Бесплатный фрагмент - Дух народа Арху

Как всё начиналось

Когда Вечное Небо распростёрло над миром свои голубые крылья, а под ними простёрлась бурая, холодная земля, меж ними были рождены сыны человеческие. Их колыбелью стало северное Белоземье — край, где зима правила безраздельно, а ледяной ветер пел песни о забытых временах. Эти люди, суровые и неукротимые, возносили молитвы Небу, и чтили духов предков, чьи тени шептались в стылых лесах. На серых камнях они высекали письмена и лики своих праотцев, оставляя следы своего бытия для грядущих веков.

В те древние дни сыны Белоземья были охотниками, что бродили меж деревьев, подобно волкам. Они первыми вырезали иглу из кости и острия, и с её помощью сшивали шкуры зверей, укрывая плоть от дыхания зимы. Облачённые в меха, они осмелились ступить на кромку ледяных пустошей, где выживали лишь сильнейшие. Со временем люди в шкурах приручили оленя и смастерили сани, что скользили по снегу, подобно теням. Спустя века, они вышли на просторные земли и охотились на более крупных животных контролировая не только леса но и тундры.

Но время, подобно реке, текло неумолимо. Тысячи лет спустя часть людей в шкурах покинула северные пределы и двинулась к южной Черни, где солнце ласкало землю теплом, а мороз отступал, словно побеждённый враг. Там они оставили кочевую жизнь и осели, возделывая рис на влажных полях и разводя шелкопрядов, чьи нити были тоньше паутины. Из этих нитей они ткали одежды, мягкие, как шепот, и прозвали себя шелковыми людьми. Их законы изменились, но память о Вечном Небе и духах предков осталась нерушимой, словно их надгробные камени. Шёлк, что рождался под их руками, пленил сердца соседей, и караваны, подобно змеям, потянулись к ним через пустыни и перевалы, неся богатства и слухи.

Прошли сотни лет, и часть шелковых людей, а с ними и охотников в шкурах, поднялась ввысь, к острым пикам Хазаркеша. Там, под тенью гор, они попали под чары огнепоклонников Бонпо, чьи костры горели ярче звёзд. Вера их изменилась, язык стал резким, как клинок, и они назвались кьянами. Эти люди сделались угрозой для всех, кто осмеливался ступить на Шёлковый Путь, грабя караваны и сея раздор.

Иные же из людей в шкурах повернули на запад, оставив леса ради бескрайних степей. Они стали кочевниками, чьи стада топтали траву, а жизнь текла в ритме ветра. Первыми среди смертных они оседлали коня и выковали колесницу, что мчалась быстрее сокола. Золото, плавленное в их горнах, стало их гордостью, и народ прозвал их золотыми людьми. Как и их предки, они возносили хвалу Вечному Небу и воздвигали каменные изваяния над могилами, где письмена текли сверху вниз — с севера к югу, с Неба к земле, знаменуя их древнюю родину и благословение свыше.

Однажды золотые люди и люди в шкурах заключили союз, скрепив его огнём и клятвами. Вместе они плавили не только золото, но и железо, чья сила рождала мечи, шлемы и доспехи. Они учились биться верхом, натягивать тетиву на скаку и гнать колесницы, подобно бурям. Их свистящие стрелы, что пели в воздухе, наводили ужас на врагов, и имя их стало Арху. Воины, рождённые в седле, они покорили соседей, захватив торговые пути, но шелковые люди, хитроумные и терпеливые, начали теснить их мягкой силой — умом и богатством.

Раскол пришёл к Арху, как трещина к камню. Одни полюбили оседлую жизнь и союз с шелковыми людьми, другие же цеплялись за вольность степей. Так народ разделился: степняки под водительством кагана Маярху ушли на запад, сокрушив рогатых людей Хорнаки, чьи земли пылали под их копытами. Оставшиеся Арху сплели союз с шелковыми людьми, и так родились Табгачи. Потомок их, каган Алпастан, хитростью и мечом отнял у шелковых людей столицу Ханбалык и воздвиг там свой трон.

И вот здесь, в тени этого города, начинается наша повесть. Сага о народах, что поклонялись духу Арху, и тех, что трепетали пред его именем.

Глава первая. Раскол

Улус Шайбалык

Я растил благородный цветок

Но рядом, без спроса взошла полынь

Корни сплелись в один узелок

Где чьё — не пойму, хоть различий полны

Лью я воду — и оба пьют

Тянусь вырвать — за цветка боюсь

(Бо Цзюй, «Спрашиваю у друга»,

перевод автора)

Ханбалык раскинулся на равнине, словно шрам на теле земли, где сливались два народа как реки, несущие воды столь разные, что их союз казался противоестественным. Кочевники, подобно Желтой реке, бурлили дикой яростью, спускаясь с гор в глинистой пене, грозящей затопить все на своем пути. Шелковые люди текли плавно, точно широкая река — глубокая, обманчиво спокойная, но готовая утащить на дно всякого, кто осмелится шагнуть в ее воды. И когда эти потоки встречались, ни один не оставался прежним: мутная ярость кочевников слегка очищалась, теряя свою первозданную силу, а шелковая гладь мрачнела, ускоряя бег, будто впитав в себя чужую злобу.

Широкая улица Ханбалыка дрожала под копытами. Пыль поднималась столбом, словно дым от догорающего костра, когда всадники с востока — Керекиты, ведомые Бектегином, — мчались к площади. Их кони, покрытые потом, фыркали, а войлочные плащи развевались, точно знамена давно забытых войн. Бектегин, сын степей, чья душа была выкована в седле, гнал своих людей вперед, опаздывая на курултай уже третий день. Его лицо, обожженное ветром и солнцем, оставалось суровым, но в глазах тлела тревога. Еще двести шагов — и они у цели, у огромной юрты кагана Алпастана, чьи стражи в железных доспехах и шелковых поясах стояли недвижимо, точно статуи, высеченные из камня и ткани.

Площадь окружали сараи с кривыми крышами, увенчанными восточными изгибами, а между ними — юрты, рядами выстроенные, словно войско перед битвой. В центре возвышалась ханская юрта, ее войлок украшали вышивки орлов и волков, а внутри, за круглым столом из потемневшего дерева, восседали вожди. Алпастан, сын людей в шкурах, возвышался над всеми — массивный, как дуб, с глазами, что видели слишком много смертей. Его волосы, некогда черные, теперь серебрились, но сила в руках не угасла. Рядом сидели вожди Селенгитов, Телесу, Хагасов, Чиликтинцев — каждый со своими шрамами и клятвами, а напротив — Сайлык, ван шелковых людей. Этот низкорослый человек, чьи глаза блестели, точно полированный нефрит, пережил четыре цикла Отукенского календаря — сорок восемь лет интриг и лжи.

Алпастан мечтал о величии. Он видел себя владыкой мира, чьи сундуки ломятся от золота, а имя гремит под Вечным Небом. Но его мечта трещала по швам, как старый шатер под напором ветра. Объединить кочевников и шелковых людей было все равно что заставить волка пасти овец — дело гиблое. С запада солнцепоклонники и лунапоклонники слали своих проповедников, с юга коричневая религия переманивала шелковых, отравляя их веру в Небо. Раскол ширился, точно трещина в льду: Диньлине и Ючжэны не явились на курултай, Тангуты примкнули к Хазаркешцам, Жужане, как всегда, держались особняком, а Керекиты Бектегина опоздали, застопорив совет.

Бектегин спешился у поста, бросив уздечку шелковому слуге с бледным лицом. Вождь Керекитов был высок, широк в плечах, с чертами, что могли бы пленить женщину, если бы не суровость, выжженная годами в степи. Ему едва перевалило за тридцать — возраст, когда кровь еще кипит, а амбиции рвутся наружу, точно жеребец из стойла. Он торопился, чувствуя стыд за опоздание, но путь к юрте преградил телохранитель — табгач со шрамом через щеку, некогда кочевник, ныне слуга шелковых.

— Лиу ща нидэ вущи! — пролаял страж на языке шелковых, голос его был резким, как удар кнута.

— Я не понимаю твоих шелковых слов, — отрезал Бектегин, выпрямившись. — Позови толмача.

Страж скривился, точно проглотил кислое яблоко, и перешел на язык Хакани, грубый и звонкий, как степной ветер:

— Оружие оставь здесь. Или людей своих с ним.

Бектегин прищурился, вглядываясь в раскосые глаза табгача.

— Ты из наших? Бывший кочевник?

— Да, — буркнул тот, не отводя взгляда.

— И что, язык предков забыл? Или он тебе теперь недостоин?

— Не тебе меня судить, вождь. Я — щит кагана.

— А я — вождь народа, — парировал Бектегин, шагнув ближе. — Ты служишь одному, я — тысячам.

Табгач сплюнул под ноги Бектегину, и в тот же миг клинок Керекита сверкнул в воздухе, выхваченный из ножен быстрее, чем успевает моргнуть глаз.

— Я покажу тебе, шелковый щенок, как плюют на честь!

— Стой! — Громовой голос главы стражи разорвал напряжение. Огромный воин, чья тень легла на обоих, возник сбоку, одной рукой остановив Бектегина, точно ребенка. Шрамолицый тут же опустил голову, меч его дрогнул. — Ты Бектегин?

— Да, — выдохнул вождь, сдерживая гнев.

— Идем к кагану. Тебя ждут. Оружие оставь своим.

Бектегин снял меч с пояса, передал его родичам и последовал за великаном, бросив последний взгляд на табгача — взгляд, полный обещания крови. Они шли через строй воинов: людей в шкурах с суровыми лицами и шелковых стражей южного Шайбалыка, чьи одежды струились, точно вода. Чем ближе к юрте, тем богаче становились доспехи — знамена с драконами, тиграми, орлами и волками колыхались в руках гвардии, а воздух густел от запаха дыма и пота.

У главного костра ждал шаман Самахтан — молодой, но с бородой густой, как мех белого коня, в кафтане, что спереди едва прикрывал колени, а сзади волочился по земле. На ткани звенели железки и бляшки, вышитые звери и светила шептались с ветром. Он вышел навстречу, указав на огонь. Бубен в его руках загудел, и ритуал начался: три круга против солнца, дым гармалы над головой Бектегина, очищение от злых духов. Затем вождя увели в юрту, где слуги уже приготовили воду и новые одежды — шелк, что лип к коже, как чужая ложь.

Внутри юрты воздух был тяжелым, пропитанным запахом кумыса, жареного мяса и едкого дыма, что поднимался от костра в центре. Войлочные стены дрожали от сквозняка, а тени вождей плясали по вышивкам, точно призраки давно павших. Круглый стол из потемневшего дуба, иссеченный ножами и временем, стоял посреди, окруженный людьми, чьи лица были картой их жизней — шрамы, морщины, глаза, что видели слишком много крови под Вечным Небом.

Алпастан восседал во главе, его шкуры свисали с плеч, скрывая тело, что некогда было крепким, как железо, а ныне заплыло жиром от долгих пиров. Сегодня он отверг шелк, выбрав одежды предков, но вожди знали: это лишь маска. Рядом — Ясутай из Селенгитов, молодой и горячий, чья ярость тлела в сжатых кулаках; Туташ из Хагасов, чья кожа была сплошь покрыта татуировками зверей; Букен из Телесу, седая борода и пушнина выдавали его возраст; Еркара из Чиликтинцев, лысый и широколицый, чье богатство гремело от степей до гор. Напротив — Сайлык, чьи хитрые глаза блестели, точно монеты, а пальцы теребили шелковый рукав.

Бектегин вошел, когда кумыс уже разливали по чашам, а вожди гудели, точно рой ос. Его шаги гулко отдавались по земле, плащ хлопал за спиной, а за ним следовали двое из свиты — молчаливые, как тени. Шелковые одежды жгли его кожу, но он шагнул к столу, обведя взглядом собравшихся.

— Арма улуғ будун, — произнес он, голос его был низким, как рокот грозы. — Приветствую Великий Народ. Прошу прощения за опоздание.

Алпастан откинулся назад, скрестив руки. Его губы дрогнули в подобии улыбки, но глаза остались холодными.

— Ар, Бектегин. Заходи. Две недели в пути — долгий срок даже для кочевника. Когда уходишь на запад, всегда трудно вернуться.

Ясутай вскочил, точно молодой волк, почуявший добычу. Его взгляд метнулся к Бектегину, затем к Сайлыку, чья мягкая улыбка казалась ядом в чаше.

— Ты прав, каган. Так поступали наши предки. Так поступил Маярху, — бросил он, и в его словах сквозил вызов.

Сайлык подался вперед, его голос был гладким, как шелк, но острым, как игла:

— Дайте Бектегину кумыса. Он устал с дороги. Две недели — долгий путь.

Бектегин кивнул Ясутаю, затем повернулся к Алпастану, протягивая сундук, что принесли его люди.

— Как же в гости без даров? Прими от Керекитов.

Алпастан любил подарки — шелковые люди приучили его к этому. Он принял сундук с жадностью, что не укрылась от глаз вождей. Бектегин открыл крышку, вынув глиняный кувшин.

— Лекарство из рогов марала с Алтая. Полезное для крови.

Каган принял кувшин, тут же передав его слуге. Бектегин достал керамический сосуд.

— А здесь наш мед. Особый, — он подмигнул, и Алпастан хохотнул, взвесив тяжесть в руке.

Последним был халат, расшитый золотыми нитями.

— Его сшила моя жена, из племени Усунь, золотых людей, — сказал Бектегин.

Алпастан развернул халат, примерил его, и вожди загудели в похвале.

— Как раз мой размер! — прогремел Туташ, его татуировки мелькнули на оголенных руках.

— Достойный дар, — кивнул Еркара.

Каган скинул халат, передал слугам и хлопнул в ладоши.

— Все в сборе. Пир начнем, а после — к делу. Бектегин, ты многое пропустил. Шелковые женщины, кумыс, песни… Жаль тебя не было.

Вожди оживились, их смех заглушил треск костра.

— Нужно повторить!

— Даа, шелковые женщины!

Бектегин сдержанно кивнул.

— Желтая река разлилась. Многоводье задержало нас.

Алпастан махнул рукой.

— Всякое бывает. Ешь, пей, а после поговорим.

Улус Сандакум. Западные границы

Сандакум лежал на краю пустыни, точно череп давно павшего верблюда, выбеленный солнцем и ветром. Здесь пески шептались о былом величии, а оазисы, редкие, как милость богов, манили путников, чтобы затем предать их зною. Народ этой земли давно раскололся, подобно глиняному кувшину, разбитому о камень. Огнепоклонники, ведомые шахом Хистафой, чтили солнце и пламя, что пожирало их жертвоприношения, а лунапоклонники, под началом Хишмы, молились серебряному лику Манат, что сиял в ночном небе. Их вера была ножом, что резал семьи, деревни, целые города, оставляя за собой кровь и пепел.

Стычки между ними тлели годами, как угли под золой, но все изменилось, когда Хистафа призвал черных магов Бомпо из Хазаркеша. Эти твари, изгнанные некогда прежними правителями, вернулись, подобно чуме, что крадется в тени. Их лица были изрыты оспой, голоса хрипели заклинаниями, а руки, покрытые волосами, творили колдовство, от которого кровь стыла в жилах. С их помощью огнепоклонники обрели силу — их клинки пылали, а стрелы находили цель, точно ведомые невидимой рукой. Лунапоклонники дрогнули, и их Хишма, повернулся к западу, к двурогим людям Хорнаки, чьи кудрявые головы венчали рога, прямые, как копья.

Король двурогих, Никос, жаждал богатств Шелкового пути, и союз с Хишмой стал для него даром судьбы. Но маги Бомпо прознали о заговоре. Один из них, мастер обмана, чье лицо могло стать любым, прокрался во дворец Никоса, точно тень в ночи. С помощью колдовства Марана — иглы, втыкаемые в куклу, что несли боль и смерть за многие мили, — он оборвал жизнь короля. Хорнакийцы оплакивали своего властителя, но сын его, Сандрал, не стал ждать милости богов. Юный, с огнем в груди и местью в сердце, он собрал армию и повел ее на восток, чтобы выжечь следы Хистафы с лица земли.

Огнепоклонники писали черной чернилой на светлой коже, их вязь текла справа налево, точно солнце, что клонилось к закату. Лунапоклонники отвечали белой краской на черной коже, их сутки начинались с заката, а новый месяц — с первой тенью Манат. Они считали жизнь лунами, тогда как сыны огня мерили ее годами. Две веры, два народа, одна земля — и ни капли мира между ними.

                                * * *

Их разум затмила радость побед,

Добыча и славы крикливые гимны.

Не жажду я, чтоб эти смельчаки

Ушли в покой от моей руки.

(А. Фирдауси. Шахнаме, перевод автора)

Шестьдесят тысяч воинов — рогатые из Хорнаки и лунапоклонники Сандакума — обрушились на приграничные гарнизоны Хистафы, точно буря на сухую траву. Песок окрасился кровью, крики раненых заглушали ветер, а вороны уже кружили над полем, предвкушая пир. Двурогие, с их рыжими кудрями и прямыми рогами, собирали тела павших братьев, вонзая копья в полумертвых врагов, чтобы те не выжили. Лунапоклонники, чернобородые, в темных одеждах, что скрывали все, кроме глаз, ликовали, вознося хвалу Манат:

— Пусть светит Манат! Пусть нам светит Манат!

Хишма и его наставник Зизифа наблюдали с холма, как их план рушил врага. Хишма, чья борода была выкрашена в черный цвет и подстрижена в форме полумесяца, сжимал поводья черного скакуна, ведя за собой белого жеребца. Зизифа, с амулетом Манат на лбу, стоял недвижимо, его глаза горели верой, что не знала сомнений. Они ударили с тыла, пока Сандрал рвал гарнизоны спереди, и победа пришла быстрее, чем солнце успело подняться в зенит.

Сандрал стоял среди трупов, его длинные кудри слиплись от крови, рога блестели в лучах утра. Кожаные доспехи были заляпаны грязью и багрянцем, но он не замечал этого, вытирая меч о плащ павшего воина. Хишма подскакал к нему, бросив поводья белого коня.

— Сандрал! Мы победили! Это только начало. Прими этого скакуна — знак нашего союза.

Сандрал взглянул на жеребца, чья шерсть сияла, точно снег под луной.

— Красив, — сказал он, и одним прыжком оказался в седле. Его взгляд скользнул по полю, усеянному телами. — Но это не все.

Хишма улыбнулся, сняв с седла окровавленный мешок, и швырнул его королю.

— Посмотри.

Сандрал поймал мешок, развязал его и вытащил отрубленную голову. Красная борода, застывшие глаза — принц Хармуз, сын Хистафы. Он поднял трофей над собой, и воины — рогатые и лунапоклонники — загудели, точно стая волков. Сандрал выпрямился в седле, голос его разнесся над полем:

— Храбрецы Адрина! Это первая победа, но не последняя! Мы лишь размялись!

— Дааа! — взревела толпа.

— Брось его собакам, мой король! — крикнул кто-то из воевод.

— Сделай из него чашу! — добавил другой.

Сандрал усмехнулся, его рога отбрасывали тень на песок.

— Теперь мы идем на столицу Хистафы. Разрушим ее стены и будем пировать до отвала!

— За короля Никоса! — прогремело в ответ.

— Отомстим!

Хишма и Зизифа переглянулись. Их союзники жаждали крови, и это было им на руку. Если столица Хистафы падет, а затем двурогие пойдут на золотых людей, победа станет их общей. Но в глазах Зизифы мелькнула тень — он знал, что вера Манат и жажда мести Сандрала могут не ужиться под одним небом.

Ханбалык

Пир длился до темноты. Кумыс тек рекой, мясо шипело на углях, а вожди смеялись, вспоминая былые победы и женщин Шайбалыка. Но под этим шумом тлело напряжение. Ясутай сидел молча, его кулаки сжимались все сильнее, взгляд метался между Алпастаном и Сайлыком. Бектегин ел скупо, его мысли были далеко — в степях, где его народ ждал вестей. Алпастан, опьяненный дарами и кумысом, не замечал, как тени сгущались вокруг него.

Когда костер догорел до углей, вожди поднялись. Шелковые евнухи отвели Бектегина к двум юртам, поставленным для него и его людей.

— Если угодно, можем приготовить покои во дворце, — предложил один из них, голос его был мягким, как шелк.

Бектегин покачал головой.

— Покажи мне дворец, но спать буду в юрте.

Алпастан, услышав это, хлопнул его по плечу.

— Идем, я сам проведу тебя. Всем вождям показал, ты один остался.

— Это честь, мой каган! Будет интересно для меня!

— Ты же в первый раз в Шайбалыке?

— Да. Наш предыдущий курултай был в степях Отукена. Тогда был жив мой отец.

— Ты прав. Я помню тот курултай. Много тогда племен было собрано в один кулак. Можно было и на этот раз провести собрание в степи, но я хотел чтобы шелковые люди сблизка посмотрели на мощь кочевников. Алпастан, довольный, шепнул:

— Пусть шелковые боятся нас, Бектегин.

Они двинулись к дворцу, поднимаясь по бесконечным ступеням. Бектегин смотрел на площадь внизу, где могли уместиться сотни тысяч, и чувствовал, как его сердце сжимается от величия и чуждости этого места. Но вождь Керекитов молчал, думая о том, как далеко зашел каган, и как близко подползли шелковые к их свободе.

Ступени, ведущие к дворцу, тянулись вверх, точно бесконечная тропа через горы, высеченная трудом тысяч рабов. Камень под ногами Бектегина был гладким, отполированным ветром и временем, но каждый шаг отдавался в его костях усталостью долгого пути. Алпастан шел впереди, его шаги были тяжелыми, как поступь старого быка, что еще помнит вкус степной травы, но уже привык к стойлу. Каган дышал шумно, пот выступил на его лбу, но он не замедлялся, гордость гнала его вперед, как некогда гнала в битву.

Они достигли вершины, и Алпастан, отдышавшись, хлопнул вождя по плечу.

— Оглянись, Бектегин. Видишь? На этой площади уместятся сотни тысяч. С такой столицей можно править миром.

Бектегин повернулся. Внизу раскинулся Ханбалык — море юрт и сараев, дым от костров, тени людей, что сновали, точно муравьи. Он кивнул, но голос его был холоден:

— Впечатляет. Но лучше не засиживаться здесь слишком долго.

Алпастан нахмурился, его взгляд стал острым, как клинок.

— Я думал приходить сюда лишь зимой, укрываясь от степных бурь. Но шелковые… Они хитры, Бектегин. Если не держать их в узде, ударят в спину. Медленно, незаметно, как яд в кумысе.

— Будь осторожен, каган, — ответил Бектегин, глядя ему в глаза. — Они уже бьют. Только ты этого не видишь.

Алпастан усмехнулся, но смех его был сухим, как потрескавшаяся земля.

— С нашим приходом их жизнь стала лучше. Особенно для простых людей. Аристократы — другое дело. Их слишком много, и мои воины — не шпионы, чтобы следить за каждым.

Он помолчал, затем добавил, понизив голос:

— Мудрецы шелковых говорят: империю можно завоевать в седле, но не править из него. Может, они правы.

Бектегин стиснул зубы. Слова кагана, пропитанные чужой мудростью, резали слух, как нож по кости. Где были степные аксакалы, чьи речи некогда вели их предков? Он проглотил обиду, но в душе его росло чувство обиды.

Они вошли во дворец. Залы поражали размахом — колонны, расписанные сценами охоты и войны, потолки, увешанные светильниками, что горели, точно звезды в ночи. Полы из полированного камня отражали шаги, а воздух пах благовониями, от которых у Бектегина кружилась голова. Вдруг из-за угла выскочили пудели — маленькие, пушистые, с визгом прыгающие на задних лапах. Они кинулись к Алпастану, виляя хвостами, и тот, смеясь, потрепал их по головам.

— Неужели это потомки волков? — вырвалось у Бектегина, и в голосе его сквозило презрение.

— Были волками, — ответил Алпастан, не замечая тона. — Смотри, что сделали с ними шелковые. Этот народ удивителен. У них есть вещи, о которых мы и не мечтали.

Бектегин смотрел на собак, затем на кагана, и в его глазах Алпастан стал таким же — волком, что разучился выть. Восхищение дворцом испарилось, сменившись горечью. Он молча последовал за каганом, но в сердце его зрело решение, что изменит все.

                                * * *

В клетке птица —

Глазами провожает

Мотылька в небо!

(Кобаяси Исса, перевод автора)

Учебный храм табгачей притаился у главной площади Ханбалыка, точно старый зверь, что затаился в тени, выжидая добычу. Его стены, высокие и серые, были выщерблены ветром, а огромный сарай внутри, окруженный стражей, вмещал сотни юных душ, собранных с краев Шайбалыка. Дети шелковых чиновников заполняли его залы, их голоса звенели, как монеты в сундуке, но среди них мелькали и степные отпрыски — сыновья вождей, чьи отцы отдали их в эту клетку ради знаний или клятв. Храм пах пылью, старым деревом и потом, а за его стенами гудел город, далекий и чужой.

Внутри учитель Лау шагал перед доской, его длинный серый халат волочился по полу, а головной убор — высокий, с загнутыми краями — выдавал его сан. Руки он держал за спиной, скрестив их, точно цепи, что сковывали его собственные мысли. Глаза его не поднимались от пола, словно там, в трещинах досок, были вырезаны истины, которых он не смел озвучить.

— Скоро вы покинете эти стены, — начал он. — Десять лет вы грызли здесь гранит знаний: правописание, религия, военное дело, мудрость предков, налоги, география, обычаи соседей, звезды над головой. По каждому ждут экзамены. Готовьтесь, ибо от этого зависит ваша судьба.

Он поднял взгляд, обведя учеников. Их лица были напряжены, глаза блестели страхом или скукой — все, кроме одного. Танук, сын степей, смотрел в окно, его раскосые глаза, темные, как ночное небо Отукена, выдавали мысли, что унеслись далеко за стены храма. Ему было семьнадцать, и высокий рост выделял его среди шелковых сверстников, точно жеребец среди пони. Две косички, туго заплетенные, спадали на плечи — знак отличия, вызов их единственной косе. Он молчал, как всегда, но в тишине его было больше силы, чем в речах других.

Танук родился в Отукене, сын аристократа из племени Ас, чей отец, тархан, отдал его в Ханбалык семилетним мальчишкой. Здесь он должен был выучиться управлению, войне и законам — знаниям, что могли бы возвысить его в степи. Но правда, открывшаяся позже, резала глубже ножа: он был аманатом, заложником, данью верности Алпастану. Десять лет он жил в этих стенах, тоскуя по ветру и траве, но отец и каган сковали его судьбу цепями долга. Он мечтал стать советником в Отукене, шептать мудрость на ухо вождям, но вместо этого гнил здесь, среди шелковых, чьи улыбки были лживы, как их ткани.

Лау некогда насмехался над ним, мальчишкой из степей, но Танук вырос, окреп, и его ум стал острым, как клинок. Он побеждал в спорах, оставляя учителей в пыли, и теперь никто не смел бросить ему вызов открыто. Лау остановился, его взгляд уперся в Танука, что витал где-то за окном. Ученик впереди стукнул по столу, вырвав кочевника из грез. Танук моргнул, собрав мысли.

— Учитель, вы что-то спросили?

— Там что-то интересное? — Лау кивнул на окно, голос его был холоден, как зимний дождь.

— Нет. Просто задумался.

Сибау, долговязый шелковый с надменной ухмылкой, не сдержался. Его зависть к Тануку тлела годами, как угли под золой.

— Учитель, в городе курултай. Его родичи прискакали из степей. Волка тянет в лес!

Смех прокатился по залу, резкий и злой. Лау махнул рукой, успокаивая их.

— Танук, ты и правда хочешь их видеть?

— Да, учитель. Если можно, я бы пошел.

— Тогда иди. К вечеру будь здесь.

— Прямо сейчас?

— Да. Ступай.

Танук поднялся, кивнул в знак благодарности и вышел, оставив за спиной шелковых, чьи взгляды жгли ему спину. Они смотрели на Лау, удивленные его мягкостью. Учитель нахмурился.

— Он знает все. Спокоен, потому что готов. А вы? Думайте об экзаменах.

— Мы не хуже! — выкрикнул Сибау, за ним поддакнули другие. — Отпустите нас тоже!

Лау усмехнулся, его глаза сузились.

— Не хуже? А смогли бы вы поехать в Отукен, жить среди кочевников десять лет, есть их пищу, носить их шкуры, превзойти их в силе и уме?

Тишина легла на зал, тяжелая, как плащ из мокрого войлока. Сибау стиснул кулак, его лицо потемнело.

— Надо попробовать. Но чему учиться у них? Какая польза?

— Польза велика, — отрезал Лау. — Наши беглецы, живя в степях, смягчили варваров. Их терпимость к нам — их труд, не войск. Мир, в котором вы живете, выкован ими, а не правителями.

— Значит, слава — героям, а не царям? — спросил другой ученик, голос его дрожал.

Лау выпрямился, голос его стал громче, как звон колокола:

— Идущий верным путем не избежит славы, как тело — тени, как крик — эха. Умелый рыбак тянет рыбу с глубины ароматом приманки. Умелый стрелок сбивает птицу с неба крепким луком. Умелый царь заставляет варваров забыть их нравы и покориться, ибо велика его карма. Где воды глубоки, там рыба. Где лес густ, там птицы. Где царь мудр, там герои. Мудрый ищет не тех, кто пришел, а причину их прихода.

Сибау замер. Слова учителя зажгли в нем искру. Он, сын шелковых, что мечтал о теплом месте чиновника, вдруг увидел путь — превзойти Танука, стать героем в степи, принести славу Шайбалыку. Его кулак сжался сильнее, глаза заблестели. Впервые за годы он почувствовал цель.

Танук вырвался из храма, точно птица из силков, и помчался по улицам Ханбалыка. Ветер бил в лицо, пыль скрипела под ногами, а город гудел вокруг — голоса торговцев, ржание коней, звон монет. Он бежал к запретному дворцу, зная, что внутрь не пустят, но надеясь найти хоть тень Отукена — стражу вождей, конюхов, юрты у стен. Сердце колотилось, как бубен шамана, в ушах звенел родной ветер, которого здесь не было.

Дворец возвышался над площадью, его резные стены и шелковые знамена кричали о власти. Главные ворота были закрыты, стража в железе и шелке стояла недвижимо, как статуи. Танук свернул налево, к западным воротам, где принимали грузы. Там выстроилась очередь телег — триста шагов разноцветных повозок, груженных мясом, рисом, вином. Потребности дворца выросли с курултаем, и стража проверяла каждого, медленно, точно выжимая сок из сухого плода. Поставщики ворчали, нервы их трещали, как старые канаты.

Танук не был известен, но его форма — чистая, ученическая — и высокий рост давали шанс. Он подошел к телегами, голос его был четким:

— Что везете?

— Мясо, — буркнул один.

— Водку, — добавил другой.

— Рис, яйца перепелов, — третий.

— Кобылье молоко, — сказал четвертый, табгач с грубым лицом.

Танук замер, сердце екнуло.

— Кумыс? Идем со мной. Меня послали за ним, — сказал он и заодно чтобы продавец поверил вступил проверять качество

— А ну-ка, налей мне немного! Какой кумыс ты везешь?

Продавец, не сомневаясь, налил из кожаного сосуда в чашу. Танук взял ее, поднес к губам, и вкус — резкий, кислый, живой — ударил в него, как степной ветер. Он закрыл глаза, на миг оказавшись в Отукене, среди трав и табунов. Последний раз он пил кумыс два года назад, и теперь этот глоток был слаще меда. Он сдержал улыбку, сохранив суровость.

— Молодой?

— Самый свежий. Каган любит такой, — ответил продавец, думая, что перед ним дворцовый слуга.

— А в других сосудах?

— Такой же. Попробуй.

Вторая чаша опустела так же быстро. Танук вытер усы, кивнул:

— Ты табгач?

— Да, из-под города. Меня зовут, когда нужно много. Во дворце свои кобылы, но сейчас не хватает.

— Знаю, — солгал Танук. — Идем, пропустим тебя.

Они двинулись к воротам, обходя очередь. Стража нахмурилась, но вид Танука — статный, уверенный — смягчил их гнев.

— Кто такие? Почему без очереди? — рявкнул постовой.

— Кумыс для кагана, — ответил Танук на языке шелковых, четко и громко. — Молодой. Если простоит, скиснет. Делу конец.

— Открой сосуд, — указал страж. Продавец подчинился, запах ударил в ноздри.

— Саумал, молодое, — кивнул постовой. — Идите к вторым воротам. Там проверят еще раз.

Двое успешно зашли через ворота. Танук взяв за ручник телеги начал помогать продавцу. Он так хотел попасть во дворец что начал быстро шагать вперед. Продавец еле успевал за ним.

— Что будет дальше? — спросил Танук. — Я просто новенький в дворце, и работа у меня была другая. Первый раз выхожу встречать поставщиков.

— Сейчас будут пробовать кумыс, посчитают количество и выпишут бумагу. Дальше нужно с этой бумагой в казну идти.

— В саму казну? Тебя туда пустят?

— Конечно нет. Они обычно берут товар и бумагу. Потом приносят сумму а я поджидаю их.

— А сумму полную дают?

— Когда как. Иногда говорят: «Пока мелочи нет, отдадим в следующий раз», — но в следующий раз там стоят другие или они сами, вот только могут не признать долг или притворится что забыли. Еще могут нагло потребовать за услуги.

— Какие услуги?

— Ну, якобы, я мог бы ждать пару дней а они сразу решают. Вот за это и берут.

— Понятно! Что-то у нас в книгах не было такого, — улыбнулся Танук.

— В каких книгах?

— Да так! Забудь! Значит, нас дальше не пропустят?

— Тебя могут, но меня нет! А ты сам разве не оттуда вышел?

— Нет. Я с другого конца двора.

Наконец они дошли до вторых ворот, это был пост для приема товаров а чуть дальше стояли еще одни ворота которые были выше и богаче чем другие. Танук примерно знал план дворца по рисункам и чертежам в книгах.

— Если память мне не изменяет это ворота «Верблюжий горб» — подумал он. — Ворота, принимающие караваны с западных стран.

Чуть спустя, они сдали кумыс и вручив чиновникам бумагу на оплату ждали у ворот. Таких как они было много. Все поставщики молча стояли сохраняя тишину как требовалось. Тануку было скучно ждать, он понял что у него нет шанса попасть внутрь и посмотреть на братьев но чтобы не терять время попросту он следил за всем. Его интересовало как обращаются чиновники с простым народом, архитектура дворца, одежды военных и чиновников. Пока он все рассматривал вокруг, ворота Верблюжий горб начали открываться. Чтобы увидеть внутрь хотя бы издалека Танук быстро отошел на место откуда было можно посмотреть внутрь. Однако это не удалось ему так как с двора толпа всадников вырвалась наружу — кочевники Отукена, в шкурах, на низких конях, с гомоном, что резал воздух. Они быстрой рысцой направлялись на первые ворота в сторону Танука.

Танук узнал их сразу — по войлочным плащам, по породе лошадей, по языку, что звенел, как колокол. Он встал на их пути, точно столб, не слыша криков поставщиков:

— С ума сошел? Уйди!

— Кочевники его растопчут!

— Плеткой по голове получит!

Всадники приблизились, их голоса гремели недовольством:

— Кто это? Остановить нас хочет?

— Еще один умник с церемониями!

Танук отступил в сторону, приложив ладонь к сердцу.

— Арма беклер! — крикнул он на хакани.

— Арма! — ответили они, замедляя коней. Чернобородый воин прищурился.

— Отукенец?

— Да. Учусь здесь. Пришел взглянуть на наших.

— Идем с нами! — прогремел другой, с пухлыми щеками. — Посмотрим город, поедим их диковин. Говорят, шелковые готовят странное.

— Могу ли я? — Танук шагнул ближе.

— Залезай! — Чернобородый протянул руку, и Танук одним движением оказался в седле позади него. Тепло родной речи обняло его, как шкура в холодную ночь.

Он был очень рад вновь видеть людей которые были так близки ему. Ученик не знал их имен, не знал их племена и родные края но в воздухе витало энергия теплоты. Танук смотрел им в лица, спрашивал их здоровье и не давал им молчать. Родной язык словно мелодия звучало в его ушах. Когда они выходили с первых ворот, охрана из табгачей предупредила их чтобы те не напивались и не буянили с местными. Мол, они будут строго проверять при обратном пути.

Чуть отдалившись от ворот, чернобородый воин Алтан начал делится впечатлениями:

— Город красив, но эти охраны… Смотрят, будто мы грязь под их ногами. Даже стража — бывшие кочевники — важничает, точно забыла, кто они.

— Пустое яйцо, хвастающее скорлупой, — бросил Танук, и всадники загоготали.

— Верно сказано! А ты как, братишка? — спросил рыжий воин в высокой шапке. — Не похож на табгача, раз пришел к нам.

— Будь у меня крылья, улетел бы сейчас, — ответил Танук, голос его дрогнул.

— Соскучился, бедняга, — кивнул Алтан. — Откуда ты?

— Ордоc, племя Ас. Отец — тархан. Обещал Алпастану, что я останусь у него после учебы.

— Долго еще здесь?

— Да. Я — аманат.

— Серьезно, — присвистнул рыжий. — Тогда веселись с нами! Отукен не вернем, но степь подарим.

— Уже подарили, — улыбнулся Танук.

— Куда теперь? — Алтан кивнул на перекресток.

— Направо. Там рынок. Манты, лапша, утка.

— А там эти сладкие есть? Название не помню.

— И сладости найдем.

— Отлично! Ты мне нравишься, братишка!

Веселая толпа кочевников подняв шум направлялась на рынок еды сотрясая каменную улицу. Горожане увидев людей в шкурах смотрели с завистью и страхом, кто-то слегка восхищался их боевым видом, кто-то презирал но для Танука было все равно на них. На него смотрели вдвойне, ведь его одежда и вид был шелковым а сам сидел среди кочевников и шел с ними «в обнимку». Завистливые взгляды и шептание шелковых горожан давало ему больше чувства гордости. Теперь его точно запомнят все. С ним будут считаться впредь, ведь толпа свирепых воинов усадив его с собой шутили с ним. Значит человек не простой! Но откуда было знать молодому ученику что скоро наступят такие перемены что он пожалеет что так высветился перед всем городом.

---

Улус Сандакум. Столица Шахреман

Дворец Шахремана возвышался над столицей. Его лицевой фасад венчал обширный айван — арка, что зияла, точно пасть зверя, соединенная с купольным залом, чьи своды уходили ввысь, теряясь в тенях. К этим парадным чертогам примыкали меньшие комнаты — купольные и сводчатые, их стены были тесны, как гробницы, а воздух пропитан пылью веков. Вокруг дворцового комплекса раскинулись парки и сады, чья зелень казалась насмешкой над пустыней, и охотничьи угодья, где некогда шахи гоняли газелей и львов. Стены дворца пестрели резьбой — львы с оскаленными клыками, быки с рогами, что могли пронзить небо, тигры, чьи когти оставляли шрамы на камне, и крылатые твари, рожденные в лихорадочных снах жрецов. Каждый изгиб камня кричал о величии, но под ним таилась тень упадка.

Двор Хистафы был оазисом среди этого великолепия. Пальмы отбрасывали скудную тень на выжженную землю, цветы — алые, желтые, белые — источали сладкий запах, что смешивался с жаром полудня. В центре двора бил фонтан, его воды струились, точно кровь из раны, а вокруг грелись на солнце пушистые кошки — пятнистые, полосатые, черные как ночь. Их глаза следили за каждым движением, ленивые, но хищные, подобно стражам, что ждут добычу.

Неподалеку от фонтана стояла беседка, вырезанная из сандалового дерева, ее крыша была усыпана бронзовыми пластинами, что звенели на ветру. Там восседал Хистафа, шах огнепоклонников, чья мощь еще не угасла под грузом лет. Три цикла луны и шесть зим — тридцать шесть лет — он носил корону, и тело его оставалось крепким, как дуб, что цепляется за скалу. Длинные темные волосы, гладко зачесанные назад, струились по плечам, а борода, выкрашенная в ярко-красный цвет, горела, точно пламя, что пожирало его жертвоприношения. Шелк цвета крови облегал его грудь, но под ним угадывалась кольчуга — старая привычка воина, что спал с клинком под подушкой. Его глаза, глубокие и темные, были полны тревоги, что грызла его, как червь — гниющий плод.

Рядом сидели маги Бомпо, страшные, точно порождения кошмаров. Их лица — широкие, с круглыми носами и густыми бровями — казались вырезанными из грубого камня, а тела, покрытые черными волосами, источали запах пота и старой кожи. Машаль, их глава, стоял ближе всех к шаху. Перед ним лежал чилкалит — широкая медная чаша, чья поверхность была испещрена молитвами и цифрами, вырезанными дрожащей рукой жреца. В центре чаши зияли сорок отверстий, к каждому из которых свисала металлическая подвеска, звенящая, как предсмертный хрип. Венчик чаши покрывала мелкая вязь — знаки солнца, огня и судьбы, что шептались о грядущем.

Хистафа сидел один среди магов, его взгляд был прикован к чилкалиту, что наполняла вода, мутная, как его мысли. Потеря сына, Хармуза, и падение западных гарнизонов под копытами Сандрала и Хишмы сломили его дух, точно буря — сухую ветвь. Он не спал три ночи, его разум метался между гневом и страхом, а сердце билось в ритме барабанов войны. Шестьдесят тысяч врагов — рогатые Хорнаки и лунапоклонники Манат — шли к Шахреману, их тень уже легла на пески. Никогда прежде такая орда не вторгалась в эти земли. Веками воины Сандакума сами несли огонь на запад, возвращаясь с золотом и шелком, но теперь ветер переменился, и Хистафа чувствовал, как песок ускользает из-под его трона. Его столица, его гарем, его слава — все могло достаться двурогим псам и их лунной госпоже.

Машаль поднял руку, его мясистые пальцы дрожали, точно паучьи лапы. Он бросил в воду маленький кусок бумаги, пожелтевший от времени, с выжженным знаком огня. Вода дрогнула, круги разошлись, звеня подвесками.

— Теперь, дуньте в воду, мой шах, — прохрипел он, голос его был низким, как рокот земли.

Хистафа наклонился, его красная борода качнулась над чашей. Он выдохнул, медленно, с усилием, точно отдавал часть своей жизни. Вода закружилась, бумага заплясала, и в беседке воцарилась тишина, тяжелая, как раскаленный полдень. Маги замерли, их глаза — мутные, желтые, черные — следили за движением. Пот выступил на лбу шаха, струйка скатилась по щеке, но он не шевельнулся, чтобы вытереть ее. Все его существо было в чилкалите, в этом куске бумаги, что нес его судьбу. Он знал: враги близко. Их копыта уже топтали оазисы, их клинки жаждали его крови. Последние ли дни его царства текут в песочных часах?

Бумага кружилась, точно лист в бурю, замедляясь с каждым вздохом. Наконец она остановилась у одной из подвесок, что качнулась, издав слабый звон. Машаль протянул руку, его пальцы, толстые и дрожащие, сорвали подвеску с кольца. Он поднес ее к глазам, шепча мелкие тексты и числа, вырезанные на металле. Хистафа затаил дыхание, его сердце стучало, как молот о наковальню. Маги наклонились ближе, их тени легли на чашу, точно вороны над падалью. Машаль читал, его губы шевелились беззвучно, а в глазах мелькнула искра — то ли надежды, то ли ужаса.

Ханбалык

К вечеру юрта, тяжёлая от войлока и дыма, наполнилась тенями. Алпастан восседал в центре, его взгляд, острый, как клинок, скользил по вождям. Тишина, хрупкая, ждала его слов. Он заговорил, голос низкий, но твёрдый, как степной ветер: «Союзники, шелковые люди в беде. Хазаркешцы, с их чёрной магией, подстрекают горцев с юго-запада. Жужани грабят караваны. Среди шелковых зреет бунт против нас, табгачей, и кочевников. Сайлык, наш оплот на юге, тонет в заботах — шёлк, фарфор, рис, бумага на его плечах. Нам нужны ваши воины».

Ясутай, глаза его, горящие, как угли, впились в Сайлыка. — Неужели вас волнует бунт среди шелковых людей? — сказал он улавливая паузу Алпастана. — В глубине души вы же хотите чтобы наши ушли из ваших земель. Думаю, это просто предлог для того чтобы бросить наших в бой. Вам же выгодно чтобы ряды людей в шкурах редели как можно быстро.

Алпастан нахмурился, морщины на лбу, глубокие, как борозды, напряглись. «Откуда такая злоба, Ясутай? С утра ты, как жеребец необъезженный».

Бектегин, молчавший, подхватил, его слова, тяжёлые, упали, как камни: «А поход на Давань? Небесные кони аргамаки — для чего? Против нас, кочевников, их поведёте?»

Сайлык улыбнулся, но глаза его, холодные, не смеялись. «Сказки Хазаркешцев, — сказал он, голос мягкий, как шёлк, но острый. — Их разбойники рядятся в наши одежды, и со своими лицами похожие на нас морочат всех. Не верьте лжи».

Ван шелковых, не выдержав, шагнул вперёд, лицо его, открытое, пылало. «Мы не скрываем: хотим земли от Жёлтого моря до Последнего. Но с вами, в союзе, делить плоды».

Бектегин, усмехнувшись, бросил: «Пока дойдём, все беки станут шелковыми. Одного я видел утром — в шёлке, стыдится своего языка».

Сайлык, голос его, твёрдый, возвысился: «Мы дали вам всё: торговлю, дань, принцесс. Отукен равен нашей империи. Что не так?»

Ясутай, оглядев вождей, ждал поддержки, но лица их были каменными. «Равен? — хмыкнул он. — Будто мы не знали своей силы».

Сайлык, глаза сузились, отрезал: «Вас тридцать туменов, нас пять тысяч. При таком раскладе…»

Ясутай, не дав договорить, рявкнул: «Волку плевать, сколько зайцев. Бей — и всё».

Алпастан, чувствуя, как спор, подобно искре, разжигает пожар, вмешался: «Хватит, Ясутай! Наши тридцать туменов богаче всех шелковых. Не этого ли мы хотели? Не мы ли цари мира?»

Бектегин, сердце его, полное тоски, не сдержалось. Он думал об этом всю дорогу, слова, как стрелы, полетели: «Дело не в богатстве. Вы стали шелковыми. Их женщины, советники, музыканты, повара — везде их дух. Шёлк душит нас. Где кочевники? Где наш огонь?»

Сайлык, голос его, высокий, как крик ястреба, ответил: «Без торговли — будет война. Чем недовольны?»

Ясутай, глаза его, яростные, сверкнули: «Войны не боимся. Ты нас пугаешь?»

— Война истощит всех. Не в страхе дело.

— Тебя беспокоит положение народа? Тогда почему все шелковые люди бегут к нам в степь? Не от ваших ли обременений? У вас нет никакой свободы! Вы не цените свой народ даже как насекомых! — продолжил Бектегин.

Сайлык, лицо его, напряжённое, вспыхнуло: «Бегут лентяи, мародёры, не свободолюбцы».

Ясутай, кулаки сжаты, шагнул вперёд: «Мы, степняки, покровители воров? Ты это сказал?»

Тишина, тяжёлая, как камень, повисла. Вожди, шелковые и кочевые, смотрели друг на друга, взгляды, как мечи, скрестились. Алпастан, чуя, как союз трещит, встал, голос его, громовой, разнёсся: «Довольно! Все мы — люди в шкурах, в шелках, в золоте, даже Хазаркешцы — чтим Вечное Небо. Оно нас сплачивает. Я созываю вас для мира, но каждый раз труднее. Кто против наших законов — пусть уходит!»

Ясутай, глаза его, горящие, впились в кагана. «Если людям в шкурах не быть шелковыми, мы не в союзе?»

Бектегин, затаив дыхание, ждал. Сайлык, с мягкой улыбкой, искал взгляд Алпастана, подбадривая. Каган, голос твёрд, ответил: «Если мир того требует — да».

---

Ясутай, выпрямившись, точно копьё, бросил: «Ты вассал Сайлыка, не он твой?»

Алпастан, ярость, как буря, вспыхнула в нём. Кулак его, тяжёлый, ударил по столу, юрта задрожала. «Как смеешь?» — рявкнул он, встав.

Ясутай, не отступая, шагнул ближе: «Как я смею? Ты забыл что в Отукене есть свобода слова? Слишком долго ты затерялся среди шелковых».

Шум, подобно ветру, поднялся. Вожди, в шкурах и шелках, вскочили, руки их, нервные, искали оружие. Ясутай, голос его, как гром, перекрыл гвалт: «Мы гибли за шелковых, а выжившие тонут в их сладостях, шёлке, барахле. Они нас пожирают, Алпастан! Слепы ли вы?»

Каган, глаза его, тёмные, как ночь, ответили: «Ты видишь раскол, я — единство. Хочу мира, торговли, союза кочевников и шелковых».

Еркара, вождь чиликтинцев, подхватил, голос его, мягкий, но твёрдый: «Мы кочуем, торгуем, берём шелковые блага. Да, посылаем сыновей в бой. Что не так?»

Ясутай, взгляд его, полный разочарования, скользил по вождям, но поддержки не нашёл. «Отукен слабеет, — сказал он. — Мы возвышаем шелковых, не себя».

Глава телесуйцев поддержал Алпастана: «Ты жаждешь былой славы, Ясутай. Каган хочет мира. Шелковые меняются, как и мы».

Бектегин был уверен что кроме Ясутая никто неперейдет на их сторону, — Ты зря тратишь время Алпастан! Наши нравы слишком разные. Мы не можем быть одним народом с шелковыми людьми.

Алпастан, чуя силу большинства, выпрямился, голос его, как молот, ударил: «Тогда уйдите! Много племён за нами. Все кочевники станут табгачами, как и шелковые. Мы — одна держава».

Ясутай, не сдерживаясь, крикнул: «Мечтатели! Шелковые перережут табгачей. Они нас ненавидят, слепец!»

---

Алпастан, глаза сузились, рявкнул: «Следи за языком, Ясутай! Ты перешёл черту».

Ясутай, молчание его, как буря перед громом, оглядел всех. «Я и мой народ уходим из Отукена, — сказал он, голос твёрд. — На северо-восток, в белоземье. Станем охотниками вновь. Мы вне союза».

Алпастан, садясь, бросил: «Иди. Никто не держит. К диким лесам твоим».

Ясутай, не оглядываясь, шагнул к выходу. «Я дальше пойду».

«Скатери дорога», — отрезал каган, и юрта, тяжёлая, вздохнула, провожая его шаги.

Улус Сандакум

Сандрал восходил из самой восточной страны западного заката, Хорнаки, где солнце тонуло в море, оставляя за собой кровавый след. Его родной город, Адрин, лежал среди скал и соленых ветров, и каждый, кто рождался там, носил на голове рога — знак крови, что текла в жилах народа. Кудрявые светлые волосы вились у них, как морская пена, а формы рогов различались от племени к племени. Сандрал был из народа Инан, чьи рога торчали прямо, точно копья, выкованные для войны. Молодой король, чья кожа еще хранила загар юности, а глаза — огонь мести, вел свой народ через неизведанное, и каждый шаг его армии гремел, как вызов судьбе.

В знойной жаре пустыни двурогие маршировали к оазису, их доспехи звенели под солнцем, а пыль скрипела под сапогами. Рядом с Сандралом, верхом на черном жеребце, ехал Зизифа, жрец лунапоклонников. Его тело было укрыто черным одеянием, что скрывало все, кроме лица, а борода, выкрашенная в черный цвет, спадала на грудь, заканчиваясь перевернутым полумесяцем. На лбу, привязанный шнуром, висел круглый амулет с ликом Манат — богини луны, чьи глаза, вырезанные в бронзе, смотрели на мир с холодной мудростью. Зизифа молчал, но его присутствие было тяжким, как тень ночи.

Сандрал, храбрый и непреклонный, нес в сердце замысел отца — отомстить магам Бомпо, чьи иглы Марана оборвали жизнь короля Никоса. Едва земля укрыла гроб отца, он собрал армию и повел ее через пролив Больной Собаки — узкую полосу воды, что веками отделяла Хорнаки от восточных земель. Никто из рогатых не пересекал его прежде, и когда корабли коснулись берега Сандакума, Сандрал приказал сжечь их. Пламя пожирало дерево, дым поднимался к небу, а он стоял перед воинами, его голос гремел, как буря:

— Мы либо умрем здесь, либо вернемся на кораблях огнепоклонников!

Так он показал, что отступления нет. Восток был загадкой для рогатых — страной сказок и теней, о которой Сандрал знал из свитков и рассказов мудрецов Адрина. Теперь он шел не только увидеть ее, но и взять себе, вырезав месть на песке кровью врагов.

                                * * *

Когда весть о победе над гарнизонами Хистафы достигла оазиса, люди Хишмы забегали, точно муравьи перед дождем. Палатки расцветали среди песков, котлы дымились, наполняя воздух запахом жареного мяса. Сотни верблюдов пали под ножами, их плоть раздавали воинам — рогатым и лунапоклонникам, чьи руки еще дрожали от боя. Для народа Манат это было редким пиром, но повод весомый: они ограбили обозы Хистафы, и победа скрепила союз двух старых врагов, точно нить, что сшивает рваную ткань.

Под тенистыми пальмами, где песок уступал место траве, раскинули длинную скатерть для знати. Ковры устилали землю, мягкие подушки, набитые шерстью, манили усталые тела, а фрукты — красные, желтые, золотые — громоздились среди блюд. Сандрал и Хишма прислонились к стволам пальм, их доспехи лежали рядом, но мечи оставались под рукой — привычка, рожденная войной. Молодой король смотрел на пустыню, чья знойная тишина казалась раем после криков битвы.

Слуги вынесли верблюжатину, снятую с вертела. Мясо дымилось, жир капал на широкие блюда, и запах разнесся, заглушая пыль и пот. Чаши наполнили горячим напитком, и Арасу, седой философ с кудрями, что липли к его лбу, жадно глотал его, вытирая пот рукавом. Он воспитал Сандрала, заменил ему отца после смерти Никоса, и, несмотря на годы, что гнули его спину, пошел в этот поход, скрипя костями, но не теряя остроты ума.

Хишма махнул слугам, его голос был резким:

— Гости ждут! Несите скорее!

Блюда с мясом поставили в центр, и Сандрал взял кусок, медленно жуя, его взгляд остановился на Арасу.

— Учитель, пробовал верблюжатину раньше?

— Нет, — прохрипел старик, ухмыльнувшись. — Будь у меня зубы, как в молодости, я бы жрал все подряд, не думая.

Хишма рассмеялся, подвигая мясо Фиду, главе конницы — широкоплечему воину с шрамами на руках. Тот отхватил кусок и заговорил, жуя:

— После Сандакума — степи кочевников. Там, говорят, едят лошадей.

— Иди дальше — увидишь, как жрут собак, — добавил Арасу, его глаза блеснули.

— Фу, — скривился Фиду. — Это уж слишком.

— Шелковые люди, — пояснил Хишма. — Змеи, черепахи, кошки, мыши, насекомые — едят все, что шевелится.

— Им что, жрать нечего? — удивился Фиду.

— С их шелком? — возразил Зизифа, гордо выпрямившись. — Нет. Просто у них нет веры, что учит, что чисто, а что нет.

Фиду покачал головой.

— Для каждого своя вера — лучшая.

— Это не важно сейчас, — вмешался Хишма. — У нас одна цель, и вера ей не мешает.

Арасу откинулся на подушку, его голос стал низким:

— Увы, это долго не продержится. Не видел я народа, что терпит чужих богов. Все суют свое, держа меч в другой руке. Иногда думаю — убери религии, и войн станет меньше.

— Люди будут драться за земли и золото, — усмехнулся Фиду.

— А храмы не о том же? — парировал Арасу.

Сандрал молчал, его рога отбрасывали тень на скатерть. Он не любил споров, предпочитая приказы словам. Хишма поспешил сменить тему:

— Как тебе верблюжатина, король?

— Не дурно, — бросил Сандрал, откусывая еще кусок.

Арасу не унимался. Религия была его старой раной, и он ковырял ее с наслаждением.

— Хишма, в чем ваш раздор с Хистафой?

— Они сбились с пути, — начал Хишма, его голос стал резче. — Поклоняются солнцу и огню. Наши ученые доказали: луна древнее, ближе к нам. Мы молимся Манат, и это правильно.

— Что плохого в солнце и огне? — спросил Арасу, прищурившись.

— Нас создала Манат, а не они. Как просить что-то у пламени?

— А может, наоборот? — улыбнулся старик. — Солнце я вижу каждый день. Оно греет, растит хлеб. Это логично. А твою Манат кто видел?

Хишма побледнел, его рука сжала чашу.

— Ясараф (прости его Бог)! Как бог может быть видимым?

— Смотри, я каждый день вижу солнце и знаю что благодаря ему, все что растет и живет на земле живы и здоровы. Это выглядит менее глупо, в нем есть доля логики.

— Но ты же знаешь что солнце и огонь не могут создать человека и жизнь!

— Ты прав. Но у меня и нет доказательств того что твой невидимый Бог на луне создал нас и эту землю. Если сравнить невидимого Бога чье влияние мы не можем доказать, то солнце и огонь которые явно влияют и помогают нам каждый день, в выигрыше.

— По твоей логике мы должны молиться и воде, деревьям и животным? Кстати, так и делают другие народы. Тогда у кого больше права на выдвижения своего бога? Кто-то скажет что вода важнее, кто-то скажет что корова священнее чем верблюд и так далее.

— А чем твоя Манат лучше?

— Она милостива, мудра!

— Она сама тебе это сказала?

Лицо Хишмы потемнело, но Сандрал прервал спор, его голос был тверд:

— Учитель, хватит. У меня другой вопрос к Хишме. Почему ты уверен, что мы возьмем Хистафу?

Хишма выдохнул, благодарный за смену темы.

— Раньше нас вела идея. Теперь Хистафа дерется за золото Шелкового пути. Его воины — наемники, а наши — верующие.

— А вы чего хотите? — вклинился Арасу.

— Чтобы все приняли Манат, — ответил Зизифа.

— И несли жертвы в Хиуазе? Хороший доход, — усмехнулся старик.

Сандрал бросил на учителя строгий взгляд.

— Нам нет дела до их веры. У нас свои цели.

— Как нет дела? — возразил Арасу. — Они только что сказали что хотят весь мир под Манат. А мы — их соседи.

— Наш взор — на восток, — поправил Зизифа.

— Я бы сказал «пока что» на восток. — не отступал Арасу.

— Вы наши союзники! И ваша вера не противоречит нашей. Мы уважаем воду. Вы сами знаете, особенно в пустыне она дороже золота. Вода это же жизнь! Пусть богиня воды будет всем нам благосклонна! — начал сдавать позиции Зизифа. На этом спор закончился и Сандрал легко вздохнул. Они еще не начали союз а споры уже обострялись.

                                * * *

Вокруг оазиса раскинулся лагерь, где воины пировали под тенью повозок и палаток. Симирес, один из младших в армии Сандрала, шестнадцати зим от роду, шагал к своей палатке, напевая старую песню Хорнаки. Его рога, еще короткие, блестели в лунном свете, а живот был полон верблюжатины. Ему поручили ухаживать за лошадьми короля — работа простая, но почетная для юнца. Победа в первой битве и этот пир казались ему началом славы, о которой пели в Адрине.

Вдруг он заметил толпу — рогатые и лунапоклонники сбились в круг, их голоса гудели, как рой пчел.

— Покажи еще раз!

— Как он это сделал?

— Невероятно!

Симирес свернул к ним, протискиваясь сквозь потные тела. Сквозь щели между воинами он увидел темноволосого юношу, что сидел на песке, склонившись над чем-то. Лица его не разглядеть, но голос — высокий, звонкий — выдавал, что он младше самого Симиреса.

— Теперь смотрите! — сказал юнец, протягивая сосуд с водой.

Толпа ахнула.

— Чудо!

— Как он это сделал?

— Колдун!

— Он изменил цвет воды одним дуновением!

Круг сжался, плечи воинов сомкнулись, и Симирес, тщедушный рядом с ними, не мог пробиться ближе. Он вытянул шею, но видел лишь спину юноши да блеск сосуда. Толпа росла, давка усиливалась, и он, махнув рукой, отступил. Чудеса были любопытны, но кони ждали, а ночь обещала новые тайны.

Ханбалык

Переговоры завершились. Алпастан поднял плетку — знак согласия остаться в союзе. За ним последовали Телесу, Хагасы, Чиликтинцы. Сайлык улыбнулся, подняв свою. Бектегин остался недвижим. Каган бросил взгляд на него, полный гнева:

— С Ясутаем ясно — он идет на гибель. А ты? Твое племя мало, твой военачальник Коблан пропал с армией. Как выживешь? Или он там, где ты знаешь?

— Я не знаю, где Коблан, — ответил Бектегин. — Но он сделал верно, опередив меня. Жаль, его нет здесь.

— Без союзников ты мертв, — отрезал Алпастан. — Или пойдешь к золотым людям? Твоя жена уже все решила?

— Я буду жить вольно, — сказал Бектегин, глядя в глаза кагану. — Не важно где.

— Тогда ступайте, — прорычал Алпастан. — Вы мне не союзники — значит, враги. Совет окончен.

Дым в главной юрте Ханбалыка стал гуще, костер догорал, угли шипели, испуская последние струйки пепла, что оседали на шкурах и войлоке. Тени вождей, что спорили до хрипоты, давно рассеялись, оставив лишь Алпастана и Сайлыка в полумраке.

— Бектегин бесит меня больше, — выплюнул он. — Возомнил себя Маярху. Пусть идет на запад — его сожрут рогатые!

Сайлык кивнул, улыбка не сходила с его лица.

---

— Или Сандакумцы одурманят его своей верой. Не гневайтесь, каган. Они молоды, кровь кипит. Могут передумать.

— Пусть уходят, — отмахнулся Алпастан. — Лучше без таких союзников. Они бы ударили в спину. Хорошо, что мы узнали их нутро.

Сайлык понизил голос:

— А может, не поздно?…

Алпастан метнул на него взгляд, острый, как копье.

— Не смей. Если захочу — решу это на поле боя.

— Понял, мой каган, — начал Сайлык, голос его был мягким, как шелк, но с тенью тревоги. — Лишь бы мы не пожалели потом.

Алпастан усмехнулся, звук был хриплым, как треск льда.

— О чем жалеть? Думаешь, Ясутай и Бектегин соберут племена против меня? Пусть сперва спасут свои шкуры. Я отпускаю их, чтобы они гнили в одиночестве, вымирая без нас.

— Надеюсь, ваше желание сбудется, мой каган, — ответил Сайлык, склонив голову, но глаза его блеснули.

Каган наклонился вперед, его кулак сжал подлокотник.

— Тебе бы лучше о своих заботах думать. На юге мало кто желает нашему союзу добра. Их в тысячу раз больше, чем людей в шкурах. Не лезь в наши разборки — разбирайся со своими.

— Мы трудимся без устали, мой каган, — возразил Сайлык, голос его стал тверже.

— Мои люди доносят, что народ бунтует против дамбы, — перебил Алпастан, его взгляд стал острым. — Принудительный труд гнет их спины. Насколько это серьезно? Я не хочу, чтобы воины тратили силы на чернь, когда есть дела поважнее.

Сайлык улыбнулся, тонкой, как лезвие, улыбкой.

— Я нашел выход. Перед курултаем я велел министру выпустить особо опасных узников в трудовые лагеря. Зачем кормить их в клетках? Пусть работают, а земледельцы останутся на полях, принося доход казне.

Алпастан прищурился, его пальцы забарабанили по трону.

— Хитро. А их хватит?

— Точного числа не знаю, — признался Сайлык. — Но десятки тысяч, уверен.

— Смотри, — предупредил каган, голос его стал низким, как рокот земли. — Опасные узники — это риск. Не выпусти змею из мешка.

— Я все обдумаю, — кивнул Сайлык. — С армией над ними и кандалами на ногах они не посмеют бунтовать. А если пообещать искупление трудом, многие согласятся.

— Тогда действуй, — отрезал Алпастан. — Тебя давно нет в Нангу. Твои интриганы могут замыслить недоброе в твое отсутствие.

— Слушаюсь, мой каган, — Сайлык поклонился. — Я отправлюсь немедля.

— Ак йол, — бросил Алпастан, махнув рукой, и дым юрты поглотил его фигуру.

Сайлык отступил, его шаги были бесшумны, как тень кошки, и покинул юрту, оставив кагана в одиночестве с угасающим огнем.

                                * * *

После завершения курултая, Сайлык вступает в путь на юг. Ветер гнал пыль по дороге, где ждала свита Сайлыка — десяток всадников в шелковых поясах, чьи кони фыркали в пыли. Рядом стояла клетка с голубями, их перья блестели в свете. Сайлык подошел, его лицо озарилось радостью, когда он взял пестрого голубя в руки. Он достал из грудного кармана халата свернутые письма, тонкие, как паутина, но пальцы замерли. Ветер усилился, небо хмурилось, и хитрец передумал.

— Путь долгий, бумага отсыреет, — пробормотал он, его голос был тих, но тверд. — Дайте перо и чернила!

— Сию минуту! — слуги бросились исполнять, один подал гусиное перо, другой — чернильницу, чья крышка звякнула в спешке.

Сайлык взял пестрого голубя, чьи глаза блестели, как капли росы, и аккуратно вывел иероглифы на перьях под крылом — мелкие, острые, точно следы когтей. Он подбросил птицу в небо, и та унеслась на запад, рассекая облака. Затем он выбрал черноголового голубя, чья шея отливала углем, написал новое послание и отпустил его со словами:

— Лети, малыш! Не подведи! На север!

Птица взмыла, ее крылья мелькнули в небе, как тень уходящего дня. Сайлык протянул руку, его голос стал мягче:

— Дайте белого красавца. Такой достоин Нангу.

Слуга подал белоснежного голубя, чьи перья сияли, точно снег под луной. Сайлык написал несколько знаков, его рука дрогнула от ветра, и высоко подбросил птицу. Она взлетела, растворяясь в синеве, а Сайлык смотрел ей вслед, его лицо застыло в довольной маске. Он выдохнул, голос его стал тяжел, как удар молота:

— Настало время перемен.

Ветер унес его слова, но в глазах Сайлыка горел огонь — не тот, что греет, а тот, что сжигает все на своем пути.

Шахреман

Сад дворца Шахремана лежал в тени пальм и кипарисов, чьи ветви гнулись под ветром, что нес пыль и жар пустыни. Цветы — алые, как кровь, и желтые, как солнце — источали сладкий запах, но он смешивался с привкусом пепла, что витал над Сандакумом. Фонтан в центре журчал, его воды падали в каменную чашу, где плавали увядшие лепестки, а кошки, серые и ленивые, грелись на плитах, следя за каждым шагом. Хистафа и Машаль брели по тропе, усыпанной гравием, что скрипел под их сандалиями. Шах шел впереди, его красная борода пылала в утреннем свете, а шелк цвета огня струился по его телу, скрывая кольчугу, что звякала при каждом движении. Пот стекал по его лбу, но он не замечал этого — разум его терзали тени чилкалита.

— Битва неизбежна, мой шах, — начал Машаль, его голос был хриплым, как шепот ветра в сухой траве. Он сжимал посох, черный плащ колыхался за спиной. — Тебе предстоит долгий путь. Ты будешь либо гнаться за врагом, либо бежать.

Хистафа остановился, его кулаки сжались, и голос его взорвался, как раскат грома:

— Бежать? Это не мой удел! Я всегда побеждал, расширял свои земли. Значит, я пройду еще дальше — по костям рогатых!

Машаль погладил бороду, его пальцы дрожали, точно паучьи лапы.

— Но путь твой — на восток, мой шах, не на запад.

— Восток? — Хистафа замер, его глаза сузились. Слово повисло в воздухе, тяжелое, как камень. Затем он выпрямился, голос его стал громче, будто он убеждал сам себя: — Почему бы и нет? Золотые люди — древние враги. У них золото, Шелковый путь в их руках. Восточные границы не уступают землям рогатых.

Машаль шагнул ближе, его взгляд стал острым.

— А Сандрал? Он идет с запада, мой шах. Я вижу черную тучу оттуда. Сейчас не время биться с кочевниками.

Хистафа стиснул зубы. Машаль что-то скрывал — его слова были осторожны, как шаги вора в ночи. «Боится меня расстроить», — мелькнуло в голове шаха. Пот заструился сильнее, но он тряхнул головой и рявкнул:

— Джавид!

Командующий стоял у фонтана, его крупное тело отбрасывало тень на воду. Мужчина средних лет, с руками, что могли сломать быка, обмывал лицо, смывая пыль. Услышав зов, он бросил воду, вытер ладони о кожаный пояс и бросился к шаху, его шаги гремели по плитам.

— Слушаюсь, мой шах!

— Шли голубей на восток страны, — приказал Хистафа, голос его был тверд, как удар молота. — Пусть армия готовится к войне. Рогатые жаждут смерти.

— Будет сделано! — Джавид выпрямился, его глаза блеснули. — Мы сотрем рыжих наглецов в песок!

— Они сами идут на мой меч, — прорычал Хистафа. — Адринцы прятались в горах и на островах. Теперь их щенок, сын Никоса, лезет ко мне. Я отправлю его к отцу — в могилу.

Он повернулся к Машалю, заметив, как жрец склонил голову, молча пряча взгляд. Тишина мага резала сильнее слов. Хистафа нахмурился, его голос стал резче:

— Машаль, что ты думаешь? Ты не одобряешь?

Жрец поднял глаза, его лицо было бледным, как пепел.

— Надо гадать на огне, мой шах. Если дым пойдет на запад — победа за Сандралом. Если на восток — за тобой. Иначе тебе лучше уйти туда. На востоке перемены, там надежда.

— Еще ритуал? — Хистафа сжал кулаки. — Мы только что гадали!

— На каждый вопрос — свой обряд, — ответил Машаль, голос его стал тише. — Я разожгу костер, прочту заклинание. Дым скажет правду.

Хистафа замер, его сердце сжалось, как зверь в капкане. Он чуял беду, но медлить было нельзя.

— Делай! После соберем совет.

---

Сандакум

Песок Сандакума скрипел под ногами, солнце жгло спины, а ветер гнал пыль в глаза. Лагерь Сандрала раскинулся у оазиса, где пальмы отбрасывали скудную тень на палатки и повозки. Димит и Симирес, два юных рогатых из Хорнаки, пробирались сквозь ряды, их короткие рога блестели в полуденном свете. Они искали молодого колдуна, чьи фокусы гудели в лагере, как рой пчел. Прежде их не пускали к нему — знать и воеводы теснили толпу, оставляя простым воинам лишь слухи. Но теперь, когда элита насмотрелась, надежда увидеть чудо манила их, как огонь — мотылька.

— Идем к нему, — сказал Димит, его голос дрожал от нетерпения. — Он знаменосец. Его легко найти.

Симирес кивнул, и они свернули налево, отделившись от своей колонны. Вдали маячили всадники лунапоклонников, их черные плащи колыхались, а знамена с полумесяцем трепетали на ветру. Димит указал на них:

— Вон там, среди знамен.

— Знаешь его имя? — спросил Симирес, шагая быстрее.

— Юсафа, — ответил Димит. — Говорят, он учился у колдунов Манат. Вытворяет такое, что глаза не верят.

— Ты видел?

— Да! Вода вылилась из кувшина после его слов. Сам видел.

Воины Манат не прогнали их, когда рогатые проникли в их ряды. Союз был еще хрупок, и дружелюбие ценилось выше подозрений. Пожилой лунапоклонник, с бородой, выкрашенной в черный, взглянул на них из-под капюшона.

— За Юсафой пришли?

— Так точно! — улыбнулись оба.

— Вон он, с глазом на знамени, — указал старик.

Они бросились вперед и увидели юношу — худого, с длинными темными волосами, что спадали на плечи. В отличие от других он шел с открытой головой, неся стяг с вышитым глазом Манат. Юсафа заметил их и улыбнулся, его лицо было открытым, как у ребенка, но глаза — глубокими, точно колодцы.

— Да светит луна! — начали рогатые, кивая его богине.

— Да светит, воины, — ответил он, голос его был звонким. — Чем могу помочь?

— Ты Юсафа? — спросил Димит.

— Он самый.

— Хотим познакомиться, — вступил Симирес. — Путь долгий, скука гложет. А ты, говорят, умеешь удивлять.

Юсафа рассмеялся, мягко, как ветер в листве.

— Как вас зовут?

— Я Димит, он Симирес.

— И чем занимаетесь?

— Коневоды, — пожал плечами Димит. — А где ты выучил наш язык?

— У деда был каравансарай, — ответил Юсафа. — Купцы с запада учили меня словам. Я рос среди их рассказов.

— Если дела шли хорошо, зачем ты здесь? — удивился Симирес.

— Восток манит, — глаза Юсафы загорелись. — Купцы говорили о народах, что шепчутся с огнем, вызывают дождь черным камнем, сидят годами в пещерах. Хочу увидеть это сам.

Димит переглянулся с Симиресом.

— Я такого не знал. А ты?

— Слышал про священный огонь, — кивнул Симирес. — И про полулюдей-полуконей, что стреляют на скаку.

— Вот видите! — улыбнулся Юсафа. — Там чудеса, о которых мы только грезим.

— А смерть тебя не страшит? — спросил Димит, понизив голос.

— Я о ней не думаю, — ответил Юсафа. — Есть закон: думаешь о чем-то — оно приходит. Мысли притягивают судьбу. Думайте о хорошем.

— Это надо проверить, — Димит взглянул на друга.

— Давай о золоте думать! — предложил Симирес, ухмыльнувшись.

— Нет, не так, — покачал головой Юсафа. — Выберите простое, думайте часто. Начните с малого, потом желайте большего, когда сбудется.

— Проверим, — кивнул Димит. — Скажем тебе потом.

— А чудеса твои можно увидеть? — спросил Симирес. — Когда?

— К вечеру, на привале, — ответил Юсафа. — Приходите.

— Не против?

— Нет, рад буду! До вечера!

Рогатые ушли, их шаги гремели по песку. Симирес сиял, слова колдуна зажгли в нем искру.

— Димит, давай думать о вине! У нас еда и вода есть, а вино — для избранных. Вдруг сбудется?

— Вино так вино, — согласился Димит. — Будем думать.

                                * * *

Солнце утонуло за горизонтом, оставив Сандакум в объятиях сумерек. Небо над оазисом потемнело, точно пролитые чернила, и звезды проступили, острые, как наконечники стрел. Войска союзников — рогатые Хорнаки и лунапоклонники Манат — остановились на ночлег, их шаги затихли, сменившись скрипом повозок и ржанием коней. Палатки выросли среди песка, костры затрещали, бросая блики на лица воинов, чьи рога и черные плащи смешивались в тени. Димит и Симирес сидели у своего огня, торопливо глотая жесткую лепешку и полоски вяленого мяса. Их мысли были заняты Юсафой, колдуном, чьи чудеса обещали разогнать скуку этой ночи.

Вдруг грубый голос прорезал гул лагеря:

— Эй, сосунки! Сюда идите!

Димит застыл, его рука с куском лепешки повисла в воздухе. Он выдохнул, голос его был низким, как шепот:

— Лишь бы не работа.

Симирес скривился, бросив взгляд на темнеющий лагерь.

— Надо было уйти раньше.

— Надо было думать не о вине, а о свободе весь день, — буркнул Димит, вставая.

— Не спеши, — ответил Симирес, поднимаясь следом. — Юсафа сказал, чудеса не приходят сразу.

Они двинулись к зову, шаги их были тяжелы, как у приговоренных. У костра собралась толпа воевод — седые, покрытые шрамами, с руками, что знали вес копья и вкус крови. Они сидели кругом, их смех гремел, хриплый и пьяный, а в центре на вертеле дымилась туша овцы, наполовину обглоданная, с жиром, что капал в огонь, шипя и вспыхивая. Пламя освещало их лица — грубые, обожженные солнцем, с глазами, что блестели от вина и безрассудства. Один из них, с сединой в бороде и шрамом через щеку, ухмыльнулся, заметив юнцов. Его голос был густым, как смола:

— Сосунки, пробовали когда-нибудь вино? — Он протянул кувшин, чья глиняная поверхность блестела от влаги.

— Пейте! — подхватил другой, с кривыми зубами и красным лицом. — Сегодня мы щедры.

— Да, глотните! — добавил третий, его смех перешел в кашель. — Кто знает, кто доживет до завтра? Будете вспоминать нас, стариков.

Димит и Симирес замерли, их взгляды встретились. Удивление разлилось по их лицам, как тень луны на песке, и уголки губ дрогнули в улыбке. Слова Юсафы — «думай о хорошем, и оно придет» — эхом отозвались в их головах, и кувшин в руках воеводы казался не просто вином, а знаком, что пустыня хранит свои тайны.

---

Границы Отукена и Шайбалыка

Степь раскинулась за пределами шелковых городов, точно море травы, что колыхалось под ветром, несущим запах земли и свободы. Бектегин и Ясутай покинули Ханбалык вместе, их племена — Керекиты и Селенгиты — шли следом, оставив позади каменные стены и крики торговцев. Два дня они двигались прочь от власти Алпастана, и теперь просторы Отукена обняли их, как мать — сыновей, что вернулись из чужих земель. Каган мог бы раздавить их там, в юрте, но древний обычай кочевников — проводить гостей в обратный путь — удержал его руку. Или, быть может, он просто ждал, когда степь сделает это за него.

Джигиты остановились там, где их пути должны были разойтись. Небо темнело, солнце тонуло в багрянце, и костры запылали, бросая дрожащие тени на траву. Мясо жарилось на раскаленных камнях, жир шипел, стекая в огонь, и запах его смешивался с дымом, что поднимался к звездам. Один из Селенгитских воинов, худой, с косами, что свисали на грудь, откусил кусок и выдохнул:

— Как же вкусно мясо на воле!

— Не говори, — подхватил Алан, молодой Керекит с лицом, что еще хранило мягкость юности. Его голос был звонким, но в нем сквозила тень раздумий. — Не пойму, зачем наши рвутся в города? Там жизнь — как в муравейнике.

Старший Керекит, с сединой в бороде и шрамами на руках, бросил кость в огонь и сплюнул.

— Мы давно разделились: одни любят степь, другие — стены. У каждого свой путь, но почему шелковые лезут к нам со своими законами? Чем мы им мешаем?

— Вольные люди — угроза правителям, — ответил он же, голос его стал низким, как рокот земли. — Оседлые видят нас — без цепей, на широких просторах — и завидуют. Их чернь бежит к нам не зря.

Ясутай, сидевший у костра, повернулся к Бектегину. Его глаза, острые, как клинок, поймали отблеск пламени.

— Хорошо, что твои люди думают, как ты. Надеюсь, они поддержат твой выбор.

Бектегин кивнул, но взгляд его был тяжел.

— Это единственное, что меня гложет.

— Что будешь делать, если они пойдут за тобой? — спросил Ясутай, подбрасывая ветку в огонь. — Алпастан задал верный вопрос. Есть ли у тебя план?

— Хочу свое государство, свои законы, — ответил Бектегин, его голос был тверд, но в нем дрожала тень сомнения. — Но где? Путь Маярху, предка моего народа, манит, но племя мое мало.

— Собери вольных людей, — предложил Ясутай. — В степи их полно. Создай союз Железных, как в твоих краях зовут мастеров металла.

— На это нужны годы, — возразил Бектегин, глядя в огонь. — Алпастан не даст мне времени. Его шпионы рыщут повсюду, как волки.

— Тогда идем со мной, — сказал Ясутай, его голос стал тише. — Я уведу своих на нехоженые земли, построю свое, не мешая никому.

Бектегин покачал головой, его взгляд устремился к западу, где горизонт тонул во мгле.

— Нет, брат. Мой путь — туда.

Он замолчал, огонь трещал, отбрасывая блики на его лицо, покрытое пылью и усталостью. Он начал большое дело, не зная конца. Слишком ли рано вырвались его амбиции? Слишком ли быстро он поддался гневу? Он ждал, что вожди поддержат его и Ясутая, но курултай показал: дух народа Арху угас в сердцах кочевников. Стали ли они ленивы, миролюбивы, слабы? Если так, шелковые победили — их шелк и сладости сковали степь цепями мягче железа. Перемены шли, тяжелые, как буря, и в этой степи нельзя было спать — за слабостью следовало рабство. Бектегин предпочел бы смерть, и эта мысль успокаивала его, как холодный ветер после зноя.

Ясутай взглянул на него, его глаза были глубокими, точно колодцы, полные печали. Он знал: это их последняя встреча. Джигиты доели мясо, кости бросили в угли, и пришло время прощаться. Ясутай встал, его тень легла на траву, длинная и одинокая.

— Здесь мы расходимся. Удачи тебе, брат. Ты — воин, твой народ — вольный, как мой. Увидимся ли снова — не знаю.

— Время покажет, — ответил Бектегин, голос его был хриплым. — Не забывай нас. Если не мы, то внуки наши встретятся.

Джигиты обнялись, их руки сжали плечи друг друга, и пожелания удачи — «ак йол» — разнеслись над кострами. Бектегин повернул коня на запад, его люди последовали, копыта застучали по земле. Он покидал Отукен, оставляя за спиной родные травы, и шел искать новые земли, где его мечта могла бы пустить корни — или сломаться под ветром судьбы.

Улус Шайбалык

В южных просторах Шайбалыка зима не касалась земли своими ледяными пальцами. Солнце здесь пылало вечно, выжигая траву до золотого блеска, а плодородные поля простирались до горизонта, точно ковер, сотканный из пота и слез. Местные люди, чьи спины гнулись под жаром, собирали урожай трижды за сезон — рис, пшеницу, ячмень, — их руки были быстры, как у муравьев, что строят свои холмы. Но славу этим краям принес шелк, тонкий и прочный, что струился из коконов шелкопряда, живущего в тени тутовых деревьев. Легенда гласила, что ремеслу их научил небесный дух, явившийся на драконе, чье дыхание пылало огнем, а чешуя сверкала, как звезды. С тех пор соседи звали их шелковыми людьми, и имя это стало их гордостью — и их проклятием.

Этот трудолюбивый народ придумал бумагу, их ученые писали на ней черной чернилой. Простой народ много работает и зачастую не наслаждается результатом своего труда. С наличием такого количество шелка они мог ли бы стать самым богатым народом в мире, но шелк уходил в руки аристократии, а они в свою очередь как дань отдавали их людям в шкурах и другую часть продавали на шелковом пути.

Недовольство простого народа кипела и вот-вот обстановка должна была пошатнуться. Пользуясь этим случаям, в стране появлялись подпольные группировки против табгачей. Они отвергали культ Вечного Неба, что веками держал кочевников и шелковых вместе, и обращали взоры к новой вере — коричневой религии, чьи жрецы шептались о земле, что дает силу, а не о небесах, что смотрят сверху. Духовенство, принявшее этот культ, ушло в тень, и из их рядов родилось секретное общество — Белый Лотос. Название звучало мягко, как лепестки цветка, но за ним таилась сталь. В каждом городе, от шумных базаров до тихих деревень, тайные члены собирались в подвалах и хижинах, их глаза горели решимостью, а руки сжимали оружие — грубые копья, украденные клинки, ножи, выкованные из гвоздей. Они готовились к удару, что мог бы перевернуть Шайбалык, и их шепот был подобен ветру перед бурей.

Осенний рис склоняется к ветру

Без слов, без воли — в сторону одну

Так сердце моё, не ведая покоя,

Тянется к тебе, назло молве людской

(Из японской поэзии Манъёсю, перевод автора)

Рисовые поля южного Шайбалыка раскинулись под палящим солнцем, точно зеркала, что отражали небо, мутное от жары и пыли. Вода в них стояла по колено, ее поверхность рябила от движений земледельцев, чьи спины гнулись, как тростник под ветром. Ясун, сын простого рисовода, стоял среди них, его руки, сильные и загорелые, сжимали рога буйвола, что ревел и рвался из пут. Зверь бил копытами по грязи, но Ясун держал крепко, пока соседи привязывали к нему телегу, скрипящую под грузом. Молодой, с лицом, что могло бы украсить песни, он был одним из них — днем гнул спину в поле, а ночью учился держать клинок, выполняя приказы Белого Лотоса. Эту тень на Шайбалык принесли миссионеры коричневой религии, что явились с южных границ, проповедуя коричнвую веру. Их вождь, Большой Лотос, правил издалека, а Мудрые Лотосы, наставники, готовили бойцов — Боевых Лотосов, кем Ясун жаждал стать.

Возраст его давно звал к женитьбе, и глаз его цеплялся за Суну, дочь рисовода Ляу. Однако, времена были не те, ведь он вступил в тайную организацию которая поставила цель — прогнать всех кочевников с Шайбалыка. Пока он не выполнит свою миссию, думать о женитьбе было не уместным.

Старейшины сидели на камнях у края поля, их посохи стучали по земле, а голоса гудели, как пчелы над цветами.

— Вода мутная, — заметил один, седой, с лицом, точно высохшая глина. — Это хорошо.

— Да, — подхватил другой, щурясь на солнце. — Грунт питает ростки.

— Бросить бы сюда рыбу и уток, отходы их — лучшее удобрение — мечтательно протянул третий.

Ясун, отпустив буйвола, отошел к работницам, чьи голоса звенели над водой. Среди них была Суна, ее платье, подоткнутое выше колен, открывало белые ноги, что блестели в грязи. Девушки бросали ростки риса в воду, их движения были быстры, как полет птиц. Ясун смотрел на Суну, его сердце стучало, а разум искал слова. «Твоя кожа светлее риса, зубы — как зерна», — шептал он про себя, но тут же скривился. — Чушь. Все о рисе. Неужели я так пуст?»

Девушки заметили его, шепот прошел меж ними, как ветер по траве. Самая смелая, с острым взглядом, окликнула:

— Ясун, зачем мы сажаем рис в воде? Нельзя ли на земле, без этой муки? Ноги стынут!

Он улыбнулся — повод был лучше не придумать.

— Урожай упадет в двадцать раз. Мы бы давно сгнили от голода.

— А наши ноги? — не унималась она. — Заболеем, и женщин станет меньше.

— Будь моя воля, — начал он, но замолчал, подбирая слова.

— То что? — подтолкнула она.

— Я бы запретил женщинам работать.

— И кто бы тогда трудился? — рассмеялась она. — Мужчины одни не справятся.

— Если подумать, выход найдется.

— Ну, подумай!

— Одной мысли мало, — сказал он, голос его стал тише. — Нужна свобода. От законов. От кочевников.

— Эх, значит, ты бесполезен, — вдруг вступила Суна, до того молчавшая.

Слова ударили, как камень. Ясун покраснел, жар залил его лицо. Обида смешалась с гневом, что тлел в нем против власти и табгачей. Ему нужно было выкрутиться.

— Давайте я разожгу костер, — выпалил он. — Грейтесь у него, когда замерзнете.

— Хоть так, — кивнула смелая, и Ясун бросился за дровами.

                                * * *

Девушки сидели у костра грея босые ноги. Ясун принес еще веток, его тень плясала на песке, и он ходил вокруг, довольный, как кот у очага. Но идиллию разорвал грубый голос:

— Ясун! Надо поговорить!

Ивэй стоял у края поля, его фигура, широкая и приземистая, темнела в сумерках. Волосы, стянутые над лбом, и туго завязанный пояс выдавали в нем деревенского силача, но глаза его горели завистью. Он был из Белого Лотоса, приносил вести от монахов, и ненавидел Ясуна — за силу, за красоту, за взгляд Суны, что год назад отверг его. Теперь Ивэй был в несчастливом браке, а Ясун — свободен, и это жгло его, как угли.

Ясун нехотя отошел от костра.

— Неплохо устроился, — бросил Ивэй, голос его был резким, как удар кнута. — Ночью, в середине часа крысы, собираемся у меня. Придет Мудрый Лотос.

— Понял, — кивнул Ясун.

— Знают только тридцать. Секрет, — добавил Ивэй, прищурившись. — Не проболтайся. Особенно девкам.

Ясун сжал кулаки, гнев вспыхнул в груди.

— На что намекаешь?

— Я не намекаю! Просто предупреждаю, — отрезал Ивэй, его улыбка была тонкой, как лезвие.

— Спасибо. Я свободен?

— Жду вечером, — Ивэй ушел, бросив жадный взгляд на Суну.

                                * * *

Ночь упала на деревню, точно черный плащ, укрыв хижины и поля. Ясун дремал в своей лачуге, его тело ныло от дня, а разум кружился вокруг Суны и тяжкой доли. Белый Лотос был его светом в этой тьме — надеждой на жизнь без цепей. Мудрые Лотосы сулили новые законы, что облегчат труд простых, если табгачи падут. Он готов был отдать все за это.

Стук в дверь вырвал его из полусна. Ясун вскочил, тихо, как тень, и выскользнул наружу, оставив родителей храпеть в глубине дома. Двое ждали его — темные фигуры в ночи.

— Родители не проснулись?

— Нет! Идем, — Ясун рванул за ними, их шаги глушила трава.

Сарай Ивэя, пропахший скотом и сеном, был полон — тридцать теней жались в полумраке. Лампы бросали тусклый свет на лица, полные ожидания. В центре стоял Чегу, Мудрый Лотос, маленький старец с лысиной, что блестела, как луна, и седой бородой, что свисала до груди.

Его шелковый халат струился, а на лбу алел третий глаз — нарисованный знак, что не моргал. Он слыл целителем, но сорок лет его жизни ушли на коричневую религию — веру, что сплотит Шайбалык против врагов. Чегу шептался с Сайлыком, ваном шелковых, четыре года, обещая бунт против кочевников за признание их культа. И слово свое держал.

Тьма скрывала лица, но Чегу чуял их голод к переменам. Ивэй, стоя рядом, шепнул ему начать, и старец кивнул, голос его был низким, как рокот земли:

— Дети мои! Я получил хорошую новость от нашего покровителя и вана Сайлыка. На собрание племен произошел раскол между кочевниками и это то чего мы ждали. Теперь нам надо быстро реагировать. Кажется «спаситель» скоро явится.

Шепот радости прошел по сараю, но Ясун, сидя в углу, нахмурился.

— Сможет ли Сайлык быть спасителем? — спросил он, голос его прорезал гул.

Чегу прищурился, найдя его в тенях.

— Спасителем может быть любой из нас.

— Как мы узнаем его? Есть приметы?

— Нет, — ответил старец. — Он придет простым, но изменит все.

Ивэй, приземистый и грубый, скривился. Он не верил в пророчества, вступив в Лотос ради свободы, а не сказок.

— Мудрый лотос, что делать? Каков план?

— Сеять страх среди табгачей и кочевников, — сказал Чегу. — Соберем списки адептов по деревням. Потом — ночной удар. Карта их мест у нас есть. В одну ночь перережем всех.

— Нам достанется Нангу, — предположил Ивэй. — Ближайший город с врагами.

— Возможно. Держите клинки наготове.

Ясун встал, его тень легла на стену.

— Запишите меня в другие города. Я хочу дальше!

Ивэй рявкнул, его голос был резким:

— Освободи свой край сперва!

— Я не успокоюсь, пока вся родина не очистится, — отрезал Ясун.

Чегу улыбнулся, его глаза блеснули.

— Славный малый. Длинная дорога начинается с малых шагов. Ты уже идешь.

— Я еще ничего не сделал, — возразил Ясун.

— Ты очистил душу, — ответил старец. — Это первый шаг.

— Хватит! — перебил Ивэй. — Опасно медлить. Расходимся!

Лотосы потянулись к выходу, лампы гасли одна за другой. Ясун остался, глядя на Чегу. «А вдруг он — спаситель?» — мелькнуло в его голове. Старец вдруг заговорил, точно прочел его мысли:

— По-твоему, я? А может, ты!

Ясун замер, холод пробежал по спине.

— Не понял?

— В стране где нет порядка и свободы, будь смел в действиях, но будь осмотрителен в речах! — Тсс — Чегу приблизил указательный палец к губам. — Теперь вступай сын мой. Скоро настанет твой час.

Ивэй бросил на Ясуна взгляд, полный яда, но тот поклонился старцу и выскользнул в ночь. С приятелем он бежал по улицам, сердце его горело. Слова Чегу зажгли в нем видение — себя в доспехах, с мечом, что рубит врагов. Он жаждал боя и перемен.

Глава вторая. Время Перемен

Ханбалык

Ни рдна волна

Не достает.

До высей, где спит сокол!

(Мацуо Басё, перевод автора)

Храм табгачей стоял на холме, его стены из потемневшего камня поросли мхом, а крыша, выгнутая, как спина дракона, скрипела под ветром, что гнал пыль с севера. Внутри пахло старым деревом и дымом от ароматных палочек, что тлели в углу, отмечая время. Свет лился сквозь узкие окна, вырезая полосы на полу, где сидели ученики — молодые табгачи в серых халатах, чьи лица были напряжены, а руки сжимали кисти и бумагу. Один из них, худой паренек с острым взглядом, притаился у двери, его глаза следили за тропой снаружи. Увидев тень учителя, он махнул рукой, и Танук, быстрый, как ястреб, метнулся к полке, где хранились палочки.

Из кармана он достал свои — намазанные глиной и подкрашенные, чтобы скрыть обман, — и ловко подменил ими те, что оставил учитель. Глина замедляла горение, даря им драгоценное время. Танук ухмыльнулся, его темные волосы упали на лоб, но Сибау, долговязый и угрюмый, шагнул к нему, голос его был резким, как удар кнута:

— Ты уверен, что они горят медленнее?

— Проверял сам, — ответил Танук, не глядя на него.

— А если заметит? Накажут всех! — Сибау скрестил руки, его глаза сузились.

— У Мина зрение, как у старого ворона, — отмахнулся Танук. — Цвет тот же. Я добавил краску.

— Отлично! — выдохнули другие ученики, их шепот прошел по храму, как ветер по траве.

— Ты умник, Танук! Кто бы додумался? — посыпалась похвала, но Сибау фыркнул:

— Не спешите. Пусть учитель придет. Тогда увидим.

Страж у двери дернулся, его голос прорезал тишину:

— Идет! По местам!

Все бросились к своим подушкам, расселись, затаив дыхание, точно ничего не было. Дверь скрипнула, и вошел Мин — старик сгорбленный, как сухое дерево, с бородой, что свисала, как седой мох. Его глаза, мутные от лет, скользнули по ученикам, и те встали, поклонились, а затем сели, шурша бумагой. Мин не стал медлить, открыл книгу — древнюю, с пожелтевшими страницами — и заговорил, голос его был хриплым, как скрип телеги:

— На юге крепнет религия коричневых людей. Представьте, они взяли власть и сделали свою веру законом. Вы — чиновники или министры. Как обратите это в благо народа? Что сделаете со старой верой и обрядами? Как удержите общество от раскола? Какую стратагему выберете?

Он замолчал, затем добавил:

— Даю вам пол дянья времени.

— Мало! — загудели ученики, их голоса смешались в ропот, но Мин поднял руку, непреклонный, как камень.

Танук подался вперед, его голос был звонким:

— Учитель, раз речь о коричневых людях, дайте время «чашки чая». Это в их духе!

Мин усмехнулся, уголки его губ дрогнули.

— Ладно, за остроумие — пусть будет так. Отмерю чашкой чая.

Он взял палочку с полки, не заметив подмены, и поднес к огню. Ученики затаили дыхание, краем глаза следя, как пламя лизнуло глину. Мин ничего не увидел — его взгляд был слишком слаб, — и палочка загорелась, медленно, как задумано.

— Время пошло, — бросил он, усаживаясь с книгой.

Ученики выдохнули, их лица озарились радостью. Они склонились над бумагой, кисти заскрипели, а взгляды метались по сторонам. В головах крутились тридцать шесть стратагем, каждая — как ключ к замку этой задачи.

                                * * *

Палочка догорела до отметки, дым ее вился, тонкий и медленный, и Мин потушил ее пальцами, поднявшись.

— Время вышло. Листы мне!

Ученики собрали бумаги, передали их в дрожащие руки старика. Мин пролистал их быстро, его пальцы шуршали, как сухие листья, и остановился на одном. Остальные он бросил на пол, точно мусор.

— Прав только Танук, — объявил он, голос его был тверд.

— Ууу! — загудели ученики, их лица вытянулись. — Как? Мы не правы?

— Какой ответ? — выкрикнул кто-то.

— Тишина! — рявкнул Мин, поднимая лист Танука. — Стратагема 14: Позаимствовать труп, чтобы вернуть душу. Сущность этой стратагемы такая:

«Во первых, поставив новую цель, возродить к жизни нечто, принадлежащее прошлому,

Во вторых, использовать в современной идеологической борьбе старые идеи, традиции, обычаи пере интерпретируя их для новейшего употребления,

В третьих, придавать чему-либо, в действительности новому, ореол старины.

И наконец, в четвертых, употреблять новые учреждения для продолжения старых отношений. Использовать новых людей для проведения старой политики: выставляется напоказ совершенно новое тело, но пробудившая его к жизни душа — старая. Попросту говоря, это называется «вливать старое вино в новые мехи», или «в новой обувке спешить по старой дорожке», или «приклеивать новые ярлыки к старым товарам».

Такие примеры уже были в истории, если взять религии наших западных соседей, то там явно можно увидеть результаты такой политики. Например, лункапоклонники и рогатые люди отмечают рождения своих богов воды и луны двадцать пятого дня двенадцатого месяца. И всех этих богов родила женщина без участия мужчины. Даже у коричневых людей есть богинья Басамани хатун: она тоже родила без контакта с мужчиной двадцать пьятого дня двенадцатого месяца. А это ведь был днем рождением бога солнце. Неудивительно то, что у всех этих богов есть двенадцать помощников. И не случайно в день солнцестояние когда рождается новый год, они отмечают рождение своих богов. Исходя из этого, мы видим что языческое вера в солнце и двенадцать месяцев стали основой для новых религий и правители разных поколений умело «переобувают в свои новые обуви и идут старой тропинкой».

Значит, по нашей стратагеме — относящийся уже к прошлому, но все еще обладающий огромной силой воздействия «труп» — культ бога солнце — оказался одушевлен новой душой, благодаря чему старое продолжало жить, наполненное новым содержанием.

Исходя из этого, чтобы сохранить единство народа и нашу старую веру в Небо я бы влил душу нашей веры в труп коричневой религии».

Тишина лопнула, как пузырь. Ученики, кроме Сибау, чье лицо осталось кислым, разразились хлопками. Танук сидел, ухмыляясь, его хитрость с палочками дала не только время, но и победу.

Улус Сандаукум

Лунный свет к западу бежит

А тени цветов

Идут на восток.

(Ёса Бусон, перевод автора)

Объединенная армия Сандрала шагала к столице огнепоклонников, их копыта и сапоги поднимали пыль, что вилась над каменными скалами и оврагами. Солнце палило, выжигая траву, и тени воинов, рогатых и лунапоклонников, тянулись по земле, точно призраки. Среди скал возвышалась громада — высеченные фигуры солярных богов, чьи лица, некогда гордые, теперь лежали в трещинах и пыли. Их руки, простертые к небу, были обломаны, а глаза, что смотрели на века, выщерблены, как кости, брошенные ветром. Это зрелище цепляло взгляд каждого, кто проходил мимо, и шепот ужаса смешивался с топотом марша.

Арасу, седой философ с глазами, что видели слишком многое, остановился, его посох стукнул о камень. Он повернулся к Зизифе, чья черная мантия колыхалась, как тень луны.

— Наши историки писали о них, — начал Арасу, голос его был низким, как рокот земли. — Тысячу лет назад их возвели, верно?

— Да, — кивнул Зизифа, его борода в форме полумесяца дрогнула. — Боги солнца. Наши братья по вере сокрушили их перед отступлением.

— Безумцы, — выдохнул Арасу, его взгляд потемнел. — Такую красоту уничтожить.

— Красота? — Зизифа прищурился, его голос стал резким. — Это идолы, глина, как мы сами, но без души, что даровал бог. Представь, Манат гневно дунет в них дух — они оживут и раздавят нас всех!

— Ты веришь, что статуи могут встать? — Арасу скривился, его тон был полон насмешки.

— Почему нет? — парировал Зизифа. — Нас слепили из глины, вдохнули душу — и вот мы здесь. Так же и с ними.

— Ересь, — бросил Арасу, его рука сжала посох. — Как можно верить в такое?

— Не смей! — огрызнулся Зизифа. — Мы ведем людей к правде. Поклоняться идолам — грех!

— Бог велел тебе судить за чужие грехи? — Арасу шагнул ближе.

— Нет, — отступил Зизифа. — Но мы убираем соблазн. Спасаем их от огня ада.

— Ты хочешь мир без шанса на грех? — Арасу прищурился.

— Да! — глаза Зизифы загорелись. — Мы это сделаем.

— И как люди предстанут перед Богом? — продолжал Арасу. — Скажут: «Не грешили, ибо не могли»? Как их судить?

Зизифа замолчал, его лицо напряглось. Арасу ждал, готовя новый удар, но жрец заговорил первым:

— Не знаю. Но Богу угодно, чтобы мы жили по его воле.

— Ты просто ищешь славы перед ним, — отрезал Арасу. — Эгоист. Дай людям свободу выбора — тогда суд будет честным.

— Наша вера спасет мир, — возразил Зизифа. — Свобода тут ни при чем.

— Мир спасут знания и просвещение, — Арасу выпрямился. — Счастье — там, где есть свобода.

---

— Много ли счастливых в твоей стране? — бросил Зизифа, ухмыльнувшись.

— Было много, — голос Арасу стал холодным. — Пока вы не пришли. История учит: где свобода и знание, туда врываются варвары или фанатики, чтобы все сокрушить.

— Варвары — на востоке, — отмахнулся Зизифа. — Нас это не касается.

— Люди в шкурах свободнее вас, — парировал Арасу. — Шелковые бегут к ним не зря.

— Откуда ты знаешь? Вы же далеко, — Зизифа нахмурился.

— Наши путники писали о тех краях века назад, — ответил Арасу. — Там все так же, если не хуже. Огнепоклонники творили чудеса, как эти статуи. А вы ведете мир к разрушению.

Сандрал, что ехал рядом, вмешался, его голос был тяжел, как удар молота:

— Вам лучше разойтись. Слишком много споров.

— С радостью, — Арасу дернул уздечку влево, к рогатым всадникам, и скрылся в пыли.

Сандрал взглянул на Зизифу, пожав плечами.

— Не принимай близко. Он старый ученый.

— Не беспокойся, король, — Зизифа выдохнул. — Это мне следовало уйти. Вы — гости.

Южный Шайбалык

Столица шелковых людей, Нангу, дремала под солнцем, ее улицы гудели, как улей, а стены дворца Сайлыка возвышались над городом, точно гора над равниной. Внутри пахло ароматными маслами, а приемная вана блестела полированным деревом.

Сайлык вошел, его шаги гремели по плитам, лицо было суровым, как буря. Он едва позавтракал — рис и чай проглотил наспех, — и теперь спешил к столу, где слуги расставили утварь для зеленого чая. В углах курились ароматные свечи, их дым вился, как змеи, наполняя воздух сладким дурманом.

Секретарь, низкий и быстрый, как тень, подбежал к нему.

— Уважаемый ван, гости в соседней комнате. Все готовы.

— Зови их, — бросил Сайлык. — И чай неси!

— Сию минуту! — секретарь исчез.

Чуть спустя, у двери появился евнух и начал объявлять имена гостей. Он начал из трех самых важных чиновников называемые «тремя гуннами».

— Тайвэй (военный министр) Си Мо, чэнсян (первый министр) Вэй Хо, и юйшидафу (верховный цензор) Си Ву!

Три фигуры вошли, их шелковые халаты — красные и желтые — струились, как кровь и солнце. Они поклонились, медленно, как деревья под ветром. Евнух продолжил:

— Синбу шаншу — (министр судопроизводства) И Вай, душуй (руководитель строительством и эксплуатацией оросительный сооружений) Сао Ли, а так же звездочет Ля.

Остальные последовали, их грудь украшали вышивки — тигры, журавли, аисты, бамбук, — знаки их рангов. Волосы, длинные и гладкие, были стянуты в пучки, блестящие, как черный лак. Они расселись вокруг стола, их взгляды скользили по Сайлыку.

— Как здоровье? Поездка на север легка ли была? — заговорили они вразнобой.

Сайлык кивнул, его лицо оставалось каменным. Он поднял руку, и шум стих.

— Уважаемые, время действовать, — начал он, голос его был тверд. — Курултай табгачей рухнул. Ючжэны отвергли союз, Тангуты с Хазаркешцами, а Селенгиты и Керекиты ушли. Раскол среди людей в шкурах — наш шанс. Медлить нельзя.

Чиновники закивали, их глаза перебегали друг к другу, проверяя единство.

— Наши голуби летят к целям, у нас нет пути назад — продолжал Сайлык. — Или победим, или умрем. Если будет провал — и ни вы, ни ваши семьи не спасутся. Бросьте интриги и дайте результат!

— Вас поняли, ван, — министры склонили головы, их шепот был подобен шелесту шелка.

Сайлык посмотрел на звездочета. — Господин Ля! Что говорят звезды на этот год? — Сайлык давно уже знал характер наступившего года но он специально задал этот вопрос при всех чтобы чиновники вдохновились на решающее действие. Звездочет был спокойным и мудрым человеком с длинной белой бородой и зависающими бровьями. Его тембр голоса мог усыпить любого дали бы ему шанс петь песни или рассказывать сказки перед сном:

— Этот год под числом один! — начал он. В этом году нужно начинать большие дела и создавать новые идеи. Очень удачный год для начинания серьезных дел.

— Небо за нас, — Сайлык кивнул, затем взглянул на И Вая. — Как дела на счет заключенных?

— Сорок тысяч на юге, ван, — ответил министр судопроизводства. — За месяц соберем и вооружим.

— Хватит, — Сайлык повернулся к Вэй Хо. — Амуниция? Еда?

Чэнсян опустил взгляд, его голос дрожал:

— Оружие есть, но денег нет. Казна пуста, а брать заметно — табгачи начнут копать.

— Да и вообще, как вы определились с ценами? Вы все еще даете заказ по прошлогодним расценками или «увеличили». Не от того ли возникают трудности? — многозначно посмотрел военный министр Си Мо. — Здесь нужно «тщательно разобраться»!

Сайлык нахмурился. Интриги вспыхнули, как искры но он во время прервал их:

— Нам нужно срочно наложить дополнительный налог на крестьян и торговцев. Наш основной предлог должен быть — строительство дамбы и канала. Пугать кочевниками сейчас бессмысленно.

— А если поднимут бунт? — спросил Сао Ли. — Правду не скажешь.

— У меня есть люди, — отрезал Сайлык, имея в виду Белый Лотос. — Они подготовят народ.

— Слава Небесам! — оживился Вэй Хо. — Тогда дать приказ удельным?

— Не спешите, — остановил Сайлык. — Мои люди заложат почву. Готовьте военных на запад. — Он взглянул на Си Мо.

— Я предлагаю выделить тысячу опытных для тыла, — предложил тот. — Больше — риск. Кочевники считают нас, как ястребы добычу. В другом их можно перехитрить но не в военных делах. Мало того, генерал Кривой Глаз уже ушел с шестьюдесятью тысячами. Дальше будет перебор.

— А вы в курсе, что их осталось то всего десять тысяча? — поддел министр финансов. — Сколько казны ушло на них? Вот здесь думаю нужно «разобраться»!

— Новичков на запад? Все дело пойдет насмарку! — возмутился Сао Ли.

— Вы не дооценивайте их, — вступил И Вай. — Убийцы они знатные. Оружие освоят мигом.

— Хватит! — рявкнул Сайлык, его кулак ударил по столу, чай задрожал в чашках. — Вы не готовы править Шайбалыком? Или не хотите?

Министры замерли, их головы поникли, как под дождем.

— Простите, ван, — зашептались они.

— Как вы собираетесь управлять всей страной когда мы объединим ее прогнав врага? Наша территория и население утроится. Проблемы тоже. Я не сомневаюсь в ваших талантах и способностьях, но если не будет единства между вами то все что мы делаем сейчас это просто пустяк! Разве можно вести подобные интриги в такой решающий момент? Бросьте споры и сосредоточитесь на заданиях

Министры дернулись от внезапного наплыва гнева. Сайлык молча и угрюмо смотрел на них.

— Вас поняли ван!

— Прошу прощении ван! — министры как голуби подбирающие зерна с земли, начались клонить головы Сайлыку.

Сайлык протянул руку над столом остальные министры сразу же протянув свои правые руки сжались кулаками.

Они сжали кулаки, соединив их с его.

— За свободный Шайбалык! — крикнул ван.

— Ура! Ура! Ура! — грянули министры, их голоса эхом отразились от стен.

Окраина Шахремана

Где бы ни ступили герои, учёные и ноги прекрасных дам —

В каждом краю все будут рады вам.

(Панчантантра, Книга о дружбе, стих 119, перевод автора)

Башня молчания возвышалась над пустошами огнепоклонников, ее камни, выжженные солнцем, чернели от времени и крови. Здесь, по вере Бонпо, мертвых не предавали земле — их тела разрезали на куски и бросали грифам, чьи крылья хлопали над вершиной, как черные паруса. Кости и клочья плоти устилали площадку, белея среди пятен засохшей крови, а стервятники, жирные и наглые, не боялись людей. Они клевали друг друга, вырывая куски из клювов, и их крики резали воздух, точно ножи.

Ахраву, насасалар, мойщик трупов, стоял среди этой вони уже сорок лет. Его руки, морщинистые и темные, как кора, привыкли к стали и мертвой плоти. Вера запрещала касаться умерших всем, кроме служителей, и он нес это бремя, омывая и разделяя тела. Сегодня ему принесли рабов — безымянных, чья смерть не стоила слез. Ахраву точил нож, его лезвие сверкало в лучах полудня, когда тень легла на камни. Человек с книгой поднимался по ступеням.

— Кто еще? — буркнул Ахраву, его голос был хриплым, как карканье грифа. — Хватит с меня на сегодня.

Авас, лекарь из Золотых людей, шагнул на вершину. Его седые волосы вились под ветром, а глаза, острые, как у ястреба, скользнули по костям. В руках он держал книгу — толстую, с потрепанной кожей. Он поклонился, голос его был мягким, но твердым:

— Светлого дня, добрый человек.

— Да будет огонь, — отозвался Ахраву, не поднимая глаз.

— Вижу, сегодня без родных, — заметил Авас, кивая на трупы.

— Рабы, — сплюнул насасалар. — Кому они нужны? Платят гроши, а работа та же.

— Я облегчу твой труд, — сказал Авас. — И заплачу щедро.

— Как? — Ахраву прищурился.

— Открою мужчину и женщину, — лекарь кивнул на тела. — Изучу их нутро.

— Не боишься проклятья? — Ахраву замер, его нож дрогнул. — Трогать мертвых — грех, если ты не служитель.

— Живых боюсь, — усмехнулся Авас. — Не мертвых.

— Даже дьявола? — насасалар шагнул ближе.

— Нет, — голос лекаря был холоден, как сталь.

— Кто ты?

— Лекарь из Рарха, — ответил Авас.

Ахраву помолчал, затем бросил ножи к его ногам.

— Бери. Работай.

Он спустился вниз, оставив Аваса одного. Лекарь открыл книгу — страницы с рисунками вен, костей и внутренностей, выцветшие от времени. Отогнав грифов, что тянулись к свежей плоти, он сдернул ткань с мужского тела.

— Начнем с легких, — пробормотал он, вонзая нож.

Два часа пролетели, как тень облака над пустыней. Солнце клонилось к закату, окрашивая башню молчания багрянцем, что смешивался с пятнами крови на камнях. Грифы кружили над вершиной, их крики стихали, а ветер уносил вонь разрезанной плоти. Авас стоял у края, его руки, багровые от работы, дрожали под струей воды, что лил Ахраву из глиняного кувшина. Ножи лежали рядом, их лезвия блестели, а книга лекаря, раскрытая на странице с рисунками легких, трепетала под порывами ветра.

Ахраву, с лицом, изрезанным морщинами, точно старая кожа, взглянул на запад, где горизонт темнел. Его голос был хриплым, как треск костей под клювом:

— Скоро без работы останешься. Лунапоклонники запрещают трогать мертвых. Сметают веры, как песок буря.

Авас вытер ладони о край халата, оставляя алые разводы. Его глаза, острые и холодные, скользнули по грифам.

— Они копируют обряды, переиначивая их, — сказал он, голос его был низким, как шепот ветра в пещере. — Полностью их не вырежут. Будут красть тихо, или в один день — мечом. Жизнь рассудит.

— Берегись, — предупредил Ахраву, его пальцы сжали кувшин. — Уходи на восток.

— Нет, — Авас покачал головой, его седые волосы колыхнулись. — Иду на запад. Шахреман, потом Хиуаз.

— В пасть льва? — насасалар шагнул ближе, его глаза сузились. — Ты в уме?

— Мои знания нужны всем, — отрезал лекарь, подбирая книгу. — Прощай, добрый человек.

Он повернулся к ступеням, его тень легла на камни, длинная и одинокая. Ахраву смотрел ему вслед, морщины на лбу углубились, точно он силился вспомнить забытое. Вдруг он крикнул, голос его прорезал ветер:

— Постой, лекарь!

Авас обернулся, его бровь дрогнула.

— Что тебе?

— Зрение мутнеет, — Ахраву потер глаза, его голос стал тише. — Что делать?

— Есть осел с телегой или конь? — спросил Авас, спускаясь на шаг.

— Есть, — кивнул насасалар.

— Садись на телегу спиной к пути, — сказал лекарь, его тон был тверд. — Смотри на дорогу позади.

— И все?

— Раз в неделю кушай печень животных!

— Сырую? — Ахраву нахмурился.

— Нет же! Не смей есть сырую, — добавил Авас.

— Спасибо, — выдохнул насасалар, его лицо смягчилось. — Пусть солнце светит тебе!

Авас кивнул и исчез в тени башни, его шаги затихли среди скал. Ахраву остался один, глядя на грифов, что возвращались к костям, и на запад, где ждала неизвестность.

Ханбалык

Дворец Алпастана гудел, как степной ветер, что гнал пыль через юрты. Каменные стены, увешанные шкурами и шелковыми тканями, отражали дрожащий свет факелов, а толпа придворных — шелковые люди и кочевники — расселась на подушках, их глаза следили за сценой. Актеры сицюй, мужчины с лицами, размалеванными до неузнаваемости, двигались в танце под звон гонгов и струн карликов-музыкантов. Их халаты — красные, розовые, желтые — струились, как кровь, цветы и солнце, а прически, высокие и сложные, колыхались в такт. По обычаю шелковых, женщины на сцене не играли — те, что изображали дам, пели тонко, без огня, нейтрально. Один, в розовом, отвечал возлюбленному, голос его звенел:

Ты дарил мне айву, ароматом маня

Я дарила яшму, в сердце лик твой храня.

Персик мне принёс, нежный и милый,

А я взамен — нефрит, чистый и сильный.

Сливу подарил ты с тёплым приветом,

Я ж дарила самоцветы с ответом!

Шелковые советники, сановники и женщины в первых рядах хлопали, их лица сияли восхищением. Кочевники — воины в шкурах, чьи руки привыкли к копьям, а не к шелку, — сидели угрюмо, их взгляды были тяжелы. Миляу, вторая жена Алпастана, дочь Сайлыка, сияла среди толпы, ее кожа белела, как луна, а шелка струились, точно река. Рядом сидел Ишигу, младший сын кагана, в желтом халате с драконами, что обвивали ткань. Его голова была выбрита по обычаю кочевников, лишь косичка сзади, удлиненная шелковыми лентами, свисала, как знак двойной крови. Миляу наклонилась к нему, шепот ее был мягким, как лепесток:

— В красном — чжэнмо, герой. В розовом — чжэндань, героиня. В желтом — дух с небес. Желтый — цвет богов.

— Как мой халат? — Ишигу провел рукой по ткани, глаза его блестели.

— Конечно! Ведь ты — сын Вечного Неба, мой сладкий, — улыбнулась она. — Дар божества.

Пьеса угасла, зал загудел хлопками. Алпастан, чья борода чернела, как ночь, махнул рукой, и шелковые актеры ушли, их шаги растворились в тенях. На сцену вышли кочевники — их горловое пение загремело, низкое и глубокое, как рокот земли. Шанкобызы завизжали, точно ветер в ущелье, и воины в шкурах закрыли глаза, их лица смягчились в наслаждении. Шелковые же помрачнели — женщины сжали губы, пряча вздохи, их пальцы теребили рукава.

Миляу обняла Ишигу, ее голос стал острым шепотом:

— Не слушай эту дьявольскую ерунду. Пойдем, сыграю на арфе.

Мальчик взглянул на нее, косичка качнулась, но она уже вела его прочь, тихо, как тень. Чылтыс, старшая жена, дочь кочевников, заметила это. Ее глаза, потускневшие от лет и сплетен, скользнули к Менгу, десятилетнему сыну, что сидел с полководцами. Его кожаные доспехи блестели стальными пластинами, соболий воротник переливался в свете. Она улыбнулась — он рос твердым, наследником степи, а не шелковым цветком, как Ишигу.

Зал опустел, факелы догорали. Алпастан заметил пустоту там, где сидела Миляу. Он любил ее — ее белизну, пропитанную цветами, ее изящество, что подчеркивали шелка. Чылтыс стояла рядом, ее лицо выцвело в стенах дворца, где шепот шелковых заглушал песни кочевников.

— Куда ушла Миляу с Ишигу? — спросил он.

— Все ли терпят чужую культуру, как мы? — холодно бросила Чылтыс, ее взгляд был острым.

Каган кивнул, поняв. Его сапоги загремели по плитам, он прошел покои, распахнул дверь ее комнаты и замер. Миляу сидела у арфы, ее пальцы трогали струны, а Ишигу хлопал, смеясь.

— В кого ты растишь сына? — рявкнул Алпастан, его тень легла на пол, длинная и грозная.

Миляу подняла глаза, голос ее был мягким, но с хитринкой:

— Если он правит кочевниками и шелковыми, он должен знать оба мира. Быть железом и шелком — тяжкий труд.

— Умеете же вы красиво говорить, шелковые — буркнул он, шагнув ближе.

— Мы думаем иначе, мой каган, — продолжила она. — Наш сын поймет оба народа.

— Но махать мечом и скакать на коне он должен знать в первую очередь! — голос его стал громче, как раскат грома.

Она улыбнулась, тонко, как лисица:

— Пусть у него будет миллион воинов махать мечами. А он — править с трона.

— Откуда ты нашла столько воинов? — хмыкнул Алпастан, его смех был резким. — Дай мне их сейчас!

— Отец собирает сотни тысяч с юга, — ответила она. — Ты сделаешь их храбрыми.

— Рисоводов и монахов? — он скривился. — Пусть лучше сеют рис. Воины — кочевники.

— Твои кочевники знают только бунтовать, — возразила она, ее голос стал острым. — Их волчьи глаза свергают своих вождей.

— Лучше мало храбрых бунтарей, чем миллион трусов, — отрезал он и шагнул к Ишигу. — Пожми руку. Сильно сможешь?

Мальчик сжал кулак отца, напрягся, но хватка была слабой, как ветерок. Алпастан нахмурился.

— Вижу, как ты с ним занималась. Скоро возьму на охоту. Подбери ему одежду из шкуры, в его возрасте у меня даже носового платка из шелка не было, смотри как он укутан в них! Разбаловала!

Он погладил сына по голове, его ладонь была грубой.

— С Менгу будешь скакать и охотиться. Эти стены душат.

Миляу сморщилась, губы надулись, как у ребенка.

— Он мал, упадет с коня!

— Я в три года ездил, — бросил каган. — Ему пять.

— И еще… робко взглянула Миляу. — Когда вы возвращаетесь с природы, вы… вы… всегда становитесь другим, — робко добавила она.

— Другим? Каким это?

— Вы становитесь дерзким и более грубым. А еще от вас будет идти запах баранины.

Алпастан захохотал, его голос гремел, как буря.

— Бектегин и Ясутай правы — я шелковею здесь. Пора в степь, надолго.

У двери он обернулся:

— А чем я пахну в сарае?

Миляу улыбнулась, сладко, как цветок:

— Жасмином, мой хан. Мы кладем его в мыло.

— Лучше бараниной, — бросил он, уходя. — Я мужчина.

Северный Отукен. Лесная полоса

Северные рубежи Отукена простирались под сенью густых лесов, где сосны и кедры стояли, как стражи, а звериные тропы вились меж корней. Эти земли принадлежали Селенгитам, народу в шкурах, чьи руки знали лук и аркан лучше, чем плуг. Охота была их дыханием, шкуры — их богатством, а просторы — их свободой. Дальше на север леса редели, уступая тундре, где обитали дикие племена — лесные люди и снежные охотники, чьи глаза горели враждой к южанам. Отукен и Шайбалык редко тревожили их, ибо те жили замкнуто, точно волки в своих логовах.

Курень Селенгитов раскинулся на поляне, окруженный деревянным частоколом. Сотни чумов, сшитых из оленьих шкур, выстроились кругом, их дымоходы курились в холодном воздухе. Мужчины ушли на охоту и пастбища, женщины скребли шкуры и варили похлебку у очагов. На открытой поляне старейшина Хумлас, крепкий, как дуб, несмотря на шесть циклов восточного календаря, учил юнцов метать арканы. Один мальчишка бегал с оленьими рогами на голове, а другие кидали веревки, целясь крюками в рога.

— Бросайте издалека! — крикнул Хумлас, его голос был звонким, как удар топора. Годы не сломили его — он двигался, точно ему пятьдесят, а не семьдесят с лишним.

Юнцы замерли, их взгляды устремились вдаль. Хумлас нахмурился.

— Что встали? — рявкнул он, но затем повернулся, щуря угасающие глаза.

На горизонте темнели фигуры всадников.

— Что там? — спросил старейшина, тень тревоги легла на его лицо.

— Наши! Ясутай вернулся! — закричали ребята, бросаясь навстречу.

Хумлас остался у ворот, его морщинистое лицо озарила улыбка. Ясутай спрыгнул с коня, его шкуры зашуршали, и он обнял старейшину, чья грудь была широка, как щит.

— Отпусти коней, Ясутай, — сказал Хумлас, хлопнув его по плечу.

— Ты прав, Ты прав старейшина! Дальше будем идти только на оленях — вождь сразу перещел на главное.

— Ты еще не успел прийти, а собираешься куда?

— Зайдем внутрь. Есть новости.

Они вошли в курень, и народ высыпал из чумов — женщины, дети, старики, — их голоса слились в радостный гул. Ясутай шел, вдыхая запах сушеного мяса, что висело рядами у каждого чума, и свежих шкур, что сохли на рамах. Дрова потрескивали в очагах, дым вился к небу. Он скучал по этому — по свободе, что текла в жилах его людей. Свита двинулась к главному чуму, укрытому белыми шкурами оленей, на которых алели рисунки зверей и птиц. Там жил Таттыга, шаман племени.

Таттыга знал о возвращении вождя — духи шепнули ему это два дня назад. Он сидел в чуме, дым от сушеных трав поднимался из длинной трубки, что он держал в руках. Его тулуп из белой оленьей шкуры был увешан перьями и цветными лентами, на голове — трехрогий колпак, чья шерсть скрывала глаза. Бубенцы на поясе и колокольчики на рукавах звенели при каждом движении, точно голоса предков.

Ясутай остановился у входа.

— Таттыга! Мы здесь.

— Заходите, — хрипло отозвался шаман.

Вождь откинул полог и шагнул внутрь. Таттыга отложил трубку, его лицо, изрезанное морщинами, дрогнуло в улыбке.

— Арма, шаман, — сказал Ясутай.

— Ар, Ясутай, — кивнул Таттыга, устраиваясь поудобнее. — Садитесь. У вас много вестей. Духи принесли часть, дополни остальное.

— Твои духи вечно впереди, — усмехнулся вождь, опускаясь на шкуры. — Нам бы их скорость.

— Не спеши, — шаман прищурился. — Ты молод, дела ждут. А их, вижу, немало?

Ясутай посерьезнел, его взгляд стал твердым, как камень.

— Ты прав, Таттыга. Перемены близко. Народу нужна твоя сила.

— Что с курултаем? — спросил шаман, дым вился вокруг его лица. — Что говорит наш полушелковый владыка?

— Алпастану мало воинов, — ответил Ясутай, его голос стал низким. — Требует еще. Мы с вождем Керекитов отказались. Сказали, что уйдем из союза и будем жить по своим законам.

— Значит, союзники уже делят наши земли, — Таттыга взял трубку, его пальцы сжали дерево.

— Возможно, — кивнул Ясутай. — Правильно ли мы поступили?

— Да, — шаман выдохнул дым. — Шелковых слишком много. Они проглотят нас, как табгачей.

— Алпастан забыл законы Неба, — продолжил вождь, его кулаки сжались. — Судит по шелковым обычаям, носит их халаты, ест рис чаще мяса.

— Так было с Арху, — Таттыга покачал головой. — Шелк пожрал их доблесть. Теперь наша очередь.

— Нет! — Ясутай выпрямился, его грудь поднялась, как у зверя перед боем. — Мы уйдем, как часть Арху, чтобы остаться собой. Не на запад, а на северо-восток, в белоземье. Там пустые земли, где наш уклад выживет.

— Не знаю на сколько мы рискуем, но оставаться не тоже лучший выбор, — шаман затянулся трубкой. — Леса полны диких племен. Зверей и пастбищ не хватит на всех. Стычки неизбежны.

— Конфликты с северянами рано или поздно начнутся, — согласился Ясутай. — А людей для защиты мало — Алпастан забирает наших воинов на юг Шайбалыка. Ему плевать на мой народ.

— Города теснят свободу, — Таттыга выпустил дым, его глаза блеснули под колпаком. — Лучше уйти в пустошь, пока наши не забыли, что значит быть вольными.

— Тогда медлить нельзя, — вождь наклонился ближе. — Поддержи меня, Таттыга. Твое слово — последнее.

Шаман замолчал, дым вился вокруг него, как тени духов. Затем он кивнул:

— Последнее слово — за предками. Соберем народ, выйдем в иной мир за советом. Готовьте белого оленя для жертвы. Отдыхай сегодня. Завтра начнем.

Улус Отукен

Степи Отукена, что граничили с землями Золотых людей на западе, лесными племенами на севере, Хазаркешами на юге и Шайбалыком на востоке, были домом Керекитов — малого осколка народа Арху, людей в шкурах. Их предки подарили миру Маярху, полководца, чья тень легла на века. Когда Теленгу, основатель Отукена, умер, Маярху увел Арху на запад, к последнему морю, но Керекиты остались — железный народ, что плавил металл и ковал клинки, острые, как зимний ветер. Их доспехи звенели в степи, и соседи звали их Железными людьми.

Не все Керекиты приняли союз с табгачами, что сменил имя Арху на их шелковый лад. Коблан, вольный сын племени, собрал воинов и ушел в степь у Такла Макан, к людям длинной воли. С тех пор о нем шептались, как о духе. Торговцы кляли его за разграбленные караваны, шелковые винили в набегах на южный Шайбалык, а миссионеры твердили, что он продал душу черным магам Хазаркеша. Четыре года прошло с курултая, где Бектегин видел его в последний раз, но Коблан и его армия мелькали то на западе, то на востоке, точно призраки, сея страх.

Бектегин, вождь Керекитов, скучал по Коблану. В эти дни, когда союз трещал, как сухое дерево под ветром, его воины были бы спасением. Но пока он вел своих людей домой, к Ордубалыку, что лежал у подножия горы Бурхан.

Гора Бурхан возвышалась над степью, ее склоны поросли ивами, чьи ветви гнулись, точно плакальщицы. Лоскуты ткани, завязанные местными, трепетали на них — желания, шепотом отданные духам. Шаманы пели здесь свои гимны, невольные путники отдыхали, но простой люд обходил святое место стороной. Лишь Эргунэ, юный сирота, племянник Бектегина, любил эти предгорья. После смерти родителей он рос под крылом вождя, но когда тот уезжал, мальчик убегал сюда, к ивам. Он играл на шанкобызе, глядя на степь с высоты, одинокий, как ветер.

Взрослые не бранили его — думали, он тоскует по матери и отцу, ищет их души в тенях горы. Месяц назад Бектегин ушел на юг, и с тех пор Эргунэ каждый день поднимался сюда. Сегодня он забрался на высокую иву, его глаза, острые, как у сокола, смотрели на восток. Бектегин говорил что на одну сторону дороги уйдет две недели. Время близилось.

Сидя на ветке, мальчик заметил гнездо беркута на соседнем дереве. Он перебрался к нему, цепляясь за кору, и увидел орленка — маленький комок пуха, едва вылупившийся. Эргунэ протянул руку, но остановился.

— Подожду, — шепнул он. — Вырастешь, и я заберу тебя. Будем охотиться вместе.

Спускаясь, он замер — пыль поднялась на восточном горизонте, туча, что двигалась к горе. Всадники. Сердце его забилось, он узнал их шкуры и копья.

— Бектегин! Брат возвращается! — крикнул он, соскальзывая с дерева.

Эргунэ вскочил на своего коня и помчался навстречу, ветер хлестал его по лицу. Керекиты приближались, их лошади, покрытые потом, хрипели от усталости, но Бектегин гнал их к Ордубалыку, чьи стены уже маячили вдали. Воины заметили одинокого всадника, что летел к ним, как стрела.

— Кто-то ждал нас, — Алан прищурился, вглядываясь в фигуру.

— Это Эргунэ, — Бектегин улыбнулся, его голос был теплым, как угли очага. — Я знал, он встретит первым.

— Точно он! — кивнул Алан.

                                * * *

Керекиты миновали гору Бурхан, их копыта гремели по камням. Эргунэ не отставал от Бектегина, его конь шел тенью за вождем. Мальчик сиял, его голос звенел:

— Вождь, на той иве я нашел орленка. Заберу, когда подрастет.

— Зачем ждать? Лови взрослого беркута.

— Как? Я же не летаю, — Эргунэ нахмурился.

— Когда они линяют, не могут взлететь, — сказал вождь. — Тогда их берут.

— Третий раз линьки — лучший, — добавил воин, что ехал рядом. — Из таких выходят охотники.

— Хочешь стать охотником? — спросил Бектегин.

— Воином, — ответил мальчик. — Но с борзыми и беркутом буду охотиться в свободное время.

— Достойное искусство, — кивнул вождь.

— Говорят, борзая и орел выкормят аул в голод, — добавил Эргунэ. — Надо быть готовым.

— Не дай Тенгри таких дней, — Бектегин помрачнел. — Но времена меняются.

Эргунэ был остер — он заметил тень в глазах вождя еще при встрече. Шайбалык оставил след в его душе.

— У нас будут перемены? — спросил он тихо.

— Ничто не вечно, кроме неба, — ответил Бектегин, его голос стал тяжелым. — Перемены близко.

— Будем воевать?

— Мы всегда воюем, — вождь взглянул на степь. — Вопрос — с кем и где.

Эргунэ замолчал, затем заговорил, его глаза блестели:

— Я видел сон. Мы сражались, нас было мало, враги окружили, и смерть была близко. Но с неба спустился серый волк и растерзал всех.

Воины напряглись, их взгляды скрестились. Бектегин нахмурился.

— Рассказал шаманке Айкунэ?

— Да, — кивнул мальчик. — Она молчала долго, потом прослезилась.

Тишина легла на отряд, как снег на степь. Айкунэ, что не плакала никогда, даже когда судьба унесла ее сына, не дала слезам волю. Воины переглянулись, их лица застыли.

— Что она сказала? — спросил Бектегин, его голос дрогнул.

— «Настало время перемен», — ответил Эргунэ.

— Время перемен? — вождь повторил, его взгляд упал на гору Бурхан.

— Именно так, — кивнул мальчик.

Шайбалык

Деревня Ясуна, что раскинулась в тени рисовых полей Шайбалыка, задыхалась под солнцем, чьи лучи жгли землю, как клеймо. Ветер нес пыль с троп, и в этой пыли возникли силуэты — чиновник в шелковом халате, и десять воинов, чьи мечи блестели на поясах. Они вошли в деревню, точно стая волков, и потребовали собрать земледельцев под старым тутовником. Час спустя крестьяне, пропахшие потом и землей, стояли плечом к плечу, их лица были угрюмы, а глаза — полны усталости.

Надменный чиновник открыв складную бумагу показал текст и печать земледельцам.. Его голос резал воздух, надменный и резкий:

— Свободные крестьяне! Я несу весть от двора вана Сайлыка. Я — помощник чжухоу, вашего удельного правителя. Правительство строит великую дамбу, и нам нужны средства. Рабочим нужна еда. Поэтому мы вынуждены поднять налог!

Гул пробежал по толпе, точно ветер по сухой траве. Крестьяне, мирные, как их поля, и покорные, как их быки, устали от бремени властей. Годы поборов иссушили их, как засуха — реку. Они шептались, их голоса сливались в ропот, но страх сковывал языки.

— Куда еще поднимать? — выкрикнул кто-то из задних рядов.

— Соревнуетесь с табгачами в сборе дани? — добавил другой.

— Дамба? Уморите нас — для кого она будет? — голос старика дрожал.

— Наши предки гибли на длинной стене, теперь наш черед? — бросил третий.

Чиновник поднял руку, его шелка колыхнулись.

— Тишина! — рявкнул он. — Дамба спасет ваши поля от наводнений! Неужели не понимаете?

— Отложите на пару лет! — крикнул молодой рисовод. — Как нам жить?

— Наводнения не ждут, — отрезал чиновник. — Потеряете весь рис — что тогда? Жить вечно в страхе от паводков?

Толпа затихла, их плечи поникли. Они знали — их слова для властей пусты, как шелуха риса. Чиновник выпрямился, его голос стал тверже:

— Треть урожая — ваш налог в этом году. Все, что растите, делите на три. Не смейте убирать поля без наших глаз.

Отец Суны, чьи волосы побелели от лет, стоял среди крестьян. Старики шептались, прося его говорить от их имени. Ясун заметил это и шагнул вперед, опережая отца. Он боялся не за старика, а за Суню — ее судьба висела на волоске. Он вышел из толпы, его грудь была широка, а голос — звонок:

— Стой! — крикнул он. — Правду скажи: для чего налог? Что скрываешь?

Чиновник прищурился, его губы скривились.

— Кто ты такой?

— Я задал вопрос, — Ясун шагнул ближе, его взгляд был строгим. — Отвечай!

Чиновник оглянулся на воинов, чьи руки легли на рукояти мечей. Намек был ясен, но Ясун не дрогнул. Его голос стал громче, как раскат грома:

— Что смотришь на них? Я один уложу всех, если надо! А если толпа разойдется, ни один из вас не уйдет живым. Закопаем вас в полях — и ни одна душа не узнает!

Толпа загудела, десятки мужчин, крепких, как дубы, вышли вперед, ведомые Ивэем, чьи кулаки были сжаты. Их тени легли на землю, грозные, как буря. Чиновник побледнел, его голос смягчился, точно шелк под дождем:

— Я сказал — на дамбу!

— Ложь, — отрезал Ясун. — Никаких рабочих там нет. Местные бюрократы хотят набить карманы.

— Печать видишь? — чиновник ткнул в бумагу.

— Печать? — Ясун хмыкнул. — Для вас вырезать такую — как рис посеять.

— Успокойтесь! — чиновник поднял руки. — Налоги — на армию. Мы с табгачами расширяем границы. Без этого их стрелы обернутся против нас.

— Армия? — Ясун шагнул ближе, его голос стал ядовитым. — Кочевники берут десятую часть, вы — треть. Половину мы отдаем землевладельцам. Что нам останется?

— Хочешь под кочевниками жить? — бросил чиновник.

— Я ненавидел их, — прорычал Ясун. — Теперь ненавижу вас. Вы с врагами грабите свой народ!

— Молчать! — рявкнул телохранитель, шагнув вперед. — Мы не отчитываемся перед крестьянами. Это приказ Сайлыка!

— Не верю, — отрезал Ясун. — Местные крысы выдумали это.

Чиновник понял — толпа не сломится. Ясун был искрой, что грозила пожаром. Он стиснул зубы, его глаза сверкнули злобой.

— Ладно, — процедил он. — Ухожу с плохими вестями для дворца. Вы предупреждены.

Он махнул воинам, его шелка взметнулись.

— Уходим! Бесполезно тратить время. К другой общине!

Крестьяне смотрели, как отряд исчезает в пыли, их лица были мрачны. Отец Суны шагнул к Ясуну, его голос дрожал:

— Сынок, не навлекли ли мы беду? Вернутся с войском, накажут всех!

— Или возьмут силой, что хотят, — добавил другой старик, теребя бороду.

Ясун выпрямился, его взгляд был тверд, как камень. Он знал правду — мудрый лотос вчера шепнул, что Сайлык готовит бунт против кочевников. Такой указ не мог прийти от вана. Либо местные плели заговор, либо сам Сайлык разжигал гнев народа, готовя его к восстанию.

— Сайлык тут ни при чем, — сказал он. — Это местные крысы. У нас больше силы, чем у них.

— Не будь так уверен, — возразил отец Суны. — На кону вся деревня.

— Если придут, я отвечу, — Ясун сжал кулаки. — А мы пошлем весть соседям. Совет старейшин поднимет народ!

Ордубалык

Ордубалык возвышался в степях Отукена, его глиняные стены, выжженные солнцем, стояли, как высохшая шкура древнего зверя. В центре гудел рынок, где торговцы из дальних земель спорили над грудами шкур и клинков. Храмы, что окружали площадь, дымились, а плавильные печи, чей жар не стихал, наполняли воздух звоном молотов. Керекиты, мастера железа, ковали здесь мечи и доспехи, острые, как когти беркута. Глиняные дома теснились рядом с юртами, что семьи ставили во дворах, но весной большинство уходило в степи и горы пасти скот, возвращаясь лишь зимой, когда ветер гнал их к очагам.

У ворот, где пыль вилась под копытами, свиту Бектегина встретили старухи в шкурах, их лица были морщинисты, как кора ивы. В руках они держали деревянные сосуды, полные воды, что трижды кружили над головами путников, очищая от злых духов, что могли прицепиться в дороге. Затем воду выливали вдали, где не ступала нога человека, а опустевшие сосуды переворачивали у юрты, оставляя под солнцем и луной на три дня, чтобы свет изгнал тени.

Бектегин, чья борода чернела, а глаза горели усталостью, спешился. Толпа встретила его гулом, но он рвался к юрте, где ждала Айлу, его беременная жена. Крупный мынбашы — тысячник, Акбарс, чей голос гремел, как раскат грома, шагнул навстречу. Его волосы поседели за пять циклов Отукенского календаря, но сила в его руках не угасла. Он обнял вождя, его хриплый смех разнесся над воротами:

— В здравии, молодой вождь! Знаю, вестей у тебя казан полный, но завтра расскажешь. Отдохни, поешь! — Он наклонился, шепнув с улыбкой: — Невестка заждалась. Ей тяжелее было.

— Рад видеть тебя, Акбарс, — Бектегин хлопнул его по плечу. — В городе тихо?

— Кипит, как котел, — ответил мынбашы. — Ничего нового.

— Хорошо, — кивнул вождь. — Кому бы я доверил Ордубалык, если не тебе?

— Самое святое стерегу, — Акбарс подмигнул. — Всегда твой.

— Не только мне, ты служишь народу, — возразил Бектегин.

— Да брось, лучше иди к жене.

Акбарс воспитал его, как сына, уча бою и стали, служил его отцу и видел, как мальчишка стал вождем, что сам ходил на курултай в Шайбалык.

— Твой отец гордился бы, — вздохнул он, глядя, как Бектегин идет к юрте в окружении молодых воинов.

Свита все еще толпилась у ворот, ожидая приказа. Акбарс оживился, его голос грянул:

— Ну, как вам Шайбалык, молодцы? Понравился?

— Еще как! — крикнул один.

— Не наш быт, все иное! — добавил другой, глаза его блестели.

— У меня казан мяса варится! — улыбнулся Акбарс. — Кто хочет, ко мне! Расскажете, что видели. А кто по маме соскучился — вольны идти!

— Мясо? Идем! — загудели воины.

— А кумыс есть? — спросил третий.

— Полный бурдюк! — хохотнул мынбашы.

Бектегин скрывал нетерпение, его шаги гремели по двору, где юрта, окруженная глиняными стенами, ждала его. Эргунэ и молодые парни схватили уздечки его коней — основного и запасного.

— Кормите их хорошо, — бросил вождь. — И неделю не трогайте. Пусть дышат.

— Слушаемся! — отозвались они.

— Эргунэ, постой! — Бектегин снял коржын с седла. — Чуть не забыл.

— Подарок снохе? — ухмыльнулся мальчик.

Вождь подмигнул.

— А то не пустит.

— Пустит! — Эргунэ засмеялся. — Скучала она.

— Точно? — Бектегин обернулся и замер. Дверь ворот распахнулась, и Айлу стояла там, высокая, с кожей, что сияла, как утренняя роса. Ее карие глаза блестели, коричневые волосы вились под белым шелковым платком. Светло-зеленый халат струился, скрывая живот, что выпирал на девятом месяце. Серебряные обереги — треугольники — звенели на ее шее и косах, храня дитя по обычаю кочевников.

— Скучала, милый, — улыбнулась она. — Стою у ворот, не могу без тебя в юрту.

Бектегин шагнул к ней, его взгляд упал на живот.

— Успел, слава небесам, — выдохнул он. — Наш богатырь еще там?

— Ждет тебя, — ответила Айлу, ее голос был мягким, как ветер. — Говорит, выйдет, когда отец вернется.

Она впустила его, закрыв ворота. Они обнялись, молча, их дыхание смешалось, будто убеждая, что они снова едины. Бектегин вдохнул запах ее волос, поцеловал лоб.

— Любимый запах, — шепнул он, обнимая крепче.

Айлу коснулась коржына, ее глаза блеснули.

— Что привез из страны шелков и сладостей?

— Зайдем, покажу, — ответил он, его голос стал тише. — Но подарков мало.

— Почему? — она нахмурилась. — Вождь должен вернуться с караваном.

— Не те времена, милая, — Бектегин помрачнел. — Будь я покорным, Алпастан дал бы караван. Но я бунтарь.

— Ты выступил против? — ее голос дрогнул.

— Именно так, — кивнул он, и они шагнули в юрту, где тени факелов ждали их слов.

---

Королевский двор Хистафы

Дела державы смутили и полководцев, и совет —

В разлад вступили сила, долг и честь.

Рабы, мечтая знати дать ответ,

Замолкли, в глазах их — тлилась месть.

Во двор стекались воины в доспехах —

Ормузд узрел, что гибель — уже здесь.

(А. Фирдауси. Шахнаме, перевод автора)

Дворец Хистафы, что возвышался над столицей огнепоклонников, был подобен угасающему костру — его стены, пропитанные дымом веков, дрожали от гула голосов. Двурогие приближались, их копыта уже топтали дальние поля, и в зале совета страсти пылали жарче, чем печи Бонпо. Карта земель лежала на столе, истертая пальцами и усеянная метками, а факелы бросали тени, что плясали, как призраки. Хистафа восседал во главе, его шелковый халат был тяжел от золотых нитей. Военные начальники, их лица иссечены шрамами и тревогой, спорили, пока Михру, старейший из них, молчал, склонившись над картой.

Михру выслушал всех. Его разум был остер, как клинок Керекитов, а терпение — как камень под ветром. Когда ропот стих, Хистафа взглянул на него, и тишина легла на зал, точно снег. Михру выпрямился, его голос был низким, но твердым:

— Открытый бой — смерть. Если восточные гарнизоны вернутся, соседи ударят в спину.

Джавид, молодой и горячий, чьи пальцы теребили рукоять меча, нахмурился:

— Не ждать подкреплений? Не биться с тем, что есть? Что ты предлагаешь, Михру?

— Я тоже не понял, — добавил Хистафа, его брови сдвинулись, как тучи.

Михру указал на карту, его палец лег на восточные рубежи.

— Разделим их армию. Уведем двурогих на восток, расслабим и раздавим силами восточных гарнизонов.

— Как? — Джавид усмехнулся, его тон был ядовит.

— Сандрал жаждет крови Машаля, — продолжал Михру, не дрогнув. — Отправим народ Бонпо с магом в Хазаркеш, а сами двинемся к Золотым людям. Двурогие разорвутся надвое.

Хистафа замолчал, его пальцы сжали подлокотники. Михру был прав — Сандрал, чья ненависть к Машалю пылала ярче огня, не устоит перед погоней. Но другой воин, чей шрам на щеке алел, как свежая рана, возразил:

— А столица? Кто защитит ее?

— Зачем? — Михру взглянул на него, его глаза были холодны. — Прикажем народу уйти в горы с едой и богатством. Двурогие не гонятся за крестьянами.

— Позор! — рявкнул воин. — Бросить город без боя? Бежать, как трусы?

— Не бежать, — отрезал Михру. — Отступить. Это тактика. Прольем меньше крови. Пустой город они не тронут. Оставим вино — пусть пируют.

Хистафа улыбнулся, его губы дрогнули, как пламя на ветру.

— Ты прав, Михру. Такого в истории не было. Это наш путь.

— Однако… — начал другой воин, но Хистафа вскинул руку, обрывая спор. Он встал, его тень легла на карту, длинная и грозная.

— Приказываю! — голос его гремел, как гонг. — Жители берут еду, богатства и уходят в горы. Дайте им лошадей, телеги, воинов для охраны. Когда двурогие пройдут город и погонятся за нами, народ вернется. С востока враги не уйдут живыми. Мы вернемся с рогатыми головами на пиках!

Воодушевленный Михру шагнул ближе, его глаза блеснули.

— Золотые люди станут союзниками, если умело их склонить. Силы соседей — наш меч.

— Пусть Машаль заманит Сандрала вглубь, — добавил Хистафа, уверенность озарила его лицо. — Если двурогие сунутся к хаомаваргам, те тоже не будут сидеть сложа руки. Столкновение неизбежно и соседи попросят нас присоединится против общего врага.

Он повернулся к слугам, что замерли у стен, их лица были бледны.

— Зовите Машаля! — рявкнул он. — Немедля отправим его в Хазаркеш. И пусть двурогие узнают об этом.

Шайбалык

Шатер Алпастана, стоявший в тени дворцовых стен Ханбалыка, был пропитан запахом кожи и меха. Каган Алпастан примерял одежду предков — кожаный кафтан, отороченный соболем, и меховой чапан, что шуршал, как степной ветер. Его руки, привыкшие к мечу, гладили грубую ткань, а сердце билось быстрее — он не надевал эти шкуры годами, не чувствовал простора, что звал его за стены дворца.

— Госпожа пришла! — прогремел голос нукера у входа.

— Пусть войдет! — отозвался Алпастан, его тон был теплым, как угли очага. — Оценит, как я выгляжу.

Чылтыс вошла, ее шаги были легкими, но глаза, потускневшие от дворцовых теней, зажглись при виде мужа. Она улыбнулась, ее лицо, изрезанное морщинами интриг и лет, смягчилось. Алпастан раскинул руки и покружился, чапан взметнулся, точно крылья ястреба.

— Ну, как? — спросил он, голос его был полон гордости. — Годится для степи? Не шелковый халат — в этом скакать и воевать можно.

— Вам идет, мой каган, — ответила Чылтыс, ее голос был мягким, но искренним. — Одежда предков возвращает свет вашему лицу.

— Еще бы! — Алпастан хлопнул себя по груди. — Сердце рвется в степь, как конь с привязи.

— Знаю, — она кивнула, но ее взгляд упал, тень легла на ее лицо. — Мое рвется сильнее.

Каган прищурился, его улыбка угасла.

— Что недоговариваешь?

Чылтыс подняла глаза, в них горела тоска, как огонь в ночи.

— Мой каган, позволь мне выйти с тобой в степь. Я задыхаюсь здесь. Соскучилась по ней.

Алпастан нахмурился, его пальцы сжали пояс.

— Это не пир, не праздник, — сказал он, голос его стал тверже. — Охота, джигитовка. Что там делать женщинам?

— Я знаю степь, — возразила она, шагнув ближе. — Хочу спать в юрте, скакать на коне, дышать ветром, жечь костры, варить мясо на огне. Это моя кровь.

Каган замолчал, его взгляд прошелся по ней. Он видел волка, что томился в клетке, — ее душа, рожденная для просторов, увядала в шелковых стенах. Дворец иссушил ее, как засуха — траву, и жалость кольнула его сердце.

— Ладно, — выдохнул он, улыбнувшись. — Идем. Никто не готовит мясо, как ты. Только бабушка моя и мать могли сравниться.

Чылтыс расцвела, ее глаза засияли, как звезды над степью.

— Спасибо, мой каган! — воскликнула она. — Я позабочусь о вас и Менгу. Буду полезна.

— Заботы много не надо, — оборвал он, его тон стал суровее. — Особенно детям. Я веду их закалять, держись подальше.

— Будет так, — кивнула она, ее голос дрожал от радости. — Только дайте мне идти со вситой.

— Решено, — Алпастан махнул рукой. — Идешь с нами.

— Благодарю, каган! — Чылтыс поклонилась и выбежала, ее шаги были легкими, как у девочки, что впервые видит степь. Алпастан смотрел ей вслед, его губы дрогнули в улыбке. Она бежала, точно освобожденная из цепей, и он прошептал, глядя в пустоту:

— Степь, моя степь… Как же мы тоскуем по тебе.

Южный Шайбалык

Рисовые поля вокруг деревни Ясуна простирались под палящим солнцем, их зеленые стебли колыхались, как море, а воздух был густ от жары и пыли. Спустя два дня после стычки с чиновником, лотос — молодой тайный агент вана Сайлыка — созвал Ясуна и Ивэя на дальний край поля, где тени ив скрывали их от чужих глаз. Его конусообразная шапка была надвинута до половины лица, и лишь тонкие усы, что дрожали при каждом слове, выдавали его. Ясун и Ивэй стояли, их лица были угрюмы, а взгляды следили за движением его губ, точно за клинком, готовым ударить.

Лотос говорил тихо, но его голос был острым, как игла:

— Что вы натворили? Тот чиновник был нашим! Он собирал налог, чтобы снабдить вашу армию для похода на запад! Вы едва не сорвали план! Прогнали его, да еще подбили другие деревни против нас!

Ясун опустил голову, стыд жег его щеки, как угли. Ивэй же, чьи глаза блестели насмешкой, скрестил руки, наслаждаясь унижением друга.

— Погоди, — бросил он, его тон был дерзким. — Значит, мы идем на запад?

Лотос стиснул зубы, его усы дрогнули.

— Мы собирались открыть вам, но вы вынудили меня! Ни слова другим! Это тайна!

Ясун поднял взгляд, его голос стал тверже:

— Почему не предупредили? Не вините теперь!

— Тайна! — рявкнул лотос, его шепот сорвался в шипение. — Точнее была тайной! А теперь как успокоить народ? Объявить всем, что готовим поход? Вы все испортили!

Ивэй шагнул ближе, его лицо потемнело.

— Значит, мы идем на запад и сами должны найти еду? — прорычал он.

Лотос отвернулся, его тень легла на рис, длинная и зловещая. Он молчал, обдумывая, как спасти план, когда даже два верных лотоса кипели гневом. Наконец, он повернулся, подняв шапку. Его глаза, пронзительные, как стрелы, впились в них.

— Ладно, — сказал он, голос его стал холоднее. — Ваша деревня свободна от налога — здесь много будущих лотосов. Но убедите соседние общины поддержать двор. Скажите, что вы за нас. Поняли?

— Так лучше, — буркнул Ивэй, его губы дрогнули в усмешке.

— Соберите своих, — продолжал лотос. — Объясните: освобождение от налога — за молчание. Отработайте с рисоводами.

— Будет сделано, — кивнул Ясун, его голос был тверд.

Ивэй прищурился, не желая отпускать чужака.

— А когда мы выйдем в путь? — бросил он.

— Не все сразу, — отрезал лотос. — Соберем армию, а вы будете тренироваться.

— Где? — Ивэй шагнул ближе.

— Тайна, — лотос надвинул шапку, его лицо скрылось в тени. — Скоро заберем вас. Будьте готовы.

Он повернулся и исчез по тропе, его шаги растворились в пыли. Ивэй выдохнул, его взгляд упал на Ясуна.

— Видишь, к чему твоя храбрость? — хмыкнул он. — Как успокоишь деревни? Как заставишь наших молчать?

— Ты не поможешь? — Ясун нахмурился.

— По деревням не пойду, — Ивэй скрестил руки. — Сам беги. А я соберу наших и поговорю.

— Тоже дело, — кивнул Ясун, его глаза сверкнули решимостью. Он бросился по пыльной дороге к соседней деревне, его фигура мелькнула среди полей. Ивэй смотрел ему вслед, его губы искривились в усмешке.

— Беги, выскочка, — пробормотал он, повернувшись к деревне.

Шахреман

Гостевой зал дворца Хистафы был пропитан дымом благовоний, что вились к сводам, точно души, ищущие выхода. Каменные стены, украшенные коврами с узорами огня, отражали свет факелов, но их тепло не могло прогнать холод, что гнездился в сердце шаха. Хистафа мерил шаги по залу, его шелковый халат шуршал, а мысли кружились, как пепел над костром. План военного совета был дерзок, но опасен — отправить Машаля и народ Бонпо в Хазаркеш, чтобы расколоть армию двурогих. Но что, если маги отвергнут его? Что, если Сандрал окажется быстрее духов? Шах стиснул кулаки, его тень дрожала на полу.

Слуга постучал в дверь, — Мой шах, великий маг здесь.

— Пусть войдет, — отозвался Хистафа.

Машаль переступил порог, его фигура, закутанная в черные одежды, казалась тенью, что ожила. Он склонил голову, его глаза, скрытые под капюшоном, блестели, как угли.

— Вы звали, мой шах? — голос его был низким, но в нем звенела сила.

— Есть дело, маг, — Хистафа указал на кувшин. — Хочешь вина?

— Не сегодня, — Машаль покачал головой.

— Мудро, — кивнул шах. — Не время для слабости.

— Вы правы, — маг скрестил руки, его пальцы, унизанные кольцами, сверкнули.

Хистафа шагнул ближе, его голос стал тише, но тверже:

— Мы решили отправить народ Бонпо в Хазаркеш, чтобы ослабить Сандрала. Ты знаешь, он жаждет твоей крови. Если ты уведешь его, он разделит армию. Это наш шанс.

Машаль улыбнулся, его губы дрогнули, как пламя на ветру.

---

— Не продолжайте, шах. Я знаю.

Хистафа замер, его брови сдвинулись. Он ждал этого — маги Бонпо видели дальше, чем глаза смертных, их духи шептали правду.

— И что думаешь? — спросил он, скрывая тревогу.

— Не важно, — ответил Машаль, его тон был холоден, как камень. — Будет, как вы желаете.

— Сможешь защититься? — Хистафа шагнул ближе. — Если Сандрал догонит?

Маг усмехнулся, его глаза блеснули под капюшоном.

— Я убил его отца. Сын не труднее. Дайте мне его.

Шах выдохнул, его плечи расправились.

— Благодарю, великий маг. Когда мы покончим с двурогими, вернешься. Мы сотрем лунапоклонников и решим судьбу Сандакума!

— Хороший план, — кивнул Машаль. — Но у меня есть просьба.

— Говори, — Хистафа наклонился, его голос стал мягче.

— Дайте мне часть священного огня из храма, — сказал маг. — И возьмите часть с собой. Лунапоклонники погасят его, войдя в столицу.

Шах нахмурился, его пальцы сжались.

— Они посмеют? — прорычал он. — Огонь горит тысячу лет. Они сами чтили его с нами.

Машаль улыбнулся, но в его улыбке не было тепла.

— Они потеряли разум, шах. Фанатики не терпят иного. Они хотят обложить налогом всех, кто не кланяется Манату. Эти разбойники мечтают загнать мир в их рамки.

Хистафа стиснул зубы, его глаза запылали.

— Клянусь мечом, я отрублю их головы! Гиены, что грабят под видом веры, не должны жить!

— Они алчут богатств и власти над шелковым путем, — добавил Машаль. — Легче править, когда все молятся твоему богу.

---

— Погасить огонь… — Хистафа покачал головой. — Бери часть. Я дозволяю.

— Мудро, мой шах, — кивнул маг.

— Собери народ Бонпо и иди с миром, — сказал Хистафа. — Мы еще свидимся.

Машаль кивнул, но его улыбка была искусственной, как маска актера сицюй. Хистафа заметил это, и холод пробежал по его спине. Маг повернулся к двери, но шах остановил его:

— Постой! — Он встал, шагнул ближе и понизил голос до шепота. — Если дела пойдут не по плану… Могу ли я узнать заранее? Дашь знак? Будет ли что-то с небес?

Машаль взглянул на него, и впервые шах увидел в его глазах тень жалости. Хистафа, что вел армии и ломал врагов, стоял перед ним, как смертный, чья броня дала трещину. Маг наклонился и шепнул что-то, его слова были тише дыхания. Хистафа замер, его лицо стало маской — он пытался разгадать загадку, что легла на его плечи.

— Я запомню, — выдохнул шах, его голос дрожал.

— Это и будет знак, мой шах, — ответил Машаль и вышел, его тень растворилась в полумраке.

Улус Отукен

Бектегин стоял в дальнем конце огромной юрты, его кожаный кафтан блестел в полумраке, а глаза горели решимостью, смешанной с тревогой. Вожди, старейшины и батыры, вызванные из степей и гор, расселись на шкурах, их бороды и шрамы говорили о годах битв. Перед советом был накрыт дастархан — мясо, кумыс, лепешки. После трапезы все ждали слов вождя. Одно место, ближе к Бектегину, пустовало — для шаманки Айкунэ.

Бектегин чувствовал взгляды старейшин, их молчание было тяжелее стали. Он старался не смотреть в их лица, боясь увидеть сомнение, но шепот, что пополз по юрте, как змея, раздражал его. С детства он ненавидел тайные перешептывания, что скрывали правду. Его левая рука легла на рукоять меча, пальцы сжались, пока задние ряды не зашевелились.

— Шаманка идет! — крикнул кто-то у входа.

— Дорогу! — эхом отозвались другие.

Айкунэ вошла, ее шаги сопровождал звон металлических амулетов, что висели на ритуальном халате. Ровесница Акбарса, она несла на плечах груз утрат — муж и сыновья пали в битвах, но горе лишь усилило ее дар. Длинный головной убор, украшенный перьями ястреба и ворона, колыхался, а глаза, строгие и острые, как клинки, скользнули по юрте. Она села, кивнув Бектегину, и воцарислась гробовая тишина.

Вождь выпрямился, его голос грянул, как удар молота:

— Народ мой! В Шайбалыке я бросил вызов табгачам. Отказался подчиняться их алчности. Лишь Ясутай, вождь Селенгитов, поддержал меня. Телесуйцы, Хагасы, Чиликтинцы и прочие люди в шкурах остались верны Табгачскому союзу.

Молчание стало глуше. Акбарс и Айкунэ сидели неподвижно, их лица были каменными. Бектегин ощутил холод в груди — их молчание жгло сильнее слов. Если бы не хриплый голос Акбарса как гроза не ударила по царившей тишине у Бектегина сдали бы нервы.

— Подлые трусы! Как хорошо, что в эти дни нас называют железными людьми а не людьми в шкурах! Они окончательно опустились! Мне уже позорно носить это имя!

Услышав поддержку, Бектегин чуть расслабился. Теперь он продолжил свою речь громче и увереннее:

— Ясутай поведет свой народ на северо-восток, в поисках земель, где законы будут их. Он хочет жить по своим законам как и мы.

— А мы? — прервал старейшина, его голос был хриплым. — Что нам делать?

— Идем на запад, — отрезал Бектегин, его взгляд стал тверже. — К Золотым людям.

— Они не примут нас с радостью, — возразил другой. — Пустят, если станем их пограничниками против табгачей или шелковых от которых мы хотим избавится.

— Там мы будем вдали от Жужаней и Хазаркешей, — парировал вождь. — Наймемся охранять караваны. Сохраним силы, создадим союз и вернем земли.

— Верно! — рявкнул один из вождей. — Отдавая силы и налоги табгачам мы становимся уязвимыми для Жужаней и горцев. Лучше отойти подальше от врага на несколько лет и восстановить силы.

— Пятьдесят лет табгачи не слали подмогу, — добавил другой вождь. — Только мы кормим их армии. Пусть справляются без нас.

— А духи? — выкрикнул старейшина с задних рядов. — Без их воли не двинемся!

— Духи должны дать совет! — эхом отозвались другие.

Взоры упали на Айкунэ. Шаманка ждала, ее лицо было неподвижно, как лед. Она медленно подняла руку, указав на небо, и юрта замерла. Когда она получала послания от духов у нее менялся голос на более грубый и дрожащий, а темные зрачки ее глаз увеличивались меняя цвет на голубой. Все сразу понимали что она вступала в контакт с потусторонним миром. Именно сейчас ее раскосые глаза заполнялись в голубой цвет а «подаренный духами» голос протаранил всю юрту.

— Духи дали знак! — прогремела она. — Они помогут, но путь будет тяжким. Мы тысяча раз умрем… и тысяча раз воскреснем! С нами восстанет дух Арху, и слава наша вернется! Народ мой, время перемен пришло!

— Да будет так! — загудели старейшины.

— Пусть сбудется! — крикнул батыр.

Айкунэ раскинула руки, точно беркут, парящий над степью, ее тело задрожало. Она встала и повернулась собравшимся, голубой свет в глазах бил даже до порога, а голос, что шел из иного мира, вонзался в сердца:

— Ваш вождь может видеть какая корова худая, какая тощая! — прогремела она. — Останетесь здесь — станете зеленым лугом саранче. Надобно сделать долгий круг по степи! У вашего зверя лапки еще слабые, пусть вернется тогда когда люди будут боятся его оставленного следа на Отукенской черни! — едва сказав это шаманка отключается и падает!

Ее слова оборвались, тело обмякло, и ближайшие воины подхватили ее, усадив на шкуры. Юрта загудела, как улей. Бектегин почувствовал жар в груди — момент настал.

— Мать Айкунэ права! — крикнул он, его голос взлетел, как ястреб. — Перемены ждут всех! Медлить нельзя, пока враги и соседи плетут сети. Действуем!

— Да благославит нас Небо! — рявкнул Акбарс.

— Решим сами! — подхватили другие.

— Созывайте народ! В путь!

— На запад, как в былые времна!

— Великое кочевье! — загремела юрта.

                                * * *

В тот же час Эргунэ, юный сирота, крался к юрте Айкунэ. Совет старейшин дал ему шанс — шаманка не вернется скоро. Ее атрибуты, странные и манящие, тянули мальчика, как огонь мотылька. Бубен, что стоял у ее ложа, был его целью. Он скользнул внутрь, тени юрты сомкнулись над ним. Взгляд пробежал по шкурам, висячим амулетам и одеждам из звериных кож. Бубен ждал его, прислоненный к постели, его кожа была расписана солнцем, крестом в центре — символом Вечного Неба и четырех концов света, — и крылатыми тварями с головами зверей.

— Вот он, — шепнул Эргунэ, его пальцы коснулись кожи. Он погладил перья, что висели сбоку, взял трость и ударил.

Звук, глубокий и живой, ударил, как волна. Мурашки пробежали по коже, мальчик вздрогнул, его душа на миг унеслась в иное. Он замер, но любопытство победило страх. Второй удар — и снова чувство, будто он шагнул за грань. На третий раз крик, резкий и ужасающий, разорвал воздух. Над головой мелькнула тень — огромная птица с железным клювом и когтями пронеслась так близко, что ветер хлестнул его лицо. Она взглянула на него, ее глаза были бездонны, и крик, что ледяной клинок, пронзил его.

Эргунэ бросил бубен, сердце колотилось, как барабан. Мир мигнул — он был уже не в юрте, а на равнине, где небо пылало алым. Но в следующий миг он лежал на спине в юрте, бубен стоял нетронутым, как прежде. Мальчик дрожал, его дыхание сбилось. Он вскочил и пулей вылетел наружу, где вожди расходились, их голоса гудели, как буря. Никто не заметил его, но страх гнал его прочь. Он хотел рассказать Бектегину, но вождь, окруженный старейшинами, был поглощен делами. Когда же Айкунэ вышла из юрты совета, ее тень легла на тропу, и Эргунэ исчез, боясь встретить ее взгляд.

Бектегин был доволен — совет единым голосом выбрал запад. Кочевье начнется завтра. Его родство с Золотыми людьми, чья кровь текла в Айлу, было козырем. В степи узы крови значили больше соседство, и настало время их использовать.

Шахреман

Аромат сливы

От ветки, что сломал человек,

Подарок весны.

(Тиё из Кага, перевод автора)

Храм огня в Шахремане возвышался, как древний страж, его шестиугольные стены, зубчатые, как кости дракона, окружали алтарь — четырехугольное сердце, где пылал священный огонь, что не гас тысячу лет. К нему стекались паломники, их молитвы сливались с дымом, но лишь мобеды и шах могли приблизиться к пламени. Машаль, маг Бонпо, чьи глаза горели алчностью, торопился к храму, сжимая сосуд с маслом. Огонь был его мечтой — не из благоговения, а из-за секрета, что он скрывал даже от Хистафы. Это пламя таило силу, о которой жрецы молчали, а маг знал.

Внутри храма мобеды, облаченные в белые халаты, с лицами, укрытыми масками, готовились к ритуалу. Их движения были медленны, как шепот ветра, а глаза следили за каждым шагом гостя. Один протянул Машалю маску — даже капля слюны, упавшая в огонь, была бы святотатством. Маг надел ее, его пальцы дрожали, сжимая сосуд, где хлопковый фитиль, пропитанный маслом, был привязан проволокой к крышке. Он шагнул к алтарю, где пламя танцевало, живое и вечное, и протянул сосуд к языку огня, шепча молитву:

— Эк Оанг Кар. Да будет дух огня милостив, истина его имени, человекосоздатель, без страха, без ненависти, без смертной формы, саморожден!

Фитиль вспыхнул, и Машаль улыбнулся, его лицо, покрытое морщинами и шрамами, исказилось в гримасе, что напоминала оскал зверя.

— Да будет Он освещать тьму и греть души! — прогремел главный мобед.

— Несомненно, великие жрецы, — ответил Машаль, его улыбка была фальшивой и ничуть не украшала его безобразное лицо. Она лишь подчеркивала уродство, раздражая мобедов.

Маг повернулся к помощнику, игнорируя жрецов.

— Торопимся, — бросил он. — В Хазаркеш, немедленно.

— Все готово, мой маг, — кивнул помощник, его голос был тих, но тверд.

Машаль и его свита покинули храм, их шаги гремели по камням. Мобеды остались, их лица были мрачны. Они чуяли беду — решение Хистафы отдать огонь Бонпо было ошибкой. Маг не поклонялся пламени, он жаждал его силы. Жрецы не проводили их, запершись в святилище, где огонь шептал свои предупреждения.

Снаружи Шахреман утопал в хаосе. Горожане покидали город, их телеги скрипели под тяжестью скарба, лошади и верблюды ревели, а дети цеплялись за матерей. Пыль вилась к небу, точно дым костра, а стражники на стенах смотрели вниз, их сердца разрывались между стыдом и страхом. Двурогие были близко, их тень уже легла на равнины, и бегство казалось предательством.

Хистафа стоял на балконе дворца, его шелковый халат трепетал на ветру. Он убеждал себя, что бой на востоке оправдает позор, но тень сомнения грызла его. Джавид, чье лицо было темнее тучи, ждал приказа.

— Сколько ушло? — спросил шах, его голос был хриплым.

— Большинство, — ответил Джавид. — Осталось немного.

— Прикажи арьергарду готовиться, — сказал Хистафа. — Двигаемся на восток.

— Слушаюсь, мой шах, — кивнул Джавид, но шагнул лишь на миг.

— Постой! — Хистафа остановил его. — Народ Бонпо? Они вышли?

— Да, маги уходят, — ответил воин.

— Как двурогие узнают, что мы разделились? — шах наклонился, его глаза сузились. — Это важно.

— Оставим пастухов по дороге, — сказал Джавид. — Рогатые их допросят.

Хистафа кивнул, но его взгляд упал на горизонт, где пыль смешивалась с дымом. План был в движении, но сердце шептало, что на востоке его ждут трудные дни.

---

Северный Сандакум

Цветы ты любил…
Не заметил, как стал

Рабом хризантем.

(Ёса Бусон, перевод автора)

Восточные гарнизоны Сандакума, раскинувшиеся в океане песка, где солнце жгло, как кузнечный горн, были тенью былой мощи. Десять тысяч пограничников должны были стеречь караваны и держать врагов за гранью пустыни, но годы хаомы — запретного «напитка богов» — обратили их в призраков. Столица, ослепленная угрозой двурогих с запада, не видела, как ее воины тонут в дыму и вине. Военачальники, что некогда клялись шаху, меняли дань караванов на мешки сухой хаомы и бурдюки с ее настоем. Хистафа, чей взор был прикован к Сандралу, не знал, что его армия гниет, как плод под палящим солнцем.

Хаома проникла в кровь всех — от тысячников до рядовых. Воины, чьи клинки ржавели в ножнах, тратили жалованье на дым, а многие вязли в долгах. Каждую неделю караваны хаомаваргов, чьи верблюды скрипели под грузом, встречали как богов. Пиршества вытеснили учения, и пустыня, что должна была закалять, стала могилой дисциплины. Жалобы торговцев, чьи грузы грабили сверх меры, долетали до Шахремана, но тень западных врагов заглушала их. Теперь, когда Хистафа вел армию на восток, гарнизоны ждал крах, а шаха — предательство.

Солнце стояло в зените, его лучи жгли лагерь, где палатки колыхались, как паруса в бурю. Шам, военачальник с волосатой грудью, спал в своей палатке, точно мертвец. Пустые бурдюки валялись вокруг, пепел от выжженной хаомы дымился в жаровне, а две женщины, полунагие, лежали в забытьи. В палатку ворвался Захран, тысячник с кудрявой гривой, его лицо было бледно, как пепел. Он принялся трясти Шама, но хаома держала того крепче цепей. Военачальник, вялый и пустой, еле открыл глаза.

— Какое время? — пробормотал Шам, не поднимая головы.

— Полдень, — рявкнул Захран, его голос дрожал от гнева.

— Что стряслось? — Шам сжал виски, его тело качнулось.

— Гонцы из столицы! — Захран наклонился ближе. — Шах идет сюда с армией. Мобилизация началась. Нам конец!

Шам молчал, его взгляд был мутным, как стоячая вода.

— Воды… — выдавил он. — Умираю.

Захран схватил бурдюк, но тот был пуст. Второй тоже. Тысячник швырнул их в угол и сунул другой сосуд Шаму. Военачальник осушил его, но голова его повисла, глаза закрылись. Он попытался встать, но тело предало — он рухнул, как бревно, и затих. Захран стиснул кулаки, его ярость кипела.

— Шах будет здесь через два дня! — рявкнул он. — Войска пьяны, запасы истрачены! Ты слышишь? Нам конец!

Шам не ответил, его дыхание было слабым, как ветер в пустыне. Захран вылетел из палатки, где ждал сотник Надир, чьи глаза горели тревогой.

— Не встал? — спросил он.

— Завтра очнется, — сплюнул Захран. — После такой хаомы он мертв.

— Дела плохи, — Надир сжал рукоять кинжала. — Что делать?

— Бежать, — отрезал Захран, его голос был холоден.

— Соберем других, — возразил сотник. — Два дня есть. Может, успеем.

— Не поймешь? — Захран шагнул ближе. — Даже с половиной войск правда выплывет. Шам и тысячники — покойники. Все раскроется.

— Мы предупреждали столицу, — сказал Надир, его голос дрогнул.

— Люди Шама скрывали, — отмахнулся Захран. — Доказать нечем. Поздно.

— Если сбежим, найдут, — Надир сжал кулаки.

— Им не до нас, — Захран понизил голос. — Гонцы сказали: столица пуста, армия идет сюда.

— А семьи? — Надир побагровел. — Кто их защитит?

— Их увели в горы, — ответил тысячник. — Шахреман пуст.

— Я иду к семье, — прорычал Надир. — Не шаху служить, а им.

— Если Хистафа победит, тебя казнят за измену, — предостерег Захран.

— Тогда уйду из страны, — отрезал сотник. — К Хазарскому морю, вдоль берега на запад, в горы.

Захран замолчал, его взгляд скользнул по лагерю, где воины спали в тени или курили хаому, не ведая о шахе. Надир был прав — их головы уже на плахе.

— Сколько с нами пойдет? — спросил он.

— Двести, кто в уме, — ответил Надир. — Им не сладко отвечать за чужие грехи.

— Бери лучших коней и еду, — кивнул Захран. — Уходим, как стемнеет.

Шайбалык

Рисовые поля Ясуна дремали под утренним солнцем, их зелень колыхалась, как вздохи земли. Лотосы, тайные воины вана Сайлыка, получили приказ — выйти к условному месту, где их обучат для войны на западе. Они покидали деревню малыми группами, точно тени, чтобы не привлечь глаз. Сегодня был черед шестерых, среди которых шли Ясун и Ивэй, чьи сердца были тяжелы от прощаний.

Ясун пылая надеждой, направился к дому Чуна, отца Суны. Старик, чьи руки, узловатые, как корни, плели корзину из ивовых веток, сидел у порога. Ясун хотел не только попрощаться — он жаждал увидеть Суну, чей образ жег его, как угли. Он кашлянул, его голос грянул громче, чем нужно, в надежде, что она услышит:

— Отец Чун! Мы уходим в путь. Пришел проститься!

Чун отложил корзину, его глаза, мутные от лет, прищурились.

— Это ты, сынок? — Он встал, опираясь на палку. — На стройку дамбы, значит?

— Выходит, так, — кивнул Ясун, его взгляд метнулся к дому.

— Благодаря вам налоги сняли, — сказал Чун. — Хорошие вы парни. Возвращайтесь целыми.

— Надеюсь, — ответил Ясун, его голос дрогнул.

— Долго будете там? — спросил старик.

— Год, говорят, — Ясун переступил с ноги на ногу. — Дорога дальняя, тысячи ли.

— Ты смотри! — Чун улыбнулся, его зубы блеснули. — Увидишь дальние края. Я-то всю жизнь из деревни не выходил. Старуха не пускала! — Он хохотнул, но заметил, как глаза Ясуна бегают по сторонам, ищущие другую. — В молодости мой отец ушел на стену, — продолжил старик. — Три года его не было.

— Да, отец Чун, — пробормотал Ясун, чувствуя неловкость. Его сердце билось, но Суна не появлялась.

Дверь скрипнула, и вышла жена Чуна, ее лицо омрачилось.

— Ясун? Опять чиновники? — спросила она резко.

— Нет, милая, — Чун махнул рукой. — Он на дамбу. Попрощаться пришел. Суна дома? Зови, пожелаем парню пути.

Ясун замер, его кровь закипела. Суна, что, верно, подглядывала из окна, вышла, ее синий халат сиял, как небо, а волосы, собранные на макушке, блестели. Она шагнула к отцу, ее глаза опущены.

— Звали, отец? — голос ее был тих.

— Дочка, Ясун уходит на год, — сказал Чун. — Попрощайся.

Суна кивнула, ее взгляд мелькнул к Ясуну, короткий, но мелькнувшая звезда в ночи.

— Удачи, Ясун, — сказала она, и ее глаза, полные невысказанного, дрогнули.

— Пусть духи хранят тебя, сын, — добавила мать, ее голос был теплым.

— Спасибо, — Ясун поклонился, его взгляд в последний раз поймал глаза Суны. Они потемнели от грусти, и это зажгло в нем искру. «Она тоскует — значит, любит», — подумал он, и сердце его воспарило.

— Берегите себя, — сказал он, уходя. Чун с женой помахали, а Суна скрылась в доме, ее шаги затихли.

В тот же час Ивэй стоял у своего дома, где прощание разрывало душу. Бин, его жена, чей живот уже округлился от ребенка, сидела в слезах, ее губы были сжаты, как кулаки. Желтый гребень, подарок Ивэя, валялся у ее ног, отброшенный в гневе.

— Год пройдет быстро, — сказал Ивэй, его рука легла на ее живот. — Я вернусь, и у нас будет сын.

— И что измениться? — Бин подняла глаза, полные горечи. — Он будет сыном рисовода, что еле кормит семью?

— Я вернусь полководцем, — возразил он, его голос был тверд. — Мне дадут титул, должность.

— Ты не аристократ! — отрезала она. — Какая должность?

— Наш сын станет им, — настаивал Ивэй. — Поженится на дочери вельможи, породнимся с династией!

— Очнись! — Бин вскочила, ее голос сорвался. — Где мы, где они? Мне не до твоих фантазий!

— Дай помечтать, — огрызнулся он.

— Иди на свой запад! — Она схватила гребень и швырнула ему. — Все решил без меня, тебе плевать на нас!

Ивэй стиснул зубы, его кровь кипела.

— Я был лотосом до свадьбы, — прорычал он. — Позор отступить. Мы годы готовились!

— Ты скрыл это! — крикнула Бин. — Я бы вышла за…

— Замолчи! — рявкнул он, его рука взлетела, но замерла. — Мне не интересно за кого то могла выйти! Я иду ради тебя. Потому что тебе стыдно быть женой рисовода, а мне — что ты несчастна. Я вернусь другим. Вот чего я хочу! Потерпи всего лишь год! — Ивэй был взбешен, он еле сдержал себя и остановился на этом месте.

Бин затихла, но ее глаза пылали.

— А если умрешь? — прошептала она. — Кто возьмет меня с ребенком?

— Жена рисовода или вдова — разница мала, — бросил Ивэй, его слова были как удар. Он хлопнул дверью и вышел.

Во дворе он сел на пень, его плечи поникли. Бин вышла следом, ее лицо было холодным, как камень. Лотосы, уже собранные, крикнули:

— Ивэй! Все ждут!

Он встал, шагнул к жене и обнял ее, стараясь быть нежным. Подняв гребень, он протянул его.

— Возьми, — сказал он. — Для тебя же купил.

Бин оттолкнула его руку.

— Вернешься живым — подаришь. А если нет, мне не надо ничего что будет напоминать тебя.

— Я вернусь, — ответил он, его голос окреп. — Сохраню его и сам вручу.

Он обнял ее крепче, и Бин, наконец, ответила, ее руки дрожали.

Шахреман

Шахреман, столица огнепоклонников, лежал пустым, его стены, выжженные солнцем, молчали. Армия двурогих и лунапоклонников вошла без боя, их копыта гремели по камням, а знамена трепетали, как крылья. Лазутчики, что рыскали вокруг, вернулись с вестью — ни армии, ни засады, ни живой души. Деревни вокруг были брошены, очаги остыли. Сандрал, чья броня сверкала, и Хишма, чьи глаза горели алчностью, стояли на площади, их разум терзали сомнения.

— Что за игра? — Сандрал нахмурился, его рука сжала меч. — Уловка Хистафы?

— Он бежал от страха, — ответил Хишма, — Спешит к восточным гарнизонам, к Золотым людям. Надо настигнуть их, пока не объединились.

— Пусть хоть с дьяволом сольются, — прорычал Сандрал. — Я поклялся отцу убить Машаля. Никто не остановит.

— Ничуть не сомневаюсь! Мы поможем, — Хишма улыбнулся, его слова были как масло в огонь. — Победа наша.

Сандрал поднял руку, его голос грянул:

— Проверить город! Ничего не жечь, не рушить, пока не обыщем каждый угол. Решим после.

Хишма и Зизифа, чьи сердца жаждали огня, помрачнели. Глаза Зизифы пылали яростью, он шагнула вперед.

— В храм огня! — рявкнул он. — Погасим их вечное пламя!

— Не спеши, — оборвал Сандрал, его тон был холоден. — Огонь никуда не денется.

— С чего начнем, учитель? — спросил король Арасу.

— Сначала — библиотека. Надеюсь, книги на месте.

— Библиотека? — переспросил король, его брови поднялись.

— Да, — кивнул Арасу. — Знания их — наш трофей.

Хишма, не желая ссоры, кивнул Зизифе, успокаивая.

— Город наш, — сказал он. — Огонь подождет.

Паркана

Давань, западный рубеж Золотых людей, лежал в тени Небесных гор, чьи пики, острые, как клинки, пронзали облака. Паркана, главный город края, славилась небесными аргамаками — скакунами, чьи копыта были быстрее ветра. Город, укрытый в горной долине, жил караванами, что шли в Шайбалык через перевалы, где снег и камень испытывали людей. В двух днях пути пылало Горячее озеро, чьи воды не замерзали даже в стужу, испуская пар, точно дыхание духов. Между Даванем и Шайбалыком простиралась смертная полоса — пустыни и голые степи, где не росла трава и не паслись стада. Эти земли, спорные и бесплодные, были ареной войн между людьми в шкурах, Хазаркешцами и Шайбалыком. Караваны обходили их, уходя на север, но соседи лили кровь за каждую пядь.

В глубине Небесных гор, у Горячего озера, затаилась армия Кривого глаза, генерала шелковых людей. Его воины, десять тысяч теней, скрывались в огромной пещере, чьи своды, точно кости земли, хранили их от чужих глаз. Месяцами они собирались под видом торговцев, пробираясь через смертную полосу. Одни шли как караванщики, другие — в одеждах Хазаркешцев, теряя людей в песках и бурях. Дойти до гор было подвигом, но укрыть такую силу — испытанием. Кривой глаз знал: десять тысяч не спрячешь вечно. Пора было действовать.

Генерал стоял на утесе, его единственный глаз, кривой и мутный, как болотная вода, сверлил восточный горизонт. Лицо его, изрытое шрамами, было угрюмо, а губы сжаты, точно стальной капкан. Он ждал вестей от Сайлыка, чьи приказы решали судьбу его миссии: добыть небесных коней и склонить Фарана, кагана Золотых людей, к союзу против людей в шкурах. Но нервы Кривого глаза сдавали. Фаран слыл хитрецом, чья нерешительность была большой помехой. Что, если он отвергнет союз и встанет с родичами-кочевниками? Тогда Кривому глазу не вернуться в Шайбалык — ни к независимости, ни к ярму кочевников. Оба пути были ядом.

Он стоял, погруженный в мысли, его разум блуждал по дворам Шайбалыка, когда крик воина вырвал его из грез.

— Новость с востока, генерал! — голос был хриплым от бега.

Кривой глаз обернулся, его глаз заморгал, а руки потянулись к посланцу. Воин, задыхаясь, взобрался по склону, сжимая пестрого голубя. Генерал выхватил птицу, его пальцы дрожали, поднимая крыло. Крохотный иероглифы раскрыли приказ, что генерал ждал месяцы. Он прочел их в миг, и лицо его, жесткое, как камень, дрогнуло. Улыбка, чуждая его чертам, расцвела, точно трещина в скале. Мускулы, забывшие радость, ожили.

— Да! — рявкнул он, его голос грянул, как гром. — Время перемен!

Он поцеловал голову голубя, сунул его воину и бросился вниз по склону, его сапоги вздымали пыль.

— Время перемен! — кричал он, и эхо пещеры подхватило его слова.

Глава третья. Колёса, сани и верблюды

Леса Отукена

За пределами куреня, где степь дышала холодным ветром, старейшины Селенгитов собрались перед великим переселением. Дрова, сложенные в высокую кучу, ждали огня, белый олень стоял под охраной воина, а вожди, чьи лица были изрезаны ветрами и годами, расселись кругом. Ясутай поднес факел к дровам. Пламя вспыхнуло, жадное и живое, его треск разорвал тишину, а дым, точно духи, взвился к небу. Ясутай отступил к старейшинам, его взгляд был тверд, но сердце билось тревогой. Все молчали, их глаза следили за Таттыгой, шаманом, чья тень плясала в отсветах костра.

Таттыга начал обряд. Его бубен, обтянутый шкурой, загудел, сначала тихо, как шепот ветра, затем быстрее, как топот копыт. Шаман приплясывал, его ноги в кожаных сапогах кружили вокруг огня, а длинный халат, увешанный амулетами, звенел, как кости. Пламя росло, его жар лизал лица старейшин, а треск дров сливался с ударами бубна. Таттыга ускорил шаг, его движения стали резче, точно у беркута, что падает на добычу. Внезапно он рухнул на спину, его тело содрогнулось, как от удара молнии. Конвульсии скрутили его — знак, что духи предков снизошли.

Кочевники замерли, их дыхание затаилось. Они чтили духов, и каждый звук, каждый жест шамана был священен. Таттыга ревел, его голос был подобен рыку медведя, слова тонули в зверином гуле. Старейшины вглядывались, стараясь уловить смысл, но лишь немногие различали обрывки. Постепенно рев стал человечнее, и шаман, чьи глаза закатились, выкрикнул:

— О великий дух! Веди нас к новой земле! Проводи в край необетованный!

Тишина сгустилась, лишь пламя шипело, пожирая дрова. Никто не смел шевельнуться, боясь спугнуть духов. Таттыга, все еще в трансе, бормотал, его руки цеплялись за землю, точно ища путь в иной мир. Наконец, его голос окреп, дрожащий, но ясный:

— Духи сулят землю, где темные быки пасутся без счета, где зубастые рыбы прыгают в реках, а белоголовый орел парит в небе! Путь будет холоден и суров. Шейте шкуры для одежд и жилья! Меняйте колеса на сани!

Слова оборвались. Таттыга затих, его тело обмякло, а зрачки, что исчезли в белизне, медленно вернулись. Он сел, тяжело дыша, и взял бубен, его пальцы дрожали. Взгляд шамана нашел воина, что держал белого оленя, чья шерсть сияла в свете огня. Короткий кивок — и обряд продолжился. Воин повел животное к костру, другие помогли, их руки были тверды. Толпа повалила оленя на землю, его копыта бились, но хватка была крепка.

Таттыга встал, его тень легла на пламя. Он воздел ладони к небу, шепча молитвы, затем нагнулся и коснулся оленя, его рука была ласковой, как у отца.

— О Тенгри! — прогремел он. — Благодарим за оленя. О лес, о духи, мы берем его и посвящаем вам! — Он отступил. — Начинайте!

Крепкий воин, чьи мускулы блестели от пота, выхватил нож и вонзил в сердце оленя. Кровь хлынула, алая, как закат, впитываясь в землю. Животное билось, его дыхание слабело, пока жизнь не угасла. Таттыга шагнул ближе, отрезал кусок мяса и бросил в огонь, его шипение смешалось с дымом.

— Мать-природа, прими свою долю! — сказал он. — Благодарим тебя.

Он повернулся к толпе, его голос был усталым, но твердым:

— Делите тушу!

Ясутай подошел, его лицо сияло гордостью.

— Благо, что есть шаманы! — воскликнул он. — Как начать переселение без твоего дара и воли духов?

— Благо, что есть вожди, — ответил Таттыга, его глаза блеснули. — Ты начал великое дело. Духи дали знак. Веди твердо!

Ясутай выпрямился, его грудь расправилась.

— Мы найдем поля и леса, — сказал он. — Будем пасти стада, охотиться. Завтра начнем!

— Духи благословили, — кивнул шаман, его голос был хриплым. Он сел, насыпая травы в деревянную трубку, его тело просило покоя.

Хумлас, старейшина, резал внутренности оленя, раздавая куски детям. Они бросали их в огонь, шепча благодарности природе. Другие воины закалывали оленей, их кровь текла, чтобы накормить народ перед долгим путем.

---

Отукен

Из недр пиона

Тянет наружу себя пчела—

Словно не хочет!

(Масуо Басё, перевод автора)

Степь Отукена дрожала под копытами, когда Керекиты тронулись в путь. Весть от лазутчиков была подобна клинку — табгачские племена, их бывшие союзники, двинулись к Ордубалыку, жадные до крови и добычи. Медлить было смерти подобно. Керекиты, чьи сердца были полны решимости и скорби, покинули родные земли, их тени растянулись в бесконечной веренице.

Впереди скакали десятки джигитов, их глаза рыскали по горизонту, высматривая засаду. За ними, точно река, тек народ — сотни повозок скрипели под грузом скарба, тысячи всадников качались в седлах, а по бокам гудели табуны лошадей и отары овец, чьи копыта вздымали пыль. Вооруженные воины, чьи копья блестели, как звезды, стерегли фланги, а среди них мелькали жигиты с беркутами. Старики, женщины и дети ехали в казакарбах — юртах на широких телегах, что колыхались, как корабли в бурю. Мужчины, подростки и молодые женщины скакали верхом, их лица были суровы, а руки сжимали поводья. Над всем этим вставало облако пыли, огромное и зловещее, точно дух, что провожал их в изгнание. Старушка Улпан сидела в казакарбе, ее глаза, мутные от лет, смотрели назад. Родина, чьи степи и горы вскормили ее, растворялась в пыли. Горечь сдавила ее грудь, и она запела песню Асана Кайгы, ее голос, дрожащий, но чистый, разнесся над телегами:

---

Көлде жүзген қоңыр қаз

Гусь, что плавает в озере,

Қыр қадірін не білсін

Не поймет степи простор.

Қырда жүрген дуадақ

Дрофа, что бродит в степи,

Судың қадірін не білсін

Не узнает воды суть.

Көшіп-қонып көрмеген

Кто не кочевал с народом,

Жер қадірін не білсін

Не постигнет земли зов.

Женщины вокруг, чьи руки были заняты детьми и узлами, окружили ее, их голоса были мягкими, как шерсть.

— Не горюй, апа! — сказала одна. — Мы вернемся в наши степи!

— Мне за шестьдесят, — вздохнула Улпан, ее пальцы сжали платок. — Не доживу наверно.

— Доживешь! — возразила другая. — Еще свадьбы внуков увидишь!

— Загадай желание, апа! — подхватила третья. — Тенгри услышит!

Улпан улыбнулась, но ее глаза были полны слез. Она смотрела на горизонт, где Ордубалык исчезал, как мираж.

Бектегин, скакавший во главе, и Акбарс, чья грива поседела, как пепел, тоже бросали взгляды назад. Их сердца тяготила одна мысль: когда Керекиты окрепнут? Когда вернут свои степи, пастбища, глиняные стены Ордубалыка? Кочевье было в их крови — они умели жить в движении, но время было недобрым. Табгачи, Жужани, Хазаркешцы — враги окружали их, как волки. Будущее было туманом: в руках ли Тенгри оно или в когтях соседей? Бектегин стиснул поводья, его лицо было мрачно. Ждать милости нельзя — судьбу надо ковать самим, шаг за шагом, копытом за копытом.

Страна кладбищ

В каменных недрах Небесных гор, где ветер выл, как духи, скрывались хаомаварги — некогда кочевники северных степей, ныне изгнанники, чья жизнь зависела от запретного дара. Век назад они служили огнепоклонникам Сандакума, стерегли поля и склады хаомы, пока не овладели тайной ее изготовления. Нарушая обеты, они продавали «напиток богов» смертным, оскверняя то, что предназначалось жрецам и правителям. Сандакумцы, Золотые люди и маги Бонпо покарали их, вытеснив в бесплодные горы, лишив воды и земель. Но хаомаварги, точно ящерицы в пустыне, выжили. В пещерах и лабиринтах они возделывали хаому, охраняли ее, как святыню, и вели тайную торговлю, что питала их скудную жизнь.

Их страна, прозванная за пирамиды камней, что укрывали мертвых, лежала за Мутной рекой. Здесь не рыли могил — земля была слишком ценна для хаомы, а камни, что устилали склоны, хранили кости предков. Продажа напитка приносила богатство, но путь был тернист: на севере хаома была под запретом, на западе смертные сторонились ее, боясь гнева богов. Кирван, ослепший старейшина, чья воля была крепче скал, нашел выход — его люди тайно убивали жрецов огнепоклонников, знавших секрет напитка. За десятилетия сотни мобедов пали, и Сандакум, некогда каравший хаомаваргов, стал их покупателем. Кирван, герой своего народа, обратил позор в триумф.

Хараспа, младший сын Кирвана, шагал по узкому туннелю пещеры. Высокий и худощавый, с бородой, заплетенной в две косы, он накинул полосатую накидку, чьи цвета сливались с камнем. В этой пещере были много туннелей ведущих в тайные комнаты где изготовляли хаому. В самой первой комнате сидел Кирван, несмотря на то что он уже слепой он не переставал поддерживать свое дело дегустируя каждую партию готовой продукции. В пещере Кирвана находился родник вода которого была необходимым для производства напитка богов. Хаомаварги замачивали стебли хаомы в воде, держали их пока они не разбухнут затем выжимали сок давильными камнями. Выжитый сок пропускали через цедилку из овечьей шерсти где он очищался от волокон и стекал в специальные деревянные сосуды. Потом сок нужно было смешивать с водой или кислым молоком чтобы сделать его вкус менее резким. Вот здесь, подключался старейшина Кирван: он прекрасно понимал какую пропорцию нужно сохранять чтобы получался отменный напиток. Хорошая хаома не только опьяняла, но и придавал прилив сил и самое главное галлюцинации.

Комната Кирвана охранялась Гильменом, угрюмым племянником Хараспы. Юноша, чья громоздкая фигура напоминала скалу, улыбнулся, увидев дядю, и шагнул навстречу.

— Дядя! — Гильмен раскинул руки, его голос гулко отразился от стен.

— Как ты, племянник? — Хараспа обнял его, но взгляд остановился на макушке. — Волосы редеют. Рано для двадцати.

— Тьма пещер, — буркнул Гильмен. — Солнца нет, что ждать?

— Не тьма, — усмехнулся Хараспа. — Глянь на деда. У него и волосы, и зубы целы. Не ленись, парень. Ты — страж отца.

Гильмен нахмурился, но промолчал. Хараспа прошел дальше, в комнату, где Кирван, слепой, но несгибаемый, сидел на ковре. Его седая борода дрожала, пока он шептал мантры, перебирая четки. Костер в углу бросал тени, делая старика похожим на гору, чья мощь не угасла с годами.

— Если уши не врут, это Хараспа, — сказал Кирван, его голос был низким, как гул камня.

— Видишь, Гильмен, — хмыкнул Хараспа, садясь рядом. — Даже слух у него острый. — Он обнял отца, чья кожа была холодной, как у ящера.

— Давно не приходил, младший, — Кирван повернул голову, его слепые глаза смотрели в пустоту. — Как дела?

— Прыгаю, как горный козел, — ответил Хараспа, его тон был легким, но глаза сузились.

— Братья говорят, ты метишь на восток, — сказал старик. — хочешь открыть путь в Шайбалык.

— Цель пока, — кивнул Хараспа. — Иду к ней помалу.

— Мечта любого хаомаварга, — Кирван стиснул четки. — Но мечтать легче, чем делать. Знаешь ли законы Шайбалыка? Путь для товара?

— Есть знающие люди, — ответил сын. — Я не трачу жизнь на книги.

— Каган Золотых людей? — прищурился Кирван, хоть глаза его были мертвы.

— Да, — Хараспа улыбнулся. — Посадил его на хаому. Он мой.

— Не верь одному человеку, — предостерег старик. — Его свои же скинут, и все рухнет.

— Его стража — сокататы, не степняки, — возразил Хараспа. — А сокататы, ты знаешь, верны выгоде.

— А разве не степнякам?

— Нет, отец. Они верны кагану. А он хочет хаому — пить и продавать. Шелк ненадежен, он понял.

Кирван замолчал, его пальцы замерли на четках.

— Спрос на хаому посеет раздор с братьями, — сказал он. — Земля и вода скудны. Не знаю, радоваться тебе или нет.

— Успех братьев в Сандакуме не вечен, — ответил Хараспа. — Шах узнает про хаому в гарнизонах, и им конец. А Машаль с магами — не шутка, они на его стороне. Поэтому, нам нужен восток.

— Хм, — Кирван кивнул. — Теперь говори. Зачем пришел?

Хараспа опустил голову, его голос стал тише.

— С запада идут рогатые и манатовцы. Идет война с Хистафой. Если победят, нашей торговле конец. Надо объединиться, отец. Созови братьев, вождей. Я открою восток, работы хватит всем.

— Рогатые к нам? — Кирван нахмурился. — Проклятые времена.

— Наша судьба — в их битве, — сказал Хараспа.

— Победа запада убьет наш доход.

— А что нам делать? Я сам не могу объединится с братьями не говоря о наших войсках. Как нам помочь Хистафе? Не лучше ли открыть новый путь торговли на восток, чем я и занимаюсь сейчас? Но в этом случае, мои браться останутся без ничего и будут посягать на мою торговлю. Поэтому, я хотел бы чтобы ты вызывал всех и объединил нас. Если у меня хорошо пойдут дела, работы хватит всем.

— Правильно говоришь. Рисковать войсками ради Хистафы не стоит. Можем потерять все. Тем более твой брат уложил пол армии шаха хаомой.

— Смотрю, у него дела хорошо идут!

— На счет дел не знаю, но объединится вам нужно, если не ради хаомы то ради своей же безопасности. На счет рогатых не уверен, но мантовцы могут пожаловать к нам если их дела пойдут вверх.

— Согласен отец. Для нас это хороший повод стать единым.

— Тогда оставайся. Я созову всех близких и вождей заодно, проведем курултай на днях. Давно не собирались. Сделаю что-то полезное перед смертью.

— Гильмен! — рявкнул старик. — Гонцов сюда! Зови Бедина!

— Где он? — спросил Хараспа.

— Где ж ему быть? — буркнул Кирван. — Толкает хаому гарнизонам Хистафы.

— Тогда вернусь через дни, — сказал Хараспа. — Навещу союзника.

Он встал, его тень легла на стены пещеры, где родник шептал секреты хаомы.

Шахреман

Библиотека Шахремана, древнее святилище знаний, дышала пылью веков. Ее своды, вырезанные в камне, хранили эхо шагов, а полки, что тянулись к потолку, ломились от кожаных книг и глиняных табличек, испещренных клиньями. Вдоль стен застыли статуи огнепоклонников — одни простирали ладони к небу, ловя свет солнца, другие сжимали руки у груди, третьи закрывали лица, словно моля о прощении. Эти все статуи изображали ритуалы религии Сандакумцев которые получали свет солнце и луны чтобы мазать ими лица.

Стража ворвалась первой, их сапоги гремели по мозаичному полу. За ними шагали Сандрал и Хишма, чьи глаза горели алчностью. Арасу шел медленно, его взгляд скользил по полкам с благоговением, как у странника, что нашел оазис. В центре зала, за столом, заваленным табличками, сидел старик-смотритель, чья спина была сгорблена, как ива под ветром. Он царапал бамбуковой палочкой полусухую глину, его руки дрожали, но движения были точны.

Стражники окружили его, их клинки сверкнули.

— Вставай! — рявкнул один. — Кто ты?

— Почему сидишь, когда входит владыка Запада, светлейший Сандрал? — добавил другой. — Поклонись!

— Оставьте! — оборвал Сандрал, — Разве не видите? Он еле дышит, не то что кланяется.

Сандрал, Хишма и Зизифа приблизились. Старик поднял мутные глаза, его лицо было изрезано морщинами, как глиняная табличка — письменами.

— Кто ты, старик? — спросил Сандрал, оглядывая зал, чья тишина давила, как буря перед громом.

— Писарь истории, — ответил смотритель, его голос был хриплым, но твердым. — Записываю дела Сандакума и храню их здесь.

---

Сандрал скользнул взглядом по столу, где лежали таблички — сухие и влажные, покрытые иероглифами, и стопки кожаных листов, исписанных чернилами.

— Что пишешь сегодня? — спросил он.

— Что народ покинул город, — сказал старик. — И шах бежал от страха.

Сандрал усмехнулся, его губы дрогнули, как у волка, что почуял добычу.

— Почему на глине и коже? — спросил он.

— Глина — обычай предков, — ответил смотритель. — Кожа — наше время. Веду оба, на всякий случай.

— Можно? — Арасу, чьи глаза горели любопытством, указал на табличку. Старик кивнул. Учитель бережно взял глину, но письмена, острые, как когти, были чужды ему. — Удобно, — сказал он. — Надежнее бумаги. Сколько хранятся?

— Вечно, — ответил старик.

— Серьезно? — Арасу прищурился.

Зизифа, чья улыбка была ядовитой, как змея, шагнул вперед.

— Докажи, — хмыкнул он. — Тебе что, две тысячи лет?

Старик указал на угол, где полки гнулись под тяжестью табличек.

— Там — полторы тысячи лет, — сказал он.

— Сколько? — Арасу положил табличку и устремился к полкам. — Веди, старейшина. Покажи.

— А разве мы не торопимся? — Зизифа резко взглянул на Сандрала, его голос сочился ядом.

— Нет, — отрезал король, его глаза сверкнули. — Шахреман мой. Я мечтал о нем с детства. Дайте вкусить.

Зизифа стиснул зубы, его ярость кипела, но он двинулся к Арасу и смотрителю, что уже обсуждали таблички. Толпа воинов и офицеров сгрудилась вокруг, даже Сандрал и Хишма подошли. Старик, чьи пальцы гладили глину, читал миф о Гильгамеше, его голос был низким, как гул земли:

«Гильгамеш у Утнапишти. Не меньше, чем Сидури, удивился Утнапишти, увидев отважного Гильгамеша. Удивился и Гильгамеш: ничем вроде бессмертный Утнапишти не отличается от него самого. И так сказал он бессмертному:

«Смотрю, ты не выше меня, Утнапишти,

Ни телом, ни духом не божествен.

Ты спишь, как я, ложась на спину,

Ты дышишь, как я и любой смертный. Но как ты прошёл через смерти границу

И стал одним из бессмертных?»

Смотритель продолжил, рассказывая о Шуррипаке, что пал от потопа, о ковчеге Утнапишти, что спас его семью, и о богах, что даровали ему бессмертие. Арасу слушал, его брови поднимались, а Зизифа, чье лицо потемнело, вздрогнул, как вор, чья тайна раскрыта.

— Ковчег? — уточнил Арасу, его взгляд метнулся к Зизифе.

— Да, ковчег, — кивнул старик.

Арасу усмехнулся, его глаза поймали смятение лунапоклонника. Зизифа, чья ярость кипела, молчал. Старик взял другую табличку, читая о голубе, ласточке и вороне, что искали сушу, и о горе Ницир, где ковчег нашел покой.

— Хватит! — оборвал Арасу, заметив, как Хишма и Зизифа багровеют. — Сколько лет этим строкам?

— Полторы тысячи, — ответил смотритель.

Арасу повернулся к лунапоклонникам:

— Вы украли миф у солнцепоклонников? Или совпадение?

— Подделка! — рявкнул Зизифа. — Враги лгали, чтобы смутить нас. Лишь наш Аран спас мир на ковчеге!

— Конечно, — хмыкнул Арасу, его тон был ядовит. — Все ваши беды — от других. — Он кивнул старику. — Что еще есть?

Хишма, чья злость пылала, шагнул к Сандралу.

— Поговорим, — прошипел он. — Наедине.

Сандрал кивнул, зная, что союз трещит, как лед под солнцем. Хишма бросил взгляд на Зизифу, его глаза приказали не отпускать Арасу. Зизифа моргнул, его лицо, укрытое тканью, было непроницаемым.

На улице, где пыль Шахремана вилась, Хишма заговорил, его голос был холоден, как сталь:

— Мы воюем вместе, Сандрал. У тебя свои цели, у нас — свои.

— Согласен, — кивнул король, его рука легла на меч.

— Ты хочешь убить Машаля и взять богатства, — продолжил Хишма. — Я — стереть их веру и навязать свою. Это ясно.

— Еще раз согласен, — сказал Сандрал. — К чему эти слова?

— Я уничтожу их храмы, книги, жрецов, — Хишма шагнул ближе. — Если их народ не примет Маната, я вырежу всех, кроме детей.

— Не против, — ответил Сандрал, его глаза сузились. — Почему повторяешь?

— Арасу мешает, — прошипел Хишма. — Он влияет на тебя. Боюсь, ты передумаешь. Он не верит в богов. Он — плохой человек.

— Ошибаешься, — возразил Сандрал, его голос окреп. — Арасу не злодей. Он против разрушения и убийств ради веры.

— Ты сам знаешь, невозможно построить империю или город не истребив предыдущее и не превратив остатки в свое, — отрезал Хишма.

— Ты о религии, не о стенах, — сказал Сандрал.

---

— Одно и то же! — рявкнул Хишма. — Ты говоришь, как Арасу, против меня. Я поддерживал тебя, а ты щадишь моих врагов. Признай!

Сандрал побагровел, его кулаки сжались. Впервые он видел Хишму, хитрого и льстивого, таким дерзким.

— Город пуст, — бросил он. — Кого я мешаю убить?

— Храмы, огни, идолы, книги, — ответил Хишма. — Я сотру их, древние или нет. А ты, очарованный городом, хочешь его спасти. Я вижу это.

— Город красив, — признал Сандрал. — Жалко рушить.

— Мы зря сражались? — Хишма указал на воинов, чьи копья ждали приказа. — Рогатые и лунапоклонники готовы.

Сандрал выдохнул, его голос стал холодным:

— Рушь храмы, но город не тронь. Он нужен. Вам — тоже. Не в шатрах же строить державу. Если не можете возвести стены, возьмите готовые.

— У нас есть Хиуаз! — огрызнулся Хишма. — Не хуже Шахремана!

— Его не вы строили, — парировал Сандрал. — Если он вам милее, оставьте Шахреман мне. Как дань за отца.

Он развернулся и ушел в библиотеку, его шаги гремели. Хишма, чья ярость пылала, покачал головой, его глаза сузились. В толпе воинов стоял Юсафа, чье сердце сжалось от услышанного. Он торопился найти то, что искал, пока город не обратился в пепел.

Ханбалык

Соловей молчит,

Значит — просто птица он,

Зелёного цвета.

(Мацуо Басё, перевод автора)

Сарай Алпастана, твердыня табгачей, дышал холодом камня и запахом старых шкур. В дальнем его крыле, за дверями, что стерегла стража, скрывалась комната, чьи сокровища были дороже золота для кагана. Раньше Алпастан не пускал туда сыновей, но ныне, ведя Менгу и Ишигу, он решил открыть им тайны предков. Его шаги гремели по коридору, а раскосые глаза горели гордостью.

— Батыры мои! — сказал он, его голос был низким, как гул степи. — Вы выросли джигитами. Сегодня войдем в запретную комнату.

Ишигу, младший, чьи щеки еще хранили детскую мягкость, нахмурился.

— Там страшно? — спросил он, его голос дрогнул.

— С чего бы? — хмыкнул Алпастан. — Ничего страшного.

— Тогда почему только джигитам? — настаивал Ишигу.

— Потому что мы умные! — вмешался Менгу, старший сын, чья грудь уже наливалась силой. Его глаза сияли, жаждущие похвалы.

— Верно! — Алпастан улыбнулся, его рука легла на плечо Менгу. — Для тебя, Менгу, время пришло. Ишигу, может, рано, но ты тоже узришь.

— Я знаю, что там, — сказал Менгу, его тон был смелым. — Вещи предков.

Алпастан прищурился, удивленный.

— Откуда ведаешь? Чылтыс проболталась?

— Нет, — Менгу выпрямился. — Ты взял нас обоих. Значит, дело общее, о корнях.

Каган рассмеялся, его голос грянул, как гром.

— Молодец, сын! Догадка — дар правителя. Ты уже остер, но все еще слаб как лист камыша.

Они остановились у двери, где вооруженная стража расступилась.

— Добро пожаловать, каган! — прогремел их вожак.

— Как вы, воины? — спросил Алпастан. — Не устали стеречь?

— Это честь, — ответил страж. — Духи предков видят нас.

— Пусть они будут довольны, — кивнул каган.

Замок лязгнул, дверь отворилась, и Алпастан вошел с сыновьями. Комната казалась обычной только вдоль стен стояли бунчуки и флаг. Дети замерли, их глаза расширились.

— Сюда, батыры, — позвал Алпастан, его голос стал торжественным. — Эти знамена — сердце нашего народа. Они — племена степей, наши братья по крови. Без них мы не взойдем к величию. Уважайте их, знайте их. Давайте начнем с этого!

Он указал на первый бунчук, чья перекладина несла три хвоста яка и рога оленя.

— Это Селенгиты и лесные люди в шкурах, — сказал он. — Их знак — рога и яки.

— Бунчук Селенгитов? — уточнил Менгу, его любопытство росло.

— Верно, — кивнул каган. Они двинулись к следующему — древку с солнцем из восьми спиц и тремя конскими хвостами. — Золотые люди, — пояснил Алпастан. — Их знак — солнце.

Далее стояло копье с трезубцем, под которым белел череп лошади и свисал один хвост.

— Жужани, — сказал каган, его голос стал суровее.

Ишигу указал на бунчук с черепом белого медведя, чьи клыки скалились.

— Что за зверь? — спросил он, отступая.

— Белый медведь, — ответил Алпастан. — Тунагиры и ительмены Белоземья. Их сила — в севере.

Они подошли к копью с лежачим спиной полумесяцем и восьмигранной звездой, под которым качался конский хвост.

— Усуни, савроматы, кангюйцы, — сказал каган. — Лежачий полумесяц и звезда — знак государственности и военной мощи!

Наконец, он взял тяжелое копье с бронзовой головой волка, за которой трепетал шерстяной хвост дракона.

— Наш бунчук, — голос Алпастана дрогнул. — Табгачи и племена Отукена. Когда предки несли его в бой на полном скаку, ветер в пасти волка проходя через хвост дракона выл, как волк.

— Правда? — воскликнули дети, их глаза загорелись.

— Знаете, как шелковые зовут дракона? — спросил каган.

— «Улуун», — хором ответили дети.

— А знаете, откуда? — Алпастан улыбнулся. — От нашего «улуу» — волчий вой. Они думали, дракон так зовется.

— Вот оно что! — Менгу кивнул, его разум впитывал слова.

— Вы еще много раз будете видеть такие бунчуки дети мои. При походах на врага наш бунчук и флаг будут всегда сопровождать вас! Теперь главное, — сказал каган, подходя к желтому флагу, где темно-желтый дракон изрыгал пламя. — Флаг Теленгу, что покорил шелковых. До раскола Арху он объединял двадцать четыре племени. Мой отец, дед и прадед хранили его. Теперь — ваша ноша.

Он поднял флаг, его глаза сияли.

— Идет мне? — спросил он, улыбаясь.

— Да! — дети засмеялись.

— Я возьму его в степь. Он как и мы соскучился по ветру. Этот флаг — тоже кочевник! — расхохотал Алпастан

— Можно мне быть тугулгой на охоте? — Менгу шагнул вперед.

— Сил хватит? — Каган вручил флаг сыну. Менгу, напрягшись, удержал его, скрывая дрожь.

— Могу! — выдохнул он.

Алпастан кивнул, гордость за наследника грела его. — Конечно сын мой! Мы дадим тебе носить его! Ты должен напомнить нашим просторам кто есть потомок Теленгу!

Алпастан обнял своих детей и вдруг вдрогнул заметив как в комнате появился шаман. Но тень в дверях заставила его вздрогнуть. Самахтан, в белом халате с голубыми лоскутами, стоял, его глаза, острые, как у ястреба, смотрели в душу.

— Самахтан! — выдохнул каган. — Напугал!

— Прости, что без зова, — ответил шаман.

— Тебе можно, — сказал Алпастан, но его тон был настороженным.

— Хорошо, что учишь детей корням, — сказал Самахтан. — Традиции — их долг.

— Помалу начинаем, — кивнул каган.

— Слышал, идешь на охоту, — продолжил шаман. — На неделю?

— Да, — ответил Алпастан.

— Не много ли?

— Давно не был в степи. Хочу наловить кучу животных! Айда с нами, отдохнешь!

— Шаманы не охотят, — отрезал Самахтан. — Ты забыл?

Алпастан осекся, его щеки вспыхнули.

— Имел ввиду, отдохнешь с нами на природе. Тебе не обязательно брать в руки оружие.

— Повтори обычаи, прежде чем учить детей, — сказал шаман, его голос стал холоднее. — Кочевники охотятся ради нужды, а не забавы. Ты голодаешь?

— Я каган! Я хан! — рявкнул Алпастан. — Не могу выйти в степь?

— Можешь, — ответил Самахтан. — Но не семь дней ради потехи. Мы — часть природы, не ее господа. Или шелковые советники затмили твой разум?

Алпастан почувствовал, как кровь стучит в висках. Дети смотрели, и стыд жег его.

— Во двор, живо! — бросил он, толкнув Менгу и Ишигу к двери. Дети вышли, но Менгу, любопытный, притаился у порога, ловя слова.

— Говори, Самахтан, — процедил каган, его глаза пылали. — Что тебе не так?

— Керекиты и Селенгиты — не урок? — спросил шаман. — Ты забываешь обычаи. Твои советники — шелковые, и народ шепчет. Я тоже под ударом. Ты не слушаешь нас.

— Чем плохи шелковые умы? — огрызнулся Алпастан. — Они правят тысячами тюменов! Какой хан кочевников имел столько? Сосунки завидуют!

— Шелковые умы делят людей на господ и рабов, — сказал Самахтан. — В нашем обществе для Тенгри мы все равны. Поэтому мы выжили в трудных условиях. Ты знаешь, что значит «хан»?

— «Кан» — кровь, — ответил Алпастан, его голос дрогнул.

— Почему кровь? — шаман шагнул ближе.

— Без крови нет жизни, — сказал каган. — Без хана — нет народа.

Самахтан расхохотался, его смех был редким и резким, как треск льда.

— Сам придумал? — спросил он, утирая слезы.

Алпастан побагровел, его кулаки сжались.

— Забыл, — буркнул он. — Напомни.

— Кровь питает тело, — сказал шаман. — Ей все равно, что важнее — сердце, печень, правая нога или левая. Она течет для всех, не устает и не отдыхает. Ничего не просит в замен. Поэтому хана зовут «кан» — он дает жизнь всем, не деля. А ты хвалишь шелковых, что правят рабами. — Он сделал паузу, его глаза сузились. — Не гневи природу. Ты можешь создать пса, но не волка. «Если у пса есть хозяин, у волка есть Тенгри», — говорили предки.

Шаман повернулся и пошел к двери. Алпастан, чья злость кипела, мысленно спорил: «И что, что у волка Тенгри? Где подвох?» Самахтан, будто читая мысли, обернулся.

— Псы — твои табгачи, — бросил он. — Волки — свободный Отукен.

Он ушел, его шаги затихли. Увидев приближащегося шамана Менгу быстро удалился но в голове у него запечатался разговор отца с шаманом.

Королевство Золотых Людей

Между владениями огнепоклонников Сандакума и кочевыми Керекитами простирались бескрайние степи, где оазисы, точно изумруды, сверкали среди трав. Здесь жили Золотые люди, чье мастерство в металлургии и ювелирном деле было легендой. Золото, что текло в их землях, как реки, они обращали в ожерелья, одежды и короны, чей блеск ослеплял. Богачи, мужчины и женщины, увешивали себя золотыми нитями, а их кони несли уздечки, что стоили целых стад. Как люди в шкурах, они высекали руны на камнях и ткали тайные письмена в шерстяных орнаментах, чьи узоры хранили секреты.

Их земли, лежавшие на перекрестке путей, были созданы для торговли. Золото, скот и шелк с востока текли через их руки, питая богатство. Как все кочевники Отукена, Золотые люди ценили свободу выше жизни. Женщины их племен восходили к вершинам власти — становились воинами, вождями, даже каганами. Римис, правительница, чья слава гремела, как буря, срубила голову королю Сандакума Сима, отца Хистафы, когда тот возжелал их степи, чтобы выйти к шелковым людям. Сим пал, его армия рассыпалась в песках, и Золотые люди доказали, что их воля — сталь.

Симизкент, столица на юго-западе, сиял золотом, но каганы чаще скакали в степях, чем сидели в его стенах. Северные земли, спорные с людьми в шкурах, манили их. Когда-то народ Арху вытеснил оседлых Сандакумцев, и Золотые люди укрепились здесь. Сокататы и огнепоклонники, что остались, приняли веру кочевников, и в южных городах, особенно в Рархе, втором по величине, расцвел симбиоз. Торговля шелком, золотом и скотом связала народы, а их обычаи смешались, как воды в реке.

Но ныне Золотыми людьми правил Фаран, племянник мужа Римис, хитрый, чье сердце — холоднее камня. Взяв власть силой после смерти Римис, он отверг степную демократию, что чтила голоса племен. Фаран вытеснял женщин с постов, заменяя их своими людьми, и посеял семена раздора. Сотни женщин, чья кровь кипела от несправедливости, сплотились вокруг Сатары, воительницы, чья слава росла, как трава после дождя.

Они создали орден амазонок — воинственных сестер, что жили вольно, не подчиняясь Фарану. Откочевав на южные рубежи, они стерегли границы, их копья и луки были предупреждением кагану: их воля не сломлена.

Вторая ошибка Фарана была губительнее. Хаома, запретный напиток богов, что отравлял разум и тело, захлестнула его земли. Еще до него каганы запретили ее, поставив стражу, что выжигала поля хаомаваргов. Но Фаран, чья воля слабела под дымом напитка, утратил контроль. Хаомаварги, изгнанники гор, что варили нектар в тайных пещерах, захватили торговые пути. Их товар, что соперничал с шелком, тек в Симизкент и Рарху, отравляя воинов, купцов и даже самого Фарана.

Сатара, чьи амазонки сторонились яда, наблюдала издалека. Ее сестры шептались о восстании, их луки были натянуты, а сердца горели. Фаран, сидя в шатре, где дым хаомы смешивался с запахом золота, не знал, что тени сгущаются. Сандакум на западе, Керекиты на севере, амазонки на юге и хаомаварги в горах — каждый ждал его ошибки. И степь, что дала Золотым людям свободу, готовилась стать их судьей.

Срубят это древо…
А в кроне, безопаски,

Птицы вьют гнездо!

(Кобаяси Исса, перевод автора)

Симизкент, жемчужина Золотых людей, лежал в оазисе, где воды сверкали, как зеркала, а горы вставали стеной на горизонте. Его глиняные стены, украшенные плитками с орнаментами кочевников, хранили крепость кагана, базары, где звенело золото, и мастерские, чьи печи плавили металл, а ткачи рожали ковры. Недалеко возвышался храм Навбахар, чьи бирюзовые купола сияли под солнцем. Каждые шесть дней Наурыза сюда стекались солнцепоклонники, лунапоклонники, огнепоклонники и звездочеты из Сандакума, Хазаркеша и земель коричневых людей. Они приносили жертвы, дары и звонкую монету, питая казну Фарана. Даже в будни храм гудел, как улей, и каган, стоя среди жрецов, чувствовал себя владыкой мира.

Крепость Фарана, чьи ворота пестрели архарами и оленями, была твердыней, где кочевники Золотых людей жили рядом с оседлыми соктатами. Сокататы, мастера торговли и ремесел, платили дань, а кочевники стерегли их от Сандакумцев и Хазаркешцев. Но Фаран, душа которого тяготела к пирам, а не к седлу, избегал степной жизни. Среднего роста, с редкой треугольной бородой и усами, чьи кончики загибались при улыбке, он носил шелковые халаты из Шайбалыка, на голове красовалась конусообразная войлочна шапка с узорами кочевников. Над лбом были пришиты раскрытые два птичьих крыла из которых наверх вылетали стрелы. Его глаза, мутные от хаомы, искали веселья, а не забот.

Во дворце, где стены пылали фресками Шелкового пути, Фаран проводил дни. На восточной стене шелковые люди дарили коконы, на западной — Сандакумцы подносили ковры, рогатые люди — жемчуг, огнепоклонники — сосуды с огнем. Южная стена сверкала слонами коричневых людей и шелковыми принцессами, но северная, где люди в шкурах сжимали луки и мечи, омрачала его. Отукенцы, братья по крови, не кланялись, как другие. Их сила, хоть и слабела, все еще пугала, и зависть грызла Фарана. Золотые люди были лучниками и воинами, но до мощи Арху им было далеко. Если бы Отукен пал, Симизкент стал бы сердцем степей — но пока это была мечта.

Фаран возлежал на шелковых подушках, потягивая хаому, смешанную с кумысом. Танцовщицы, выкупленные у Сандакумцев, вились перед ним, их движения были как дым. Но весть о рогатых с запада, что шли на Хистафу, омрачила его пир. Он хмурился, когда слуга ворвался в зал.

— Правитель, гости с востока, — сказал он, кланяясь. — Послы шелковых людей. Говорят, важная весть.

— Шелковые? — Фаран приподнялся, его брови взлетели. — Может торговцы?

— Нет, посланники, — ответил слуга.

Каган нахмурился. Политика настигла его, как буря.

— В бирюзовую гостевую, — бросил он, поправляя шапку.

                                * * *

В бирюзовом зале, чьи стены сверкали мозаикой, Фаран сидел напротив двух шелковых послов. Их лица, изможденные дорогой, хранили следы пыли. Они мчались от лагеря Кривого глаза, не щадя коней, чтобы исполнить волю Сайлыка. Старший, чьи глаза были остры, как иглы, заговорил:

— Уважаемый Фаран, — начал он, — У нас послание от вана. Уверены ли вы, что нет чужих ушей? Как говорят Сандакумцы: «Девор муш дорад, муш гуш дорад».

— Говорите, — отрезал Фаран, его рука махнула. — Мы одни.

Зал был пуст, стража изгнана по просьбе гостей. Посол понизил голос:

— У кочевников есть поговорка: «Икки кошкар басы бир казанда кайнамас». Люди в шкурах душат вашу волю в торговле и политике. С нами они творили то же.

— Вы точно шелковые? — хмыкнул Фаран, его глаза сузились. — Говорите на нашем, как степняки.

— Тридцать пять лет на Шелковом пути, — улыбнулся посол. — Я — человек мира.

— Человек мира, но разжигаете интригу, — парировал Фаран. — Против табгачей? Вы же союзники.

— Союз трещит, — ответил посол. — Слава Тенгри, Отукен слабеет. Люди в шкурах расколоты. Одни ушли на северо-восток, другие идут к вам. Ючжэны и Диньлины прячутся в лесах. Оставшихся ждет наш бунт. Через годы их мощь угаснет. Не ввязывайтесь в их дела — наблюдайте, как они тонут. Тогда мы с вами поделим пути от Желтого до Последнего моря.

— Керекиты идут сюда? — уточнил Фаран, его пальцы сжали кубок.

— Да, — кивнул посол. — Они бросили земли и бегут на запад.

— Думаете без людей в шкурах все будет по прежнему? А запад? — Фаран наклонился. — Рогатые идут на Сандакумцев, потом на нас.

— Вместе мы непобедимы, — сказал посол. — Наши люди, ваши кони и стрелы. Мы поможем. Наши боги чтят солнце и небо, как ваши. Нас много что связывает.

— Разве?

— Конечно! Вот, иероглиф Бинь — жертва на рассвете, Цзянь — на закате.

Второй посол вынул два черепашьих панциря с письменами.

— Вот Бинь, — сказал он, указывая на знак, подобный человеку, зовущему бога. — А это Цзянь. Дар вам.

Фаран взял панцири, его взгляд скользнул по иероглифам, но сердце осталось холодным. Он не чтил Небо, как предки, но и к солнцу сокататов не примкнул. Религия гостей его не тронула.

— Я думал, вы чтите коричневую веру, — сказал он, его тон был насмешлив.

— Нет, это все временно, — ответил посол. — Мы храним древнюю веру Неба, противимся коричневым.

— И так, чего вы хотите? — Фаран откинулся. — Не помогать Отукену?

— Уничтожьте Керекитов, — сказал посол. — И дайте аргамаков. Наш ван жаждет их для кавалерии. Их слава — кони, что потеют кровью.

— Потеют кровью, — мечтательно добавил второй.

— Не верю вам, — отрезал Фаран. — Шелковые — хитрецы, хуже Сандакумцев.

Послы переглянулись, их улыбки дрогнули. Пустые слова не брали кагана. Старший заговорил:

— За горами, у Горячего озера, ждут пятьдесят верблюдов с шелком. За них купите армию.

Фаран почесал затылок, его глаза сузились.

— Шелк возьму, но не за коней, — сказал он. — Думаете, пара тысяч аргамаков сломит табгачей? Вам нужны сто тысяч, а их и даже у меня нет.

— Шелковые строят планы на много лет вперед, — возразил посол. — Тысячи станут сотнями тысяч со временем.

— Есть путь проще, — Фаран понизил голос. — Я дам хаому. Влейте ее в Отукен. За годы они сами падут, моля о ней, как рабы.

Глаза послов загорелись. Хаома была тенью в Шайбалыке, но ее сила пугала.

— Она так сильна? — спросил старший. — Надо подумать.

Младший нахмурился, его голос был мягче:

— Уважаемый каган, нам нужны аргамаки. Приказ вана. Время жмет.

— Что вы так прилипли к этим лошадям? Если вас заинтересовал факт что они потеют кровью это просто недопонимание. На самом деле, когда конь перегревается при скачках на дальнее расстояние, наши джигиты делают небольшой надрез на крупе коня и выпускают кровь которая закипает. Тогда кровь брызгает на круп фонтанчиком и скакун будто обретая крылья уносится вперед. Естественно, кровь смешивается с потом и размазывается на спине. Вот и все!

Послы замолчали, их лица напряглись. Они не верили в отговорки.

— Но они лучшие в мире, — настаивал младший.

— Допустим, дам коней, — сказал Фаран. — А с запада — рогатые. Шелк их не остановит.

— Они отступят за шелк, — ответил посол. — Мы отступим за коней.

Фаран замер, его кубок дрогнул.

— Отступите? — переспросил он. — У вас армия?

— Да, — нагло ответил старший. — Кривой глаз стоит у Даваня. Он ждет мира.

— Не верю, — Фаран побагровел. — Армию не спрячешь, как шелк!

— Полгода наши воины собирались в горах, — сказал посол. — Ваши пограничники спят.

Фаран стиснул зубы. Он бросил силы на запад, следя за Сандакумцами, и на юг, охраняя хаому. Границы Даваня оголились, и стыд жег его.

— Лошади так лодшади. Я подумаю как вам их одать. Это не легко. Народ будет воспротивлятся, — буркнул он.

— Мы поможем, — сказал посол. — Против врагов и местных бунтов. Нам нужен сильный союзник у власти.

Фаран молчал, его разум балансировал между шелком, хаомой и аргамаками. Зал бирюзы хранил тишину, но тени интриг сгущались.

Шахреман

Погибли мобеды — и свет угас,

С победой к нам не обратится час.

(А. Фирдауси. Шахнаме, перевод автора)

Шахреман, покоренный Сандралом, гудел, как растревоженный улей. Услышав спор Сандрала с Хишмой, Юсафа, молодой маг с сердцем, полным любопытства, бросился искать храм. Он знал: вечный огонь, святыня огнепоклонников, был там, и время утекало, как песок. Башни храмов, что возвышались в центре городов, всегда манили взор, и Юсафа, обогнав воинов, что грабили дома, гнал коня к пальмовым рощам, где пирамида храма пронзала небо.

— Вот она! — выдохнул он, его голос дрожал от восторга. Башня, сложенная из глины, стояла, как древний страж, ее вершина пылала священным огнем, к которому вела винтовая лестница, что вилась, как змея.

Юсафа спрыгнул с коня, его сапоги взметнули пыль. Пока манатовцы и рогатые рыскали по базарам, он мчался вверх по ступеням, его сердце билось в такт шагам. Он знал: Зизифа и его псы скоро явятся, и их клинки не пощадят ни огонь, ни жрецов. На вершине, у входа в квадратный храм с четырьмя колоннами, стоял мобед в белой маске и длинном одеянии. Его глаза, скрытые тенью, настороженно следили за юношей, чья улыбка была чужда воину.

— Да будет свет, молодой человек, — сказал мобед, его голос был полон доброты.

— Да будет, священник, — ответил Юсафа, его лицо сияло.

— Это храм огня, — сказал мобед. — Тебе точно сюда?

— Точнее не бывает, — кивнул Юсафа. — Я мечтал увидеть его с детства.

— Ты чтишь Манат, — мобед нахмурился. — Не боишься кары?

— Пусть будет кара, — сказал Юсафа. — Упустить огонь страшнее.

Мобед кивнул и повел его внутрь. В центре храма, на высоком алтаре, пылал огонь, его языки танцевали, как живые. Рядом стоял магупат, главный жрец, чьи руки подбрасывали дрова, а губы шептали молитвы.

— Магупат, гость, — сказал мобед.

Жрец, чья маска скрывала лицо, взглянул на Юсафу. Удивление мелькнуло в его глазах — он ждал манатовцев, но не юнца с добрым взглядом. Юсафа, желая поразить, произнес:

— Ушта ахмаи яхмаи ушта кахмаиджит!

— Да будет свет, юноша, — ответил магупат, его голос дрогнул от удивления. — Чем помочь?

— Хочу видеть вечный огонь, — сказал Юсафа. — Можно ближе?

Магупат кивнул младшему мобеду, тот подал чистую маску.

— Надень, — сказал жрец. — К огню — только в ней.

Юсафа надел маску, ее ткань пахла дымом. Он шагнул к алтарю, где пламя пылало, но было обычным, без мистики, что он ждал.

— Думал, он заговорит? — хмыкнул магупат, его улыбка угадывалась под маской.

— Что-то вроде, — смутился Юсафа.

— С виду — просто огонь, — сказал жрец. — Его сила — в нашем почтении. Мы храним его, как дар бога солнца, что дал тепло и защиту. С огнем мы одолели зверей и духов, научились варить мясо. Но алчные просят золота, забыв его.

— А другие огни? — спросил Юсафа. — В чем их суть?

— Огни делятся, — ответил магупат. — Высокоспасительный — перед богом в раю. Благодружественный — в телах людей и зверей. Приятственнейший — в травах. Действеннейший — молния. Святейший — земной. И Варахрам, Победоносный, — перед тобой.

— Юсафа задумался, — Вы сказали, есть огонь который горит в телах людей и животных. Это значит в нас есть огонь? — Юсафа нахмурился.

— Естественно. В любом живом теле есть огонь.

— В чем его польза? Мы же его не чувствуем.

— Если сможешь его зажечь, то не будешь холодать зимой и не чувствовать жары в пустыне.

— Есть такие среди вас? — Юсафа оглянулся.

— Были, — вздохнул магупат. — Ушли в Хазаркеш и к коричневым людям, учили не жечь мертвых. Теперь их нет. С вашим приходом — не будет вовсе.

— Думаете, манатовцы вырежут огнепоклонников? — спросил Юсафа, его голос дрогнул.

— Боюсь, да, — ответил жрец.

— Почему вы не сбежали? — Юсафа шагнул ближе.

— Мы клялись хранить огонь до конца, — сказал магупат. — Нам не страшно.

— А огонь? — Юсафа смотрел на пламя. — Погаснет?

— Будь уверен, даже если все человечество исчезнет с земли, он оставит за собой пылающую в огне землю. Так что огонь переживет нас всех.

— Конец так печален? — Юсафа нахмурился.

— Бог дал огонь для жизни, — сказал магупат. — А мы куем клинки и жжем города. Разве он этого хотел?

— Жаль, я не могу остановить толпу, — выдохнул Юсафа, его ладони тянулись к огню, — Наш предок Муавва говорил с богом через огонь а Хиуаз предал его луне.

— Ты знаешь историю, — кивнул мобед.

— Люди идут! — крикнул мобед у двери.

Юсафа бросился к выходу. На лестнице, как стая волков, поднимались Зизифа и манатовцы, их глаза пылали злобой.

— Они не должны меня видеть! — прошептал Юсафа, срывая маску. — Где спрятаться?

— Сюда, — магупат указал на груду дров в углу. — Скорей!

Юсафа нырнул в дрова, жрецы укрыли его, их руки дрожали. Мобеды встали у алтаря, их маски сияли в свете огня. Зизифа ворвался с воинами, его сабля сверкнула.

— Да будет свет, — сказал мобед, протягивая маски. — Наденьте.

Зизифа выхватил маску и швырнул в огонь.

— Не церемониться пришли, — рявкнул он. — Потушить ваш проклятый огонь!

— Не смейте! — крикнул мобед, но сабля Зизифы рассекла его грудь, и кровь хлынула на камни. Манатовцы набросились на жрецов, их клинки пели, а крики тонули в звоне стали. Юсафа, зарывшись в дрова, дрожал, его сердце колотилось, дыхание рвалось. Зизифа, глядя на агонию мобедов, расхохотался, его голос был как вой шакала.

— Конец вашему огню! — прогремел он. — Конец всему!

Умирающий магупат, чья кровь заливала пол, прохрипел:

— Не выйдет… Машаль и шах унесли огонь в Хазаркеш…

Улыбка Зизифы сменилась яростью, его глаза сверкнули.

— Песок! — рявкнул он.

Воины подали мешки. Зизифа высыпал первый на огонь, пламя зашипело, как раненый зверь. Второй мешок погреб его, и храм погрузился во тьму. Лишь голос Зизифы резал тишину:

— Ни слова, что Машаль ушел от Хистафы! Сандрал изменит план. Сначала — солнцепоклонники.

— Поняли, жрец! — отозвались воины.

— Уходим! — бросил Зизифа, и их шаги затихли.

Юсафа, чье тело онемело от страха, остался в темноте, где запах крови и пепла душил его. Огонь умер, но слова мобедов и Зизифы жгли его разум.

Улус Усуней

На севере земель Золотых людей, где река Чиз вилась, как серебряная нить, простирались бескрайние степи, дом племени Усунь. В отличие от южных родов, что грелись в городах, усуни кочевали, их юрты двигались с ветром, а сердца бились в такт копытам. В центре становища, в юрте-бане, сидел вождь Саруван, окруженный воинами. Каменная печь в сердце юрты пылала, на раскаленных камнях шипели семена конопли и сухие травы, наполняя воздух пьянящим дымом. Пол устилало сено, чей аромат смешивался с паром, а баньщики, чьи руки были грубы, мазали плечи Сарувана смесью горных трав и древесной пыли.

Саруван, крупный, с мускулами, что бугрились, как холмы, сидел неподвижно, его кожа блестела от пара. Дым обвивал его, но глаза, острые, как у ястреба, выдавали тревогу. Местуван, воин с лицом, изрезанным ветрами, заметил тень на лице вождя.

— Ты не свой, вождь, — сказал он, его голос пробился сквозь гул печи. — Сандакум тревожит?

— Я тоже вижу, — добавил Архана, высокий и жилистый, вытирая влагу с груди. — У нас есть каган на юге. Он встретит удар первым, если не зашевелится.

— Не в Сандакумцах дело, — буркнул третий воин, его глаза сузились. — Хаомаварги — вот оно боль.

Саруван поднял голову, его руки смахнули пар с волос, что липли к плечам.

— Не враги меня гложат, — сказал он, его голос был низким, как гул земли. — Степи глотали и не таких. Фаран — вот беда. Каган, что не решает хаому. Сидит в Симизкенте, как паук, и не вылезает. Оседлые сокататы тянут наших братьев в города, делают лентяями. Они берут дань и жиреют, забыв степь.

— И молчит, — добавил он, его кулаки сжались. — Торговцы прислали голубей: враги идут с запада. Как он спокоен?

Местуван кивнул, его взгляд был тяжел.

— Не нашел ли он новых союзников? — спросил он.

— Может, — Саруван нахмурился. — Сокататы шепчут ему.

— А Керекиты? — вмешался Архана. — Они близко. Что с ними?

— Жена Бектегина — моя сестра, — ответил Саруван. — Керекиты — родня. Проблем не будет. Если придут вовремя, сыграем свадьбу младшей сестры.

— Родство — опасно, — сказал воин. — Табгачи не одобрят.

— С каких пор я их боюсь? — рявкнул Саруван, его глаза сверкнули. — Выдать сестру шелковым, как пса?

Дым больше не пьянил. Воины замолчали, их лица омрачились. Саруван вспомнил сестер: Аритру, что бежала к амазонкам, отвергнув брак с Фараном, чтобы не портить его связь с каганом; Айлу, что скоро прибудет с Керекитами; и Сарвану, младшую, кого он выдавал на запад. Гнев и скорбь сдавили его грудь.

Год назад Саруван собирал племена, готовясь бросить вызов Фарану, что предал степь. Он задаривал кангюйцев, обещал серым клобукам, связал узы с савроматами, выдавая им Сарвану. В кочевом мире вождь не был богом, как в городах. Его сила держалась на племенах, на их воле. Фарана поддерживали родственники второй жены — соктаты. Однако, они были торговцами и мастерами, вокруг кагана находились от силу три сто военных соктатов но зато, деньги поступающие от сообщество оседлых давало большую ему силу. Он легко покупал всех степных бродяг и беглых за еду, шелка и монеты. Вдобавок, втайне развивая торговлю запретной хаомы, он приобрел новых союзников которые были готовы идти с оружием на родного брата.

Саруван встал, его тень легла на воинов.

— Хватит пара, — бросил он. — В реку. Надо встряхнуться.

Они вышли из юрты, их тела дымились в холодном воздухе. Горная река, ледяная, как клыки зимы, приняла их. Вода колола кожу, воины кричали, их голоса разносились над степью. По обычаю, они не вытирались, давая ветру сушить кожу. Баньщики несли одежду — красные рубахи и брюки, что носили только усуни и люди в шкурах, с остроконечными войлочными шапками.

— Куда, вождь? — спросил Местуван. — К коневодам? Жеребята ждут.

— К ювелирам, — ответил Саруван. — Давно не был.

Архана хмыкнул.

— Замечал, вождь: Когда тебе нужно повеселится, ты идешь к лошадям, а когда тебе нужно поразмыслить ты идешь к мастеру.

Саруван улыбнулся, его взгляд скользнул по степи.

— Ювелир из ничего творит чудеса. Его работа учит: как думать, чтобы рождались великие мысли.

— А кони? — спросил Местуван. — Что дают?

— Свободу, — сказал Саруван. — Глядя на них, я думаю: выжили бы они в степи, отпусти их? Волки, морозы, запоздавшая весна — жеребята падут в сугробах. Что для них свобода?

— Нет мой вождь. Если бы у них была свобода они были бы умнее. Мой дед хорошо наблюдал за дикими животными. Он говоил что они очень умны благодаря свободе. Животные отлично знают природу и делают свои расчеты весьма правильно. Они приносят на свет детенышей когда заканчиваются холода и начинаются тепло, и делают они это зная а не на угад. Например, сайгаки все рассчитывают вплоть до роста трав, благоприятность природы, холодные ветра которые помогают высушиться пупкам детенышнй и тд. А вот наш домашний скот потерял эту способность потому что доверился нам. За них решаем мы.

Саруван кивнул, его глаза потемнели.

— Вот оно, — сказал он. — Мы, Золотые люди, с сокататами, и Отукенцы с шелковыми — одомашнились, как скот. Забыли природу, утратили силу выживать. Лишь немногие, как Бектегин, рвут цепи, бегут в дикую степь.

— Их ждут беды, — сказал Местуван.

— Если идут к нам, поможем, — ответил Саруван. — Мы еще не псы, как Фаран.

— Он думает, мы ему завидуем, — хмыкнул Архана. — Его городам, садам, богатству.

— Чему завидовать? — Саруван раскинул руки. — Вот богатство — степь и табуны!

Он набросил одежду, его шапка сияла на солнце.

— К ювелирам, — сказал он, и воины двинулись за ним, их тени легли на траву, что хранила свободу.

Шахреман

Храм, некогда сиявший огнем, погрузился во мрак. Юсафа, сбросив дрова, что укрывали его, поднялся, его ноги дрожали. На полу, в лужах крови, лежали четыре мобеда, их маски смотрели в пустоту. Юсафа, чье сердце колотилось, как барабан, шагнул к выходу, оглядываясь. Страх сжимал грудь — если манатовцы увидят, его ждет смерть. Он взглянул на мобедов, их тела, что спасли его, и гнев к Зизифе вспыхнул, как пламя.

— Как жаль, что я не успел поговорить с вами! — вздохнул он и ненависть Зизифе всколыхнуло у него в сердце, — То что ты распространяешь не может быть верой и твой бог не может быть покровителем для всех! — думал он в ярости. Теперь ему нужно было как можно скорее вернуться в свою часть. Увидев что никого не было поблизости он вышел с храма и быстро побежал по улице.

Убедившись, что лестница пуста, Юсафа выскользнул из храма и помчался по улицам Шахремана, где крики грабителей смешивались с пылью. В части манатовцев его встретили двое воинов.

— Где был? — рявкнул один.

— Конь сбросил, — соврал Юсафа, его голос был ровным. — Ускакал в город.

Подозрение угасло в глазах воина.

— Твой конь у нас, — сказал он, ухмыляясь. — Поймали у храма. Отлупи его и награди меня.

Юсафа выдохнул, его губы дрогнули в улыбке. Ложь спасла его.

— Награда будет, брат, — сказал он. — Пока в карманах — песок.

— Иди, — буркнул воин.

Юсафа нашел коня, вскочил в седло и поскакал к рогатым, своим союзникам. Слова Зизифы о разрушении веры жгли его. Он решил действовать. В стане рогатых он нашел друзей — Димита и Симиреса, чьи лица сияли жаждой добычи.

— Идем за ценным, — шепнул Юсафа. — Я знаю кое-что!

Рогатые, заинтригованные, согласились. Они отделились от отряда и рыскали по узким кварталам Шахремана, где глиняные дома теснились, как овцы. Димит и Симирес начали хмуриться, их мечи блестели в руках.

— Ты знаешь, что ищешь? — спросил Димит, его голос был резким.

— Храм или дом богачей, — ответил Юсафа, его глаза шарили по стенам.

— Там золото? — уточнил Симирес.

— Ценнее, — сказал Юсафа, его тон был тверд.

— В Хорнаке ценнее золота нет, — огрызнулся Димит. — Что ищем, черт возьми?

— Вон здание! — Симирес указал на башню. — Высокое!

— Башня смерти, — отрезал Юсафа. — Там трупы для птиц.

— Я бы взглянул, — хмыкнул Симирес.

— Не время!

Вдруг Юсафа замер. Дом впереди, чьи ворота сверкали резьбой и орнаментами, а стены пестрели зверями, манил его.

— Сюда, — шепнул он.

— Богачи, — выдохнул Симирес, его глаза загорелись.

— Оружие готовь, — сказал Димит, его меч сверкнул. — Могут быть стражи.

Трое, сжимая клинки, прокрались во двор, где пальмы и фонтан молчали в мертвой тишине. Рогатые рванули к дому, но Юсафа остановил их.

— Не туда, — прошипел он. — Белая дверь. Молельня.

— Хранят ценное в храмах, как у нас, — шепнул Димит.

Юсафа жестом велел следовать. У белой двери он толкнул створку, шагнул внутрь с правой ноги, убедившись, что комната пуста. Рогатые вошли следом. Четыре фитиля горели по углам, их свет падал на белые стены. В дальнем углу, на деревянном возвышении, лежал каменный диск. Юсафа бросился к нему, его пальцы бережно сжали находку.

— Вот оно, — выдохнул он.

— Покажи, — буркнул Димит, его брови нахмурились.

Юсафа поднял диск. В центре скалился демон, вокруг вились молитвы, вырезанные по часовой стрелке.

— Он спасет нас в чужих землях, — сказал Юсафа.

— Продадим? — спросил Симирес.

— Ни за что, — отрезал Юсафа. — Бесценный.

— Чем? Дождь вызовет? Еду накроет? Старух омолодит?

— Защищает, — ответил Юсафа. — Стрелы и мечи не тронут. В доме хранит семью. Молитвы гонят духов и болезни.

Он перевернул диск, показывая письмена.

— Видите? Полон заклятий.

— Как делить будем? — буркнул Димит.

— Ищем еще, — сказал Юсафа. — У богачей их много.

— Иди сам, — огрызнулся Симирес. — Я возвращаюсь.

— Мне это не надо, — добавил Димит. — Грабим дом.

— Другое дело, — кивнул Симирес, и рогатые двинулись к дому.

— Стойте! — крикнул Юсафа. — Мне выйти надо!

Рогатые замерли у двери дома.

— Помоги нам, — бросил Димит. — Не за диском шли.

— Почему бежишь? — Симирес прищурился. — Страшно?

— Диск здесь, — сказал Юсафа. — Защищает дом от чужаков. Не начинайте.

— Что, разобьет нам головы? — хмыкнул Димит.

— Не он, но… — начал Юсафа.

— Стой тут, — отрезал Димит, толкнув Симиреса в дом. — Берем ценное и уходим!

Рогатые ворвались в дом, попав в зал с четырьмя дверями.

— Куда? — спросил Симирес, его голос дрогнул.

— Направо, — сказал Димит.

Они вошли в комнату, где ковер устилал пол, но окна сияли пустотой.

— Ничего, — шепнул Димит. — В другую.

Вторая комната, темная, освещалась фитилем. В углу стояла голубая ваза с персиковыми цветами, на стене — полки с утварью. Рогатые кинулись к шкатулкам, кувшинам, но Димит замер.

— Дрожь, — прошептал он. — Слышишь?

Симирес кивнул, его глаза расширились. Ваза в углу задрожала, ее горло загудело. Рогатые оцепенели.

— Мышь… или… — начал Димит, но десять волосатых пальцев вцепились в край вазы. Лысая голова начала подниматься, и рогатые, как олени, рванули прочь, их крики эхом разнеслись по дому.

Юсафа, ждавший во дворе, услышал вопли. Он бросился к двери, где рогатые вылетели, не глядя на него, и помчались на улицу.

— Бежим! — крикнул Симирес.

Юсафа догнал их, его голос дрожал:

— Что видели? Собака?

— Выбрось диск! — рявкнул Димит. — Из-за него!

Юсафа остановился, сжимая диск в пазухе.

— Я предупреждал, — сказал он. — Что там?

Рогатые, задыхаясь, согнулись, их руки уперлись в колени.

— Лысый… в кувшине, — выдохнул Димит. — Волосатые руки.

— Кувшин выше колена, — добавил Симирес.

— Джин, — сказал Юсафа, его тон был спокоен. — Не выйдет. Зря паниковали.

— Джин? — рявкнул Димит. — Мы чуть не умерли, а ты спокойно — «джин»! Это тварь!

— Мы рисковали за золото, — добавил Симирес. — А ты нас втянул в это!

Юсафа смотрел вниз, его разум работал.

— Кувшин дорогой? — спросил он.

— Что? — Димит побагровел.

— Как выглядел? — настаивал Юсафа.

— Ты издеваешься? — рявкнул Димит, шагнув к нему.

— Продам его, — сказал Юсафа. — Деньги — вам.

— Ты вернешься туда? — Симирес замер. — С ума сошел!

Юсафа рванул к дому.

— Ждите! — крикнул он. — Не уходите!

— В какую комнату хоть спроси! — крикнул Симирес.

— Какая? — спросил Юсафа, исчезая за воротами

— Вторая справа!

Рогатые стояли, их лица были смесью ужаса и изумления.

— Если выйдет с кувшином, держимся подальше, — буркнул Димит. — Он чокнутый.

Юсафа ворвался в темную комнату, где голубая ваза с персиковыми цветами сияла в свете фитиля. Он выхватил диск, прижал сторону с демоном к горлу кувшина и замер.

— Слушай меня, — сказал он, его голос дрожал. — Твой ключ у меня. Я — хозяин.

Тишина. Затем хруст, как мышь, грызущая корку, раздался из вазы. Юсафа сглотнул страх.

— Джин в кувшине! — рявкнул он, подняв диск. — Отвечай по-человечески!

Эхо мужского голоса, старого и хриплого, донеслось из вазы:

— Понял, господин…

Северный Шайбалык

Степи, бескрайние, как море, стелились под копытами свиты Алпастана. Каган, скакал во главе, его глаза жадно впитывали простор. Рядом гарцевал Менгу. К седлу он привязал тушу лисы, волочившуюся по траве, и хохотал, обучая щенков борзых гону на скаку. Их лай разносился, как песня свободы. Чылтыс довольно улыбалась глядя на Менгу. На ее седле, крепко держась, сидел Ишигу, младший сын, чьи щеки алели от рыси. Он еще не мог мчаться, но уже гордо выпрямлялся, как воин.

Позади, спотыкаясь, плелся Лу, шелковый советник, чьи шелка промокли от пота. Его лицо, бледное, как рисовая бумага, кривилось от боли. Он сполз с коня, его руки теребили ягодицы.

— Ааа… как так жить? — простонал он. — Три дня в седле! Лучше в юрте лежать!

Люди в шкурах, чьи бороды трепал ветер, расхохотались.

— Юрта — к ночи, — бросил один. — Добычи для ужина нет.

— Мне рис хватит! — огрызнулся Лу. — Каган, отпустите в лагерь! Сесть не могу!

— Даже госпожа Чылтыс не ноет, — хмыкнули другие.

Алпастан, чье сердце пело от степного ветра, был в духе. Он махнул рукой, отпуская Лу.

— Иди, — сказал он, его голос был теплым, как угли. — Отдыхай.

Лу, хромая, побрел к обозу, а каган вдохнул воздух, полный запаха трав и свободы. Его взгляд устремился на запад, где степи становились дикими, как волки.

— Еще две недели скачки, — сказал он, — Там — настоящие степи. Эти — лишь порог.

— Рванем? — оживился Ноян, глава телохранителей, чья сабля сверкала на поясе. — Соберем пять тюменов, и раздавим всех: Жужаней, Хазаркешцев, лесных дикарей!

Алпастан покачал головой, его глаза сузились.

— Кочевников там тьма, — сказал он. — Покоришь, но не удержишь. Здесь или там — цель одна: богатство. Шелковые люди дают его легче. Они покорны, трудолюбивы.

— Их слишком много, — возразил Ноян. — И мы близко. Не откочевать ли, жить в степи, брать дары издали?

— Уйдем — потеряем все, — отрезал каган. — Их надо держать рядом. Но степь звать чаще.

— Я за! — кивнул Ноян, его лицо озарилось.

— Сколько косуль? — Алпастан повернулся к свите.

— Шестнадцать, — ответил воин, чья борода была сплетена в косу.

— Мало на пять сотен, — сказал каган. — Еще круг.

— Две косули были с детенышами, — добавил воин, его голос дрогнул. — Нашли в брюхе.

Алпастан нахмурился, тень легла на его лицо. Слова шамана Самахтана, что ругал его за охоту ради потехи, жгли разум. Ноян тоже помрачнел, его рука сжала поводья.

— Передай всем, — бросил каган, его голос стал холоднее. — Стрелять только самцов.

— Принято, — кивнул воин.

— Лишь бы природа не прокляла меня, — взгляд кагана упал на Менгу, чьи щенки рвали лисью тушу. Тревога, как облако, омрачила его. Степи давали жизнь, но могли и отнять.

---

Южный Шайбалык

В неприступных горах, где ветер выл, как волк, и люди в шкурах никогда не ступали, высился храм, тайное убежище Лотосов. Здесь, среди скал, Ясун, чья кровь кипела боем, оттачивал мастерство. С детства он любил седло и лук, презирая плуг и серп. Весть о секретной миссии на западе лишила его сна, и вот уже месяц он, вместе с сотней таких же юнцов, стрелял из лука верхом, ковал тело и дух. Сегодня, натягивая тетиву, он так увлекся, что не заметил взглядов толпы. Чегу и трое мудрых Лотосов, чьи шелковые мантии трепетали на ветру, наблюдали за ним.

— Неплохо стреляешь, — сказал старший Лотос, — Но стрелы кочевников летят дальше. Пока подберешься, получишь сотню в грудь.

Ясун поклонился, его губы дрогнули в улыбке.

— Тогда отнимем их луки, — ответил он, его голос был тверд.

Лотос хмыкнул, его брови поднялись.

— Легко сказать. Столетия мы пытались — и не смогли.

— В крепостях и пешими нас раздавят, — сказал Ясун, его глаза сверкнули. — Надо бить их в степи.

— Об этом и речь, — кивнул Лотос, его тон стал суровым. — Идем в храм.

Серьезность наставников зажгла Ясуна, как искра — сухую траву. Он поклонился и ринулся за ними, его сердце билось, как барабан. В храме, где факелы отбрасывали тени, собрались сто новобранцев. Они сидели, скрестив ноги, их лица были напряжены, а тишина звенела, как натянутая тетива. Мудрый Лотос, чья седая борода касалась груди, обвел взглядом юнцов и заговорил, его голос гремел, как гром:

— Лотосы! Час настал. Вас ждут великие дела. Мы собрали вас — лучших из Шайбалыка и дальних королевств. Вы не просто храбры и сильны. Вы знаете: у нас один враг — кочевники севера и запада, что душат нас, как волки.

Ясун, чья душа пылала, стиснул кулаки. Лотос продолжал:

— Завтра вы пойдете на запад. В Вэйшу ждет армия — сорок тысяч заключенных, что ван Сайлык освободил под видом работ. Табгачи думают, они строят дамбы. Но вы поведете их через пустыню Такла-Макан. Там, в Небесных горах, генерал Кривой Глаз с десятью тысячами ждет вас. Он плетет союз с Золотыми людьми против людей в шкурах.

В груди Ясуна ревел тигр, рвущийся из клетки. Его глаза горели, но он молчал, скрывая жажду боя. Новобранцы затаили дыхание, их лица сияли. Лотос поднял руку.

— Пройдя Даван, возьмите Паркану, — сказал он. — Заберите аргамаков, небесных коней, если Золотые люди не дадут их за союз.

— Мы готовы! — выкрикнул Ясун, его голос разорвал тишину. — Ждали этого дня!

Боевые кличи новобранцев грянули, как буря. Мудрые Лотосы улыбнулись, их глаза сверкнули. Старший шагнул вперед, его мантия шелестела.

— С этого часа вы — Боевые Лотосы! — провозгласил он.

Крики стали громче, стены храма дрожали. Главный Лотос поднял руку, и тишина вернулась. Его взгляд упал на Ясуна.

— Ясун, — сказал он. — Ты поведешь армию негодяев на запад.

Ясун замер, его дыхание остановилось. Мир сузился до слов Лотоса.

— Я? — выдохнул он, его голос дрожал. — Серьезно?

— Иди, — кивнул Лотос.

Ясун шагнул к наставникам. Чегу хлопнул его по плечам. Лотосы велели повернуться к соратникам. Ясун, стиснув зубы, выпрямился, его лицо стало каменным.

— Ясун поведет вас на запад, — сказал Чегу. — Помогите ему править негодяями.

— За родину! — крикнули Лотосы.

— С честью! — грянули другие.

Лишь Ивэй, чьи глаза тлели завистью, молчал. Его кулаки сжались, но он скрыл ненависть под маской покорности. Старший Лотос снял меч с плеча, его клинок сверкнул в свете факелов.

— Твой черед, — сказал он, протягивая оружие.

Ясун принял меч, его пальцы дрожали. Он выхватил клинок и поднял над головой, его голос разнесся, как ветер:

— Умру за Лотос! За свободный Шайбалык!

Улус Усуней

Как же так, друзья:

Он глядит на цветы —

А длинный меч висит на поясе!

(Мукаи Канэтоки, перевод автора)

В становище усуней, где юрты стояли, как стражи, Саруван искал покой у плавителей металла. В мастерской, где печи дышали жаром, мастера лили расплавленное золото в каменные формы, высеченные в виде зверей. Их искусство, звериный стиль, поражало соседей. Не только барсы, архары, олени и кони оживали в золоте, но и грифоны, крылатые твари и полулюди-полузвери, чьи формы рождались из рук мастеров. Саруван взял бляху — лежащий олень, чьи ноги сплетались в голову рогатого архара, а морда скалилась клыками кабана.

— Что за дух тобой правит? — выдохнул он, его голос был полон восторга. — Хаомы напился?

Мастер, чьи руки были черны от угля, хмыкнул, не отрываясь от формы.

— Сказки бабушки, — сказал он. — В детстве она пугала меня тварями, что живут в тенях. Я их видел во снах и захотел оживить в металле.

— Твои творения — душа народа, — сказал Саруван. — Не просто красота, но послание. Соседи дивятся, но не все чтут их смысл.

— Увыб не все, — буркнул мастер. — Иные грабят курганы, плавят золото предков в монеты.

— Найду таких — разорву, — прорычал Саруван, его кулаки сжались.

Архана, воин с лицом, изрезанным ветрами, шагнул ближе.

— На западе рогатые разграбили могилы потомков Маярху, — сказал он. — Не чтут духов.

— И Сандакумцы, — добавил мастер, его голос был горек.

— Может, бросить золото? — предложил Архана. — Дешевый металл не тронут.

— Нет, — отрезал Саруван. — Золото — как солнце, вечно. Оно хранит наш дух для потомков.

— Правда, вождь, — кивнул мастер. — Золото — наш след в веках.

Идиллию разорвал воин, чьи сапоги взметнули пыль у входа. Его голова была опущена.

— Вождь, — сказал он. — Охрана нашла хаому у торговцев.

Саруван резко обернулся, его глаза сверкнули.

— Чей товар? — рявкнул он.

— Караван Сандакумцев и наших южан, — ответил воин.

— Забрать все, — бросил Саруван. — Торговцев ко мне.

— Исполнено, — кивнул воин и исчез.

Архана и мастер переглянулись, их лица омрачились.

— Если караван смешанный… — начал Архана.

— Мне плевать, — отрезал Саруван, нахлобучивая остроконечную шапку. — Никому не потакать.

На площади, окруженной кибитками, собралась толпа. Степняки, чья жизнь скупа на зрелища, стекались, как мухи. Воины привели десяток торговцев — Сандакумцев и южных Золотых людей. Караванбаши, красно-бородый, лет пятидесяти, стоял нагло, его глаза блестели уверенностью. Саруван одним взглядом понял: за ним — тени влиятельных. Он давно жаждал нанести удар по цепи хаомаваргов, и этот наглец был ключом.

Караванбаши заговорил первым, его голос был гладким, как шелк:

— Привет, вождь Саруван! Недоразумение вышло. Твои люди должны охранять торговлю, сеять мир. Без нее — войны. А нас держат, как воров!

Саруван шагнул ближе.

— В Сандакуме твое красноречие, может, и в цене, — сказал он, его голос был холоден, как лед. — У нас ценят правду, какой бы горькой она ни была. Кто ваш покровитель? Куда везете яд?

Караванбаши ухмыльнулся, его руки легли на грудь.

— Если правду хочешь, вождь, уединимся. Не всем знать тайны.

Толпа затаила дыхание. Саруван обвел ее взглядом, его лицо стало каменным.

— Здесь говори, — рявкнул он. — Правда — для всех!

Крики толпы грянули, как буря.

— Правду! — ревели они. — Назови хозяев!

Караванбаши дрогнул, его рука потянулась в карман.

— Вот, — сказал он, вынув свиток. — Разрешение без проверок. Подпись Фарана.

Южный торговец, чьи глаза метались, вмешался:

— Это миссия властей! Нельзя разглашать!

— Будь миссия важной, я бы знал, — отрезал Саруван. — Хватит лгать. Бесите.

Караванбаши, собравшись, выпрямился.

— Клянусь, вождь, — сказал он. — Мы не хаомаварги. Нас заставили везти груз.

— Кто? Куда? Зачем? — Саруван огрызнулся.

— Не можем сказать…

— Как прошли посты? — спросил вождь, его голос стал тише, но опаснее.

— Показали свиток Фарана, — ответил караванбаши.

— И вас отпускали? — Саруван прищурился.

— С мздой, — признался торговец, его голос дрогнул. — Мешочек сухой хаомы.

Ярость вспыхнула в глазах Сарувана.

— Наши берут не монеты, а яд? — прорычал он.

— Хаома дороже золота, — сказал караванбаши, его тон был почти насмешлив.

Саруван взревел. Он выхватил акинак, чей клинок сверкнул, и бросился к торговцу. Толпа замерла — вождь редко обнажал оружие. Острие акинака уперлось в красную бороду.

— Кому везете? Куда? — прошипел Саруван, его глаза пылали.

Караванбаши, чье лицо побелело, сглотнул. Ложь была бесполезна.

— В Отукен, — выдавил он. — Шелковые люди меняют хаому на шелк.

— Зачем им яд? — рявкнул Саруван.

— Не знаю, — прохрипел торговец. — Мой приказ — доставить и вернуться.

— Кто поручил? — Вождь сжал его горло.

— Человек из Симизкента, — выдохнул караванбаши. — Влиятельный. Имени не знаю.

Саруван повернулся к толпе, его рука держала торговца за шиворот.

— Народ! — прогремел он. — Они травят ваших сыновей, мужей! Наши стражи, что берегут нас, берут яд вместо монет. Мы дошли до края!

Он обернулся к караванбаши.

— Закон степи прост, — сказал он. — За хаому — смерть. Нам плевать, кто ты и чья воля за тобой.

Акинак резким махом отсекает горло и карванбаши схватишвись за шею грохнул на землю, кровь залила его бороду, что из алой стала черной. Толпа взревела, требуя зрелища. Остальные торговцы, дрожа, упали на колени. Саруван поднял руку, и крики смолкли.

— Вас отпущу, — сказал он, его голос был холоден. — Но несите весть: законы усуней суровы. Скажите хозяевам — их сделка мертва. Убирайтесь!

Торговцы, спотыкаясь, бросились к каравану. Саруван повернулся к воинам.

— Жидкую хаому — вылить, сухую — сжечь, — бросил он. — Наградите стражу пути. Остальной товар — бедным.

Он двинулся к кибитке, взглядом позвав соратников. Местуван, Архана и другие последовали, их лица были мрачны. В кибитке Саруван не сел — он мерил шаги, как зверь в клетке.

— Кто это? — спросил Местуван, его голос был тих.

— Фаран, — ответил Саруван, его кулаки сжались. — Товар идет к шелковым. Они хотят отравить людей в шкурах. Что Фаран берет за это?

— Почему без нас? — Архана стиснул зубы. — Не предупредил!

— Вот оно, — сказал Саруван, остановившись. — Буря с запада, а он плетет интриги с востоком. Не ответил на голубей. Либо хочет бить врагов с шелковыми, либо скрывает хуже.

— Что нам теперь делать? Ждать, пока враг дойдет до Чиз? — спросил Местуван.

— Керекиты придут, — сказал Саруван. — С ними мы и без Фарана справимся.

— И против него, — добавил он, вынув акинак и взяв точильный камень. — Он ждет момента, чтобы ударить нас. Трус, продался сокататам и хаомаваргам. Теперь кланяется шелковым. Готовьтесь к любой войне. Тьма идет.

Камень заскрежетал по клинку, и тишина в кибитке стала тяжелой, как буря.

---

Город Рарха

Центральная площадь Симизкента, где оседлые сокататы и полукочевые Золотые люди жили бок о бок, гудела, как улей. Базар, раскинувшийся у храма огнепоклонников, сверкал шелками и звенел монетами. Здесь циркачи ходили по канатам, борцы ломали кости, а танцовщицы завораживали толпу. Зеваки — торговцы, ремесленники, кочевники в алых рубахах — стекались к деревянной сцене, где зрелища заглушали заботы.

Сабукан, силач с плечами, как у быка, готовился к выходу. Его пояс, туго стянутый вокруг спины, скрипел, пока он разминал мышцы, чьи вены выступали, как реки. На сцену вступили танцовщицы — пять девушек в платьях, что струились, как вода. Они выстроились в ряд, их подбородки гордо вздернулись, правые руки тянулись к небу. Перья на головных уборах дрожали, металлические ожерелья на груди сверкали. Музыканты, чьи пальцы касались струн и кожаных барабанов, начали медленный ритм, как дыхание степи.

Танцовщицы ожили. Их пальцы затрепетали, кисти закружились, локти задвигались, и вскоре тела, гибкие, как ивы, заплясали в такт. Они, словно цветы под утренним солнцем, раскрывались, собирая лучи одной рукой, посылая их к сердцу, а оттуда — к толпе. При резких движениях ожерелья звенели, перья трепетали, а косы, сплетенные с колокольчиками, хлестали воздух, как кнуты. Музыка ускорилась, барабаны били, кастаньеты стучали, и танец Лязги, священный ритуал огнепоклонников, наполнил площадь магией. Зрители, забыв о базаре, качали плечами, топали ногами, их лица сияли.

Но в толпе тлела тень. Миссионеры лунапоклонников, чьи черные бороды и мантии выделялись среди алых рубах, смотрели с презрением. Эти торговцы Шелкового пути, что несли свою веру, как яд, ждали конца танца. Когда музыка смолкла и танцовщицы, под гром аплодисментов, покинули сцену, Сахарраф, миссионер с лицом, изрытым оспой, и глазами, полными фанатизма, вскочил на помост. Его голос, резкий, как лезвие, разорвал веселье:

— Люди! Опомнитесь! — кричал он. — Этот танец — ритуал огнепоклонников! Они чтут солнце, а солнце — ад Бога! Грешники горят в нем вечно!

Толпа замерла. Золотые люди, чтившие огонь и солнце, но не слепленные фанатизмом, переглянулись. Соктаты, чьи красные бороды пылали гневом, стиснули кулаки. Лунапоклонники, чужаки с их проповедями, часто бывали на базаре, но их слова редко трогали степняков. Однако Сахарраф, чья наглость росла, портил зрелище. Он продолжал, его голос дрожал от ярости:

— Женщины не смеют являться с открытыми лицами! — вопил он. — Танцы — путь к разврату!

Сабукан, чье время пришло, не стал терпеть. Его шаги, тяжелые, как молот, заглушили крики миссионера. Он схватил Сахаррафа за шиворот, как щенка, и швырнул в толпу. Тот рухнул, его мантия задралась, а толпа взорвалась хохотом, приняв это за часть шоу. Аплодисменты грянули, как буря.

— У нас не навязывают веру! — прогремел Сабукан, его кулак взлетел. — И не оскверняют чужую!

— Катись в Сандакум! — крикнул кочевник. — Прячь своих женщин!

— Мы вольные! — подхватила толпа. — Луна нам не указ!

Сахарраф, чье лицо пылало стыдом, поднялся, его глаза метали молнии. Толпа теснила его, не давая слова. Он отступил, но, глядя на Сабукана, прошипел, как змея:

— Скоро придут наши братья по вере. Когда воцарится наша религия я отправлю тебя к горячему солнцу!

Его слова утонули в гуле, но тень угрозы легла на площадь, где смех мешался с тревогой.

---

Отукен

Тонкий водопад…
Светлую волна приняла

Сосновую иглу.

(Мацуо Басё, перевод автора)

Керекиты, чьи стада и юрты тянулись через степь, как бесконечная змея, продолжали кочевку на запад. Пыль, поднятая тысячами копыт, застилала небо, а солнце жгло спины. На холме, в арьергарде, Бектегин и Акбарс всматривались в горизонт, их лица были суровы. Погоня могла нагрянуть в любой миг, и вождь с советником держали сабли наготове, защищая народ.

— Еще пара дней промедления, и нас бы настигли, — сказал Акбарс, его голос был хриплым от ветра.

Бектегин, чья шапка была покрыта пылью, кивнул.

— Скорость не сбавим, — ответил он. — Но скот гибнет. Травы им надо, хоть пару часов в день.

— Горы Тенгри — наша надежда, — сказал Акбарс, щурясь. — За ними враги не сунутся. Золотые люди близко. Пусть их сердца будут открыты.

Топот копыт прервал их. Молодой керецит, чьи глаза были полны тревоги, мчался к холму, его конь храпел.

— Новости, — буркнул Акбарс, его рука сжала поводья. — Хоть бы добрые.

Юнец осадил коня, его голос дрожал:

— Великие, беда! Эргунэ пропал. Со вчера его никто не видел.

Ледяной укол пронзил Бектегина. Он не видел мальчишку с утра, но думал, тот бродит среди юрт.

— Искали? — спросил он, его тон был тяжел. — Эргунэ любит одиночество.

— Он говорил Барысхану, что хочет орленка из гнезда, — ответил юнец. — Был с нами в первый день, потом исчез.

Бектегин стиснул зубы. Эргунэ, чьи вопросы были как искры, мог вернуться за птенцом.

— Он ждал того орла, — пробормотал вождь. — Проклятье.

— Послать джигитов? — спросил юнец.

— Нет, — спротивился Акбарс. — Десятки за одного не отдадим. Враги не тронут мальчишку.

Бектегин сжал кулаки, его сердце рвалось назад. Эргунэ был ему как сын, но кочевка не ждала.

— Духи предков, храните его, — выдохнул Акбарс, хлопнув вождя по плечу. — Мы идем медленно. Догонит.

— Эргунэ, — прошептал Бектегин, глядя на восток, где пыль скрывала следы. — Почему он?

Симизкент

В саду дворца Симизкента, где абрикосовые деревья шептались с ветром, юрта Фарана дымила, как тайный алтарь. Каган ждал гостя, чья тень несла яд. Хараспа, чья фигура пряталась под бархатным халатом сокататского купца, вошел, надвинув шапку из овчины, что скрывала пол-лица. Воины Золотых людей не должны были узнать его.

Фаран, возлежавший на шелковых подушках, кивнул. Хараспа разжег костер в центре юрты, насыпал сухую хаому в горлянку, где тлели угли, и вставил трубку из травы.

— Готово! Можете попробовать, — сказал он, протягивая сосуд.

Фаран втянул дым, его глаза затуманились.

— Как всегда! Ты приносишь самую отменную траву, — выдохнул он, возвращая горлянку.

Хараспа затянулся, его ухмылка была острой, как клинок. Фаран, чья улыбка скрывала интригу, взглянул на него, как на сообщника.

— Ну, как там стража Хистафы на наших границах? Преданно защищают отчизну и служат своему шаху? — спросил он.

Хараспа сбросил шапку, его лысина блеснула.

— Служит нам, — хмыкнул он. — Не Хистафе.

— Когда твой брат добьет бычка? — Фаран наклонился.

— Остались две ноги, — ответил Хараспа. — Голова уже потухла.

— Это главное, — сказал каган. — Без головы тело — труп.

— Шах и тысячники не живут без хаомы, — сказал Хараспа. — Дай волю — все десять тысяч сядут. Но брату не хватит травы. Нужен союз. Он согласится, если узнает, что ты за мной.

— Скоро, — кивнул Фаран. — Хистафа заметит слабость гарнизона. Западные соседи сцепятся. Тогда тебе понадобится направить силы на восток.

— Как у вас получается с новым рынком? — оживился Хараспа.

— Плохо, — буркнул Фаран. — Караван за Чиз раздавил один северный выскочка. Степи временно закрыты. Но его накажут другие.

— Горы в Шайбалык и Отукен откроются, — добавил он. — Договариваемся с шелковыми.

— Богатство близко, — хмыкнул Хараспа. — Хаома — дар миру но нужна вода, — продолжил он. — Много.

— Вода? — Фаран нахмурился. — У вас с ней же беда. Как ты собираешься ее решить?

— Канал от Мутной реки, — ответил Хараспа. — Нам нужны рабы и ваше разрешенеие.

— Трудно, — сказал каган. — Народ не отдаст воду. Как оправдаюсь?

— Я это обдумал. Мы якобы «покоримся» тебе, — сказал Хараспа. — Станем твоими. Назначишь марионетку для налогов.

Фаран замер, его глаза сверкнули. Страна кладбищ, край диких хаомаваргов, была неприступна. А теперь они сами лезут под его руку.

— И? — спросил он, отбросив подушку.

— Указ: вода для урожая, — сказал Хараспа. — Больше воды — больше налогов.

— Подозрительно, — покачал головой Фаран.

— Западная угроза всех отвлекает, — возразил Хараспа. — Время союза.

— Ты прав, в таком случае ты должен выделить военную помощь, — сказал каган. — Пять тысяч. Шелковые сделают главное, твои — для духа.

— Это выполнимо, — кивнул Хараспа.

— Завтра начинай, — бросил Фаран. — Накажем северного выскочку и его родню.

— А западная туча? — Хараспа прищурился.

— Дам дань — пленных северян, — сказал Фаран. — Избавимся от всех.

— Однако, вы хитер, — хмыкнул Хараспа.

— Рано хвалить, — отрезал каган. — Сначала — дело.

— Тогда иду к вождям, — сказал Хараспа, вставая.

— Ак йол, — кивнул Фаран.

Юрта опустела, дым вился к небу. Фаран остался один, его разум балансировал на краю пропасти. Он плел сети между шелковыми, хаомаваргами, западными врагами и северянами. Но жадность, как змея, могла ужалить. Если один союзник захочет большего, Симизкент падет.

Гора Бурхан

Инеем укрыт,

Ветер пастель застилает.

Дитя без дома

(Мацуо Басё, перевод автора)

Степи, что раскинулись у подножия гор Тенгри, дышали ветром, холодным, как сталь. Эргунэ, чьи глаза сияли мальчишеским азартом, привязал коня к кривому дереву. Мальчик полез вверх, его пальцы цеплялись за ветки. Достигнув гнезда, он улыбнулся одинокому орленку, чьи перья топорщились, как иглы.

— Ждал меня, друг? — прошептал Эргунэ, его голос дрожал от восторга. — Я пришел.

Он протянул руку, нежно погладил птенца и сунул его в холщовый мешок, что висел на поясе. Спустившись, мальчик не спешил к коню. Он присел на камень, открыл мешок и вновь залюбовался орленком, чьи глаза сверкали, как звезды. Но топот копыт, далекий, как гром, заставил его замереть. Эргунэ вскинул голову. На горизонте, в клубах пыли, мчались всадники — жужане, степные разбойники. Весть о бегстве Керекитов на запад привела их, как волков к добыче.

Эргунэ понял: верхом его настигнут. Сердце заколотилось, как барабан. Он развязал коня, хлопнул его по крупу, и жеребец умчался, взметнув пыль. Мальчик бросился к скалам, где камни, как кости земли, обещали укрытие. Его ноги скользили, руки цеплялись за выступы, а мешок с орленком бил по боку. Жужане, четверо в войлочных шапках, заметили коня и ринулись за ним. Их предводитель, чья борода была черна, как смола, рявкнул:

— Двоим — искать мальчишку!

Двое отделились, их кони храпели, но скалы были круты. Они привязали лошадей и полезли пешком. Эргунэ, задыхаясь, карабкался выше, его легкие горели. Силы таяли, и он заметил углубление под огромным валуном, как пасть горы. Мальчик втиснулся в него, прижав мешок к груди. Орленок молчал, словно чуя беду. Эргунэ затаил дыхание, его сердце билось в горле, глаза следили за склоном.

Голоса жужан, грубые, как лай, приближались. Их сапоги хрустели по камням.

— Где щенок? — прорычал один.

— Не уйдет, — ответил другой.

Эргунэ молился духам предков, его пальцы дрожали. Он хотел зажмуриться, когда над склоном показались шапки жужан, а затем их лица, искаженные злобой. Но в тот миг, как тень, перед укрытием возник снежный барс. Он появился с боку и прикрыл углубление пол телом. Его шерсть сияла, как лунный свет, глаза горели, а рык, низкий и грозный, заставил воздух задрожать. Барс стоял, закрывая Эргунэ, его когти впились в камень.

Жужане замерли, их мечи медленно поднялись.

— Назад, — прошипел один, чья борода была седой. — Это священные места. Пролить кровь здесь — проклятье.

— Барс не простой, — выдохнул другой. — Он не боится людей. Смотри, как стоит.

Они отступили, их шаги были осторожны, как у воров. Сев на коней, жужане умчались к своим, их крики растаяли в ветре. Барс, чья тень легла на укрытие, исчез, как призрак. Эргунэ держа ровное дыхание не шевелился. Он не знал, что ждет внизу — голодный зверь или разбойники. Коня не было, а голод и холод уже кусали его. Мешок с орленком стал тяжелее, но мальчик сжал его крепче, его глаза искали путь в ночи.

Северный Шайбалык

Ночь укрыла степь черным войлоком, и звезды, как угли небесного костра, сияли над юртой Алпастана. Через шанырак, круглый глаз юрты, Чылтыс, Менгу и Ишигу, лежа на спинах, смотрели в небо. Их лица, освещенные слабым светом очага, были задумчивы. Чылтыс, чьи волосы были сплетены в косу, заговорила, ее голос был мягким, как ветер:

— Скоро тебе двенадцать, Менгу, — сказала она. — Твой первый цикл «мушель жас». Отметим, как предки: раздадим твои вещи бедным, и беды обойдут нас.

— Ты так делала, мама? — спросил Менгу, его глаза не отрывались от звезд. — И отец?

— Все наши предки чтили мушель, — ответила Чылтыс. — Это их завет.

— Почему мы так серьезно к нему относимся? — Менгу повернулся к матери. — Разве это не обычай шелковых людей?

Чылтыс улыбнулась, ее взгляд был теплым, но тень прошлого легла на ее лицо.

— Нет, сынок. Его создали кочевники. Прямо как мы, лежа под шаныраком.

— Как? — Менгу приподнялся, его брови нахмурились.

— Шанырак — это небо, — сказала Чылтыс, указав на круглый проем. — Шесть кереге делят его на двенадцать ячеек. Предки, глядя на звезды, видели, как они движутся из ячейки в ячейку. Годы наблюдений открыли им времена года, пути и время. Так родился календарь. Они назвали ячейки именами зверей.

— Невероятно, — выдохнул Менгу, его глаза загорелись. — Небо говорит с нами? Духи предков шлют знаки через звезды?

— Конечно, — кивнула Чылтыс. — Они всегда с нами. Надо лишь слушать и помнить.

— Правда, что мы, табгачи, забыли предков? — спросил Менгу, его голос стал тише. — Что не слышим их?

— Кто сказал? — Чылтыс нахмурилась.

Менгу придвинулся и шепнул:

— Госпожа Миляу, мать Ишигу.

Чылтыс стиснула губы, ее глаза сверкнули.

— Не слушай шелковых, — сказала она. — Мы в степи, в юрте, охотимся, как предки, носим их одежду. Мы — кочевники.

— И у нас есть флаг Теленгу! — добавил Менгу, его голос ожил. — И бунчук с волчьей головой и драконьим хвостом. Отец сказал, его зовут Улуу, и китайцы украли это слово, назвав драконом. Но Улуу — это вой волка.

— Так сказал отец? — Чылтыс подняла бровь.

---

— Да, — кивнул Менгу. — Он не прав?

— Улуу, значит огромный, — ответила она. — Так предки звали дракона. Но твой отец прав, мы дали это имя шелковым.

— Я хочу к маме, — вдруг всхлипнул Ишигу, его голос дрожал. — Она рассказывала сказки.

— Какие? — Чылтыс повернулась к мальчику, ее тон смягчился.

— Про Обезьяну и кузнечика, — сказал Ишигу, — про Ча, что стал драконом, про князя, что ел рисовую мякину…

— Такие я не знаю, — хмыкнул Менгу, глядя на мать.

— Потому что я знаю лишь сказки кочевников, — ответила Чылтыс. — Те, что пели моя мать и бабушка.

— Расскажи Ишигу, — сказал Менгу. — Ему станет легче.

— Хочешь? — Чылтыс посмотрела на Ишигу, чьи глаза блестели от слез.

— Да, — кивнул он.

— Расскажи ему про говорящий череп!

— Нет, ему будет страшно.

— Тогда про Хоридоя.

— Вообще-то эта сказка не про Хоридоя а про девушку — лебедя.

— Ну мама, какая разница? Вы же поняли о чем я?

— Ладно, не будем спорить а то мы забыли про Ишигу. Кстатит, ты не спишь?

— Нет, мне нужно сказка чтобы уснуть.

— Ах вот как! — улыбнулась Чылтыс. — Тогда слушай!

Она откинулась на войлок, ее голос стал глубоким, как степь:

— На острове Ольхон, у берегов Байкала, жил Хоридой, охотник и рыбак. Однажды, наловив рыбы, он сидел у воды, курил трубку, а солнце клонилось к закату. Вдруг прилетели три белых лебедя, сели на воду. Хоридой затаился в кустах. Лебеди сбросили крылья и стали девушками, прекрасными, как звезды. Они плескались, смеялись, а Хоридой, ослепленный, прокрался к берегу, схватил одни крылья и спрятался.

Девушки, наигравшись, вернулись за крыльями. Самая красивая, не найдя своих, заплакала. Две сестры, горевая, улетели, а она осталась, прикрывшись волосами до пят. Ее голос гремел:

— Если ты старец, буду дочерью. Если юноша — женой. Если дева — сестрой. Выйди!

Хоридой, чье сердце пело, вышел, держа крылья. Он не отдал их, боясь, что она улетит. Девушка-лебедь стала его женой. В бедной юрте она хозяйничала, готовила, радовала мужа. Их жизнь зацвела, сыновья росли, как кедры. Но крылья Хоридой прятал.

Годы шли. Хоридой состарился, одиннадцать сыновей стали воинами. Девушка-лебедь, хоть и седая, тосковала по небу. Однажды она попросила:

— Дай взглянуть на крылья, вспомнить молодость.

Хоридой, чья любовь была сильнее страха, достал их. Жена накинула крылья, обернулась лебедем и вырвалась через шанырак, оставив черные следы на лапках от его сажи.

— Прощайте, дети, муж! — крикнула она. — Я домой!

Она растаяла в небе. Хоридой корил себя, дети плакали. С тех пор их потомки, видя лебедей, брызгают молоком, чтя деву-лебедь.

— Конец, — сказала Чылтыс. — Понравилась, Ишигу?

— Да, но грустная, — прошептал он. — Если мама улетит, я буду плакать.

— Она не улетит, — сказала Чылтыс, погладив его.

— Жалко Хоридоя, — вздохнул Менгу. — Я бы сжег крылья. Зачем он хранил их?

Чылтыс рассмеялась, ее смех был как звон колокольчиков.

— Это сказка, сынок.

— Все равно, — буркнул Менгу. — Я найду красавицу и не дам ей уйти.

— Ты встретишь свою, — сказала Чылтыс. — Без огня. Ты — сын Неба, будущий каган.

Менгу промолчал, его взгляд был прикован к звездам. Чылтыс нахмурилась.

— Не хочешь быть каганом? — спросила она.

— Хочу, — ответил он тихо. — Но каганы не женятся по любви. Вы найдете мне дочь вождя или вана. Не увижу я красавицу у озера.

Чылтыс снова рассмеялась, но ее глаза были серьезны.

— На курултае отец говорил с вождем Чиликтинцев, — сказал Менгу. — Тот обнимал меня, звал сыном.

— Может, она тебе понравится, — ответила Чылтыс.

— А если нет? — Менгу сел. — Отец уже решил без меня? Не лучше было бы показать ее мне?

— Ей нет пяти, — сказала Чылтыс. — Она еще маленькая!

— Вы сошли с ума?

— Через десять лет она будет готова. Что здесь такого?

— Десять лет? — Менгу округлил глаза. — Мне будет двадцать! Я состарюсь!

— Двадцать — не старость, — хмыкнула Чылтыс. — Принцы женятся и в шестнадцать, но…

— Она — не мой выбор, — перебил Менгу. — Чиликтинская невеста — не для меня.

— Слово отца — закон, — сказала Чылтыс, ее голос стал тверже. — Нарушить его — бесчестье. Но если она не твое сердце, найдешь другую любовь.

Менгу замолчал. Честь отца, предки, духи, род — как горы, что не сдвинуть. Он лег, его взгляд утонул в звездах.

— Пусть Тенгри даст ей красоту, — выдохнул он.

---

Западные границы Отукена

Летняя степь

Место славных сражений —

Лишь сон остался.

(Мацуо Басё, перевод автора)

Кочевка Керекитов, как река из людей и скота, текла на юго-запад через степи, где трава была скудной, а ветер — острым, как клинок. Мужчины и женщины, чьи лица были выжжены солнцем, гарцевали на конях, их глаза следили за горизонтом. Матери, качая младенцев, кормили их грудью, не слезая с седел. Для самых малых они мастерили «соргыс» — соски из отварного курдюка, пронзенного палочкой, чтобы голод не терзал детей в пути. Колыбели, привязанные к седлам, качались в такт шагам, а скрип повозок сливался с блеянием овец.

Казакарба везла Айлу, чьи роды были близки. Ее лицо, бледное, как кость, хранило тень тревоги. Бектегин третий раз за день подъехал к повозке. Барысхан, юный драчун с горящими глазами, вел лошадей казакарбы, гордясь ролью защитника Айлу. Увидев вождя, он кивнул — Айлу не спала.

Бектегин, привязав коня к повозке, прыгнул на ходу и вошел в юрту. Тусклый свет очага освещал Айлу, что лежала на боку, сжимая в пальцах пару бирюзовых бусин. Ее дыхание было тяжелым, глаза — полны тоски.

— Девушки ушли? — спросил Бектегин, присев рядом.

— Да, — ответила Айлу, ее голос был слаб. — Сыграли на домбре. Я уснула.

Вождь положил руку на ее голову, его пальцы были грубы, но ласковы.

— Потерпи, милая, — сказал он. — Все будет хорошо.

Айлу посмотрела на него, ее губы дрогнули.

— Жаль, он родится не на родине, — прошептала она.

Бектегин покачал головой, его взгляд был тверд.

— Эти степи не хуже наших, — сказал он. — Спорные земли, значит могут быть и наши. Здесь духи предков с нами.

— Вот что плохо, — возразила Айлу, ее голос окреп. — Все зовут эти края своими. Ты, табгачи, жужане. Земля пьет нашу кровь, обращая ее в траву. В итоге в выигрыше только скот который щипает эту зелень. И так вечно.

Бектегин улыбнулся, но его глаза были серьезны.

— Мы же закалываем скот, — сказал он. — Круг жизни.

— Не это же смысл жизни, — ответила Айлу, — Должно быть что-то святое.

— Вот оно, — сказал Бектегин, коснувшись ее живота. — Твой сын.

Айлу вздохнула, ее взгляд стал далеким.

— Он родится, чтобы бороться? — спросила она. — Чтобы не стать травой?

— Его ждут великие дела, — сказал вождь, его голос был как клятва. — Мы должны быть сильны, чтобы он вырос воином.

— Бедный мой сын, — прошептала Айлу. — Еще не родился, но трудности уже гонят.

— Трудности закаляют, — сказал Бектегин. — Мы соберем силы, вернемся в столицу. Табгачи падут. Ты увидишь.

Айлу посмотрела на него, ее глаза блестели.

— Вести об Эргунэ? — спросила она тихо.

Бектегин стиснул зубы, его лицо омрачилось.

— Никаких, — ответил он. — Лишь бы жив.

Тишина легла на юрту, как пыль на степь. Айлу сжала бирюзу, ее губы шептали молитву духам, а Бектегин смотрел в вдаль, его сердце разрывалось между долгом и тоской по пропавшему мальчишке.

---

Центральный Отукен

О, странник гусь, скажи —

Когда начались дороги

Твоих перелётов?

(Мацуо Басё, перевод автора)

Зной степи, как раскаленный горн, высасывал силы из Эргунэ. Он лежал под кривым деревом, чья тень была слабой защитой от солнца. Голод грыз его изнутри, а жажда сжимала горло, как удавка. Ночь принесла кошмары — тени жужан, рык барса, крики орленка. Эргунэ, чьи веки были тяжелы, не знал, спит он или бодрствует. Видения и голоса, что преследовали его, стали привычными, как боль. Но теперь новый звук вторгся в его забытье — топот копыт, сначала далекий, затем близкий, пока не стих. Кто-то спрыгнул на землю.

Эргунэ, чьи глаза были мутны, приоткрыл их. Перед ним стоял старец в белом халате с черными полосами, чья борода серебрилась, как снег. Его лицо, изрезанное морщинами, было добрым, но глаза — острыми, как у ястреба. Старик присел, его взгляд был полон жалости.

— Что с тобой, мальчик? — спросил он, его голос был низким, как гул ветра. — Ты истощен.

— Есть… — прохрипел Эргунэ, его губы едва шевелились. — Хочу есть.

— Дам курта, — сказал старец. — Подними голову.

Он вынул из кармана два твердых шарика курта и протянул их. Эргунэ, боясь, что это сон, медленно поднял руку.

— Бедняга, — вздохнул старик, вложив еду в его ладонь. — Даже сесть не можешь.

Реальность ударила, как холодный ручей. Эргунэ рванулся, сунул курт в рот и жадно зажевал, его зубы скрипели.

— Не торопись, — сказал старец. — Курт не ягода, его сосут медленно.

Эргунэ не слушал, проглатывая полужеваные куски. Его рука потянулась за добавкой.

— Еще? — выдохнул он.

— Лучше хлеб, — сказал старик, вставая.

Он подошел к телеге, запряженной тощей кобылой, что отгоняла мух хвостом. Шатер телеги, полный утвари — горшков, тканей, бурдюков, — скрипел на ветру. Старик вынул из мешка кусок лепешки, твердой, как камень, и вернулся.

— Ешь не спеша, — сказал он, протягивая хлеб.

Эргунэ набросился на лепешку, его челюсти работали, как жернова. Слова старика тонули в его голоде. Это был Акан, сказочник степей, чьи песни и эпосы звучали у костров. Его телега катилась от стойбища к стойбищу, неся истории предков. Акан, глядя на мальчика, покачал головой.

— Кто ты? — спросил он, когда Эргунэ проглотил последний кусок. — Как здесь оказался?

— Эргунэ, — ответил мальчик, его голос окреп. — Отстал от кочевки. Мой народ ушел на запад.

Акан нахмурился, его брови сдвинулись.

— Отстать от кочевки? — сказал он. — Безумно. Твои взрослые так беспечны?

— Я ушел сам, — признался Эргунэ, его щеки вспыхнули. — За орленком, у горы Бурхан.

— Безумец, — буркнул Акан, его глаза сузились. — Где твой орленок?

— В мешке, — Эргунэ кивнул на холщовый сверток под деревом.

Акан встал, его шаги были быстры. Он открыл мешок и вынул орленка, чьи перья были слипшимися, а дыхание — слабым.

— Ты чуть не убил его! — рявкнул старик. — Птицу в мешке, в такой жаре?

Он понес птенца к телеге, налил воды из бурдюка и влил в клюв. Орленок шевельнулся, его глаза блеснули. Акан обернулся к Эргунэ, его взгляд был суров.

— Чудак, — сказал он. — Себя и птицу в могилу свел бы.

Эргунэ, чья душа ожила, улыбнулся, но паника сжала сердце.

— Мне надо к своим! — выкрикнул он.

— Сколько дней прошло? — спросил Акан, присев.

— Больше дня, — ответил Эргунэ.

— Тогда забудь, — отрезал старик. — Без коня не догонишь. Останемся здесь, подкрепимся. Если твои ищут, придут. Собери дрова, сварю бульон.

                                * * *

Ночь прошла, и Эргунэ проснулся на телеге Акана, укрытый старым войлоком. Жажда и голод отступили, а сон, глубокий, как озеро, был первым за дни. Телега скрипела, кобыла тянула ее по степи. Акан, сидя впереди, напевал что-то древнее, его голос был как шепот вольного ветра.

— Проснулся? — спросил он, не оборачиваясь.

— Да, — ответил Эргунэ, потирая глаза.

— Лучше тебе? — Старик взглянул через плечо.

— Намного, — кивнул мальчик.

— Бульон вернул силы.

— Куда едем? — спросил он, глядя на степь.

— К людям, — ответил Акан. — Неважно куда.

— Мои на западе, — сказал Эргунэ, его голос дрогнул. — Мне туда.

— Запад — там война, — отрезал старик. — Лучше на восток. Ждали твоих до утра. Не пришли.

— Я сам пойду, — упрямо сказал Эргунэ.

— На крыльях орленка? — хмыкнул Акан. — Тенгри спас тебя, но глупость убьет если повторишь.

Эргунэ стиснул кулаки, его глаза горели.

— Не брошу свой народ, — сказал он.

— Никто не велит прощаться, — ответил Акан, его тон смягчился. — Дойдем до города, найдем караван на запад. Попрошу, чтобы взяли тебя. Догонишь своих.

Эргунэ выдохнул, его плечи расслабились. Мудрость старика, как тень дерева, дала покой. Он взглянул на орленка, что лежал в корзине, и впервые за дни поверил, что увидит Керекитов.

Шахреман

Желтый лист дрейфует.

Цикада, ты спишь —

Где начнётся твой берег?

(Мацуо Басё, перевод автора)

Площадь Хистафы, опустошенная войной, была тиха, как могила. Лишь ветер гнал пыль по камням, да скрип телег нарушал тишину. Авас, лекарь из заречных Золотых людей, шел, ведя верблюда, чьи горбы были увешаны книгами и инструментами. Его шапан, длинный и выцветший, колыхался, а остроконечная войлочная шапка выдавала чужака. Седая борода и добрые глаза, как звезды в ночи, говорили о мудрости, но рогатые люди, чьи копья сверкали, видели в нем лишь добычу.

— Стой старик! — закричал воин, чей шлем с рогами отбрасывал тень. Его глаза рыскали в поисках союзников. — Есть кто знает язык луны?

— Я понимаю вас, — спокойно ответил Авас, его голос был ровным, как гладь озера.

Воин прищурился, его рука сжала копье.

— Откуда знаешь наш язык? — спросил он.

— Я ученый и лекарь, — сказал Авас. — Читал ваши книги.

— Невероятно, — удивился воин, его лицо оживилось. — Тогда идем к Арасу, ему будет интересно.

Он повел Аваса к дворцу. Верблюд плелся следом, его копыта стучали по камням.

— Что на верблюде? — спросил воин. — Деньги?

— Книги, — ответил Авас, его губы дрогнули в улыбке.

---

— Конечно, я так и думал, — хмыкнул воин, закатив глаза.

В саду дворца, где статуи предков Хистафы застыли в ритуальных позах, Арасу изучал резьбу, его пальцы гладили древние узоры. Его белая мантия колыхалась на ветру. Услышав крик воина, он обернулся.

— Ученый! — прокричал воин, таща Аваса. — Для вас! Но награда не помешает!

Арасу взглянул на старика. Шапан, войлочная шапка, седая борода — чужак, но глаза, полные ума, выдали мудреца. Арасу умел различать торгашей от воинов, жрецов от ученых.

— Он говорит на нашем языке! — добавил воин. — Знает слова, которых я не понимаю.

Арасу ускорил шаг, его лицо озарилось.

— Рад видеть, мудрец, — сказал он. — Живете здесь?