Бесплатный фрагмент - ДухСо пробы "Ф" за №55-12

О папке и об авторстве

Понимаю тех, кто не любит предисловий. Но в дан­ном случае короткой предыстории не избежать. Причи­на в том, что моей фамилии на этом произведении быть не должно. Я ее и не ставил, когда много, лет пять назад, предлагал эту книгу редакциям. Но на анонимность лит. работники реагировали очень болезненно. Меня принимали в лучшем случае за авантюриста, в худшем — за человека с другого берега, затеявшего здесь какую-то ра­зоблачительную кампанию.

Во избежание неприятных по­следствий я решился поставить свое Ф. И. О. Конечно, я был наивен, и мне советовали обратиться к психиатру, говоря, что только идиот может входить в лит-ру с та­ких толстых и с таких вольных вещей. И я понял, что прежние владельцы рукописи также бывали в моем поло­жении и благоразумно старались от нее избавиться.

Тогда я придумал легенду и в духе добрых традиций принялся объяснять, что когда-то очень давно, приехав на каникулы к своей добрейшей бабушке Алене в глубинку, где на пыльных дорогах в огромных лужах лежат пятни­стые свиньи, а по утрам орут недорезанные петухи, я, легкомысленный студент, в припадке примитивнейшего романтизма и от скуки залез на пыльный чердак бабушки­ного дома и там среди кованых сундуков и разного антик­варного хлама обнаружил…

Но какой современник этому поверит? Мне говори­ли: «Пшёл, пшёл отсюдова, провокатор и клеветник!»

И оставалось дожидаться лучших времен. Они долго не на­ставали, и не один вечер я потратил на разгадку истории папки. Я понял, что это всего лишь осколок какого-то многотомного и кропотливого труда, одна из последних страниц которого была под номером 8756. Кое-где наря­ду с машинописным текстом были вписаны куски разным почерком. В некоторых местах мне ничего не удалось ра­зобрать: то расплылись чернила, то строчки совсем непо­нятные. Подозреваю, что один из первых читателей в спешке выдрал серию листов, объединенных каким-то спе­цифическим смыслом. Кто это сделал, почему и когда? Я в неведении.

Но все эти странности свидетельствуют о накале страстей вокруг содержания.

Также встречались листы непронумерованные и какие-то ветхо-жёлтые, они были рассредоточены среди основного повествования и объединялись судьбой некоего Андриано Нунеса. Я по­пытался сложить их по смыслу, но не ручаюсь, что мне удалось.

В конечном итоге я даже кое-что изъял, и сделал собственную нумерацию, оставив только то, что явно касается главного героя.

Пожалуй, после этих объяснений остальные стран­ности будет легче осмыслить.

Вы спросите: как же все-таки папка попала ко мне? Мне стыдно признаться, но она валялась долгие годы на антресолях в нашей коммуналке. Мне казалось, что это что-то сугубо бухгалтерское, соседское, для заклеивания оконных рам или для иных естественных надобностей. Да и кто из нас, покопавшись в собственном доме, не найдет кучу непонятно откуда взявшихся вещей?

После первого прочтения она показалась мне несъе­добной и оставила неприятный осадок в душе. Но в дру­гой раз меня что-то затронуло и как-то, знаете, обволок­ло, и в каком-то сопереживательном пылу я сам написал несколько лирических строк. Набравшись дерзости, я вставил эти строки в текст, посчитав, что имею право, так как все эти почерки и мутноватые страницы мне при­шлось восстанавливать и переписывать в одиночку. Но и эти несколько строк не дают мне оснований называться даже соавтором тех, кто начинал и дописывал.

Много лет эта папка была со мной, и мне жаль с ней расставаться. Но теперь иное общество и, может быть, настало время узнать её тем, кто пожелает заглянуть в прошлое и воскресить будущее.

Вот почему этим предисловием я хотел обратить внимание на то, что имя автора нужно воспринимать не традиционно, а как имя составителя, что ли. Поймите правильно, не желал бы я оказаться в положении самозванца и посмотреть в глаза самому первому автору кни­ги, а так же всему его творческому воинству.

Посему, на критические оскорбления не реагирую, но от скромного гонорара не отказываюсь.

********

Отчёт-1

ИСПОЛЬЗОВАННЫЕ МЕТОДЫ И СРЕДСТВА:

Величина съёма — 25 Долей Излучения.

«Ф» -актов — 110.

Искомые — 1392.

Проникновение — обширное.

Ракурс — «Ф».

Воздействие: нейтральное, точечно-мозговое.

1 разряд — 12 1 класс — 17 1 категория — 10

2 разряд — 15 2 класс — 26 2 категория — 3

3 разряд — 8 3 класс — 9 3 категория — 1

А так же смешанные методы в произвольном количестве и свободном объёме. В том числе 6 критических вариантов (отчитаюсь лично).

Средство «В-60» (для Певыквы) за свой счёт.

Прибор «Соносъём» — 1.

Информатор «РК-Глюк» — 1.

Самонаводящийся аппарат «КЮ-ДТ-109» — 1.

7567 (семь тысяч пятьсот шестьдесят семь) рублей телепатических хрустящих. Достоинствами — 10, 50, 100, 500 и медью — в основном по «10» и «5».

Сиюминутная маска — 1 экз.

Техническая маска — 40 экз.

Шесть пачек валидола

Четыре анальгина — телепатические казён.

Заменитель коньяка — 2 пач.

Заменитель водки — 6 ц.

Тридцать пачек ложных сигарет (на угощения).

Словарь наиболее распространенных вульгаризмов — 1

Канцелярская папка — 20 штук.

Костюм х/б — 1 компл.

Куртка — 1

Нательное бельё — 2 компл.

Постельное бельё — 2 компл.

Головной убор — 1 компл.

2 квартиры-муляжа

Палатка — одна

Надувной мешок — 1

Портфель — свой

Чернила — шесть блоков (зелёные, синие)

Бумага местная — 10 651 лист (приобретена с помощью гипноза)

Отчёт об употреблении денежных и питейных средств в приложении №8.

Проба печатей, подручно (хоккейные игровые шайбы, найденные)

Черновое:

Куль-ры-дых? — уточнить

Карьера — основное, культивирование

Фарц (фарцовщик) — здесь близко сл. «блат»

«блатной» — большой заключенный… — (упустить)

Счастье — «ништяк»

Браток — родственник, убийца…?

«упакован» — тара, достаток, саван…

дефицит — изобилие

секс (&)

гарнитур (!)

пент хаус -? — круто? (клёво?)

«Крыша» — прикрытие от?..

! — трезвый образ жизни

трест столовых и ресторанов (ликвидирован)

! — главбух

кадры (ТРИ ЗНАЧЕНИЯ)

дисциплина

гонорар — гонор малосемейка

разведённый награда (предрассудок)

ЖЭК — РЕУ — БТИ (тёмный лес)

бутылки сдавать? -! — (стеклотара, пластик)

?взятка

!+ главный квартиросъёмщик

сберкнижка (любимая, настольная)

банк. Счёт

туса, ШОПЫ, ланд крузер, Крайслер (смена ориентиров) ….

Зона

Престиж

Моральная устойчивость (категория Н.К.)

Импортное (%)

Отщепенец (=)?

Секретарь — первый, второй….

Мер, зам. Зам…

Губернатор — в том же ключе запросить

Комитет пр. «Ж» за 71 — 82

И. О. ВРИО

Депутат

Речь

Программа

Русск. идея

Нарко

Меломания

Филателия

Туризм

Бокс

Болельщик

Пампасы?

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

.

Акт технический

(Тетрадь массового производства. 96 листов. Довольно потрё­панная по краям. На черной обложке нет никаких помет. Тет­радь открыта. По отношению к поверхности пола ее почти перпендикулярно держат широкие пальцы, чуть схваченные во­лосяным налетом. Примечательно, что ногти несколько запу­щены; на правой руке на безымянном пальце обычное стандарт­ное золотое кольцо не самой высокой пробы. Тишина почти аб­солютная.)

КРУПНЫМ РАСХЛЯБАННЫМ ПОЧЕРКОМ:

5 ноября лучшего года!

Еще одна попытка. Продержаться, писать, писать — во что бы то ни стало. Теперь это мой хлеб, мой пот, моя стезя, моя судьба, мое призвание. А сколько уже было этих дневников! Но лучше поздно, чем никогда. «Где вы, дни любви?» (цитирую в шутку). Но нет, мне и впрямь весело и чудно! Вот она осуще­ствившаяся мечта — в моих руках. Тепленькая и живая! Посмот­рел бы я сейчас на лица своих сопартников. «Кто ты такой! возмущались. — Ты пьеску написал и думаешь всё? Куда тебе?!» — завидовали. А вот он я! Доказал. Молодой, здоровый, и впе­реди всё. Как я это понимаю! Черт! Понабежало! Нужно привы­кать к многолюдности.

20 ноября

Сегодня кратко обсуждали наши конкурсные работы. Шеф (что за душа!) в основном критиковал. Меня — мало. Но кое-что я действительно перегнул… Поправим, какие наши годы! Есть задумка — оформить небольшую пьеску. Тема быта. Бомбочка. Но — пока в голове. Преемственность — вот в чем насущная за­дача!

4 декабря

Странный он какой-то. Нервный, что ли. Познакомились в курилке. Я не курю, но люблю побыть среди курящих. Инфор­мации набираюсь. И он меня расспрашивал о моей родине. У меня как-то незаметно язык развязался. Умеет, подлец, слушать! (подлец — в похвальном смысле). Вообще-то этот Г.И. мне сим­патичен. Прочел мои вещи. Одобрил. «Всё впереди», — сказал. Он старше. Ну там посмотрим!

5 декабря

Г.И. предложил переселиться к нему. Там у них третьего не хватает, а у нас в комнате — четверо. Подумаю. Хотя, что тут думать! Он третий курс, я первый, и с ним еще один с третьего живет. А здесь каждый день пустая болтовня и пьяные рожи. Не займешься ничем. Видят, что не пью, и всё равно пристают. А интересы-то у них! Ох уж эти мне интересы!..

6 декабря

Вообще-то пьют везде. Перебрался к Г. И. И вот сижу на кровати, пишу. Они пьют с какими-то девицами (нет — девча­тами). Г.И. тоже. Он дал мне прочесть свою вещь. Любопытная, но истеричной показалась. И формы, и темы необычные… Пло­хо я еще умею судить о поэзии. Терминология, да и читать нуж­но побольше. А я-то даже в своей стихии (во как!), в театре ма­ло разбираюсь. Нужно возвести в необходимость просмотр кри­тических статей — каждый день. Каждый день! Конечно, что я прошел творческий конкурс — это невероятно! Ведь я чертовски молод! Только теперь я это понял. Экзамены для меня бы­ли пустяком. Тем более один — для золотого медалиста. В при­емной комиссии как узнали, так другими глазами стали смот­реть, для них здесь такие как я — редкость. Ну еще бы, считай по любому профилю, куда угодно почти стопроцентные шансы поступить. Не зря я добивался на выпускных пересдачи сочинения, не зря.

7 декабря

Что-то я зачастил здесь писать. Нужно бы лучше взяться за пьесу, не зря ли время и пыл растрачиваю? Мои школьные ве­щи — дрянь. Шеф со мной хорошо, но дал понять, что дрянь. Я ему нравлюсь. Кое-кто косится. Но я-то не заискиваюсь. А ну их!

Редко бываю в комнате. Занятия, транспорт, столовые, библиотеки, музеи, парки. Центр! Как-то уже не чувствуется, что не­давно здесь. Кажется — вечность. И все же скучаю по дому. Маман, братишка и папка, конечно…

Посмотрел вчера Ухова. Блеск! Это моё — в духе ретро, уходящее прошлое, проникновенные, несчастные лица… Надо бы попробовать в этом ракурсе. И — сатира!

10 декабря

Г.И. всех приходящих в нашу комнату баламутил. Они тут спорят постоянно. С.У. тоже жару дает. Е.Б. ему доказывает, чуть в лицо не плюет, а Г.И. его распаляет. Е.Б. часто сюда за­ходит. Вечно нечёсаный, мятый, в ботинках на босу ногу. Я его не переношу. Меня уже три раза втаскивали в их дискуссии. Хва­тит. Все безрезультатно. Этому Г. И. ничего не докажешь. Он, конечно, начитанный, но всё отвергает, предполагает да фанта­зирует. И спор ради спора. Есть дело — главное. А у меня две детские пьески… Про школьную любовь и символическое прозре­ние. Даже стыдно. А у Г.И. вон… Ничё, еще повоюем!

11 декабря

Плохо, что все время хочется есть. Е.Б. называет меня пух­леньким. А сам ест, как свинья. Руками и весь пиджак в жирных пятнах. Но преподы его уважают — отличник. Правда — баш­ка у него о-го-го!

Г.И. мне рассказывал о себе. Покрутило его, ни­чего не скажешь. Я как-то по-новому на него смотрю. Да, здесь многие, как и он, после армии или с рабочим стажем. Нас, по­сле школы, раз и обчелся.

Г.И. один раз просил меня сходить в магазин. Уговорил. Ему-то, правда, некогда было. Я ему то­гда рубль занял. Да что это я? Он мне о себе рассказывал, а я про этот проклятый рубль думал! Забыть нужно про этот рубль и точка. Нужно быть великодушным.

17 декабря

После всех этих разговоров с Г.И. чёрти что со мной тво­рится. По-другому на себя смотрю.

Тля, вот ты кто, Славик! Да, да — тля. Ни черта не видел, и низменный притом. Сегодня, ко­гда за столом в складчину ужинали, всё боялся, что тебя обде­лят, куски считал и хватал побольше. Они же видели! Живот у тебя, Славик, главное, а все остальное побоку! Только о том и думаешь, чтобы наесться. Привык к маминым пирожкам. Пора бы тебе похудеть, мордашенция эдакая! Пора бы.

21 декабря

У меня сегодня на душе праздник! Радостно. Был на тан­цах во дворце у принца (символика). Познакомился с прекрасным человеком. Учится на пианистку. Провожал. Здешняя. Ко­ренная. Умница! О родителях говорили. Что за чудо — теперь уже мой любимый город! Жалко, как жалко, что Лида не посту­пила сюда. Были бы вместе, ходили бы по вечерам вот так, вдво­ем. Как у нас все было чисто, ровно. Помнишь, Лида, нашу ска­мейку, наш парк?

Лида, Лидуля, не думай ничего плохого, эта девушка так, умный человек, а ты для меня — всё: будущее, счастье… Я, ко­гда сегодня возвращался, решил пьесу о Лиде написать. Она обя­зательно поступит на следующий год и будет здесь вместе со мной. Ведь правда? Красивая ты моя!

22 декабря

Иногда мне кажется, что Г.И. надо мной тайно издевается, что я для него эксперимент, подопытный кролик. Никогда не поймешь, шутит он или говорит серьезно.

Но сам-то он кто? Ну, что-то пока пишет, но неизвестно, что из этого выйдет и будет ли он писать потом. Прозу пишет. Ничего, вот эту сессию сдам, чтобы освоиться, и тоже засяду. Г.И.-то что, ему бояться нече­го. Он и на занятия почти не ходит. А когда пьёт, не пьянеет поч­ти, только заводится, глазами ест. Нет, конечно, он меня за па­цана считает, ну и прав он, прав, а вот после сессии посмотрим!

23 декабря

Сегодня мы с ним вдвоем ночуем. Сидели, говорили. Он мне разборки устроил. Его слово «разборки». А теперь по комнатам пошёл. К друзьям, наверное. У него-то их хватает. Он говорит: «Нужно крылья растить, чтобы людей встряхивать. Чтобы пес­ню запевать, а не мараться карьерой». Ха карьерой! Я отбры­кивался, но куда там! А тут еще Е.Б. пришел, и они меня вместе, как клопа, в стену вдавили. Им только покажи кусок… Психо­лог чертов! Сам матерится, а о любви, чистоте, о совести! И пьет к тому же. Когда он куда-то вышел, я Е.Б. это сказал, а тот мне, куски хлеба перемалывая: «Ну и дурак же ты, Славик! Людей он научает, и меня и тебя в том числе. Он еще выкинет фортель, взвизгнет страна-матушка». Говорит, сходи с ним в ресторан, посмотри, как он беседы ведет. В «кабак», извиняюсь. Ну и тош­но же мне! Облупленный какой-то! И не уснешь сразу…

Точно, не могу уснуть. Пришел Г. И., стал извиняться за рез­кие суждения. Лучше бы молчал. Е.Б. похохатывает. От этих его извинений у меня слезы выступили… Как баба, честное слово. Себя жалею.

Вон, сидит, читает, цитатки выписывает. В тетра­дочку. Я уже туда заглядывал. Дневник. Мыслишки… Нет! Ни за что! Что за бес во мне шевелится! Ему-то что, ему хоть всю ночь сиди, все равно на лекции не ходит, а мне утром вставать. Сова проклятая! Нет, Славик, ты в ересь впадаешь. Нельзя те­бе так. Никому нельзя. Все люди. Любить нужно. Ближнего. Вот Толстого перечитаю.

Будет жизнь! Будет!!! Я воспарю. Мне нужно набраться… Все увидят! Должен же я доказать… Как все мрачно и пустын­но. Знания, знания! Взять всё, что возможно, тогда будут свои мысли… Да, да!..

28 декабря

Что мне эти зачеты! Семечки. А Г.И. страдает. Хвосты бегает, сдаёт. С.У. тоже. Он теперь у нас живет. Смотреть на них смешно. Тактику разрабатывают, день и ночь планируют как пробить «стену» (Г.И.). У нас постоянно «Биттлз» и «Пинк-Флойд». Эта музыка напоминает мне о Лиде, о тех днях, когда мы вместе слушали. Как она там, добрая моя? Я, гад такой, ред­ко ей пишу. Всё сессия…

С.У. два раза доводил меня до бешен­ства своими приколами. Не стоит обращать внимания.

5 января

Это не сессия, а отдых. Все дни в городе. Свобода! Так луч­ше, чем вести беспорядочный образ… Г.И. и С.У. почти не ви­жу.

Приходила Оля. Мы музыку слушали. Приносила Моцар­та и Вагнера. Умница Оля. И «Времена года». Что за наслажде­ние! Я был у нее дома. Квартира — высший класс. Папа — ве­личина, но держится просто, безо всякого превосходства, даже коньяку мне предлагал. Я отказался. Им понравилось. Форте­пиано. Мама — прелесть, только говорит много. Симпатичные люди. Ольге наше общежитие не понравилось, но, говорит, у нас тут, должно, живут люди интересные, будущие звёзды, ведущие. Ей бы Е.Б. показать — как он ест. А вообще — у меня всё отлич­но. Спокоен и выдержан. Плевать на то, что было! Главное то, что будет! Решили с Олей обойти все театры. Олина мама имеет возможность доставать любые билеты. У Оли сессии нет, а мне учить нечего. Всё со школы помню.

12 февраля

Бежит, ой как бежит время! Побывал дома. Там всё то же.

Даже обидно было. Живет мой городишко прежней жизнью, тих и обветшел (или — шал? Что-то я совсем), и нет ему дела, что я уехал и приехал. Собрались с одноклассниками. Посидели. Ну, конечно, вопросы. Я чуток прихвастнул. Но и чуток нельзя. Что за гниль во мне такая? Завираю и собой любуюсь. Пора прекра­щать. Нашёл дома на листочке свою программу: как стать пи­сателем мирового значения (вступить, отличная учеба, научный багаж, общественная деятельность, общения и знакомства). Смешно! Девятый класс. Каким я был! Совсем не знал жизни!

Отъелся дома. Ни на что смотреть не мог. А здесь опять возня возле кружки чая. Да! — сессия на пятерки! Потянул ты передо­вую нагрузку, Славик! Выдюжил! Отрадно, и так держать! Бед­ная Лида. Машинисткой работает. Какая-то другая. Поступать не хочет. И вообще, холодно у нас с ней. Посмотрим.

С.У. опо­здал на десять дней. Г.И. на пять. Справки привезли. Очковтиратели (шутка). Целый день Высоцкий. Вся общага гудит. А вче­ра в бытовке даже драка была. С.У. полез разнимать и ему пе­репало. Смеётся. Пьёт каждый день. У нас в комнате суетня. Дев­чонки со всего города ошиваются. Хорошо, что спать не оста­ются. Этого бы мне еще не хватало. Зуев рассказывал — у них в комнате «вечные сексуальные трения».

Нет, эти девчата ничего себе, я с ними запросто.

Г.И. привез кучу стихов. Один мне посвятил. Поучает и выражает на­дежду, что я встану на верный путь. Смехотура! Я сел за драму. Но вот три дня, как ничего не лезет в голову. Они опять сбили меня с толку своими разговорами.

Сегодня спорили о возникновении вселенной и жизни на земле. Г.И. выдвинул гипотезу — и ни одного сколько-нибудь существенного факта. И не гипоте­за это вовсе. Я ему популярно изложил все последние открытия в этой области, а он говорит — знаю, и все твердит о заморожен­ных матрицах-зёрнах жизни. Конечно, говорю, это возможно, но не так, как у тебя. Будто они всюду по вселенной и ждут в лю­бой точке условий, будто в каждой «матрице» программа, буд­то любая из них при определенных условиях может стать хомо… С.У. с ним не соглашается, но и со мной тоже.

А, все эти споры ни к чему не приводят! Только из колеи выбивают. А они пену изо ртов выбрасывают.

Пришел Е. Б. и вмешался в спор. Всю теорию Дарвина и Вернадского перепахал, изъездил, а в конце оскорбил меня драматуришкой. Вы, говорит, балласт для наше­го богонеугодного заведения. Что, говорит, вы за пьесы пиши­те, что вы всё слюни пускаете, ни одной пьесы, говорит, после Мейерхольда не было поставлено стоящей, или нет, поправляется, две-три было и всё — с настоящим чувством понимания сцены. Бедные актеры, кричал, они из кожи вон лезут, чтобы ва­ши дурацкие пьесы хоть чуть-чуть смотрелись. Вас, говорит, в три шеи нужно отсюда. Современность, мол, не по зубам. А сам-то, прозаик долбанный, все шефу своему подражает. С.У. гово­рил, что он из таких, кто кому-то должен подражать от и до.

С.У. молодец, но потягивает. А это добром не кончится. А Г.И. сказал, что Е.Б. просто шефу льстит внаглую, потому что у ше­фа дома бывает и изучает его там вдоль и поперек. Ну это уж слишком, не верю я, что такой человек, как его шеф, мог дать так себя водить за нос. Надо бы взяться за свое самообразование, побольше читать, а то я подлинники совсем не успевал читать, в этом Г.И. прав. И вообще пора укреплять характер. Воли мне!

14 февраля

Если все же говорить По-правде, то мне здорово повезло. Сколько ни видел здесь комнат, в них ужас как живут! Есть, ко­нечно, ребята интересные, но так — слабачки по духу. А в основ­ном — всё, как везде. И разговоры в основном пошлые. В кар­ты дуются, о «пузырях», слухи разные, да всё о девках, о девках. А я тоже хорош. Вчера в бытовке стоял и слушал, как четверо­курсник пакости рассказывал. За полгода шестерых за аморал­ку выгнали. Благо есть библиотеки!

И у Оли душа отдыхает.

16 февраля

Перечитывал и подумал: какого черта я энергию на этот дневник трачу. Нужно определиться. Или мне в своих произве­дениях отображать свои размышления и идеи или все-таки па­раллельно вести дневник. Что он мне может дать? Прежде все­го он поможет мне определиться в мире, выработать объектив­ное мировоззрение. Второе: самокритика. Мой дневник должен стать полем битв с темнотой во мне самом, с теми привычка­ми, что довлеют надо мной, не дают быть целостным и устрем­ленным к лучшему, что есть в мире.

Стоп. А что же такое «луч­шее»? Вот и первая проба пера, философские задачки. Лучшее — добро, откровение, правда, любовь, честность, бескорыстие. Г.И. как-то сказал: «Ты слеп, но пока ты не виновен, как я. Те­бе показывали звёзды слепые, самое трудное — открыть глаза».

Он молодец, хоть и туману у него в голове много. С.У. с ним поссорился. Принципиально не пьёт чай вместе с нами, свой сахар купил. А у нас с Г.И. складчина, я хожу в магазин, беру что нуж­но, мы даже ужины настоящие стали готовить. Хорошо, что есть старший товарищ.

С.У. дымит. К нему приходят эти фарцовые. Он когда в этом дурманном состоянии, доводит меня до бешен­ства приколами. Как идиот.

Я решил сбросить излишки веса. Теперь с одним парнем до­говорились по утрам бегать и обмываться холодной водой. По­следнее время у меня появился интерес к фольклору. Хочу за­няться им всерьез. Планирую разные сюжеты. Пока буду их здесь выписывать. Шеф одобряет.

Вот это идея! А что если сделать великолепную панорамную пьесу и поставить ее под открытым небом, на улицах и площа­дях, на крышах домов, с участием всех желающих, с оркестра­ми, плясками и песнями. За основу взять что-нибудь из истории Руси. Да хотя бы взять тему, как собирался всклокоченный (!) на­род под знамя Александра Невского, как тревожно гудели ко­локола, как возрос патриотический дух, как поднимался над ми­ром лязг щитов и мечей, как ревели бабы и скот, полотняные ру­бахи, высокое небо, молодцеватая песня над всем этим и ржание боевых коней. А что! Шедеврик. Но для этого нужно взяться за русский язык, за его историю, народные истоки. «Слово о пол­ку Игореве» в первую очередь. Хочу обговорить это с Г.И.

Чи­тал его стихи. Некоторые, если честно, взволновали. Есть что-то при всей непосредственности. Подозреваю, что из-за стихов С.У. так на него зол. Во мне ведь тоже что-то шевельнулось. По­чему он, а не я? Он не такой, как все, даже в чём-то хуже меня… Но я сумел преодолеть эту гадкую ересь, нужно быть выше по­шлой зависти. Он делился со мной планами. Вообще, когда он говорит, как-то незаметно забываешь о себе. Даже другим себя чувствуешь, и будто бы способен на что-то фантастическое… И вроде говорит он просто, обычно, только страстно и загадочно, что ли?.. Во! как Славик расписался!

18 февраля

А я один на драматургии после школы.

По утрам бегаю. Плююсь, задыхаюсь, но зато — какая бод­рость! Я даже общительнее становлюсь, коммуникабельнее — что мне необходимо для моего будущего как воздух.

Г.И. дня­ми и ночами сидит за столом. Раздражителен. А на С.У. смот­реть неудобно. Всё порывается помириться, мнётся, бледнеет, но Глеб его будто не замечает.

Был на концерте Юровой. Классная певица, хоть и осуждают ее за якобы наглое поведение на сце­не. Талант — он везде вызывает нападки.

Г.И. спрашивал про Олю. Он нас видел вместе. Оля — это полёт!

Был дома у шефа. Масса впечатлений, много мыслей. Но об этом как-нибудь потом, устал сегодня.

21 февраля

Гнусно! Ох, как гнусно. Дурак же я! Бедная Оля! Это я во всём виноват, прости меня! Не нужно было ее сюда приводить, хоть она и настаивала. Познакомились называется!

С.У. ей та­кие разборки устроил! И про папу, и про маму. Но это бы ни­чего, куда ни шло, она больше смеялась, его слушая, но когда Г.И… Ну что за человек! И человек ли? Самому не по себе, так зачем же бередить душу другому, тем более женщине. А он мне сказал: «А женщине — в первую очередь, она детей будет вос­питывать».

Какое у нее было лицо! Она не хотела после этого всего меня видеть и уехала одна. А что я могу! Я бы ему всё вы­сказал, я бы драться даже полез, но она же сказала: «Он Прав». В чем прав?

Ты чиста, Оля, ты непосредственна! Он твоего ми­зинца не стоит! Он критикан! Его выпрут из института! Он ни с кем жить в мире не может. Да, он деятельнее, чем эти — за сте­ной, но на бумаге, но говорит о невозможном и бредит несбы­точным. Его бы в сумасшедший дом…

29 февраля

Всё утряслось, устоялось, но я мучаюсь Олей. Страдаю по ней. Мы видимся изредка, у нее много занятий. Я люблю ее! Слышишь, Оля! Это честно и навсегда. Это Настоящее.

А я всё не могу добить пьесу. Быстрей бы лето!

Рассказывал Г. И. о панорамной пьесе. Бредишь ты, гово­рит. Ну это мы посмотрим!

Ходил с ним и с С.У. в ресторан. Они чуть выпили. Была еще одна девушка. Глеб выбрал жерт­ву, подсел к одному мужчине в форме и завел с ним разговор, а потом устроил ему разборки. Да, у него талант раскручивать человека, в душу залезть. Этот взмыленный ушел. А потом за второго взялся. Обычный обыватель, каких миллионы. А Глеб к нему с вечными вопросами, о личной и профессиональной жизни, обо всем вообще. Зачем живете? Почему живете? С кем живете? Так ли живем? Не прямо, конечно, но в этом русле. Бы­ли такие моменты, что мужик багровел и запросто мог въехать ему кулаком. Но Глеб ускользал, парировал так, что мужик начинал отчитываться, заискивать. У меня глаза на лоб лезли — фигуристый такой, представительный, не без карьеры, с опре­деленными мерками, а тут раскис, размяк, всхлипывал даже, и все удивлялся, что не пьянеет. Куда ему пьянеть, если все вре­мя у Г.И. спрашивал: «А вы не оттуда?» — «Откуда?» — «Ну, не оттуда?» — и на плечи или вверх показывает. Расстались друзь­ями. Адрес дал и телефон. Говорит, если права есть, то маши­ну будет давать собственную. Ну мы и хохотали потом!

У Г.И. после таких разговоров этих адресов штук двадцать уже ско­пилось. Без мыла в душу влезает. Это и хорошо и плохо. С С.У. они помирились. Но тот всё-таки на Глеба зуб имеет. А чего бы он хотел, если Г.И. все время пишет и книги читает, а этот толь­ко дым пускает. Доиграется он с этим дымом!

Бедный мужик! Он так свои мозги напрягал, что, верно, ему еще долго будет Глеб сниться, и будет он бояться, что посетят его «оттуда». Что ни говори, а мне на пользу этот поход. Мож­но этого мужика в пьесе вывести.

2 марта

Ходил с Олей в ресторан. Посидели. Рыбу заливную ели. Музыка. Поговорили. Мне так хорошо с ней! Неприятно, что она так много спрашивает о Г. И. Но не ревность же это! Хотя у меня сложилось подозрение, что она ради этих вопросов согла­силась на ресторан. Да нет, всё это мнительность! После встреч с таким и после этих разборок невольно будешь думать о нем. Нужно ее оберегать от таких волнений.

Она спрашивала, что он читает. Ну читает и читает, обычное — классику. Только что много и быстро… И я читаю, только мне еще заниматься нуж­но. Я хочу взять от образования всё. Чтобы оно действительное было. Поэтому мой принцип одни пятёрки.

Да, я думаю о бу­дущем, что же в этом зазорного? Отличное образование поможет мне быстрее добиваться своего, выйти на зрителя и нести ему прогрессивное, идейное, нужное, действенное. Пусть говорят, что мою голову забивают чепухой. Пусть! И раньше учили богословию и различной несусветице, но люди усваивали всё, сдавали на «отлично», и потом из них выходили отличные, настоящие патриоты. Главное — не утрачивать чистоты! И про­тив фольклора они зря! Это наша основа, нужно создавать ис­тинно народные произведения. Пусть Г. И. пишет приличные стихи, но в них смятение, в них неуверенность в завтрашнем дне, в самом себе, разные сомнения, и всё оттого, что он беспрограм­мен и всё отрицает.

Я усвою многое и взлечу. Пока что я изучаю общеобразовательные предметы, но это пока и это для всех. Без этого немыслим современный человек.

3 марта

Какой я всё-таки гад! Тайком жрать эти чёртовы конфеты! Дошел! Подлец! Трус! Проглот! Жлоб!! Какое отвращение к се­бе!

И С.У., кажется, заметил, но молчит. Это хуже всего. Всё на других хорохорюсь, критикую, говорю о возвышенных матери­ях… А если признаться честно (да, Славик, только честно!), то об этих знакомых девчатах плохо думаю, а по утрам такое бы­вает, такое… И в голове всякие сцены перевариваю, оттого и сны… Они как наваждение — приходят, сколько ни гони. Это потому, что без настоящего, без занятости! И даже об Оле пло­хо думаю. Не плохо, но…

Всё!!!!!! На полу буду спать, без матраса!!!

7—00 — подъём.

7—15 — уже помылся.

7—45 — уже пробежался.

8—00 — уже еще раз помылся (холодная вода, только холодная!)

8—30 — позавтракал.

9—00 — полпути прошел пешком.

до 15—00 — занятия (в обед есть строго по порции, в основном овощное).

до 19—00 — подготовка к занятиям.

до 20—00 — прогулка по городу.

до отбоя (23—00) — программа «Время», чтение худ. литерату­ры, творчество.

Никаких разговоров!

В выходные дни — творчество, книги, выставки, театр, ги­гиена, Оля, занятия физ-рой.

Всё!!!!!

10 марта

Пока всё идёт нормально, подарил на 8 марта Оле подароч­ное издание «Слово о полку Игореве».

11 марта

Закончил пьесу. Шеф сказал: «Для начала ничего» и название другое придумал. С.У. самовольно дал прочитать Е.Б., ко­торый (свинья!) начал умничать и ржать, как обезьяна. Я заме­тил, что ему Г.И. и С.У. не очень-то доверяют.

16 марта

Похудел на два килограмма тридцать грамм.

17 марта

Ну и свинья я! Как последний предатель нажрался пирож­ных и торта.

Вчера у нас в комнате было празднество. Девчата, танцульки. С.У. напился вдрызг и бушевал, лез ко мне целовать­ся, а потом гонялся по коридорам за какой-то лошадью. Теперь у коменданта. Меня эти торты как магнитом тянут.

Г.И. в один­надцать часов всех выгнал и что-то всю ночь писал. Как он мо­жет, когда выпьет? Конечно, всякую галиматью. Меня так и тя­нет заглянуть. Он последнее время мне почти ничего не даёт и со мной мало разговаривает. Конечно, я сам виноват. Я гнусь. Да, Слава-растислава, ты гнусь! Последняя скотина.

А вдруг они читали мои записи?! Нужно прятать хорошень­ко. Нет, я не боюсь, но лучше прятать. Какой я стал мерзкий. Распорядочек себе устроил и не выдержал. Амёба ты, Славик. Ты всё что угодно за один обед продашь!

19 марта

Прочел последние записи и вот что решил: ты, Слава, себя любишь. Написал «подлец, продашь», а сам упивался — какой я самокритичный, сам любовался собой, то есть — ты дважды подлец, а теперь, разоблачая себя в третий раз — трижды и, на­блюдая за третьим разом — четырежды, и так бесконечно. «Вот бы взвыть сейчас, жалко…» Нет, так дальше продолжаться не может. Нужно что-то делать, но что?

21 марта

И всё-таки Древняя Русь — это моё. Быстрей бы лето. Едем собирать фольклор. Г.И. и С.У. ходят хмурые. Что-то у них обо­их случилось. Меня сторонятся. Вчера и позавчера какие-то лю­ди за ними приходили. Скрывают. Вчера я не выдержал, открыл дневник Г. И. Так, чуть-чуть полистал. Всё какие-то мысли. Это не я, это он бредит!

Но я мало что понял. Свои записки прячу. Снова бегаю. Познакомился с интересными ребятами из универ­ситета. Есть любопытные характеры. Ходят в воскресные походы, гитары, песни, игры, музыка.

А здесь тоска и дебаты. Сколь­ко можно?..

Оля, Оля, где-то она? Лида, Оля. …Что-то я пута­юсь. Но в конце-то концов не это главное. Но никогда, да ни­когда не вернусь в город. Маму люблю, буду приезжать, но всё это не то, там серость.

А здесь будет размах, будет, вот посмот­рим! И Г.И. увидит, кто я.

Ноте бене — забыл! Новость: Е.Б. поперли. Собрал вещич­ки и смотал. Аморалка. До чего же свинья! А С.У. по этому по­воду бросил: «Сегодня он гений!» Знания свои выказывает. Троешник. Нет, я не бахвалюсь своей золотой медалью, но нужно же и меру чувствовать.

22 марта

В комнате стали появляться подозрительные личности. Се­годня стучал, стучал, а С.У. открывает и говорит: «Ты, Славик, прогуляйся покудова». Я и рот не успел открыть. А потом заме­тил, как трое выходили. За тридцать. Они меня за сосунка счи­тают. Ну мы еще увидим!

24 марта

Сегодня ЧП! В таком положении я еще не был. Что за лю­ди!

Помылся под своим любимым душем, прихожу в комнату, а Г.И. сидит и мой дневник листает. Я так и сел. Дыхание све­ло. А он: «Извини, Славик, мы были вынуждены». С.У. участ­ливо ухмыляется. А Г.И. предлагает: «Если хочешь, прочти мои». Я выхватил тетрадь и вон из комнаты. Насилу отошел.

Как муторно было! Полдня не появлялся. И смех и грех. Ведь те­перь они всё обо мне знают: и что я втихаря конфеты ем, и что я про них писал, и про Олю, и что я дневник Г.И. читал, и — всё!

Ходил я, ходил, потом надел маску и зашел клином: «Я вас пре­зираю!» Они молчат. Я: «Свиньи!» Смолчали. Ну и чёрта им лы­сого! Что я ребенок бесправный, что ли?

Теперь-то я знаю, по­чему они были «вынуждены».

27 октября

О-го-го! Дневник! Бросить бы тебя, да начать заново. Сколько перемен, закончилось слюнтяйство. Новый год, новые планы, новые встречи. Сколько всего было! Долго не писал. Бурные события. Перемены. То, что было серьезным вчера, ста­новится смешным и пустячным сегодня. Диалектика. И я теперь совершенно другой. Теперь я могу сказать своё…

После того случая я вскоре из комнаты съехал. Поселился с сокурсниками. Глеб, или вернее, Г.И. (традиционно), пропал без вести, то есть по семейным обстоятельствам уехал еще до на­чала сессии. Потом, говорят, академ попросил, да, что ли, не да­ли… С.У. пьёт и дымит. Оля? Оля замуж наверное выйдет. Не за меня, разумеется. Мне пока рано.

Вообще я стал гораздо общительнее. Ликвидировал пробел. Есть друзья и новые знакомые. Где я только за это время не был! И с фольклором удачно. Потом опишу. Был дома. Лидок заму­жем. Ну и слава Богу. Замучила неопределенность.

Устроился охранником. Стыдно сидеть на маминой шее. Нас пятеро, вместе хотим снять квартиру, чтобы было где встретить­ся, серьезную музыку послушать, поработать. Это замечатель­но, если так будет!

Колька говорит, что мою пьесу можно было бы поставить общими усилиями. Авось потянем! Для начала, а?

А дневник нужно писать — для становления, для потомков, для своих детей, чтобы твои ошибки не повторяли.

Был вчера корифей литературы. Алатов. «Штормовой причал» — тенденциозная вещь! Железный мужик. Вот уровень! Есть к чему стре­миться.

А та задумка про Древнюю Русь у меня до сих пор из голо­вы не выходит. Отступаться от этого нельзя. Преступно! Толь­ко не А. Невский, а ярмарочная площадь, скоморохи, балаганы, канатоходцы, крики торговок, частушки, беседы горожан бо­родатых, грубых, и каждый мог бы, соответственно одевшись, вступить в этот живой спектакль. Ну, конечно, не на главную роль. А в центре всего — народный протест. Нужно подумать как и в чем его выразить. И финал продумать.

ноябрь

Со смехом прочитал об обжорстве своём. Бывает же! Нет, теперь я не тот. Ну и общежитское бытие! Через что только не пройдешь!

«Все это было, было… сменился дней круговорот…»

Теперь иначе. Без истерик. В детском саду ужинаю, охраняю его, иногда обедаю и завтракаю там же, а недавно даже в ресторан-с…

— — — — — — — — — —
«Ф» -акт проникновенно-ручной, третьей категории

(Комната в двухсотсемидесятивосьмитысячном городе. Сте­ны дома почти полутораметровой толщины. Пятый этаж. Ис­правный санузел. Счётчик не мотает. На кухне, в прихожей и в комнате — кавардак. В комнате — большое, старинное, потёр­тое кресло, два голых стола, обшарпанный комод, довольно снос­ный двуспальный диван, всюду вещи, раскрытые чемоданы и ко­робки. Окна не завешаны. Запах прокисшей пыли, тройного оде­колона и подержанных рукописей, плюс — рыбные консервы. Вре­мя к обеду.)

Он резко захлопнул тетрадь. С ним давно уже такого не бы­ло: чтобы он вот так лежал и в себе копался. С наслаждением вы­ругался, посмотрел, куда бы забросить — подальше, дабы не мо­золила глаза и не портила и без того неустойчивое настроение, — передумал и мягким равнодушным движением опустил ее на пол.

Он долго читал и устал. Помассировал затёкший затылок, отодвинулся от спинки дивана, мощно вздохнул и мощно вы­дохнул.

«До чего неудобно без подушки! Нужно купить в первую очередь. Потом куплю… и наволочки. Куплю, всё куплю…»

Он лежал, укрыв глаза тяжелыми морщинистыми веками, на голом диване — мужчина — в костюме и приспущенном гал­стуке. Руки вдоль тела, ноги прямо, дыхание ровное, здоровое, безо всякого там напряжения.

Он слушал, как из тела уходит проклятая дрожь, как сквозь поры сочится к потолку утомительное раздражение.

А голова между тем работала и работала. Как всегда. Чёт­ко. Бесперебойно.

Тикали часы, и за стеной бубнили. Он прислу­шался. Ничего нельзя было понять.

«Скотство, — журчало в этот момент в голове, — вечное скотство! Было, есть, будет. И это был я. И это есть часть меня, и, значит, из этого получится моё «я». Во веки веков, аминь! Со­фистика. Сопельки. Не нравишься ты себе, Вячеслав Арнольдо­вич! Вот оно — грязное бельё твоей поганенькой юности! А у ко­го лучше? Кто больше? Но при чем все? Ты, Веча, ты… А о других не беспокойся. На повестке дня ты. Вот и возьми тетрадочку, поддень ручонкой-то, поковыряйся, полистай, далее, далее почитай, поинтересуйся вшивеньким. Дальше и первые попоички, и первые девочки, и вторые, и… там многое, и про любовь, и про Глеба, и про живот… То-то и оно, что ты, голубчик, зна­ешь, что далее грязь и мура, а идеи, какие к черту идеи! — так себе гнойнички, тебе бы их и не вспоминать вовсе. А почему они были вынуждены твоё бельишко перетряхнуть — и вовсе нель­зя вспоминать, истерикой новой пахнёт. А истерики тебе сейчас совсем ни к чему. Это всё переезд проклятый! Переехал, и тет­радочка обнаружилась. Сколько-то я ее не нюхивал? Двадцать один годочек. Динь-динь и всё такое. Нет, поначалу-то ты ее час­тенько листал, посмеивался, жёнушке зачитывал, веселился и комментировал. А потом дотронуться до нее боялся. А ноне — ноне баста! Ноне ты все этапики прошел. Звонят колокола, и ты у обочины. Вон куда занесло! Доволен, энергичен, но у обочи­ны. У тебя жизненный принцип, ты проживешь везде…

Ну-ну, давай, давай… На самокритику потянуло. Это от тетрадочки. От юности пахнуло. От Глебова комплекса… А как этого Е.Б.? Ефим? Да-да, Ефим, Бузов, кажется. Его еще Обузой величали, что ли. Где-то бродит или во земле сырой обитает. А С.У.? С.У. ту-ту! Ручкой от борта, шляпой от сердца. Простонародье. От винта. Странствующий рыцарь. Желчь, а не мужик. И кончил со временем всё-таки. Хорошие вещички выдавал. Мутные.

Да-с! Разбрелись все от бед… С.У. мне в последний раз гадостей наговорил. Я тогда и не сказал себе, что это гадости, перестра­ховался, но у него и кишка тонка заставить признаться, не то что у Глеба. Инаков… Нет, сейчас бы я это вынес. И что выносить-то? Так суета, от самолюбия. Завидовал, дурак, по молодо­сти лет. Он избранный, я не для мира сего, вот и вместе бы на­блюдали за суетой, авось, там придется кому-нибудь переска­зать. И про пьеску несостоявшуюся, балаганчики-балалаечни­ки. Матушка-Русь. Она тебя воспитала, она тебя и похитила. Растащила. И куницей, и серым волком, и селезнем… Эка пе­чаль! Ручата на себя задирать. А ну-ка!

Угу-гу! Интеллигенция!

Становись! Равняйсь! Смирно!

Слушай мою команду!

Я, Вячеслав Арнольдович Нихилов, собираю под свои зла­токрылые знамена лучших падших сынов отечества и непад­ших тоже! Я на горячем коне, с золотой медалью! Вы — на хо­лодных с бубенцами. Я доскакал, вам еще предстоит. За дело, други! В галоп, а-ля! Я фантазирую, следовательно, я существую. Мы еще познаем жизнь во всей полноте и гармонии! По­мирать нам!..

Да, я прав. Я еще скажу нечто. Какие наши годы, как гово­рил розовощёкий Славик. Нет, непременно еще поскачем, по­воюем! Расцвет сил, масса жизненного опыта, профессионализм, мастерство, какое-никакое имя. А тетрадочку эту подальше, в чемоданчик, а потом сожгу, как Николай Васильевич, а ну ее, чтобы я еще тут… Нельзя раскисать!

Мне хорошо. Я чувствую, как по телу медленно и тягуче рас­пространяется теп… За художника говорят его дела, полотна…»

На этом самом месте (когда про «полотна» и «дела») в го­лове у Вячеслава Арнольдовича произошла мгновенная переста­новка. Как бы круговорот воды в природе. Вечное таинство. То, что было в сознании, ускользнуло в закрома подсознания, и на­оборот. По этой сложной причине Вячеслав Арнольдович тот­час прекратил обсуждение дневника и перешел к анализу совре­менных событий. И сделал это невероятно чисто и легко. Так, будто не читал дневника и не думал о нем вовсе. Бесспорно, что с вами (кто ни есть вы) наверняка случалось нечто подобное, так что этот мозговой процесс вам должен быть ясен без дополнительных объяснений.

А потом Вячеслав Арнольдович очень долго и безоблачно лежал на голом диване, то открывая, то закрывая затуманенные глаза, не шевелясь, ровнехонько дыша, не шмыгая носом. Поко­ился.

Когда-то он упоенно увлекался аутотренингом, йогой и в том числе различными течениями в обширнейшей индийской философии. Немало было прочтено, немало потрачено времени на разные там манипуляции с руками, ногами, головой и про­чими частями тела. Многое со временем он позабыл-позабро­сил, а вот привычка лежать в замороженном состоянии как-то прочно укрепилась, вошла в кровь и плоть; и ничего в этом фак­те нет странного, настораживающего, мы все с возрастом при­обретаем что-нибудь эдакое, специфическое, то, от чего ни же­на, ни подруга, ни теща, ни какой иной коллектив не отучит и не отдерет. И не нужно отдирать. Зачем? Какого такого лешего?! Пусть себе отличается. Может быть, он оттого и живет и су­ществует, что подобную «странность» имеет. Может быть, в эти специфические моменты он жизненной энергией заправляется или, скажем, от сумасшествия предохраняется. А что? Очень да­же может быть.

А раньше он и не такие чудеса мог творить. Достиг, напри­мер, того, что с ходу многие органы отключал и полностью вы­черкивал какую угодно информацию — запросто загонял её в мозговые отстойники, вето накладывал, консервировал, и буд­то ничего и не было… А, бывало, брал из общества идеи и раз­вивал их в голове до такой степени, что идеи обретали совер­шенно отличный, так сказать, нихиловский блеск. Потом он эти идеи в произведения вносил, и получалось новое, очень передо­вое. Еще он научился при необходимости не замечать того, че­го замечать не стоит, достиг необыкновенных вершин в планировании и еще многое другое. И даже медитации сочинял. Вот как сейчас помню:

— Лама, прекрасный Лама,

— Поведай мне о Шамбале.

— Приближается Великая эпоха.

— Правитель Мира готов к битве.

— Эти столбы света и лучи света — Твои!

— Они от Шамбалы,

— О, Великий Приходящий!

Или вот строки — жгут душу, бередят сердце, волнуют и не дают покоя ни днем ни ночью:

— Чанг Шамбалин Дайн!

— Истинно, время Шамбалы придёт!

— Гуру видит камень Граль!

— Монгол, друг мой, умрем,

— Чтобы родиться витязями

— Владыки Шамбалы.

Много у него, и все разные. А в конце каждого цикла вме­сто подписи знак ставил, в смысле, что не сам он писал, Вячеслав Арнольдович, а Вселенная глаголила устами его. Так сказать, Бескорыстный аноним.

Вот такой, точь-в-точь:

И я думаю, что простой человек так не пишет. Тут не про­стой талант нужен. Байрон!

А теперь он и не стремится к этому. Интересы теперь у Вя­чеслава Арнольдовича иные, давно прошел он стадию самовос­питания. Отбросил шелуху, что по молодости лет в виде поис­ков места в жизни поналипала. И если взять внешние данные Вя­чеслава Арнольдовича, то они удивительным образом соответ­ствуют его планам и желаемому образу жизни. Их можно за об­разец вывести.

Рост у Вячеслава Арнольдовича чуть-чуть выше среднего. Но кажется повыше и даже стройным. Полнота… умеренная полно­та, второй подбородок имеется, по годам, совсем приличный и выразительный. Зубы у Вячеслава Арнольдовича замечательные. Всем бы такие зубы! И волосы густые, темные, с проседью шел­ковистой, умудренной. Он их назад зачесывает и длину писательскую соблюдает. Разве вот на самой макушке природа что-то уст­раивает, куда так и норовят разные крылатые насекомые призем­литься. Но, знаете, иная плешь и украшать человека будет. Еще как может! К тому же, если человек достойно голову и себя дер­жит, не заикается, не чешет нос и не лезет среди разговора всей пя­терней в свои и без того зализанные вихры, когда не обмирает на каждом своем или должностном слове, как это себе позволяют не­которые не совсем уверенные в себе лица. И смотреть Вячеслав Арнольдович может прямо в глаза — открыто и честно, безо вся­кой там видимой задней мысли. Смотрит серыми глазами, в ко­торых тайна, и что-то, знаете, с вами происходит, очаровывает вас, а может, влюбляетесь? Или постигаете нечто?.. Странное, од­ним словом.

Ну а достоинств в фигуре Вячеслава Арнольдови­ча хоть отбавляй! Ступает по земле основательно, всегда с какой-нибудь папочкой, в костюме, при модном, но в меру, галстуке; всегда знает в какой момент какое слово нужно произнести и как произнести, и кому. И на годы планы имеет, день ото дня в эти планы коррективы серьезные вносит. Мыслит неустанно, и пото­му со всей ответственностью можно заявить, что исполин Вяче­слав Арнольдович! Кентавр!

Да вы только посмотрите, как он во­просы задает, как слушает, как кивает, как сморкается и зевает в обществе, как ест, как думает, как идет и извиняется, если кого ло­котком заденет. И не то, чтобы там присюсюкивает или альфон­сом крутится. Не то! тут весь смак в цельности натуры, в том, что если человек и смущается или мнется, так совсем не потому, что сбит с толку и запутан, а потому, что его цельности что-либо ме­шает, и механизм защиты уникальности обороняться начинает.

Это еще понять нужно.

А с женщинами?! Нет, он просто аристократ! В благо­родном смысле, как это бывает.

Тут уж я эмоций не удержу. Скажу со всей страстью. Будь что будет.

Люблю я его, он мне дорог, близок и мил. Еще бы! Как мне его не любить, ведь это я его нашел и помог открыть. Вам по­нравился его юношеский дневник? Какие мысли! Какие усилия к Высшему! Зря он чтение прервал. Вот бы и дальше почитать, дальше лучше: размах, объемы и ситуации.

Очаровашка! Так бы и пошел с ним рука об руку до конца жизни и напоследок кисть бы долго и мучительно жал, облобызал бы всего и высох бы от горючих слез. Честное слово! Герой! И какой герой! Класс! Су­пермодерн! Герольд! Ваятель! И все самые лучшие выражения.

Вы не беспокойтесь, я не автор. Куда уж мне! Я вон — при­личным языком поговорил и в жар бросило. Не могу без эмоций и своего личного мнения. Я приближенный. Бывший сосед Вя­чеслава Арнольдовича.

Давно я уже живу в другом городе, а Вя­чеслав Арнольдович в третьем. А жена его (тоже бывшая) — в четвертом, вместе с дочуркой, кровинушкой Вячеслава Арноль­довича, проживает. Потому-то Вячеслав Арнольдович теперь сам по себе, свободен, и, как он правильно про себя заметил, — в полном расцвете сил. Тридцать восемь лет. Кровь с молоком и земляникой! Раньше в таком возрасте только-только жени­лись, только-только жить собирались. Так что от него о-го-го че­го еще можно ждать.

Вы тут спросите: «А какого же черта вы, дурацкий инког­нито, встряли в повествование или во что там еще? И вообще, что все это значит?»

Законные претензии. Я всегда уважал в лю­дях осторожность. Я и себя ценю за это доброе качество.

А дело в том, что я нахожусь здесь, веду беседу или, если вам угодно, разбалтываюсь по воле автора. Автор-то самым чудес­ным образом разузнал, что я бывал у Нихиловых. Я и невинным свидетелем драки оказался. Честно говоря, драки-то и не было. Нанес Вячеслав Арнольдович один единственный удар. Кровь пошла, а потом и раскаяние хлынуло. И этот чудесный дневник я прочел однажды одним из первых.

«Совершенно случайно?» — спросите вы.

В том-то и дело, что не случайно. Болезнь у меня такая. Как клептомания. Только я не ворую. Мне чужих вещей не нужно.

Я, видите ли, был слесарем высокой квалификации. Но это не главное. Главное, что меня на сокровеннее тянет, на душевное, на, извините, интимное… Я теперь на пенсии, так что весь день дома, и сами понимаете…

Нет? Не понимаете!

Батюшки, да по квартирам я хожу. Ключей и отмычек у меня целая стиральная машина. Я ею не пользуюсь, так зачем зря место занимать? — я в нее свои инст­рументы складываю. И еще у меня есть — коллекция, единствен­ная в мире. Но о ней чуть погодя.

В жизни своей я многими вещами увлекался, пока не при­шел к истинному действу, и вот тогда-то мне воздалось стори­цей, тайна блеснула мне прямо в очи. Лучезарностью одарила меня стезя…

Так вот, меня последнее время все за пределы подъезда тя­нуло. Заприметил я одного любопытнейшего экспоната. Поход­ка летящая, прохожих будто не замечает, не пьет, холост и поч­ти весь день дома. А уходит неизвестно куда и зачем, и что ме­ня взволновало: абсолютно никто у него не бывает. В доме на­против живет.

Ох, как у меня руки зачесались! Вариант всем ва­риантам! Нюх у меня на скрытое. Зайти бы, думаю, бельишко перебрать, одним глазком на фотокарточки взглянуть, пись­мишки полистать, если таковые имеются, во все дырочки да тай­нички заглянуть, понюхать, чем веет и куда несет. Наши-то в подъезде все как облупленные, никакого движения, изо дня в день на одном уровне, и надоели мне хуже пареной репы.

Сами понимаете, ни одной сколь-нибудь захватывающей, будоражащей личности, кроме Нихилова, не было. Встречались, конечно, и интрижки, и измены, и каверзы, и грешки, и подоп­леки — то правовые, то нравственные. Я по простоте душевной на первых патриотических порах и давал знать куда следует. Да только бесполезное это дело, методы мои с общепринятыми не совпадают, и тогда плюнул я, стал собирать материалы, кропот­ливо их скапливать. А вот как на Нихилова наткнулся, тут уж меня Сам заинтересовал. Сам Человек, общественная природа его, влияние на гармонию мира.

Давно я о подобном явлении подозревал, хотя сомнения мучили, но не сдавался и мечтал встретиться. Собственно, и цель такую имел с самого начала своей необычной деятельности. А семейные и разнополые дела тогда у меня в горле стояли. И вот дождался! И завертело меня, закружило. Нахрапом Нихилова изучал, потому, видимо, и про­машку сделал. Изумление и восхищение меня тогда ослепили. Пропахал я факты и подумал, что всё уже о нём знаю. А ведь смак внутри оказался! Подпольная суть. Или, как еще автор сказал, «потенция в состоянии анабиоза», замороженные, одним словом, возможности.

Нихилов-то — он ой какой активный был… ну прямо как сгусток энергии! Туда-сюда, отсюда-туда, этому-тому, здесь-там, с ходу-не спеша. И всё с умом, с блеском, всё на уровне, с юморком и улыбочкой. А если и без улыбочки, то с достоинст­вом и дипломатией на мудром лице.

Уж как он меня восхищал, как вдохновлял! Жил я на гребне восторга. Вспоминаю, и кровь в жилах горячеет, клокочет, и бьется вон наружу. При одном-то воспоминании! И как мне было понять, что помимо этой беше­ной внешней энергии есть еще колоссальная «замороженная энер­гия»? Вот и выпустил синицу из рук…

Все его рукописи, письма, записочки и разные там автогра­фы я первый прочел! Так что, если где в полном собрании поя­вятся его труды и варианты, знайте — я первый в подлинниках лицезрел, и многое еще до того, как его жена.

А она, преказусная женщина. Никогда не знаешь, что с ней будет через час, когда уйдет, когда придет. И ему мешала, и мне. Нервная. По­рой одевается, приводит себя в порядок, разные там мази и ду­хи, и лосьоны и прочее. Ну, думаешь, до поздней ночи не будет, на банкет или в театр собралась. Уйдет она, только ты это со­берешься долг исполнять, а она, глядь, уж домой возвращается.

Сохла она, сохла, были причины, чего уж скрывать. Но Вяче­слав Арнольдович вел себя достойно, мужественно, не угнетал ее откровениями, как это себе некоторые мужья позволяют. Ста­рался не накалять атмосферу, если что начиналось — по делам уходил, давал свободу полную. А она всё что-то думает, дума­ет. Благо бы писала, мысли в дневник заносила, всё бы ей легче было, а мне яснее. Уж чего мне стоило проникать, ждать да вы­совываться одному Богу известно и то, наверное, не во всех подробностях.

Был случай, застала меня она. Три часа за штор­кой полутораметровой ширины, затаив дыхание да в неестествен­ной позе, отстоял. Скатанной дорожкой прикидывался…

О! есть чем поделиться. И, признаюсь, бит был. Два памят­ных раза. За вора принимали. Откупался. Благо, что пьющие по­падались.

Вот такие и прочие муки за болезнь свою несу.

Но лишь се­годня понял, что не зря. Воздалось мне сполна! Теперь вот получил возможность в неизвестном источнике сущность свою за­печатлеть. Всё тайное становится явным.

Свидетель-то я свиде­тель, и прототип, конечно, и вместо механизма какого-то, но посчастливилось все же при жизни чудо испытать — сам знаю, и в курсе многих начинаний, а теперь вот будто сам пишу и мыслю, словно автор…

Автор меня благодарил, чаем потчевал, восхищался, две не­дели слушал. Отвел я душу, весь выпростался, всё, что имел, вы­ложил.

Прошлым он почему-то не задавался.

А Вячеславу Арноль­довичу мы десять дней уделили.

Морщился автор, стыд его, ви­димо, ел, а интерес все-таки перебарывал. Вячеслав Арнольдо­вич личность, тут уж никто не устоит. Хлопал меня автор по пле­чу, вскакивал в восторге, восклицал, целуя в темя:

«Энциклопедон! Не было еще у меня таких уникумов-помощников! Марафонец вы беспримерный! Энтузиаст великомученный! С ваши­ми-то средствами и такие архивы скопить! Да вам сегодня же Нобелевку положено!»

Ну разве не награда мукам моим слова такие!

Коньяк покупал, чтобы во мне силы поддерживать. Де­сять грамм плеснет и подбадривает: «Шуруем, шуруем, милый-раздорогой!»

Какое время было! Мне этот коньяк здорово от желудка помогал, боли дурацкие снимал, черт бы их побрал, эти колики. А может, и не коньяк то был вовсе, больно терпкий и притягательный. Так или иначе — целебный напиток, и если бы не он, не рассказать бы мне столько, сколько было рассказано.

Мы до того в судьбу и сущность Вячеслава Арнольдовича про­никали, что просто Вечей его называли. А жену его Ленкой. И чем больше мы в него проникали, тем болезненнее я понимал трагичность своей ошибки-промаха, тем острее и чувственнее жил вячеславоарнольдовичьей жизнью, тем больше сожалел, что не вскрыл его самостоятельно.

Автор меня сразу понял и простил великодушно. Он ведь тоже наподобие меня: души изучает. Только класс у него, чест­но скажу, гораздо и гораздо повыше моего будет. И аппарату­ру новейшую он где-то приобрел. Она ему на расстоянии помо­гает. Признался он мне, что мечтал в детстве, чтобы шапка не­видимка у него была и чтобы в каждый дом, в каждое сердце проникать можно было, слушать, запоминать, выводы и обоб­щения делать. Готовиться к поприщу своему, так сказать. Типы разные выводить, жизнь с мясом и кровью отражать. Я думаю, он потому меня в своей квартире и изловил, что дар подобный мне имел. Болезненный, но дар — это уж точно.

А как дело-то было?

Я в первую вылазку поспешил, суету проявил по причи­не болезни желудка и интереса к его абсолютно замкнутому изрядовонному об­разу, и потому папочку с его странными рукописями неправильно завязал. Он и заметил.

Толком-то я не ус­пел разобраться в рукописях, заглянул — всё номера да да­ты, бланки да рожи какие-то, и тут-то у меня желудок свело. Ки­нулся я вон, чтобы укольчик себе дома сделать.

А во второй мой приход мы и столкнулись нос к носу. Я открыл дверь, чтобы уй­ти, а он — чтобы войти. Вот вам немая сцена.

Стоит, значит, он, а в руках у него…

Что бы вы думали? Пистолет? Нож? Ключ? Нет, и не удостоверение.

В руках у него — инструменты из моей стиральной машины!..

Мы как в глаза друг другу глянули, так и поняли один дру­гого навечно. Тут он меня и очаровал, как красная девица.

Виртуоз, а не автор!

Так вот мы и познакомились.

«Ф» -акт съёмный, второго класса

(Комната. Ванная обычная — вместе с унитазом. Есть два та­зика с ободранной эмалью. Стены в ржавых подтёках. Штука­турка облупливается. Трубы коричневые от ржавчины. Наблю­дается вздутие краски. Голые веревки, ветошь в углу. В ракови­не две бутылки из-под низкосортного вина и окурки. Есть рези­новый коврик.)

А Вячеслав Арнольдович Нихилов уже поднялся с чуть об­житого дивана и теперь пребывал в обшарпанном кресле, остав­шемся после прежних хозяев квартиры, посасывал сигарету. Не спеша, упорно взирая прямо перед собой на голую белую стену. Курить он начал недавно, после развода с женой, из-за всех этих треволнений и делёжек, потому и сигарету держал неумело, слишком деловито прогонял дым через обе ноздри и забавлял­ся пусканием пухлых колечек.

Ему было хорошо и покойно. Он ценил одиночество. А в та­кие минуты, когда в следующем этапе предстояло вкусить более крупное удовольствие, он особенно искренне ценил самою жизнь, ее маленькие и большие радости, сюрпризы и надежды.

В данном благодатном самоуглубленном состоянии он пре­бывал ровно столько, сколько требуется болгарской сигарете типа «Стюардесса» истлеть до кромки нежно-коричневого фильтра. Затем, переходя к любимому процессу, Нихилов акти­визировался, аккуратно ткнул бычок в пустую, но пахучую консервную банку типа «Окунь-терпуг в томатном соусе», пружи­нисто покинул кресло, снял пиджак, брюки, галстук, рубашку, майку, и в белых хлопчатобумажных трусах решительным ша­гом двинулся в ванную комнату, куда двадцать минут назад снёс всевозможные банные принадлежности и откуда теперь привыч­но доносился пленительный шум низвергающейся воды.

Мыться Нихилов любил страстно, как может любить пыл­кий юноша голубую Незнакомку Блока, как любят все новень­кое, аккуратное и молодое.

В купании у него свои ритуалы, свои традиции.

В воду он входит осторожно, предвкушая и чуть ды­ша: сначала опустит большой палец левой ноги, потом посте­пенно и медленно-медленно всю ногу. Постоит в аистичном по­ложении, поребячествует, всматриваясь в увеличенный объем пузырчатой ноги под водой, и за вторую ногу примется, а затем уж, когда тепло пробьет твердую кожу на пятках, и истома об­даст теплом обмякший живот, Вячеслав Арнольдович, дрожа и, словно погибая, стремительно рушится всем весом в прозрач­ную пучину, испуская при этом замечательном падении чудес­ный победно-сладостный вопль:

— У-у-х-а-х-а-а!!

И начинается! И длится! И бурлит!

Брызги серебристой пены, мириады пузырьков всех цветов радуги-дуги, розовое, гладкое и телесное, мочалки и запахи ак­тивнейшей парфюмерии, и чернота слипшихся волос сливают­ся воедино в подвижный брызжущий комок, и среди всего это­го очистительного великолепия мелькает восторженная, испу­ганно-ликующая физиономия Вячеслава Арнольдовича, излу­чающего в эти минуты детский несказанный трепет.

Проходят шумные минуты, и наступает сравнительное за­тишье. Страсти улеглись, поры раскрылись. В голове чистота.

Пора за дело.

Трется Вячеслав Арнольдович основательно. Ухает и по­кряхтывает. Намыливает голову, натирает верхнюю часть туло­вища, откладывает мочалку.

Пора! Пришла долгожданная минута! С Богом!

Растопы­ренными пальцами затыкает Вячеслав Арнольдович нос и уши, жмурится, делает глубокий вдох и, сморщась до неузнаваемости, погружается с головой в мыльную радость, оставляет на поверх­ности не вошедшие розовые выпуклости. Выбыл Вячеслав Ар­нольдович из этого мира. Всё!

На дне ванны он затихает, замирает, наслаждается неска­занными ощущениями и начинает думать, постепенно выпуская воздух. Выпускает и каким-то третьим ухом слушает глухую, щекотливую воркотню отработанных воздушных пузырьков, серьезно и пристально вглядывается в кромешную черноту, улы­бается.

Здесь, на дне, ему очень и очень хорошо, здесь он всегда ощущает себя вернувшимся в первобытный океан, к началу всех начал, к основе всех основ, и потому понятна ему и эволюция, и цивилизация, и прошлое, и настоящее, и будущее. Да, да, ве­роятно, в воде жизнь материалистичнее и ощутимее, чем на су­ше — это, прислушавшись к мыслям Вячеслава Арнольдовича, всякий поймет и признает.

«А если кто-то звонит в дверь? Интересно, услышу я здесь или пег? Нет, не услышу. Хотя…»

…Долго мылил розовое тело Вячеслав Арнольдович. Душу и сердце вкладывал. Всячески изгибался, принимал самые неве­роятные позы, бездумно мурлыкал привязавшийся мотивчик, типа «я больше не ревную, но я тебя хочу». И думал, думал, ду­мал…

Думал он как побыстрее и без лишних затрат хоть как-то обставить квартиру, как взять на первое время в прокате теле­визор и холодильник, с какой стороны приступить к исполне­нию своих обязанностей в новой должности заместителя дирек­тора здешнего Дворца культуры и отдыха. Прикидывал с кем завести знакомства в первую очередь, с кем в последнюю. Вспоминал, анализировал, обобщал, исследовал, суммировал, взвешивал, оценивал, соотносил и многое другое, так что посте­пенно выстраивались в его мокрой голове стройные планы и схемы, варианты и способы, графики и сроки.

Что ж, забот у Нихилова действительно хватало. Город не­большой, восточный, несколько на отшибе. Сюда едут с неохо­той и с охотой, в погоне за заработком, в поисках романтики и острых ощущений или же с бухты-барахты после разводов, скандалов и ЧП, но есть и такие, кто едет сюда не по собствен­ной воле. Как Нихилов, например.

На старом месте он числился в издательстве, имел массу сво­бодного времени, которое использовал с чувством, с тактом, с расстановкой, а именно: писал рассказы (любовь, тема большо­го человека, в защиту природы и окружающей среды, очень мно­го о жизни первобытных племен), ездил за город, организовы­вал встречи тружеников с писателями, занимался собирательст­вом, рыбачил, писал стихи, посещал различные совещания, под­рабатывал на полставки литсотрудником в театре, нес общест­венные нагрузки, читал доклады — типа «Фольклор и диалек­тика диалектов современного языка», посещал знакомых муж­чин и женщин, пел в интеллигентном хоре художественной самодеятельности, при удобном случае и в подходящей обстановке беседовал на животрепещущие темы, значился экспрессивным рассказчиком некоторой категории странных анекдотов (в хо­роших и перспективных кругах) … Всего и не перескажешь.

Но вот устоявшаяся жизнь, намеченные планы и перспекти­вы были коварно перечеркнуты нелепыми взмахами дотошно­го и гнусного пера. Партия была проиграна. Но всегда можно начать другую, вращалась бы голова на плечах.

Документы, ха­рактеристики, чемоданы, самолет, небольшие, но утомительные хлопоты, и вот он здесь, полон перемен, решает новые, важные проблемы, и ничего — здоров, жизнелюбив, упитан — что, по мнению многих, является неплохим задатком для видной судь­бы, для формирования успехов, счастья в семейной жизни, и во­обще…

Пошарил Вячеслав Арнольдович в мутной, грязной воде, обнаружил пробку, открыл, пошла вода помаленьку, забулька­ла, а в коридоре звонок заверещал.

Раз — дзинь! Два — дзинь!

А потом снова — дзинь! дзинь! дзинь!

«Ф» -акт съёмно-видовой, 1 класса

(Улицы города. Лето, жара. Часто встречаются бочки с пи­вом, реже — с квасом. Людей не густо. Население по случаю погоды — за городом, нежится, потеет, питается, купается. Что-то невиданное для этих мест. Ветерок гоняет разную ме­лочь — как-то — спички, фантики, клочки порванных записок и писем, листья, газеты, резиновые предметы, парашютики оду­ванчиков и проч. Скамеек нет, и потому люди в движении, редко стоят по двое. Запахи пыли, вспотевшего асфальта, мусорных ящиков и всего прочего, что сопутствует знойной погоде в ма­леньком городе. Время послеобеденное.)

В кои веки она может располагать воскресным днем по соб­ственному усмотрению и самое приятное — фантазировать как его использовать — сама, единолично, без маминых подсказок, без шаблонных папиных уроков, без назойливых инициатив приятельниц и подруг.

Вот она — эта желанная подруга-свобо­да! Когда она так ощутима и так близка, то словно легкие про­зрачные крылья вырастают за спиной, и тогда само простран­ство доверху заполнено восторгом и нежностью необъяснимо­го чувства — этого сладостного волшебства, этого незримого чуда, этого дара жизни. И тогда всё можно объять, всё можно принять, и всё впереди — будет, обязательно будет! — радост­ным, полным, желанным…

Быть молодой и вечно чувствовать, как из крепкого тела медленно струится энергия познания и любви и сила, первозданная неудержимая сила, и все это гран­диозное изобилие молодости — кому-то, кому-то!..

Ах, как мно­го несуразных слов, но и они беспомощны выразить смысл кло­кочущего предчувствием сердца!

«Надежда только на глаза,

на алость губ,

блеск туалета,

и ваша песенка, сэр, спета!

Вот это да!

А что?

Ха-ха!..»

А было именно так.

В прошлое воскресенье у нее (подаю­щей не такие уж маленькие надежды) — актрисы театра, распре­деленной в родной город год назад после окончания театраль­ного училища, умчались турбореактивным самолётом жить-по­живать в кооперативную квартиру пристоличного города пре­старелые, но еще крепкие родители папа и мама. Оксане пе­решли в вечное пользование приличная мебель, кое-какие кни­ги и посуда. Но главное Оксане осталась-досталась сама квар­тира — значительное событие, серьёзное!

Провожая родителей, Оксана плакала, но, что греха таить, была и рада их отъезду. Давно, ах как давно хотелось ей пожить одной, быть свободной в своих прихотях и порывах хотя бы дома на кухне за столом или на диванах в любой из двух комнат. Двух — это вам не тяп-ляп!

Конечно, не только в диванах и кухонных столах дело. Как долго мечталось о собственном уюте, тишине в доме, так хоте­лось чувствовать себя полноправной и единовластной хозяйкой, иметь человеческое место, где можно, закрыв двери, отключить­ся от всего и дать волю любым чувствам, принять естественное выражение лица, «быть самим собой!» и прочее, прочее. Нет, она и раньше могла запереться в «своей комнате», но эти постоян­ные полукомпромиссные стуки в дверь: «Оксаночка, помоги мне», «иди ешь», «не забудь то или это», «Оксана, сходи туда, иди сюда», «Оксана, ты не забыла?..» Наболело! Всё-таки миро­вой квартирный вопрос! Да, жила Оксана с родителями друж­но, маму очень и очень любила, папу уважала и чтила, но всё-таки…

В театре у нее пока ладилось. Сразу задействовали в трех спектаклях. Не первые роли, но и не последние. По красоте и мо­лодости она вне конкуренции, и если это кого-то задевало, так одну единственную женщину, взбалмошную и нагловатую актрису Беллу Леопольдовну Эдигей, ту самую, что до сего дня жестоко и мучительно мечтает перебраться в столицу, а здесь ве­дёт себя временщицей, презирает всех и вся вокруг.

Белла Лео­польдовна бесспорно талантлива, величина в краевом масшта­бе, но всё же зря она заводит быстрые знакомства с приезжими лидерами искусства, так как всегда после отъезда нового мно­гообещающего кумира подолгу ждет чего-то, страдает, злится на всех и плачет украдкой, но и действительно, их (лидеров) мол­чание и поведение можно легко объяснить хотя бы тем, что за­гадочная и элегантная Эдигей при всех своих достоинствах вряд ли бы потянула передовые нагрузки, так полагала не только Ок­сана, все сведущие театралы так же считали.

И все как нельзя лучше относились к Оксане. Разумеется — ухаживания, намеки и уже три полноценных признания. И еще один показатель: до­вольно скоро за ней укрепилось лестное прозвище «Осанна», произносимое скорее не насмешливо, а высокопарно, искренне и восхищенно, и теперь Оксана без былого волнения просто и мило отзывалась на него. Приятно. А однажды на репетиции се­довласый подтянутый строгий режиссер на полном серьёзе на­звал ее этим высоким именем, чего сам даже не заметил, чем и вызвал взрыв всеобщего веселья и хмурое настроение у Беллы Леопольдовны.

Друзей в этом городе у Оксаны предостаточно. Пять лет она проучилась в одной из здешних школ, и приятно теперь хо­тя бы изредка посещать те памятные места, любимые дома и до­рогие сердцу скамейки. Порой идет она по городу, а память — стук! — и целый мир из ушедшего детства вновь оживает и вол­нует, нахлынет чувственным океаном при виде какой-нибудь об­лезшей оградки или уютного дворика. Иногда мечтает Оксана обойти своих бывших учителей, да опять же недосуг как-то — всё вечеринки, репетиции, домашние хлопоты.

А ее звали. Ма­рья Ивановна, эта вечная старушка с классическим школьным именем, была на ее спектакле, дождалась Оксану у входа, но ду­шевного разговора тогда не вышло. Голова болела, не терпелось смыть пот и усталость, да и поздно было, оттого и осадок нехо­роший, умышленно нагнетенная радость, ничего не значащие вопросы, попытка детского восторга и понимающие глаза Ма­рьи Ивановны, усталые, без укора, с думой о чем-то.

«Заходи, если будет время», — звала учительница.

«Приду», — твёрдо обещала Оксана, имея в виду первое же воскресенье.

Но прошли недели, месяцы, и не находилось свободного часа, и даже не часа, а соответствующего настроения, чтобы было радостно и же­ланно -встретиться, посидеть, поговорить, «посекретничать», как бывало…

Марья Ивановна десять лет как на пенсии, здоровье совсем пустяковое, в лице что-то новым, отчужденным показа­лось, а ведь в прошлом, хоть и тогда уже до пенсии год-два, но тихая энтузиастка была — борцом, лучшим человеком Оксана ее называла.

«Теперь уж зайду, — не отвечая на ожидающие взгляды прохожих, упрекала себя Оксана, — теперь уж непременно зай­ду. Сегодня ничто меня не остановит! Нужно бы в цветочный за­глянуть и конфет купить — подушечек, она их любила… любит! Попьем чайку, расскажу об училище. Есть что рассказать. Она умеет слушать. Вот действительно, сколько людей не встречала, а добрее и порядочнее ее не попадалось. И не в этом дело. Безоб­лачная она какая-то, ясная и простая. Честная. Я ей и стихи по­читаю. Никому еще не читала, а ей прочту. Первой. Вот, скажу, черт дернул за перо взяться…»

Она ускорила шаг. В сумочке металлически позвякивало. Ключи. От квартиры — от своей квартиры! Сама себе хозяйка, и не стоит торопиться замуж. Посмотришь на бывших знакомых и подруг, как они маются, да что в глазах у них, бедных, так са­ма себе завидовать начнешь.

В цветочном ей повезло. Розы. Купила пять. Взяла и зато­ропилась — вдруг не застанет дома… Всё-таки воскресенье…

А в гастрономе в конфетном очередь. Выбила чек. Взяла торт. Подушечек давным-давно почему-то нет. Жаль…

«Нужно торопиться!» — неотвязно думала она, глядя, как ловко и быстро обвязывают бечевой коробку.

— А я вас узнала, — почему-то шепотом сказала молодень­кая хозяйка этих ловких рук, — вы так хорошо играете, я спе…

— Тороплюсь я, простите, — и скорее к выходу-входу.

«До чего беспардонно! Такая милая девушка, а я как с ней! Ну ничего, в следующий раз сама с ней заговорю, да, да, сама».

У гастронома ее окликнули. Не так-то просто ходить по улицам!

Трагик и Комик — Толя и Коля.

— Ты куда это, Осаночка, в такой шикарной экипировке? — подступил Трагик.

— Ты постой, постой!.. — начал было, но смутился Комик.

— Ой, ребятки, я тороплюсь!

Она сделала шаг в сторону, но актеры уже взяли ее под руки.

— В сумочке, небось, «Ркацители»? — Комик один из первых сделал ей в подогретом состоянии глупое признание и теперь пытался вести себя в унисон заполошному Трагику — это чтобы показать себя в полном и независимом порядке.

— Ну что ты, Колечка? Разве эта четвертьметровая бом­ба влезет в такую сумочку, — и Трагик галантным движением завладел коробкой с тортом. — Двинулись, ребятки! Коля, за­певай!

— Куда двинулись? — запротестовала Оксана, — всё, пошу­тили и будет!

Комик тотчас освободил руку, но с Трагиком пришлось по­возиться.

— Оксаночка, мы же идём к тебе в гости. Обмывать твою великую свободу. Что ж, мы согласны и чаем, правда, Коля? Ты же приглашала. Или тебя ждут другие зрители?

Он сделал сначала обиженное, а потом свирепое лицо, и за­бормотал какой-то монолог, по-видимому, из «Отелло». Окса­на рассмеялась и обнадежила:

— Вечером, мальчики, как договорились. Я понимаю, что вам деть себя некуда. Так вот, шел бы ты, Толя, жене по хозяй­ству помогать, как тебе не стыдно! Она у тебя одна-одинешень­ка. А ты, Коля, к Ирине сходи, скажи, чтобы она сегодня у ме­ня обязательно была. Ладненько? — и перешла на серьезный категоричный тон, — дело у меня, ребятки, срочное. Вы милые и проказники. А мне пора. Ну, пока!

Трагик освободил ее руку. Протянул коробку. Вздохнул так, что голуби шарахнулись в голубую высь. Комик тускло улыбался.

Они смотрели ей вслед. Они не могли не смотреть: фи­гура, волосы, руки, как баланс — цветы и торт. Лёгкость, какая-то дьявольская лёгкость!

— Это нам в наказание. Божий промысел! Жатва юности, — мрачно буркнул Трагик.

— О чём ты? — скис Комик.

— О том, что грешны мы по самые уши, о том, что я рано женился, а ты, осёл, весь запал речей на банальных легкокрылых бабёнок истратил. Оглобли мы с тобой. Ты правая, а я левая, в нас бы еще Антошу Чехонте запрячь — вот бы тоска по гробо­вой доске вышла! Ну что, двинулись, что ли?

Оксана скрылась за поворотом, и потому Комик не возра­жал и не протестовал, и они, безо всяких там чувств, думая ка­ждый о своем (а в сущности об одном и том же), вошли в раскры­тые двери гастронома…

Теперь она почти бежала. Город мелькал и растекался. Он казался бесконечным и невыносимо пустым. Прохожие останав­ливались, удивленно смотрели вслед, и если это были женщины, то не могли не восхищаться вслух ее платьем, фигурой, волоса­ми, руками, как для баланса — цветами и тортом, восхищались — критикуя, завидуя, но зато искренне. Мужчины молчали и прорабатывали разное в голове, но всё равно ясно и надолго по­нимали, что видят редкую девушку, ту, которая («ну почему не я?») делает кого-нибудь («подлеца и франтика») счастливым («или несчастным»).

«Это спектакль, — кричала её спина взглядам, — это спек­такль под открытым небом!»

Воскресеньице, ох, какое жаркое! Что-то природа напута­ла. Такую погоду в Сочи бы, в Гагры, в Ташкент. Теплеет на планете, ощутимо очень даже теплеет. У Марьи Ивановны хо­рошо бы помыться, быстренько, на одном дыхании. А потом чай и спокойствие, никакой спешки.

Она бегом поднялась на третий этаж. Не любит Оксана подниматься по ступенькам или в гору медленно.

Сердце грохочет. В ушах звон, и горячее, взорванное дыха­ние.

«Сейчас дух переведу и позвоню. Так… зеркальце, расческа…»

Она осторожно положила цветы на коробку, заглянула в зеркальце. Тушь в порядке. Челку поправить и вперед.

«Гора с горой, а человек с человеком…» — вспомнилось или кто-то подсказал ей кстати.

Потянулась к звонку. Как сердце еще бьется!

Тихо за две­рью. Нет, кто-то есть, что-то звякнуло.

Дзинь! Дзинь! — вдави­ла она кнопку.

Хотела раз, получилось два.

Тихо. Нет дома? Спит? Можно попытаться еще раз, а потом уже всё.

Неприятно звонить в чужие квартиры. С чего бы это? Кажется, звонки для того и вмонтированы. А всё равно как-то не по себе. Она еще раз робко потянулась рукой…

Но тут послы­шались осторожные шаги. Дверь приоткрылась.

— Здравствуйте! Марья Ивановна… дома?

«Кто он такой? Гость? Сын? У нее не было сыновей. Колле­га? Ученик бывший? Родственник? Наверное, родственник!»

Наваждение №4.567.006

Он уснул на одно лишь мгновение, и сразу же ворвался ог­ромный старичище с глазами Инакова и ртом бывшего соседа.

Старичище имел компанейский вид, уселся в кресло, положив ногу на ногу, вальяжно закурил огромную гаванскую сигару, не спешил, начал издалека.

— Живешь ты, братец мой, скудно с приставкой «по». Тебе бы как-нибудь жизнь переменить, направить свои стопы по иным тропам. Ты же знаешь о звездах, о вечности, так что ты пыжишься, людей смешишь, тебе бы бросить всё к чертовой…

— О нет! — неожиданно оживился Нихилов, — я делаю по мере сил и буду делать больше. Вот увидите! Я же мечтаю. Я пи­шу. Я рисую, и пел я в хоре. Это чтобы людей к культуре при­общать!..

— Упусти, хлопчик, — почему-то на украинский манер хмыкнул старичище, — гарне разошелся ты. Швидко! Ну да юмор в сторону, погуторим на иной ляд.

— Позвольте, позвольте, — изумился было Нихилов.

— Не позволю, особь лживая!

Страх объял Нихилова. Изменилось лицо старичищино, что-то начальственное появилось в нем, прокурорское что-то, так показалось напуганному Нихилову.

— Що це таки! В детстве мечтал начальником быть? Гла­голь!

— Ме… мечтал. Но это от па… с… ма… мамой. И среда, знаете ли…

— А далее, далее? Писал, чтобы прославиться? Щобы де­вочки смотрели с вожделе?..

— Писал, писал. С кем в детстве не бывает. Потуги, издерж­ки, извольте принять во внимание, воспитания… Другой я те­перь…

— Рвался к общественной деятельности, дабы возглавлять и карьеру делать? В энциклопедии местечко отвоёвывал, мучи­ло, у коего живот вспучило?

— Был грех, было корыстие! Но теперь… Что же за про­шлое казнить?.. Тому глаз вон. Вон глаз!!

И Нихилов вцепился в этот ненавистный распроклятый прожигающий глаз… Все смешалось, земля и небо, потолок и удушье крутились с бешеной быстротой.

Тошно Нихилову. Ду­шат его прокуренные ручища старичищенские. Но цепко зажал Нихилов в кулак что-то хлипкое, плачет — не просыпается, и вдруг ощущает себя сидящим на прежнем месте, а старичище улыба­ется, змеится на губах его отравленная улыбка, и дорого бы от­дал Нихилов, чтобы проснуться.

— Какой глаз? Бачишь, этот, что ли, сынку?

Глянул бледный потный Нихилов, а на морщинистой ладо­ни огромный глаз нихиловский лежит! Хвать Нихилов рукой за один глаз, хвать за второй оба целы. Хохочет старичище:

— Поговорка, сынку. Метафора от светафора. Юмор у меня такой черный. Анекдохонт. Ты же сам рассказывал. К настоя­щему перейти жаждешь? Гарно жаждешь, чую, сынку.

Не было у Нихилова с Украины родственников. Или, черт его знает, может быть, и были, уследишь ли? Из диалектов, что ли, старичище вылез, так лучше бы на старославянском. А то ко­щунство какое-то!

Не успел Нихилов так подумать, а старичи­ще следующий вопросище выдвигает.

— Грехи замаливаешь, ни черта видеть вокруг себя не жела­ешь, сатана разэтакая! Из головы, що есть произведение искус­ства, поганый кочан сотворил, шельма вселенская!

— А что же оскорблять! — взревел Нихилов, — так и я могу!

— Моченьки моей нету! Член с самосознанием! Вжился, пара­зитирует и крякает! Убью, если уперёд батьки пикнешь! Оскорбле­ние оскорблению рознь, чуешь? Есть ли в тебе истинный огонь, или только умишком берешь, а кожа непробиваемая? Другому-то по­могать не хотел, из-под палки разве. А сам-то ты на что? На само­выражение? Словами жонглировать? Чтобы в анналы занесли? Был такой, страдал и мучился, след оставлял, самовыражался с пользой и примером для других, и только ты один одинёшенек знать будешь, что ложь, что гадом ползучим был, гадом и…

Обезумел Нихилов. Вскочил, полон чувств истинных и не­добрых, схватил нечто попавшееся под руку, замахнулся с диким воплем на устах:

— Отдай глаза Глебушкины! Не твои те глаза, знамо, добыл ты их недобрым путем! Вымай зенки! Вымай, говорю!

Смеется старичище, как старый волчище, дым сквозь жел­тые усы пускает, над всем святым надругивается.

— Вот где истинное чувство — когда оскорбишь, да вда­ришь! Почаще, значит, нужно оскорбляты тебя. Какушки дума­ешь? Дабы кожу пробивати да карьере не давати ножки-ручки развивати, га-га, ги-ги!..

Замахнулся Нихилов, забыл себя и мир, но тут старичище ловко метнул гаванскую сигару в переносицу, искры посыпались, боль адова, и звон пошел, да какой выразительный, что понял Нихилов, что умер, что звонят по нему, и жалко ему стало, что у старика этого мерзостного глаза такие высокие, Глебовские…

«Ф» -акт II категории

(Квартира Нихилова. Все то же, к запахам прибавились бан­ные ароматы, а в комнате на стене очень ярко освещена солн­цем «Девочка с персиками». Предужинное время.)

«Наверное родственник» только что побывал «на том све­те». И осознав себя «на этом», приложил все усилия, чтобы вы­белить из памяти поганый, кошмарный сон. Удалось. Ценой не­вероятной. На веки вечные.

Но не всё пока в организме встало на свои места, не всё пришло в равновесие после изнурительной проце­дуры выбеливания ненужной информации.

Потому «наверное родственник» ошеломленно таращил глаза на сказочное явление. Не продолжается ли наваждение?

Губы, зубы, рот, нос, глаза, брови, лоб, волосы, уши — на выс­шем уровне, по первой категории. И фигура тоже. Удивитель­но верные пропорции! Но самое главное ее нельзя было на­звать смазливой — это Нихилов понял тотчас. В ней было не­что только свое, особенное, неповторимое, изюминка, как гово­рится. Или маковинка.

Совершенно некстати Вячеслав Арнольдович подумал, что стоит перед ней мятый, блестящий, но в носках с порядочными дырами, в грязных белых трусах и с запашком от тех же самых проклятых носков. Бывает же! Годами ходишь ароматизирован­ным, в блеске и аккуратности, и лишь однажды на три дня подзапустишься, и на тебе — свинья свиньей! Странно подумал.

Ни белых трусов, ни дырявых носков она, конечно, не ви­дела.

Вячеслав Арнольдович предстал перед ней в шерстяном костюме, в тапочках, если так можно сказать — со вкусом рас­чесанным, тщательно выбритым, но ощущение, будто он стоит перед Нею (!) в неподобающем виде, завладело им до того явст­венно и властно, что пробормотав какую-то белиберду, типа «простите, сею минуточку», он стремглав понесся в глубь квар­тиры, разом потеряв над рассудком какой бы то ни было кон­троль, забыв, где он и что он. Такое поведение явилось совершен­нейшим новшеством для личностной природы Нихилова.

Спустя минуту, уже в комнате, он пришел в себя, смутно припомнил, что бежал от кого-то куда-то, и принялся осмыслять свое положение:

«Так, так… Что же это за явление? Почему же при виде этой незнакомки со мной произошло вопиющее, ранее небывалое? Подозрение — что она звонила, когда я сидел в ванной? Но она же не видела меня там — тьфу ты! — обнаженным. Отпадает. Со мной что-то серьезное. Температура? Нормальная. Что-нибудь съел? Возможно, возможно… С этими консервами всё возмож­но. Интересно, ушла она или нет?»

Он, сцепив зубы, на цыпочках прокрался к двери, поискал дырочку, согнулся пополам… нет, ничего не видно! Придётся от­крывать дверь. Тихо. Всё равно придется. Не сегодня, так зав­тра.

И тут его во второй раз оглоушило-ахнуло, неописуемость по членам прошлась, ума-зрения лишила.

«Чёрт побери! Что же это со мной в самом деле?! восклик­нул он мысленно, ощупывая себя в дальнем от двери углу ком­наты. — Прямо-таки наваждение! Нужно поискать новые нос­ки. Я их специально отложил для работы».

Он сунулся в чемодан, обнаружил чудесные, ни разу не надёванные носки, припасенные для первого выхода на долж­ность, поспешно уселся на диван, и только было изогнулся для приятной процедуры, как дверь распахнулась, и… он увидел её!

И вновь с Вячеславом Арнольдовичем произошла ужасная трёхминутназатная нелепица. На этот раз он превзошел самого себя — он даже взвизгнул, дико прыгнул и забито нырнул за спинку дивана, словно его застали без спасительного фигового листочка.

Целую вечность длилось молчание. Вячеслав Арнольдович включил замороженное состояние, закостенел и мог бы пробыть в скрюченной позе еще одну вечность, если бы его чудесным обра­зом не привели в себя совершенно безобидные земные вопросы.

— Товарищ… вы еще раз извините меня… (молчание). Я, собственно… (молчание). Здесь идёт ремонт? Или я не туда по­пала? Я хотела, собственно… (молчание) узнать Марья Ива­новна, что — переехала? Она здесь больше не живет?

Не сразу Нихилов оттаял. Заёрзал, приподнял голову. Кто бы мог знать чего это ему стоило! Нет, он не посмотрел ей в глаза, он лишь робко осмелился взглянуть на ее руки с цветами и коробкой. О, какие тонкие чуткие кисти, неужели они возмож­ны здесь? Красотища!

«Возмездие! — стукнуло в голове, — это то, о чем он мне говорил. Мысли — чепуха, коробка — чепуха, но она — воз­мездие!»

«Я сам! Я сам!!» — чуть было не завопил он, но тут способ­ность здраво вести себя волной хлынула внутрь — туда, где все­гда на страже то, что отвечает за нормальность и хладнокровие. Нихилов был спасён и свободен. Обрел драгоценный дар речи. Как всякий земной интеллигент, он стеснялся предстать перед красивой женщиной босиком.

— Простите, пожалуйста, — криво просиял он, поправляя ладонью прическу, — я тут недавно… Второй день. Меня посе­лили.

— А Марья Ивановна? Прежняя хозяйка этой квартиры?

Внезапно он осознал, что теперь она смотрит испуганно. Она безжалостно ела его глазами, да так, что он отчего-то вспомнил Достоевского, Свидригайлова и Петра Константиновича Верховенского, с которыми шапочно познакомился дав­ным-давно в студенческие годы. Потно и жарко сделалось ему.

«Что за красавица! Как она может ходить по этой земле не­тронутой, одна, с цветами и… Что у нее в коробке?»

А бедная девушка вдруг побледнела, пошатнулась, глаза ее разом наполнились тем самым извечно-тоскливым пониманием, от которого в одно мгновение немеет тело и холод белого ужа­са парализует мозг. Нихилов догадался, что с девушкой что-то стряслось.

«Трагедия? — пронеслось в голове. — Неужели свидание? Обманута?!»

И побледнел. Оставаться безучастным было бы преступлением. Ахать и охать так же. Вячеслав Арнольдович смело покинул настоенное место, прошлёпал босыми ногами по грязному полу, учтиво и официально предложил: — Садитесь, пожалуйста.

И тут же, видя ее безучастность, не посмев прикоснуться к ней, скоренько забежал за кресло, жестами и мимикой стал пред­лагать присесть. Она повиновалась, деревянно села, машиналь­но поправила платье, поставила на колени коробку, положила сверху цветы. Позабыв о босых ногах и прочих бренных быто­визмах, он опустился напротив на диван, наконец-то ощутил се­бя хозяином, терпеливо ждал, наполнившись гостеприимным достоинством, барабаня по коленкам волнующимися пальцами.

А ей было совсем не до него. Она всё поняла. Она опозда­ла. Ей бы чуть раньше, хотя бы на месяц, чтобы попрощаться, когда уже Марья Ивановна…

— Вам, может быть, водички? — он наконец-то сумел улыб­нуться. — Это от жары. Посидите, и все пройдет.

Она не ответила. Он решительно встал, вышел, закрыл входные двери, обулся, принес воды. Она выпила.

— Еще? — принимая стакан, участливо поинтересовался он. — Легче?

— Спасибо, не нужно. Я пойду.

— Нет-нет! Вы посидите, вам обязательно нужно посидеть. Вы очень бледны. («На вас лица нет», — хотел было добавить, но вовремя одумался.)

Она кивнула:

— Если вы позволите…

— Ну что вы! Это для меня…

Осмелел Вячеслав Арнольдович. Взял цветы, жестом попро­сил коробку. Водрузил аккуратно и бережно на стол. Вернулся на диван, спросил:

— Вы, видимо, ошиблись квартирой?

Ей не хотелось объяснять.

— Нет, я к прежним хозяевам.

— Понятно.

На стене висела картина. Захудалая репродукция. В голубой рамке.

Она вспомнила эту «Девочку с персиками» и теперь смот­рела в глаза солнечной девочке, пытаясь разглядеть в них упрёк и, может быть, прощение. Старческие глаза… Почему-то ей так показалось. Вспомнила она и кресло, в котором сейчас сидела, и комод в углу. Вот только диван и стол не узнала, наверное, они прибыли сюда уже после того, как… Когда это случилось? Поче­му ей никто не сказал? Не хотела она плакать, не могла. Суетой сует прожитый год в памяти воскресал. Ничего толкового.

Вспомнила, как с утра в каком-то тревожном предчувствии торопилась, теперь поняла почему, призналась, что давно бы­ла готова к этому — еще в тот вечер, когда Марья Ивановна сла­бым голосом звала в гости. Ведь тот слабый голос сказал ей то­гда всё, а она не смогла, не захотела, не успела понять… Или это кажется уже теперь, когда опоздала? Когда навсегда, всё, а жить надо?..

— Вы не выбрасывайте это кресло, ладно? — попросила она вдруг.

Вячеслав Арнольдович встрепенулся, вскочил.

— Ради Бога! Что вы! Вы можете забрать его. Если хотите, я его могу вам прямо сейчас отнести! Одно удовольствие!..

«Что это со мной? Опять? Какое- то неудержание! Какого черта я попрусь по городу с этим креслом? И не дотащить мне его. Килограммов пятьдесят, наверное, если не восемьдесят. А я давно таких тяжестей …Какая-то старушка, сказали, жила. А кстати, я в самом деле не знаю куда эта старушка делась?»

«Ф» -акт, съемно-автоматический, шальной. III класса

(Кабинет во Дворце. Отличной отделки. Духи. И очень стран­ные взгляды. Затем улицы города и тесное помещение. И еще раз это же помещение. Далее краткий обзор.)

— Вам, Вячеслав Арнольдович, надо бы анализы сдать.

— С чего это, Зоя Николаевна? У нас же не столовая. Да я и сроду ничем таким…

— Надо, дорогой Вячеслав Арнольдович. Порядок у нас та­кой. Коллектив, понимаете ли, единый, здоровье превыше все­го, масса зрителей, у нас это как бы в традиции, так что поло­жено.

— А, может быть, мне можно было бы…

— Без исключений. Без! А вам, дорогой Вячеслав Арноль­дович, в первую очередь!

«Почему это мне в первую очередь! Чтоб тебя!..» — и Вя­чеслав Арнольдович согласился:

— Много ли это времени займет?

— Пару неделек.

— Ого!

— Но я вам дам имена, Вячеслав Арнольдович. И записки. Пройдете в экстренном порядке. За три-четыре дня управитесь. Вячеслав Арнольдович разблагодарил за адреса и звонки, и тотчас отправился в эпидемстанцию.

Он шел по улице и с не­годованием изумлялся, как это еще могут существовать такие патриархальные, унизительные правила оформления на долж­ность, его бросало в холодный пот, когда он представлял, как нелепо и гадко он будет выглядеть, когда его со всех сторон бу­дут рассматривать какие-то, скорее всего, старухи — щупать, ис­кать на теле прыщи или что там еще. Он старательно припом­нил себя раздетого, пытаясь предугадать возможные вопросы тех, кто останется недоволен, ну например, хотя бы его кожей. И он страдальчески вспомнил, что в том-то месте есть два розовеньких прыщика, а в этом царапинка, неизвестно откуда взяв­шаяся, и засохший фурункул с той стороны, чуть пониже этого самого — на ноге.

«Как же все это, Господи Боже мой, пошло! Дико!»

И Нихилов чуть было не побежал домой, но опомнил­ся. Зоя Николаевна уже позвонила какой-то Катеньке и преду­предила, что через пятнадцать минут будет «свой человек», так чтобы Катенька имела в виду и приняла без очереди. И фами­лию в трубку Зоя Николаевна яснее ясного два раза прокрича­ла. Да и что куражиться, когда других путей нет?

Пока Вячеслав Арнольдович до эпидем-станции дошел, у не­го то там, то сям почесываться стало, и живот заболел и еще од­но место.

«Вот так идешь добровольно, а найдут что-нибудь скрытое, так позора не оберешься. Должности лишат!»

И не должности, конечно, стало жаль Нихилову. Как чело­век писательских высот, он презирал должности и градации. Са­мой ситуации ужаснулся он, той безмозглой нелепости, что с ним через какие-то пять минут может произойти. И смешно и гадко ему сделалось.

Потоптался Вячеслав Арнольдович у обшарпанных, каких-то подозрительно засаленных дверей, покурил сигарету — от че­го еще пуще в животе застонало, заскребло (не заболело, у Вя­чеслава Арнольдовича никогда живот не болел), и зуд по всему телу пошел, Но подбодрил себя Нихилов шуточкой и иронией в адрес мнительных людей, меркантильных душонок и более ме­нее решительно вошел в комнатушку, где толпился утренний на­родец.

Он для начала поздоровался, но никто не ответил, тогда Вя­чеслав Арнольдович немного растерялся, и вместо того, чтобы, как им было намечено, пройти к окошечку и спросить Катю, прошептал скромно и сдавленно:

— Хто храйний?

— Я, дорогой, — пробормотала какая-то старушенция объ­емных величин.

И Вячеслав Арнольдович покладисто пристроился подле нее.

«Вот жизнь, — думал он, избегая смотреть соседям в глаза, — нет, чтобы спросил, порядочного человека: „Скажите чест­но, вы здоровы, не заражены?“ его подвергают недоверчивым осмотрам. Коновальство и только».

И долго он еще размышлял, негодовал и успокаивался, по­ка не принял ко вниманию резкий тревожащий зов:

— Нахайлов! Нахайлов!

Звала девушка в белом халате, очень, нужно сказать, без­образно смотрящаяся девушка, а может, и не девушка вовсе, бес­форменная, блеклая и роста двухметрового.

— Есть Нахайлов? — обводила она публику равнодушны­ми глазами, потом заглянула в бумажку, которую держала в руках, или Нахийлов?

Нихилов вздрогнул.

— Может, Нихилов? — как можно деликатнее спросил он и покраснел.

— Может быть, и Нихилов, а вам-то что?

— Так я и есть Нихилов.

— От Зои Николаевны?

— Да, да, — мелко закивал Вячеслав Арнольдович. «Как, однако, все быстро кончилось!» — обрадовался он.

— Ну вы даёте! Что же вы? Не сказали, стоите! — Девушка возмущалась лениво, чего-то ждала.

— Ну, давайте же! Где там у вас?

— А чего это его без очереди? Чё он, особый? Надо же — об­наглели! На шею, ироды, сели! Дожились, уж и экскременты сда­ем по блату. Тьфу ты, срам! Хад! — возмущалась публика.

— Да уймитесь вы! Чё орать-то! Больной человек, инвалид! Ну где там у вас? Давайте!

Нихилов потоптался в нерешительности. Что он должен был давать? У него ничего не было. Может быть, деньги? Или документ какой?

— Паспорт? — заглянул он в глаза девице с надеждой.

— И паспорт, и какой участок, и куда устраиваетесь, и где проживаете, но это потом. А где ваш…

— Иши ты — инвалид! Парашит, а не инвалид! Ша што боролись?

— За связи, бабуся, за блат! — обрадовался скандалу неоп­рятно одетый мужчина.

— Где ваш коробок, что вы в самом деле! — выкатила стек­лянные глаза девушка.

— Коробо… Нету меня. Я знаете…

— Ну чёж вы, Нэхайлов? Идите и несите! Вы думаете, мы все вас тут ждать будем? Мы за вас вашу работу не сделаем, — и де­вица захлопнула дверь.

— Во! — возмущалась очередь, — не согласовали! Он, на­верное, думал, что тут за него кто-нибудь выложит-наложит!

И под лютый гогот Нихилов, багровый и трясущийся, вы­скочил восвояси.

Свет померк, остался черный, колючий ком в груди. Как он проклинал и ненавидел очередь и порядки! А Зою Николаевну!.. Зою Николаевну!! ух ты эту Зою Николаев­ну! Не сказала, не предупредила, отправила на посмешище, так что и в шутку ничего не обратишь. И не переключишься. Быдлятина! А Катенька-то!.. Лошадь, а не Катенька!

Знакомства, звонки! Грош цена таким связям! Лучше бы в очереди постоял, никто бы не смеялся, еще бы посочувствовали, подсказали, где туалет… А потом пропустили бы без очереди. Нет, в обществе без друзей нельзя! А что теперь?

Ничего. На следующий день Нихилов благополучно сдал часть анализов. Кал в коробочке спичечной. Мочу в банке. Правда банку принес литровую. Чтобы еще раз не опростово­лоситься.

Поставил банку и коробок на стол, сел, как было приказа­но, данные свои сообщил.

— Бумагу с коробка дядя за вас снимать будет, ишь как умо­тал, как бандероль!

— Простите, извините… я сейчас… — Нихилов живо размотал бумагу. — Куда его?

— Чего?

— Коробочек.

— В карман себе, — пошутила вторая женщина в халате, что возилась с пробирками, и громоподобно фыркнула. Нихилов солидарно осклабился.

— Чё, в первый раз, что ли? Не молодой уже, в армии не был, значит, — говорила та, что данные в карточку вносила. — Катя, иди, бери пациента. Шедеврик, а не мущина! Положите вон на стол свой коробочек.

Вышла та самая Катя, оценила стеклянным взглядом, не узнала.

— Входи, тоже мне… шедеврик.

Зашел Нихилов в комнатёнку, Катя коварно (так показа­лось Нихилову) улыбнулась, приказала снять. Снял. Все что нужно сделал. Автоматически. Не переспрашивая. Забыв себя и вселенную.

— Готово, свободны, одевайтесь! — приказала сзади Катя.

Никогда еще так быстро Нихилов не одевался. Красный, чумной. Вышел, попрощался и пошел, стараясь показать, что с ним всё нормально и никаких неудобств он не испытывает.

«А что, и такая работа почётна, — благородно размышлял Нихилов на свободе, — еще как почетна. Гигиена!»

Идти было несколько щекотливо, неудобно, но зато гора с плеч. Теперь он знает, что там и как там. Раскусил он, что осо­бо никому не нужен, что рассматривать и разглядывать его ни­кто не намерен. Так что лучше пользоваться свободными день­ками — ходить, смотреть, осваиваться.

А потом и у кожника побывал и еще сдавал анализы, и еще рентген проходил, и познакомился со многими жителями горо­да — зрительно, в очередях; записи о характерах и типах в блок­нот делал, сцены живые вносил — для работы сгодится.

Так что к концу путешествий по анализам многое Нихилов знал о горо­де и о людях, с которыми ему предстоит жить да жить. И вывод сделал: главное не унывать, места заброшенные; межа еще не распахана, всё в руках человеческих и в руках, если не Господ­них, то местных мира сего — точно.

Умерла, Вячеслав Арнольдович, старушка. Взяла и умерла.

И предстоит теперь вам жить в этой квартире, где лежала покой­ница, где провела она долгие учительские годы сидения, чтения и сна. А в ванне вы уже помылись. В той самой, где старушку об­мывали-торопились, было, славу Богу, кому проводить женщи­ну, но вы так и не узнаете об этом. И к лучшему. О смерти вам рановато помышлять. Опасно. А то совсем ум за разум зайдет.

Автор, или читатель, или кто там еще (запутаешься тут с ва­ми), вот сидит-думает, с чего это Вячеслав Арнольдович вел се­бя так странно. Что это он, дескать, запинается, заикается и пры­гает?

А всё потому, что смерть из квартиры еще не выветрилась, оставила косая там свое дыхание. Поспешили поселить, и ви­нить тут некого — не хватает жилья, а работать нужно и жить нужно. Об этом и директорша Зоя Николаевна всегда говорит. Потому как сама она очень работящая женщина.

И зажил Вячеслав Арнольдович исправно, деятельно зажил. В пять дней в квартире порядок навел. Блеск и лоск. И холодиль­ник у него появился, и телевизор в прокате взял. Из Дворца ему три стула новеньких привезли, письменный стол и разные мело­чи безвозмездно выделили. Большое внимание ему уделили.

Бу­магой Вячеслав Арнольдович запасся. И туалетной, и так для письма. А директорша, Зоя Николаевна, так та вообще расщед­рилась. Краски и кисточки дала и обои из своих собственных за­пасов выделила. По-товарищески удружила.

«Хлопочите, хлопочите пока, Вячеслав Арнольдович, — баюкала она (это она здорово и плавно умеет — по себе знаю), быт — прежде всего. Вот устроитесь, и тогда я вас до конца во все дела введу».

Понравился он ей как администратор-мужчина. В глазах читается, что понравился. Серьезный, тактичный, аккуратный, с папочкой, и образованный по последнему уровню. И это сра­зу чувствуется, на расстоянии. Ко всему прочему рост, нос, стрижка и руки немаловажное значение, для женщины даже определенное имеют. По природе, это и я могу судить, хороший Вячеслав Арнольдович экземпляр. Такой, знаете, маков цвет. Это вам не мои физические данные.

Осваивается Вячеслав Арнольдович. Дворец осмотрел и снутри и снаружи.

Дворец у нас и вправду мощный. Стены ог­ромные. Бетонные. И окна огромные. Квадратное здание, про­стецкое, как это у нас умеют, крыша плоская и входов-выходов тьма тьмущая. Внутри три зала «Малый», «Большой» и «Зер­кальный» — потому что там зеркала в одну стену вделаны, рань­ше фойе называлось. А на втором этаже холл — «зеленая га­лерея», вся в цветах и птичьем щебете.

Комнат различных во Дворце видимо-невидимо, три вместительных туалета, гардероб на пятьдесят квадратных метров. Но особенно Вячеславу Ар­нольдовичу кабинет зама понравился, пришелся по вкусу. На двери табличка металлическая, нержавеющая, золотыми буква­ми «зам. директора» выведено, а дверь откроешь да войдешь — душа прыгает, сердце тает и поёт. Ковер на полу, стены в дере­ве, книжные шкафы с мудрыми книгами, стол внушительный, лакированный. Два журнальных столика и три новеньких крес­ла. А на подоконниках цветы в горшочках (политика Зои Ни­колаевны). Ну и само собой, портреты разные цветные. Благо­дарен Вячеслав Арнольдович бывшему заму, стараниям его ис­кусным, па повышение ушедшему.

Как в кабинет этот Вячеслав Арнольдович заходит, так себя уважает, не может улыбку пога­сить, ценит и имя своё, и звание. Деловой и гордый делается.

У директорши кабинет побольше, и стол для заседаний име­ется длинный, рядами стульев окаймленный, с вазой хрустальной посередине. Сверкают подарки разные — в шкафах маски устра­шающие, шаманские, клыки да кости резные, вымпелы и грамо­ты. И сама Зоя Николаевна Бернштейн вид достойный имеет, хо­тя и рост у нее небольшой, и ходит она тяжеловато. Что подела­ешь — возраст почтенный, вес солидный, бремя должностное.

Платья на Зое Николаевне всегда из плотной дорогой ткани с всякими затейливыми приложениями, пуговками и погончиками. Любит Зоя Николаевна украшения, слабость у нее такая, серьги и кольца разные в большом количестве у неё имеются. И всё ук­рупненных величин, соответственно фигуре и занимаемому поло­жению.

В городе госпожу Бернштейн и стар и млад знает, ред­ко кто мимо пройдет, чтобы не поздоровавшись. Никто уж не помнит, когда она Дворец возглавила, когда и откуда появилась в здешних местах. Никто и вопросом таким не задается. Дворец и Зоя Николаевна словно одно целое, одно без другого не мысли­мое. Все так и думают, что как Дворец построили, так и Зоя Ни­колаевна вместе с мебелью, рядами стульев, инвентарем, цветами и птичьим щебетом выписана откуда-то была.

Но такое мнение глубочайшее заблуждение. И инвентарь, и разные плакаты, и пальмы в кадках, а в особенности птицы экзотические — конеч­ные результаты грандиознейших страданий и стараний Зои Ни­колаевны. Если взяться описывать, чего и что она претерпела в своих благородных хлопотах, если упомянуть хоть часть ее герои­ческих хождений и выколачиваний, перечислить фамилии тех, кто ей способствовал или, наоборот, палки в колеса тыкал, когда она, слабая и беззащитная, приобретала для Дворца разные хорошие вещи, то поэма душещамящая получится, да еще какая поэма! эпос!

Это я вам говорю, не какой-нибудь дилетант заполошный, а самый законный муж Зои Николаевны Пётр Васильевич Глобов. Вы не смотрите, что у меня фамилия другая. Фамилия Зое Николаевне досталась от второго мужа, того самого, что в сто­лице недавно на известной актрисе женился. Хороший человек, оборотистый, мы с ним три раза культурно досуг провели. А моя ей фамилия не по вкусу пришлась, уж больно неопределенная, го­ворит, фамилия. «Гробоватая». Ну ей видней, она человек образованный, гуманитарный, лекции читает, судьбами вершит. Бернштейн к Эйнштейну ближе, говорит.

А я кто? Сантехник, пьющий к тому же. Что вы! не алкоголик. У меня просто бывают перио­ды, когда не могу не употреблять. Что-то, знаете, под сердце под­катит, встанет там комом и зовет куда-то, тоскливо и жалостно тогда. Запои, попросту говоря. А так, в обычные дни, недели и да­же месяцы, я как все: серьёзен, внимателен и подтянут. На уров­не. Не хуже других.

Мы с Зоей Николаевной и книжки разные чи­тали Вслух. Она читает, а я слушаю. Любил она, когда слушают.

Нет, жили мы с ней хорошо, в отпуск она меня три раза вывози­ла, цветы я ей покупал. Но, сами понимаете, компрометировал женщину. Она величина, а я, чего уж скрывать, и валялся где при­дется и в мед. вытрезвитель доставлялся. Лопнуло у женщины тер­пение! Она мне по-хорошему и говорит:

«Живи отдельно, Петя, не сделаться тебе альбатросом».

Она вообще-то любит эти разные сравнения, метафорами их называет. А я и не прекословил, куда уж с ней тягаться — директорша, начальник к тому же.

Устроил­ся я в общежитии, всплакнул, признаться, и с тех пор мы с ней врозь. Одна она решила жить, и дочку свою от первого брака по­просила уехать, не получилось у них там чего-то… А мне до сих пор сочувствует, бывает, и почую я по старой памяти, если позо­вет, и так же сантехником во Дворце подрабатываю на полстав­ки. Потому и знаю Вячеслава Арнольдовича Нихилова. Наблю­даю.

Помогал я ему с ремонтом. Зоя Николаевна попросила по­мочь. Мы с ним дружненько за дело принялись, благо, период у меня спокойный. Вячеслав Арнольдович наливал, так я даже от­казался. Начну, говорю, не остановишь. А он мужчина понятли­вый, не настаивал, народом меня называет. «Ну как, говорит, народ, дела?», «Ну что, народ, пойдем обедать?».

Долго я там ковырялся, по первому классу Зоя Николаевна велела оформить. Мне соседи про старушку и рассказали. Не стал я Вячеслава Ар­нольдовича уведомлять, ни к чему ему расстраиваться. Кому нуж­но, тот ему и передаст. А я, как могу, так и помогу, раз уж попал в паутину эту.

Так… Вот слова пускаю, пускаю, а ради чего весь этот раз­говор начал только сейчас вспомнил.

Оставил меня, понимае­те ли, Вячеслав Арнольдович панели в ванной покрасить, а сам во Дворец ушел. Дверь открытая, чтобы быстрей сохла краска. Я себе потихонечку работаю, спешить некуда. И вот, значить, заходит какой-то мужчина, бесшумно так, что я вздрогнул. И с ходу мне: «Автор я!». И чем-то нехорошим мне в лицо брызнул. Может быть, и не нехорошим, но дурманящим чем-то. А может, и совсем не брызгал, наговаривать на человека не буду.

Но с то­го дня я только о Нихилове и думаю. Участие в чём-то посиль­ное принимаю. Иногда меня этот автор выловит, заведет к себе и допрашивает (очень, нужно сказать, корректно), и даже пла­нами делится. Туманно, конечно, я суть этих планов понимаю, но мне теперь от них ни вправо, ни влево. Интуиция, как бы Зоя Николаевна сказала. И из-за них-то, планов в частности, не же­лаю рассказывать Вячеславу Арнольдовичу о Марье Ивановне, опасаюсь, что будет он себя вести страннее прежнего, станет пугаться любого шороха и звука. И хотел бы рассказать по-человечески, да планы…

«Ф» -акт съёмно-сферический, II разряда

(Сначала квартира Нихилова. Потом лестничная площад­ка. Улица. Прихожая в квартире 36 в доме 61 по улице Без­различия.)

Она вошла первой. Этих двух Вячеслав Арнольдович вос­принял настороженно. Не то чтобы ярая агрессивность от них исходила — они при мечтаниях не брались в расчет, явились, как снег на голову; но что-то в них такое… социально неопределен­ное, что ли.

«Лучше бы одна. Как-нибудь бы до машины дотащил, а там и поговорить бы удалось».

На что он мог рассчитывать? Куда там, он и не рассчиты­вал, он всего лишь мечтал и воображал. Сегодня она не пугала его, как в день знакомства, и в глаза можно было заглядывать изредка, как бы ненароком… Он вдруг сделался неудержимо разговорчивым, нёс всякую чепуху, улыбался, юморил, был ра­душен, интеллигентен, и удалось ему задержать их на несколь­ко праздных минут в комнате, может быть, благодаря острому желанию Оксаны побыть здесь еще раз, посидеть там, куда опоздала, оправдаться перед тем, кого уже нет.

Вячеслав Арнольдович говорил и волновался. Неужели сча­стливые мечтания останутся при нем после ее ухода и будут тер­зать униженный дух и изнурённую плоть? Неужели всё напрас­но? Он неотвязно ждал ее всю неделю, основательно готовился к этой встрече; что только ему не снилось каждую ночь; и мог ли он теперь не показать себя в полном срезе, со всеми достоин­ствами и талантами?

День шёл на убыль; Нихилов хотел было зажечь свет, но Ок­сана попросила:

— Посидим так…

Трагик и Комик пристроились на диване, они не собира­лись скрывать недовольство болтовней Нихилова, уж им-то бы­ло совершенно понятно, с чего он так разошелся.

— Я обожаю сумерки. Чудесное поэтическое настроение вы­зывает умирающий день. Сумерки — это печаль, грусть, время раздумий и итогов. Солнце в эти минуты, словно съеденное яблоко вселенной… Грусть и тоска проникают в самое сердце человека, и человек лишь тогда по-настоящему мечтает о грядущем…

— А еще о чем человек мечтает? — взглянул исподлобья Трагик.

— Что? — вежливо спросил Нихилов. — Извините, я не рас­слышал.

— О чем еще мечтает человек? — скромно подсказал Комик.

— А к чему, собственно, вы об этом спрашиваете?

Комик отвернулся, Трагик смотрел и молчал. Вячеслав Ар­нольдович ничего не понимал.

Вячеслав Арнольдович яростно и державно сверкнул глазами. Работяги какие-то! Одеты-то как. Зашли в дом интеллигентного человека, так и молчали бы в тря­почку, такт элементарный проявляли, нет, юродствуют на при­митивной волне. Но приходилось терпеть и не такое. Что поде­лаешь — уровень, социальная неоднородность…

И он снова за­вёл речь об умирающем дне, о мечте вселенной, о поэзии русско­го языка и о женщине в нежно-алом. Давно он так не говорил и успевал удивляться лишь поворотам и переливам своей собст­венной речи.

Оксана не слушала; в этом кресле на нее снизошло сладкое успокоение; после сегодняшних истеричных поучений режиссе­ра, после переговоров с водителем грузовика, после стольких дней каких-то неопределенных волнений и терзаний она почув­ствовала себя здесь словно дома, пришедшей туда, где ее всегда ждали и ждут, где она нужна и свободна. Полумрак усыплял, на­кладывал на ее лицо мягкие, беззащитно-детские тона.

«Милая моя девонька, — жалостливое подсознание Нихилову, пока он выпускал заряд красноречия, — знала бы ты, как я тебя понимаю! Приди ко мне на грудь, я исцелю твою душу бальзамом нежности своего трепетного сердца, твое тело воспарит над бренным, величие войдет в твою душу, ты позна­ешь вечность… Маленький Славик, ты должен признаться, что влюблён в это создание!.. Что за чепуха, ты бредишь… Но она скоро уйдет, а ты останешься один в этой дыре, будешь сосать хлебные корки, пялить глаза в телевизор и сгорать в тоске по ее присутствию. Ты же видишь, ты не можешь ошибаться — она будет твоей, тебе предназначен ее влажный поцелуй, они твои — ее волосы, и ты, наконец, поймешь, выпьешь, выгрызешь тай­ну ее глаз. Она будет голой! И тогда ты вырвешься из объятий Глеба Инакова. Это он ее напророчил! Он ее подослал!»

«Странный поворот! — шепнуло контролирующее сознание, — убрать Глеба, немедленно убрать! Причем здесь Глеб? Подослал! Что за чушь!»

И ковырнувшись в подсознании, Нихилов очистил его от шальных мыслей, ненужных фраз.

Вперед! Только вперед! Ясно­сти и трезвости чувств! Ради высшего, ради святого, ради ближ­него и гуманизма!

В это мгновение Оксана посмотрела на него. До нее дошли обрывки его речей.

— …Человек приходит и уходит, а сумерки вечны. Мы ро­ждены для поэзии, мы Сыны и Дочери вдохновения Вселенной, и как трагично, что мы тратим жизнь на добывание пищи, истреб­ляем себе подобных из-за ничтожного куска хлеба! Сумерки ры­дают, входят в наши души, они умоляют нас любить, любить…

Разошелся Вячеслав Арнольдович, обычно предпочитал ки­вать, междометничать, чтобы ненароком не зарапортоваться. А тут — накопилось.

Он остановился, чтобы набрать в легкие спертого комнат­ного воздуха, но, увидев ее глаза, сник, потух, потерялся. Она спокойно улыбнулась:

— Интересно.

Он открыл рот, воздух вышел, а слов не было. Он понял, что выдохся. Какая-то сила выкачала из мозга оставшиеся мысли.

— А машина нас ждет. Взяли? — поднялся Трагик.

И двое понесли кресло. В дверях Оксана обернулась. Вяче­слав Арнольдович усиленно растирал вспотевшую шею, его му­чило удушье. Он проигрывал, он понимал, что проигрывает, но ничего не мог поделать с этой треклятой, неизвестно откуда свалившейся болезнью, которой и название-то не придумано.

— Я вам так признательна. В тот день вы поддержали ме­ня. Спасибо вам.

— Э…к-ха…

— Вы не могли бы… Словом поедемте с нами, если, конеч­но, вам удобно. Я приглашаю вас в гости.

Вячеслав Арнольдович, хоть и желал этого, но всё равно был захвачен врасплох, а тут еще отчего-то самопроизвольно за­мороженное состояние включилось. Защитный инстинкт зачем-то сработал — пробки выбило.

Он погибал, терял шанс так бездарно. Мутным, слезливым взглядом смотрел на нее, бессильный произнести слово, наконец вышел из положения, напрягся, закивал мелко и часто, бросил­ся за пиджаком.

— Мы подождем вас внизу, — сказала она и вышла.

К нему тотчас же вернулись атрибуты здравого смысла: анализ и расчет. Схлынула тяжесть. Легкость обрёл. Удивлять­ся времени уже не оставалось. В две минуты оделся, оглядел себя в зеркале, ринулся вниз по лестнице.

Комик и Трагик негодовали. В душе, конечно. Их настрое­ние его позабавило.

«Завидно работягам. Еще бы — им такое и не снилось!»

Доехали на удивление быстро. Когда кресло сгружали и не­сли в квартиру, Вячеслав Арнольдович осмелился давать раз­личные указания, проявлял заботу об обшивке, о крашеных сте­нах в подъезде. А один раз даже возмутился: «Ну что вы в самом деле! Аккуратнее попрошу!» От его голоса у Трагика сводило челюсти и появлялась дрожь в ногах. Комик не выказывал осо­бых признаков раздражения, нёс себе кресло и всё.

«Вот она — звезда пленительного счастья! Чистое, чистое — вспоможение! Воспряну! Вдвоём, вдвоём! Наговоримся! Милая старушка, ты соединила две судьбы, дай Бог тебе здоровья на новом месте! Не будь этого затёртого кресла, не видать мне ее, как своих… Стоп! Я даже не знаю, как ее зовут. Вот это номер! И кто она, и с кем живет…»

Сонм обидных подозрений оглушил его, подавленный и скромный вошел он вслед за всеми в квартиру, остался топтать­ся на пороге, подслушивал, как она распоряжалась:

— Мальчики, аккуратнее его. Сюда, к стеночке. Так пойдет. А тот столик придётся выбросить. Давай, Толя, выстави его по­ка на площадку. Раздевайся, Коля, сейчас я чай поставлю.

Толя, проходя по коридору, больно таранул Нихилова в бок, грохнул стол о бетон, вернулся в квартиру, плотно закрыл за собой комнатные двери.

«Вот тебе и работяги!»

Нихилов не сумел даже пошутить по поводу этой нелепой ситуации. Он поторчал минут десять, слыша только своё уча­щенное дыхание, закрыл дверь, подождал чего-то и медленно побрёл по ступенькам вниз, втайне надеясь, что его еще оклик­нут.

Спускался, чистосердечно удивлялся самому себе, подозре­вая, что с ним была разыграна жестокая и обидная шутка.

«Хотя, — почти верно предполагал он, — не могла же она добровольно и зло забыть, что сама лично позвала меня к себе?»

Теперь ему мечталось побыстрее освободиться от этой ис­тории, уйти во что угодно и, может быть, с кем угодно. Он боялся самого себя в этом состоянии, потому что всегда брезговал влипнуть с размаху в какой-нибудь медицинский анекдот.

«Работа и еще раз работа — вот что меня спасёт!» — уско­рил он шаг, приводя в должный порядок все закоулки несколь­ко ошарашенного и сбитого с толку сознания.

Точечный съём — I

(Аналитич. порт. сист. «Ж-Д-6» — 1. Правое полуш., уч.31, точ.86, сила съёма 45 крит. ед.)

Ой как бежит! Никогда так не бегал. Легкие засыхают. Сердце по телу пламенем растеклось. Боль и глаз в затылке. И видит этот глаз — погоня!

Кто — кого! Кто — кого!

Не успеют!

Успеют, и тогда!..

Не успеют. Дворами, дворами уходить!

Наперерез! Пока они объезжать будут!

Пока они объезжать будут. Пробежать знакомыми двора­ми, родными, заскочить в дом. Ключ в дверь — хоп! и запе­реться. В комнату. В комнате в третьем ящике справа! Сверху третий ящик. Снизу — второй.

Сжечь! Сжечь!

Запереться в туалете. Сжечь. Пусть дверь ломают. Ворвут­ся, а тлеет, пепел один.

Успею! Бог не допустит! Успею!

Хоп! — и ключ в двери поверну.

Дворами, дворами.

И бежит дворами, вдоль заборов странно высоких-красных. Не было их здесь раньше. Не помнит их. И бежит.

Бежит. Успеть бы. Улицу перескочить, и дом там.

Улицу перескочить. Хоп! ключ повернуть. И пусть видят. Дверь — щёлк и звоните, сколь влезет. Ха-ха-ха! Ой, хо-хо-хо!! Не достанут! Дёрг-подёрг, а огонёк листики долизывает. Нако­сите-ка!

Накосите, съели дырку от бублика! Хо-хо! Хо-хо!

Ученый теперь, знаю, что делать!

Не пройдут штучки коварные.

Оторвусь! Оторвусь, успею! Обязательно!

Туки-туки-там, улица пустынная. Успеть бы — мысль одна единственная. Нет больше мыслей, и не будет, пусто в голове — смысл жизни в мысли этой. Цель и единственное призвание. На­значение. Рай! Ради нее родился, рос, учился и жил — успеть бы! Огонёк запалить. Чирк и всё! Радости-то, радости! Пусть у них пена на губах. Злоба в глазах. Опарафинились. Пусть!

Успеть бы! Мать, помоги! Отец, помоги! Самое-самое, что родило и подняло меня, помоги!

Не было ничего! Снилось. Не со мной. Не было! В первый раз бегу, в первый раз несчастье горькое, беда невиданная за спиною. Выручать нужно! Обязан!

Выручу! Шёл к этому, рос для этого! Примеров знаю мно­го-много. В них смысл и поддержка, в них спасение от несчастья, от порока, от души…

Ох-ох, где они, хитрые, алчные, расчётливые? Улица! Шаг, еще шаг. Не шаги это, прыжки это! Силы благородные.

Не было порока! Не будет несчастья. Будет огонек и очище­ние. Запах бумаги. Дымок. Лёгкость будет. Тяжесть уйдет. И смех придет.

В лицо засмеюсь! В глаза их бесцветные — нервно, свободно.

Наравне буду. Спокоен, твёрд и уверен. В себе. В правоте. Оглянусь — и не стыдно! Чисто всё.

Успеть бы!

Дочери в глаза взгляну — вот твой папка! Ясный. Нет, сын у меня, сын! Наследник!

Успею! Двери распахну, люди, — чистый я! Ясный! Пол­ный! Нужный! Гордый!

Успеть бы!

Руки мои вам! Сердце!

Широка улица! Дома высокие. Крик долгий: «Пе-рес-ту-у-пи-и-и-…»

Потно от крика. Кто бы это? Сам ли?

Глаз в затылке не видит погони. Отстали. Плутают.

Вот они!

Уходить. Рывок! Людей, толпу расталкивая, прочь!

Рывок! Рывок! Сигналят! Тормоза скрипят! Ну!..

Двери. Жар в груди. Высохло всё. Легкие плавятся. Сердце хрипит. Глотка опухла. Успеть бы!

Глаз зрит, улавливает — вот они выскакивают! Не дамся!

Господи, ноги! Предатели ноги! Слабость. Лестницу не одо­леть!

Ползи! Успеть бы, вот в чём смысл. Так, так…

Ползи!

Кто косо посмотрит? Не было ничего! Жил. Как надо. Не преследовал. Жил! Успел! И сына и дочь вырастил. Вон они ка­кие! Будет это, будет…

Успеть бы!

Встать! Руки трясутся. Ключ, ключ. Повернуть. Шаги вни­зу. Повернуть и огонёк! Дымок пахучий! Спасительный. Успеть бы! В третьем ящике сверху…

Так, шаг. Вот! Бегут! Хрипят «Стой!» Не-ет! Навалиться, закрыть! Замок — щёлк! Всё!

В комнату! К столу! Через себя, через всё! Во имя! Ноги-но­ги! Сердца нет! Калека. Легких нет. Глаза лопнули. Ощупью, ощупью. Вслепую! Довести, исполнить!

Успеть бы!

Туалет, спички, ну!..

Шаг, еще шаг. Свинец в ногах. Лицо пылает.

Успеть бы!

Простит. Поймет! Выхода другого не было — выручал! Еще посмеемся вместе. И выручил! Навсегда простит. Равный буду! Не было, не было!

Успеть бы!

Сжечь — и радоваться. Вместе будем!

Успеть бы, сжечь, сжечь!

И снова вдоль странных высоких-красных заборов бежит, задыхаясь, и снова мысль всё та же преследует, бьётся и раска­лывает мозг на части: успеть, успеть бы, сжечь, чистый, шаг, еще шаг, дверь, замок, стол, ящик, туалет, спички, огонёк, забор, бег, спички, дымок — и вновь по кругу беспрестанно.

(Глубина сокрытия — 28 чисел многообразия.)

«Ф» -акт съёмно-проникновенный-глазной, II класса

(Комната в квартире по улице Площадной. Шторы задёрну­ты, полумрак. Большое количество сувениров на полках, на сто­ликах и по стенам. Отличные разнообразные книги. Ковры и па­лас. Хрусталь, цветы и шикарная люстра. Цветной телевизор не работает. На столе пустая бутылка из-под редкого, желанного многими вина, фрукты и конфеты. Две хрустальных рюм­ки, горка цветастых журналов. На кресла брошены великолеп­ные халаты и прочее импортное белье. У шикарной кровати две пары тапочек. Пахнет перепревшим жасмином и взглядами из­голодавшейся нежности. Послеобеденное время.)

Как-то все само собой вышло. Безотчетно.

Три дня его съедали страсти, три дня мозговые клетки опе­ративно формировали и представляли для внутреннего обозре­ния картины. Одну хлеще другой. Четвертую притягательнее третьей. Разум отказывался что-либо предпринимать по вопро­су гашения инстинкта.

Поначалу Вячеслав Арнольдович сопротивлялся, подогре­вал или усыплял подсознание раздумьями о социальном. А за­тем сдался. Используя последние усилия анализа и расчета, он, как в тумане, всё же успел осознать, что город этот и эта местность как бы под чьим-то контролем, и чудилось ему, что чья-то темная сверхвласть вселилась в его плоть, парализовала во­лю, и вот поэтому он вынужден лежать рядом с ней, слушать ее надсадный храп, вдыхать гадкий спёртый воздух (боязнь сквоз­няков) и запах жасмина, что ли… черт возьми эту мистику! Ко­гда он проделывал с ней то, что она хотела, его преследовал этот приторный запах, возбуждал и, вероятно, благодаря ему он чёт­ко сумел произвести всё… что требовалось. Суровые перипетии!

Мёртвый город. Он думал, что хорошо бы выбраться отсю­да, навсегда, куда угодно, хоть бы в дебри Амазонки. Подумал лениво, заранее зная, что выбраться ему не под силу.

«Фатум? Или Глебов комплекс? размышлял он, отвернув­шись от нее. — Так или иначе, а жить нужно. Каждый раз таким, каков ты есть, у каждого свои прегрешения вот он — трагизм рождения и попыток переделать человека. У каждого свои склонности, все разные. В принципе, нужно уметь всё трезво испытать. И это? Да, а что, и это тоже. Все мы люди, и нужно любить ближ­него своего. И тех двоих, что несли ей кресло. И я люблю. Эту?.. Разве я виноват? Меня заставили! Природа, этот город, люди, Глеб… Что я ему сделал плохого? Почему это я должен был ради чьих-то подвигов собственной судьбы лишаться, вовлеченным числиться, когда я тогда еще сам не раскрылся и не воплотился? Меня спросили, и я честно и открыто рассказал всё. А что скры­вать? От кого скрывать? И не посвящен я был. Рассказал бы кто-нибудь другой. Тем более, что сам он уехал и не собирался возвра­щаться. А я тогда молокосос был и не понимал всего, меня не посвящали. Сами виноваты. Что видел, слышал, то и изложил. Нет, это не предательство. Я никого не предавал!»

Механизм всплывшей совести заработал в полную силу. Он бы разошелся в своих мыслях не на шутку.

Она приподняла голову, толкнула его в бок:

— Что ты сказал?

Он мигом загасил бесконтрольное мышление, притворил­ся спящим. Это у него всегда здорово выходило. Индийская за­калка. Раз — и ни один мускул не дрогнет.

Поворочавшись, по­чесав где-то под одеялом, она глубоко вздохнула, упала на спи­ну и мерно с присвистом задышала.

«И это переживём. Аскетизм длился полгода. Полгода ни пальцем, ничем не трогал. Не каждый может так. Но должен же я в конце концов!.. Тем более я так устроен: чем дальше во вре­мя, тем энергичнее, способнее. Это достоинство! Другие поряд­ком выдыхаются к моему возрасту. А мной довольны. Вот, по­жалуйста, — спит. А я еще способен мыслить. Бодрствую, как Оноре де Бальзак. Тем паче, всё это для содружества. Оно очень кстати. Монолитное правление, и если с умом быть, то можно стать первым. Не для тщеславия! На кой ляд оно мне? Элемен­тарное лидерство. Для свободы. Чтобы куда хочу, туда и иду, то и делаю. Я итак должен быть первым, куда уж ей! Но жить уме­ет, умеет! И не без интересов. Лермонтов, Пушкин, современные лидеры. Хватка есть. Подкину ей свои вещи!»

Он с удовольствием вспомнил упакованные пачки журна­лов, четыре альманаха, одну брошюру, одну книгу. Во всех этих изданиях его труды. Самый ценный груз жизни. Смысл. Жалко, жалко, что каждое издание в десяти экземплярах. А теперь и того меньше. Но больше он привезти не мог, не контейнер же за­казывать. А было в двадцати, тридцати и даже сорока. Экзем­пляры он берёг для друзей. Настоящих и будущих. Экземпляры — его опора, сила, могущество. Без них он давно себя уже не мыслил, труды все-таки… С ними по жизни идти веселее, спод­ручнее. Экземпляры — поступь. Они и здесь сослужили хоро­шую службу, пять из них уже осели в личных библиотеках и слу­жебных столах новых друзей. Ах, как обидно, что он не успел закончить последний труд! Самый-самый! Враги и завистники. У людей творчества их хватает. А ведь уже брали с руками и но­гами, торопили… Ничего, это, может, и хорошо — темы севера, востока. Ничего, со временем откроется вакансия в здешнем издательстве, намёк уже был дан. Потом — кооператив, отставка, есть кое-какие материальные резервы, творческий труд… А больше Вячеславу Арнольдовичу и не нужно. Для смысла жиз­ни хватит. О большем настоящему труженику пера и слова меч­тать зазорно, ни к чему мечтать. Имя какое-никакое, друзья в граде-Китиже (не все же отвернулись) остались, а опала времен­ная, тем паче незаслуженная опала, клевета и зависть посредст­венных и сереньких людишек. За пострадавшими за правое де­ло всегда в итоге шли. Прошлое-то причем? Недостатки и ошиб­ки уходят, приходят достоинства. А настрадался Вячеслав Ар­нольдович порядочно.

«Подзакусить бы, — продолжал мыслить Нихилов, — у нее хоть поесть можно. Эти консервы мне язву бы обеспечили. А столовки!.. Нет, ну нет, теперь я спасён!»

Осторожно, закусив губу, он выпростал ноги из-под одея­ла, и только было прикоснулся к ворсу пушистого коврика, как сильные пухлые руки обвили его шею, похолодевшей от неожи­данности спиной он почувствовал влекущий жар ее груди, едкий пододеяльный запах разом врезался в ноздри, прогнал по коже молниеносную дрожь, и не в силах сдержать восставшую страсть, взогретый Нихилов ослеплено ринулся всем весом в тёплое и живое, жаждущее и трепещущее. И всё-таки он успевал думать, что она требовательна и сильна оттого, что он ее по­следняя добыча, отрада, везение и награда за дни одиночества и мечтаний… Вечный двигатель, а не мозг!

Измученным, мокрым и бледным выбрался он из постели, добрался до холодильника, присосался к бутылке минеральной.

— Вячеслав, шепнула она слабым голосом, — Вячеслав, я умираю, так хочется есть.

Он накидал в тарелку всякой всячины, налил по фужерам вина, они устроились в ворохе подушек и в десять минут унич­тожили высококалорийную еду, не проронили, кроме жеватель­ных, ни звука.

Закусывая и запивая, Вячеслав Арнольдович не­нароком заметил, что ему не очень-то приятны ее белые пальцы, нижняя челюсть и рот, но эту физиологическую неприязнь он ликвидировал в считанные секунды, проманипулировав вклю­чением и гашением разных областей, участков и закоулков сво­его недремлющего мозга.

Она управилась быстрее его и теперь с блаженством наблю­дала, как он деловито обгладывает кость.

— И почему все мужчины так любят высасывать мозг? — утвердительно спросила она.

Он мгновенно замер, пожал плечами, а про себя подумал:

«Причем здесь все мужчины? Я сам по себе мужчина».

— Милый мой, — говорила она через полчаса, раскинув­шись в кресле, — ты подарил мне гармонию. Ты мужчина демо­нического типа. Ты неутомим, такого я еще не знала. Ты, слов­но мальчик! Подобные тебе — истинное счастье для женщины. Ты поэт в любви.

Он скромно хохотнул, потуже затянул пояс халата, посчи­тал своим долгом ответить взаимностью.

— Не приукрашивай меня. Я прост, как валенок. Уж если восхищаться, то только тобой. Ты сохранила истинную моло­дость. Ты не уступаешь выпускнице десятого класса. Какой за­ряд эмоций! Гетера!

Такой комплимент она и ожидала услышать. Теперь мож­но было поговорить об ином.

— Ты обещал мне принести свои произведения. После тво­их рассказов об этих диких прекрасных племенах у меня роди­лась великолепная идея. А не почитать бы тебе лекции на подоб­ную тему! У тебя повествовательный дар, отличная дикция. Дорогой, это преступление — растрачивать талант попусту! Я уже всё обдумала, слово за тобой.

Ему даже не пришлось начинать самому! Он побагровел от ее находчивости.

— О, ты богиня! — воскликнул он и упал на колени, — мне остаётся повиноваться тебе!

Она нежно гладила его волосы, щекотала мочку уха, игри­во щёлкала по носу. Он положил окрыленную голову на ее теп­лые ноги, принимал ласки, обдумывал лекции.

Потом они говорили о великом поэте Лермонтове, жизнь и творчество которого она изучила вдоль и поперёк. Она пела по­эту страстные гимны признательности и единомышления, с серь­езным вдохновенным лицом читала его стихи, со знанием дела пускалась в философские размышления, коллизии и интриги, потрошила и проклинала убийцу Мартынова (застрелившего поэта на дуэли), создавала образ титана-мыслителя, поэта-му­ченика…

День угасал, когда она выговорилась, но начал он, о Древ­ней Руси, и чем дальше говорил, тем чаще ловил ее огненные притягательные взгляды, так что сам не заметил, как очутился в ее требовательных объятиях, как, вдохнув уже привычный за­пах жадного тела, вновь обрел полноту власти и сладости.

Вы думаете, будучи посвященным во всё это дикообразие, я начну обвинять или злорадствовать? В позу оскорбленного достоинства встану? Нет, любимые мои, — кто бы вы ни были там или здесь, не моя это забота. Я не погорелец, мне незачем ковыряться в холодном пепле, выискивая оплавленные крупицы добра. Миссия моя иная, участь почти дерзкая, роль моя — Тра­гик. Толей меня зовут, а суть моя — трагичная. Вот будь я тра­гикомичной личностью, тогда бы состоялся иного качества раз­говор, тогда бы я вам показал, черт возьми, физиономию и се­далище человечества!

С присущими мне свойствами и определенной автором ро­лью я могу обрисовать лишь контуры того, откуда низвергает­ся чад и пепел — будущая почва для возможного великого Цар­ства Вселенной. Дана мне такая поблажка.

Не знаю, кто он такой, откуда взялся и чего добивается. Собственно, меня это и не интересует. Я им доволен. Слышите?! Пока он умело избавляет меня от скуки и даже даёт возможность — проявлять кое-какие сокрытые во мне таланты, те, о которых я и сам ранее не подозревал.

Называет он себя автором, но сдается мне, что никакой он не автор, а низкосортный инопланетянин, исследующий мозго­вые, физические и моральные свойства современного земляни­на. Ценности, если хотите. Ну если не инопланетянин, то что-то в этом роде, либо еще хуже. Князь заоблачной информации. Хо­тя эти версии почерпнуты мною из современных фантастических произведений, так что сам я не очень-то в них верю, и по-преж­нему остаюсь в неведении.

К тому же, внешность у него… ну как бы сказать… умственно отсталую напоминает. Роста он малень­кого, метр сорок девять, лысый, волосатый, кожа — то ли зеле­новатая, то ли коричневатая, иногда одного глаза нет, а гово­рит исключительно точно, чётко, властно, уверенно. Вот за эти последние качества я его и уважаю, а так, когда молчит, — Ква­зимодо с примесью Черномора и повадками Ричарда Третьего.

Только все это никому ненужная болтовня! Я не из-за это­го сюда вклинился.

Рассказал мне автор-аферист одну историю. И не то чтобы правда, и не ложь… одним словом — легенда. И так он искус­но ее рассказывал, так она на меня подействовала, и я теперь проникся ею настолько, что хожу и только о ней думаю и живу ощущением ее, героями ее, стал, так сказать, Трагиком понево­ле. Чушь!

У меня руки в нетерпении чешутся, хоть и писать необяза­тельно. Выпишу! А то ему всё Нихилова, да Нихилова подавай, а на… мне этот Нихилов?

Прямо и не знаю с чего начать.

«Жил один человек.

И рождение, и детство, и юность, и судьба его были трагичны. Сердце и разум этого человека всегда были полны мрачных мыслей и тревожных чувств. Страдал человек. Бедствовал. Несовершенство ми­ра несло ему горечь и тоску. Болел человек за страдания людей, за му­ки истязуемых, за слезы матерей и детей, за голодных и гонимых, за несчастья всех и каждого.

Готов был без промедления прийти на помощь, обогреть сироту, ухаживать за больными и уродливыми, работать дни и ночи без сна, если это требовалось для ближнего.

Много добрых дел совершил человек. Спасал, излечивал, кормил, утешал и был примером и ангелом-хранителем для тех, кто его знал, кто о нём слышал.

А мир уже полнился слухами нём. И создавали о том человеке ле­генды, одна прекраснее другой, и называли того человека Мессией.

Хорошо знал человек людей. Потому что сам был не раз бит и унижен. Потому что сам был не лишен человеческих пороков и телес­ной слабости.

И потому бежал человек от поклонений, сливался с толпой, и все реже помогал людям, все неохотнее делился с ними мыслями и знания­ми.

Понял он, что невозможно единичными благородными деяниями оградить людей от бездны несчастий, вывести их из нищеты, отучить от пагубных привычек, раскрыть им глаза на любовь и мудрость. По­нял он, что все его прежние усилия были лишь тщетной возней мура­вья-спасителя, стаскивающего себе подобных в охваченный пламенем муравейник.

Безумен сделался человек. Насмехался над своими учениками, над их стремлением к добру. Отрицал любые идеи обновления мира, в котором, как уверовал он, продолжала и будет продолжать проли­ваться кровь невинных и негодяев.

С каждым новым закатом солнца всё яростнее погружался он в трясину пьянства и разгула. Леность и равнодушие съедали его. Ни веселые песни, ни всеобщие празднества не ласкали и не радовали ду­шу его. И душа его отныне была полна холода, злобы и тоски.

И никто уже не сомневался, что умрёт он, как бешеное, смертель­но раненое животное, захлебнувшись собственной слюной, желчью по­следних проклятий, изрыгаемых ненавистному, пропитанному похо­тью и страданиями миру. Умрёт, не оставив следа и памяти.

И было бы всё именно так, если бы не суждено было тому чело­веку случайно услышать о великой находке Огненного Слова…»

Пропади он пропадом, этот автор-интриган!

Зовет меня с собой, прерывает, и ничего поделать не могу. Только разошелся, а тут… Волюнтаризм какой-то! Самое ужас­ное, если он вздумает прервать легенду на этом самом месте. Это было бы с его стороны великим свинством. А вы полистайте, по­смотрите, соизволит он мне или еще кому досказать прерванное или нет, вот ему и будет неприятность — какой же автор любит, чтобы его читатели забегали вперёд! Сделайте ему, ради Бога и меня, такой анонсик-прикольчик, пусть его честолюбие повибрирует.

А это — как вам угодно —

«Ф» -акт съемно-звуковой, последовательный. Штучного разряда

(Предобеденное время. Многие улицы города. Площадь перед боль­шим зданием. Лица, лица и машины. Обычный трудовой день.)

По улице мчатся автомобили. Три. Впереди маши………….

того цвета. Позади такая же. Из динамика первой………….

ная речь. Услышав ее, прохожие и машины оста……………..

к обочине. В середине, черного цвета, прива……………………

тым затылком, сидит Мурлин-Нурло, тот………………………..

ловым, которые расположились на за……………………………….

— Пишите лаконичнее, друг……………………………………….

рло, — в нашем деле важны фа…………………………………………..

— Чтобы нам доказат………………………………………………….

не поддаваться эмоция………………………………………………………

— А грехов у…………………………………………………………………

да и засиделся……………………………………………………………………

озел.

— Хо……………………………………………………………………

и нам и………………………………………………………………………

с вам…………………………………………………………………………

чёр……………………………………………………………………………

— Вс………………………………………………………………………………

когда жить хо………………………………………………………………………

— А вас никто………………………………………………………………… ……..

и не такое случает…………………………………………………………………

конечно через Станис…………………………………………………………

вы и сами должны сообрази………………………………………………

Бумажный директор задума………………………………………

ла совсем ни к черту, а тут еще этот про………………………………

— Ладно, — сказал он, — а если я вас поста…………………

в этом году, то…

— О, милый мой! — игривым, а вместе с тем и победным тоном пояснил Нихилов, — причём здесь план! Срочно, понимае­те!

— И если я, то…

— То вы будете как всегда чисты, и Пиастр Сивуч и Стани­слав Измайлович просто напрасно будут думать о вас как и пре­жде, будут считать вас порядочным и никогда не узнают, как вы…

— Я прошу вас! Не продолжайте! Вы мучаете, вы терзаете меня!

— Так как же?..

…………………………………………………………………..

…………………………………………………………………..

…………………………………………………………………..

«Ф» -акт гигантичный, многоранговый, романный

(Дом лучшей планировки. Квартира трёхкомнатная. Комнаты изолированные. Туалет и ванная отдельно. Мебель импортная. В зале — «стенка», экибана, всемирная литература, альбомы с репродукциями, цветной телевизор, фотообои. Бара нет. Спаль­ная красной драпировки. Стены розовые, шторы малиновые, ков­ры красные, покрывало багровое, тюль нежно-розовая, дорож­ки алые. Кровать отличная, трехспальная. По стенам репро­дукции Пикассо, Рубенса, Рериха. В третьей комнате кровать односпальная, куклы, коллекция машин, пианино, импортная сте­реосистема, стол, заваленный книгами, запахи мечты и дурма­на. Кухня люкс, такое редко увидишь. В туалете и ванной блеск и лоск, японский кафель, цветные унитаз и раковина. В комна­тах и прихожей пахнет духами и ожиданием. Время ужина.)

В этом доме двери сегодня не закрываются с шести до семи часов вечера.

Раз в месяц по субботам в этот часовой промежу­ток земного времени региона Восток-Север 31 квартира Анже­лики Пинсховны Намзагеевой постепенно наполняется разнопо­лыми гостями. Ими займутся чуть позже. Их пока нет. Корот­кая стрелка часов застыла в районе цифры «четыре». Хозяйка дома и ее лучшая подруга — секретарь-машинистка одного очень известного начальника — ведут на кухне за мытьем праздничных импортных сервизов любопытный (для подслушиваю­щего через вентиляционное устройство, верхнего соседа Намза­геевой, бывшего соседа Нихилова, пенсионера Высокой Квали­фикации, прибывшего в вышеобозначенный город два месяца назад по будто бы таинственно-дикой, несуразной прихоти) и неторопливый разговор.

— Ты точно рассчитала, хватит на всех пирожных?

— Хватит, исходя из расчета три на двоих. Кто-то съест два, кто-то три, кто-то одно, тогда кто-то может позволить себе и пять. Будут еще и два торта и три килограмма шоколадных конфет. Катька должна вот-вот принести.

— А он будет? — набралась смелости Жанна.

— Будет, твёрдо успокоила Анжелика Пинсховна, — его Бернштейн приведёт. Обещала. А если она обещает, то, сама знаешь, слово держит.

— Анжелочка, милая, мне не хотелось у тебя спрашивать…

— Ну?

— Но ходят слухи…

— Ну-ну?

— Будто она с ним…

— Сейчас же выбрось это из головы! Ну сама подумай, ду­рочка, он человек молодой, энергичный, интеллигентный, а она… Да что там говорить! Завидуют их творческому союзу, блестящим лекциям, дружбе в конце концов. Ты тоже — пове­рила! Ей все-таки пятьдесят, да и внешние данные не для него. Стал бы он мараться! Нас вон — пруд пруди.

— А будто ее Глобов говорит…

— Чепуха! Глобов! Он говорить-то умеет?

— Ну, а вот говорят еще — от него жена ушла?

— Не слышала и слышать не хочу! Сплетни. Вспомни, что обо мне несли, когда у нас с Митей началось.

— А кстати, — оживилась Жанна, — Митя будет?

— Ну ты же знаешь, он приходит одним из первых. Сегодня уже заходил.

— Вынюхивал? У вас все по-прежнему? Нет, Анжелка, я не собираюсь тебе давать советы, но три дня назад я видела его с какой-то дамой, очень ничего себе… Тебе бы неприятно было, если бы ты знала, что он живет с другой и рассказывает о тебе интимное? А сам всегда здесь. Странно это. Что, у него самолю­бия нет?

— Жанна, ты сегодня задаёшь ненужные вопросы. Ты же знаешь, в субботу двери открыты для всех наших друзей. Дмит­рий их всех отлично знает, они ценят и уважают его так же, как и меня, и наши личные отношения не имеют в этот день ника­кой силы. Если он поступил со мной, как… — ее губы задрожа­ли, — свинья, то это не значит, что я ему буду мстить, как по­следняя мещанка. Он же поплатился сам своей собственной совестью, осознаёт и даже спрашивал у меня, может ли у нас на­чаться всё…

— Да ты что?!

— А я разве тебе не говорила?

— Ну-ка, расскажи, расскажи!

— Да что тут рассказывать. Я ему отказала.

— Ну это само собой, а он?

— Он, — Анжелика Пинсховна выпрямилась, ее лицо при­няло черты каменной решимости, — этот человек упрекать на­чал, говорил, что я его предаю. А как же ты, голубчик, хотел!

— Как же ты, развратник, хотел! Тебе можно, а жене нель­зя! Юбочник!

Чувство глубокой солидарности взволновало пылкую Жаннину натуру. Не сходя с места, она дала гневную отповедь бывшему мужу Дмитрию, требовала добиваться развода и брать от жизни все, что полагается умной, поэтичной, совре­менной женщине.

— Ты сколько для него сделала, потратила на него годы, воспитала дочь, отказывала себе в любви, а он что тебе дал? Только в постели и был хорош (терпеливый Певыква чуть не брыкнулся со стула от изумления и восторга). Ты и теперь столь­ко терпишь, я тебе удивляюсь, в медицинском отношении так нельзя… Я, конечно, тебе не советчица, но гнала бы ты его в три шеи отсюда!

— Ты забываешь, что он здесь прописан, и квартира на его имя.

— Вот поэтому надо действовать немедленно и активно! Видела бы ты глаза его новой подруги. Такая и тебя и дочку от­сюда выживет. В два счёта.

Анжелика Пинсховна погрустнела. Неужели все-таки при­дется делить жилплощадь? Нет, она сумеет что-нибудь приду­мать. Друзья помогут, а в крайнем случае можно будет принять предложение мужа. На принципиальных условиях. Не забыл же он, что между ними было, что есть дочка, кто такая сама Анже­лика и что она может, имеет…

Они дружно управились с сервизом и (к глубочайшему не­удовольствию Певыквы — он не успел именно туда пробура­вить маленькую дырочку) перешли в залу.

— Ты знаешь, призналась Жанна, он несомненно тот, кто мне нужен. Он идеал. Со школьной скамьи мое воображе­ние навевало образ именно такого мужчины. Я так долго его ждала! Мне не везло, ты же знаешь, как я доверчива.

— Я думаю, ты ему понравишься, — чему-то улыбнувшись, подбодрила Анжелика Пинсховна.

— Робею я перед ним. Никогда со мной такого не было. А он будто не замечает.

— Тебе нужно поговорить с ним о фольклоре.

— Да что я в нём понимаю! — ломала пальцы отчаявшая­ся влюбленная.

— Я тебе помогу. Кое-что сама расскажу, дам книгу, вой­дешь в суть дела. Да и сегодня слушай его внимательно, он же будет читать лекцию. Настройся и слушай. Не думай, ты ему обязательно понравишься. Меня другое беспокоит придёт ли Ударный? Если его не будет, то весь вечер полетит насмарку… Нихилов и Зоя Николаевна это хорошо, но Ударный! Мно­гие из-за него только и придут. Представляешь — истоки рус­ского языка, рассказы о поэтах, живой молодой поэт, обсужде­ние — вот будет масштаб и насыщенность! Как бы это было ве­ликолепно! Только бы он пришёл! Я всё-всё ставлю на этот ве­чер — свои мечты, надежды, будущее. Отныне к нам в Гостиную потянулась бы вся творческая интеллигенция города! Эта квар­тира стала бы интеллектуальным центром, духовной сокровищ­ницей… После неудачных, говоря откровенно, серых вечеров многие перестали ходить сюда, но теперь лучшие люда города пойдут к нам! Ты увидишь, Жанночка, не зря было потрачено на это благородное дело столько сил, отдана, можно прямо ска­зать, вся жизнь. Не зря не было у меня семейного счастья ра­ди такого дела можно отдать какое-угодно счастье, пойти на любые жертвы! Мы будем говорить и спорить о литературе, по­эзии, музыке, театре, кино, живописи. Будем пить чай, кофе, есть пирожные, играть в шахматы, привлекать молодежь, ездить в творческие поездки, обмениваться опытом. Ты просто не пред­ставляешь себе, какое будет единение душ, сплочение сердец, умов! Единомышление! О нас заговорит весь город, и стар и млад не будет расставаться с книгой, вечным и мудрым спутни­ком человечества. Будут любовь и спасение! Настоящая культу­ра проникнет в каждый дом. Все будут понимать, ценить искус­ство и помнить нас, своих учителей. Своим трудом мы дадим пример другим городам, наши надежды и чаяния мы оставим всему миру…

О будущей деятельности и благородном влиянии Литера­турной Гостиной Анжелика Пинсховна могла говорить час, два, три, сутки и дольше. Дочь слабоизвестного, но плодови­того (о покойниках только хорошее или ничего) поэта, Анже­лика Пинсховна с давних времен мечтала о культурном совер­шенствовании общества, о массовом искусстве и прочее; и так как сама получила в наследство тягу к стихосложению и уме­ние бескорыстно восхищаться гармонией созвучий и звуков, то пять лет назад твердо решила посвятить себя всю без остатка пропаганде литературы и искусств. Благодаря ее пылкости и связям была создана Литературная Гостиная. Нашлись желаю­щие.

Всяческими способами хозяйка и ее единомышленники заманивали к себе на чашечку чая местных и приезжих светил. Светилы приходили и уходили, чаще всего не очень довольные, и всё потому, что не нравилась им сервировка журнальных сто­ликов, где были выставлены эти самые чашечки с чаем, торты, пирожные, конфеты, и больше ничего. Они привыкли к другим угощениям, а привычки — дело важное и ой какое щекотливое.

Шли годы, хозяйке все труднее стало заполучать великих и не очень великих мира сего. Но вот теперь, когда повсеместно заговорили о чашечке чая, представился случай завоевать при­стальное внимание общественности к деятельности Гостиной.