Бесплатный фрагмент - Другой «Идиот»: истинный и правдивый, печальный и фантастический

Другой «Идиот»: истинный и правдивый, печальный и фантастический

энциклопедия ответов к роману Ф. М. Достоевского «Идиот»

КНИГА 1
Лев Мышкин: Крест и Голова

ПРЕДИСЛОВИЕ

Все исследователи романа «Идиот» неизбежно приходили к ощущению бессилия перед романом — его тайна не поддавалась раскрытию. Например, вот формулировка Татьяны Касаткиной: «Роман «Идиот» — самое непрочитанное из творений Достоевского»1). О том же говорит и Карен Степанян: «…Роман «Идиот» принадлежит, пожалуй, к числу самых странных и не разгаданных еще произведений Достоевского»2). Похожая оценка и у У. Ю. Вериной: «Роман Ф. М. Достоевского «Идиот» (1868–1869) — одно из самых загадочных произведений мировой литературы, требующее чтения совершенно особого рода»3). А вот наиболее развернутое высказывание Елены Местергази: «Принято считать, что «Идиот» — самое загадочное из произведений Ф. М. Достоевского. И, пожалуй, так оно и есть. Во всяком случае, едва ли найдется еще какая-нибудь вещь у писателя, столь же превратно понятая как современниками, так и подавляющим большинством исследователей русской литературы»4).

С годами «Идиот» — при всей его, казалось бы, простой и понятной фабуле — всё больше производил впечатление заколдованной книги. Тайну романа чувствовали буквально все. Но с места дело не двигалось.

Вектор, в котором следовало вести поиск, еще в 2003 году пыталась нащупать Е. Г. Новикова (курсив мой): «…Предпринятые в последние годы мощные исследовательские усилия подтвердили только одно: «Идиот» по-прежнему остается произведением, не поддающимся единой и целостной интерпретации. Подобный научный результат наводит на размышление о том, что современная наука пока находится только на стадии поисков тех методологических подходов, которые были бы адекватны необычному художественному миру романа»5). О том же говорит и Т. Касаткина: «…Роман «Идиот» до сих пор истолковывается, мягко говоря, не совсем адекватно авторскому замыслу»6).

В общем, задача, в соответствии с выводами Т. Касаткиной и Е. Новиковой, была ясна: роману срочно требовалась единая и целостная интерпретация. Вот только где ее взять?..

Тот факт, что роман действительно то ли вообще не прочитан, то ли прочитан неверно, то ли просто прочитан не до конца, чувствовали практически все. Уж слишком много непонятных, таинственных несоответствий и совсем почти несуразиц обнаруживалось в нем каждый раз, стоило только попытаться привести его содержание к единой системе. Каждый раз самая, казалось бы, лучшая система неизменно натыкалась на стену, и единая интерпретация разваливалась на глазах.

Бесконечные неудачи вынудили наконец некоторых достоеведов пойти проторенным путем — всё свалить на Достоевского. Именно так, например, поступила исследовательница из США Сара Янг (курсив мой): «Мы слишком хорошо знаем, как хаотично создавался „Идиот“. Многочисленные несообразности и очевидные изъяны романа, как, например, недопроявленность ряда характеров и нерешенные проблемы даже в таких основополагающих сферах, как взаимоотношения главных героев (что, опять-таки, является следствием недостаточной проработки характеров)…» 7).

А вот мнение еще одного специалиста по творчеству Ф. М. Достоевского — американца Гэри Морсона (курсив мой):

«Идиот» — одна из самых странных книг в мировой литературе. Исследователи постоянно указывают на недостатки в ее построении <…> Рассмотренный в перспективе целостного построения, «Идиот» имеет множество ощутимых изъянов <…> Характер Мышкина кажется непоследовательным. <…> большое значение придается каллиграфическому мастерству Мышкина, о котором уже не вспомнят до конца книги»8).

Что на это сказать. Каллиграфическому мастерству Мышкина я посвятила отдельную главу, в которой подробно и с фактами в руках поясняю блестяще исполненный смысл этой мизансцены. Также лично мною не обнаружено в этом гениальном романе никаких изъянов, хаотичности, недопроявленности характеров, недостатков в построении и тому подобной ерунды, говорящей лишь о несостоятельности самого исследователя, не сумевшего верно прочесть роман, вот и всё. При верном же прочтении все эти проблемы полностью исчезают. Именно это я своим исследованием и берусь показать.

При работе над разгадкой романа я ни единой минуты не искала ответов ни в черновиках, ни в письмах Достоевского. Боже упаси. Единственным надежным источником истины для меня являлся только сам роман.

Я вовсе не против черновиков и писем. Но я категорически против, когда конечный авторский результат буквально за уши притягивают к неким вторичным материалам, к неким всего лишь к вспомогательным документам. А в итоге до неузнаваемости перекореживают тот самый конечный авторский результат.

Я категорически против того, чтобы подгонять роман под черновики и письма, которые в процессе работы над произведением слишком часто утрачивают свою ценность даже для самого автора. Ведь замыслы в его голове уже давно изменились — и именно в таком, новом, виде и попали в роман. Зачем же тащить в свои исследования то, что, возможно, давно устарело, а значит, неизбежно приведет исследователя к ошибкам и промахам?

Как это, например, случилось с Магдалиной, которая в авторских черновиках действительно есть и соотносится с Настасьей Филипповной: «Аглая посещает Н <астасью> Ф <илипповну>. Говорит, что это подло играть роль Магдалины…». Вот только в конечном варианте, то есть в романе, при посещении Аглаей Настасьи Филипповны уже никакой Магдалины нет! В конечном варианте Достоевский в этой мизансцене напрочь отодвигает Магдалину от Настасьи Филипповны, применив к ней совсем другое сравнение — падшего ангела! И в этом Достоевский видел огромнейший смысл (и я расскажу какой).

Однако выкинутый автором на помойку черновой вариант так до сих пор и гуляет по некоторым статьям и монографиям, бездумно подменяя собой конечный — правильный! — авторский вариант.

К примеру, профессор Е. М. Мелетинский в своей книге «Заметки о творчестве Достоевского», вышедшей в 2001 году, прямо подменяет этим черновым вариантом конечный авторский текст (курсив мой): «И сострадание ко всем людям, в частности — страстное сострадание князя Мышкина к Настасье Филипповне (ср. отношение Христа к падшей женщине в Евангелии, а также высказывание Аглаи о Настасье Филипповне: «…это подло играть роль Магдалины» — IX, 395), — основное проявление героя романа»9).

А ведь в романе, повторюсь, это фразы нет и в помине! Она в роман не вошла — потому что автор изменил весь смысл этой сложнейшей мизансцены. Поэтому в роман, повторюсь, вошла совершенно другая фраза, вносящая в понимание образа Настасьи Филипповны совсем другой смысл, глубоко отличный от образа Магдалины.

Тем не менее эта существенно искажающая авторский замысел ошибка Мелетинского, почему-то так и не исправленная редакторами издательств, так и существует по сей день, продолжая тиражироваться теперь уже другими исследователями, которые бездумно и лениво повторяют эту ошибку за уважаемым профессором.

Прочитав неимоверное количество статей и монографий на тему «Идиота», я пришла к выводу, что еще одна ошибка достоеведов заключалась в том, что они рассматривали этот роман исключительно в одной плоскости — духовно-возвышенной и религиозно-философической. Проще говоря — в плоскости крайне отвлеченной от человека и его простых земных борений и дел.

Рассуждения достоеведов были сплошь исполнены музыки сфер. Тогда как на самом деле роман «Идиот» — это очень практическое произведение, где каждый поступок героя имеет простой, понятный, практический смысл. Мое исследование это подтвердит.

Также все попытки достоеведов разгадать роман были заведомо обречены на провал еще и потому, что роман имеет абсолютную конспиративную структуру. Он зашифрован — намеренно и всерьез. Конечно, когда знаешь ключ, то все в романе становится понятно и просто, а все эти авторские шифры и маскировки лишь восхищают своей виртуозностью. Вот только где взять этот ключ?..

Основной его принцип, правда не приблизившись к разгадке, сформулировала Т. Касаткина, сказав следующее: «Вещь в мире Достоевского никогда не бывает просто вещью, мир, созданный этим писателем, нуждается в тотальной интерпретации»10).

Подобные вещи-ключи в этом романе отмечала и Е. Степанян-Румянцева, говоря, что это «своего рода опоры для хода событий, вернее, вещи-события», что они «в высшей степени сюжетно значимы и не раз упоминаются в тексте, как бы вносят в него длительный смысловой резонанс»11).

Действительно, практически все предметы в «Идиоте» выходят за пределы просто вещи — переставая быть вещью и становясь символом. Я предприняла попытку систематизировать эти предметы-символы. Для этого следовало выявить и зафиксировать тот самый момент, когда предмет выходит за рамки предмета. Вот, например, лестница. Лестниц в романе много. Все ли они несут особую смысловую нагрузку — или не все? Как отделить зерна от плевел? Когда, в какой ситуации, в связи с чем одна лестница так ею и остается, а другая из простого бытового предмета вдруг превращается в символ?

Попытка систематизации дала свои результаты. При работе над выявленными предметами-символами я вдруг обнаружила, что почти все они имеют своих двойников. Что есть символы-антиподы, указывающие на резкую противоположность характеристик. Но есть и символы-близнецы, дополняющие и раскрывающие смысл друг друга. К этой категории сдвоенных символов, к примеру, относятся:

— двое Павлищевых, а также трое «павлов» в названиях и именах; двое чахоточных — швейцарская Мари и петербургский Ипполит Тереньтев; два благодетеля двух главных героев — Павлищева и Тоцкого; два воспитанника одного и того же благодетеля — Льва Мышкина и Антипа Бурдовского; два рыцаря — Дон Кихот и пушкинский «рыцарь бедный»; два «выкидыша» — Мышкин и Ипполит, включенные в одинаковый контекст мушек в луче;

— две истории с векселями — Евгения Павловича Радомского и генерала Иволгина; три внезапные смерти, причем все три, как под копирку, связанные с наследством: смерть Павлищева, смерть двух сыновей купца Папушина, смерть Капитона Алексеевича Радомского;

— три отсеченные головы — картина казни Иоанна Крестителя, казнь мадам Дюбарри, казнь преступника Легро; швейцарские дети-птички и множество птиц в русских фамилиях.

И так далее. Перечислять всех двойников нет смысла. Таким двойным — двоящимся, а то и троящимся, — изображением в романе является буквально всё.

В результате предпринятой мной систематизации стало ясно: роман «Идиот» выстроен по принципу двойников, антиподов и параллелей отнюдь не случайно. И чтобы понять первое, нужно просто наложить на него второе. Система двойников — это и была основная структура шифра!

Вторым ключом к разгадке стали как раз те самые «изъяны» и «недостатки», которые достоеведы годами не знали, куда приткнуть и как объяснить. Вот, к примеру:

— Что означают все эти «павлы» в именах и названиях?

— Почему у опекуна князя Николая Павлищева и у его отца Николая Мышкина одинаковые имена?

— Зачем в романе двое Павлищевых, один из которых благодетель князя, а другой «доселе в Крыму»?

— Почему в России князя не вылечили, а в Швейцарии вылечили?

— Зачем в романе так много птичьих фамилий?

— Почему Мышкин не ходит в церковь?

— С какой целью Мышкину был дан каллиграфический талант?

— Для чего в романе врун и алкоголик генерал Иволгин?

— Для чего в романе чахоточный Ипполит?

— Для чего в романе Фердыщенко?

— Почему Настасья Филипповна выходит замуж то за князя, то за Рогожина?

— Почему роман называется «Идиот»?

И так далее.

Озвученных достоеведами вопросов был много. Но я уверена: еще больше было тех вопросов, мимо которых исследователи, обнаружив их в тексте не хуже меня, предпочли потихоньку пройти мимо — сделав вид, что они их вообще не заметили. Скажу честно: иногда мне хотелось поступить точно так же. В какой-то момент, с ужасом обнаружив в тексте еще одно белое (тёмное) пятно, которое я не могла сразу объяснить, мне хотелось смалодушничать.

Ну, например:

— Как объяснить, откуда в забытой богом франкоговорящей швейцарской деревне обнаружилась записка русского военного писаря к казенному лицу?

— Откуда у князя швейцарские часы?

— Почему князь так и не смог узнать, под каким судом умер в госпитале его отец?

— Где неработающие швейцарские дети смогли раздобыть для Мари столько ценных вещей (белье, платье, чулки, башмаки)?

— Почему князь, до слез жалеющий голодную Мари, ни разу не принес ей даже куска хлеба?

— Каким образом всего лишь холодная вода и гимнастика смогли полностью вылечить князя от идиотизма, причем всего лишь за несколько месяцев?

— Почему холодная вода и гимнастика вылечили одного только князя, а других пациентов не вылечили?

— Зачем психиатр Шнейдер позволил Мышкину смотреть на казнь преступника Легро, не боясь рецидива?

— Зачем в романе так много отрубленных голов?

— Кто такой Тимофей Федорович Вязовкин и почему он родственник Павлищева?

— С какой целью француженка-легитимистка собиралась увезти Тоцкого в Бретань?

— Кто разрешил Мышкину беспрепятственно посещать остроги и беседовать там с самыми закоренелыми душегубами?

— Почему Мышкин не умеет играть в шахматы?

— Почему на Мышкине после возвращения в Россию еще полгода нет креста?

— Что означает сон Александры про девять куриц?

— Зачем игумен Пафнутий повторяется в тексте целых четырнадцать раз?

— Откуда проживающий в Петербурге Птицын знал, что происходит с князем в Москве?

— Что праздновали на даче у Лебедева, если никто из гостей не знал про наступающий день рожденья князя?

— Почему на ночной мужской пирушке у Лебедева присутствовали дети?

— Почему князь испугался, увидев пришедшего к нему Евгения Павловича Радомского?

— Зачем Фердыщенко появляется в романе во второй раз?

И так далее.

Таких вопросов было обнаружено мною в романе неимоверное количество. Собственно, весь роман только из них и состоял. В итоге у меня не осталось сомнений, что все эти вопросы и есть не что иное, как настоящее и при этом мастерски скрытое содержание романа. И стоит только правильно ответить хотя бы на один из этих вопросов, как весь этот клубок тут же начнет неудержимо разматываться, открывая блистательную разгадку измучившей всех тайны романа «Идиот»!

Я ответила на все эти вопросы. Я раскрыла тайну романа «Идиот». Каждый ответ в моем исследовании обоснован, доказан и увязан в единый смысл. Каждый ответ является логическим продолжением следующего вопроса, а каждый следующий вопрос сам становится ответом на предыдущий.

Мною проделан беспрецедентный труд. Я совершила культурологическое открытие мирового масштаба. Мое исследование состоит из трех томов и дает исчерпывающие доказательные разъяснения по всему текстологическому объему. Я даю себе отчет, что данная работа являет собой как минимум десяток готовых докторских диссертаций.

СНОСКИ К ПРЕДИСЛОВИЮ:

1) Татьяна Касаткина. О творящей природе слова. Онтологичность слова в творчестве Ф. М. Достоевского как основа «реализма в высшем смысле». — М.: ИМЛИ РАН, 2004. — 480 с. — Стр. 166.

2) Степанян К. А. Явление и диалог в романах Ф. М. Достоевского. СПб.: Крига, 2010. — 400 с. — Стр. 197.

3) Верина У. Ю. Анализ сцен и эпизодов в романе Ф. М. Достоевского «Идиот». / Филологический класс, 2 (28), 2012. — Стр. 99—106.

4) Местергази Е. Г. Вера и князь Мышкин. Опыт «наивного» чтения романа «Идиот». / Роман Ф. М. Достоевского «Идиот»: современное состояние изучения: Сб. работ отечеств. и зарубеж. ученых / Под ред. Т.А.Касаткиной. М.: Наследие, 2001. — 560 с. — Стр. 291—318.

5) Новикова Е. Г. Аделаида и князь Мышкин: самоопределение художника в романе «Идиот». / Достоевский и мировая культура. №18. СПб.: Серебряный век, 2003. — Стр. 47.

6) Касаткина Т. А. О творящей природе слова: Онтологичность слова в творчестве Ф.М.Достоевского как основа «реализма в высшем смысле». ИМЛИ РАН, 2004, 480 с.

7) Янг Сара. Картина Гольбейна «Христос в могиле» в структуре романа «Идиот» / Роман Ф. М. Достоевского «Идиот»: современное состояние изучения. Сборник работ отечественных и зарубежных ученых под редакцией Т. А. Касаткиной. М.: Наследие, 2001. —560 с. — Стр. 32—33.

8) Морсон Г. С. «Идиот», поступательная (процессуальная) литература и темпикс. Пер. с англ. Татьяны Касаткиной. / Роман Ф. М. Достоевского «Идиот»: современное состояние изучения. Сборник работ отечественных и зарубежных ученых под редакцией Т. А. Касаткиной. М.: Наследие. 2001. —560 с. — Стр. 7—27.

9) Мелетинский Е. М. Заметки о творчестве Достоевского. М.: РГГУ, 2001. 190 с. — Стр. 96.

10) Касаткина Т. А. О творящей природе слова. Онтологичность слова в творчестве Ф. М. Достоевского как основа «реализма в высшем смысле». М.: ИМЛИ РАН, 2004. — 480 с. — Стр. 320–353.

11) Степанян-Румянцева Е. Изобразительный код «Идиота». / Вопросы литературы, 2011, №5. — Стр. 318—337.

ГЛАВА 1

Демон и святоша

Ключом к разгадке романа известный болгарский ученый Николай Нейчев назвал личность Мышкина, подчеркнув, что «если мы сумеем коснуться тайны его личности, мы получим возможность постичь и тайну романа в целом»1). Вот почему, продолжал Нейчев, «необходимо сначала попытаться ответить на один вопрос: кто на самом деле князь Лев Николаевич Мышкин?» 2).

За годы своего литературного существования образ Мышкина в глазах достоеведов претерпел значительные метаморфозы — от «положительно прекрасного человека», по известному выражению из письма Достоевского, до чистого демонизма в природе князя, когда «демон <…> проникает в него и захватывает его»3), по выражению Т. Касаткиной.

Как предположила Е. А. Абдрахманова, «некоторые исследователи доказывают в своих работах мысль о том, что Достоевский в романе «Идиот» с помощью образа Мышкина наглядно продемонстрировал заведомую несостоятельность подмены Христа «положительно прекрасным человеком», доведя ее до абсурда»4).

Практически в демонизме подозревает Мышкина и Елена Местергази: «То, что поначалу казалось в Мышкине христианской добродетелью, очень скоро на деле обернулось подменой»5).

Сторонников мышкинского демонизма прибывает с каждым годом. И все-таки прежний, привычный князь-романтик еще мил научным сердцам, а потому Настасья Филипповна по-прежнему всем другим, по выражению Б. Соколова, «предпочитает идеалиста Мышкина»6). Сам же князь еще выглядит кое-где как прежний благородный герой, «пытающийся остановить общий поток, стремящийся в ад»7), как живописно выразился Г. Померанц.

Эти две вариации Мышкина — святоши и демона — так и остаются доминирующими, обрастая все новыми оттенками и ни на шаг не приближая достоеведов к полноценной разгадке образа князя. А между тем тайна Мышкина, по выражению Е. Местергази, «по-прежнему существует, и вряд ли можно сомневаться, что разгадать ее значит подобрать ключ ко всему роману»8).

«Рыцарь бедный»

По наблюдению Т. Савченко и Е. Абдрахмановой, в числе прочих вариантов в 1980–1990 гг. укрепляется толкование князя Мышкина «как аллюзии на Дон Кихота и бедного рыцаря»9). Однако бедный рыцарь в указанной трактовке — это всего лишь синоним все того же хрестоматийного положительно прекрасного человека (причем взятого не из текста, а все из тех же вечных шпаргалок литературоведов — из писем автора), «идеального романтического героя, мечтающего изменить мир людей, несущего свет и смирение»10).

И все-таки в 2002 году образ Мышкина как истинного пушкинского «рыцаря бедного» оказался как никогда близок к идентификации. Известный достоевед Карен Степанян в свое время задался вопросом: «Об этом стихотворении <…> написано немало замечательных работ, но почти никогда не возникает вопроса: почему именно в Женеву путешествует „рыцарь бедный“?» 11).

В качестве ответа К. Степанян привел вывод из опубликованной в журнале «Знамя» статьи Е. Сливкина12) (псевдоним: Н. Уиллис) о том, что «рыцарь бедный» путешествует в Женеву потому, что «Женева лежала на перекрестке путей рыцарей-крестоносцев»13).

В дополнение К. Степанян приводит еще один вывод того же автора: «В упомянутой выше статье Е. Сливкин достаточно убедительно доказывает, что «рыцарь бедный» был именно тамплиером — полное название ордена которых было «Бедные рыцари Христовы и храма Соломонова»14).

Таким образом, в 2002 году для читателей был заново и почти что целиком открыт… нет, не образ Мышкина, до моего исследования, увы, было еще далеко. Но во всяком случае была наконец расчищена первая и необходимая ступень, ведущая к настоящему Мышкину, — в 2002 году был наконец заново раскрыт истинный смысл пушкинского «рыцаря бедного». Заново — ибо в первой трети XIX века смысл этого стихотворения вряд ли являлся для кого-то секретом. Как не был секретом и тот факт, что история тамплиеров была объявлена их преемниками масонами своим собственным прошлым.

Прекрасно знал об этом и сам Пушкин. Хотя бы потому, что практически все окружение поэта (и лицейские друзья в том числе) состояло в масонах, и сам он также какое-то время являлся членом этой организации. Как писали об этом Н. Асадова и Л. Мацих: «Он был сыном масона и племянником масона. Его отец Сергей Львович и его дядя Василий Львович были масонами и состояли в знаменитых ложах и были в больших масонских чинах. Он рос в масонской атмосфере <…> весь круг его чтения, а его дом был очень читающий, всё были масонские книги»15).

Впрочем, В. Брачев отмечает «резкое охлаждение отношений поэта со своими братьями по ордену в 1830-е годы. <…> В результате, как отмечают современники поэта, в последние годы своей жизни он уже совсем перестал посещать Английский клуб — традиционное место сборища петербургских масонов того времени»16).

Идеи средневековых тамплиеров переживут свой очередной ренессанс в XVIII веке. В этот период, как сказано в книге у Майкла Бейджента, «тамплиеров будут почитать различные более или менее тайные братства, видя в них предтечу и приобщившихся к магии; многие франкмасоны объявят себя их наследниками и хранителями тех же самых тайн, а некоторые масонские ритуалы будут рассматриваться как пришедшие из ордена Храма»17).

Пушкин прекрасно знал историю масонства, а значит, знал и захватывающую историю ордена храмовников. Детско-юношеские годы поэта пришлись на последний период процветания масонства в России. То было время, когда, как писала Т. О. Соколовская, «чары масонства властно охватили все слои общества. Было какое-то безумие на масонство, на него тратились громадные состояния крепостничества, им забавлялись, как спортом. Многие горячо и убежденно верили в масонство, наполняли им всю свою жизнь и искренно, восторженно любили его. Совершенно и окончательно масонство было запрещено в России в 1826 году. Оно стало забываться»18).

Конечно, несмотря на запрет тайные собрания масонов, да и сами они никуда не девались еще долгое время. Стихотворение про рыцаря было написано Пушкиным еще до его испорченных отношений со своими масонскими друзьями — в 1829 году, спустя три года после второго (и окончательного) запрета деятельности лож (в 1826 г.). Так что на тот момент никакого секретного смысла в стихотворении не было, тамплиерско-масонская суть этого произведения была на тот момент прозрачна и очевидна всем. Видимо, это и стало теми цензурными причинами, по которым стихотворение не было напечатано в своем первозданном виде.

Но если с рыцарем-тамплиером в этом произведении все так очевидно, то почему же истинный смысл стихотворения оказался так надолго сокрыт от читателей, что даже пришлось заново идентифицировать главного героя?

Ответ кроется в отношении к масонам и к Пушкину в разные периоды. Видимо, сначала, у царского правительства, тамплиерско-масонский смысл произведения входил в категорию запрещенных, а потому никак не афишировался и публично не разъяснялся. В советский же период представлять Пушкина выходцем из масонской среды, приветствующим масонские революционные идеалы, оказалось политически невозможным, поскольку Пушкин в сознании советских граждан слишком давно и прочно, причем усилиями советского же руководства, занимал совершенно другую революционную нишу — отважного пролетарски настроенного дворянского борца с самодержавием.

В результате стихотворение Пушкина превратилось в некую историческую жанровую зарисовку общего плана, а фанатик-тамплиер деградировал просто в какого-то рыцаря. После же, уже в постсоветский период, вступила в действие инерция — за семьдесят лет советской власти такая мелочь, как утерянный первоначальный смысл, принесенный в жертву Великой Октябрьской революции, была уже всеми забыта.

Пушкин и Мышкин

Итак, в 2002 году пушкинский «рыцарь бедный» избавился наконец от своей надоевшей романтической ширмы и вернул-таки себе истинное значение грозного рыцаря-тамплиера. А вот с Мышкиным в 2002 году таких чудес так и не произошло — он как был представлен Аглаей рыцарем-идеалистом в качестве всего лишь сравнительного образца, так коллективным усилием литературоведов им и остался.

И все-таки нет сомнений, что Достоевский, помещая в свой роман стихотворение Пушкина, прекрасно понимал, что речь в нем идет о рыцаре-храмовнике. Подобное знание в то время было культурологической нормой. Карен Степанян отмечает: «Достоевский знал историю ордена тамплиеров еще с «петрашевских» времен»19). Да и помимо этого, если Достоевский знал биографию Пушкина (а он ее знал), то, разумеется, знал и про вольных каменщиков, включая и тамплиеров, и Приорат Сиона, и розенкрейцеров…

В «Идиоте» стихотворение Пушкина представлено в усеченном виде, без антихристианских строф о том, что рыцарь не молился богу (или святой троице) и что умер без причастья, а также без строфы о кресте и видении Девы Марии по дороге в Женеву. Такое сокращение был сделано Достоевским не случайно. Ибо то, что было им оставлено от пушкинского стихотворения, является в романе важнейшим дешифратором образа Мышкина!

Выражение «бедный рыцарь» в одной только мизансцене, от первого восклицания Коли до появления на террасе Евгения Павловича, повторяется более двадцати раз. Всего же это выражение звучит в романе 27 раз. Такое чрезвычайное повторение, конечно, не может быть случайным.

Тем не менее образ пушкинского «рыцаря бедного» именно как рыцаря-тамплиера так ни разу и не был напрямую соотнесен достоеведами с образом князя Мышкина. Общее мнение в ученой среде свелось к тому, что «рыцарь бедный» соотносится исключительно с духовно-нравственной сущностью князя, не более того. Такой вывод прежде всего делался на основе пояснений Аглаи Епанчиной, что герой пушкинского произведения (а значит, и князь) это «человек, способный иметь идеал, во-вторых, раз поставив себе идеал, поверить ему, а поверив, слепо отдать ему всю свою жизнь». Вот так Мышкин и остался рыцарем в кавычках — наивным чудаком с благородными помыслами.

А между тем Достоевский постоянно прикладывает образ Мышкина не только к «рыцарю бедному», мощному визуальному рефрену, красной нитью сшивающему весь роман в единое целое, но также и к контуру самого Пушкина! И это относится к любому появлению Пушкина в тексте.

Ну, например. У Пушкина была дуэль? Была. Вот и у Мышкина тоже намечается дуэль. А чтобы такое совпадение не показалось случайным, Достоевский обе эти дуэли объединяет в единое целое — заставляя Мышкина рассуждать про дуэль Пушкина, и делать это накануне своей собственной предполагаемой дуэли. Вот этот диалог князя с Аглаей:

— На дуэлях, должно быть, редко попадают.

— Как редко? Пушкина же убили.

— Это, может быть, случайно.

— Совсем не случайно; была дуэль на смерть, его и убили.

— Пуля попала так низко, что, верно, Дантес целил куда-нибудь выше, в грудь или в голову; а так, как она попала, никто не целит, стало быть, скорее всего пуля попала в Пушкина случайно, уже с промаха. Мне это компетентные люди говорили.

Кем были эти компетентные люди, с которыми Мышкин обсуждает смерть Пушкина? Это еще один важнейший вопрос, который достоеведами также никогда не поднимался, однако ответ на который является тем самым зашифрованным смыслом романа. Мы этот вопрос обсудим позже, а сейчас другом.

Еще одно очевидное намеренное притягивание Мышкина к Пушкину — это внезапный, неуместный и даже нелепый вопрос Аглаи про камер-юнкера в тот момент, когда она вынудила Мышкина посвататься за нее, а потом все обернула в шутку:

— <…> Полагаете вы быть камер-юнкером?

— Камер-юнкером? Я никак этого не воображал, но…

Но тут не утерпели обе сестры и прыснули со смеху.

Как известно, именно Пушкин был камер-юнкером. И нет сомнений, что этот мышкинский камер-юнкер (повторенный здесь дважды!) является прямым указанием на Пушкина.

Бросается в глаза и тот факт, что Мышкин говорит о Пушкине практически не переставая — с Аглаей, с Рогожиным, с гостями на своих собственных смотринах; говорит про пушкинскую дуэль, про его стихи, про его раны и смерть. Такое ощущение, что Мышкин буквально тянется к Пушкину — как если бы «рыцарь бедный» тянулся к своему художественному отцу.

«Если бы только не Аделаида Ивановна…»

Не буду томить. Раскрою тайну Мышкина сразу. Итак, «стало быть, „рыцарь-то бедный“ существует и непременно есть», — говорит Коля Иволгин и добавляет: «Если бы только не Аделаида Ивановна, так все бы мы давно уж знали, кто такой „рыцарь бедный“».

Это двусмысленное выражение относится к категории авторских подсказок. Мы ведь и без согласия Аделаиды Ивановны прекрасно знаем, кто такой «рыцарь бедный» — это Мышкин. Мы также прекрасно знаем (заново об этом узнав), что пушкинский «рыцарь бедный» — это еще и тамплиер. И что Пушкин, написавший стихотворение про рыцаря-тамплиера, был масоном и выходцем из масонской среды. И что масоны считали себя историческими и духовными преемниками тамплиеров.

Так вот. Просчитав всю эту логическую цепочку, мы и найдем разгадку к мучительной тайне образа Мышкина! Итак, смотрим на цепочку и находим ответ: 1) создателем «рыцаря бедного» был масон Пушкин; 2) «рыцарь бедный» — это тамплиер; 3) в романе пушкинский «рыцарь бедный» — это Мышкин.

В соответствии с данной логической цепочкой аналогия очевидна: если «рыцарь бедный» Мышкин — это точно такой же тамплиер, что и в стихотворении Пушкина, то, стало быть, и создателями князя были точно такие же масоны! Создателей трое: отец князя, благодетель князя и доктор Шнейдер. Таким образом, Мышкин всю свою жизнь до возвращения в Россию провел исключительно в масонской среде. А это значит, что и сам князь Лев Николаевич Мышкин также являлся масоном!

Это и есть ответ на вопрос Николая Нейчева: «кто на самом деле князь Лев Николаевич Мышкин?» 20). Это и есть разгадка его образа. Мышкин — масон. Потомственный и убежденный. Масон-фанатик с идеалами тамплиерства в душе.

Здесь остается добавить, что термин «масон» в романе звучит. Один-единственный раз и совсем неприметно, но мы его обязаны услышать. Это когда наивный Коля Иволгин рассказывает князю о неожиданной утренней встрече со своим отцом — генералом Иволгиным, только что укравшим у Лебедева деньги (курсив мой):

— …Встречаю вдруг генерала, <…> так и накинулся на меня, как очнулся: <…> «Это всё хорошо, говорит, но я, главное, шел, затем и встал, чтобы тебя предупредить: я имею основание предполагать, что при господине Фердыщенке нельзя всего говорить и… надо удерживаться». Понимаете, князь?

— Неужто? Впрочем… для нас всё равно.

— Да, без сомнения, всё равно, мы не масоны!

Пятнадцатилетний мальчик Коля еще пока действительно не масон. И масонов, как ошибочно думает Коля, в глаза не видел. Ведь масонство в России уже давно (с 1822 г.) официально запрещено. А раз запрещено, то и не существует. О том же, что кто-то из его взрослых знакомых, и даже из семьи может быть масоном и участвовать в подпольной масонской деятельности, Коле и в голову не приходит.

Тамплиеры. Краткий обзор

Во избежание ошибочного романтического очарования тамплиерским рыцарством, следует сказать об этом ордене несколько слов. Он был создан в 1118 году как военная католическая структура, но при этом всегда стремился к духовной, экономической и политической независимости от католичества. Что самое удивительное — некоторые римские папы с удовольствием шли тамплиерам навстречу и спокойно рубили сук, на котором сами же и сидели.

Активным продвиженцем сомнительных интересов тамплиеров был католический богослов и, судя по его делам, тайный заговорщик Бернар Клервоский (1090—1153 гг.), активно использующий для этого свои личные отношения с папским двором. Например, уже в 1139 году «булла папы Иннокентия II, бывшего монаха-цистерцианца из Клерво и протеже святого Бернара, дарует тамплиерам значительные привилегии: орден, находящийся под исключительной опекой Его Святейшества, может быть распущен только самим папой. Иными словами, впредь он становится независимым от любой власти — светской или церковной, принца, короля или прелата, политической или религиозной. Таким образом, орден Храма вполне мог стать в будущем международной автономной империей, государством, не отчитывающимся ни перед кем, кроме самого себя»21).

А спустя еще шесть лет, в 1145 году, последовала другая булла (папы Евгения III) — «Militia Dei», «оповещавшая епископов о том, что тамплиеры отныне имеют право возводить часовни»22).

Также благодаря странноватым папским указам тамплиеры получили право иметь свои собственные кладбища, служить свои мессы, вершить свои суды и принимать в орден отлученных от церкви.

«Тамплиеры всегда боролись за освобождение от епископской власти. Равным образом, они постарались привлечь в свой орден отлученных от Церкви, готовые, в согласии со своим призванием, покрыть их грехи сиянием белого плаща»23). Добавим сюда же беспрецедентную банкирскую деятельность ордена, а также право чеканить свою серебряную монету24).

Так что вовсе не из зависти к чужим богатствам и не из-за своих финансовых трудностей король Франции Филипп Красивый в 1306 году принимает крайне опасное для себя и для короны решение уничтожить орден — этих «вооруженных банкиров», чья армия превосходит «по силе армию короля»25).

Помимо подготовки к объявлению Иисуса Христа лжемессией, орден тамплиеров (имеющий право строить свои часовни, как мы помним), занимался еще одним делом, не имеющим ничего общего с христианством: колдовством и экспериментами по воскрешению мертвых. Еще за сто лет до разгрома тамплиеров, в 1208 году, «папа Иннокентий III разоблачает их поведение и недвусмысленно обвиняет их в приверженности к некромантии»26).

При допросах было установлено, что тамплиеры поклонялись некоему Бафомету — козлорогому крылатому двуполому существу с пентаклем во лбу. Как пишет В. Акунов: «Обвинители рыцарей Храма утверждали, что тамплиеры поклонялись дьяволу <…> иногда в виде символического изображения (идола под названием Бафомет). Тамплиеры якобы натирали идола Бафомета <…> жиром, вытопленным из тел тайно убитых ими христианских младенцев»27).

Существует множество версий на тему, кем (помимо дьявольской породы) является это внезапно обнаруженное существо, которому поклонялись не иначе, как тайно от всех. Но ясно одно: кем бы этот Бафомет ни был, он точно не из списка христианских святых.

СНОСКИ К ГЛАВЕ 1:

1) Нейчев Н. Таинственная поэтика Ф. М. Достоевского: монография. / Н. Нейчев пер. с болг. Т. Нейчевой. — Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та, 2010. — 316 с. — Стр. 237.

2) Там же.

3) Касаткина Т. А. О творящей природе слова: Онтологичность слова в творчестве Ф. М. Достоевского как основа «реализма в высшем смысле». ИМЛИ им. А. М. Горького РАН, 2004 г., 480 стр.

4) Абдрахманова Е. А. Интерпретация образа князя Мышкина как доказательство от противного ложности концепции Христа-человека. / http://www.rusnauka.com/7_NITSB_2014/Philologia/7_162168.doc.htm / дата обращ. 11.03.2016

5) Елена Местергази. Князь Мышкин и проблема веры в романе «Идиот» / http://komdost.narod.ru/mester.htm / дата обращ. 07.02.1016

6) Соколов Б. В. Расшифрованный Достоевский. Тайны романов о Христе. Преступление и наказание. Идиот. Бесы. Братья Карамазовы. — М.: Яуза, Эксмо, 2007. — 512 с. — Стр.112.

7) Померанц Г. С. Открытость бездне: Встречи с Достоевским. — М.: Советский писатель, 1990. — 384 с. — Стр. 222—223.

8) Местергази Е. Г. Вера и князь Мышкин. Опыт «наивного» чтения романа «Идиот». / Роман Ф. М. Достоевского «Идиот»: современное состояние изучения: Сб. работ отечеств. и зарубеж. ученых / Под ред. Т. А. Касаткиной. М.: Наследие, 2001. — 560 с. — Стр. 291—318.

9) Савченко Т. Т., Абдрахманова Е. А. Интерпретация образа князя Мышкина в современном литературоведении: к постановке проблемы. / Вестник Карагандинского университета. Серия «Филология». №1 (69), 2013. — Стр. 71—75.

10) Там же.

11) Степанян К. А. Достоевский и Швейцария. Проблемы истории, филологии, культуры. 2007. №XVIII. Издательство: ООО «Аналитик»: Магнитогорск, 482 с. — Стр. 113.­­

12) Уиллис Н. Был ли скупой рыцарь бедным и бедный скупым? / Звезда. 2002 №6. Стр.159–169.

13) Степанян К. А. Достоевский и Швейцария. Проблемы истории, филологии, культуры. 2007. №XVIII. Магнитогорск: изд‒во: Аналитик, 482 с. — Стр. 114.­­

14) Там же. Стр. 120.­­

15) Н. Асадова, Л. Мацих. Братья. История масонства в России. / http://romanbook.ru/book/6077389/. Дата обращ. 11.01. 2016 г.

16) Брачев В. С. Масоны в России: от Петра I до наших дней. — СПб.: Стомма, 2000. —337с.

17) Майкл Бейджент, Ричард Лей, Генри Линкольн. Священная кровь и священный Грааль. М.: Эксмо. 2007. —169 с. — Стр. 23.

18) Соколовская Т. О., Лотарева Д. Д. Тайные архивы русских масонов. — М.: Вече, 2007. — 480 с.:ил. — Стр. 234.

19) Степанян К. А. Явление и диалог в романах Ф. М. Достоевского. СПб.: Крига, 2010. — 400 с. — Стр. 211.

20) Нейчев Н. Таинственная поэтика Ф. М. Достоевского: монография) / Н. Нейчев пер. с болг. Т. Нейчевой. — Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та, 2010. — 316 с. — Стр. 237.

21) Майкл Бейджент, Ричард Лей, Генри Линкольн. Священная кровь и священный Грааль. М.: Эксмо. 2007. —169 с. — Стр. 18.

22) Мельвиль М. История ордена тамплиеров. / Науч. редактор М. Ю. Медведев. — СПб: Евразия, 2000. — 416 с.

23) Там же.

24) Тайны и загадки истории и цивилизаций. А. В. Дзюба (сост.). Украина, Харьков, Белгород: изд-во Клуб Семейного Досуга, 2011. — 384 с. — Стр. 249.

25) Майкл Бейджент, Ричард Лей, Генри Линкольн. Священная кровь и священный Грааль. М.: Эксмо. 2007. —169 с. — Стр. 20.

26) Там же. Стр. 22.

27) Акунов В. В. История военно-монашеских орденов Европы. / В. В. Акунов — М.: Вече, 2012. — 448 с.

ГЛАВА 2

Поскольку Мышкин масон, то в романе его повсюду сопровождают масонские знаки и символы. Их выбор говорит о том, что все они тщательно инспектировались Достоевским на предмет возможности их технического монтажа в текст и соответствия творческим задачам.

Плащ без рукавов с капюшоном

Мышкин как тамплиер демонстрируется нам Достоевским с первых же страниц повествования (курсив мой):

На нем был довольно широкий и толстый плащ без рукавов и с огромным капюшоном, точь-в-точь как употребляют часто дорожные, по зимам, где-нибудь далеко за границей, в Швейцарии или, например, в Северной Италии.

Эта двузначная деталь — плащ без рукавов с огромным капюшоном — выделяет Мышкина не только как иностранца, но прежде всего как рыцаря-монаха. На это обращает внимание и Николай Нейчев, подмечая, что это «одежда, напоминающая иноческую или священническую фелонь»1).

Узелок

Эта удивительная деталь появляется в романе тоже с первых же страниц, практически одновременно с огромным капюшоном и плащом без рукавов:

В руках его болтался тощий узелок из старого, полинялого фуляра, заключавший, кажется, всё его дорожное достояние.

Достоеведы все как один рассматривают этот узелок исключительно в двух родственных вариантах: как признак чрезвычайно бедственного финансового положения князя, лишь оттеняющего его духовное богатство; и как нестяжательство Мышкина. Так оно, собственно, и есть. Более того: нестяжательство являлось характерной чертой рыцаря-тамплиера.

И все-таки Достоевский поставил перед нами не общее заключение, а вполне конкретный предмет — узелок. И заставил персонажей упомянуть этот предмет аж двадцать раз (!), включая сюда же «узлы» и «узел». Мало того, Достоевский дважды соединяет узелок в одно целое с тем самым плащом, важной частью которого, как мы помним, является монашеский «огромный капюшон»:

1) в беседе со слугой в доме Епанчиных (здесь и далее курсив мой), реплика князя: «Да вот сидел бы там, так вам бы всего и не объяснил, — весело засмеялся князь, — а, стало быть, вы всё еще беспокоились бы, глядя на мой плащ и узелок»;

2) в диалоге с тем же слугой: «Узелок-то постановьте хоть вон сюда», — говорит камердинер, и Мышкин согласно уточняет: «Я уж об этом думал; если позволите. И, знаете, сниму я и плащ?»

Дважды соединенные контекстом узелок и плащ с огромным капюшоном превращаются в цельную графическую фигуру.

Главный вопрос: а, собственно, почему узелок? Почему не сумка, не котомка? В конце концов, есть еще тряпка «из старого, полинялого фуляра», в которую Мышкин завернул свой тощий скарб, — почему бы не пошить из нее дорожный мешок, который в пути намного удобней узелка? Ни особых умений, ни большого времени такое шитье не потребует, а в дороге будет удобней. Выясним, в чем тут дело.

К узелку относятся сразу две фразы, подчеркивающие важность этой детали. Первую произносит в вагоне Рогожин: «И небось в этом узелке вся ваша суть заключается?» Вторую фразу следом добавляет Лебедев: «Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение». Это действительно так. Поскольку сутью образа Мышкина является его принадлежность к масонству и отождествление себя с рыцарем-тамплиером, то только такой контекст и способен наполнить узелок тем самым некоторым значением, которое он все-таки имеет, согласно ключевым фразам Рогожина и Лебедева.

Чтобы раскрыть это значение, вспомним устав тамплиеров. На девятый год после официального основания ордена храмовников, в 1128 году, был принят их первый устав (латинский устав), один из пунктов которого четко гласил: «Братья не могут иметь какую-либо сумку или сундук с замком»2), а из всех видов мешков допускался только «походный мешок для продовольствия»3). Введен был этот запрет для того, чтобы не поощрять стяжательство, ведь бедные рыцари Христовы должны были являть собой образец равнодушия к мирским удобствам и благам — «тамплиеры давали обет бедности»4). Как известно, даже на своей печати тамплиеры были изображены сидящими вдвоем на одном коне — в качестве наглядного отказа от лишней траты средств на второго коня ради комфорта.

Вот и получается, что Мышкин своим узелком просто исполнил букву орденского устава. Исполнил не по нужде, а по зову своего тамплиерского сердца. Ведь он возвращался хоть и на родину, но в чуждую ему страну и среду. И этот маленький рыцарский узелок со скромной сменой белья, возможно, просто укреплял его дух и согревал ему душу.

Шахматы и карты

Шахматы в жизни Мышкина никогда не являлись предметом интереса для литературоведов, а между тем это очень странная история. В доме Епанчиных с шахматами были отлично знакомы, и, конечно, не только Аглая, которая «предложила князю играть в шахматы». Наверняка в шахматы умели играть и две ее сестры, надо же было Аглае с кем-то упражняться.

В шахматах прекрасно разбирается и восемнадцатилетний Ипполит, он даже посвящает шахматам небольшое рассуждение: «Самый лучший шахматный игрок, самый острый из них может рассчитать только несколько ходов вперед; про одного французского игрока, умевшего рассчитать десять ходов вперед, писали как про чудо».

И только Мышкин — не просто плохой, а ужасный шахматист. Это особо подчеркивается в романе. Мышкин в шахматы «и ступить не умеет», да еще до такой степени, что, не успела игра толком начаться, а уж Аглая «его тотчас же победила». Хуже того! Отсутствие шахматных навыков оказалось у Мышкина настолько плачевно, что Аглая даже «ужасно стыдила князя за его неуменье».

Казалось бы: ну и что, мало ли кто не умеет играть в шахматы. Но вот что удивительно: при таком полном шахматном фиаско Мышкин внезапно оказался непревзойденным игроком в карты — «князь оказался в дураки такой силы, как… как профессор; играл мастерски».

Да, конечно, карточная игра в подкидного дурака и шахматы находятся в разной весовой категории. Но это если в карты играть по правилам. Если же ваш партнер по картам ради выигрыша идет на всё, на любой обман и мошенничество, то в такой ситуации удержать победу за собой значит проявить небывалые чудеса интеллекта! А ведь Аглая вела себя именно так: «уж Аглая и плутовала, и карты подменяла, и в глазах у него же взятки воровала, а все-таки он каждый раз оставлял ее в дурах; раз пять сряду».

Подумать только: пять конов подряд Мышкин не просто выигрывает — он буквально громит Аглаю в наитруднейших для себя обстоятельствах тотального жульничества с ее стороны. Что это может значить? Только одно: что Аглая была картежным жуликом так себе, любительского пошиба, а вот Мышкин был обучен картежному плутовству на самом высоком профессиональном уровне! И жульничал так, что Аглая даже не смогла этого заметить.

Просто не верится, что человек такой интеллектуальной картежной мощи, как Мышкин, не сумел освоить шахматы хотя бы на минимально приличном уровне. Но факт налицо — в шахматах Мышкин «и ступить не умеет». Почему? Потому что не хочет нарушать устав тамплиеров!

Статья 317 устава храмовников запрещала рыцарям игру в шахматы (как игру слишком азартную, а потому доводящую до бессмысленных ссор и увечий). И первые десятилетия этот запрет строго соблюдался. А цистерианец Бернард Клервоский, влиятельнейший богослов, принимавший самое активное участие в создании устава ордена тамплиеров5), в своем трактате «Похвала новому рыцарству»6) восхищался тамплиерами в том числе и по этой причине (курсив мой): «Дерзкие речи, ненужные поступки, неумеренный смех, жалобы и ропот, если они замечены, не остаются безнаказанными. Они ненавидят шахматы и кости; им отвратительна охота; они не находят обычного удовольствия в смешной погоне за птицами»7).

Так что Мышкин и здесь попросту следует тем уложениям давно канувшего в лету тамплиерского устава, которым в силу необратимо изменившихся исторических обстоятельств уже давно можно бы и не следовать. Если, конечно, в душе ты не фанатик-тамплиер.

Следует добавить, что черно-белым (шахматным) было и знамя тамплиеров, причем черный цвет доминировал над белым: «Рыцари тамплиеры, определенно, понимали символизм своего знамени, и его цвет не мог быть выбран случайно. Так же очевидно, что знамя не было символом борьбы добра со злом, потому что черный цвет располагается на нем над белым»8).

Спустя несколько веков шахматное поле стало одним из важнейших масонских символов. В масонских ложах под шахматную доску расписывали пол. Черно-белый шахматный (мозаичный) пол являлся символом двойственности физической природы человека, единством противоречий, синтезом добра и зла, духа и плоти.

Лестница и два столба

Лестниц в романе немало. Но только одна из них может считаться безусловным масонским элементом — со ступенями, расположенными меж двух колонн. И такой уникальный вариант в романе есть. Это та самая гостиничная лестница, на которой Рогожин бросился на князя с ножом (курсив мой):

Лестница, на которую князь взбежал из-под ворот, вела в коридоры первого и второго этажей, по которым и были расположены номера гостиницы. Эта лестница, как во всех давно строенных домах, была каменная, темная, узкая и вилась около толстого каменного столба. На первой забежной площадке в этом столбе оказалось углубление, вроде ниши, не более одного шага ширины и в полшага глубины.

На первом этаже эта лестница, как сказано, «вилась около толстого каменного столба». Поскольку она поднималась выше, вела в коридор еще и второго этажа, то логично предположить, что на всех этажах лестница вела себя одинаково, а стало быть, и на втором этаже она вилась точно так же — около второго, точно такого же «толстого каменного столба».

Два столба — это по сути две колонны. Чистый масонский символ. Ибо в масонстве «две колонны, называемые Яхин и Боаз <…> символизируют созидание и разрушение», а ступени, «расположенные между колоннами — это испытания и очищение некими стихиями»9). Таким образом, совершенно очевидно, что эта гостиничная лестница и два массивных столба при ней — это и есть две масонские колонны с расположенными меж ними ступенями.

Именно там и настигло князя серьезное испытание, каковое в соответствии с масонскими убеждениями и должно было настигнуть адепта на ступенях меж двух колонн. Ибо предчувствовать свою смерть (Рогожин с ножом) и все-таки продолжать, презрев ужас, подниматься навстречу своей ожидаемой смерти — это ведь и впрямь серьезное испытание.

Есть и еще одна интересная трактовка двух колонн, в дополнение к первой: «Иахин (Jachin) и Воаз (Boaz) на древнееврейском приблизительно означают соответственно «утвержденный Богом» и «утвержденный силой». По мнению У. Порчатти (один из наиболее известных итальянских исследователей шотландского обряда. — Прим. НВЮ), колонны обозначают рубеж, за которым «умирает человеческий дух»10).

И ведь действительно дух Мышкина почти что умер на этой лестнице, когда, избежав удара рогожинским ножом, он подвергся сильнейшему приступу эпилепсии:

Вдруг как бы что-то разверзлось пред ним: необычайный внутренний свет озарил его душу. Это мгновение продолжалось, может быть, полсекунды; но он, однако же, ясно и сознательно помнил начало, самый первый звук своего страшного вопля, который вырвался из груди его сам собой и который никакою силой он не мог бы остановить. Затем сознание его угасло мгновенно, и наступил полный мрак.

Есть в этой гостиничной лестнице и совпадение с масонским ритуалом — подъем по лестнице и спуск с нее. Данный ритуал был представлен в символическом изображении лестницы-стремянки в так называемом красном масонстве (капитулах): «Лестница-стремянка <…> изображалась в виде макета стремянки <…> Семь ее ступеней означали семь добродетелей (восходящие ступени <…>) и семь пороков (нисходящие ступени <…>) «11). Этот символ, как пишет О. Платонов, использовался масонами в ритуале посвящения: «Новичка вертят некоторое время на месте, заставляют несколько раз подняться и спуститься по лестнице»12).

Так вот, идя в состоянии ужаса на неминуемую встречу с Рогожиным, поджидающим свою жертву за столбом, князь по лестнице поднимался. А когда, охваченный приступом, он с лестницы упал, то тем самым невольно с нее спустился:

От конвульсий, биения и судорог тело больного спустилось по ступенькам, которых было не более пятнадцати, до самого конца лестницы.

И еще одна деталь. Подчеркнутое Достоевским количество ступеней — «не более пятнадцати» — может означать, что их точное количество могло составлять четырнадцать ступеней, как раз по числу символической лестницы-стремянки.

Гостиница «Весы»

Гостиница, в которой находилась эта символическая лестница с семью добродетелями (путь вверх) и семью пороками (путь вниз), на последней ступеньке которой князь при падении разбил себе голову, называлась «Весы».

Весы являются символом масонской добродетели — справедливости. Инструментом справедливости являются две чаши весов, когда одна уравновешивает другую. Собственно, это символ все той же масонской дуальности, что и масонский шахматный пол, и лестница-стремянка с одинаковым количеством «хороших» и «плохих» ступеней.

Иначе говоря, в соответствии с идеологией данной организации, зло, причиненное миру во имя торжества масонства, уравновешивается добром, полученным масонством в результате этого зла. Как говорится, ничего личного, масонство превыше всего. Этому принципу будет предельно жестко следовать прежде всего и сам князь, и его благодетель Павлищев, и профессор Шнейдер.

Камень

В символике масонов камень — это человек. Символ имеет два вида:

1) камень совершенный, т.е. кубический, обработанный, окультуренный и готовый к закладке. К таким совершенным камням масоны причисляли исключительно себя, прямо называя себя каменщиками и тем самым отводя себе главную роль в мироздании, поскольку «лишь совершенный камень может быть положен в фундамент или в стену храма»13);

2) камень дикий, грубый, неотесанный — представлял собой грубую неразвитую натуру. Как утверждает С. Карпачев: «Грубый (неотесанный, дикий) камень — символ морального несовершенства человека»14). К таким неотесанным индивидам вольные каменщики причисляли всех, кто не масон, иначе говоря — все остальное человечество. «Натура человека аллегорически воспринималась ими как «дикий» необработанный камень, требующий неустанной работы» (М. В. Нащокина) 15).

В романе «Идиот» трижды представлен именно такой масонский символ — дикий грубый темный камень. Из этого грубого камня сделаны в романе две важнейшие лестницы, а также Парфен Рогожин. Открыв пришедшему в его мрачный дом Мышкину дверь своего кабинета, он настолько остолбенеет при виде князя, которого намеревается убить, что станет похож «на каменного истукана». Но прежде чем постучаться в его кабинет, Мышкин откроет входную стеклянную дверь и шагнет на парадную лестницу рогожинского дома (курсив мой):

Перестав колебаться, он отворил стеклянную дверь, которая шумно за ним захлопнулась, и стал всходить по парадной лестнице во второй этаж. Лестница была темная; каменная, грубого устройства, а стены ее окрашены красною краской.

По этой парадной рогожинской лестнице в свой последний путь пройдет на цыпочках Настасья Филипповна. По этой же лестнице, следом за ней и также тихо, почти не дыша, пройдет и Мышкин, чтобы навсегда погрузиться во тьму. Эта же лестница станет для Рогожина восхождением к эшафоту, который ему заменят на пятнадцать каторжных лет.

Три вида смерти — физической, психической и социальной — поглотит в себя эта парадная рогожинская лестница «каменного, грубого устройства».

Еще один дикий камень — двойник парадной лестницы в доме Рогожина — будет поджидать Мышкина в той самой гостинице, на той самой каменной лестнице, где Парфен бросится на него с ножом из-за массивного и пять-таки каменного столба (курсив мой):

Эта лестница, как во всех давно строенных домах, была каменная, темная, узкая и вилась около толстого каменного столба.

С этой лестницы Мышкин, охваченный эпилептическим восторгом «молитвенного слития с самым высшим синтезом жизни», скатится и упадет навзничь — «прямо вниз по лестнице, с размаху ударившись затылком о каменную ступень» (курсив мой).

Порох и пушки

Когда Аглая — в ожидании предполагаемой дуэли после скандала на музыке — учит князя стрелять из пистолета, то в числе прочего советует ему купить «хорошего пистолетного пороху». Тут-то князь и начал весело и продолжительно смеяться (курсив мой):

— <…> Слушайте же и заучите: во-первых, купите хорошего пистолетного пороху, не мокрого (говорят, надо не мокрого, а очень сухого), какого-то мелкого, вы уже такого спросите, а не такого, которым из пушек палят. Пулю, говорят, сами как-то отливают. У вас пистолеты есть?

— Нет, и не надо, — засмеялся вдруг князь.

— Ах, какой вздор! Непременно купите, хороший, французский или английский, это, говорят, самые лучшие. Потом возьмите пороху с наперсток, может быть два наперстка, и всыпьте. Лучше уж побольше. Прибейте войлоком (говорят, непременно надо войлоком почему-то), это можно где-нибудь достать, из какого-нибудь тюфяка, или двери иногда обивают войлоком. Потом, когда всунете войлок, вложите пулю, — слышите же, пулю потом, а порох прежде, а то не выстрелит. Чего вы смеетесь? Я хочу, чтобы вы каждый день стреляли по нескольку раз и непременно бы научились в цель попадать. Сделаете?

Князь смеялся; Аглая в досаде топнула ногой.

Почему Мышкин вдруг засмеялся, а потом смеялся не переставая, во все поученье Аглаи? Да потому что в соответствии с терминологией масонов «порох» означает «вино», «пушка» — «бокал», а выражение «зарядить пушки» означает «наполнить бокалы» (Карпачев С.) 16).

Именно этот неожиданный масонский подтекст и развеселил князя до чрезвычайности. Ведь на языке вольных каменщиков Аглая, сама того не ведая, сообщала Мышкину, что для того, чтобы научиться стрелять из пистолета, ему надо купить вина (пороху), причем вина не мокрого, а непременного сухого, и ни в коем случае не того, которое наливают в бокалы (которым «из пушек палят»).

После чего, по Аглаиной науке, которую князь продолжает автоматически мысленно переводить на масонский язык, следовало всыпать это странное немокрое вино в пистолет, прибить вино войлоком, а уж потом вложить туда пулю. Непременно прежде вино, беспокоится Аглая, а уж потом пулю — «а то не выстрелит». На этом месте ее заботливое поучение прерывает уже и вовсе несдерживаемый смех князя. Он не может унять разобравший его хохот, даже несмотря на ее явную досаду.

Это рассуждение Аглаи, исполненное тайной нелепицы, да еще и с непременной последовательностью абсурдных действий, настолько понравится князю, что еще долго будет его веселить, доводя до громкого хохота. Встретившись в парке с Келлером, он снова вспомнит этот забавный смысл (курсив мой):

— … Ха-ха! Я теперь умею пистолет заряжать! Знаете ли, что меня сейчас учили, как пистолет зарядить? Вы умеете пистолет заряжать, Келлер? Надо прежде пороху купить, пистолетного, не мокрого и не такого крупного, которым из пушек палят; а потом сначала пороху положить, войлоку откуда-нибудь из двери достать, и потом уже пулю вкатить, а не пулю прежде пороха, потому что не выстрелит. Слышите, Келлер: потому что не выстрелит. Ха-ха! Разве это не великолепнейший резон, друг Келлер?

А что же Келлер? Понял ли он причину столь странного веселья князя? Понял, конечно. Он ведь и сам был масон, правда рангом существенно ниже князя (об этом в другой главе), а потому прекрасно знал конспиративный масонский сленг. Вот потому-то он и не спросил князя ни о чем, ничему не удивился и ничего не попросил объяснить — дескать, а что смешного-то? Ибо, повторюсь, смысл смешного был Келлеру ясен.

Хотя веселья князя он все-таки не разделил — не до того ему было в тот момент. У Келлера в тот момент была совсем другая задача, вообще не смешная, — он предлагал себя в секунданты на запрещенную законом дуэль.

Шляпа князя

Известнейшим масонским символом является знаменитая круглая шляпа вольных каменщиков. Какой смысл вкладывали в масоны в такой головной убор? Есть версия, что «круглая шляпа символ вольности» (Иванов В.) 17). Однако нет сомнений, что такая шляпа не представляла бы для масонов вообще никакой ценности, если бы не включенный в нее главнейший масонский элемент — круг! Он символизировал собой масонского Создателя: «Круг — фигура без начала и конца, символизирует бесконечность (или Великого Архитектора Вселенной)», как утверждает С. Карпачев18).

Именно такая шляпа и была у князя Мышкина. Он в ней, собственно, и вернулся в Россию — в рыцарском капюшоне, с тамплиерском узелком и в круглой масонской шляпе. Вернее, в круглополой. Ну, не мог, не хотел Достоевский открыто называть вещи своими именами. Вот и смягчил, сохранив при этом главный масонский элемент — круг.

Мы видим эту шляпу с первых же страниц романа, когда расчувствовавшийся генерал Епанчин все-таки решил представить Мышкина Лизавете Прокофьевне (курсив мой):

— А знаете, князь, — сказал он совсем почти другим голосом, — ведь я вас все-таки не знаю, да и Елизавета Прокофьевна, может быть, захочет посмотреть на однофамильца… Подождите, если хотите, коли у вас время терпит.

— О, у меня время терпит; у меня время совершенно мое (и князь тотчас же поставил свою мягкую, круглополую шляпу на стол).

Чуть позже эта круглополая шляпа князя превратиться в простую широкополую («Ни грязные сапоги его, ни широкополая шляпа…»). Тем не менее изначально эта шляпа была круглополой, и это совсем не случайный факт.

СНОСКИ К ГЛАВЕ 2:

1) Нейчев Н. Таинственная поэтика Ф. М. Достоевского: монография) / Н. Нейчев пер. с болг. Т. Нейчевой. — Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та, 2010. — 316 с. — Стр. 123.

2) Мельвиль М. История ордена тамплиеров. — СПб: Евразия, 2000. — 416 с.

3) Рид, Пирс Пол. Тамплиеры. — М.: АСТ, 2005. — 410 с.

4) Вага Фауста. Тамплиеры: история и легенды. М.: Ниола-Пресс; Издательский дом Вече, 2007. — 128 с.

5) Фокин А. Р. Бернард Клервоский / Православная энциклопедия. Том IV. — М.: Церковно-научный центр «Православная энциклопедия», 2002. — 752 с. — Стр. 670—676.

6) Бернар Клервоский. Похвала новому рыцарству. // Библиотека Якова Кротова / http://krotov.info/acts/12/2/clervo4.htm / дата обращ. 24.11.2016.

7) Мельвиль М. История ордена тамплиеров. / Науч. редактор М. Ю. Медведев. — СПб: Евразия», 2000. — 416 с.

8) http://co-masonry.ru/httpco-masonry-ru/zodcheskie-rabotyi/ shahmatnyiy-pol/ дата обращ. 29.09.2016)

9) http://www.syl.ru/article/205110/new_simvolyi-masonov-i-ih-znachenie-foto / дата обращ. 27.09.2016

10) http://saransk.mybb.ru/viewtopic.php?id=15 / дата обращ. 27.09.2016

11) Прокопенко И. Сакральная геометрия. Энергетические коды гармонии. М.: Аст, 2014. — 161 с.

12) Платонов О. А. Терновый венец России. Тайная история масонства 1731 — 1996. Издание 2-е. — М.: «Родник», 1996. — 704 с.

13) http://www.mason.ru/masonry/simvoly/ дата обращения 29.03.2015

14) Карпачев С. П. Путеводитель по тайнам масонства. М.: Центр гуманитарного образования, 2003. —381 с.

15) Нащокина М. В. Русский масонский сад / Русская усадьба. Сборник ОИРУ. №12 (28). М.: Жираф, 2006. — Стр. 497—536.

16) Карпачев С. П. Масоны. Словарь. Великое искусство каменщиков. М.: АСТ, Олимп, 2008. — 634 с.

17) Иванов В. Ф. Тайны масонства. / http://www. magister.msk.ru/library/history/mason/ivanovv1.htm / дата обращ. 03.02.2017

18) Карпачев С. П. Масоны. Словарь. Великое искусство каменщиков. — М.: ACT: Олимп, 2008. —634, 6) с. — Стр. 230.

ГЛАВА 3

Целомудрие князя

О девственности 26-летнего князя, как и о предполагаемой причине этой девственности, заявляется с первых страниц в диалоге Рогожина и Мышкина:

— А до женского пола вы, князь, охотник большой? Сказывайте раньше!

— Я, н-н-нет! Я ведь… Вы, может быть, не знаете, я ведь по прирожденной болезни моей даже совсем женщин не знаю.

— Ну коли так, — воскликнул Рогожин, — совсем ты, князь, выходишь юродивый, и таких, как ты, бог любит!

Чуть позже, в доме генерала Епанчина, эта же причина озвучивается вновь, в контексте Настасьи Филипповны:

— А женились бы вы на такой женщине? — продолжал Ганя, не спуская с него своего воспаленного взгляда.

— Я не могу жениться ни на ком, я нездоров, — сказал князь.

Эту дважды озвученную Мышкиным причину невозможности жениться из-за нездоровья достоеведы никогда не подвергали сомненью. Разве что исследователей неизменно удивлял тот факт, что буквально к вечеру того же дня, как Мышкин дважды объявил себя не способным к женитьбе, он вдруг берет да и предлагает Настасье Филипповне выйти за него замуж! А спустя полгода он вдобавок еще и становится женихом Аглаи Епанчиной!

Можно ли разумно объяснить столь явное расхождение между невозможностью жениться и возможностью жениться хоть сейчас? Некоторым достоеведам кажется, что нельзя, а потому они с легкостью записывают сей казус в авторские ошибки, недоработки, поспешность, неряшливость, и т. д. Другим достоеведам, наоборот, кажется, что все-таки можно, но все равно исключительно в качестве ангела. И почти все в один голос заявляют, что Мышкин как мужчина практически не существует. Так, например, считает исследователь Борис Соколов: «Мышкин — чистый человек, в нем есть ангелическая природа. Он свободен от темной стихии сладострастия. <…> он по природе своей не способен к браку, к брачной любви. <…> У него нет и здорового сладострастия. Его любовь бесплотна и бескровна»1).

В общем, абсурд налицо: ничего у Мышкина нет, кровь не бурлит, тело не хочет, а между тем готов жениться хоть дважды. Как же со всем этим быть? Объяснение есть. Оно состоит в том, что на самом деле жениться — и при этом физически исполнять свои супружеские обязанности — князь очень даже может. И страстное влечение к женщине он очень даже испытывает. И об этом в романе есть даже небольшая история!..

Когда, уже в Москве, Настасья Филипповна вновь ушла от Рогожина, теперь уже к князю, они оба бежали из Москвы в некий провинциальный городок. Князь тогда провел подле Настасьи Филипповны целый месяц. А потом она сбежала от него с каким-то помещиком.

Вернувшись в Петербург, князь, выйдя от Рогожина после тяжелого разговора, все вспоминал его слова о том, что Настасья Филипповна любит его, князя, и от воспоминания об этом он вдруг краснел и вздрагивал сердцем: «Князь вдруг покраснел, и что-то как будто дрогнуло в его сердце».

Однако он тут же заставлял себя прийти к выводу что «тут безумство с обеих сторон» — отметим: безумство! и при этом с обеих сторон! То есть и с его стороны тоже. Но, продолжает свой внутренний монолог князь, ему, князю, отвечать на ее безумство, на ее страсть к нему такой же страстной любовью… «ему, князю, любить страстно эту женщину — почти немыслимо, почти было бы жестокостью, бесчеловечностью. Да, да!»

Таким образом, в тексте прямо сказано: любить страстно для князя немыслимо вовсе не потому, что у него, человека, была ангельская природа, как уверяют достоеведы, а исключительно потому, что такая страстная, физическая любовь с его стороны была бы, как он рассудил, жестокостью по отношению к Настасье Филипповне. Вот и вся причина.

Почему же он останавливает себя, запрещает себе пойти на ее страстный зов? Ведь он был уж готов любить ее именно страстно, ведь почти что не удержался! А потом вдруг взял и удержался — и она, измученная, тут же сбежала от него в отместку с каким-то помещиком… Так почему же он читал, что ответить Настасье Филипповне точно такой же возникшей в нем страстью, физическим влечением было бы жестоко и бесчеловечно с его стороны?

Ну, во-первых, он в тот момент уже верил (всячески убеждал себя), что сам он любит другую и что никакая страстная близость с Настасьей Филипповной не заменит ему его тихой любви к Аглае, и что умная, тонкая, глубокая Настасья Филипповна очень скоро этой поймет — и это неизбежно усугубит ее страдания. Так оно, собственно, и произошло, Настасья Филипповна обо всем догадалась, как позже признался князь в разговоре с Аглаей:

— <…> О, я любил ее; о, очень любил… но потом… потом… потом она всё угадала…

— Что угадала?

— Что мне только жаль ее, а что я… уже не люблю ее.

А во-вторых, на тот момент Настасья Филипповна уже поняла, что князь в душе так и остался страшащимся взрослой любви маленьким мальчиком (инфантилом, как скажет о нем профессор Шнейдер). А потому, уже зная, что князь тамплиер в душе и масон по убеждению (она вообще по некоторым личным обстоятельствам прекрасно разбиралась в масонах!), она прекрасно поняла, с каким внутренним облегчением он избегал взрослой плотской любви, тем самым исполняя вдобавок еще и тамплиерский обет целомудрия, ибо «тамплиеры давали обет бедности, целомудрия и послушания»2).

Собственно, именно так сам князь чуть было и не ответил Рогожину тогда, в вагоне, на его вопрос, большой ли он охотник до женского полу: «Я, н-н-нет! Я ведь…» — что-то хотел сказать князь, но вовремя осекся. Что же он хотел сказать? Правду, конечно. Что он масон, давший обет безбрачия. Но удержался в самый последний момент. Ну, а поскольку начатую фразу нельзя было вот так взять и бросить, то, немного помолчав (многоточие в тексте) сказал первое, что пришло ему в голову:

— Я, н-н-нет! Я ведь… Вы, может быть, не знаете, я ведь по прирожденной болезни моей даже совсем женщин не знаю.

Выдуманная на скорую руку отговорка князю понравилась — она навсегда избавляла его от ненужных вопросов. И в кабинете у генерала Епанчина он эту отговорку повторит.

А так-то жениться ему вполне можно было. Никто бы не запретил. И здоровье позволяло. И либидо присутствовало.

Именно страстную любовь, плотское, физическое влечение, князь испытывает и к Аглае. Правда, смириться с пониманием этого ему было трудновато. Мешала привычка относиться к женщине исключительно как к некой отвлеченной даме сердца. Ну и болезненное нежелание становиться взрослым тоже играло здесь немалую роль, хотя годы в этом смысле, как ни сопротивляйся, все равно брали свое, тут уж ничего не поделаешь.

В общем, «если бы кто сказал ему в эту минуту, что он влюбился, влюблен страстною любовью, то он с удивлением отверг бы эту мысль и, может быть, даже с негодованием» (курсив мой).

Вот оно как. И ни слова о болезни!

Чистый рыцарь

В своей книге «Тамплиеры» П. П. Рид цитирует устав храмовников: «Целомудрие, то есть целибат, для рыцарей было одним из первейших требований: «Воздержание суть сердечное спокойствие и здоровье тела. Те из братьев, кто не примет обета воздержания, да не обретут вечный покой и не сподобятся лицезреть Всевышнего, ибо воззвал апостол: «Несите всем мир и храните чистоту», — а без сего никому не дано увидеть Господа нашего»3).

Таким образом, устав тамплиеров утверждает: целомудрие для рыцаря является чистотой, необходимой, чтобы узреть Господа, для чего эту чистоту и следует хранить. Именно этот постулат и озвучивается в романе — когда Аглая, рассуждая о «рыцаре бедном», чуть ли не откровенно имеет в виду смущенного ее намеками Мышкина (курсив мой):

Поэту хотелось, кажется, совокупить в один чрезвычайный образ всё огромное понятие средневековой рыцарской платонической любви какого-нибудь чистого и высокого рыцаря; разумеется, всё это идеал.

Как видим, в этой фразе платоническая любовь прочно соединена с чистотой рыцаря, то есть с его плотским воздержанием.

«Вам, то есть рыцарю, девственнику…»

Есть в романе один человек, который прямо указывает на Мышкина как на рыцаря-тамплиера. Это Евгений Павлович Радомский, еще один весьма загадочный персонаж, совершенно непонятый и полностью пропущенный достоеведами. Так вот. Пришедший к Мышкину после того, как Аглая порвала с князем все отношения и уже готовилась его свадьба с Настасьей Филипповной, Радомский так прямо Мышкина и назвал — «рыцарем, девственником» (курсив мой):

Хотите, я разберу вам вас самих как по пальцам, покажу вам вас же самого как в зеркале, до такой точности я знаю, в чем было дело и почему оно так обернулось! Вы, юноша, <…> явились с первым пылом жажды деятельности, так сказать, набросились на деятельность! И вот, в тот же день, вам передают грустную и подымающую сердце историю об обиженной женщине, передают вам, то есть рыцарю, девственнику, — и о женщине!

Откуда Радомский знает, да еще «до такой точности», почему всё так вышло с князем, а также на какую такую деятельность набросился князь, — это еще один вопрос, скрывающий под собой истинное, зашифрованное автором содержание романа. Я на этот вопрос подробно отвечу в другой главе.

Сейчас же отметим два слова — «рыцаря» и «девственника», идущих практически парой. Суть здесь в том, что это не перечисление. Это уточнение: говорим «рыцарь» — подразумеваем «девственник». И наоборот. Рыцарь-девственник. Мышкин. Это же о нем говорит Евгений Павлович, обращаясь к нему, — «вам, то есть рыцарю, девственнику».

Еще одна реплика Радомского становится подтверждением Аглаиному «чистому и высокому рыцарю» применительно к Мышкину.

«Вы, родовой князь и чистый человек» — говорит Радомский. Как известно, посвящение в рыцари (и в масонскую рыцарскую степень в том числе) мог получить только знатный, родовой человек, в данном случае родовой князь. А «чистый человек» из реплики Радомского — это и есть тот самый девственник, чистый и высокий рыцарь Аглаи Епанчиной.

СНОСКИ К ГЛАВЕ 3:

1) Соколов Б. В. Расшифрованный Достоевский. Тайны романов о Христе. М.: Яуза, Эксмо, — 2007. — 512 с.

2) Вага Фауста. Тамплиеры: история и легенды. — М.: Ниола-Пресс; Издательский дом Вече, 2007. — 128 с.

3) Рид, Пирс Пол. Тамплиеры. — М.: АСТ, 2005. — 410 с.

ГЛАВА 4

Смена Аглаей аббревиатур в стихотворении Пушкина про «рыцаря бедного» — это, на первый взгляд, очень запутанный момент. Аббревиатуры менялись трижды. Специалисты ими занимались, но почему-то каждой по отдельности. И никто из достоеведов даже и не пытался их все объединить и уж тем более объяснить их в их последовательности. Почему же они сменяли друг друга именно в такой очередности? И почему менялись именно на такие буквы? Ответим на эти вопросы.

A. M. D.

В момент, предваряющий декламацию «рыцаря бедного», одна пушкинская строфа подверглась со стороны Аглаи, как мы знаем, странным искажениям. Аглая должна была прочитать вот что:

Полон чистою любовью,

Верен сладостной мечте,

A. M. D. своею кровью

Начертал он на щите.

Аббревиатура A. M. D. из текста Пушкина — это начало католической молитвы Ave Mater Dei (Радуйся, Матерь Божья).

Предваряя чтение, Аглая посчитала нужным разъяснить смысл этого стихотворения, сообщив слушателям, что «в стихах этих прямо изображен человек, способный иметь идеал, <…> поверить ему, а поверив, слепо отдать ему всю свою жизнь. <…> Там, в стихах этих, не сказано, в чем, собственно, состоял идеал „рыцаря бедного“, но видно, что это был какой-то светлый образ, „образ чистой красоты“, и влюбленный рыцарь вместо шарфа даже четки себе повязал на шею».

Образом чистой (непорочной) красоты в пушкинском стихотворении является Дева Мария, строфа о которой не вошла у Достоевского в отрывок. Сокращение A. M. D. (Ave Mater Dei) также относится к Богоматери.

А. Н. Д.

Однако Аглая внезапно подменяет относящуюся к Деве Марии аббревиатуру на другие буквы (А. Н. Б.), заодно заменив и сам «образ чистой красоты» на некую его тёмную противоположность.

Ошибку Аглаи пытается исправить Коля Иволгин, но только еще больше всё запутывает (курсив мой):

— … Там, в стихах этих, не сказано, в чем, собственно, состоял идеал «рыцаря бедного», но видно, что это был какой-то светлый образ, «образ чистой красоты», и влюбленный рыцарь вместо шарфа даже четки себе повязал на шею. Правда, есть еще там какой-то темный, недоговоренный девиз, буквы А. Н. Б., которые он начертал на щите своем…

— А. Н. Д., — поправил Коля.

— А я говорю А. Н. Б., и так хочу говорить, — с досадой перебила Аглая, — как бы то ни было, а ясное дело, что этому «бедному рыцарю» уже всё равно стало: кто бы ни была и что бы ни сделала его дама. Довольно того, что он ее выбрал и поверил ее «чистой красоте», а затем уже преклонился пред нею навеки; в том-то и заслуга, что если б она потом хоть воровкой была, то он все-таки должен был ей верить и за ее чистую красоту копья ломать.

Почему Коля ошибся именно так, вполне понятно: он путается из-за созвучности произношения. Сказанное по-русски латинское A. M. D. слишком похоже по звучанию на Колино А. Н. Д.

Что же означает Колин вариант? Исследователь С. А. Фомичев, например, полагает, что здесь присутствует ошибка вовсе не Коли Иволгина, а… самого Достоевского: «В сознании Достоевского данная пушкинская строка, очевид­но, запечатлелась с аббревиатурой А. N. D. — то есть «Ave Notre-Dame»: роман В. Гюго «Notre-Dame de Paris» в произведении рус­ского писателя был одним из творческих ориентиров, наряду с «Дон-Кихотом» Сервантеса»1).

Однако такое объяснение несостоятельно. Хотя бы потому, что когда дело в романе дошло до декламации, то сам же Достоевский и помещает в текст стихотворный отрывок с правильным латинским вариантом, приведенным здесь выше (чего совсем не заметил С. Фомичев). Так что ни о какой ошибке Достоевского и речи не может быть!

А вот Коля действительно ошибся, но произошло это опять-таки не случайно, а по твердому замыслу Достоевского. В чем же он заключался? Исследователь Карен Степанян в одном из своих интервью высказывает, на мой взгляд, самый верный ответ на этот вопрос: «…В этой сцене возникает и аббревиатура AND (Ave Notre Dame), что обычно объясняют ошибкой памяти Достоевского, вспомнившего в тот момент о романе Гюго, но мне видится другое объяснение — именно во времена «рыцаря бедного» на Западе почитание Богоматери все более сменялось почитанием Notre Dame, нашей Дамы, нашей Госпожи; был и реальный рыцарь-монах Бернард Клервосский, избравший своей Прекрасной Дамой Деву Марию»2).

Вывод Степаняна, повторюсь, на мой взгляд, абсолютно верный, однако и он не дает ответа на самый главный вопрос: а зачем автор заставил Колю Иволгина произнести эту ошибочную аббревиатуру А. Н. Д. (Ave Notre Dame; Радуйся, Наша Госпожа)? Какой смысл вложил в эту смену букв сам Достоевский?

Ответ очевиден.

Ave Notre Dame — это выражение прежде всего рыцарское. Оно являлось универсальным, пригодным для любого объекта рыцарского поклонения. Для тамплиеров такая универсальность была крайне удобна — она позволяла скрыть истинного адресата публичных тамплиерских прославлений.

Известно, как тамплиеры относились к Богоматери — они ее глубоко почитали. До такой степени, что последний великий магистр тамплиеров Жак де Молэ, приговоренный к сожжению, своим последним желанием назвал возможность, умирая, смотреть на Notre-Dame de Paris.

Однако объектом не меньшего поклонения — а вернее сказать, намного большего — была для храмовников Мария Магдалина, которую они считали законной женой истинного Иисуса. И слишком часто восклицание Ave Notre Dame в тамплиерских устах возносилось исключительно к св. Марии Магдалине Как пишет П. П. Рид: «Если мы прочитаем устав тамплиеров, то увидим, что выражение «Наша Госпожа» употребляется в тексте очень часто (едва ли реже, чем «Господь», «Бог», «Иисус Христос»). В некоторых разделах устава в основном используются слова «Бог» и «Наша Госпожа», или «Бог» и «Госпожа Св. Мария», а слово «Дева», напротив, почти не встречается. Кроме того, единственными святыми, названными в уставе полным именем (вне упоминаний церковных праздников и постов), являются Св. Петр, Св. Павел и Св. Мария Магдалина»3).

Наша Госпожа — это было тамплиерское обращение именно к Марии Магдалине, которую устав храмовников называл альфой и омегой своего ордена: «Наша Госпожа есть начало нашего ордена, и с нею и во славу ее, если Богу так будет угодно, настанет конец нашей жизни и конец нашего ордена, когда Бог того пожелает»4).

Таким образом, Достоевский посредством Колиной аббревиатуры А. Н. Д. дает нам понять еще раз, что перед нами не просто тихий страдающий Мышкин с условно рыцарским характером, а самый настоящий масонский тамплиер, затаившийся, хитрый, опасный и преданный своему ордену рыцарь!

А. Н. Б.

Как мы помним, Колина ошибка возникла из-за дважды повторенной Аглаей нарочно неверной аббревиатуры А. Н. Б. — это и был тот самый «темный, недоговоренный девиз», который рыцарь бедный «начертал на щите своем». Поскольку в перепалке с Колей этот вариант звучит последним, то и рассмотреть его следует после Колиной ошибки. Как же он расшифровывается?

Учитывая тамплиерский девиз, заключенный в Колиной аббревиатуре А. Н. Д., и понимая при этом, что Аглая свою собственную намеренную ошибку прямо адресует Мышкину, нет сомнений, что Аглаино сокращение — это перифраз Колиного варианта, где латинское выражение Ave Notre Dame («наша Дама») в последней букве заменено на русскую транскрипцию с присоединенной фамилией: А. Н. Б — Аве Нотр Барашкова (Радуйся, Наша Барашкова). Ведь именно эту женщину Мышкин, как намекает Аглая, и выбрал объектом для своего рыцарского служения.

Н. Ф. Б.

Возможно, Аглая так бы и остановилась на своем первом варианте замены. Но ее сбил с толку своим вмешательством Коля. В итоге Аглаино сокращение А. Н. Б. показалось ей слишком схоже по звучанию с Колиным А. Н. Д. В связи с чем зашифрованное в этих буквах послание князю оказывалось под угрозой недопонимания. Князь теперь мог попросту спутать два эти варианта, и тогда из Аглаиной затеи ничего бы не вышло.

В результате — чтобы у князя не осталось ни малейших сомнений, что же все-таки хотела сказать ему Аглая этой своей декламацией про «рыцаря бедного», — она меняет свой первый щадящий вариант на совсем уж откровенные буквы — Н. Ф. Б. Уж теперь-то князь должен был без ошибки понять намек!

Эпитет «славная»

Завершу эту историю, добавив к ней еще одно наблюдение. Заключенный в Колиной аббревиатуре (А. Н. Д.) рыцарский девиз Ave Notre Dame соотносился у тамплиеров, как было сказано выше, не только с Ave Mater Dei, но и с Марией Магдалиной. Именно этот смысл, как уже здесь говорилось, и был вложен Достоевским в Колину оговорку.

Косвенное доказательство этому мы снова обнаруживаем в уставе храмовников. Мария Магдалина в тамплиерском уставе находится на особом счету, что неудивительно. Ведь тамплиеры считали, что от брака с Иисусом у них были дети и что это потомство и есть единственный претендент на европейское, и даже мировое, господство.

Именно возможность такой власти и делала Марию Магдалину в глазах тамплиеров особой святой, в связи с чем в уставе храмовников «к Марии Магдалине даже применяется эпитет «славная», что определенным образом выделяет ее среди прочих святых, поскольку больше никто из них не получает такого отличия»5).

Удивительно, но относящийся к Марии Магдалине тамплиерский эпитет «славная» прочно входит в лексику именно Мышкина! Только однажды это слово произносит Евгений Павлович Радомский («Я жду славной пародии» — о Лебедеве) и еще один раз Вера Лебедева («у вас такие славные глаза в эту минуту… счастливые»). И, конечно, оба эти раза также неслучайны — это метка, она выдает сопричастность Радомского и Веры Лебедевой к масонству, о чем речь впереди.

И все-таки именно князь — и только князь! — использует этот эпитет слишком часто и даже автоматически, машинально, не думая. Например, не успев вернуться в Россию, он в первый же день и чуть ли не за одну минуту аж трижды произносит этот эпитет, а спустя минут десять еще и в четвертый раз (курсив мой):

— У вас же такие славные письменные принадлежности, и сколько у вас карандашей, сколько перьев, какая плотная, славная бумага… И какой славный у вас кабинет!

<…>

— …Это шрифт русский, писарский или, если хотите, военно-писарский. Так пишется казенная бумага к важному лицу, тоже круглый шрифт, славный, черный шрифт, черно написано, но с замечательным вкусом.

Такое впечатление, что это слово настолько для него привычно и ежедневно, что первым приходит на ум, без усилий выскакивая из памяти. И, конечно, не случайно Достоевский заставляет Мышкина в кабинете генерала Епанчина буквально строчить этим словом как из пулемета.

Еще один раз он произнесет это слово в контексте швейцарской Мари (курсив мой):

Мари всё время была в дремоте, сон у ней был беспокойный: она ужасно кашляла. Старухи отгоняли детей, но те подбегали под окно, иногда только на одну минуту, чтобы только сказать: «Bonjour, notre bonne Marie». [«Здравствуй, наша славная Мари» (франц.)].

Нет сомнений, что имя швейцарской крестьянки и обращение к ней «наша славная Мари» находятся здесь в явной перекличке и с Девой Марией, и с Марией Магдалиной (тоже ведь обе Мари) и обращенным к ним тамплиерским эпитетом «славная». Тем более что Достоевский, явно во избежание разночтений, сам дал перевод этой простейшей французской фразы, употребив при этом именно эпитет «славная» — «наша славная Мари» (notre bonne Marie).

Это, разумеется, не случайно. Ведь Достоевский прекрасно знал историю ордена тамплиеров; по выражению К. Степаняна, «Достоевский знал историю ордена тамплиеров еще с «петрашевских» времен»6). Также он отлично знал и историю масонов — опять-таки по свидетельству К. Степаняна, Достоевский «хорошо знал о тамплиерах и масонах, их прямых последователях»7). Ну, а раз знал, то наверняка читал и устав храмовников, и прочие исторические документы, связанные с особым почитанием тамплиерами «нашей Госпожи» Марии Магдалины.

Это означает, что наделение швейцарской крестьянки Мари тамплиерским эпитетом «славная», применяемым к Деве Марии и к Марии Магдалине, было осознанным авторским решением. И мы непременно должны догадаться — каким. И мы догадаемся. Позже. В другой главе.

СНОСКИ К ГЛАВЕ 4:

1) Фомичев С. А.. Пушкинская перспектива. / Рыцарь бедный в романе Ф. М. Достоевского «Идиот». М.: Знак. 2007 — 535 с. — Стр. 271—279.

2) Степанян К. А. Три рыцаря. / ng_exlibris, 04.03.2010 / http://www.ng.ru/ng_exlibris/2010-03-04/4_knight.html / дата обращ. 21.09.2015.

3) Дэмиан Претсбери. Рыцари тамплиеры и Дама Мудрость. / Ольсен Оддвар. Наследие тамплиеров. / www.e-reading.club/chapter.php/1016564/17/Olsen_-_Nasledie_tamplierov.html / дата обращ. 10.10.2016

4) Дэмиан Претсбери. Рыцари тамплиеры и Дама Мудрость. / Ольсен Оддвар. Наследие тамплиеров. / www.e-reading.club/chapter.php/1016564/17/Olsen_-_Nasledie_tamplierov.html / дата обращ. 10.10.2016.

5) Там же.

6) Степанян К. А. Явление и диалог в романах Ф. М. Достоевского. СПб.: Крига, 2010. — 400 с. — Стр. 211.

7) Там же. Стр. 134.

ГЛАВА 5

Солнце как «Фауст»

Солнце — еще один важнейший масонский символ. «Источник Света — солнце, которое много значило в масонской символике»1). Достаточно вспомнить, что сами себя масоны любили величать сынами Света. «Солнце — дневное светило, один из символических светочей масонства. Ассоциируется с Досточтимым Мастером. Символ света, тепла, активности. Образ <…> часто используется в ритуалах»2).

Солнца в романе предостаточно. Оно то и дело сопровождает различных персонажей, но никакого особого смысла в этих солнечных мгновениях нет. Почти всюду это либо элемент речевого оборота, либо просто небесное тело, от которого зависит погода и настроение.

И только однажды солнце в тексте выбивается из стандартного ряда, да с такой силой, что масонский подтекст этой мизансцены начинает буквально слепить глаза. Это момент ночного празднования на даче у Лебедева, когда Ипполит, задумав покончить с собой, нервически ждет рассвета и постоянно спрашивает про солнце.

Ипполит прекрасно знает, что князь масон. Он догадался об этом из наивных рассказов про князя Коли Иволгина, который сам при этом остается в неведении (об этом в другой главе). Поэтому неслучайно, ожидая восхода, он трижды, хотя и немного искаженно, цитирует именно «Фауста» Гете.

Гете, как известно, был вольным каменщиком. А его драма в стихах «Фауст», являясь великим произведением, сплошь исполнена масонского духа, от изобретения акций до квинтэссенции масонства — создания гомункула, и все это, разумеется, при участии сатаны. Как писал В. Брачев: «Еще одним увлечением «братьев», унаследованным от средневековых алхимиков, стала идея «сотворения мира» в пробирке. Речь идет о так называемом «гомункулусе», или «человеке в колбе», безуспешно выращиваемом ими в тайных подвалах и лабораториях. Характерно, что опыты такого рода сопровождались молитвами и заклинаниями, обращенными к духам и нечистой силе»3).

Ипполит дважды произносит цитату из «Фауста» перед тем, как начать чтение своего предсмертного «Необходимого объяснения» (курсив мой):

— Вы всё про спанье; вы, князь, моя нянька! Как только солнце покажется и «зазвучит» на небе (кто это сказал в стихах: «на небе солнце зазвучало»? бессмысленно, но хорошо!) — так мы и спать. Лебедев! Солнце ведь источник жизни? Что значат «источники жизни» в Апокалипсисе?

Как видим, Ипполит не просто цитирует самое известное произведение масона Гете, но и через указание на Апокалипсис прямо намекает на антагонизм между масонством и христианством. Он буквально открытым текстом, в лицо князю, противопоставляет две эти концепции. В противовес масонской доктрине, что источником жизни является Солнце (Свет), а значит, и сыны Света, Ипполит ставит христианское учение, в частности направляя нас за ответом к Апокалипсису, где источником жизни назван Иисус Христос — «Я есмь Альфа и Омега, начало и конец; жаждущему дам даром от источника воды живой» (Откр. 21:6)

В третий раз цитата из «Фауста» звучит, когда Ипполит уже читает свою тетрадь:

Когда я дойду до этих строк, то, наверно, уж взойдет солнце и «зазвучит на небе», и польется громадная, неисчислимая сила по всей подсолнечной. Пусть! Я умру, прямо смотря на источник силы и жизни, и не захочу этой жизни!

Здесь Ипполит уже прямо, без намеков соединяет солнце с гетевским источником жизни. Также очевидно, что своим планируемым самоубийством несчастный измученный юноша намеревается бросить вызов вовсе не Иисусу Христу, а именно масонскому варианту источника жизни, то есть самому масонству, отвергнувшему истинный источник жизни — распятого Иисуса Христа.

Ведь каким бы атеистом и материалистом Ипполит ни пытался казаться, но в глубине его души уже начала прорастать вера в бога, хотя осознание этого в нем еще слишком робко. «Вечную жизнь я допускаю и, может быть, всегда допускал», — признается он в своем «Необходимом объяснении». И снова, чуть позже: «А между тем я никогда, несмотря даже на всё желание мое, не мог представить себе, что будущей жизни и провидения нет».

А какой же это атеизм, если существует вера в вечную жизнь? Это уже не атеизм вовсе.

Тост Ипполита

Масонский подтекст ощущается и в особенном тосте Ипполита, предваряющем цитаты из «Фауста». Собираясь с восходом застрелится, он обращается к князю с предложением выпить за здоровье солнца: «…Мне надо краешек солнца увидеть. Можно пить за здоровье солнца, князь, как вы думаете?»

Почему именно к князю и почему такой пафосный тост? А он не пафосный. Просто этим тостом-цитатой (а это ведь длится все та же цитата из масонского «Фауста» — «на небе солнце зазвучало») Ипполит еще и еще раз намекает князю, что прекрасно знает, что он масон и по какому случаю все здесь собрались.

Ведь, в соответствии с масонской фразеологией, как сообщает С. Карпачев, ««здоровье» — тост на агапе. Пожелать здоровья кому-либо означает произнести в честь него тост»4). Агапа — это масонское застолье.

СНОСКИ К ГЛАВЕ 5:

1) Нащокина М. В. Русский масонский сад. / Русская усадьба. Сборник ОИРУ. №12 (28). М.: Жираф, 2006. Стр. 497—536.

2) Карпачев С. П. Путеводитель по тайнам масонства. М.: Центр гуманитарного образования, 2003. — 381 с.

3) Брачев В. С. Масоны в России: от Петра I до наших дней. — СПб.: Стомма, 2000. —337 с.

4) Карпачев С. П. Масоны. Словарь. Великое искусство каменщиков. М.: АСТ, Олимп, 2008. — 634 с. — Стр. 167.

ГЛАВА 6

«Красота спасет мир»

Фраза Мышкина «красота спасет мир» (четырежды повторенная Ипполитом в романе!) давно стала расхожим умозаключением, в которое неизменно вкладывается некий размытый, общий смысл красоты человеческой души. Эту трактовку, приторную и пошловатую, никто и никогда даже и не пытался оспорить, что и понятно — другого-то смысла у фразы все равно никто не мог найти. Однако берусь утверждать, что Достоевским в эту фразу был вложен совсем другой смысл.

«Красота — загадка» — говорит Мышкин. В романе есть человек, который сумел эту загадку разгадать. Это Ипполит. Вот он сидит на даче у князя и собирается застрелиться с первыми лучами солнца. Он хочет, чтобы если уж не его короткая жизнь, то хотя бы его смерть стала хоть чуть-чуть кому-то интересна. Он перевозбужден. Ему хочется быть в центре внимания этих последних, как он думает, людей в его жизни. Он демонстративно поднимает тост за здоровье Солнца, масонского источника жизни. И вновь обращается к князю (курсив мой):

— … Правда, князь, что вы раз говорили, что мир спасет «красота»? Господа, — закричал он громко всем, — князь утверждает, что мир спасет красота!

<…>

Какая красота спасет мир? Мне это Коля пересказал… Вы ревностный христианин? Коля говорит, что вы сами себя называете христианином.

Обратим внимание на представленную здесь смысловую цепочку. Итак, сначала Ипполит цитирует утверждение князя, что мир спасет красота. И тут же задает ему первый, вполне практический вопрос: а вы, дескать, какую такую красоту имеете в виду, это какая такая красота спасет мир? А через короткую паузу следует второй, заключительный вопрос, буквально как выстрел: а вы вообще сами-то христианин? Именно так: с ударением на христианина. Прилагательное «ревностный» тут, конечно, вторично. Вон и Коля рассказывал Ипполиту, что князь себя христианином называет. Не ревностным, а просто — христианином.

Почему же Ипполит увязывает два своих вопроса в единое целое? Почему на утверждение князя, что красота спасет мир, с подковыркой вопрошает: что это еще за красота такая и христианин ли князь в принципе? И почему князь на два эти вопроса предпочел не отвечать?

Потому что князь — не христианин. А значит, и красота, про которую он говорил, тоже не христианского происхождения!..

Так что же это за красота такая, которая, по утверждению масона Мышкина, должна спасти мир? Чья она? Конечно, масонская. Ибо в устах масона Красота — это не что иное, как важнейшая компонента масонской религиозной философии!

Вольными каменщиками, имеющими своей целью уничтожение христианства, было разработано учение о своей, масонской, Троице — в противовес Троице христианской. Таким образом, если христианская религия признавала Троицу как Бога-отца, Бога-сына и Святого Духа, то в соответствии с масонским учением своей собственной Троицей вольные каменщики считали Мудрость, Силу и Красоту.

Именно так и говорил об этом известный английский теософ-масон Фостер Бейли (Алиса Бейли): «Бог выражает Себя в Своей вселенной как Мудрость, Сила и Красота. Это масонская дань Троице Божества. И неизменным подтверждением этой активной Троицы служат масонские ритуалы»1).

Именно такой, масонский, подтекст мы встречаем в рассуждениях князя (сына Света, согласно масонской терминологии) про видение им божественного света, охватывающего его перед припадком. И хотя эти приступы, говорит Мышкин, и грозят ему реальной потерей разума, но зато одна эта предваряющая приступ минута божественного света есть не что иное, как «красота и молитва» — результат «восторженного молитвенного слития с самым высшим синтезом жизни», или, иначе говоря, с Архитектором Вселенной.

Таким образом, своей знаменитой фразой «Красота спасет мир» князь Мышкин лишь утверждал очевидную для всякого масона истину — что мир спасет масонская Троица, когда ее третий элемент (Красота) заключит масонское божество в единое целое.

Совершенно очевидно, что если в романе есть Красота, то должны присутствовать и первые два элемента масонской Троицы — Сила и Мудрость. Есть ли они в тексте? Конечно, есть. И самое интересное, что находятся они рядом с Красотой! Вернее, рядом с Красотой воплощенной — с Настасьей Филипповной. Чего и следовало ожидать. Ведь Настасья Филипповна, по ревнивому намеку Аглаи, это пушкинский «образ чистой красоты», которому беззаветно служит «рыцарь бедный».

Настасья Филипповна — это трижды повторенная Аглаей «чистая красота». А еще она, по выражению Мышкина, «ослепляющая красота», «странная красота», и т. д.

Вывод ясен: Настасья Филипповна оказалась действительно настолько красива, что увидевший ее портрет Мышкин тут же отождествил ее… ой нет, вовсе не с рыцарской прекрасной дамой, как простовато предположила Аглая. Князь отождествил Настасью Филипповной с божественной красотой. Вернее, так: с масонской божественной Красотой! С воплощенной божественной ипостасью. С третьим элементом масонской Троицы.

«Какая сила?»

А теперь внимательно перечтем в романе то место, где Аделаида рассматривает принесенный Мышкиным в малую гостиную портрет Настасьи Филипповны (курсив мой):

— Этакая сила! — вскричала вдруг Аделаида, жадно всматриваясь в портрет из-за плеча сестры.

— Где? Какая сила? — резко спросила Лизавета Прокофьевна.

— Такая красота — сила, — горячо сказала Аделаида, — с этакою красотой можно мир перевернуть!

Нет сомнений, что в этом отрывке обнаруживается второй элемент масонской Троицы — Силу. Ведь именно сила повторяется здесь трижды и контекстно связана с красотой, то есть с Настасьей Филипповной.

Интересно и то, что Достоевский применяет здесь тот же прием (уточняющий вопрос), что и с выражением Мышкина о красоте. «Какая красота спасет мир?» — требовал у князя ответа Ипполит. «Какая сила?» — так же требовательно вопрошает Лизавета Прокофьевна. И получает удивительный ответ: такая красота — сила, поясняет Аделаида. С такой Красотой (с такой Силой) мир можно перевернуть!

Что это значит? Это значит, создать перевернутый мир. Мир противоположный. Масонский мир. С перевернутой верой и с противоположным Христом.

«Здесь — премудрость!»

Остается найти последний (он же первый) компонент масонской Троицы — Мудрость. Мы обнаруживаем ее спустя полгода, в первый день по возвращении князя в Петербург с утренним московским поездом. Прямо с вокзала Мышкин идет в домик Лебедева, чтобы узнать, где теперь находится Настасья Филипповна, вновь сбежавшая от Рогожина (теперь уже назад, в Петербург), и снова из-под венца:

— Вы меня за маленького принимаете, Лебедев. Скажите, серьезно она оставила его теперь-то, в Москве-то?

— Серьезно, серьезно, опять из-под самого венца. Тот уже минуты считал, а она сюда в Петербург и прямо ко мне: «Спаси, сохрани, Лукьян, и князю не говори…» Она, князь, вас еще более его боится, и здесь — премудрость!

И Лебедев лукаво приложил палец ко лбу.

Достоевский прекрасно знал библейские тексты. И отнюдь не случайно он сделал Лебедева толкователем Апокалипсиса («Я же в толковании Апокалипсиса силен и толкую пятнадцатый год»). Поэтому, когда Лебедев, с лукавством высказывая свое наблюдение, что Настасья Филипповна боится князя еще больше, чем Рогожина, употребляет при этом типично библейское выражение («здесь — премудрость!»), — нет сомнений, что говорит он это с особым смыслом. С каким же? Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны найти это выражение там, куда чаще всего заглядывает сам Лебедев, — в Апокалипсисе. И мы это выражение там находим!

Откровение Иоанна Богослова, тринадцатая глава (курсив мой): «Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть» (Откр. 13:18).

Как видим, фраза Лебедева идентична выражению из Апокалипсиса, хотя звучит и с легким синонимичным искажением, не влияющим на смысл (премудрость — мудрость).

Как известно, речь в этой строфе Апокалипсиса идет об антихристе. Что это может значить? Только то, что Настасья Филипповна чувствует в тихом, смиренном Мышкине его губительную антихристианскую сущность. Мышкин — масонский антихрист, фанатичный разрушитель христианства. Это и страшит в князе православную Настасью Филипповну.

Число зверя

Число 666 из Апокалипсиса, число зверя, на которое намекает фраза Лебедева, сама являющаяся цитатой из Откровения Иоанна, — есть ли это число в романе? Конечно. Правда, существует оно там нарочно в разделенном виде, однако его легко обнаружить, поскольку связано это число неизменно с самыми дьявольскими вещами — с деньгами и зверствами.

1) Число 600 — это шестьсот рублей, который Павлищев ежегодно платил Шнейдеру за князя («Шнейдер получал по шестисот рублей в год»). Та же сумма повторяется и при уплате Павлищевым за содержание второго своего воспитанника — Антипа Бурдовского;

2) Число 60 — это шестьдесят копеек за ножик с оленьим черенком, которым Рогожин зарежет Настасью Филипповну («Вот и этот предмет в шестьдесят копеек. „Конечно, в шестьдесят копеек, не стоит больше!“ — подтвердил он теперь, и засмеялся»). Показательно, что именно в тот момент, когда ножик видит в витрине лавки князь, в нем оживает его внутренний демон:

Но он выбежал из воксала и очнулся только пред лавкой ножовщика в ту минуту, как стоял и оценивал в шестьдесят копеек один предмет, с оленьим черенком. Странный и ужасный демон привязался к нему окончательно и уже не хотел оставлять его более.

С этой же цифрой соотносится в романе и рыцарь-тамплиер XII столетия, людоед, съевший шестьдесят католических монахов («умертвил и съел лично и в глубочайшем секрете шестьдесят монахов»).

3) Число 6 — это дважды убитые в романе шесть детей. Это прежде всего всё тот же людоед-тамплиер, убивший и съевший «несколько светских младенцев, — штук шесть, но не более». А также закоренелый душегуб (из рассказа Ипполита), из чистого удовольствия заколовший шестерых детей («Какой-нибудь из «несчастных», <…> заколовший шесть штук детей, единственно для своего удовольствия…»).

СНОСКИ К ГЛАВЕ 6:

1) Фостер Бейли. Дух масонства. М.: Свет, Амрита-Русь. 2015. — 224 с.

2) Местергази Е. Г. Вера и князь Мышкин. Опыт «наивного» чтения романа «Идиот». / Роман Ф. М. Достоевского «Идиот»: современное состояние изучения: Сб. работ отечеств. и зарубеж. ученых / Под ред. Т. А. Касаткиной. М.: Наследие, 2001. — 560 с. — Стр. 291—318.

ГЛАВА 7

Про двойственное значение имени князя Мышкина написано немало трудов, они общеизвестны, так что останавливаться на них не буду. Вкратце же ставшее классическим пояснение имени князя, без сомненья, включает в себя два библейских толкования: это и Иисус Христос — «лев от колена Иудина, корень Давидов» (Отк. 5:5), это и дьявол — «ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить» (1 Петра 5:8).

Добавлю свой вариант.

Имя Льва

Имя князя Льва Николаевича Мышкина являет собой крайне значимый масонский символ. Лев — «один из самых могущественных и значительных масонских символов: это и «львиное пожатие», и лев на знамени колена Иуды»1), так говорит об этом известный американский масон Карл Х. Клауди. Львиное пожатие — специфическое заключение друг друга в объятия, основанное на масонских ритуалах и символах: «объятия пяти точек братского соприкосновения (рука в руку, стопа к стопе, колено к колену, грудь к груди и рука через плечо) «2).

Львы входили в называния лож. Например, в Санкт-Петербурге была ложа Александра Златого Льва — как поясняет С. Карпачев, эта ложа «работала в Петербурге с 1816 года по высшим градусам»3). Именно в этой ложе принял посвящение в масоны Сергей Львович Пушкин, отец поэта.

Особые львы включались и в архитектурный ансамбль масонских домов. Например, известный московский Музей революции (Тверская, 21) — в этом доме во времена Достоевского располагался на праве собственности Английский клуб, хорошо известный собраниями масонов (курсив мой): «…Это здание изначально принадлежало Михаилу Матвеевичу Хераскову — русскому поэтому эпохи Просвещения, а по совместителю одному из самых известных и деятельных масонов XVIII века. Поэтому естественно, что здесь проходили заседания масонской ложи, а сама архитектура здания до сих пор сохранила ряд масонской символики <…> с левой стороны от центральной колоннады можно увидеть окно в обрамлении двух колонн (Яхин и Боаз), Химеры на воротах и на самом здании, триединый венок, львы с человеческими лицами, львы с кольцами в зубах («львы молчания»)» 4).

Эти же масонские львы упомянуты Пушкиным, прекрасно осведомленном об их масонском значении, в «Евгении Онегине» («Балконы, львы на воротах…»).

Родовые львы Мышкиных

О том, что предки князя были масонами, говорит их родовое имя Лев. Отца князя (Льва Николаевича Мышкина) звали Лев Николаевич. О том же, что и дед князя был также еще одним Львом, проговаривается генерал Иволгин при первом знакомстве с князем:

— С Иваном Федоровичем Епанчиным я действительно бывал в большой дружбе, — разливался генерал на вопросы Настасьи Филипповны. — Я, он и покойный князь Лев Николаевич Мышкин, сына которого я обнял сегодня после двадцатилетней разлуки, мы были трое неразлучные, так сказать, кавалькада: Атос, Портос и Арамис.

На первый взгляд, генерал Иволгин говорит здесь полную ерунду. Ведь отца князя звали вовсе не Львом, его звали Николаем! В чем же тут дело? Достоеведы всегда обходили этот вопрос молчанием, либо попросту всё списывали на очередные фантазии Ардалиона Александровича.

А между тем генерал Иволгин здесь ничего не соврал — просто он знал двух старших Мышкиных: отца князя (Николая Львовича) и деда князя (Льва Николаевича). Видимо, внешнее сходство князя с отцом было очень сильным. И вот теперь, увидев перед собой некоего взрослого Мышкина, у генерала Иволгина, находящегося в перманентно помутнении сознания (в подпитии), произошла мешанина в голове, и он спутал этих двух старших Мышкиных разом.

В Карамзина «Истории»

Достоевский не случайно наделил Мышкиных этим беспрерывно повторяющимся именем. Под этим бесконечным именем льва автор сокрыл ту истину, что все Мышкины не просто масоны, а что это древнейший род масонских львов! Их историческую древность и подтверждает фраза Лебедева на первых же страницах романа:

— Князь Мышкин? Лев Николаевич? Не знаю-с. Так что даже и не слыхивал-с, — отвечал в раздумье чиновник, — то есть я не об имени, имя историческое, в Карамзина «Истории» найти можно и должно, я об лице-с, да и князей Мышкиных уж что-то нигде не встречается, даже и слух затих-с.

Т. А. Касаткина, разбирая восклицание Лебедева, указала на работу Г. А. Федорова «Се человек» Яна Мостарта»5), где со ссылкой на труд Н. Карамзина6) было установлено, что «Мышкин у Карамзина — один из двух главных архитекторов церкви Успения Богородицы, которая, «едва складенная до сводов <…> с ужасным треском упала, к великому огорчению Государя и народа». Итак, перед нами неудачник-строитель храма Богородицы»7).

Что ж, определение дано — предок Мышкина, живший во время правления Великого князя Иоанна III Васильевича (с 1462 по 1505 год), один из главных архитекторов храма, неудачник-строитель. Но можно ли назвать его неудачником? Если в смысле падения недостроенного храма — то да. Но что если у этого предка была совсем другая цель? Например, чтобы недостроенная православная церковь и вправду взяла да и рухнула… Что тогда? Можно ли тогда считать его неудачником?

А вот еще интересный нюанс. Предок Мышкина, согласно «Истории» Карамзина, был строителем — то есть каменщиком. Больше того — архитектором. И даже еще больше — он был одним из главных архитекторов! Случайность ли это со стороны Достоевского, что данный предок соотносится сразу с двумя принципиальными масонскими терминами — каменщик и архитектор?

Мало того. Предок-то Мышкина, каменщик-архитектор, строил не что-нибудь, он строил храмы — тампли, по-французски говоря. Неужели еще одна случайность?..

А теперь давайте посмотрим на плоды рук этого «неудачника» — строителя и архитектора рухнувшего православного тампля. И для начала зададимся вопросом: а как вообще могло так случиться, чтобы эта церковь упала? Ведь это был не просто храм. Его строительству придавалось огромное политическое значение — это должен был быть «храм, достойный быть первым в Российской державе»8), ибо такого в Москве пока еще не было. Стало быть, и кандидатуры двух главных архитекторов отбирались тщательно. А церковь вяла да и развалилась… да еще и с ужасным треском.

Как же так?

Да очень просто — если задачей этого предка-архитектора было вовсе не построить церковь Успения Богородицы, а как раз наоборот — всеми силами не допустить ее постройки. Тогда получается, что этот предок-архитектор прекрасно справился со своей задачей… Могло ли такое быть? Запросто. Давайте посмотрим, что написано у Карамзина про эту церковь.

Ее строительство в Москве начал митрополит Филипп, он очень радел об этом храме, был его духовным зачинателем. «Долго готовились; вызывали отовсюду строителей», — подчеркивает Карамзин. И когда храм еще только заложили (с колоколами и в присутствии всей княжеской фамилии), то сразу же перенесли туда «гробы Князя Георгия Данииловича и всех Митрополитов». При этом, как пишет Карамзин, «сам Государь, сын его, братья, знатнейшие люди несли мощи Св. Чудотворца Петра; особенного покровителя Москвы»9).

На этом удача словно отвернулась от церкви. Сначала пострадал митрополит Филипп. Внезапный пожар «обратил в пепел» его кремлевский дом. Затем самого владыку разбил паралич: как пишет Карамзин, «обливаясь слезами над гробом Св. Петра и с любовию утешаемый Великим Князем, Филипп почувствовал слабость в руке от паралича»10). Через сутки митрополит скончался — «до последней минуты говорив Иоанну о совершении новой церкви»11).

За дело взялся его преемник митрополит Геронтий. И вроде бы дело пошло. И вот уже стены церкви достигли уровня сводов, как вдруг… «она с ужасным треском упала, к великому огорчению Государя и народа»12). Одним словом — бесовщина какая-то.

В общем, заказчикам стало окончательно ясно: нанятые для такой величественной стройки архитекторы и их рабочие оказались, мягко говоря, сомнительного уровня. Пришлось искать других специалистов. «Видя необходимость иметь лучших художников, чтобы воздвигнуть храм, достойный быть первым в Российской державе, Иоанн послал во Псков за тамошними каменщиками, учениками Немцев»13), пишет Карамзин.

Был выписан и новый архитектор. Его нашли в Венеции — итальянца «Фиоравенти Аристотеля, которого Магомет II звал тогда в Царьград для строения Султанских палат, но который захотел лучше ехать в Россию»14). Это был замечательный знаток своего дела, и отпустили его из Республики исключительно «в угождение Государю Московскому»15).

Прибыв в Москву, новый архитектор осмотрел развалины храма. И установил причину крушения. В чем же она заключалась? Прочитав сухие строки Н. Карамзина, лично я сделала вывод: да практически во всем! Причиной оказалось ужасное качество вообще всего, из чего только можно было хоть что-нибудь строить, — качество извести, камня, кирпича, глины.

Оказалось, как пишет Н. Карамзин, что «известь наша не имеет достаточной вязкости, а камень не тверд, и что лучше делать своды из плит»16). Кирпич тоже оказался вообще не той меры и не того обжига — и новый архитектор «дал меру кирпича; указал, как надобно обжигать его»17). Выяснилось, что даже известь и ту не умели растворять — и новый специалист указал, «как растворять известь»18). Глина тоже оказалась так себе, поэтому новый архитектор пошел искать другую — и «нашел лучшую глину за Андроньевым монастырем»19).

В общем, такое откровенно халтурное строительство, такой масштаб порчи материалов и нарушения технологий я бы назвала заведомым вредительством. При таком безобразном строительстве не рухни церковь сейчас — непременно упала бы позже, да еще и придавила бы собой, не дай бог, каких-нибудь московских царей или митрополитов. Вот тебе и каменщик, вот тебе и главный архитектор — потомок Мышкина…

СНОСКИ К ГЛАВЕ 7:

1) Карл Х. Клауди. Книга мастера. / ttp://memphis-misraim.ru/wp-content/ uploads/ 2013/ 06/ kniga-mastera. pdf / Дата обращ. 07.07.2015.

2) Бокс Губерт С. Природа франкмасонства. — Л.: Августин-Пресс, 1952.

3) Карпачев С. П. Масоны. Словарь. Великое искусство каменщиков. М.: АСТ, Олимп, 2008. — 634 с. — Стр. 21.

4) http://tatiana-gayduk.livejournal.com/36454.html / дата обращ. 11.09.2015.

5) Федоров Г. А. «Се человек» Яна Мостарта. В кн.: Этюды о картинах. М.: Искусство, 1986. Стр. 55—85.

6) Н. М. Карамзин. История государства Российского. Т. 6. СПб., 1819. Стр. 73—74, примеч. на стр. 30.

7) Касаткина Т. А. О творящей природе слова. Онтологичность слова в творчестве Ф. М. Достоевского как основа «реализма в высшем смысле». М.: ИМЛИ РАН, 2004. — 480 с.

8) Н. М. Карамзин. История государства Российского. Т. 6. СПб., 1819. С. 73—74.

9 — 19) Там же.

ГЛАВА 8

Исследовательница Е. Местергази утверждает: «О Мышкине известно, что он крещен в православной вере и носит крест»1). Это не совсем верно. Крещен Мышкин действительно в православной вере — об этом говорит его готовность венчаться в православном храме. Вот только креста на вернувшемся в Россию Мышкине нет, причем никакого, и не будет еще целых полгода. Да и в церковь Мышкин совсем не торопится.

Почему Мышкин не ходит в церковь?

Почему Мышкин не ходит в церковь? Вообще ни в какую. Ни в протестантскую в Швейцарии, ни в православную в России. Ни в католическую. Почему?

Эту странность отмечали многие достоеведы. Еще в 1990 г. известный российский философ и писатель Г. Померанц удивлялся: «Мышкин тянется к «идее православия», как Достоевский однажды (в «Дневнике») обмолвился. Но в историческую русскую церковь он как-то не торопится. Трудно представить, чтобы совсем не заходил в храмы, кроме одного единственного случая, как в загс — повенчаться. Наверно, побывал на литургии; может быть, и на исповеди. Почему Достоевский ничего не говорит об этом? Хотя бы столько, сколько рассказывают о своих героях католические писатели? Боялся унизить идею? Многих православных читателей это смущает»2).

Увы. Жаль разочаровывать последователей Г. Померанца, но ни на литургии, ни на исповеди Мышкин, конечно же, не бывал, это всё фантазии Померанца. И в православные храмы не заходил совсем, разве что дважды, и то по необходимости, а не по зову души. Первый раз — на похоронах генерала Иволгина: там князь признается Лебедеву «в ответ на какой-то его вопрос, что в первый раз присутствует при православном отпевании и только в детстве помнит еще другое отпевание в какой-то деревенской церкви». Второй раз мы застаем Мышкина в православной церкви в ожидании собственного венчания, причем князь «не хотел пропустить ни одного из принятых обычаев и обыкновений; всё делалось гласно, явно, открыто и „как следует“».

Из-за старательности князя может сложиться впечатление, что Мышкин все-таки тянулся к идее православия, но это не так. Все тонкости обряда князь старался соблюдать вовсе не из тяги к православной вере, а только лишь потому, что полного соблюдения всех православных правил требовала Настасья Филипповна.

Также мы ни разу не видим Мышкина и молящимся. Он не молится никогда и нигде. Вот Лебедев, к примеру, тот молится — за свою умершую пять недель тому назад жену Елену, за казненную графиню Дюбарри, показательную жертву организованной масонами Французской революции. А Мышкин ну хотя бы за Настасью Филипповну — не молится. Вместо молитв за облегчение ее страданий он некими масонскими практиками несколько раз «доводил» ее до некоего света («Иногда я доводил ее до того, что она как бы опять видела кругом себя свет»), но неудачно, мрак каждый раз возвращался.

Мысль о молитве («красота и молитва») возникает у Мышкина исключительно в момент его рассуждений о том, что в некую секунду перед припадком он ощущает свое слияние с богом — с высшим синтезом жизни, по выражению князя. То есть свое молитвенное состояние князь, как и положено масону, соотносит исключительно с моментом ощущения себя избранным, сверхчеловеком, наделенным божественностью.

Нательный крест

Нет на Мышкине и нательного креста. Вообще никакого. Впервые крест на нем появляется лишь спустя полгода после его возвращения из Швейцарии. Но даже и тогда — что это за крест? Его продал Мышкину «пьяный солдат, в совершенно растерзанном виде». То есть христопродавец.

Удивительно: за все полгода Мышкин так и не обнаружил желания купить себе в церковной лавке крестик, а потом зайти в церковь и его освятить. А вот крест пьяницы-христопродавца, да еще на такой неприятной «крепко заношенной ленточке», купил сразу же — и «тут же на себя надел». Почему?

Выясняется и еще один примечательный факт. Оказывается, Мышкин прекрасно разбирается в эстетике крестов. Про купленный у солдата крест он с одного взгляда понял, что крест не серебряный, а оловянный, что он «осьмиконечный, полного византийского рисунка», то есть с титлом и подножием. А, например, по виду креста, который в годе Лионе священник подносил к губам приговоренного к казни, Мышкин тотчас же определил, что это был крест «серебряный, четырехконечный», то есть латинский.

Стало быть, изучал, интересовался. Да и олово от серебра отличил мгновенно. А креста не имел. Почему?

Пасха

Достоевский в романе дважды говорит о том, что Аглая получила от князя записку «на святой». Первый раз, когда записку передает Коля: «Один раз, — это было на святой, — улучив минуту наедине, Коля подал Аглае письмо, сказав только, что велено передать ей одной». И второй раз — уже в Павловске, репликой Лизаветы Прокофьевны: «Позволь тебя спросить: изволил ты прислать, месяца два или два с половиной тому, около святой, к Аглае письмо?»

Почему Достоевскому было так важно, чтобы мы запомнили этот факт — что записка от князя была получена Аглаей на святой? Попробуем понять.

«На святой» — означает на пасхальной неделе, Светлой седмице, т.е. на саму Пасху, ибо справляли Пасху семь дней. Когда Мышкин отправлял Коле письмо с вложенной запиской для Аглаи, Пасха либо уже наступила, либо шли не менее важные предпасхальные дни, о чем Мышкин просто не мог не знать или не вспомнить. Всеобщие повсеместные приготовления к Пасхе, бытовые разговоры о ней, простые упоминания вскользь, посвященные грядущему событию статьи в газетах, и т. д. — Пасхой в эти дни, конечно, было в России наполнено всё. Это большой христианский, православный праздник. Люди радуются, святят куличи и обращаются друг к другу с традиционным христианским приветствием: «Христос воскрес!» — «Воистину воскрес».

И если в эти дни пишут кому-то письма, то обязательно поздравляют адресата с Пасхой — либо начиная этим свое письмо, либо непременно этим заканчивая. Непременно! Потому что в такие дни иначе в России никогда не бывало, не поздравить с Пасхой — это считалось не по-божески, не по-русски. Да и вообще не по-людски.

Поздравил ли Мышкин Аглаю с Пасхой? Нет! Вот вам и ответ на вопрос, зачем Достоевскому понадобилось дважды уточнять, что письмо было получено Аглаей на Святой. Нет, не поздравил. Умолчал, пренебрег, не счел нужным — при этом отправив свое письмо аккурат в пасхальные дни. Подписавшись по-масонски — братом…

СНОСКИ К ГЛАВЕ 8:

1) Местергази Е. Г. Вера и князь Мышкин. Опыт «наивного» чтения романа «Идиот». / Роман Ф. М. Достоевского «Идиот»: современное состояние изучения: Сб. работ отечеств. и зарубеж. ученых / Под ред. Т. А. Касаткиной. М.: Наследие, 2001. — 560 с. — Стр. 291—318.

2) Померанц Г. С. Открытость бездне. Встречи с Достоевским. М.: Советский писатель, 1990. — 384 с. — Стр. 282.

ГЛАВА 9

«Вера нехристианская!»

Достоеведами неоднократно разбиралась резкая, обвинительная речь Мышкина (на его смотринах у Епанчиных) в адрес католической церкви. Речь эта оказалась настолько нетипичной для всегда, казалось бы, смиренного Мышкина, настолько пылкой и гневной, что неоднократно вводила достоеведов в состояние крайнего недоумения. Вот этот яростный мышкинский монолог (курсив мой):

— … Католичество — всё равно что вера нехристианская! — прибавил он вдруг, засверкав глазами и смотря пред собой, как-то вообще обводя глазами всех вместе.

<…>

— Нехристианская вера, во-первых! — в чрезвычайном волнении и не в меру резко заговорил опять князь, — это во-первых, а во-вторых, католичество римское даже хуже самого атеизма, таково мое мнение! Да! таково мое мнение! Атеизм только проповедует нуль, а католицизм идет дальше: он искаженного Христа проповедует, им же оболганного и поруганного, Христа противоположного! Он антихриста проповедует, клянусь вам, уверяю вас! <…> По-моему, римский католицизм даже и не вера, а решительно продолжение Западной Римской империи, и в нем всё подчинено этой мысли, начиная с веры. Папа захватил землю, земной престол и взял меч; с тех пор всё так и идет, только к мечу прибавили ложь, пронырство, обман, фанатизм, суеверие, злодейство, играли самыми святыми, правдивыми, простодушными, пламенными чувствами народа, всё, всё променяли за деньги, за низкую земную власть. И это не учение антихристово?! <…> Атеизм! У нас не веруют еще только сословия исключительные, как великолепно выразился намедни Евгений Павлович, корень потерявшие; а там, в Европе, уже страшные массы самого народа начинают не веровать, — прежде от тьмы и от лжи, а теперь уже из фанатизма, из ненависти к церкви и ко христианству!

Загадочность несоответствия здесь Мышкина самому себе, как его понимали большинство исследователей, справедливо отмечала, например, Е. Местергази: «…Загадочной выглядит длинная тирада князя против католичества <…> тем более странными они кажутся в устах Мышкина <…>. Надо признаться, здесь мы сталкиваемся с одним из самых «темных» мест в романе»1).

А, к примеру, Григорий Померанц этот же гневный монолог Мышкина даже не стал называть загадкой — попросту назвав всю эту речь ошибкой Достоевского! По мнению Померанца, Достоевский буквально вынудил Мышкина сказать то, чего сам Мышкин не мог сказать в принципе, а мог произнести только сам Достоевский, известный своим негативным взглядом на католичество. Вот как пишет об этом Померанц (курсив мой): «Здесь мне хочется отметить одну ошибку, сделанную Достоевским в обрисовке Мышкина. Это очень дерзко звучит (сам ведь говорил, что исправить Достоевского невозможно <…> Мышкин, принимающий в свою душу Лебедева и Келлера, не может начисто отвергнуть крупнейшую из христианских церквей, с тяжелой, грешной, но все же великой историей и со множеством святых. <…> Нет, Достоевский спутал свои ипостаси и навязал Мышкину то, что должен был сказать другими устами»2).

Ну, во-первых, почему Мышкин действительно принимает в свою душу отвратных Келлера и Лебедева, понятно — потому что они тоже масоны, вот почему. Но об этом потом. Сейчас же я вынуждена защитить Достоевского от Г. Померанца.

Нет, никакие свои ипостаси Достоевский не спутал! Ибо то, что Померанц видит лишь как какие-то спутанные ипостаси, Достоевский задумывал как программный мышкинский монолог, а потому и высказать его должен был именно Мышкин! Причем именно тот Мышкин, каким его создал Достоевский, а не выдумал Померанц. Потому что это всего лишь у Померанца Мышкин «не может начисто отвергнуть крупнейшую из христианских церквей». А вот у Достоевского — может отвергнуть, и еще как отвергает!

Почему? Потому что, в соответствии с авторским замыслом, Мышкин масон. Преданный ордену фанатик, тамплиер в душе, с детства впитавший ненависть к католицизму и христианству в целом. Поэтому именно Мышкин, только он, и больше никто, и должен был произнести эту обвинительную антикатолическую — а главное, антихристианскую! — речь. Только масон Мышкин и мог утверждать, что повальное европейское безверие возникло «из ненависти к церкви и ко христианству».

Вот, оказывается, к чему в финале своего монолога подвел Мышкин — ненависть к христианству! Никто из пришедших на смотрины и глазом не успел моргнуть, а уж Мышкин давно вышел за рамки католичества — и теперь прямо обвиняет в атеизме всё христианство в целом! То есть и православие тоже.

И для масона Мышкина ничего странного, или тёмного, или ошибочного в его яростном антикатолическом и антихристианском монологе нет. Ибо разрушение христианства — первая масонская цель. Как сформулировал О. Платонов: «Замысел масонов подчинить себе русскую церковь был просто чудовищен. По сути дела, это означало перевернуть церковь, а идеи, с которыми она боролась, сделать господствующими и таким образом разрушить Православие»3).

«Наш Христос, которого мы сохранили»

Исследовательница Е. Местергази верно почувствовала антихристианскую суть Мышкина, сказав, что «главный герой романа изначально вне Христа, внутренне от Него отторгнут»4). При этом никаких основополагающих причин для такого внутреннего отторжения исследовательницей выявлено не было, а весь так и оставшийся для нее непонятным мышкинский антихристианский монолог Е. Местергази назвала, как мы помним, «одним из самых «темных» мест в романе». Хотя именно эту ее догадку — что Мышкин вне Христа — и подтверждает речь князя на смотринах.

Обличительный антихристианский монолог князя еще не закончен. Мышкин не унимается. И вот уже, к вящему ужасу присутствующих, он практически открыто призывает к замене распятого Иисуса на какого-то другого Христа (курсив мой):

— …И не думайте, чтоб это было всё так невинно и бесстрашно для нас; о, нам нужен отпор, и скорей, скорей! Надо, чтобы воссиял в отпор Западу наш Христос, которого мы сохранили и которого они и не знали! Не рабски попадаясь на крючок иезуитам, а нашу русскую цивилизацию им неся, мы должны теперь стать пред ними, и пусть не говорят у нас, что проповедь их изящна, как сейчас сказал кто-то…

Первым, у кого сдали нервы, оказался Иван Петрович (англоман и родственник Павлищева). Он так сильно забеспокоился, что дважды, чуть не силком, попытался заставить Мышкина замолчать (курсив мой):

— Но позвольте же, позвольте же, — забеспокоился ужасно Иван Петрович, озираясь кругом и даже начиная трусить, — все ваши мысли, конечно, похвальны и полны патриотизма, но всё это в высшей степени преувеличено и… даже лучше об этом оставить…

— Нет, не преувеличено, а скорей уменьшено; именно уменьшено, потому что я не в силах выразиться, но…

— По-зволь-те же!

Князь замолчал. Он сидел, выпрямившись на стуле, и неподвижно, огненным взглядом глядел на Ивана Петровича.

С другими присутствующими гостями, помимо откровенно перетрусившего Ивана Петровича, наблюдалась та же история — перепуганы были все. Растерянность, недовольство, возмущение, побледневшие лица, ступор, желание сбежать отсюда как можно быстрей — вот какова была их реакция:

Из присутствовавших в гостиной все знавшие князя боязливо (а иные и со стыдом) дивились его выходке <…> В дамском углу смотрели на него, как на помешавшегося, а Белоконская призналась потом, что «еще минуту, и она уже хотела спасаться». «Старички» почти потерялись от первого изумления; генерал-начальник недовольно и строго смотрел с своего стула. Техник-полковник сидел в совершенной неподвижности. Немчик даже побледнел, но всё еще улыбался своею фальшивой улыбкой, поглядывая на других: как другие отзовутся?

Почему все приглашенные на смотрины гости так перепугались? Потому что дело было вовсе не в нападках князя на католицизм — из-за этого бежать и спасаться никому бы и в голову не пришло (отношения с папой римским были у России на тот момент далеко не самыми лучшими).

Дело было в том, что все присутствующие на смотринах гости были масонами, членами подпольных российских лож. И все они прекрасно слышали, как Мышкин от обвинений католичества прямо перешел к обвинениям всего христианства в целом. И все они прекрасно поняли, о каком таком «нашем Христе» Мышкин вдруг завел речь. И все они отлично знали, чем такое безрассудство могло для них обернуться. Не случайно струсивший Иван Петрович даже стал инстинктивно озираться — мало ли, а вдруг кто из чужих подслушивает?..

Так кто же это такой — «наш Христос, которого мы сохранили»? И кто эти мы, и как эти самые мы сумели его сохранить? И что это за «русская цивилизация» такая, которую Мышкин призывает к походу на Запад, да и призывает опять-таки исключительно затем, «чтобы воссиял в отпор Западу наш Христос»? Разберем по порядку.

1) «Наш Христос, которого мы сохранили», — это вообще не наш Христос. Это Христос мышкинский, тамплиерский. А те самые «мы», которые этого самого мышкинского Христа сохранили, — это масоны, исторические и идеологические преемники тамплиеров.

Храмовники отрицали божественную сущность распятого Христа. По мнению храмовников, распятый на кресте человек вообще не был Иисусом, поскольку «настоящий» Христос был спасен. Вот он-то и являлся настоящим Спасителем. Тот же, что умер на кресте, уверяют тамплиеры, был фальшивкой, и поклоняться ему нельзя. Как пояснял историк В. Иванов: «Храмовники не веровали во Иисуса Христа, как в Бога человека и Спасителя мира <…> Христос был для них ложным пророком; так как Он, — говорило орденское учение, — выдает себя за слово Божье и за Небесного Мессию, то мы отрицаем Его, смеемся над крестом, как над древом Его греха и позора и смотрим на Него, как на предмет глубокого суеверия»5).

Этот самый «настоящий», т.е. нераспятый Иисус, согласно учению храмовников, имел детей от Марии Магдалины, которая с этими детьми бежала во Францию, дав начало династии Меровингов. Именно этого нераспятого Христа на католическом Западе, по словам Мышкина, и не знали.

Задача масонов как идеологических преемников тамплиерства, имела ту же цель — подмена распятого Христа на любого другого. Об этом еще в 1935 году очень точно сказал историк В. Иванов: «В своей борьбе против христианства масонство идет или путем подмены основ христианского вероучения, так сказать, фальсификации христианства, или путем открытого гонения на христиан»6).

2) Выражение князя «Надо, чтобы воссиял в отпор Западу наш Христос» — это, собственно, и есть та задача, с которой Мышкин прибыл в Россию. Оживить увядшее русское масонство, вдохнуть в него новую жизнь, превратить Россию в масонский форпост и оплот, в масонскую «русскую цивилизацию», победно шествующую по миру, чтобы именно в России «воссиял в отпор Западу» тот самый мышкинский фальсифицированный масонский Христос, — вот каким видит будущее России князь Мышкин.

3) Обвиняя католицизм в том, что «он искаженного Христа проповедует», «Христа противоположного», «антихриста проповедует», что это «нехристианская вера», Мышкин автоматически обвиняет в том же самом и православие. Ведь никаких разногласий в понимании личности Иисуса Христа и в признании того, что Он был распят и воскрес, между католичеством и православием нет в принципе.

Сердце князя

На князя вне христианства указывает и весьма интересный намек в реплике Евгения Павловича Радомского из его знаменитой финальной беседы с Мышкиным. Пришедший к князю в момент его готовящейся свадьбы с Настасьей Филипповной, Евгений Павлович укоряет Мышкина в том, что тот глубоко обидел и даже обманул Аглаю — оставшись с упавшей в обморок Настасьей Филипповной, вместо того чтобы бросить ее и бежать за своей невестой. Вот в этот момент своих обличений и укоров Радомский и произносит свой многозначительный намек (курсив мой):

— … Виноваты, а сами упорствуете! И где у вас сердце было тогда, ваше «христианское» -то сердце! Ведь вы видели же ее лицо в ту минуту: что она, меньше ли страдала, чем та, чем ваша другая, разлучница?

Как видим, «христианское» сердце князя Радомский берет в кавычки. Тем самым он прямо отрицает в этом сердце какое бы то ни было христианство. Мало того. Вдобавок к кавычкам Радомский здесь еще и употребляет модальную частицу –то, придающую и без того уже несуществующему христианству князя и вовсе иронично-снисходительный оттенок — «ваше „христианское“-то сердце».

У кавычек в реплике Радомского есть пара. Ипполит в своем «Последнем объяснении» точно в такие же кавычки берет и «христианское смирение» князя, отмечая при этом явную масонскую направленность мышкинского влияния на подростка Колю Иволгина:

«Верного Колю», как я его прозвал, я тоже, думаю, мучил порядочно. <…> Но я заметил, что он переносит мою раздражительность так, как будто заранее дал себе слово щадить больного. Естественно, это меня раздражало; но, кажется, он вздумал подражать князю в «христианском смирении», что было уже несколько смешно.

Действительно. Подражать масону в «христианском смирении» — это и впрямь смешно. Печальней не скажешь.

СНОСКИ К ГЛАВЕ 9:

1) Местергази Е. Г. Вера и князь Мышкин. Опыт «наивного» чтения романа «Идиот». / Роман Ф. М. Достоевского «Идиот»: современное состояние изучения: Сб. работ отечеств. и зарубеж. ученых / Под ред. Т. А. Касаткиной. М.: Наследие, 2001. — 560 с. — Стр. 291—318.

2) Померанц Г. С. Открытость бездне: Встречи с Достоевским. — М.: Советский писатель, 1990. — 384 с. — Стр. 260—261.

3) Платонов О. Тайная история масонства. / knigosite.org/library/read/34739 / Дата обращ. 19.10.2016.

4) Местергази Е. Г. Вера и князь Мышкин. Опыт «наивного» чтения романа «Идиот». / Роман Ф. М. Достоевского «Идиот»: современное состояние изучения: Сб. работ отечеств. и зарубеж. ученых / Под ред. Т. А. Касаткиной. М.: Наследие, 2001. — 560 с. — Стр. 291—318.

5) Иванов В. Ф. От Петра до наших дней. Русская интеллигенция и масонство. / Харбин, 1934.

6) Иванов В. Ф. Православный мир и масонство // http://www.rus-sky.com/ history/ library/ ivanov.htm / дата обращ. 04.10.2016.

ГЛАВА 10

Вопрос Ипполита

Уточняющим — относительно вопроса Рогожина, верует ли князь в бога, — стал вопрос Ипполита про ревностного христианина, который он задает князю на ночном праздновании на даче у Лебедева (курсив мой):

— Господа, — закричал он громко всем, — князь утверждает, что мир спасет красота! <…> Какая красота спасет мир! Мне это Коля пересказал… Вы ревностный христианин? Коля говорит, вы сами себя называете христианином.

Князь рассматривал его внимательно и не ответил ему.

— Вы не отвечаете мне? Вы, может быть, думаете, что я вас очень люблю? — прибавил вдруг Ипполит, точно сорвал.

Показательно, что вопрос Ипполита про ревностного христианина звучит в контексте масонского постулата о красоте (см. выше). Вопрос о спасающей красоте, составной части масонской Троицы, буквально сливается с вопросом о ревностном христианине, тем самым превращаясь в некий единый вопрос.

Показательно и то, что в романе отмечается: князь не отвечает Ипполиту. Князь молчит. Но и без него вопрос Ипполита настолько красноречив, что уже сам этот вопрос и является наилучшим ответом.

«Вы ревностный христианин? Коля говорит, вы сами себя называете христианином», так формулирует свой вопрос Ипполит. А что вообще это значит — называете сами себя? Ведь если человек христианин, то таковым он называется вовсе не сам по себе, а из своей принадлежности к христианской церкви. По факту своего крещения в этой церкви. По признанию христианских обрядов и праздников. По ношению христианских символов веры. Так что же может означать такое самоназвание? Только одно — обособление от христианства, отстранение, отказ.

Почему роман называется «Идиот»?

В достоеведческой среде основополагающим ответом на данный вопрос с незапамятных времен является широко представленная версия, что роман так называется якобы потому, что князь Мышкин своими личными качествами — добротой, всепрощением, жертвенностью, искренностью и проч. — уж слишком выделяется из принятых норм поведения, являя собой человека не от мира сего, блаженного, юродивого, городского сумасшедшего, одним словом — идиота (вне медицинского смысла).

В последние годы получила популярность версия А. Е. Кунильского, наиболее ошибочная из всех, основной идеей которой является тезис о том, что «заглавие произведения отвечает замыслу Достоевского создать роман о христианине»1). Доказательств — текстовых подтверждений в самом романе — Кунильский не приводит никаких, вместо доказательств есть только его собственные отвлеченные рассуждения. При этом Кунильский смело отвергает давно ставшее хрестоматийным определение Мышкина «Князь Христос» (взятое из авторских черновиков), тем самым напрочь отказывая князю во всяком подобии Иисуса. Также исследователь отказал князю и в апостольстве, не рассматривая Мышкина и как тринадцатого ученика Иисуса.

Вместо всего этого Кунильский предложил трактовать Мышкина как некоего доброго и наивного мирянина с апостольской душой — как бы из числа тех первых новозаветных последователей Иисуса, что являли собой отважный пример мирского служения Господу.

Вот как выглядит это рассуждение у Кунильского (курсив мой): «Неоправданным оказывается безоговорочное применение к Мышкину чернового, установочного определения «Князь Христос», когда Достоевский оставил нам другое, более точное и закрепленное в основном тексте: идиот — мирянин, как бы явившийся из времен апостольской церкви, живого христианства»2).

Увы.

Название романа «Идиот» хоть и является действительно более точным — и даже единственно точным! — определением Мышкина, однако к мирянину из апостольских времен, как уверяет Кунильский, не имеет вообще никакого отношения. Хотя бы потому, что такая откровенно надуманная трактовка вступает в явное противоречие с теми реальными фактами, что действительно находятся в авторском тексте, повторю их еще раз:

1) Мышкин не ходит в церковь;

2) на нем нет креста, и только через полгода он надевает крест христопродавца;

3) в людском безверии он обвиняет христианство («там, в Европе, уже страшные массы самого народа начинают не веровать <…> из ненависти к церкви и ко христианству!»);

4) поскольку католичество и православие одинаково принадлежат к религии христианства, о чем знают абсолютно все, то и сам Мышкин, конечно, не может этого не знать. А это значит, что, обвиняя католицизм в том, что «он искаженного Христа проповедует», «Христа противоположного», «антихриста проповедует», Мышкин в той же мере соотносит свои обвинения и с православием. То есть опять-таки с христианством в целом.

Именно эти факты, которые я привожу в своем исследовании, и закреплены в основном тексте! И спорить с этими фактами, отвергать их невозможно — просто потому, что это и есть сам текст романа. А это значит, что никакого Мышкина мирянина с чистой христианской душой из апостольских времен, как пытается бездоказательно уверить нас Кунильский, в романе нет. Ибо в романе существует совсем другой Мышкин — масон, фанатик, отрицатель распятого Христа и ненавистник христианства.

Но если «Идиотом» в романе назван вовсе не Мышкин-юродивый и уж тем более не Мышкин-мирянин первого века от Рождества Христова, то как же тогда разгадать истинный смысл названия романа — «Идиот»? А его не надо разгадывать. Ибо настоящий, авторский смысл названия вообще не зашифрован Достоевским и все эти десятилетия преспокойно находился там, где ему и положено было быть, — в самом тексте романа, у всех на виду, в абсолютно открытом доступе, стоило только руку протянуть.

Правом сформулировать этот главнейший смысл произведения Достоевский наделил самого русского и самого православного персонажа своего романа — Лизавету Прокофьевну Епанчину. Это случилось в тот самый первый для князя вечер в Павловске, когда к нему на террасу явилась с претензиями компания во главе с «сыном Павлищева». Вот тогда-то, возмущенная цинизмом происходящего, Лизавета Прокофьевна и воскликнула в сердцах, выразив тем самым глубинную сущность названия «Идиот» (курсив мой):

— … Сумасшедшие! Тщеславные! В бога не веруют, в Христа не веруют! Да ведь вас до того тщеславие и гордость проели, что кончится тем, что вы друг друга переедите, это я вам предсказываю.

Вот он, истинный смысл столь долго остававшегося непонятым названия романа «Идиот»! Сумасшедшие, т. е. идиоты, — это те, кто не верует в бога, не верует в Христа. Просто, понятно, гениально. И не надо никакой огород городить.

Известно, как относился сам Достоевский к образу Иисуса, именно Его личностью поверяя для себя концепт веры, — «вся вера только в этом и заключается», как запишет он в черновиках к «Бесам».

Кто же является в романе таким сумасшедшим, по определению Лизаветы Прокофьевны? Мышкин. На нем креста, он не ходит в церковь, он не верует в Христа. Он масон. Сумасшедший. Он — «Идиот».

СНОСКИ К ГЛАВЕ 10:

1) Кунильский А. Е. О христианском контексте в романе Ф. М. Достоевского «идиот». / Петрозаводский государственный университет. / Проблемы исторической поэтики. 1998. №5. — Стр. 407.

2) Там же.

ГЛАВА 11

«Христос в могиле»

Копию картины Г. Гольбейна-мл. с изображением мертвого Христа, находящуюся в доме Рогожиных, исследовательница Т. Касаткина назвала проблемным центром романа: «…На этот «проблемный центр» можно буквально указать пальцем. Это так называемый «Мертвый Христос», копия картины Ганса Гольбейна «Христос в могиле», висящая в доме Рогожина»1). При этом Касаткина добавила, что «без анализа романа с точки зрения картины Ганса Гольбейна не будет ясна вся глубина выводов, сделанная Достоевским из стихотворения Пушкина»2).

Действительно, именно два этих полюса — «рыцарь бедный» и «Христос в гробу» (или «Христос в могиле») — определяют правильный вектор романа. Сложение этих полюсов дает окончательный результат в прочтении образа князя.

Нам известна реакция на эту картину самого Достоевского, глубоко верующего человека. После посещения галереи в Дрездене жена писателя Анна Григорьевна занесла в свой дневник (курсив мой): «Картина произвела на Федора Михайловича подавляющее впечатление, и он остановился перед нею как бы пораженный. <…> Когда минут через 15—20 я вернулась, то нашла, что Федор Михайлович продолжает стоять перед картиной как прикованный. <…> Федор Михайлович понемногу успокоился и, уходя из музея, настоял на том, чтобы еще раз зайти посмотреть столь поразившую его картину»3).

Очевидно, что личные впечатления Достоевского и есть та главная точка отсчета, с какой нам следует оценивать всё, что происходит в романе рядом с этой картиной.

Два человека приходят в дом к Рогожину и видят картину. Это Ипполит, которому из-за чахотки осталось жить не больше двух месяцев. И это князь Мышкин — которому, почти уверен задумавший убийство Рогожин, жить остается не более двух часов. Именно этих людей Рогожин нарочно задерживает возле картины. Зачем?

Атеист Терентьев

Атеист Ипполит Терентьев был нарочно остановлен Рогожным перед картиной. Именно с этого «Мертвого Христа» и началось духовное возрождение Ипполита (курсив мой):

…Мне вдруг припомнилась картина, которую я видел давеча у Рогожина, в одной из самых мрачных зал его дома, над дверями. Он сам мне ее показал мимоходом; я, кажется, простоял пред нею минут пять. В ней не было ничего хорошего в артистическом отношении; но она произвела во мне какое-то странное беспокойство.

Сила впечатлений Ипполита, направленность его размышлений, а также его желание долго стоять перед картиной (и простоял бы, но Рогожин начал его выпроваживать) — всё это напоминает реакцию самого Достоевского.

Картина произвела на задумавшего самоубийство Ипполита настолько сильное впечатление, что ее описанию он посвятил немало времени в своем предсмертном «Необходимом объяснении». Ключевым в этом описании явилось странное беспокойство Ипполита. Беспокойство — это волнение, тревога. Что же его так растревожило? Вот что: он увидел на картине «труп человека» — и это был труп Христа.

Изображение мертвого Иисуса, его зримая смерть — вот что внезапно напугало атеиста Терентьева. Ведь такая смерть — настоящая, а не придуманная — отнимала у него всякую веру в воскрешение. А он, атеист Тереньтев, в этой вере, как только что выяснилось при взгляде на «Мертвого Христа», оказывается, слишком остро нуждался. Ведь если изображенное на картине правда, то как же теперь ему, атеисту Тереньтеву, умирать?! Что ему теперь делать? Неужто и правда признать, что бог мертв? И как, «смотря на такой труп», могли верить его ученики и пришедшие к гробу женщины, «что этот мученик воскреснет», с беспокойством рассуждал Ипполит, «если так ужасна смерть и так сильны законы природы, то как же одолеть их? Как одолеть их, когда не победил их теперь даже тот, который побеждал и природу при жизни своей…»

Возможно, именно тогда, стоя перед этой картиной — и благодаря этой картине! — испуганный Ипполит вдруг понял, что, вопреки атеизму, он все-таки допускает вечную жизнь — «и, может быть, всегда допускал». А значит, никакого атеизма не существует. Такова была глубочайшая духовно-нравственная реакция Ипполита на эту картину. Еще не перерождение, но начало его.

«Ипполит скончался в ужасном волнении». В ужасном! Что же его так сильно беспокоило в последнюю минуту жизни? Этот вопрос никогда в деталях не поднимался достоеведами. А между тем он напрямую связан с картиной.

Ипполит и раньше испытывал некое «волнение». Однако его волнение всегда имело общий характер и было вызвано раздражительностью и слабостью его истощенной чахоткой психики. Совсем другое дело то «ужасное волнение», в котором Ипполит скончался. Во-первых, оно ужасное. А во-вторых, оно связано со смертью.

О чем же он так беспокоился умирая? Чего боялся? Ответ очевиден. Слишком впечатленный и даже испуганный картиной «Христос в гробу», умирающий Ипполит в последний момент жизни боялся узнать, что вечной жизни, в которую ему вдруг так захотелось поверить, все-таки не существует.

Масон Мышкин

Итак, мы знаем, что Достоевский простоял перед картиной Гольбейна-мл. «Христос в гробу» больше четверти часа. Ипполит Терентьев успел простоять перед ней целых пять минут и простоял бы больше, но его заторопил хозяин дома. А как отреагировал на картину князь?

Вот он, сопровождаемый Рогожиным к выходу, проходит сквозь залу и краем глаза замечает висящую над одной из дверей копию картины (курсив мой):

Князь мельком взглянул на нее, как бы что-то припоминая, впрочем не останавливаясь, хотел пройти в дверь. Ему было очень тяжело и хотелось поскорее из этого дома. Но Рогожин вдруг остановился пред картиной.

<…>

— Да это… это копия с Ганса Гольбейна, — сказал князь, успев разглядеть картину, — и хоть я знаток небольшой, но, кажется, отличная копия. Я эту картину за границей видел и забыть не могу.

Не может забыть?! То есть до такой степени она его впечатлила?! Неправда. Князь лжет. Да ведь он ее еле вспомнил! Он и взглянул-то мельком — без интереса, а так, как бы что-то припоминая. Но не припомнил. И, нисколько не впечатлившись увиденным, уж собрался было идти себе дальше не останавливаясь. И так бы и пошел, вот только Рогожин остановил, указал на картину.

Пришлось задержаться. Пришлось-таки постоять и посмотреть повнимательней. Ну да, вроде бы что-то знакомое. «Да это…» — неуверенно, с заминкой, протянул князь. И только когда достаточно постоял — успев как следует разглядеть картину, вот только тогда и вспомнил наконец, что «это копия с Ганса Гольбейна» и что он эту картину за границей видел и с тех пор не может ее забыть.

Но разве так не могут забыть подобные вещи?! Когда что-то не могут забыть, то, во-первых, тут же и вспоминают, в первый же миг, ахнув от восторга узнавания, а во-вторых, замирают как вкопанные, вновь с волненьем переживая то впечатление, которое действительно не смогли забыть. Вон даже Ипполит и тот на целых пять минут замер перед картиной, а уж князь-то с его острой чувствительностью должен был и вовсе остолбенеть. Но нет — спокойно проходит мимо.

Исследовательница из Великобритании Сара Янг по этому поводу утверждает следующее: «Одна из причин, по которым Мышкин не хочет задерживаться перед картиной во время своего посещения Рогожина, та, что картина пробуждает в нем ту же муку сострадания, которую он испытывает, глядя на фотографию Настасьи Филипповны»4).

Ну, это уж совсем откровенно притянутый за уши вариант. Хоть бы уж тогда поморщился, что ли, если и впрямь такая мука сострадания на него нашла. А то ничего себе мука сострадания — даже вспомнить сразу не смог!

Нет, все это глупости. Никакой выдуманной исследовательницей Сарой Янг муки сострадания при взгляде на эту картину Мышкин не испытывает вообще. Потому-то он не сразу про эту картину и вспомнил, что никакой муки в нем не было.

Кстати, а сколько времени прошло с того момента, как он ее видел за границей? Картина находится в Базеле, в художественном музее. Мышкин в Швейцарию въезжал через Базель, но состояние его было в тот момент помраченным, он ехал в клинику Шнейдера, и ему было не до картин.

А вот при выезде из Швейцарии — вновь через Базель — он действительно мог побывать в музее. И побывал. Как сам же и сказал об этом Аделаиде (курсив мой): «Я в Базеле недавно одну такую картину видел <…> очень меня поразила». Картина Ганса Фриса «Усекновение главы Иоанна Крестителя» (1514) находится в том же Базельском художественном музее, что и «Мертвый Христос» Гольбейна-мл.

Таким образом, с момента посещения Мышкиным музея прошло не более полугода. Это очень маленький срок для картины, которую, по словам князя, он видел и не смог забыть. Однако забыл. Виденная им всего лишь полгода тому назад картина произвела на Мышкина весьма слабое впечатление, а изображенный на ней мертвый Христос показался ему скучен и не интересен. Больше того. Он и сейчас, вновь встретившись с картиной и припомнив ее с грехом пополам, ничему в ней не поразился, никакой Христос его снова не впечатлил. Взглянул — и не то что не вздрогнул, а даже не моргнул! Просто мельком взглянул, что-то там припоминая, и пошел себе дальше — не останавливаясь.

Ну и где же во всем этом откровенном равнодушии мука сострадания, неожиданно обнаруженная Сарой Янг? Нет ничего, пусто. А почему?

Один исторический факт. Мы знаем, как тамплиеры относились к так называемому распятому Христу. Плохо относились. По разным версиям, они считали подложным то сам факт Его распятия, то Его самого на кресте. Ссылок на эту тему много, источник давать не буду.

Масоны, при всем их тщательном внешнем благочинии, относились (и относятся) к Иисусу ничем не лучше своих идеологических предков. Например, как пишет в своей знаменитой книге В. С. Брачев5), в 1810 году, еще за двенадцать лет до запрета масонства в России, в поле зрения Особого комитета попала санкт-петербургская ложа И. А. Фесслера (протекция М. М. Сперанского), который с помощью Сперанского планировал объединить все российские ложи в единую сеть с непременным вхождением в нее лучших российских духовных лиц. Один из членов этой ложи — некто М. Л. Магницкий позднее отмечал, что данный И. А. Фесслер «систематически и прямо нападал на христианство и во всеуслышание заявлял, что Иисус Христос был не кто иной, как сын ессеянина, обманывавший народ для утверждения своего учения»6).

В свете таких вот масонских «истин» как мог относиться Мышкин к изображенному на картине Гольбейна мертвому Христу? По меньшей мере — без интереса, с глубоким равнодушием. Вот именно так он к нему и относится. Ну а чего ему там смотреть, от чего приходить в душевный трепет? Ведь на картине, по убеждению всякого масона, изображен вовсе не Спаситель, а просто какой-то труп. Просто мертвое тело. А нет Спасителя — нет и сострадания. Так что и помнить про такую картину необязательно.

«Вера может пропасть!»

Крайне значимым является диалог между Мышкиным и Рогожиным перед этой картиной, после того как Рогожин не дал-таки князю пройти мимо нее (курсив мой):

— А на эту картину я люблю смотреть, — пробормотал, помолчав, Рогожин, точно опять забыв свой вопрос.

— На эту картину! — вскричал вдруг князь, под впечатлением внезапной мысли, — на эту картину! Да от этой картины у иного еще вера может пропасть!

— Пропадает и то, — неожиданно подтвердил вдруг Рогожин. Они дошли уже до самой выходной двери.

— Как? — остановился вдруг князь, — да что ты! Я почти шутил, а ты так серьезно!

Исследовательница Т. Касаткина считает, что в мышкинской фразе про веру («Да от этой картины у иного еще вера может пропасть!») заключен якобы авторский финальный вывод романа — торжество гольбейновского мертвого Христа над жизнью и верой: «…Нет в конце романа иконы, рассеивающей мрак и морок существования, соединяющей со светом истинного бытия. Восторжествовал гольбейновский «Христос». А это, как известно, картина, от которой у иного вера может пропасть»7).

В этой связи приведу еще одно наблюдение Т. Касаткиной, когда она отмечает, что роман «оставляет по прочтении самое тяжелое и безысходное впечатление, что весьма странно, если учесть, что именно здесь Достоевский изобразил «положительно прекрасного человека»«8).

Действительно, несовпадение бросается в глаза. Вот только… а что если Достоевский все-таки взял да и не изобразил этого положительно прекрасного человека? Что если он отбросил эту идею, с которой вот уж какой десяток лет в романе не совпадает вообще ничего? И что если именно вот это бесконечное, упрямое навязывание роману этого надоевшего «положительно прекрасного человека» и превратило в итоге роман в запутанный клубок и непостижимую тайну?..

Удивительно, но стоит только выкинуть наконец этого «положительно прекрасного человека», которого никогда в романе и не было, как всё становится на свои места, все тайны рассеиваются, клубки разматываются, а гольбейновский «Христос» тут же перестает торжествовать. Просто потому, что тогда торжествует изначально заложенная автором в текст справедливость — Христос воскресает, потому что масон Мышкин, этот не верующий в Христа идиот, отторгается русской землей, навсегда погружаясь в темноту сумасшествия.

«Почти шутил»

С остроумием у Мышкина дела обстоят не важно. Человек умный, чрезвычайно проницательный, с гибким и коварным мышлением (мы это увидим позже), он тем не менее никогда не шутит. Даже вагонный каламбур про генеральшу Епанчину (что она «тоже последняя в своем роде») у него получился случайно — он и сам «несколько удивился, что ему удалось сказать, довольно, впрочем, плохой, каламбур».

Тем более важное значение приобретает тот единственный случай, когда Мышкин почти пошутил — и сделал это сознательно. Прочтем еще раз вышеприведенный диалог.

«А на эту картину я люблю смотреть», — говорит Рогожин. Именно после этих рогожинских слов князя и посещает вдруг некая внезапная мысль, которая покажется ему очень забавной: «На эту картину!» — как бы ахнул (вскричал) князь, — «Да от этой картины у иного еще вера может пропасть!» Но Рогожин шутку не понял и на полном серьезе согласился — дескать, да, пропадает. Никак не ожидавший, что Парфен не поймет его шутку, князь даже остановился: «Как? — остановился вдруг князь, — да что ты! Я почти шутил, а ты так серьезно!» (курсив мой).

Что же такого забавного для князя содержалось в этой его внезапной мысли? Разве пропадание веры — это смешно? А вот это кому как, это смотря у кого пропадание и смотря какой веры. Рогожину, например, смешно не стало. А вот князя такое пропадание веры от этой картины развеселило. Почему? Да потому что пропадание веры — у иного. Не у масона то есть. Не у такого, как князь. Потому что у князя при взгляде на эту картину его личная вера, как раз наоборот, только укрепляется. Ведь князь на картине видит именно то, о чем сказано у масонов, — не способный к воскрешению труп какого-то человека, подложного Христа, труп самозванца, совершенно Мышкину неинтересного, а потому и не заслуживающего того, чтобы линий раз останавливаться перед этой картиной.

А вот христианин — тот да, видит здесь совсем другое изображение! Христианин с болью в сердце видит здесь замученного до смерти Иисуса, и состоится ли Его воскрешение — для христианина, глядящего на «Христа в гробу», это становится большим личным вопросом. Вопросом твердости веры. Которая под губительным воздействием этой картины может начать у него пропадать.

И такое вот пропадание веры у христианина — оно ведь действительно забавно, это вам любой масон подтвердит. Забавно — когда христианская церковь веками бьется-бьется, воспитывает-воспитывает в своих прихожанах веру в воскрешение Христа, а тут вдруг — бац! — какая-то одна картина, всего-то одна, а христианин взглянул на нее… и его вера пропала…

И такая мысль — это уже не просто шутка. Потому-то Мышкин и сказал, что он почти шутил. Потому что он сразу понял всю полезность для масонства таких вот художественных произведений. Да ведь одна такая картина по степени своего воздействия может заменить сотню самых лучших масонов-пропагандистов!

СНОСКИ К ГЛАВЕ 11:

1) Касаткина Т. А. О творящей природе слова: Онтологичность слова в творчестве Ф.М.Достоевского как основа «реализма в высшем смысле». М.: ИМЛИ РАН, 2004 г., 480 стр. — Стр. 108.

2) Там же. Стр. 107.

3) Достоевская А. Г. Дневник 1867 года. М.: Наука, 1993. — 455 с.

4) Янг, Сара. Картина Гольбейна «Христос в могиле» в структуре романа «Идиот». / Роман Ф. М. Достоевского «Идиот»: современное состояние изучения: сб. работ отечеств. и зарубеж. ученых. — М.: Наследие, 2001. — 560 с. — Стр. 28—41.

5) Брачев В. С. Масоны в России: от Петра I до наших дней. — СПб.: Стомма, 2000. —337 с.

6) Там же.

7) Касаткина Т. А. О творящей природе слова. Онтологичность слова в творчестве Ф. М. Достоевского как основа «реализма в высшем смысле». — М.: ИМЛИ РАН, 2004. — 480 с. — Стр. 166.

8) Там же. Стр. 152.

ГЛАВА 12

Вопрос Рогожина про веру

В контексте картины совсем не случайно возникает вопрос Рогожина, верует ли князь в бога:

— А что, Лев Николаич, давно я хотел тебя спросить, веруешь ты в бога иль нет? — вдруг заговорил опять Рогожин, пройдя несколько шагов.

— Как ты странно спрашиваешь и… глядишь! — заметил князь невольно.

<…>

— Да ничего, так. Я и прежде хотел спросить. Многие ведь ноне не веруют.

Этот вопрос закольцовывает тему, становится той самой духовной средой, внутрь которой и помещается «Христос в гробу» — центр духовно-нравственной силы смотрящего.

Князь на вопрос Рогожина ничего не ответил. Однако чуть позже, уже собираясь уйти, он вдруг вернется к этому вопросу (то есть все это время он помнил про этот вопрос!) и вместо прямого ответа расскажет Рогожину четыре различные истории. Ни один из этих рассказов так и не станет прямым ответом князя на рогожинский вопрос. Да князь их не для того и расскажет…

Встреча с атеистом

Первым стал рассказ Мышкина про ученого-атеиста, с которым ему довелось разговориться в вагоне, когда князь возвращался из своих губернских поездок в Москву, с тем чтобы уже оттуда вернуться в Петербург (курсив мой):

— А насчет веры, — начал он, улыбнувшись <…> — насчет веры я, на прошлой неделе, в два дня четыре разные встречи имел. Утром ехал по одной новой железной дороге и часа четыре с одним С — м в вагоне проговорил, тут же и познакомился. Я еще прежде о нем много слыхивал и, между прочим, как об атеисте. <…> В бога он не верует. Одно только меня поразило: что он вовсе как будто не про то говорил, во всё время, и потому именно поразило, что и прежде, сколько я ни встречался с неверующими и сколько ни читал таких книг, всё мне казалось, что и говорят они и в книгах пишут совсем будто не про то, хотя с виду и кажется, что про то. Я это ему тогда же и высказал, но, должно быть, неясно или не умел выразить, потому что он ничего не понял…

Обратим внимание вот на что. Говоря о встрече с ученым-атеистом, князь признается в том, что он и прежде уже много раз встречался с подобными неверующими — и с ними встречался, и книги их атеистические читал.

Закономерный вопрос: прежде — это когда? Временной отрезок в шесть месяцев пребывания Мышкина в России, заполненный московским наследством, раздачей долгов купца Папушина, ежедневными визитами к княгине Белоконской, проживанием с Настасьей Филипповной целый месяц в одних комнатах, а также поездками по внутренним губерниям, вряд ли мог вместить в себя такое понятие давности, как наречие «прежде». Стало быть, прежде — это, конечно, там, за границей, в швейцарской клинике Шнейдера, где ему «много русских книг удалось прочесть», по собственному признанию князя. Вот там-то, среди этих русских книг, были и книги атеистов.

Второй вопрос: а кто же в швейцарской деревенской глуши организовывал Мышкину встречи с этими атеистами? Не в деревне же он их находил. Стало быть, либо они к нему сами приезжали, либо князя вывозили к ним. В любом случае это было действием спланированным, то есть нарочно организованным для князя. Кем? Местными масонами, разумеется.

Масонство официально пришло в Женеву в 1736 году (ложа «Свободное общество Совершенного согласия»). Бывал ли Мышкин в Женеве? Бывал, я докажу это в другой главе. Но и без Женевы ему было где встречаться и с масонами, и с атеистами. Ведь клиника Шнейдера находилась не где-нибудь, а «в кантоне Валлийском». А этот регион давно, еще с конца XVIII века, был прекрасно освоен вольными каменщиками — «В кантоне Вале существовала ложа Свобода, находившаяся под влиянием женевского масонства»1).

Учитывая, что князь в церковь не ходит, да и в Россию он явился без креста (так, без креста, и жил здесь полгода), нет сомнений, что такие множественные встречи с атеистами организовывались для князя вовсе не для того, чтобы сделать из него правоверного христианина. Наоборот. Они организовывались для укрепления в князе безверия в христианского Иисуса. Ну, и для совершенствования его полемических навыков, конечно.

Следующий вопрос: а что Мышкин имел в виду, утверждая про атеистов, «что и говорят они и в книгах пишут совсем будто не про то», хотя, туманно продолжает князь, «с виду и кажется, что про то»? О чем здесь речь? Давайте разбираться.

Про что в принципе говорят и пишут атеисты? Ответ известен: про то, что бога нет, Христа нет, вообще никого нет, веровать не в кого. Именно эту концепцию масон Мышкин почти что одобрил — правильно атеисты пишут, что христианского бога нет, «про то».

Однако одобрил не совсем. Конечно, с точки зрения разрушения христианства позиция атеистов нужная, правильная. Но с точки зрения масонской концепции самодостижения божественности через вступление в ложу — это только «с виду и кажется, что про то», а на самом деле совсем даже «не про то».

Почему? Потому что атеизм отвергает бога в любом варианте. А значит, отвергает и самобожественность масонов! Но ведь, как писал масон Фостер Бейли: «…Человек — сын света, сын Бога, стало быть, бессмертен»2). Это значит, что атеизм не хочет признать главного в масонстве: что каждый сын Света — это практически сам себе Христос, способный, по праву начинающего божества, «обозреть все жилища Аллаховы». Такая позиция атеистов — это уже, извините, совсем «не про то». С таким подходом ни один масон не согласится.

Убийство за часы

Второй историей стал рассказ князя о том, как один православный крестьянин зарезал другого такого же православного крестьянина за серебряные часы (курсив мой):

Два крестьянина, и в летах, и не пьяные, и знавшие уже давно друг друга, приятели, напились чаю, и хотели вместе, в одной каморке, ложиться спать. Но один у другого подглядел, в последние два дня, часы, серебряные, на бисеpном желтом снурке, которых, видно, не знал у него прежде. Этот человек был не вор, был даже честный и, но крестьянскому быту, совсем не бедный. Но ему до того понравились эти часы и до того соблазнили его, что он наконец не выдержал: взял нож и, когда приятель отвернулся, подошел к нему осторожно сзади, наметился, возвел глаза к небу, перекрестился и, проговорив про себя с горькою молитвой: «Господи, прости ради Христа!» — зарезал приятеля с одного раза, как барана, и вынул у него часы.

Рогожин покатился со смеху. <…>

— Вот это я люблю! Нет, вот это лучше всего! — выкрикивал он конвульсивно, чуть не задыхаясь. — Один совсем в бога не верует, а другой уж до того верует, что и людей режет по молитве…

Очевидно, что это самое обычное бытовое убийство на почве зависти. Однако в контексте ответа князя на рогожинский вопрос про веру в бога это преступление сразу же приобретает мрачный антиправославный, антихристианский оттенок.

Самый обычный бытовой убийца — бездумно, автоматически перекрестившийся перед убийством по самой обычной крестьянской привычке креститься вообще перед всяким делом, — в рассказе Мышкина превращается в символ христианина-душегуба, идущего на убийство с молитвой своему неправильному, распятому Христу…

Христопродавец

Третьей по счету стала история про купленный Мышкиным у пьяного солдата крест. Это был большой православный крест «полного византийского рисунка», как мгновенно и очень точно определил князь (курсив мой):

— Наутро я вышел по городу побродить, — продолжал князь, <…> — вижу, шатается по деревянному тротуару пьяный солдат, в совершенно растерзанном виде. Подходит ко мне: «Купи, барин, крест серебряный, всего за двугривенный отдаю; серебряный!» Вижу в руке у него крест и, должно быть, только что снял с себя, на голубой, крепко заношенной ленточке, но только настоящий оловянный с первого взгляда видно, большого размера, осьмиконечный полного византийского рисунка. Я вынул двугривенный и отдал ему, а крест тут же на себя надел <…> Вот иду я да и думаю: нет, этого христопродавца подожду еще осуждать. Бог ведь знает, что в этих пьяных и слабых сердцах заключается.

Зачем же князь купил этот крест? Может быть, хотел таким образом вызволить православный символ веры из омерзительной ситуации? Отнюдь. Мышкин, напоминаю еще раз, и в церковь-то не ходит, и без креста спокойно себе жил все эти годы. Так с чего бы вдруг он стал переживать за чужой и глубоко чуждый ему символ принадлежности к православию?

Дело в том, что это был не просто христианский символ веры. Это был крест христопродавца. Ведь именно так — христопродавцем — называет этого пьяного солдата и сам Мышкин. Для князя этот солдат, решившийся на продажу своего нательного креста, сделал то, на что приятно смотреть любому врагу христианства. Крест христопродавца — это для масона Мышкина символ оскверненного православия. Недаром Достоевский отмечает грязную ленту этого креста («на голубой, крепко заношенной ленточке»). Вот этот оскверненный символ, а вовсе не православный крест, Мышкин и купил — и «тут же на себя надел».

Баба с младенцем

Последней историей становится рассказ Мышкина про молодую «бабу с грудным ребенком». Мышкин увидел, как ребенок ей впервые улыбнулся — и она «набожно-набожно вдруг перекрестилась» (курсив мой):

Чpез час, возвращаясь в гостиницу, наткнулся на бабу с грудным ребенком. Баба еще молодая, ребенку недель шесть будет. Ребенок ей и улыбнулся, по наблюдению ее, в первый раз от своего рождения. Смотрю, она так набожно-набожно вдруг перекрестилась. «Что ты, говорю, молодка?» (Я ведь тогда всё расспрашивал). «А вот, говорит, точно так, как бывает материна радость, когда она первую от своего младенца улыбку заприметит, такая же точно бывает и у бога радость всякий раз, когда он с неба завидит, что грешник пред ним от всего своего сердца на молитву становится». Это мне баба сказала, почти этими же словами, и такую глубокую, такую тонкую и истинно религиозную мысль, такую мысль, в которой вся сущность христианства разом выразилась, то есть всё понятие о боге как о нашем родном отце и о радости бога на человека, как отца на свое родное дитя, — главнейшая мысль Христова! Простая баба! Правда, мать… и, кто знает, может, эта баба женой тому же солдату была.

На первый взгляд, всё здесь вроде бы хорошо. Мышкин вроде бы рассуждает здесь о христианском понимании бога как об Отце всех людей. А сама эта баба с младенцем (а это библейской слово отнюдь не случайно вдруг подменяет собой стандартного грудного ребенка) явно напоминает христианское изображение Богоматери с младенцем Христом на руках; к тому же она высказывает «всю сущность христианства разом».

Вот только концовка у этого рассказа оказывается вдруг совершенно не христианской! Потому что в самом конце вдруг выясняется, что эта баба с младенцем — вот эта как бы милая народная Богоматерь с ребеночком на руках — неожиданно (фантазией князя) превращается в жену того самого христопродавца!

Такой оскорбительный символ, самой своей внешней схожестью порочащий образ Богоматери, конечно, не может иметь к православию, к христианству никакого отношения.

А вот к Мышкину — может. Никогда нельзя забывать, кто именно рассказывает эту историю — человек, который не ходит в церковь, не молится и креста на нем нет. А потому вся эта умилительная история князя тут же превращается в изощренное, лукавое коверканье и осквернение святынь, где отцом младенца становится христопродавец, этакий антихрист в миниатюре, а «вся сущность христианства», высказанная почти что женой этого христопродавца, превращается в радость отца-антихриста на своих детей.

Вот такое «извращения идей и нравственных убеждений», как высказался однажды о князе Евгений Павлович Радомский. И ведь правда, князь, как видим, действительно великолепно владел техникой по извращению нравственных убеждений!

Что же касается мышкинских слов про отцовство Бога всему человечеству… так это чисто масонская игра в слова. «Масоны любят говорить об Отцовстве Бога, утверждая, что «есть только один Бог — Отец всех людей». Конечно, как Творец человечества, Бог действительно является для всех нас Отцом. Но в Библии проводится четкая граница между теми, кто установил правильные отношения с Отцом, и теми, кто этого не сделал»3).

СНОСКИ К ГЛАВЕ 12:

1) Карпачев С. П. Масоны. Словарь. Великое искусство каменщиков — М.: ACT: Олимп, 2008. —634 с. — Стр. 467—468.

2) Фостер Бейли. Дух масонства. / http://www.theosophy.ru/lib/duhmason.htm / дата обращ. 22.10.2016.

3) Гарольд Дж. Бери. Во что они верят. / http://www.blagovestnik.org/books/00200.htm /дата обращ. 20.10.2016.

ГЛАВА 13

Предательство князя

Удивительны слова самого Рогожина о картине Гольбейна-мл., которые не раз включались исследователями в самые невероятные, но при этом неизменно отвлеченно-философские толкования романа (курсив мой):

— А на эту картину я люблю смотреть, — пробормотал, помолчав, Рогожин, точно опять забыв свой вопрос.

— На эту картину! — вскричал вдруг князь, под впечатлением внезапной мысли, — на эту картину! Да от этой картины у иного еще вера может пропасть!

— Пропадает и то, — неожиданно подтвердил вдруг Рогожин. Они дошли уже до самой выходной двери.

Однако никто из достоеведов не учел один важнейший аспект: сам-то Рогожин совсем даже не философ, он — практик. Купец, миллионер. А потому и исчезновение в нем веры должно иметь не отвлеченно-философскую, а самую что ни на есть практическую причину! Никаких философических умствований, всё это для Рогожина пустой звук. Одна только голая практическая причина, действие, физический поступок, из-за которого и начала пропадать в нем вера.

И такой поступок есть. Вернувшийся из Москвы Рогожин поглощен не только ревностью, но также и ненавистью к князю. Он задумал его убить…

Главное, что следует понимать: Рогожин теряет две веры. Первой в нем пропадает вера в князя. И дело тут не только в ревности. Во мраке своего горького одиночества, за всю свою жизнь не согретый ничьим добрым словом, всеми заброшенный и никому не нужный, измученный любовью к Настасье Филипповне, даже обгрызенный у тетки собаками, Рогожин вдруг неожиданно встретил… друга. Единственного человека, которому было не наплевать, что творится у Парфена в душе. Единственного, кому он поверил и кого назвал в Москве братом. Вот этот брат, этот единственный друг, в которого он поверил, его и предал.

«Много для меня сделал», — так говорит Рогожин о князе. Что же именно сделал для него Мышкин? Да, собственно, ничего. Как пояснит нам сам князь: «За несколько горячих и сердечных слов в Москве Рогожин уже называет его своим братом…»

Казалось бы, просто несколько теплых сердечных слов. Но для Рогожина они стали дороже жизни. Разочарование в Мышкине было жестоким. Вместо друга и брата князь оказался обманщиком, предателем и лгуном.

Нет, не надо так уж слишком верить словам Ипполита, что князь «никогда не лжет». Еще как лжет! Такую способность князя с легкостью лгать, причем на бессознательном уровне, ранее отмечала и Е. Местергази: «То, что поначалу казалось в Мышкине христианской добродетелью, очень скоро на деле обернулось подменой — и не то, чтобы князь сознательно лгал (он всегда говорил, что думал), нет, ложью оказалось то духовное основание, которое сформировало личность князя»1).

Особо отмечу, что в статье Е. Местергази нет даже и намека на масонство князя, выявленное моим исследованием; да и вообще до появления моей работы ни один достоевед в мире ни разу не заподозрил Мышкина в принадлежности к вольным каменщикам. Тем не менее исследовательница верно определила природу лживости князя — духовное основание, само оказавшееся изначально лживым. Однако в чем же конкретно заключалась лживость этого духовного основания — Е. Местергази оставила без ответа, без доказательств и без примеров из текста.

В первый раз князь обманул Парфена, когда тайно сбежал из Москвы вместе с Настасьей Филипповной, на тот момент невестой Рогожина. Понятно, что Мышкин исполнял не свою волю, а волю испуганной предстоящим браком Настасьи Филипповны. Но по отношению к Рогожину такой поступок князя стал подлостью.

Во второй раз князь предал своего «брата» Рогожина, когда жил с Настасьей Филипповной целый месяц в одних комнатах. Мы знаем, что никаких плотских отношений меж ними не было. Тем не менее князь, проживающий в одних комнатах с любимой женщиной Рогожина… да еще и лгущий потом буквально Парфену в глаза, что жил с ней «розно» и даже «в разных городах»… Ну и что после этого должен был думать Рогожин о своем единственном друге?

Ложь и предательство князя — вот что день за днем стало разъедать Рогожину душу. Вот с чем не мог он смириться. Ну и, конечно, ненависть к князю подогревалась ревностью, сильно подогревалась. В итоге мысль об убийстве князя начала все чаще приходить Рогожину в голову. А вместе с ней и мысль о безверии.

Приехавший в Петербург за вновь сбежавшей Настасьей Филипповной, Рогожин не сомневается: князь, еще три месяца назад уверявший его, что останется в Москве и никогда уже не вернется в Петербург, снова солгал ему и вскоре непременно здесь объявится. Он ходит высматривать его на вокзал.

День за днем он бродит по своему мрачному дому, в котором холод и тишина, и все чаще останавливается перед картиной. Кто изображен на ней? Мертвый Иисус, душа человечества. Однажды Рогожин назвал князя своей душой. «Князь, душа ты моя», сказал он ему тогда, «брось их; плюнь им, поедем! Узнаешь, как любит Рогожин!»

Предательство князя, ревность, насмешки Настасьи Филипповны, безысходность любви, всё обрушивается на Парфена огненной болью. А может, и правда бог мертв, если допускает такие страдания человеку? И как верить в мертвого бога?..

Неожиданный визит Ипполита только добавил Рогожину душевных терзаний. Ипполит вдруг почувствовал, что этот угрюмый хозяин дома, так странно остановивший его перед картиной с изображенным на ней мертвым Христом, — что этот мрачный Рогожин так же близок к самоубийству, как и сам Ипполит (курсив мой):

Я намекнул ему, уходя, что <…> может быть, он и сам вовсе не так далек от моего «последнего убеждения», как кажется. На это он ответил мне очень угрюмою и кислою гримасой, встал, сам сыскал мне мою фуражку, сделав вид, будто бы я сам ухожу, и просто-запросто вывел меня из своего мрачного дома под видом того, что провожает меня из учтивости.

Этот намек Ипполита достоеведами всегда пропускался мимо ушей. А ведь Ипполит сказал правду, не зря этот слишком проницательный юноша стал так неприятен Парфену, что тот буквально вытолкал его из дома. Рогожин, судя по его реакции на этот намек, и впрямь собирался покончить с собой после убийства князя. А зачем ему было бы жить после этого? Ведь Настасья Филипповна никогда не простила бы ему смерть князя.

Несчастный Рогожин

Нет, Рогожин отнюдь не кровожадный маньяк. Он гонит от себя свои страшные мысли об убийстве, сопротивляется им, как умеет, старается изо всех сил. Сам себя пытается остановить.

Пришедший к Рогожину князь почувствует всё — как вздрогнет Рогожин, отворив ему дверь, как предложит обменяться крестами, как сведет к своей матушке за благословеньем. Матушка, скажет Рогожин, «вот мой большой друг, князь Лев Николаевич Мышкин; мы с ним крестами поменялись; он мне за родного брата в Москве одно время был, много для меня сделал».

Однако мы знаем, чем этот визит закончился для Рогожина — очередным предательством князя. Пообещав Парфену, что, выйдя от него, не пойдет к Настасье Филипповне, а поедет в Павловск к Аглае, князь тут же нарушил свое обещание — прекрасно давая себе отчет, что на этот раз Рогожин уж точно не поверил ни одному его слову, а значит, будет следить за ним до конца (курсив авт.):

…Рогожин непременно пойдет туда, к тому дому, на Петербургской, и будет непременно сторожить там его, князя, давшего ему еще утром честное слово, что «не увидит ее», и что «не затем он в Петербург приехал». И вот князь судорожно устремляется к тому дому, и что же в том, что действительно он там встречает Рогожина? Он увидел только несчастного человека, душевное настроение которого мрачно, но очень понятно. Этот несчастный человек даже и не скрывался теперь.

«Несчастный человек»… Понимал ли князь, что в немалой степени это он сделал Рогожина таким? Конечно, понимал. Однако ни одного слова сострадания Рогожину мы от него не слышим. Мы слышим только робкие и очень короткие муки совести: «За несколько горячих и сердечных слов в Москве Рогожин уже называет его своим братом, а он…» — и Мышкин, устыдившись, оборвет себя на полуслове.

Но увы. Как мы знаем, это короткое раскаянье не помешает ему тут же предать Рогожина снова — нарушив обещание, пойти к Настасье Филипповне. «О, я бесчестен!» — будет укорять он себя дорогой, «с негодованием и с краской в лице», «какими же глазами буду я смотреть теперь всю жизнь на этого человека!»

Нормальными глазами будет смотреть. Обычными. Как всегда. Еще и свое «братское прощение» пришлет Рогожину, после того, как, доведенный до белого каления последней подлостью князя, тот бросится на него с ножом…

СНОСКИ К ГЛАВЕ 13:

1) Местергази Е. Г. Вера и князь Мышкин. Опыт «наивного» чтения романа «Идиот». / Роман Ф. М. Достоевского «Идиот»: современное состояние изучения: Сб. работ отечеств. и зарубеж. ученых / Под ред. Т. А. Касаткиной. М.: Наследие, 2001. — 560 с. — Стр. 291—318.

ГЛАВА 14

Коля Иволгин

Удивительно, как при всем декларировании сострадания в качестве главного принципа жизни, а также при всей своей вроде бы любви к детям князь проявляет чудовищное равнодушие ко всем, и к детям в том числе. В романе есть только один человек, к которому князь действительно испытывает настоящее чувство, — это Настасья Филипповна. Вот для нее он готов на всё. Ну, и разве что к Аглае он тоже проявляет некую сильную симпатию, хотя при этом чуть ли не каждый день и задается вопросом, кого же он все-таки любит — ее или Настасью Филипповну?

Все же остальные люди, включая Рогожина и детей, для князя не очень-то и не существуют. Равнодушное и потребительское отношение к ним просматривается в Мышкине на каждом шагу. Та же швейцарская Мари, жалости к которой он так усердно учил деревенских детей, — а ведь его собственная жалость к ней не стоила и гроша, я докажу это в других главах.

Конечно, какое-то чисто человеческое любопытство, кратковременный интерес, вынужденная необходимость — подобные факторы заставляют князя эмоционально реагировать. Но все эти чувства поверхностны. Например, он глубоко равнодушен к чувствам Рогожина, совершенно его не жалеет и не щадит. Ему глубоко наплевать на больного Ипполита. Точно так же равнодушно и потребительски он относится и к милому подростку Коле Иволгину.

Князь сразу обратил внимание на этого доброго восторженного мальчика. Он вообще особо отличает детей. Да, он их любит. Ему, как страдающему духовно-нравственным недоразвитием, с ними комфортно. А еще они доверчивы, внушаемы и не отличают добра от зла. Пластичный масонский материал. На этом вся симпатия к детям у князя заканчивается — и начинается чудовищное равнодушие к их судьбам и личностям, а также полное отсутствие ответственности за свои поступки по отношению к ним. Не верится? Ну тогда посмотрите на Колю.

Князь всегда с удовольствием с ним общается — вернее, позволяет Коле иногда общаться с собой. А уж как он его уважает! Даже Лизавете Прокофьевне не позволил называть пятнадцатилетнего подростка Колю по-свойски мальчишкой, а прямо-таки потребовал от нее величать его по имени-отчеству («Нет, не мальчишка, а Николай Ардалионович, — твердо, хотя и довольно тихо ответил наконец князь»).

Но это все только внешнее. А чем больше снаружи, тем, как известно, меньше внутри. И вот мы уже видим, как Мышкин преспокойно заставляет Колю совершать неблаговидные поступки. Коля ведь запросто вхож к Епанчиным, его любит Лизавета Прокофьевна. Да и сам Коля настолько еще ребенок, мальчик, что совсем не ждет от такого замечательного князя подвоха.

Вот потому-то Мышкин, уехавший из Петербурга, этими хорошими качествами доверчивого ребенка и воспользовался. И однажды попросил Колю передать Аглае записку от него — втайне от домашних. Ой как нехорошо. Добрые искренние люди пустили в дом мальчика, верят ему, да и князю тоже верят, а он через этого мальчика в их доме тайные записки передает! И ведь сам же еще недавно морщился и говорил, что это нехорошо такие записки передавать, — это когда Ганя просил его точно так же тайком передать записку Аглае. Да и Колю, этого мальчика, который ему поверил, зачем плохому учить?

А еще Коля бегает к Епанчиным, чтобы шпионить для князя. И князь его ни разу не останавливает. И даже ни разу не говорит ему, что шпионить нехорошо. Например, на следующий день после скандальной истории с векселями Радомского вернувшийся вечером из Петербурга Коля сразу же поспешил к Епанчиным, просидел у них три часа, высмотрел все что мог, а уж оттуда бегом к Мышкину с подробным изложением обстановки («Там ужас что такое!»). И весь этот Колин подробный рассказ до такой степени был похож на откровенный шпионаж в пользу князя, что даже самому Коле стало неловко за себя перед князем, и бедный мальчик даже поспешил перед ним оправдаться: «Я, разумеется, не шпионил и допрашивать никого не хотел…»

Конечно, не хотел. Но шпионил. Уж очень хотелось Коле угодить своему замечательному взрослому другу. И Мышкин Колю — не останавливал.

Предложение Лебедева

О том, что князь использует доверчивого Колю как своего шпиона, прекрасно знал и Лебедев. Вот почему, когда генерал Иволгин украл у него четыреста рублей, Лебедев явился к Мышкину с весьма интересной просьбой — чтобы князь, воспользовавшись своим авторитетом, попросил Колю пошпионить… за своим родным отцом!

Лебедев, изучивший Ардалиона Александровича, был уверен, что тот дней через пять не выдержал бы и обязательно начал бы в пьяном виде во всем признаваться. И Коля все эти пьяные признания своего отца должен был, по поручению князя, подслушать и князю же передать (курсив мой):

— … Чрез Нину Александровну можно бы подействовать; наблюдая и, так сказать, следя за его превосходительством постоянно, в недрах собственного его семейства. <…> к тому же тут и Николай Ардалионович, обожающий вас, так сказать, всеми недрами своей юной души, пожалуй, мог бы помочь…

Ну, и как же отреагировал на такое мерзкое предложение князь? А он, посопротивлявшись для виду не более пары минут, на эту абсолютно безнравственную по отношению к Коле просьбу… согласился (курсив мой):

— … Поверьте, что пяти дней не выдержит, сам проговорится, заплачет и во всем сознается, — и особенно если действовать ловко и благородно, чрез семейный и ваш надзор за всеми, так сказать, чертами и стопами его… <…>

— Такой цели я, конечно, всегда готов способствовать, — сказал князь, вставая <…>.

Согласился бы Коля на такую низость — ради князя шпионить за своим отцом? Наверное, да. Он ведь к тому времени был под полным влиянием князя в непоколебимой уверенности, что Мышкин самый лучший человек на свете, который никому не желает зла. Как выразился об этом племянник Лебедева: «Вы, кажется, князь Мышкин? Коля мне про вас говорил, что умнее вас и на свете еще до сих пор не встречал…»

Мышкин и Ипполит

О том, что Коля шпионит для князя, знал и Ипполит. Это выясняется, когда Ипполит, устроив Аглае через Рогожина свидание с Настасьей Филипповной («Для нее же я в сношения с Рогожиным вошел <…> для ее же интереса ей личное свидание с Настасьей Филипповной устроил»), вдруг решил прийти к князю и предупредить его об этом. Дело-то было нешуточным, и даже могло оказаться опасным для Аглаи:

— … Я бы на вашем месте послал туда посторожить, чтоб уж так ровно ту минуту улучить, когда она с крыльца сойдет. Ну, хоть Колю пошлите; он с удовольствием пошпионит, будьте уверены, для вас, то есть… потому что всё ведь это относительно… Ха-ха!

Нет, Ипполит ни за что бы не стал предупреждать, уж очень ему всегда хотелось как-нибудь побольней нагадить князю, да вдруг здоровье его сильно ухудшилось, и теперь, случись с Аглаей беда, Ипполит побоялся умереть с таким грехом на душе (стояние перед «Христом в могиле» сказалось и тут!). Вот он из последних сил и поплелся к князю, превозмогая жестокий чахоточный приступ:

— … Ну, до свиданья — на том свете, вероятно. Да вот еще что: я хоть и подличал пред вами <…> то зато теперь вам и день, и час, и адрес свидания сообщаю, и всю эту игру открываю <…> смотрите же, принимайте меры и скорее, если вы только стоите названия человеческого.

Ипполит действительно сильно перетрусил из-за им же приготовленного свидания. И теперь изо всех сил старался это свидание отменить. Уж очень ему вдруг захотелось перед смертью самому стоить названия человеческого. А вот в князе в этом смысле Ипполит, как видим, был совсем не уверен.

Как не был уверен и в искренности мышкинского сострадании к нему. «Жаль на вас смотреть; вы бы кликнули меня лучше, чем самим трудиться», — говорит князь Ипполиту, который был страшно утомлен походом к нему. Но Ипполит знает цену его сочувствию — это всего лишь учтивость, не более того. «Ну, вот и довольно», — отмахивается он и добавляет с пренебрежением: «Пожалели, стало быть, и довольно для светской учтивости…»

Равнодушное отношение к больному и слабому Ипполиту обнаружилось в князе с первого же дня, когда тот впервые пришел с Антипом Бурдовским. То, что Ипполит вот-вот упадет от переутомления, видели все, однако срочно подать ему стул велел вовсе не князь, а Лизавета Прокофьевна. Не будь ее рядом, князь так бы и не догадался принести Ипполиту стул, пока бы тот совсем не упал.

И это не князь, а снова Лизавета Прокофьевна предложила оставить обессилевшего юношу либо у Мышкина, либо у нее, — князь же только подхватил ее решение. Вот и получается, что вся жалость князя — это только слова, а действий нет.

И никакая поездка князя к Ипполиту в Петербург с просьбой приехать к нему пожить в Павловске факта этого равнодушия не отменяет. Переехать к себе в Павловск он предложил Ипполиту совсем не из жалости, а из чисто практической цели — заставить Ипполита изменить свое мнение о нем в лучшую сторону. Зачем? Чтобы не мешал, не создавал трудностей, не настраивал Колю против. И ему это удалось. Пятимесячная ненависть Ипполита, переехавшего в Павловск, тут же начала проходить.

Да, была у князя такая особенность, это еще Рогожин подмечал, — все плохое и опасное, что отчетливо виделось в князе на расстоянии, тут же начинало расплываться вблизи под воздействием его обманчивой хрупкости, профессиональной искренности и несуществующей смиренности.

Ошибка Лизаветы Прокофьевны

А еще Коля и сам не заметил, как из отвлеченно-философских и таких интересных разговоров с князем уже начал усваивать основные масонские истины. Например, постулат о красоте. Или масонское понятие о христианстве. Все эти разговоры Коля с увлечением передавал Ипполиту, быстро смекнувшему что к чему (курсив мой):

— … Господа, — закричал он громко всем, — князь утверждает, что мир спасет красота! <…> Какая красота спасет мир? Мне это Коля пересказал… Вы ревностный христианин? Коля говорит, что вы сами себя называете христианином.

Князь рассматривал его внимательно и не ответил ему.

Как видим, прошло всего лишь полгода, а Коля уже прочно находится под сильнейшим воздействием князя.

Странноватые перемены в Колином миропонимании, в его высказываниях о боге и религии заметила и Лизавета Прокофьевна. Это случилось в тот день, когда полгода спустя к перевезенному в Павловск князю (после припадка в гостинице) пришла компания Антипа Бурдовского с требованием разделить с «сыном Павлищева» наследство. Возмущенная цинизмом и беспринципностью этих людей Лизавета Прокофьевна назвала их не верующими в Иисуса Христа сумасшедшими, а потом вдруг накинулась на Ипполита, о котором она уже много знала со слов Коли (курсив мой):

— … А ты у меня не усмехайся, пачкун! (накинулась она вдруг на Ипполита) сам еле дышит, а других развращает. Ты у меня этого мальчишку развратил (она опять указала на Колю); он про тебя только и бредит, ты его атеизму учишь, ты в бога не веруешь, а тебя еще высечь можно, милостивый государь, да тьфу с вами!..

Лизавета Прокофьевна ошиблась. Она ведь не знала, что Коля вот уже полгода переписывается с князем. А потому ей и в голову не пришло, что полгода отсутствующий князь и был для Коли тем самым источником духовного разврата безбожием. Вместо этого она видела, что князя рядом с Колей нет, а чье-то чужое негативное влияние в нем с каждой неделей явно усиливается. Поскольку Коля постоянно оказывал помощь больному Ипполиту, а тот был атеист и даже нарочно бравировал этим, то Лизавета Прокофьевна и сделала ошибочный вывод, что источник заразы Ипполит.

Это несправедливое обвинение глубоко потрясло Ипполита. Он очень любил этого хорошего доброго Колю и никогда не причинил бы ему зла, тем более сознательно. И ни за что не стал бы разрушать в Коле веру в бога, прекрасно понимая, что и его собственный атеизм — это, скорее, акт отчаянья, а вовсе не то истинное убеждение, которым следует поделиться. Больше того: именно за то, что Мышкин отвращал Колю от бога, Ипполит и ненавидел князя.

А вот к Лизавете Прокофьевне он был преисполнен глубочайшего уважения. И теперь, услышав от нее столь ужасное обвинение, он был потрясен до глубины души, не мог прийти в себя от мысли, что Лизавета Прокофьевна могла о нем так плохо подумать. «Я не развращал Колю», — очень серьезно говорит он Лизавете Прокофьевне. И снова: «Я его не развращал! <…> Я не развращал никого… Я хотел жить для счастья всех людей, для открытия и для возвещения истины…»

Как мы знаем, «жить для счастья всех людей» у Ипполита не получилось, он слишком рано умер. Но до самой своей смерти он будет беречь Колю от собственного безверия — «только его и оставляю», как успеет он сказать Лизавете Прокофьевне.

СНОСКИ К ГЛАВЕ 14:

1) Иванов В. Ф.. Православный мир и масонство / http://www.rus-sky.com/history/library/ivanov.htm / дата обращения 04.10.2016.

ГЛАВА 15

Десять рублей для генерала

Нет, жалость и сострадание, а также любовь Мышкина к детям, о которых так много говорит в романе сам князь, на Колю не распространяются совершенно. Его князю не жалко до такой степени, что такое равнодушие уже начинает граничить с жестокостью. А ведь, казалось бы, такой замечательный искренний мальчик, «верный Коля», как характеризует его Ипполит.

Отцом Коли был генерал в отставке Ардалион Александрович Иволгин, алкоголик, всеобщее посмешище и позор семьи, которого в приличных домах давно уже не принимали. Жена его Нина Александровна из-за него постоянно плакала. Ганя на него злился. А Коля отца просто любил и очень за него переживал, следил за ним, приводил его домой, укладывал пьяного спать.

В первый же день, когда князь был приведен к Иволгиным на жительство, он был предупрежден Ганей, что денег в долг генералу не давать, поскольку попьет:

— Просил у вас отец денег? — спросил вдруг Ганя.

— Нет.

— Будет, не давайте. А ведь был даже приличный человек, я помню.

Просьба вполне понятна: напьется и опять будет позорить жену и детей, выставлять семью на посмешище. Понимал это князь? Конечно, понимал. Он ведь и сам уже видел Ардалиона Александровича, видел и несчастные, измученные глаза его жены Нины Александровны.

Практически с такой же просьбой, что и Ганя, обращается к князю и Коля, прибежавший к Мышкину с запиской от отца. «По лицу Коли видно было, как было ему тяжело передавать» эту записку. В ней генерал, допивающий последнюю бутылку в кафе-биллиардной, просил у князя в долг на продолжении выпивки.

Подобных записок от отца разным людям Коля передавал уже тысячу раз. Дома его за это уже давно ругали и категорически запрещали делать это впредь. Коле за отца тоже было ужасно стыдно. Но он был совсем юный мальчик, а потому, прекрасно понимая, что передачей этих записок он причиняет своей семье зло, тем не менее каждый раз никак не умел справиться со своей жалостью к отцу. В итоге порочный круг только ширился, и Коля теперь вынужден был вдобавок просить, чтобы эти записки оставались втайне: «Князь, голубчик, пожалуйста, не говорите потом про меня здесь нашим, что я вам записку передал!».

Измученный жалостью к отцу и чувством вины перед плачущей матерью, Коля пытается пойти на заведомо ложный компромисс — он просит князя хоть и дать генералу денег, но совсем чуть-чуть, мелочь («да вот что, пожалуйста, с ним не церемоньтесь: дайте какую-нибудь мелочь, и дело с концом»).

Как видим, Мышкин дважды получает одну и ту же просьбу от членов семьи Ардалиона Александровича — денег не давать. Что было делать князю в такой ситуации? Как поступить? Как просили. Либо денег совсем не давать (Ганя), либо уж если и дать, то мелочь, пустяк, на который генерал не смог бы напиться (Коля).

И пусть даже Ганина просьба прошла мимо ушей князя. Допустим. Но вот прямо сейчас он видит перед собой несчастные глаза подростка, которому одинаково жалко и отца, и мать, и который еще слишком юн и податлив, чтобы не идти на поводу у губительной страсти своего отца. Этот несчастный ребенок очень доверчив. Он верит, что его взрослый и умный друг поступит правильно и не причинит зла ни ему, ни его семье.

Неужели сердце князя не дрогнуло? Нисколько. И никакие его просьбы насчет денег он даже не собирался выполнять. Выслушав Колю, князь всего лишь обрадовался, что получил нужные сведения, где ему найти генерала Иволгина, и что благодаря этой записке у него теперь был предлог обратиться к генералу с просьбой отвести его к дому Настасьи Филипповны:

— Это два шага, — законфузился Коля. — Он теперь там сидит за бутылкой. <…> Тысячу раз клялся этих записок не передавать, да жалко; да вот что, пожалуйста, с ним не церемоньтесь: дайте какую-нибудь мелочь, и дело с концом.

— У меня, Коля, у самого мысль была; мне вашего папашу видеть надо… по одному случаю… Пойдемте же…

И вот Мышкин идет в кафе-биллиардную, находит там генерала (который и без князя «был уж почти что готов») и без колебаний дает Ардалиону Александровичу на пропой не какую-то там мелочь, как умолял Коля, а целых десять рублей!

В результате и без того уже сильно пьяненький генерал выпивает на эти деньги еще две бутылки («спросил новую бутылку <…> затем спросил другую, докончил и ту»). Понятно, что генерал после такой щедрости князя был окончательно «готов».

Зачем же Мышкин так поступил? Почему не пожалел несчастного Колю? Потому что жалость к Коле не входила в его текущие планы, вот и всё. Князю требовалось, чтобы Ардалион Александрович отвел его к Настасье Филипповне. Вот за это он и дал ему десять рублей. Прекрасно зная, что они будут тотчас же пропиты генералом.

Ну, а уж что там будет с Колей и Ниной Александровной, какие слезы и стыд им снова придется из-за этого пережить, — это князю было до лампочки.

Смерть генерала Иволгина

Когда Ардалион Александрович скончался после очередного апоплексического удара, то никто из его домашних (ни Ганя, ни Варя, ни даже молодой, но уже преуспевающий ростовщик Птицын) так и не смогли рассказать Коле правду о том, из-за чего с его отцом случился инсульт. Ни у кого язык не повернулся нанести Коле такой удар. Жалели мальчишку. И только один князь не посчитал нужным помолчать (курсив мой):

В двенадцатом часу явился домой и к князю и сам Лебедев <…>. За ним забежал Коля, тоже на минуту; этот в самом деле торопился и был в сильной и мрачной тревоге. Он начал с того, что прямо и настоятельно попросил у князя разъяснения всего, что от него скрывали, <…>. Со всем возможным сочувствием, к какому только был способен, князь рассказал всё дело, восстановив факты в полной точности, и поразил бедного мальчика как громом. Он не мог вымолвить ни слова и молча заплакал. <…> Он поспешил передать ему свой взгляд на дело, прибавив, что, по его мнению, может быть, и смерть-то старика происходит, главное, от ужаса, оставшегося в его сердце после проступка, и что к этому не всякий способен. Глаза Коли засверкали, когда он выслушал князя:

— Негодные Ганька, и Варя, и Птицын! Я с ними не буду ссориться, но у нас разные дороги с этой минуты! <…> если вам когда-нибудь и в чем-нибудь понадобится верный слуга, то он перед вами.

Итак, что же Мышкин «со всем возможным сочувствием» сказал Коле про его отца? Он сказал ему неправду. Солгал. Он сказал Коле, что его отец, укравший бумажник, умер от ужаса за свой позорный поступок.

Это и была ложь Мышкина. Ибо вовсе не это явилось причиной смерти Ардалиона Александровича. И если домашние Коли и впрямь могли не знать всех обстоятельств его смерти, то уж князь все эти обстоятельства знал до мелочей. А потому мог, например, рассказать Коле, что хоть его отец и украл по своей слабости бумажник, но тем не менее очень скоро его вернул, устыдившись и не истратив при этом ни рубля. Оступился, но ведь исправился! И тогда Коля мог бы хоть немного уважать своего отца. Но именно этого князь Коле и не рассказывает! Как не говорит и о том, что явилось настоящей причиной смерти Колиного отца, о чем Мышкин отлично знал.

Результатом всех этих подлых и лживых откровений князя стала Колина обида на своих домашних и… его возросшая преданность князю.

Так отчего же на самом деле умер генерал Иволгин? Он умер — потому что его довел до смерти Лебедев!.. Когда Ардалион Александрович вернул деньги (причем очень скоро вернул — «всего одну ночь они пролежали «где-нибудь в садике под камушком»), — наивно подбросив бумажник под стул, на котором висел лебедевский сюртук, то Лебедев решил помучить старика. Поиздеваться. А потому не торопился обнаруживать под стулом бумажник целые сутки — заставляя генерала не только мучиться стыдом, но вдобавок еще и волноваться теперь за деньги.

Не выдержавший переживаний за сохранность возвращенных им денег, генерал решил подыскать бумажнику место понадежней — подрезал у лебедевского сюртука подкладку и положил бумажник туда, как если бы он туда сам провалился. Но и теперь Лебедев продолжал ничего не замечать, так и ходил нарочно с оттопыренным сюртуком у генерала на виду.

Ардалион Александрович, конечно, прекрасно понимал, что Лебедев специально над ним издевается, но покорно терпел, считая это заслуженным наказанием. И так переживал за свой поступок, что даже не мог от стыда в глаза Лебедеву смотреть («Прямо в глаза он мне теперь давно уже не глядит-с»).

Наконец издевательства Лебедева перешли всякую меру, настолько, что Ардалион Александрович, хоть и считал себя обязанным безропотно сносить наказание, но уже стал с трудом выдерживать это нескончаемое унижение — «вчера раза два так поглядел, что просто мороз по спине прошел», по признанию Лебедева.

Измывательства Лебедева над беспомощным стариком стали наконец настолько омерзительными, что прошибли даже равнодушие князя: «За что вы так его мучаете? — вскричал князь». Он даже попытался уговорить Лебедева быть с генералом поласковей и поделикатней. Но Лебедев, глумливо умилившись князю… отказался («Знаю, князь, знаю, то есть знаю, что, пожалуй, и не выполню; ибо тут надо сердце такое, как ваше, иметь»). И, едва согласившись прекратить свои издевательства сегодня же («Отыскиваю бумажник теперь же, сейчас же, а не завтра»), тут же с глумлением передумал — перенеся избавление на «завтра или послезавтра».

В итоге генерал Иволгин был доведен непрекращающимся глумлением над собой до нервного срыва, впал в сильное беспокойство, стал куда-то ходить (в частности к Епанчиным, у которых его давно не принимали) и что-то кому-то доказывать, стал плакать и каяться перед женой, остро переживая свой позор и нескончаемые издевательства над собой.

И когда Коля, не оставивший своего измученного отца, вдруг бросился целовать ему руки («Ты целуешь мне руки, мне!»), это, увы, оказалось хоть и положительным, но уже излишним переживанием для несчастного старика, которое он уже не смог пережить…

ГЛАВА 16

Птичьи фамилии в романе

Почему в романе так много птичьих фамилий? Это вопрос, на который достоеведы так и не смогли дать понятного и убедительного ответа.

Например, Т. Касаткина в одной из своих лекций, представляя сквозь живописную призму образ Франциска Ассизского «как жизнь еще одного Христа», усматривает аналогию между проповедями Франциска птицам и желанием Мышкина читать подобные проповеди людям с птичьими фамилиями: «Даже обилие людей с птичьими фамилиями в романе (огромные семейства Лебедевых, Иволгиных, Птицыных), с которыми общается и которых «имеет мысль поучать» князь Мышкин, напоминает нам о проповеди Франциска птицам»1).

На мой взгляд, данная позиция Касаткиной ошибочна. Во-первых, она слишком отвлеченна и держится на чрезвычайно далекой ассоциации, которую отнюдь не каждый подготовленный читатель и вспомнит.

А во-вторых, и это самое главное, количество птичьих фамилий в романе выходит за рамки этих трех семейств, что Касаткиной совершенно не учитывается. Ведь есть еще и адвокат Чебаров (молодая чайка, птенец), и некто генерал Соколович с семейством! Этих персонажей нельзя сбрасывать со счетов, не просто же так Достоевский наделил их точно такими же птичьими фамилиями. Однако ни под какие проповеди Мышкина (как проекцию проповедей птицам Франциска Ассизского) ни господин Чебаров, ни генерал Соколович не подпадают вовсе!

Исследовательница Е. Степанян-Румянцева предлагает свою версию. Она полагает, что птичьи фамилии в романе связаны исключительно с Павловском: дескать, Павловск и представители птичьих фамилий — это некий «птичий двор», «павловский гротескный птичник», в котором нет «благочестивых пташек»2).

Однако и эта версия содержит в себе исключительно павловских дачников, то есть всё те же семейства Лебедевых, Иволгиных и Птицыных, снова оставляя за бортом Чебарова и Соколовича. И если хотя бы фамилия Чебарова пусть и опосредованно, но все-таки звучит в Павловске (хотя самого Чебарова там нет, так что в неблагочестивые павловские пташки его никак нельзя зачислить), то генерал Соколович не имеет к Павловску и вовсе никакого отношения, даже косвенного. Таким образом, всё тот же неполный список персонажей с птичьими фамилиями ставит под сомнение и этот вариант — «павловского гротескного птичника».

Кроме того, в число птичьих персонажей исследовательница Степанян-Румянцева занесла Ипполита Тереньтева на том основании, что «в русском фольклоре Терентий — сказочное прозвище тетерева»3). На мой взгляд, это ошибка. Такое чересчур сложно определяемое допущение идет явно в разрез с настоящими птичьими фамилиями в романе, которые не требуют никаких догадок, чтобы идентифицировать их с птицами.

Каков же верный ответ? Он прост, понятен и однозначен: птичьи фамилии потому и присутствуют в романе, что все они являются типичными масонскими метками, говорящими о принадлежности их носителей к вольным каменщикам!

Птицы занимают в масонской эмблематике одно из первых мест, прежде всего на том основании, что, как выразился метафизик и эзотерик Генон Рене, «птицы часто выступают символами ангелов, то есть именно высших состояний»4).

Вот несколько примеров. Голубь — «в масонстве голубь считается символом чистоты и невинности»5); у масонов-розенкрейцеров — перевернутый голубь, пикирующий с солнечных небес в чашу с розами с эмблемой креста. Орел — солнечный знак, символизирует неустрашимость и царственность вольных каменщиков. Сокол — также солнечный знак, часто использовался как символ вселенской гармонии миропорядка в изображении либо крылатого диска, либо сокола с раскинутыми крыльями и солнечным шаром на голове. Также сокол являлся составным элементом в изображении масонского универсального бога — это пирамида с головой сокола (посланника сатаны). Феникс — это и вовсе символ вечности масонства. Пеликан — символ мудрости, жертвенности; часто замещается изображением Лебедя. «В масонском символизме кровь пеликана означает Тайную работу, которой человек «поднимается» от рабства невежества к свободе, дарованной мудростью»6).

Таким образом, все эти люди — старшие дети и главы семейств Лебедевых, Иволгиных, Птицыных, а также «каналья» Чебаров и проживающий в Москве генерал Соколович — все они являются масонами.

Перейдем к доказательствам.

СНОСКИ К ГЛАВЕ 16:

1) Касаткина Т. А. Живет в тебе Христос. Достоевский: образ мира и человека: икона и картина./ http://t-kasatkina.livejournal.com/76071.html /дата обращ. 13.10. 2016.

2) Степанян-Румянцева Е. Изобразительный код «Идиота». / Вопросы литературы, 2011, №5. — Стр. 318—337.

3) Там же.

4) Генон Рене. Символы священной науки / www.e-reading.by/chapter.php/85279/8/Genon_-_Simvoly_svyashchennoii_nauki.html / дата обращ. 06.10.2016.

5) Мэнли Палмер Холл. Энциклопедическое изложение масонской, герметической, каббалистической и розенкрейцеровской символической философии. / http://telesmi.info/holl/ensy018.htm / дата обращ. 29.09.2016.

6) Там же.

ГЛАВА 17

Домик Лебедева

Тот факт, что Лебедев масон (хотя и совсем невысокого градуса), находит свое подтверждение в петербургском жилище Лукьяна Тимофеевича. Его небольшой деревянный домик оказался «красивым на вид, чистеньким, содержащимся в большом порядке», и даже «с палисадником, в котором росли цветы». Что же увидел князь, пройдя в гостиную Лебедева? Вот что:

В этой гостиной, обитой темно-голубого цвета бумагой и убранной чистенько и с некоторыми претензиями, то есть с круглым столом и диваном, с бронзовыми часами под колпаком, с узеньким в простенке зеркалом и с стариннейшею небольшою люстрой со стеклышками, спускавшеюся на бронзовой цепочке с потолка, посреди комнаты стоял сам господин Лебедев, спиной к входившему князю, в жилете, но без верхнего платья, по-летнему, и, бия себя в грудь, горько ораторствовал на какую-то тему.

Как видно из отрывка, гостиная Лебедева буквально напичкана символами вольных каменщиков. Первая деталь — стены «темно-голубого цвета». Это ритуальный цвет — цвет облачения, занавесей и алтарных покровов в зале Собрания так называемого Голубого масонства (Иоанновского), включавшего начальные степени: Ученика, Подмастерья, Мастера. «В иаонновской ложе <…> Стены затягивались голубыми тканями, подвешенными на золотом шнуре»1).

Здесь же, в темно-голубой гостиной, находятся еще четыре важнейших предмета, также относящихся к масонству. Все эти предметы, будь они по отдельности, не имели бы никакого масонского смысла. Однако собранные в одном месте, да еще на фоне тем-голубой гостиной, их истинный (масонский) смысл не оставляет сомнений.

«Круглый стол» — масоны вообще любили круг как символ Великого Архитектора вселенной. Круглые столы они почитали особо — как символ древней британской легенды о короле Артуре и рыцарях Круглого стола, посвятивших себя поиску Священного Грааля, из которого вкушал Иисус. По легенде, в Грааль Иосифом Аримафейским была собрана кровь Иисуса. Эта чаша, по преданиям, позже хранилась у тамплиеров, но была ими утрачена. Поиски Грааля являлись одной из важнейших задач масонства.

«Бронзовые часы под колпаком» — аналог масонских песочных часов; во время ритуалов их ставили на круглый стол вместе с Библией и черепом с костями, что в совокупности символизировало скоротечность и бренность бытия.

«Зеркало» — в масонстве символ самопознания: «благо есть искати Зерцала Премудрости», как писал известный русский масон Иван Владимирович Лопухин (1756—1816) в своем труде от 1791 года «Искатель премудрости, или Духовный рыцарь», посвященном описанию масонских обрядов2).

«Стариннейшая небольшая люстра» — в масонской системе знаков это аналог светильника; он символизировал свет истины, входил в орденское название самих масонов — сыны света; ищущими света масоны называли новичков, только вступающих в орден.

В дополнение следует отметить и весьма символические растения в кадке на дачной террасе Лебедева (курсив мой): «На террасе <…> было наставлено несколько померанцевых, лимонных и жасминных деревьев, в больших зеленых деревянных кадках <…>».

Что означают все эти деревья? Как верно, на мой взгляд, отметила в своей статье Анна Свинцова, хотя и нисколько не догадываясь при этом о масонском подтексте этих символов в романе: «Померанец, разновидность лимона, — сокращение латинского pomum aurantium, «золотое яблоко», то есть, учитывая божественную символику золотисто-желтого цвета, — райский плод. <…> Жасмин (как, впрочем, и померанец) в средневековой христианской символике — цветок Девы Марии. <…> На этой же «райской» террасе Аглая читает «рыцаря бедного», что усиливает тему земного рыцарского поклонения Деве Марии как прекрасной даме»3).

«Наш Пушкин»

И здесь снова нельзя не вспомнить про Пушкина. Протянутая Достоевским сквозь роман красная (сигнальная) нить масонства поэта А. С. Пушкина, совсем не случайно вдруг коснулась и Лебедева. Он оказался единственным человеком, у которого в доме (на павловской даче) обнаружилось полное собрание сочинений поэта. Это лебедевское полное собрание является двойником московскому полному собранию, которое Мышкин читал вместе с Рогожиным («Пушкина читали, всего прочли»).

Масоны любили завлекать в свои ряды знаменитостей и гениев, ведь это, помимо практической пользы, еще и повышало авторитет организации, поднимало планку доверия у обывателей. И неважно, что некоторые гении со временем глубоко разочаровывались в вольных каменщиках и порывали с ними всякие связи. Даже кратковременное пребывание гениев в их рядах навсегда становилось рекламой масонства.

Подобная история произошла и с Пушкиным. Как известно, поэт к концу своей короткой жизни отошел от масонства. Как пишет В. Брачев: «А то, что масонство А.С.Пушкина было случайным эпизодом в его биографии — это несомненно. И убедительное свидетельство тому — резкое охлаждение отношений поэта со своими братьями по ордену в 1830-е годы. И виноват в этом был, прежде всего, сам А.С.Пушкин, или вернее, его государственно-патриотическая позиция в эти годы. Одно уже стихотворения «Клеветникам России» многого в этом отношении стоит»4).

Однако этот глубокий разрыв Пушкина с организацией никак не сказался на масонах, они до сих пор спекулируют его именем, по-прежнему считая его своим — «нашим». Именно такое отношение к поэту мы видим и у Лебедева (курсив мой):

— Что это? — обратилась Лизавета Прокофьевна к Вере, дочери Лебедева, которая стояла пред ней с несколькими книгами в руках, большого формата, превосходно переплетенными и почти новыми.

— Пушкин, — сказала Вера. — Наш Пушкин. Папаша велел мне вам поднести.

— Как так? Как это можно? — удивилась Лизавета Прокофьевна.

— Не в подарок, не в подарок! Не посмел бы! — выскочил из-за плеча дочери Лебедев. — За свою цену-с. Это собственный, семейный, фамильный наш Пушкин, издание Анненкова, которое теперь и найти нельзя, — за свою цену-с.

Как видим, у Лебедева Пушкина не читали — экземпляры были «почти новыми». Это было редкое ценное издание большого формата и в превосходном переплете. Именно такой, богатый, Пушкин и был для масона Лебедева «нашим», «семейным», «собственным» (которого тем не менее масон Лебедев готов был с удовольствием продать).

Так что отнюдь не случайно в самом конце этой сцены Лизавета Прокофьевна, являющаяся в романе представительницей чистейшего русского православного дворянства, вконец разозленная невероятной беспринципностью Лебедева, с гневом кричит ему (курсив мой): «Ну, людишки! Не надо мне твоего Пушкина, и чтобы дочь твоя ко мне не являлась!»

Ясно, что Лизавета Прокофьевна отвергает и даже отторгает от себя вовсе не самого поэта, а только лишь его лебедевскую ипостась — «его» Пушкина, «собственность» Лебедева.

СНОСКИ К ГЛАВЕ 17:

1) Тайные общества и секты. Сост. Н. Макарова. М.: Литература, 1996 г. — 624 с.

2) Масонские труды И. В. Лопухина: I. Духовный рыцарь, II. Некоторые черты о внутренней церкви. М.: Товарищество типографии А. И. Мамонтова. 1913. — 148 с.

3) Свинцова А. Тема рыцарства в романах Ф. М. Достоевского «Идиот» и Б. Л. Пастернака «Доктор Живаго». / Достоевский и XX век. Под редакцией Т. А. Касаткиной. В 2-х томах. Т. 1. — М.: ИМЛИ РАН, 2007. — 752 с. — Стр. 252—253.

4) Брачев В. С. Масоны в России: от Петра I до наших дней. — СПб.: Стомма, 2000. —337 с.

ГЛАВА 18

«Генерал Иволгин, отставной и несчастный»

Генерал Ардалион Александрович Иволгин, будучи «лет пятидесяти пяти или даже поболее» (думаю, не более 58 лет), явный представитель той старой масонской гвардии, которая еще успела кое-как тайно сформироваться напоследок, после окончательного запрета масонской деятельности в России (1822; 1826). Поскольку начало романа приходится на 1867 год, то родился генерал примерно в 1810—1813 года.

Принято считать, что генерал не только пропойца, но и патологический лжец. Однако Ардалион Александрович лжет далеко не всегда. Во всяком случае существенно реже, чем принято думать. Он часто фантазирует, это так. Иногда в его голове, возможно от алкоголя, начинают путаться мысли, что тоже похоже на ложь. Однако, как ни странно, но именно генерал Лебедев слишком часто говорит правду.

Вот показательный момент, который указывает на масонство генерала Иволгина, и даже на немалый градус его посвящения. Будучи в подпитии, он по просьбе Мышкина ведет его якобы к дому Настасьи Филипповны. Идя вдоль Литейной, он вдруг указывает на некий дом, в котором, со слов Ардалиона Александровича, живет его старый боевой товарищ — генерал Соколович:

— … Видите ли вы, князь, этот дом? Здесь в бельэтаже живет старый товарищ, генерал Соколович, с благороднейшим и многочисленнейшим семейством. <…> Этот генерал Соколович (а давненько, впрочем, я у него не бывал и не видал Анну Федоровну)…

Как уже говорилось выше, изображение сокола относится в масонстве к солнечным, т.е. высшим символам. Это значит, что и некий генерал Соколович является масоном высшей степени посвящения. Вот с этим-то высшим масоном генерал Иволгин некогда и впрямь был очень и очень дружен. Очевидно же, что масон высокого градуса не стал бы водить дружбу с не ровней.

Пьянство Ардалиона Александровича не только вынудило его подать в отставку, но и сделало изгоем в масонской среде. Вот почему «отставной и несчастный» генерал Иволгин с таким пылом воспринял появление Мышкина, искренне намереваясь служить ему всем сердцем в надежде хоть как-то реабилитировать себя в масонском кругу.

И князь это прекрасно понимает. Например, когда в Павловске к князю пожаловала с нехорошими намерениями компания во главе с Антипом Бурдовским, то именно генерал Иволгин, взволнованный и даже разгоряченный этим направленным против князя визитом, сопровождал нежданных гостей (курсив мой):

Вошло пять человек, четыре человека новых гостей и пятый вслед за ними генерал Иволгин, разгоряченный, в волнении и в сильнейшем припадке красноречия. «Этот-то за меня непременно!» — с улыбкой подумал князь.

Как видим, князь был полностью уверен в преданности Ардалиона Александровича.

Праздник генерала Иволгина

Главный аргумент в пользу того факта, что генерал Иволгин масон, заключается в следующем. В тот день, когда Мышкин был перевезен к Лебедеву на дачу, Лукьян Тимофеевич завел с князем разговор про генерала Иволгина, среди прочего внезапно упомянув число 11 июня (курсив мой):

— Низок, низок, чувствую, — неожиданно отвечал Лебедев, с чувством постукивая себя в грудь, — а генерал для вас не слишком ли будет гостеприимен-с?

— Слишком будет гостеприимен?

— Гостеприимен-с. Во-первых, он уж и жить у меня собирается; это бы пусть-с, да азартен, в родню тотчас лезет. <…> Это бы ничего-с, маленькая слабость, но сейчас уверял, что всю его жизнь, с самого прапорщичьего чина и до самого одиннадцатого июня прошлого года, у него каждый день меньше двухсот персон за стол не садилось. Дошел наконец до того, что и не вставало, так что и обедали, и ужинали, и чай пили часов до пятнадцати в сутки лет тридцать сряду без малейшего перерыва, едва время было скатерть переменить. Один встает, уходит, другой приходит, а в табельные и царские дни и до трехсот человек доходило. А в день тысячелетия России так семьсот человек начел.

В рассказе Лебедева о застольях Ардалиона Александровича упоминается много праздников, и почти все они имеют название. Это «табельные и царские дни» — общее именование официальных государственных и церковных праздников, знакомых каждому жителю Российской Империи. Также открыто звучит название другого праздника — «день тысячелетия России», торжества по этому случаю проходили в сентябре 1862 года.

И только один праздник (только один!) остается анонимным, определяясь Лебедевым лишь как число — 11 июня. При этом, как видно из текста, ни князю, ни самому Лебедеву эта анонимность нисколько не мешает. Никаких дополнительных пояснений или вопросов по этой дате им абсолютно не требуется, как будто и ему и князю без всяких пояснений ясно, какой такой праздник 11 июня мог отмечать столь широким застольем генерал Иволгин.

Какой же? Есть такой праздник. День официального создания масонской организации! В 1717 году именно 11 июня по старому стилю (а в романе все даты, разумеется, исчисляются только по старому стилю), или 24 июня по новому стилю, представители английского масонства объявили об официальном создании своей организации. С этого момента дата 11 июня считается у вольных каменщиков самым большим праздником — днем рождения масонства.

В России масонство было запрещено. Вот потому-то в беседе князя и Лебедева этот праздник остался неназванным — просто число, и всё. Просто некое анонимное торжество. Которое широко отмечается генералом Иволгиным. И при этом не требует никаких дополнительных объяснений, если о нем говорят два масона.

Генерал Соколович

Этот проходной персонаж упомянут в романе аж четырежды, что чрезвычайно много для такого неприметного лица. Нет сомнений, что этот генерал Соколович, масон высшего (солнечного) градуса, которого Ардалион Александрович называет своим «старым товарищем», являлся им не только в полковом смысле, но и в смысле масонского братства.

Есть в рассказе Ардалиона Александровича и другие говорящие подробности на ту же тему. Упрямо заставляя князя идти вместе с ним к Соколовичам, генерал Иволгин приговаривает (курсив мой):

— … Впрочем, почему же не ввести мне сына моего лучшего друга и товарища детства в этот очаровательный семейный дом? Генерал Иволгин и князь Мышкин! Вы увидите изумительную девушку, да не одну, двух, даже трех, украшение столицы и общества: красота, образованность, направление… женский вопрос, стихи — всё это совокупилось в счастливую разнообразную смесь, не считая по крайней мере восьмидесяти тысяч рублей приданого, чистых денег, за каждою, что никогда не мешает, ни при каких женских и социальных вопросах…

Как известно, изобретателями всех этих женских и социальных вопросов были масоны. Безусловно, равенство женщин или сословное равенство сами по себе важны и полезны. Однако не секрет, что в руках масонов они неизменно оказывались удачным средством к революционным шатаниям и свержениям всего, что можно свергнуть и расшатать. В этом контексте обладающее столь говорящей в масонском смысле фамилией семейство Соколовичей явно не случайно поощряет все эти женские и социальные вопросы, как и положено в масонской семье.

И еще один важный момент. Затащив-таки князя в чужой дом, генерал Иволгин по выходе вдруг обнаружил, что Соколович живет совсем не здесь: «… Соколовичи, я теперь вспомнил, в другом доме живут и даже, кажется, теперь в Москве».

Зачем Достоевскому понадобилось наделять этих, казалось бы, абсолютно проходных Соколовичей такой деталью, как проживание в Москве? Дело в том, что на тот период единственным крупным (хотя и подпольным) масонским центром в России оставалась Москва. Как пишет В. Брачев: «Какого-либо единого масонского центра после 1822 года в России, видимо, не существовало. Наиболее значительные масонские силы группировались вокруг ложи «Ищущих манны» в Москве. <…> Ложа эта просуществовала в Москве до середины 1830-х годов, после чего распалась на более узкие по своему составу кружки братьев «Теоретической степени» и «Капитула ордена». <…> Численность их непрерывно падала, и к началу 1860-х годов в Москве функционировал, по-видимому, всего один только эзотерический кружок В.С.Арсеньева, в котором подвизалось не более десятка членов. Что касается Петербурга <…> к началу 1860-х годов о каких-либо масонcких кружках в Петербурге сведений уже нет. <…> Тайную масонскую ложу в Москве возглавлял вплоть до начала 1860-х годов Сергей Павлович Фонвизин»1).

Понятно, что все эти распавшиеся московские ложи никогда не исчезали до конца, а внешнее затишье всегда являлось лишь тихим омутом, черти в котором по-прежнему водились.

Наполеоновская бородка

Гаврила Ардалионович Иволгин, талантливейший поверенный в делах, масон ли он? Конечно. Во-первых, он старший сын человека, некогда вхожего в достаточно высокие масонские круги, бывший товарищ аж самого генерала Соколовича! В таких семьях дети начиная с определенного возраста всегда были приобщены к этой организации.

Особенно сильным семейное влияние на детей стало оказываться в России в тот период, когда стало окончательно ясно, что нового расцвета масонства ждать придется еще очень и очень долго. Как сообщает В. Брачев: «В отсутствие притока свежих сил, русское масонство 1830-х — 1840-х годов явно замыкалось в узких по своему составу семейных кружках, ограничивавшихся, как правило, членами одной семьи и их близкими знакомыми. <…> От старших к младшим переходили в этих семьях предания, масонская символика и обрядность и, конечно же, масонские архивы»2).

Гане на момент повествования исполнилось 28 лет, то есть родился он как раз в конце 1830 — начале 1840-х, когда эта практика и стала формироваться.

Тайное масонство выдает в Гане и его «наполеоновская бородка». Как известно, такую бородку носил племянник Наполеона — Луи-Наполеон Бонапарт, с 1852 в результате масонского переворота ставший императором Франции под именем Наполеона III. Этому предшествовало полученное Луи-Наполеоном официальное послание от вольных каменщиков, явившееся, по сути, разрешением на царство:

«Истинный свет масонства озаряет Вас, великий принц! Кто может забыть дивные слова, произнесенные Вами в Бордо! Нас они всегда будут вдохновлять, и под властью такого вождя мы будем гордиться быть солдатами человечества! Франция обязана вам своим спасением! Не останавливайтесь на столь блестящем пути! Обеспечьте счастье всех, возложив императорскую корону на свою благородную главу! Примите наш почтительный привет и разрешите нам довести до слуха Вашего общий клик наш от чистого сердца: «Да здравствует император!» 3).

И, наконец, самое главное: Мышкин наделяет Ганю правами своего поверенного в чрезвычайно щекотливом вопросе — в деле «сына Павлищева». Требовалось найти документы, неопровержимо доказывающие невозможность отцовства в принципе воспитателя князя и старинного друга его отца — Николая Андреевича Павлищева, который в прошлом, еще до своего скандального перехода в католичество, был масоном высокого градуса посвящения (доказательства в другой главе). И Ганя эти документы блистательно нашел, для чего совершил поездки по адресам некоторых давних знакомых Павлищева.

Так вот. Суть в том, что никогда в жизни ни один масон не допустил бы случайного человека к подобным архивам. Тем более к архивам высшего масона. И уж тем более к архивам масона-перебежчика. Это крайне опасно. Только свой человек — только масон достаточного градуса посвящения и только под надежное поручительство другого масона (в данном случае Мышкина) — будет допущен к подобным бумагам. Ганю допустили. Значит, он свой.

Адвокат Чебаров

А вот другого поверенного в делах — Чебарова — к таким документам никогда бы не допустили. Об этом прямо говорит Гаврила Иволгин (курсив мой):

— … Конечно, навести теперь справки оказалось не невозможным; но я должен признаться, что справки, полученные мною, достались мне совершенно случайно и очень могли не достаться; так что для господина Бурдовского и даже Чебарова эти справки были действительно почти невозможны, если бы даже им и вздумалось их навести.

Почему же для Чебарова, представляющего интересы Бурдовского (еще одного питомца Павлищева), эти документы были почти невозможны? Ведь Чебаров, судя по птичьей фамилии, тоже масон. Конечно. Но — младшего градуса. Он пока еще масонский птенец, молодая чайка. А его доверитель Антип Бурдовский хотч и тоже масон, но уж совсем мелкий, никчемный вариант, пустой звук для масонства.

Другое дело князь. Он представитель заграничной ложи, имеет достаточно высокий градус посвящения, и вообще он прибыл в Россию с особой миссией (об этом в другой главе), поэтому за ним приглядывают, ему помогают, его опекают. Потому и поверенному его выдали все документы. А Чебарову — нет.

Показательно, какими методами Чебаров работал с Антипом Бурдовским. Прекрасно разобравшись в его характере и поняв, что он человек совсем не ушлый и не стяжатель, а значит, открыто предлагать Бурдовскому грабеж мышкинского наследства нельзя (возмутится и откажется), Чебаров нашел к Антипу индивидуальный подход — поддев его на крючок масонских деклараций о благородстве и справедливости. В итоге он сумел настроить Антипа так, что тот «начал дело почти совсем и не из интересу, а почти как служение истине, прогрессу и человечеству» (курсив мой).

А ведь служение истине, прогрессу и человечеству — это типичный масонский лозунг. Практически тот самый основной принцип, который был провозглашен еще в 1884 году в уставе ложи «Великий Восток Франции» (1884, Constitucion, Statuts et Reqlements Generaux de C`ondre), где так прямо и говорится (курсив мой): «Франкмасонство работает над материальным и моральным прогрессом, над умственным и общественным совершенствованием человечества. <…> Его девиз: свобода, равенство и братство»4).

Иван Петрович Птицын

Молодой ростовщик Иван Петрович Птицын имел красивую теорию, оправдывающую ростовщичество: «Он доказал Гане, что ничего не делает бесчестного и что напрасно тот называет его жидом; что если деньги в такой цене, то он не виноват».

Птицын ведет себя в романе настолько умно, осторожно и вежливо, что, подпав под его скромное обаяние, очень скоро вообще перестаешь обращать внимание на то, что этот милый господин занимается отвратительным делом — ростовщичеством. Что под благородным предлогом финансовой помощи он обирает людей, пользуясь их сложными житейскими обстоятельствами. Что за неуплату долгов с процентами ему, например, достались чьи-то дачи, и намного дешевле их реальной стоимости. Одну из таких дач он продал Лебедеву («А мне Иван Петрович Птицын уступил одну из дач, дешево ему доставшихся»), в другой пока что проживал сам и тоже готовил ее к продаже. То есть хватка у скромного Птицына безжалостная. Недаром Рогожин, и сам купец, дает Птицыну самое страшное прозвание — «процентная душа».

Птицын женится на девушке из масонской семьи — Варе Иволгиной. А его имя переводится на масонский лад — как Милостью Божьей (Иван) Камень (Петрович). Птицын имеет общие дела «с очень известным в своем кругу» господином Салазкиным. Это тот самый господин (масон, разумеется, исполняющий поручения русской масонской верхушки), который каким-то чудом сумел очень быстро разыскать князя по поручению его тетки с известием о наследстве, а после руководил и самим процессом получения наследства. Именно Салазкин приобрел особую популярность у неких превосходнейших людей — «благодаря его аккуратности в делах он уже известен с весьма хорошей точки людям превосходнейшим, и дела его расширяются». Но именно этому господину генерал Епанчин и не доверял более всего, даже организовав за ним слежку в Москве: «Оказалось, что он, в интересах князя, поручил наблюдать за ним, и особенно за руководителем его Салазкиным».

Кто организовал слежку за князем?

Самым ярким доказательством того, что ростовщик Птицын был масоном, является… слежка за князем в тот момент, когда он находился сначала в Москве, а потом и во внутренних российских губерниях. Начнем Москвы.

В Москве за князем были установлены две слежки. Первая — добрейшим генералом Епанчиным, исходившим из интересов князя, которого по степени непрактичности он почитал практически за ребенка, а потому нисколько не сомневался, что наследство Мышкина тут же привлечет к нему рой мошенников. Но данная инициатива Ивана Федоровича ограничивалась только Москвой и наследством князя. Как только наследство было князем получено, а сам он из Москвы внезапно исчез, генерал Епанчин слежку за князем свернул.

Вторая слежка была установлена за Мышиным совеем другими людьми, совсем по другому поводу и длилась все то время, что Мышкин находился не только в Москве, но и в разъездах.

Важнейшим доказательством этому служит тот факт, что петербургский ростовщик Птицын слишком многое знает о «о князе и о пребывании его в Москве». Вопрос: с чего бы это? Ведь Птицын все это время находится в Петербурге. Тем более что никакой дружбы и никаких общих дел между Мышкиным и Птицыным нет в принципе.

А вот поди ж ты. Именно Птицын, этот незаметный петербургский ростовщик, оказывается прекрасно осведомлен обо всем, что происходит с князем в Москве! Более того: в романе прямо уточняется, что Птицыну про князя «могло быть известно даже больше, чем всем» (курсив мой).

И это действительно так. Например, генерал Епанчин, следивший через своих доверенных лиц за князем в Москве, полностью теряет его след, как только князь из Москвы исчезает, и в семействе Епанчиных о нем полностью перестают вспоминать. А вот совершенно посторонний князю Птицын эти сведения продолжает откуда-то получать, да еще и в удивительных деталях!

Например, Птицын знает, что, уже покинув Москву, князь целый месяц жил в одних комнатах с Настасьей Филипповной. А ведь такие подробности можно добыть, только если за князем слежка велась круглосуточно и, что называется, до самых дверей! Стало быть, тотальная слежка за князем действительно велась, и охватывала она абсолютно все передвижения князя по России. Серьезный размах. И почему-то именно Птицын, безвылазно сидящий в Петербурге и его пригороде, имеет об этом сведения.

Удивительный факт: у богатого и влиятельного генерала Епанчина возможности слежки оказались ограничены, а у неприметного Птицына — безграничны. Неужели такую мощную слежку организовал начинающий процентщик Птицын?! Нет, конечно. Такой размах под силу только организации. Причем не бедной и очень, очень влиятельной.

Птицын же мог получать нужные ему сведения о Мышкине только одним способом: если та организация, что и организовала за князем тотальную слежку, делилась некоторыми добытыми сведениями с Птицыным!

Кто же мог следить за Мышкиным? Он не преступник и не миллионер — значит, криминальные интересы в отношении него отпадают.

Остается один вариант: за князем следил московский масонский центр. Вот у них, у масонов, было для этого всё: финансы, связи, причины. И кто-то из этих масонов и сообщал кое-что о жизни князя Птицыну, исходившему из семейных интересов своей жены Вари Иволгиной. Потому что именно ей Птицын эти сведения про князя и сообщал. А уж Варя самое интересное передавала сестрам Епанчиным:

Может быть, они узнали это чрез Варвару Ардалионовну, которая могла знать и, конечно, знала всё, что знал Птицын о князе и о пребывании его в Москве. А Птицыну могло быть известно даже больше, чем всем. Но человек он был чрезмерно молчаливый в деловом отношении, хотя Варе, разумеется, и сообщал.

О чем же Варя могла сообщать? Например, о том, что князь целый месяц жил с Настасьей Филипповной в одних комнатах.

Зачем сообщала? Пыталась такими пикантными новостями вызвать в Аглае ревность и гнев. Старалась для брата. «Тут сестра всю зиму ему дорогу протачивала, как крыса работала», как скажет об этом князю Лизавета Прокофьевна.

СНОСКИ К ГЛАВЕ 18:

1) Брачев В. С. Масоны в России: от Петра I до наших дней. — СПб.: Стомма, 2000. — 337 с.

2) Там же.

3) Александр Селянинов. Тайная сила масонства. 1911 / www.e-reading.club/bookreader.php/51209/Selyaninov_-_Taiinaya_sila_ masonstva.html // дата обращ. 04.11.2016.

4) Иванов В. Ф. Тайны масонов. Харбин, 1934.

ГЛАВА 19

Что праздновали на даче у князя?

Как следует из текста, после скандала на музыке, где офицер чуть не накинулся на Настасью Филипповну с кулаками, князь сначала пошел к Епанчиным, а после долго гулял по парку, встретившись там сначала с Келлером, а потом с Рогожиным. Беседуя с Парфеном, он внезапно вспомнил, что наступающий день является днем его рождения:

— Слушай, Парфен, я вот сейчас пред тобой здесь ходил и вдруг стал смеяться, чему — не знаю, а только причиной было, что я припомнил, что завтрашний день — день моего рождения как нарочно приходится. Теперь чуть ли не двенадцать часов. Пойдем, встретим день!

Когда уже почти в полночь он вместе с Рогожиным вернулся к себе на дачу, то «с чрезвычайным удивлением» обнаружил, что его террасу заполнило «многочисленное общество», причем веселье у незваных гостей началось явно давно (курсив мой):

Веселая компания хохотала, голосила; кажется, даже спорила до крику; подозревалось с первого взгляда самое радостное препровождение времени. И действительно, поднявшись на террасу, он увидел, что все пили, и пили шампанское, и, кажется, уже довольно давно, так что многие из пирующих успели весьма приятно одушевиться. Гости были всё знакомые князя, но странно было, что они собрались разом все, точно по зову, хотя князь никого не звал, а про день своего рождения он и сам только что вспомнил нечаянно.

Итак, что же празднуют все эти люди, да еще практически ночью? Большинство достоеведов без колебаний утверждают, что поводом для этого странноватого ночного веселья был еще только наступающий день рождения Мышкина.

Однако такое мнение глубоко ошибочно. Ведь праздновать все эти люди начали «уже довольно давно» когда еще князь то был у Епанчиных, то бродил по парку. Поздравлять же Мышкина с его наступающим днем рожденья все эти давно что-то празднующие гости начали только после того, как им об этом сообщил вернувшийся князь (курсив мой):

Все встретили князя криками и пожеланиями, окружили его. Иные были очень шумны, другие гораздо спокойнее, но все торопились поздравить, прослышав о дне рождения, и всякий ждал своей очереди.

Как видим — начали поздравлять князя только после того, как прослышали (услышали) о его дне рожденья. Чтобы навсегда избавиться наконец от этой ошибки и выяснить, что же на самом деле праздновали все эти люди на даче у Лебедева, сопоставим информацию и вычленим противоречия.

1) О своем дне рождении князь и сам вспомнил совершенно случайно и буквально только что, максимум минут двадцать тому назад, — беседуя с Рогожиным в парке, где кроме них никого не было. А между тем гости что-то праздновали на этой террасе «уже довольно давно», так что многие уже успели неплохо подвыпить. Да и сам хозяин дачи — «раскрасневшийся» Лебедев был не только уже «довольно сильно готов», но и имел при этом весьма непонятный вид — «почти восторженный».

2) Увидев компанию, князь сразу же отмечает еще одну странность: у него сложилось впечатление, что все гости отнюдь не случайно собрались здесь все разом, как будто их кто-то нарочно позвал — «точно по зову». При этом князь отмечает, что сам он никого из них на свой наступающий день рожденья не звал. Да и не мог звать, поскольку и сам до последних минут не помнил про него.

3) Лебедев, видя чрезвычайное удивление князя, спешит уверить его, что «все собрались совершенно натурально и даже нечаянно». Но это неправда. Без зова, то есть без договора заранее, без намерения тут явно не обошлось.

Во-первых, об этом говорит «восторженный» вид самого Лебедева и его же готовность потратить на гостей свое собственное шампанское. Будь это обычная ночная вечеринка без всякого важного повода, никакой восторженности в Лебедеве не было бы. А во-вторых, с чего бы всем этим людям (к тому же масонам!) сходиться без повода ночью и в одном месте? Да еще и не будучи в курсе мышкинского грядущего табельного дня.

Смотрите, как интересно они все собирались — соблюдая последовательность и делая вид, что пришли сюда совершенно случайно:

— Первыми «перед вечером» приехали Антип Бурдовский и Ипполит. Нет, Ипполит не масон, однако он атеист и явно в курсе настоящей причины праздника. Об этом говорят его чисто масонские тосты и узкоспециализированные вопросы князю («Какая красота спасет мир?», «Вы ревностный христианин?»). А вот Антип Буровский масон, хотя и очень малого градуса.

— Далее к торжеству присоединился генерал Иволгин, которому, собственно, и приходить не надо было, он практически здесь жил, на хозяйской половине.

— Вместе с генералом появились и дочери Лебедева («…сошел Лебедев, затем всё его семейство, то есть генерал Иволгин и дочери»). Две младшие дочки (тринадцатилетняя девочка и совсем еще маленькая Люба) не в счет, а вот старшая дочь Вера Лебедева отлично знала, по какому поводу ее отец затеял ночной прием, да еще не пожалев на это собственного шампанского («Но своего, своего! — лепетал он князю, — на собственное иждивение, чтобы прославить и поздравить, и угощение будет, закуска, и об этом дочь хлопочет»).

— Следующими явились Ганя Иволгин и Птицын. Оба они масоны. И оба они зашли опять-таки как бы случайно — «проходя мимо (их появление совпадало с происшествием в воксале)». При этом в романе особо отмечается, что якобы случайно проходивший мимо «Гаврила Ардалионович был в особенно возбужденном настроении в этот вечер, и в настроении веселом, чуть не торжествующем, как показалось князю».

— Самым последним гостем оказался Евгений Павлович Радомский — он «зашел всего с полчаса назад» (до появления князя). Пару часов назад, на музыке в Павловском вокзале, он подвергся второй атаке Настасьи Филипповны, обрушившейся на него с известием о смерти его дяди. Вернувшегося из парка князя Радомский будет уверять, что якобы зашел вовсе не к Лебедеву на торжество в его доме, а, дескать, чтобы срочно поговорить с самим князем насчет непонятно чего. При этом Радомский сделает все, чтобы этот срочный разговор перенести на самое позднее время; таким образом он получит возможность остаться у Лебедева до самого конца. Масон ли Евгений Павлович? Конечно. Но личность его настолько неоднозначна и полна загадок, что Радомскому будет позже посвящено несколько отдельных глав.

— Предпоследним, между Ганей с Птицыным и Радомским, на эту ночную торжественную сходку явился и Келлер («Ганя и Птицын зашли, кажется, недавно, проходя мимо <…> затем явился Келлер <…> Евгений Павлович зашел всего с полчаса назад»). Однако явился он вовсе не потому, что князь полчаса назад пригласил его как-нибудь на днях зайти к нему на шампанское. Князю и в голову не пришло, что Келлер пойдет к нему тотчас же. Напротив. Князь был уверен, что Келлер в эту ночь воротится к себе домой и ляжет спать (курсив мой):

— … Ах, Келлер <…> Приходите ко мне как-нибудь поскорее пить шампанское. Все напьемся пьяны! Знаете ли вы, что у меня двенадцать бутылок шампанского есть, у Лебедева на погребе? <…> Я всю компанию соберу! А что, вы будете спать эту ночь?

— Как и всякую, князь.

— Ну, так спокойных снов! Ха-ха!

Однако Келлер по некой, пока что неясной, причине рассудил иначе — и вместо того, чтобы пойти спать (как он только что сам, лично, сообщил об этом Мышкину), вдруг передумал и прямиком отправился к нему на дачу.

О чем возвестил Келлер?

Но вот загвоздка! Когда на лебедевскую дачу «явился Келлер», то он «объявил о дне рождения», после чего немедленно «потребовал шампанского». На следующий день этот факт, в контексте пропажи бумажника, подтвердит и Лебедев (курсив мой):

Когда же, уже поздно, вошел этот Келлер и возвестил о вашем торжественном дне и о распоряжении насчет шампанского, то я, дорогой и многоуважаемый князь, <…> во ожидании лично поздравить вас, вздумал пойти переменить старую рухлядь мою на снятый мною по возвращении моем вицмундир <…>.

Так что же получается? Неужели Келлер откуда-то знал о дне рождения князя еще прежде самого князя?! Нет, не знал. Об этом вообще никто не знал до тех пор, пока сам князь не вспомнил в разговоре с Рогожиным. Подслушать же этот разговор Келлер тоже не мог, поскольку на момент встречи Рогожина с князем уже пил шампанское на террасе у Лебедева, там же и сообщив Рогожину, где ему искать князя:

— Как ты… отыскал меня здесь? — спросил князь, чтобы что-нибудь выговорить.

— От Келлера слышал (я к тебе заходил), «в парк-де пошел» <…>.

Как видим, до момента, когда Мышкин вспомнил о своем дне рожденья и сообщил всем, оставалось еще как минимум полчаса. Про чей же тогда день рожденья возвестил Келлер?..

Дети на ночной пирушке

Удивителен и тот факт, что на этой ночной и сугубо мужской пирушке (Вера в этом смысле не в счет, она хоть и слушала с восторгом все разговоры, но ее задачей было прислуживать гостям за столом) присутствуют также и дети — пятнадцатилетние подростки Коля Иволгин, Костя Лебедев и даже его тринадцатилетняя сестра Таня! И если мальчишки с энтузиастом восприняли эти ночные посиделки, то бедной девочке пришлось несладко, она не выдержала и от усталости заснула сама где придется — «в следующей комнате, на сундуке». И ни Лебедев, ни Вера так и не озаботились отнести уснувшую девочку в детскую, — не до нее было, праздник же, торжество.

Так что же на этих ночных посиделках делали дети, которых нарочно не стали укладывать спать? С какой целью их там оставили?

А вот и еще один совсем уже странный факт. Когда в разгар веселья на дачу явился Келлер и «объявил о дне рождения», потребовав шампанского, то вина и праздника потребовал и пятнадцатилетний подросток Коля Иволгин: «На шампанском и чтоб устроить праздник настаивал изо всех сил и Коля. Лебедев с готовностью подал вина».

Создается устойчивое впечатление, что Коля, ничего не зная о дне рожденья князя, тем не менее прекрасно понял, о чьем дне рождения объявил Келлер. Именно этот, не мышкинский, день рождения Коля и потребовал тут же отметить шампанским.

Дни рождения в июне

Подведем итоги. До полного раскрытия тайны лебедевских ночных торжеств нам остаются считанные шаги.

Первое торжество — собравшиеся ночью на лебедевской даче гости отмечали, как мы установили, вовсе не грядущий день рожденья князя, а какой-то другой праздник, поскольку начали его отмечать задолго до появления и Келлера, и князя. Это и есть истинный праздник, ради которого и собрались (со всеми с предосторожностями) все присутствующие в Павловске масоны. Второе торжество — это действительно день рожденья князя, и этот день совпадает по дате с основным ночным празднеством. И наконец третье торжество — это тот самый день рожденья неизвестно кого, о котором возвестил, потребовав шампанского, пришедший позже всех Келлер.

Итак, сразу три праздника в одну ночь, из которых два последних — дни рожденья. Напрашивается закономерный вопрос: так, может быть, и первый праздник (тот самый, который пришедшие гости начали отмечать задолго до Келлера и князя) тоже является днем рожденья? Конечно, да! Является, и еще каким. И чтобы его определить, остается только выяснить, какие же столь дорогие масонскому сердцу два дня рожденья приходятся в июне на один и тот же день?

Есть такой день в июне! Это 11 июня, день рождения масонства! Тот самый, уже звучавший в романе, анонимный праздник генерала Лебедева. Да, именно это наступающее торжество и начали задолго отмечать как бы невзначай собравшиеся у Лебедева масоны. Именно по этому случаю Ганя Иволгин и был в «торжествующем» настроении, а у Лебедева был вицмундир и вид «почти восторженный».

Именно ради этого дня и не стали укладывать спать детей — тем самым исподволь приучая их к великому масонскому торжеству. Нет, про истинный смысл ночной пирушки никто детям ничего не говорил. Могли ведь и проболтаться по малолетству. Тем более что и про запрещенное масонство своих семей дети пока что даже не подозревали.

Поэтому отмечали тайно, под предлогом тоже не менее важного для масонов, но при этом абсолютно не запрещенного второго торжества — того самого дня рожденья, о котором и возвестил Келлер. Ведь это был еще один праздник, также приходящийся на 11 июня — день рождения Иоанна Крестителя!

Этого святого почитали не только христиане — тамплиеры (и масоны) также величали его как своего покровителя. И не случайно именно его день рождения, 11 июня (24 по н.с.), вольные каменщики выбрали в качестве официальной даты регистрации своей организации: «Иоанн Креститель был святым покровителем как тамплиеров, так и масонов. В частности, Великая Ложа Англии была основана 24 июня — в день Иоанна Крестителя»1).

В какой день родился Мышкин?

Ну, а теперь, установив, что собравшиеся у Лебедева на ночное торжество масоны тайно отмечали приходящийся на 11 июня (по ст. ст.) день рождения масонства, совпадающий с днем рожденья Иоанна Крестителя, нетрудно догадаться, что именно этот день 11 июня также является и днем рожденья князя Мышкина! О котором он сам случайно вспомнил за несколько минут до полуночи: «завтрашний день — день моего рождения как нарочно приходится».

СНОСКИ К ГЛАВЕ 19:

1) Пикнетт Л., Принс К. Леонардо да Винчи и Братство Сиона. М.: Эксмо 2005. — 544 стр.

ГЛАВА 20

Разговоры собравшихся у Лебедева на ночное празднество масонов чрезвычайно показательны. И очень интересны присутствующим там подросткам. Они слушают эти взрослые разговоры не просто с восторгом, но даже с наслаждением. Вот, к примеру, Костя Лебедев — в продолжение некой беседы он «стоял подле Коли и Ипполита, и один вид его одушевленного лица показывал, что он готов простоять здесь на одном месте, наслаждаясь и слушая, хоть еще часов десять сряду» (курсив мой).

А вот как торопиться ни словечка не упустить из этих разговоров занятая на кухне приготовлением закуски Вера Лебедева: она «только что на минуту могла оторваться от дела, — являлась на террасу и изо всех сил слушала горячие споры о самых отвлеченных и странных для нее вещах, не умолкавшие между подпившими гостями» (курсив мой).

Что же это за разговоры такие, которые не просто дозволяется слушать детям, но ради которых детей даже нарочно не стали укладывать спать? Что это за горячие споры, от которых Костя Лебедев приходит в остолбенелое наслаждение, а Вера Лебедева боится упустить из них даже словечко?

«Быть или не быть?»

Разумеется, темой всех этих горячих споров могли быть наиболее активно на тот момент продвигаемые масонами вопросы, не раз озвученные и в романе: женский вопрос, социальный вопрос, польский вопрос, и т. д. Не случайно ведь тот же Коля Иволгин уже спорил с Лизаветой Прокофьевной как раз на подобную тему («Женский вопрос? Этот вот мальчишка <…> и тот уж намедни спорил, что это-то и значит „женский вопрос“»).

Одной из важнейших тем, которую озвучил Лебедев, стало неясное будущее русского масонства, находящегося в России под запретом и ведущего не слишком активную подпольную жизнь. Да и как это не обсуждать, коли сам праздник обязывает. Вот Лебедев, замаскировав эту тему под знаменитый Гамлетовский вопрос, и обращается к пришедшему князю (курсив мой):

— … Но, князь, если бы вы знали, какая тема в ходу. Помните у Гамлета: «Быть или не быть?» Современная тема-с, современная! Вопросы и ответы… <…> Приближьтесь, князь, и решите! Все вас ждали, все только и ждали вашего счастливого ума…

Быть или не быть? Вне всякого сомнения это вопрос дальнейшего существования масонства: быть ему в России или уже никогда не быть? Возродиться его былая мощь или заглохла здесь навсегда? Современная тема!

И не просто так ответа на этот вопрос все ждут именно от князя. Все знают, что он приехал в Россию с некой миссией, что он в определенном смысле эмиссар западных старших «братьев». Кому же и отвечать на этот вопрос, как не ему?

Заемный процент

Лебедев открывает и еще одну, весьма актуальную на тот момент в масонской среде, тему — кредиты! Правда, с учетом присутствия детей, да и вообще на всякий случай, он называет всех присутствующих не масонами, а включает их в единый реестр к атеистам (курсив мой):

— … Я вас всех вызываю теперь, всех атеистов: чем вы спасете мир и нормальную дорогу ему в чем отыскали, — вы, люди науки, промышленности, ассоциаций, платы заработной и прочего? Чем? Кредитом? Что такое кредит? К чему приведет вас кредит?

<…>

— Да хоть ко всеобщей солидарности и равновесию интересов приведет, — заметил Птицын.

Как видим, ответ Птицына исполнен чисто масонских аргументов: всеобщая солидарность и равновесие интересов — любимые лозунги вольных каменщиков. Характерно и то, что, по мнению ростовщика и «процентной души» Птицына, эти самые всеобщая солидарность и равновесие интересов должны явиться миру исключительно вследствие системы массового кредитования, т.е. все того же ростовщичества!

Таким образом, обирание граждан посредством заемного процента извращенно преподносится Птицыным как всеобщее социальное счастье.

Закон разрушения и дьявол

Начатую Лебедевым тему развивает Евгений Павлович Радомский. В диалоге с Ганей Иволгиным он рассуждает о двойственности человеческой натуры — об инстинкте самосохранения и об инстинкте саморазрушения, уверяя, что оба они одинаково нормальны (курсив мой):

— Да разве мало одного только чувства самосохранения? Ведь чувство самосохранения — нормальный закон человечества…

— Кто это вам сказал? — крикнул вдруг Евгений Павлович. — Закон — это правда, но столько же нормальный, сколько и закон разрушения, а пожалуй, и саморазрушения. Разве в самосохранении одном весь нормальный закон человечества?

В основе рассуждения Радомского лежит широко известный масонский принцип — двойственность человеческой натуры, одинаковая ценность добра и зла. Именно в русле этой бинарности и высказывается Евгений Павлович: нормальность закона сохранения он чисто по-масонски соотносит с нормальностью закона саморазрушения, что с точки зрения христианства не может быть равно другу другу. Ибо жизнь, а значит, и закон самосохранения дан человеку богом, а самоубийство как вариант саморазрушения осуждается в христианстве.

На самом деле вся эта демагогия насчет нормальности саморазрушения, для пущей убедительности возведенного Радомским в некий закон, все эти скользкие рассуждения нужны только лишь для того, чтобы вслед за узаконенной (масонами) нормальностью само-разрушения внушить слушающим мысль и о нормальности разрушения (насилие извне).

Смотрите, с какой ловкостью Евгений Павлович проделывает этот хитрый трюк. Положив на одну чашу весов нормальность само-сохранения, Радомский, казалось бы, на другую чашу весов должен положить противоположное значение — нормальность само-разрушения. Однако этого не происходит. Вместо этого закон само-сохранения (закон своей воли) Радомский внезапно уравновешивает законом разрушения (законом чужой, внешней воли). И только после этого, для маскировки идеи, приставляет под конец закон само-разрушения.

Вот чем Радомский занимается — закрепляет в сознании подростков мысль о законности разрушения! А что это такое — закон разрушения, декларируемый масоном Радомским? Это революции, перевороты, бунты, свержения, гражданская и мировая война — право на разрушение других государств. Это убийство, ограбление, насилие, мошенничество, вымогательство и т. п. — право на разрушение другого человека. Вот какие «истины» декларирует Евгений Павлович. Вот что слушают и чему учатся присутствующие при таких беседах подростки.

Наконец все эти рассуждения о двойственности человеческой натуры и праве человека на зло уперлись в то, ради чего они, собственно, и затевались, — в право дьявола на владычество миром в той же мере, что и право бога на то же владычество, а значит, и в право человека на поклонение дьяволу (курсив мой):

— Мысль коварная и насмешливая, мысль шпигующая! — с жадностью подхватил Лебедев парадокс Евгения Павловича, — мысль, высказанная с целью подзадорить в драку противников, — но мысль верная! <…> Да-с. Закон саморазрушения и закон самосохранения одинаково сильны в человечестве! Дьявол одинаково владычествует человечеством до предела времен, еще нам неизвестного. <…> ибо нечистый дух есть великий и грозный дух, а не с копытами и с рогами, вами ему изобретенными. Но не в нем теперь дело!..

— Почему вы знаете, что не в нем теперь дело? — крикнул вдруг Ипполит и захохотал как будто в припадке.

Нервическая реакция Ипполита только подчеркивает его откровенный намек на тот факт, что именно масоны являются пропагандистами сатаны. Как говорил в своей известной книге В. Брачев, «и сами братья не всегда считают нужным скрывать своего отрицательного отношения к христианству. «Мы, масоны, — говорят они, — принадлежим к роду Люцифера. Треугольник вместо креста. Ложа вместо церкви». Не удивительно, что сатанинские ложи на Западе не такая уж и редкость»1).

Шестьдесят католических монахов

Завершает этот список ночных бесед гадостная история Лебедева о том, как некто в XII веке съел в голодные времена шестьдесят католических монахов и еще шесть маленьких детей:

— … Один из таких тунеядцев, приближаясь к старости, объявил сам собою и без всякого принуждения, что он в продолжение долгой и скудной жизни своей умертвил и съел лично и в глубочайшем секрете шестьдесят монахов и несколько светских младенцев <…>. До светских же взрослых людей, как оказалось, он с этою целью никогда не дотрагивался.

Эта история была воспринята присутствующими масонами со смехом («Да разве можно съесть шестьдесят монахов? — смеялись кругом»). На убитых и съеденных монахов посыпались насмешки. Например, Лебедев заметил, что «католический монах уже по самой натуре своей повадлив и любопытен, и его слишком легко заманить в лес или в какое-нибудь укромное место».

Князю веселое настроение собравшихся очень нравилось, в том числе и смех насчет съеденных монахов, и он «часто от души смеялся вслед за всеобщими взрывами смеха. Видно было, что он ужасно рад тому, что так весело, так шумно».

Правда, в какой-то момент Мышкин вдруг забеспокоился и дважды спросил Лебедева, с какой целью «он замешал тут монахов и что хочет этим сказать», к чему он ведет («…к чему вы ведете? — продолжал спрашивать князь»). Но ответа от Лебедева он так и не получил. Вместо него князю ответил Гаврила Иволгин, глумливо уточнив, «что в двенадцатом столетии только монахов и можно было есть, потому что только одни монахи и были жирны».

Всеобщее глумление над съеденными католическими монахами плавно перешло в приготовленную для гостей закуску. Но вот что удивительно: вдоволь похохотав над хорошо откормленными, по уточнению Гани, католическими священнослужителями, никто так и не задал Лебедеву вопрос: а кто их все-таки съел? Кто был этим людоедом? Никто этим даже не поинтересовался, как будто и без всякого Лебедева всем был известен ответ.

В одной из глав выше я уже высказывала предположение что этим средневековым людоедом был тамплиер (потому Мышкин и забеспокоился). Не случайно ведь Лебедев неожиданно характеризует людоеда как «человека религиозного и совестливого», наделив его раскаяньем и даже явкой с повинной.

Но можем ли мы найти подтверждение этому в тексте? Конечно, да. Об этом свидетельствует следующий факт. Когда Лебедев сообщает о муках совести, одолевших людоеда под конец его жизни, то далее, рассуждая о возможных вариантах раскаянья, он говорит следующее (курсив мой):

— … Кто же толкал его идти доносить на себя? Почему не просто остановиться на цифре шестьдесят, сохраняя секрет до последнего своего издыхания? Почему не просто бросить монашество и жить в покаянии пустынником? Почему, наконец, не поступить самому в монашество?

На первый взгляд, лебедевская реплика слишком туманна и содержит взаимоисключающие вещи. Ведь если бросить монашество, то значит прежде быть монахом. А если поступить самому в монашество, то значит прежде монахом не быть! Что это еще за путаница такая? Однако путаница исчезает — если вспомнить, что тамплиеры были не только рыцарями, но еще и монахами. И тогда реплика Лебедева немедленно проясняется:

1) «почему не просто бросить монашество» — это означает перестать быть тамплиером, сложить с себя полномочия рыцаря-монаха;

2) «поступить самому в монашество» — означает самому стать католическим монахом!

СНОСКИ К ГЛАВЕ 20:

1) Брачев В. С. Масоны в России: от Петра I до наших дней. — СПб.: Стомма, 2000. —337 с.

ГЛАВА 21

Отрубленная голова

Отрубленная голова — важнейший тамплиерский (масонский) символ. Неудивительно, что он представлен в романе целых шесть раз и в самых различных вариантах. Отсеченная голова дважды упоминается в репликах Лебедева, дважды существует в рассказе князя про казнь преступника Легро и дважды становится объектом искусства.

Говорят, что после разгрома ордена хамовников в начале XIV века при обысках в резиденциях тамплиеров были найдены отрубленные головы разной степени сохранности. При этом многие из этих голов имели совершенно непотребный вид — с приделанными к ним ногами и вторыми лицами. У одной головы, как пишет Оддвар Ольсен, «было четыре ноги, две у передней части лица, две у задней»; другая голова была «с двумя лицами»; были и какие-то «древние забальзамированные головы»; была даже голова, у которой лицо было «синеватое и в пятнах, с бородой наполовину из черных, наполовину из белых волос, похожей на бороды некоторых тамплиеров»; цвет всех этих голов «также менялся от белого к синему, красному, коричневому и черному»1).

Чьи это были головы? Почему они сохранялись в таком виде? Отделяли ли их от тела после смерти человека, или срубали с плеч живых людей, — неизвестно. Но есть версия, что тамплиеры использовали эти головы в магических экспериментах, оккультных ритуалах, спиритических сеансах и алхимических опытах.

Тайну всех этих голов так и не удалось раскрыть. Вот только английские масоны и по сию пору зачем-то «хранят в Великой Ложе в Лондоне более 200 черепов»2)…

Иоанн Креститель

На чью же голову намекает Достоевский целых шесть раз? Поскольку речь в романе идет о «рыцаре бедном», то ответ очевиден — на голову Иоанна Крестителя, о чьем дне рождения (Рождестве) и объявил Келлер, явившись ночью на террасу к Лебедеву. И действительно, именно этот ответ подразумевается в реплике самого князя: «Я в Базеле недавно одну такую картину видел. <…> Я когда-нибудь расскажу — очень меня поразила» (имеется в виду «Усекновение главы Иоанна Крестителя» Ганса Фриса).

Известно глубочайшее почитание тамплиерами Иоанна Крестителя, но прежде всего поклонение его отрубленной голове. Как пишет М. Таранов: «Тамплиеры поклонялись голове Иоанна Крестителя. Во время своего пребывания на Востоке рыцари-храмовники <…> заразились так называемой мандейской ересью, которая объявляла Иисуса ложным пророком, а Иоанна истинным мессией. Отрубленная голова Иоанна была символом этой веры»3).

Графиня Дюбарри

Известна трогательная история о том, как Лебедев по три раза за ночь встает молиться «за упокой души графини Дюбарри», которая была гильотинирована. Весь его рассказ пронизан жалостью к несчастной, когда палач «ее за шею под нож нагибает и пинками подталкивает», а она «и не понимает, что с ней происходит, от страху», сопротивляется палачу «на потеху пуасардок парижских» и умоляет дать ей еще несколько секунд жизни: «Минуточку одну еще повремените, господин буро, всего одну!» Вот от этого «графининого крика, об одной минуточке» у Лебедева «точно сердце захватило щипцами».

Почему масон Лебедев, с удовольствием рассказывающий историю о съеденных монахах и младенцах, вдруг по три раза за ночь встает помолиться о графине Дюбарри? Прежде всего потому, что пять недель тому назад у Лебедева умерла тяжелыми родами жена. Он не носит крепа на рукаве, но очень переживает это горе. Не справляясь с потерей, он напивается к вечеру, а «на ночь плачет», не может уснуть и «ночью раза по три молиться встает», стоит в слезах «на коленях» и молится так истово, что лбом «стучит по получасу».

Тяжкая смерть жены, ее безвинные предсмертные мученья и ощущение своей вины — все это задело Лебедева так сильно, что в своих беспокойных ночных молитвах он стал невольно вспоминать и другую невинную страдалицу, жертву масонских политических игрищ — мадам Дюбарри. Смерть этой немолодой, испуганной, никому не опасной и даже не слишком умной женщины была настолько страшна и чудовищна, что на жалость пробивало даже таких жестокосердных людей, как Лебедев.

Жалость к мадам Дюбарри заставляла Лебедева жалеть и молиться за всех остальных подобных ей безвинных масонских жертв (курсив мой):

— … Я не просто за одну графиню Дюбарри молился; я причитал так: «Упокой, господи, душу великой грешницы графини Дюбарри и всех ей подобных», а уж это совсем другое; ибо много таковых грешниц великих, и образцов перемены фортуны, и вытерпевших, которые там теперь мятутся и стонут, и ждут <…>.

И действительно, подобных показательных жертв на масонском счету в тот период революционной Франции было чрезвычайное количество.

Голова на блюде

История гибели Иоанна Крестителя широко известна, изложу ее лишь вкратце для понимания дальнейших событий в романе «Идиот». Царь Ирод Антипа за открытое обличение своих неблаговидных поступков (оставление законной жены и незаконное сожительство с Иродиадой, которая на тот момент и сама была замужем) приказал схватить пророка Иоанна и бросить его в темницу. К моменту своей гибели Иоанн пробыл в тюрьме уже полтора года. Неизвестно, что Ирод собирался делать с ним дальше — держать ли в застенке пожизненно, или выпустить через годы, или все-таки спустя годы казнить. Очевидно одно: в день своего рождения Ирод казнить Иоанна Крестителя не собирался.

Однако Иродиада — видимо, опасающаяся, что живой пророк каким-то образом все-таки сможет воздействовать на царя и тогда он бросит ее, — подговорила свою дочь Саломию так станцевать перед Иродом и его гостями, чтобы царь пришел в невероятный восторг. Так и случилось. Ирод воспламенился от танца до такой степени, что при свидетелях пообещал Саломии в награду все, чего бы она ни пожелала. И она пожелала — голову Иоанна Крестителя на блюде…

Голова на блюде! Этот скорбный Иоанновский символ (который, повторюсь, является важнейшим элементом масонской символики) внезапно включает в свою реплику Лебедев. Это происходит в тот момент, когда пытающийся отвести от себя подозрения в краже лебедевского бумажника генерал Иволгин предлагает Лебедеву себя обыскать, но тот отказывается. Об этом он и рассказывает князю (курсив мой):

— … Слушай, говорю, генерал, если бы кто другой мне это сказал про тебя, то я бы тут же собственными руками мою голову снял, положил бы ее на большое блюдо и сам бы поднес ее на блюде всем сомневающимся: «Вот, дескать, видите эту голову, так вот этою собственною своею головой я за него поручусь, и не только голову, но даже в огонь». Вот как я, говорю, за тебя ручаться готов!

Вспомним, ради чего библейский Иоанн отдал себя на смерть. Он в прямом смысле слова сложил свою голову за чистоту нравственного закона. Лебедев же использует этот трагический образ ради глумления над несчастным стариком, которого он очень скоро сведет в могилу.

Лжесвидетельство князя

Упоминание о духовном подвиге Иоанна Крестителя (с чего, собственно, практически и начался рассказ Лебедева о пропавшем бумажнике), не заставило князя задуматься о том, на какие бессовестные поступки он был готов ради корпоративной масонской этики, предписывающей по возможности скрывать непотребства «братьев». Во-первых, он согласился с тем, чтобы Коля шпионил за своим родным отцом. А во-вторых, Мышкин сам предложил вместо масона генерала Иволгина обвинить в воровстве неповинного Фердыщенко, то есть лжесвидетельствовать (курсив мой):

Князь нахмурился и поднялся с места.

— Видите, Лукьян Тимофеич, тут страшное дело в ошибке. Этот Фердыщенко… я бы не желал говорить про него дурного… но этот Фердыщенко… то есть, кто знает, может быть, это и он!.. Я хочу сказать, что, может быть, он и в самом деле способнее к тому, чем… чем другой.

И никаких угрызений совести в связи со своим лжесвидетельством князь не испытывал.

Иисус и Иоанн

Но продолжим библейский сюжет. Когда Саломия пожелала за свой танец голову Иоанна Крестителя на блюде, то в темницу, где содержался Иоанн, по приказу царя Ирода был тотчас же послан палач. То есть дело Иоанна было сокращено. В ту же ночь, вернее, уже на рассвете Иоанну отрубили голову и привезли во дворец Ирода.

Запомним эти ключевые для понимания романа моменты: 1) казнь Иоанна в ближайшие дни не входила в планы Ирода; 2) известие о казни Иоанн получил под утро; 3) для спящего Иоанна весть о скорой казни оказалась неожиданной.