть. Черты ее лица постоянно возникали перед моими глазами. Я ходил по людным улицам города и всматривался в прохожих. Часто узнавал ее, подбегал, но — увы…

Мне казалось, что незнакомка наблюдает за мной, и это определяло мое поведение.

Так я ее и не встретил. И не встречу, наверное, никогда. Хотя…

Осень 1983 г.

СЛЕЗЫ РЕБЕНКА

Рассказ

Машина неслась по грунтовке. В крытом кузове мощного ЗИЛа тряслись на ухабах солдаты. Сначала дорога и быстрая езда занимала их и даже веселила. Одинокие сельские пешеходы, иду­щие по обочине, заслышав вдалеке песни, что по мере приближения становились громче, не сбавляя шагу, подолгу смотрели вслед проезжающим машинам.

Песни были пропеты, а шипение автомобиль­ных шин, неравномерное, но убаюкивающее покачивание и мерная ра­бота хорошо отлаженного урчащего двигателя успокаивали солдат. Они располагались поудобнее, облокачиваясь друг на друга, и, не­заметно теряя ощущение времени и места, смыкали ресницы. Крепко за­снуть не давали встречающиеся иногда выбоины на дороге. В такие моменты ЗИЛ подбрасывало, сильно встряхивая всех, кто был внутри, поэтому состояние дремоты не переходило в сон, но и выйти из него также было невозможно.

Старший машины — бывалый солдат, прошедший огонь и воду, боевой капитан — сидел в кабине, прислонившись головой к стеклу, и о чем-то думал. И только водитель, зорко следя за дорогой, уверенно и точно работая руками и ногами, тихонько насвистывал неизвестный мотивчик. Мимо с ревом проносились встречные ма­шины, незаметно надвигались огромные поля и затем также неза­метно отставали, сменяясь на новые. Грузовик несся под горку, все набирая скорость, а потом мед­ленно вползал вверх, чтобы снова слететь вниз.

При въезде в неизвестный поселок солдаты оживились и с любо­пытством стали рассматривать цветущие сады, дома, находящиеся метрах в ста справа от дороги, и их обитателей. И вдруг неведомая сила резко потянула всех, кто был в ма­шине, по ходу движения. Солдаты, не успев ухватиться за борта, упали на деревянный настил кузова. Завизжали тормоза, правое заднее колесо чуть подскочило, и снова загудел, набирая обороты, двигатель. ЗИЛ, освободившись от власти тормозов, поехал еще быстрее. Пассажиры начали было ругаться, обвиняя водителя: «Не дрова же везет», но вскоре увидели распростертую бездыханную овчарку. С противоположной стороны дороги показался маленький мальчик. Выкрикивая, наверное, имя собаки, он быстро подбежал к ней, присел на корточки и стал гладить ладонью по голове и шее уже мертвого пса. Ребенку не верилось, что еще несколько минут назад он бежал по осеннему лесу с любимым четвероногим другом, а теперь тот лежит на дороге и больше уже никогда не лизнет по руке теплым шершавым языком. Смерть, казавшаяся мальчику та­кой невероятной и нелепой, ведь до этого он никогда о ней не думал, столкнулась с ним один на один, открывая ужасную картину.

А машина уносилась все дальше и дальше, и солдаты, восемнадцати-двадцатилетние парнишки, уже едва различающие собаку и склонившегося над ней мальчишку, что слились в одно пятно, в эту минуту вспомнили свое детство. Перед глазами возникла у кого-то собака, а у кого-то кошка, которым они тайком от мамы носили горячие котлеты или сосиски, а в холодную зимнюю ночь впускали в теплые подъезды домов. Каждый, тайком от соседа, вытер одинокую слезу, наплыв­шую на ресницы, и представил себе горькие слезы мальчика, сидящего рядом с мертвой собакой.

Проехав несколько километров, машина остановилась. Хлопнула дверца, и к солдатам подошел капитан. Немного стесняясь самого себя и своих подчиненных, он спросил у них, что с собакой, а узнав, словно извиняясь и пряча взгляд, сказал: «Если бы свернули на такой скорости, то не собака бы, а мы… И затормозить нельзя…» — и вернулся в кабину.

Снова хлопнула дверца, и машина покатилась дальше. Ребята подумали, что, наверное, и у их строгого капитана намокли ресни­цы. А машина медленно, как бы преодолевая себя, силясь, поднима­лась и спускалась по холмистой дороге. Она, казалось, тоже переживала, как и ее хозяин, с которым за два года службы они ус­пели «подружиться» и составить одно целое.

Декабрь 1984 г.

ЛЁХА

Рассказ

И бывают минуты раздора

И мечтам моим, может, не статься

И споткнулся, упал, и не встать самому

И друзья мои здесь

И никто не поможет подняться

(самоцитата)

Первое сентября. Для Алексея Куницына, рослого, белобрысого, с прической «под ежика» парня, оно было пятнадцатым. Над верхней губой уже пробился едва заметный пушок усов, на некогда прямом носу виднелся «набитый» бугорок, а карие глаза оставались такими же, как в раннем детстве, живыми и даже излишне возбужденно-радостными.

Еще во всю припекало солнышко, но уже золотило кроны, потерявшие сочную зеленую свежесть. Пожелтевшие кое-где на березках пятаки-листочки, трепещущие при легком дуновении ветерка, не выдерживая, грустно срывались и падали в лужицы, оставшиеся после дождя. Такое падение напоминало о том, что на подходе промозглая осень с туманами, зонтами и блестящими импортными плащами. А на мальчишек и девчонок, еще не отпустивших счастливое чувство свободы и беззаботности, признаки увядания навевали тоску и зарождали внутри какую-то неосознанную тревогу.

Стайки учеников всех возрастов медленно стекались к огромному квадрату школы — панельному четырехэтажному зданию, залитому успокоительно-нежным светом. Интереснее всех смотрелись первоклашки: самые нарядные, с крупными белыми бантами и в беленьких гольфиках — девочки, в отглаженных брючках — мальчишки, и все — с разноцветными шарами в ручонках и обязательно с охапкой цветов. Они пугливо и любопытством озирались по сторонам, ранцы на их спинах казались громоздкими, и и новоявленные ученики держали их неуклюже, но с ревностной опекой.

Приходить в школу рано Лешка отвык — в девятом все-таки несолидно, но в этот день он решил не опаздывать и появился пораньше, чтобы найти новый класс и обязательно посмотреть на будущих одноклассников. После восьмилетки он поступал в техникум, но на экзаменах провалился. Возвращаться в родную школу не хотелось (он холодел при одной только мысли, что опять начнутся заслуженные и предвзятые придирки учителей, которым Куницын надоел основательно), а в другую — его не брали (не мудрено, с такой-то характеристикой). И тогда он, ни на что не надеясь и в конец отчаявшись, заглянул сюда, в школу соседнего района, где, как ни странно, ему повезло. То ли Алексею поверили, в самом деле, то ли директор попался душевный, но его приняли. Как он радовался! Значит, не потерянный человек, не «трудный», как написали в характеристике, значит, годен на что-то и кому-то нужен. И тогда же, в августе, Алексей подумал о том, что надо раз и навсегда покончить с прежней унылой жизнью забияки и разгильдяя, взяться за учебу, а вредные привычки искоренить.

Расстегнув узкий ворот рубашки, он стоял один недалеко от парадного входа, украшенного цветами и транспарантами, а вокруг творилось что-то непонятное, цветное, пестрое, все бурлило, смеялось, торопилось выговориться. И вот совсем рядом раздался громкий мужской голос: «Девятый „А“, все ко мне!» Минутное беспорядочное движение — когда классы бла­годаря усилиям учителей построились на торжественную линейку; напутствующая речь седого энергичного директора — когда мало кто слушал, а больше вертели головами по сторонам, вглядываясь в полузабытые за каникулы и еще не надоевшие лица; восторженные возгласы: «Братва, мы же на год старше!» После всего этого на душе Алексея было томительно-неспокойно.

Он стоял в первой шеренге с приподнятой головой и, желая всех рассмотреть, постоянно косился назад и натыкался на встречные, прощупывающие взгляды. В целом класс ему нравился: и симпатичные девочки, и бойкие мальчики — на вид не маменькины сынки. С такими будет весело учиться, думал Куницын. А главное, и это он тоже отметил в свою пользу, поскольку помнил, как в старой школе испытывал вместе с ребятами возможности новеньких в жесткой драке, — почти не было мальчишек выше и крупнее него. Интересно, а как будет сейчас?

И он представил, как на перемене в конце притемненного коридора его молча обступят, и щупленький малый, подкравшись сзади, ущипнет, слащаво улыбаясь. Леха, развернувшись, заедет тому оплеуху и отчаянно будет отбиваться от наседающей компании, пока не охладит их пыл. Потом, вероятно, без труда справится с ними. Быть может, кому-то даже расквасит нос. После чего опять возникнут горь­кие осложнения, посыплется неприятность за неприятностью. Снова полетят в его адрес жгучие упреки, робкие осуждения дево­чек, презрение покоренных мальчишек. И конечно, вызовут в учительскую, где будут стучать кулаком по столу, предупреждать, читать морали, воспитывать. И фамилия Куницын будет склоняться на всех родительских собраниях, и он с болью будет клясть себя за то, что не сдержался.

Однако конфликт, которого он опасался, но ждал, не состоялся, и уже на большой перемене вокруг Лехи образовался тесный кружок слушателей, внимательно изучающих нехитрую биографию новичка. Кстати, вместе с Куницыным впервые в этот класс пришли две нерасторопные, застенчивые ученицы. Они держались отдельно, ни с кем не обменялись ни словом, и мостом для связи с ними послу­жил именно Леха — он умел вызвать к себе неутоленный интерес, заставив собеседника раскрыться так, как никто другой. Кроме того, он всегда, как потом выяснилось, имел в запасе две-три забав­ные истории из личной жизни и с десяток новых анекдотов. Леха, видимо, часто попадал в различные ситуации, побывал не в одной компании, поэтому жизненный опыт, приобретенный не по годам быстро, располагал. Хотя и рассказы о собственных похождениях, овеянные романтикой, были насыщены картинами балагурной жизни.

Прошла неделя, и класс новенького принял. Трудно сказать, чем он понравился ребятам. То ли веселым характером, то ли непосредственностью, то ли активностью — отличительной чертой современных подростков. Во всяком случае, Лешка успел в весьма короткий срок со всеми пере­знакомиться и с юмором и пространными комментариями рассказать мальчикам несколько пикантных историй. Он даже спел под гитару, удачно подвернувшуюся как-то под руку, в сопровождении одобри­тельных и удивленных приветствий. Девчонки по достоинству оце­нили его волевое, мужественное лицо, выражающее уверенную силу, и крепкую фигуру с бронзовыми от загара руками, чуть позже одноклассницы пришли к единодушному заключению, что Куницын и внешно­стью, и характером похож на французскую суперзвезду экрана — Бельмондо. Сходство с ним импонировало и ребятам.

Первые занятия показали, что Алексей — парень способный, эрудированный, но многое, если не сказать все, запустил, отчего он на уроках чувствовал себя скованно, испытывая при ответах, лишенных глубины знаний, кое-какие затруднения, хотя стоило ему поднажать и… Однако сентябрь пролетел, Алексей, втянулся в не так давно пугавший учебный ритм, но, поскольку предъявляемые учителями требования не отягощали, все вдруг непоправимо срезалось, пыл угас. «Как-нибудь отсижу два года, получу аттестат и — в добрый путь, как говорится», — подбадривая себя, думал Куницын. Обуреваемый радужными надеждами прощания со школой и детством, находясь в состоянии неудовлетворенности, он, чтобы разнообразить скучную, небогатую на события жизнь, занялся организацией отдыха.

Алексей любил волжские берега. Он хорошо помнил, как они с ребятами, сбегая с занятий, запасались спичками, котелком и ехали за реку в поисках укромных разливов с тихой и теплой стоячей водой. Там, раздевшись до гола, они лазили вдоль коряжистого, в буйной зелени, берега и, шаря руками по илистому дну, отыскивали рачьи норы. Нащупав еще мягкий панцирь подводного страшилы, пытавшего­ся ущипнуть клешнями за палец, мальчишки резко выбрасывали добычу на берег. Лешке нравилась смотреть на гладь темной воды с красными точками-буйками восхитительным летним вечером, во время теплых розовых сумерек. Тогда, когда, слабо покачиваясь на легких волнах, прогулочный катер мерно тарахтел в тишине и разбрасывал расползающиеся по разрезанной воде сверкающие овалы огней, направляясь к городской пристани. Алексей с удовольствием наблюдал за белыми медлительными пассажирскими теплоходами, многоэтажными и гордыми; восхищался акулоподобными «ракетами» — жадные до скорости и надменные, они поднимали столб влажной пыли, провожающий их бег. Он любовался «кометами», похожими на добрых улыбающихся дельфинов, или восторгался недовольно гудящими им вслед неповоротливыми танкерами и юркими, обычно суетливыми буксирами, что натружено толкали проржавевшие баржи…

Лешка входил в клан «Фураги». Так их поначалу называли посторонние люди, однако среди своих они именовались почти ласково — «пацанчики». Представители этой группировки отличались от всех короткой, со скобкой, стрижкой и определенной одеждой: они носили строгий всегда отглаженный костюм, в который обязательно входили ушитые в обтяжку брюки, тоже всегда тщательно отутюженные, лихо заломленную на затылок фуражку, галстук-селедку и боты непременно на аршинном каблуке. Зимой эти парни красовались в прямых пальто с белыми шарфиками, окаймлявшими ворот. Фуражки или, как ребята выражались, «бабайки», были пошиты из высокосортного материала: моднячими тогда считались мохеровые или из каракуля.

Когда эта мода зарождалась, Леха был первачком. «Фураги» в то время ходили лысыми, и все это, в том числе для Алексея, было вроде баловства. Но потом оно разрослось до, как сказали бы сегодня, субкультуры, живущей по своим правилам и законам. В районах, где обосновались «пацанчики», а это в основном были городские окраины, мальчишкам из центральной части, относящимся к другому клану с громким именем «Быки», показываться в джинсах и с длинными волосами категорически воспрещалось. В противном случае между условно разделившимися кланами вспыхивала оже­сточенная стычка. Если «фурага» попадался в руки «быков», домой он приезжал без фуражки, с разодранными брюками, естественно, с синяками. Если наоборот, то «бык» прощался и со штанами, и с воло­сами. Иногда дело доходило до массовых побоищ.

Но каждый гордился кланом, к которому принадлежал и с важностью ему соответствовал. Так, например, сигарета в мундштуке, да не простом, а из цветного оргстекла, была отдельной гордостью настоящего «фураги». Леха, правда, не жадничая, легко обеспечил ими всех одноклассников. А однажды он принес в школу странные, таинственные вещицы, изготовленные на «зоне»: колечки, цепочки, браслеты для часов, расчески, выкидывающийся миниатюрный нож, пузатого монаха с движущейся головой. В туалете ребята сразу окружили парня, осторожно, пристально и не без любопытства рассматривая самоделки, а он молча курил, вы­пуская через нос дым, загадочно щурился и, прижигая палец, за­думчиво сбивал пепел.

— Где достал?

— Не важно. Нужны?

— За сколько?

— Смотря что.

Товар вскоре нашел сбыт. На что пошли вырученные деньги, никто не знал, да и стоило ли, рассуждали ребята, совать нос в дела, тебя не касающиеся, когда без чужих — тысячи сво­их забот.

Из класса Алексей давно приметил Володьку Яковлева — невысокого и худо­го чернявого парнишку, со смуглым лицом и с глазами, в которых, мнилось, отражался целый мир. Он редко был весел, и, даже если смеялся, глаза оставались печальны и сосредото­ченны. Владимир сочинял полные неизбывной грусти стихи, которые нра­вились Алексею, мечтавшему писать точь-в-точь такую же, трогающую за живое, музыку. Яковлев, доверявший Куницыну душевные творения, отчасти помогал ему тем, что подбрасывал материал для размышлений. Это сближало их, поэтому, когда Владимир попросил Алексея научить азам игры на гитаре, тот не отказал ему в помощи. Раза три в неделю Леша стал бывать в доме Володи, что сразу не понравилось его маме, желавшей видеть рядом с сыном иного друга, нежели Куницын. Нескрываемую неприязнь она не объяснила, хотя потом, незадолго до командировки, между ней и Володькой возник откровенный разговор.

— Сынок, Алексей пьет?

— Не знаю, а что? Что за вопросы ты задаешь?

— Да видела сегодня его. Шел с какими-то ребятами по улице, пьян, в руках — бутылки. Подумала: неужели вот так и мой сын где-то бродит?

— Что ты, мам? Перестань, ты же меня знаешь.

— Смотри, Володя! Сам должен понимать, оступиться легко, а вот потом…

— Мама! — повысив голос, оборвал разговор Володька. В комнате воцарилась натянутая тишина, лишь поздний осенний дождь из темноты стучал в окно.

На ноябрьские праздники школа выступала с концертом у шефов. Подготавливая совместно с Лешкой номер — балладу о не вернувшемся солдате, Володька вдруг поразился открывшейся в его друге особой артистичности исполнения. И, когда под щемящий аккомпанемент гитары он читал стихи, а сидящие в зале растроганные женщины-матери, проводившие сыновей в опаленный огнем и зноем Афганистан, не могли сдержать слез, Яковлев понял, что сильный телом, в чем-то грубоватый Куницын — чуткий и легко ранимый парень. А может, показалось? Может, это была лишь тонкая, искусная игра? Но для чего? Возражая самому себе и с самим собой соглашаясь, Владимир чувствовал, что в Алексее, в этом странном парне, молодецкая удаль, переходящая в опасное лиходейство и легкомыслие, никак не уживаются с небывалой душевностью. Словно непримиримые враждебные люди в нем ведут беспрерывное соперничество: если побеждает первый, Лешка пакостит, а если второй — готов ради другого разбиться в лепешку. Так оно и получалось.

После концерта ребята сели на рейсовый автобус. Плавно покачиваясь, он нудно тянулся по скользким улочкам: неповоротливо вылезал из цепочки юрких, омытых дождем автомобилей, осторожно подпол­зал к остановке, гремел дверьми, набирал пассажиров, затем так же осторожно пристраивался к основному потоку и, не торопясь, плыл дальше в гулком течении дороги. Что-то сонное, расслабляющее было в этом ровном движении. И Леха, поначалу нервничавший от невыносимой медлительности, перестал раздра­женно вздувать желваки, успокоился, разомлел, почувствовал себя необыкновенно легко, как когда-то в речном трамвайчике. Тогда, подплы­вая к пристани за городом в дождливую погоду, ему совсем не хо­телось покидать сухого, теплого места, приятно пахнущего перегретым машинным маслом, и затем бежать по пустому берегу к бли­жайшему укрытию, чтобы, до нитки промокшим, дро­жать под дырявым навесом. И сейчас, щурясь в запотевшее окно с прилипшими снаружи водяными горошинами, он лишь наблюдал, как закрываясь зонтами, портфелями, целлофановыми кульками, горе-грибники мчались к избушке лесника на опушке, и прислушивался к звучному шлепанью сочных капель на железной крыше.

А Володька изнемогал от усталости. После бессонной ночи — промучился с больным зубом; после духоты прокуренной комнаты, где он почти безвылазно находился с того момента, как сначала уехала в командировку мать, а вслед за ней, по пу­тевке, отправился в Пицунду отец; после двух утомительных дней одиночества; после концерта…

— Володь, мелочь есть? — подал голос Леха, прервав раздумья Яковлева.

— Да, рубля полтора найдется. А что?

— И у меня «рваный». Замахнем пивка у «Трех поросят»? Заманчивое предложение для повышенного воображения Яков­лева было настольно неожиданным, что, представив на минуту эту кар­тину — себя с кружкой пива — юноша растерялся. Промычав что-то неопределенное, он хотел было отказаться и заодно отговорить и Леху, но, подумав, что та к, должно быть, не поступают настоящие мужчины, поколебавшись, согласился.

Они вышли напротив бара, у рынка. Купили пустую трехлитро­вую банку — Леха пояснил, что кружек в толчее не хватает. Потом друзья пересекли улицу и, подойдя к зазывной выве­ске, открыли широкие, недовольно заскрипевшие дубовые двери. По скользкой скрипучей винтообразной лестнице они спустились в подвал с нависающими свода ми и спертым воздухом. Он был слабоосвещенным, в нем пахло сыростью и кислятиной. С раздраженным сопротивлением Яковлев окунулся в сплошной гул голосов, полумрак и затхлость. Снова сделав тупое насилие над собой, Владимир встал рядом с довольным, улыбающимся Алексеем, расположившимся у липкой стойки.

Тот через минуту изящно, с королевскими замашками поставил перед Володькой банку с подступившей к краям пеной. Эта трехлитровка казалась ведерной, и Яковлев думал, что выпить ее невозможно чисто физически, но Леха пил с напускной веселостью, и, не желая отставать, пил и Володька, прямо из банки, пока не было кружек.

Оказалось, что здесь у Лехи много знакомых: окружающие подходили, здоровались, целовали в щеку, шутили, некоторым он кивал с величайшим удовольствием. А Володька, доверчиво подняв лицо, из вежливости молчал.

С юмором, иногда скептически ухмыляясь, Лешка без умолку рассказывал о том, что пережил. И друзья, о которых он отзывался с некоторой бесшабашностью и развязностью; и шумные веселые гулянки, о которых он вспоминал с неожиданным воодушевлением; и безобразные драки с о-го-го какими переделками, в которых он побывал и подробностями которых сейчас делился с упоением, — всё это невольно заставляло Володьку уважать Леху, поднимало Куницына в глазах простодушного Яковлева. Конечно, это были ребята с улицы, привод в милицию они считали чуть ли не геройством, кое-кто из них уже побывал в колонии, а некоторым она грозила.

Из диалога между Лехой и его товарищами, услышанного Володькой, он не понял ничего: ни то, о чем именно шла речь, ни то, чего хотели эти таинственные люди, ни то, чего Лешка хотел от них. Ясно было одно, вернее это было предположением: кого-то поймали, кто-то бо­ится, как бы его не «застучали», а кто-то решился на безумный шаг.

Язык уже заплетался, пиво за разговором незаметно исчезло, и парни покинули это место, ставшее всего за час родным. С голово­кружением, спотыкаясь, сосредоточенно глядя себе под ноги, они побрели к Лехе домой. Тетя, у которой он жил, была на работе. Друзья не­умело сварили обед, поели, затем поиграли в карты.

— Леха, у меня предки в командировке. Давай завтра вместо уроков посидим у меня, послушаем Высоцкого. Главное, доставай бабки, — предложил Володька и пытливо посмотрел на Куницына.

— Хорошо, утром я у тебя.

Последний день каникул Яковлев провел на диване.

Леха позвонил часов в десять. Володька вздрогнул, с кровати поднялся медленно и пошел открывать двери в предвкушении чего-то приятного. «Вот Леха, — думал Володька, — молодец, знает, как чудно провести время». И когда через полчаса зашел довольно обычной наружности Лехин знакомый, и втроем они с шуршанием и звоном вывалили на круглый полированный стол все деньги; и когда дру­жок сходил в магазин и приволок оттуда в сетке две трехлитровой банки пива (с утра оно шло хорошо); и когда и позднее пришел еще один друг, насмешливый, заносчивый, а следом за ним — две болтливые, щеголь­ски одетые, смелые девчонки, с приходом которых комната наполнилась шумом; и когда громкий смех, визг и разные голоса неистово зазвенели в ушах, — Яковлев почувст­вовал, что прежде никогда так близко, так остро и так неповторимо не ис­пытывал радости настоящей жизни. Все это было пугающим, но настолько ошеломительным, ярким и красивым, как драгоценный подарок, что Володька, закинув ногу за ногу, развалился в кресле и, встревая в раз­говоры, порою тоном рачительного хозяина громко сетовал: «Братья, где же вы были раньше?!»

Но банки между тем опустели, девчонки ушли, пригласив парней на вечер, и стало тоскливо и одиноко. Хмель только набирал силу, и очень хотелось продолжения веселья. И тогда один из незнакомых ребят сказал: «Есть выход. Рулим в школу, и там наскребем мелочишки». Все тотчас вскочили и непослушными руками стали натяги­вать на разгоряченные тела снятые свитера, затем куртки. Леха по­могал одеваться Володьке, а также второму и третьему товарищам.

На улице оказалось мокро и зябко, мерзли руки. Колючий ноябрьский дождь безжалостно хлестал по лицу, по плитам тротуара, по кучам листьев, по зонтам прохо­жих. Пронизывающий ветер гнал над куполом цирка, за Волгу, нижний ряд грязных облаков, а верхний, подгоняемый другим ветром, в вышине, плыл в обратную сторону. Это был явный признак глубокой осени.

На перемене парни нашли каких-то ребят, раздобыли деньги, и минут через десять путь их, как понял Володька из разговора, лежал к утренним посетительницам. По дороге внутренние карманы курток разбухли, отвисли, отяжеленные пол литровыми сосудами. Ежась от холода, отогревая дыханием покрывшиеся красными крапинками руки и пиная ворохи листьев, они быстро шли по безлюдным серым кварталам. И, пока они шли, в Яковлеве всё погасло — и возбуждение, и радость воспоминания о приятном утре, и радость от встречи с Лехой. Володьке почудилось, что их путь нескончаем, что тех девчонок, как и восторга, и умиления жизнью, никогда и не было, и что мир уныл и однообразен. По­том в темном сыром подъезде, усыпанном шкурками семечек, при­слонившись к лестничным перилам, они очень долго стояли в ожидании, а Леха настойчиво звонил в квартиру, а затем громко стучал, но никто им не открывал.

— Едем к Лариске, — заключил Леха.

И снова Володька ощутил пугающее одиночество, скуку, увидел пустынный двор и сгущающиеся сумерки. Куда ехать? Зачем?

К Лариске на второй этаж Леха снова поднимался один. Володька с ребятами остались внизу и слышали весь разговор между теми двоими.

— Собирайся, поедем с нами!

— Я никуда не поеду, у меня много дел.

— Ты что, не поняла?! Какие могут быть дела?

— Понимаешь, не могу я. Все, иди!

— Если уйду я, ты из квартиры уже не выйдешь. И на улице луч­ше не показывайся, ты меня знаешь…

— Да оставь ты ее! — изо всех сил крикнул Володька. Ему стало не по себе от угроз друга.

Раздался хлопок двери, и в подъезде звонко задребезжа­ли стекла. Леха спускался тяжелыми прыжками — плащ нараспаш­ку, болтающийся белый шарф, фуражка набекрень. На Володьку он не взглянул, пинком открыл дверь, вышел стремительно, ребята не шелохнулись. Яковлев, оглянувшись в замешательстве и заметив, что те стоят, тоже остановился.

— Ты что, Володь? — крикнул Леха. — Поехали на «брод». И, ругая себя за безволие, за то, что не может Алексею твердо возразить, Владимир, по-клоунски улыбнувшись и прикусив губу, сде­лал шаг вперед.

«Брод», куда они добрались через час, был не чем иным, как де­тским садиком. Рука устала пожимать чьи-то руки, рядом безудержно хохотали две девчонки. А еще через полчаса они, Володька и Алек­сей, брели по мокрым, стылым улицам. Дождь не прекращался. Яковлев представил свою маленькую комнатку, уютную, с жарким камином и желанной постелью, и не выдержал:

— Куда мы идем? Я замерз!

— Ну что ж. Тогда согреемся в этой девятиэтажке, — не моргнув глазом, заявил Леха.

Они поднялись на самый верх, где было тихо, тепло и чуть-чуть светло от тускло горевшей на нижней площадке лампочки. Откуда-то взялся граненый стакан, с паутиной внутри, края его были желтыми, стенки захватанными. Одну за другой откупорили бу­тылки, стали их постепенно опустошать. О чем-то говорили. Над чем-то смеялись. Володька пил с отвра­щением, с мыслью о том, не проглотить бы паутину. Девчонки висли на шеях, иногда падали. Пока Яковлев поднимал упавшую ему на колени пьяную спутницу, Леха со второй куда-то исчезли. Через полчаса они появился снова и сообщил радостную весть, что им есть, куда ехать.

Еще через полчаса, как понял Володька по обстановке с мрач­ным вахтером и группками студентов, они очутились в общежитии. Здесь он успел пожаловаться Лехе, что устал приводить в верти­кальное положение свою подругу, на что услышал ехидный ответ: «Теперь, в горизонтальном, будет удобнее». После этого все пропало. Сколько потом ни старался припомнить — пустота.

Не помнил Володька и того, как попал домой, как очнулся на кровати прямо в одежде. Голова кружилась, все быстрей, перед глазами возникали и таяли радужные круги, а за окном густо мельтешили снежинки. В ушах переплетались разговоры вчерашнего дня и ве­чера, звенели стаканы, а к горлу подкатывал неприятный ко­мок… Яковлев не выдержал и побежал в ванную.

Померкшее сознание постепенно к нему возвращалось. Он начал вспоминать, как кошмарный сон, события минувшего дня, но что-то распадалось и ускользало, и он никак не мог ухватиться за разгадку: что же случилось и отчего какой-то камень мешает спокойно дышать. Владимир подошел к окну, распахнул его широко, и свежий, ворвавшийся в душную комнату воздух взбодрил, как эликсир, и согнал оцепенение.

Стояло зимнее утро. Снег непривычной пухлой пеленой лежал на еще вчера грязных тротуарах, на покатых крышах, на балконах домов, на сучьях старых лип, на шапках горожан. Лениво кувыркаясь, он падал сверху, тычась в мерзлое оконное стекло. Приложив щеку к его холодной поверхности, Володька чувствовал этот мороз, собственную угнетающую слабость и одновременно благодать обновленных, безупречно чистых, притягивающих своей белизной улиц. И вдруг эта тонкая нить ощущений оборвалась, исчезла, и за витриной кинотеатра «Старт» бросился в глаза рекламный плакат. Названия Яковлев не прочел, а вот рисунок — целующиеся парень с девушкой, — как жгучая яркая вспышка выстрела, ударил по памяти. Володька нахмурился и отвернулся. Взгляд упал на фирменную, эротического содержания картинку из «Плэйбоя», и краска стыда поползла по его лицу. По коже пробе­жали мурашки, и стало плохо: стол и диван покачнулись. Со звериной силой содрав приклеенный на обои ватман, Володька разорвал его в клочья и брезгливо отбросил в сторону, как смердящую тушку убитой крысы. Было противно. Он не знал, что происходит, куда пропало чувство радости и нежности, почему нет того спокойствия, которое было в присутствии Лехи и тогда, в автобусе, когда ехал с концерта… Но он понимал и даже, качая головой, бормотал вслух: «Это не должно повториться». Яковлев себя презирал. И чтобы скинуть это гнетущее состояние, он с радостью выскочил на улицу, не застегивая куртку, чтобы мгновенно окунуться в волнистый студеный воздух.

О школе он и не вспомнил.

Леха не зашел ни в этот день, ни на следующий. Он не появлялся и дома, пропал. Плача, мать расспрашивала всех, кто видел сына в последний раз. Насупившись, Володька не сказал о нем ни слова, только после уроков, молча и быстро собравшись, он исчез. Как чумной, ходил до­поздна, по друзьям Алексея, объехал вдоль и поперек город, но никто не мог сообщить о Лехе что-либо вразумительное. После не увенчавшихся успехом поисков Яковлев винил себя. В том, что ос­тавил друга, что раздражался по пустякам, уже начал думать: «Если его нет в живых, то и мне…». Володька не спал ночь, а наутро, усталый, грустный, по­темневший лицом он, подходя к классу, услышал звонкий, веселый смех Куницына и рванулся к двери: «Неужели?!» Действи­тельно, живой, невредимый, за партой сидел Алексей.

— Слава Богу! — с облегчением выдохнул Володька. Но тут же из него вылетел другой, какой-то дикий крик. Тонкий, надрывный, почти истеричный: — Ты… А ты обо мне подумал?! А о матери?! Она вся в слезах! Ты идиот! Я город перевернул, сбился с ног…

Володька яростно хлопнул дверьми и быстро зашагал прочь от кабинета, слезы, не слушаясь, текли ручьями. Догнал его Леха на лестнице:

— Володь, извини, хорошо? Погоди, ну извини, я очень прошу, очень.

— Отстань!

— Ну, Володь, я ж не хотел.

— Отстань!

— Ты что, обиделся?

— На обидчивых… сам понимаешь…

— Ну, не дуйся.

После уроков Леха дошел с Володькой до дома, попрощался и уже собрался было уйти, но замешкался. Спустя несколько секунд он попросил друга придержать у себя чер­ный кожаный дипломат, который сейчас находился у Лехи в руках. И необычность просьбы, и сам голос, чуть вздрагивающий, смиренный, и эти гла­за, виновато опущенные, — все они что-то напомнили Яковлеву… А именно — то, что было тогда, когда он стоял с Куницыным в сыроватом пивном подвальчике в окру­жении странных ребят постарше. Леха был в те минуты словно подавлен, унижен, в глазах мелькал страх, а в голосе проскальзывали те же просительные нотки.

«Почему я не могу отказать? Почему он, мой друг, сильный человек, так жалок?» — мысленно спрашивал себя Владимир, смущенный, обеспокоенный и видом Лехи, и тем, что этого, явно чужого, дипломата он раньше у Лехи не видел. Однако эту вещь Яковлев все же принял. А вечером ее забрал какой-то парень, утверждавший, что взамен он оставил два червонца.

На следующий день перед уроками Яковлев услышал обрывок разговора восьмиклассников, которые возбужденно обсуждали случай воровства в школе.

— Ты его украл? — прямо спросил Володька, когда отдавал Лехе деньги.

— Что?

— Дипломат. Его искали.

Алексей не стал отпираться. Стараясь не глядеть на Яковлева, он начал оправдываться:

— Мне очень, очень нужны были деньги, но это в первый и в последний раз, Володь. Клянусь…

Половина из «двадцатки» безвозвратно улетела к концу учебного дня, когда Куницын, угощая одноклассников, широким жестом кинул «червонец» продавщице пивного ларька, преступно установленного метрах в ста от школы. Сюда, с приходом Лехи, ребята частенько забегали на переменах.

Яковлев пить пиво отказался. Весь оставшийся день он размышлял над поступками Лехи и над своими, мучился от вопроса, нужен ли ему такой друг, а если да, то как его сделать менее про­блемным. Владимир не предполагал, что Алексей опять исчезнет на несколько дней и будет появляться в школе только с утра на несколько минут, чтобы узнать свежие новости, а заодно, как он выражался, для того, чтобы «обтяпать кое-какие делишки».

Володька собирался сходить домой к Лехе, но что-то не что-то его останавливало: имеет ли он право влезать в чужую жизнь со своими советами? А делать что-то надо было срочно, так как учите­ля не на шутку грозились выгнать Куницына из школы и передать его дело в комиссию по делам несовершеннолетних.

Но Леха пришел сам и пришел не один. За ним, стоял, пошатываясь, тяжело дыша и запрокидывая голову, как будто испытывая страшную боль, один из его двух дружков с потрескавшимися губами и остекленевшими глазами. Указывая на него, Куницын сказал:

— Слушай, моему приятелю плохо, он отравился, видишь, какой бледный.

Яковлев понимающе кивнул головой.

— Володь, — продолжал Леха, — принеси аптечку, мы по­смотрим таблетки, вдруг ему что-нибудь поможет.

Не ожидая подвоха, Яковлев вытащил из шкафа маленький от­цовский чемоданчик с лекарствами, отдал ребятам, а сам отправил­ся на кухню за водой для больного. Вернувшись в зал с бокалом, доверху наполненным минералкой, увидев бегающие, по-волчьи блеснувшие глаза и руки, быстро спрятанные в карманы, и только тогда почувствовав запах спиртного, Владимир вниматель­нее вгляделся в осунувшиеся лица, сгорбленные фигуры и поразился тому, насколько ребята не по годам состарены. И в этот момент в искренности слов Куницына о болезни его приятеля, Яковлев усомнился.

— Ну, мы пошли, Володь, — сказал Леха, — спасибо за «колеса».

Внизу затихли торопливые шаги. Володька не понимал, почему не задержал Леху хотя бы на пять минут, чтобы возобновить пре­рванный разговор, корил себя за это. Но что-то тревожное, неопределенное, подспудное говорило ему, что он не вынес бы и пятиминутного присутствия этих людей. Машинально пощипывая кожу на шее, на щеках, Яковлев догадался о цели их визита, понял, что они что-то взяли, но что конкретно? Деньги? Ценно­сти? Вещи? Ошарашенный этой мыслью — о недозволенном, не­допустимом, он начал лихорадочно копаться в одежде на вешалке, в шкафу и тумбочке, заглянул на холодильник, где под тюлевой накидкой хранились расходные деньги. Убедившись в том, что все вроде лежит нетронутым на месте, Владимир махнул рукой: «А-а-а, ладно».

Алексей снова исчез на неделю, и Володька уже не рассчитывал увидеть его в ближайшие дни, но раздавшийся вечером, часов в де­вять, телефонный звонок разрушил это предположение. Яковлев вздрогнул: к тому, что каждый связанный с Лехой звонок приносит различные неприятности, он еще не привык.

— Володю к телефону можно? А, это ты, старик? Привет! — по заплетающемуся языку было понятно, что Леха пьян. — Слушай, Володь, я тебя очень прошу, если можешь, пожалуйста… Мне, конечно, неудобно, ну…

— Говори прямо! Что у тебя?

— Короче, я сижу в «Театральном», это около «Летающей тарелки», ну, там, где управление речного пароходства, ты знаешь. Я не могу рассчитаться с официантом, и он грозится сдать меня в милицию. А ты знаешь, чем это грозит? В общем, я тебя очень прошу, приезжай ко мне, не хватает четвертака. Договорились? — не дождавшись ответа, Алексей положил трубку. «Знает мой характер, — раздраженно подумал Володька, проклиная себя за мягкость. — Придется отдать Сереге „пласт“». Как ни дорожил он новой пластинкой «Битлз», но денег больше взять было откуда.

Через час он энергично распахнул двери бара, окунаясь в непробиваемую, едкую мглу табачного дыма и опасаясь свободно, полной грудью, вдохнуть. В глаза ударил, заставив зажмуриться, ослепляющий, часто меняющий цвета световой поток от мощных прожекторов. Володька закурил («вроде полегчало») и направился в просторный, со скачущими зайчиками отблесков от зеркал танцевальный зал. Там, под натиском децибел в оглушающем реве музыки, под искрящимися фонарями среди танцующих, скрывался от платы за удовольствие Леха, а разгневанный официант с перекошенной бабочкой, как это представилось Яковлеву, метался от стола к столу, вглядываясь в лица и пытаясь обнаружить прохвоста. А еще Яковлеву показалось, что и сидящие за обшитой зеленым кожзаменителем барной стойкой и за столиками с вазами сухих цветов, и толпа, дергающаяся под зажигательный ритм в центре, на полу из плексигласа, — все они поразительно напоминают Леху. И Володька оторопел: где искать? Но тут кто-то хлопнул его сзади по плечу, и над ухом, срываясь, прохрипел пьяный бас:

— Я же знал, ты меня не бросишь. Посидим?

Володька метнул в Алексея ошалевшим взглядом, едва не пронзив насквозь: «Ты смеешься что ли?!» Но Куницын за руку, как ребенка, повел Яковлева между группками танцующих; и Володька шел, не проявляя никакого сопротивления, как пьяный, покачиваясь, щурясь и сверля ненавидящим взглядом спину друга. Они уселись. В бокалах запенилось шампанское.

— Не надо! — мстительно отказался Яковлев, решительно встал и брезгливо бросил на стол серую бумажку. Ему хотелось поскорее вырваться из этого засасывающего, плотно обволакивающего полумрака, и музыка, гам, хохот сливались в сознании в одно безудержное: бежать, бежать, сломя голову, не останавливаясь. Леха что-то шептал с придыханием какой-то девице с резкими чертами лица. Эту резкость придавали без меры намазанные лоснящиеся губы. Сжимая их, она словно фыркала и, развалившись в кресле за соседним столиком, ухмылялась и, может, потешалась над мальчишеской выходкой Яковлева. «Обезьяна», — неприязненно подумал Владимир и чуть было не бросил ей это в лицо, но спохватился, и в голове снова пронеслось: быстрее отсюда.

— Этого теперь будет мало, — тягуче повторил Леха.