Бесплатный фрагмент - Достоверные допущения

«Отец семейства и хозяин дома, я с грустью оглядываюсь на свою бурную молодость, которую собираюсь описать, и перо мемуариста нерешительно дрожит в моей лапе.

Однако я успокаиваю себя мудрыми и утешительными словами, которые прочитал в мемуарах еще одной значительной личности и которые здесь воспроизвожу: «Каждый, к какому бы сословию он ни принадлежал, если он совершил славное деяние или то, что воистину может почитаться таковым, должен собственноручно описать свою жизнь. Хотя и не следует браться за это прекрасное дело, пока не достигнешь сорокалетнего возраста. Если, конечно, он привержен истине и добру.»

Мне кажется, я совершил немало славных дел, а еще больше таких, которые представляются мне славными. И я в достаточной степени добр, привержен истине, когда она не слишком нудная (а сколько мне лет, я забыл).»

Туве Янссон, Мемуары папы Муми-тролля

ДОСТОВЕРНЫЕ ДОПУЩЕНИЯ

0. ОПРАВДАНИЯ. ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ

На этой неделе мне исполнится 48 лет — не очень серьезный возраст, хотя понимаешь и принимаешь это, только добравшись сюда естественным путем. И это тем более не слишком значительный возраст для написания воспоминаний. Ведь сколько еще впереди (кстати, одно из самых распространенных заблуждений)! Во всяком случае, так принято считать. Однако, я с этим подходом не согласен принципиально минимум по трем причинам.

Во-первых, писать воспоминания следует тогда, когда мозг еще способен вспоминать. Между тем, как мы знаем из мировой практики, с годами такая способность зачастую утрачивается. А едва ли вы станете читать воспоминания, типа «Встречался я как-то, не помню точно когда, с одним знаменитым хореографом, хотя, наверное, больше актером, имя которого забыл, но очень известным. Он снимался тогда во всех заметных фильмах, названия не назову, но если погуглите, что тогда прокатывали в кинотеатрах, каждый третий фильм с ним будет. Наверное. Насмеялись мы с ним в тот раз вдоволь, жаль не помню, над чем. Но вот что точно помню, так это то, что он был геем, хотя узнал я об этом буквально на днях…».

Во-вторых, уже сейчас мои друзья и знакомые рассказывают мне истории с моим участием, случившиеся несколько лет назад, а я их не помню совершенно… То ли еще будет! — думаю я всякий раз, похихикивая над собой, поскольку истории большей частью забавные.

Наконец, в-третьих, в моих текстах будут присутствовать реальные люди, которым будет, в основном, приятно увидеть свои имена в книжке. Многие из них мои ровесники, а многие и постарше. Было бы здорово, если бы такая книга попала к ним в руки прежде, чем они утратят способность воспринимать буквы, пускай и не по самой радикальной причине.

Если говорить начистоту, то первую попытку написать воспоминания я предпринял, когда мне было в районе шестнадцати лет (или чуть раньше? не помню), рабочее название было «Время внутри и снаружи меня». Уже тогда я понимал, что надо записывать происходящее, но такое обязывающее название попросту не потянул. Потом была еще пара попыток, тоже неуспешных. Были и какие-то бессистемные дневниковые записи. Однако, наткнувшись на плоды упомянутых поползновений некоторое время назад, я с удивлением обнаружил, что даже те несколько страниц сохранили в себе мысли и информацию, которые были бы безвозвратно утеряны в любой другой ситуации. И это оказалось последней каплей, побудившей меня взяться за перо.

И да, про название, «Достоверные допущения». Кое-что я могу не помнить в точности, хотя и стараюсь не привирать. Приходится достраивать состоявшуюся реальность, исходя из логики ситуации и повествования. Это допущения. Но они на девяносто девять процентов достоверны. А сто процентов вам не гарантирует даже тот, кто думает, что помнит все. А если гарантирует — не верьте, это надежный признак того, что вас уже начали обманывать.

В любом случае, автор заранее просит прощения у всех упомянутых в книге, в отношении кого невольно допущены те или иные фактические огрехи: все несовпадения случайны.

На этом месте оправдания заканчиваются, и начинается собственно книжка. Читать ее можно не подряд и вообще не целиком (можно даже вообще не читать, кстати, дело сугубо добровольное) — наверняка какие-то главы вызовут больший интерес, какие-то покажутся излишними. Предлагаю читателю самому определиться, на чем он хотел бы сосредоточиться. Для меня же все, что написано ниже, одинаково важно, поэтому работу по изъятию лишних эпизодов я за читателя выполнить не возьмусь.

Москва, Теплый Стан, 23/02/2022

1. СЕМЕЧКА

В 2008 году я ушел с должности вице-президента Юридической фирмы «Доломанов и партнеры» в свободное плавание, организовав собственный юридический бизнес с бывшими коллегами, точнее, присоединившись к их оформляющемуся коллективу. Сначала это было образование с пугающей аббревиатурой ООО «ЗЗСП» (Зорин, Золотарев, Саенко и партнеры), но в составе партнеров, как это часто бывает с молодыми бизнесами, очень скоро произошли изменения, и название потеряло свою актуальность.

««Я сидел и занимался своим любимым делом: сочинительством, а именно придумыванием нового названия для своей компании, в которой вместо двух ранее заявленных партнеров появился новый — Андрей Яковлев. Опыт работы подсказывал мне критерии: это должно быть легко запоминающееся буквосочетание, которое в любом справочнике стояло бы поближе к началу алфавитного списка. Здорово, если бы легко транслитерировалось, хорошо смотрелось на бланках и визитках в кириллице, и латинице, и было произносимо иностранными клиентами (то есть как минимум без букв типа «Ж» и «Щ»). Неплохо, чтобы оно еще указывало на характер услуг, оказываемых фирмой. И еще оно не должно быть занято другими коммерсантами (как фирменное наименование, как домен и как товарный знак).

После долгих поисков и проверок всевозможных реестров, я нашел, как мне казалось, идеальное сочетание всех факторов: «впервые придуманное» слово «АДВАКО» или «ADVACO». Это было начало алфавита (А+Д+В+А…), никем не занятое. Это скрыто указывало на нас с Андреем и расшифровывалось как Андрей+ДВА+КОмпания, то есть компания двух Андреев. Ну а с очевидностью, как мне казалось, начало АДВАК… указывало на адвокатскую деятельность. И хотя ни я, ни Андрей, пусть и были многолетними практикующими юристами с профильным образованием, не имели адвокатского статуса, для большинства россиян понятия «адвокат» и «юрист» настолько неразличимы, что какие-либо уточнения были тут совершенно излишни.

Так компанию и переименовали и даже запустили сайт advaco.ru.

Каково же было мое удивление, когда оказалось, что почти по всем параметрам я ошибся! Большинство русских людей бегло читали наше кириллическое обозначение как «Авокадо» и совершенно не догадывались, что это не торговцы экзотическими фруктами, а довольно высокооплачиваемые юристы-многостаночники, «которым под силу решить практически любую задачу», как говорилось в одном из наших пресс-релизов. Когда же наши граждане читали английское написание, они норовили произнести его как «Адвасо» и даже «Адвацо», а когда мы диктовали им адрес сайта, они со слуха всегда его записывали как «advako», через «k», а не через «c», которое у нас отчего-то называется «русская ЭС» (не путать с «ЭС как доллар»). Иностранцы же, которые ловко читали и писали «advaco» по-английски, все равно не понимали ни что это адвокаты, потому что по-английски это lawyers, а совсем не advocat, ни что это компания двух Андреев, потому что «два» на их языке тоже звучит совсем иначе. Начало же алфавитных списков тех справочников, куда мы попали, не принесло нам ни одного клиента.

А как мы знаем из детской классики, «как вы яхту назовете, так она и поплывет».

Между тем наша яхта проплавала восемь лет, являясь хотя и не слишком прибыльным, но уж точно никак не убыточным предприятием, обеспечивая существование нас и наших семей, сколотило некий клиентский и профессиональный пул, живущий с нами до сих пор, преодолела финансовые и политические кризисы 2008 и 2014 годов, и была без суеты подготовлена к плановому затоплению в связи с изменением семейных обстоятельств партнеров.

И вот теперь я расскажу вам то, что не рассказывал ни Зорину, ни Золотареву, ни Яковлеву.

Когда я достиг возраста, достаточного для самостоятельного выхода на улицу для прогулки (а в СССР такой возраст наступал значительно раньше, чем в свободной России), меня направили на выгул, снабдив большой сочной грушей, что в Москве, может, и не было дефицитным товаром, но во всяком случае не продавалось на каждом углу. Когда вскоре после этого для надзора за мной на улицу вышла мама, она увидела, что груши у меня в руках уже нет. Смекнув, что такой маленьким мальчик не может съесть такую большую грушу за такое короткое время, она поинтересовалась судьбой означенного плода. В ответ я с гордостью ответил, что по предложению гулявшей здесь чуть ранее девочки, променял ее на… семечку.

На семечку.

Подсолнуховую.

Одну.

Семечка оказалась вкусной, и сделкой я остался доволен. Что уж говорить о девочке…

В общем, думаю, что бизнес — это не мое. Простите, ребята, что не признался вам в этом раньше.

2. УЛИЦА ВИНОКУРОВА

Воспоминания о раннем детстве у меня начинаются где-то с трех лет, то есть примерно с 1977 года. Помню прогулки с папиной мамой бабушкой Лизой, Елизаветой Ивановной, у поликлиники на улице Винокурова, детскую площадку с качелями и песочницей во дворе, соседского мальчика со странным для меня именем Рашид, магазин «Промтовары» через дорогу, где мне купили огромную желтую пластмассовую рыбу на колесиках и нелепой зеленой лягушкой на спине, которая довольно быстро отвалилась. Мы жили на первом этаже в угловой квартире, и окна выходили сразу в две стороны на придомовой садик, где, хотя сейчас трудно это представить, бабушка растила кусты красной и черной смородины и кусты крыжовника. В этом саду можно было по-настоящему гулять, а в сезон собирать урожай. Крыжовник мне особенно нравился: он был похож на крохотные арбузы, которые упруго лопались во рту и обдавали его кисловатой свежестью.

Прямо рядом с домом проходили рельсы, и металлическое позвякивание идущих по ним трамваев, в которое я всякий раз вслушивался, засыпая, навсегда останется для меня звуком убаюкивающей колыбельной. И хотя сейчас трамваи уже не те — ходят быстро, не гремят, не звенят, и вообще вид имеют современный и нагловатый, словно приезжие, — я до сих пор их нежно люблю, и иной раз готов пожертвовать временем и подземным комфортом, выбрав именно трамвай в качестве средства передвижения.

Примерно тогда же я познакомился с творчеством Владимира Высоцкого, хриплый голос которого, так не похожий на все прочие поющие советские голоса (а несоветских тогда почти и не было), пугал и завораживал одновременно. Многократно воспроизводимые с голубой гибкой пластинки «Кони привередливые», «Скалолазка» и «Москва-Одесса» (особенно вот это «чщщерт возьми!» в конце песни, что для СССР и для нашей несквернословящей семьи было практически пределом дозволенного и даже немного больше) — возможно, именно эти три произведения, исполненные главным русским бардом под аккомпанемент ансамбля «Мелодия» Георгия Гараняна, заложили во мне основы понятий о критериях хорошей правильной песни: выверенная аранжировка, доступная, но не пошлая, мелодия, текст, в который хочется вслушиваться. И вообще в целом — песня, как авторское высказывание от первого лица. Конечно, сформулировать свое понимание так я в то время не мог, но на подкорку оно легло плотно. Потом к этим песням добавились другие с гиганта, выпущенного ВФГ «Мелодия» чуть позже, но с теми же исполнителями: «Ноль семь», «Она была в Париже», «Лирическая», «Жираф», «Песенка о переселении душ» — все это так контрастировало с официальной эстрадой из радиоточки на кухне, что практически сносило неокрепшую юную крышу напрочь.

Второй певец, покоривший мое сердце, певцом не был и исполнял совершенно иное. Звали его, как и меня, Андреем, а фамилия его была совсем другая — Миронов. Кажется, первая песня в его исполнении, которую я услышал, была «Иваново — город невест» — сравнительно незаметная вещь, но обаяние актера пробивало довольно невзрачный и лишенный всякого драйва вальсовый мотивчик. А уж когда я услышал «Остров невезения», Андрей Миронов навсегда поселился в моем сердце. И добавил в понимание песни такой нюанс, что ее нужно не просто исполнить, а сыграть. «Прожить», как сказали бы сами актеры того времени. «Продать», как говорят современные актеры.

В начале 80-х бабушка Лиза переехала в Теплый Стан, где мы с мамой, папой и младшим братом Сережей обосновались к тому времени в кооперативном жилье. Квартира на Винокурова в результате сложного многоступенчатого обмена (продавать квартиры тогда было невозможно по закону) досталась какой-то еще более ориентированной на натуральное хозяйство женщине. Она умудрилась развести в московской квартире кроликов, правда сад довольно быстро пришел в запустение.

Некоторое время назад после многолетнего перерыва я снова побывал в местах своего раннего детства. Дома эти еще не посносили, хотя наверняка они стоят в плане очередной волны реновации. Самостоятельно окна своей квартиры я найти не смог, а подсказать было некому. Да я до поры не был уверен, что и дом определил правильно — все же маленьким я ходил только за руку, и никакой карты местности поэтому у меня в голове не сложилось.

А вот поликлинику я нашел, поскольку на микрорайон она по-прежнему одна, ошибиться сложно. Боже мой, какой крохотной оказалась лесенка из трех ступенек, по которой я взбирался зимой, укутанный в шарф и шапку, одетый в пальто, двигаться в котором было практически невозможно, и обутый в валенки, исключавшие любую форму активного передвижения, кроме скольжения по ледяной горке вниз! Но дело, думаю, не в одежде, которая усложняла мои передвижения. А в том, что в детстве нам все кажется большим: и горки, и лесенки, и беды, и радости, и удачи, и неудачи. Только в детстве, как следует раскачавшись на качелях, можно почти достать до звезд, а в подвале дома, куда ты попал через кошачий лаз, встать в полный рост. С годами мы понимаем, что звезды несколько дальше, а мест, где мы можем стоять не сгибаясь, становится меньше.

И возможно, вся оставшаяся после детства жизнь, это попытка все-таки насколько возможно приблизить звезды и встать в полный рост там, где это удается немногим. Те же, кто справляется с этой задачей, где пасуют остальные, поднимают потолки, увеличивая количество воздуха, и всем становится чуть легче дышать.

3. РОДИТЕЛИ

Родители… Обязательно надо о них написать. Чем старше становлюсь, чем больше сам становлюсь родителем, тем очевиднее, насколько важен тот трамплин и то сопровождение, которые дают тебе мама и папа на старте. С возрастом также приходит и понимание ошибок, которые допустили родители, но даже эти ошибки чаще всего были продиктованы любовью, которая в древнем нашем языке, как известно, называлась «жалость», а «любить» значило «жалеть» (или наоборот?). Вот и меня часто жалели, хотя и не всегда это шло мне на пользу.

Моя мама, Светлана Викторовна (крещеная в православную веру как София), происходит из семьи дипломата (и одновременно, что уж там, сотрудника КГБ СССР) и имеет крайне нетипичную для советского человека биографию. Начиная с того, что родилась она в Швеции, а это, кстати, означает, что она в заявительном порядке может получить шведское гражданство, так как шведские законы предоставляют гражданство по территориальному признаку вне зависимости от того, в семье какого гражданства ты родился.

В детстве мама побывала в США, куда по работе со всей своей семьей отправился ее папа, Виктор Матвеевич Зегаль, и в США мама училась в первом классе общеобразовательной школы, о чем даже была заметка в центральной американской прессе (документ хранится в семейном архиве), позже какое-то время провела в Финляндии, а затем, когда границы были еще в основном закрыты, несколько раз побывала в ГДР (в том числе и со мной, хотя я этого почти не помню), где проживала ее родная сестра Татьяна с мужем Олегом, сотрудником КГБ СССР (да, вот такое совпадение профессий отца и мужа мы наблюдаем в семье моей тети).

Окончив школу в Советском Союзе (с золотой медалью), мама поступила на факультет журналистики МГУ, который тоже успешно закончила, выпустившись тележурналистом (дома с самого начала 70-х хранится пленка заснятого с экрана телевизора на любительскую камеру фрагмента новогоднего «Огонька» на Шаболовке, где мама принимала участие, правда только в качестве статиста за столиком). Все дороги были для нее открыты, но вот тут-то и произошел слом, связанный с рождением детей. Если меня еще пытались как-то сбагрить в детский сад или отдать на воспитание папиной маме — бабушке Лизе, то мой младший брат Сергей, появившийся на свет через три года после меня, был довольно проблемным в плане здоровья ребенком и требовал к себе повышенного внимания. Оставшись с ним дома, мама так в итоге полноценно на работу и не вышла, хотя и сменила несколько работ, среди которых Издательство «Наука» и администрация Музея обороны Москвы в Олимпийской деревне. Около музея стояли настоящие пушки и «Катюша», по которым мы с братом любили лазать. Кажется они и сейчас там.

Последним местом работы мамы была кафедра международного права и международных отношений Дипломатической академии Министерства иностранных дел РФ, где она двадцать пять лет служила методистом. И хотя на пенсию ее там проводили с цветами и тортиками, о какой-то карьере говорить не приходится.

Папа, Виктор Андреевич (тоже еще в детстве крещеный в православную веру своей религиозной мамой, но никогда это не афишировавший), в честь отца которого я был наречен, напротив всю свою жизнь ставил перед собой нереальные планы и добивался их реализации. Рано потеряв отца (муж бабушки Лизы Андрей Алексеевич умер задолго до моего рождения), будучи сыном малограмотной уборщицы, папа одновременно старался и заработать денег, чтобы помочь маме, и получить хорошее образование. Так он оказался в стройотряде, в ранней молодости поставив галочку рядом с одним из трех обязательных классических пунктов «построить дом», и успел поработать фотографом, и поступил на экономический факультет МГУ, самостоятельно подготовившись к экзаменам, разумеется, не имея никакого блата.

Хотя кроме названного, у папы был еще и первый юношеский разряд по плаванию и водному поло, жизнь его пошла по совершенно другой — комсомольско-партийной линии. Искренне веря в идеалы коммунизма, папа сперва оказался в райкоме комсомола, затем в Московском горкоме комсомола в отделе пропаганды, и к середине восьмидесятых — в столичном горкоме партии в международном отделе. Я не видел его за работой, но предполагаю, что знание экономических трудов Маркса, полученное в МГУ, позволяло ему быть достаточно убедительным в дискуссиях с проклятыми оппонентами.

В горкоме партии, кроме встреч с многочисленными прославленными деятелями науки и искусства, произошла личная встреча папы с только что приехавшим в Москву Ельциным, из которой он вынес для себя убеждение, что с этим человеком нельзя идти в разведку. В дальнейшем я всегда опирался на это его ощущение, даже когда вокруг меня все были за Бориса Николаевича, а тот что было сил ездил общественным транспортом, хотя ему было никуда не надо. Время показало, что мы с папой были правы.

Примерно в те же дни Горбачев затеял «перестройку» и «ускорение» (не путать с «matryoshka» и «balalaika»), и после обманчивого ощущения глотка свободы все стало рушиться. Пока еще не все рухнуло, папа успел поучаствовать в российско-американском велопробеге: сначала американцы прилетали к нам и ехали из Москвы в Санкт-Петербург (а может быть тогда это еще был Ленинград), затем на следующий год наши летели в США и проезжали их поперек с востока на запад через центральные штаты. Хотя меня напрямую и не коснулось это путешествие, но из рассказов папы я выяснил, что простые американцы гораздо ближе нам по духу и по ежедневным проблемам, которые им приходится решать, чем мы привыкли думать. Я в этом лишний раз убедился лично в начале 90-х, когда два месяца провел в США (об этом позже), но и отправлялся туда уже подготовленный.

Примерно в то же время папа, поняв, что т.н. «политическая карьера» бесперспективна, немного поскитавшись по чужим бизнесам, организовал компанию по производству биологически-активных добавок ООО «Здоровье нации», которая работает по сей день, то есть примерно тридцать лет.

4. ПОРТФЕЛЬ КИМ ИР СЕНА

Папина «партийная» работа не только оказалась базой для создания моей семьи (ведь со своей будущей женой Наташей я познакомился во время школьной поездки в Бельгию, куда наша директриса взяла меня исключительно из-за номенклатурной родословной), но и периодически позволяет мне затыкать за пояс слишком уж раззадорившихся собеседников. Когда они начинают рассказывать о своих удивительных приключениях, я, конечно, могу поделиться историей возникновения нашей семейной реликвии — фотографией дедушки с Юрием Гагариным и автографом первого космонавта на ее обороте, или более скромной историей опять же фотографии легендарного хоккейного голкипера Владислава Третьяка с опять же адресным именным автографом… Но есть у меня история покруче.

В мае 1984 года папа позвонил домой и спросил, дома ли я. Я оказался дома. Мне было велено одеться в парадную пионерскую форму и ждать машину, которая заберет меня в аэропорт Внуково. Как мне объяснили, прилетал какой-то высокопоставленный кореец, которого нужно было встретить в том числе от лица пионерской организации СССР. В пришедшей машине кроме водителя и, кажется, какого-то сопровождающего оказалась судя по всему также наскоро собранная пионерская девочка, которая тоже плохо понимала, что происходит.

Вскоре мы оказались в аэропорту. Мы немного порепетировали вышагивание к месту встречи с синхронным «салютованием» — знаком пионерского приветствия — и стали ждать, когда позовут. Вокруг сновали какие-то «официальные лица» и суетились журналисты, часть из которых была похожа на наших, а у части разрез глаз выдавал корейское происхождение. Кое-кому из них мы даже попозировали.

Наконец, все вдруг резко затихло и успокоилось, никуда вышагивать не пришлось, нас просто поставили в одну линейку со встречающими. Будь я постарше и пообразованнее, я наверняка узнал бы среди них Министра иностранных дел СССР Эдуарда Амвросиевича Шеварднадзе, родившегося, кстати, в один день с моим старшим сыном, но тогда я не знал ни состав нашего правительства, ни тем более день рождения первенца.

К нашей линейке вышел хорошо одетый кореец плотного телосложения, прошел вдоль нас и поочередно пожал всем руки. Нам с пионерской девочкой тоже, хотя салют отдать мы все равно успели. Продлилось это протокольное мероприятие меньше минуты.

Не знаю, узнал бы я в ухоженном корейце Ким Ир Сена, будь я постарше и пообразованнее, но это был именно он.

Затем кто-то из членов корейской делегации вывел нас на улицу. Мы подошли к седану представительского класса, кореец открыл багажник и нашим взглядам предстал ряд одинаковых кожаных портфелей, штук двадцать. Мы с пионерской девочкой получили по одному и стали свободны.

Уже дома было установлено, что в портфеле (который и сам по себе был неплохим подарком) оказалось несколько красиво расписанных жестяных коробок с печеньями, и, главное, две коробки механических карандашей с тоненькими сменными грифелями, которые я никогда раньше не видел. Карандаши эти и запасные грифели к ним я использовал очень экономно, потому что понимал, что других таких у меня не будет никогда, а вот печенье мы съели довольно быстро. Хотя жестяные коробки от них, допускаю, до сих пор хранятся где-нибудь на даче в сарае, храня, в свою очередь, что-то внутри себя. Любопытно, что стало с портфелем…

Конечно, такой истории мало кто может что-то противопоставить. Но самое интересное другое. Есть такая теория — теория шести рукопожатий. Она, правда, доковидная, но возьмем ее за основу как условную базу. Благодаря рукопожатию Ким Ир Сена от, скажем, Сталина меня отделяет одно рукопожатие. От Ленина и всех революционеров 1917 года, генералов Великой Отечественной — два. Правда, от Сталина меня отделяет и одно рукопожатие дедушки, ведь он был переводчиком Сталина на Ялтинской конференции. И сразу получается, что два — до Черчилля и Рузвельта. Через Сталина — до Молотова два рукопожатия, до Риббентропа три, и, стало быть, до Гитлера — четыре. Хвалиться тут нечем, просто констатирую.

А папа, для примера и к слову, лично встречался с Фиделем Кастро, когда тот приезжал в СССР. Получается, до кубинского лидера у меня одно рукопожатие, и всего-то два — до Че Гевары!

Ну и раз уж такая пьянка… Еще один мой хороший знакомый, тоже путешественник в Бельгию, Наташин одноклассник Никита Ким (кстати, мастер спорта по шахматам, близкий сподвижник Кирсана Илюмжинова в его шахматных делах, радиоведущий и журналист газеты «Спорт-Экспресс») побывал в Голливуде и выложил в соцсети фотографию, где он здоровается за руку с Вуди Харрельсоном. Выходит, до Вуди у меня одно рукопожатие, а практически до всего Голливуда (вставьте сюда любую интересующую вас фамилию американского актера или актрисы за последние тридцать лет) — два. До большинства режиссеров (Спилберг, Коппола, Тарантино, Линч, Финчер, Триер, Михалков) — два, ну от силы три.

Это, что называется, по горизонтали. А если по вертикали, в глубь веков… Самая моя старшая родственница, которую я застал — прабабушка Надя, мама маминой мамы. Она умерла в 1992 году, не дожив несколько дней до своего столетия. Прабабушка родилась в Российской Империи в XIX веке, революцию 1905 года видела глазами совершенно сознательного подростка, потом у нее на глазах случились февральская и октябрьская революции, перед этим — Первая мировая война (где она была сестрой милосердия, что запечатлел хранящийся в семье фотографический снимок), а позже — Великая Отечественная. В заключение своей жизни — а бабушка до самого конца была со светлой головой — она стала свидетельницей распада СССР.

К сожалению, я плохо знаю нашу родословную, но если предположить, что отцом прабабушки был мужчина не моложе тридцати пяти лет, то получается, что он родился при крепостном праве и уж точно был свидетелем гибели российского императора Александра Второго. А если и его отцом был мужчина не моложе тридцати пяти лет, то это уже современник Пушкина, родившийся вскоре после войны с Наполеоном.

К чему я все это? К тому, что мир гораздо меньше, а история намного короче, чем нам кажется. Мы привыкли мерить историю сиюминутными сущностями. Когда я родился, Битлз уже считались ретро-музыкой, хотя Джона Леннона еще не застрелили, а потому ливерпульская четверка еще не стала настоящей легендой. И время только ускоряется. Дети мои сегодня говорят «это старая песня (клип, кино), ей уже три года», а мне до сих пор кажется, что «Nevermind» Нирваны, «Get A Grip» Аэросмита или «Violator» Депеш Мод — довольно свежие релизы, хотя им… более тридцати лет!

С другой стороны, даже нам, старым бойцам, сложно представить себе мир без смартфонов и интернета, а ведь и этим устройствам и технологиям всего-то тридцать лет… А кому-то 3G на фоне обещанного 5G кажется рудиментом.

Поэтому мир не просто сжат. Мир еще и крайне субъективен. Никогда не надо забывать об этом, особенно в спорах. При самой безусловной истине и двух взаимоисключающих точках зрения правы могут оказаться оба. Просто каждый — для себя.

5. ТЕПЛЫЙ СТАН

Но я в своей хронологии прервался на том, что с улицы Винокурова перебрался с родителями на край города — Теплый Стан. Отсюда, стало быть, и продолжим.

Теплый Стан — это район Москвы, в котором я поселился в три года и живу до сих пор, сменив несколько домов на одном пятачке. Из окон каждого из них я вижу все дома, в которых жил, а прежде видел все дома, в которых поселиться мне еще только предстояло.

В детский сад (который потом прошли все мои дети) я походил, кажется, несколько дней, перетащил домой все понравившиеся мне игрушки (помню, особенно мне пришелся по вкусу тяжелый металлический танк зеленого цвета, размером со спичечный коробок) и полностью потерял интерес к этому учреждению. Чувствовал я там себя очень плохо, совершенно не мог есть то, чем там кормили, и в итоге навсегда утратил возможность питаться гречкой и творожной запеканкой, а способность пить компот из сухофруктов вернулась лишь спустя годы. Зато там был Алеша Попов, научивший меня «махать руками» — навык, с которым я вполне мог бы участвовать в программе «Слабо?»: кисти полностью расслабляются и при частых взмахах пальцы так стучат в ладони, что их слышно. В детстве я не знал, что таким образом опроверг старинную китайскую мудрость о невозможности хлопать одной рукой. Использовал я этот навык, как правило, для выражения переполнявших меня положительных эмоций, то есть в моменты, когда взрослые говорят «вот это по-настоящему круто!» или еще более короткие и емкие выражения. Родители безуспешно пытались отучить меня от этой казавшейся им странной привычки, но, признаюсь, я до сих пор могу сорваться на такие странные аплодисменты в особо волнительные моменты. Впрочем, в нынешние толерантные времена, когда узаконенных странностей стало гораздо больше, а сами странности стали куда любопытнее, это редко у кого вызывает интерес.

В результате все детство со мной просидела бабушка Лиза, Елизавета Ивановна, о которой я уже говорил. Она возила меня на шее в прямом и переносном смысле, пока мое место закономерно не занял мой младший брат Сережа.

Я помню Теплый Стан в глине и новостройках. Помню, как на опушку в тридцати метрах от первого подъезда, из леса выходили лоси, а уж зайцы, лисы и белки в шаговой доступности были обычным делом. Говорят, в нашем лесу видели даже кабанов.

Помню, как за грибами можно было ходить, никуда не ходя. Пятнадцатиминутная прогулка по краю леса гарантировала суп из сыроежек, козлят и дождевиков. Дождевик, кстати, кто не знает, — удивительный гриб! Возникающий белой россыпью пузырьков вскоре после обильного дождя, в первые два-три дня он обладает нежной мякотью и изысканным вкусом, годен для употребления как в супе, так и в жаренном виде. Гриб не требует чистки и, кажется, я ни разу не видел его червивым. Но если не сорвать его вовремя, мякоть дождевика очень быстро превращается в пыль, серую труху. Наступив на такой гриб, можно решить, что пошел дым, поэтому его второе имя — «дедушкин табак». Помню, как мы развлекались с мальчишками, притапливая в лужах вскрытые старые дождевики: из-под воды шли пузыри с дымом, и все это напоминало извержение подводного вулкана. А еще в таких лужах была лягушачья икра и головастики, у которых вскоре появлялись лапки и исчезал хвостик. Если лужа была очень большая, мы с мальчишками плавали по ней на плотах, которые собирали из листов пенопласта, почему-то в изобилии валявшихся вокруг строительных площадок, а они в Теплом Стане тогда были повсеместно.

Углубление в теплостанский лес на час-два гарантировало встречу уже со всеми благородными грибами нашей полосы, а также малиной, земляникой, щавелем, а для бесстрашных и безрассудных предлагались кусты орешника, в которых действительно можно было без труда найти орехи, являющиеся предметом вожделения не только детей с частично коренными зубами, но и тех самых белок.

Это было чудесное время, когда люди боялись зверей больше, чем звери людей, а грибы и ягоды, кажется, не боялись никого. Сегодня, когда Теплый Стан из окраинного спального района после прирезания к городу Новомосковского округа оказался географическим центром Москвы (а значит и мира!), наш лес объявили заказником и обнесли черным железным забором. На территории заказника запретили разводить костры, хотя во времена моего детства пикники в лесу были очень популярны, и первый шашлык, плохо замаринованный и недожаренный, хотя и подгоревший, я попробовал именно там, и был он невероятно вкусным! А пропавшие за это время с вытоптанной москвичами и новыми москвичами территории представители флоры и фауны отчего-то не спешат сюда возвращаться. Лишь изредка, отдавая пустотой в пришедшем в запустение лесу, выдает свою бездушную маршевую дробь по мертвому дереву красноголовый дятел, и звуки этого марша, к сожалению, отнюдь не внушают оптимизма.

Главное, я не только помню людей из того времени, но и со многими из них поддерживаю контакт. Где-то лет с пяти я знаю Олю Попову, с кем мы ходили за грибами и которая стала художником и дизайнером интерьеров. Восемь лет я, как и с Олей Поповой, проучился в одном классе с Мишей Пучковским, с которым мы кидались виниловыми пластинками с балкона девятого этажа и чудом никого не поранили, — ныне, как он себя называет, «фронтменом» группы «Улица Тюленева», возрожденной после длительного анабиоза и уверенно штурмующей эфиры интернет-радиостанций. Через них я узнаю новости о других своих старинных товарищах. С некоторыми нас через годы сблизили соцсети. Если бы не они, я бы усомнился в достоверности собственного рассказа о Теплом Стане — настолько он был другим во времена моего детства.

Что ж, район родился и рос практически вместе со мной. Дуб, на который мы с мальчишками забирались высоко-высоко, аж захватывало дух, кажется мне теперь совсем не таким высоким, а ветки, служившие нам ступенями, пообломались под тяжестью разросшейся кроны или обпилены заботливым инструментом работника лесного хозяйства в соответствии с установленными нормами безопасности. Поле, где мы собирали пачки из-под сигарет, в которых искали «счастливые метки» (служебные типографские символы), сперва на долгое время покрылось просторным торговым павильоном, где последние лет двадцать сидел «Перекресток», но и его снесли ради строительства метро, и контуры станции уже совершенно очевидны. На месте огромного гаражного хозяйства высится жилой комплекс «Теплый Край», а из маршрутов моего детства остались, может быть, один или два автобуса.

Сейчас у моего района вот такой возраст и вот такое настроение. Но я надеюсь, что это тоже пройдет. И что если не наступит вторая молодость, то вторая зрелость будет не хуже первой.

6. А ДАЛЬШЕ?

Вот так соберешься описать свою жизнь, потому что тебе вот-вот сорок восемь и к пятидесяти как раз закончишь, а тут — снова здорово, да пуще прежнего…

И кажется, что много уже повидал на своем веку: пожил в СССР, посмотрел перестройку, увидел крах Союза с локальными межнациональными конфликтами в бывших республиках, пережил девяностые, которые иначе как «лихими» и вправду не назовешь, со всеми их чеченскими войнами, повсеместным терроризмом (от грохота взрыва дома на Каширском шоссе я в пять утра проснулся в Теплом Стане и сразу понял, что это, а потом из новостей узнал детали) и повальным бандитизмом. Августовский путч и расстрел Белого дома в 1993 году, когда по Москве свободно курсировали танки с боевыми зарядами.

Помню, как пришел Путин, обещавший мочить террористов в сортирах и выдававший впоследствии подобных «мемов» не один десяток. Помню, как мы катали его фамилию на языке словно какой-то новый необычный фрукт, который пробуешь впервые и никак не можешь понять, что за вкус. «Тучные» нулевые помню — годы растущего изобилия и укрепляющейся стабильности, вездесущее «потреблятство» и профуканные мной турецкие курорты буквально за бесценок. Потом десятые, когда вдруг выяснилось, что ставленник Ельцина Путин, вроде бы по убеждениям либерал и капиталист, совершенно не намерен продолжать «ельцинский курс», хотя и похоронил предшественника с императорскими почестями, а Чубайс как и прежде кажется заговоренным и неприкасаемым.

И вперемешку: Приднестровье, Абхазия, Южная Осетия — ориентированные на Россию земли и народы, за которые россиян теперь, мягко говоря, недолюбливают в Молдове и Грузии (хотя грузины в 2018 году встречали нас с таким радушием, как, кажется, никто и никогда). Саакашвили, жующий галстук, плещущие друг другу воду в лицо Жириновский и Немцов, застреленный в последствии прямо у стен Кремля, Беслан и «Норд-Ост» на Дубровке, взрывы то тут, то там, удивительный кандидат в Президенты России фармацевтический магнат Брынцалов, коробка из-под ксерокса, полная долларов, которые вроде бы должны были пойти на теневое финансирование избирательной кампании Ельцина. Позорный тур «Голосуй или проиграешь!», о котором теперь стыдливо помалкивают все наши звезды, многие из которых поют и пляшут до сих пор. Прекращение и возобновление парадов Победы, возникновение Бессмертного полка, превращение ветеранов из марширующих колонн в мерцающие слабым светом вкрапления в толпу людей, не имеющих к Победе никакого отношения.

Программа «Окна», не знавшая, что может быть «Дом-2», заново рожденный и медленно умерщвленный коммерцией КВН, «Вокруг смеха» раз в месяц и «Веселые ребята» раз в год, «Утренняя почта» с Юрием Николаевым и одной популярной капиталистической песней на пять программ. А «Будильник», «АБВГДейка» (с племянником клоуна Клепы из этой программы — Олегом Додоновым — я познакомился в 2019 году и узнал, что Клепа был хорошим музыкантом и, в частности, аккомпанировал Лемешеву), «В гостях у сказки», «Спокойной ночи, малыши»?

Оппозиционная газета «День», превратившаяся после принудительного закрытия в газету «Завтра», Невзоров и его крутящиеся «60 секунд», Проханов и Лимонов, снова Жириновский и Явлинский, Попов и Гайдар, Руцкой и Лебедь, Хасбулатов и Баркашов.

Вспомним и Зимнюю Олимпиаду в Сочи, где российская команда собрала невероятный урожай медалей и вышла на первую строчку турнирной таблицы. И чемпионат мира по футболу, наводнивший иностранными болельщиками улицы наших городов: помню бесконечные братания на Никольской с людьми, которые иначе здесь никогда бы ни оказались, так как живут на другом конце диаметра земного шара… И взлетающий куда-то в небо международный рейтинг России в сознании простого иностранного обывателя…

А потом вдруг шарах! — «Крымская весна» и все быстрее крутящаяся после этого воронка: санкции, давление на наших олимпийских спортсменов, очередной обвал рубля, невероятная напряженность отношений с Украиной, которая только усиливалась с годами. Восставший за свои права безо всяких очевидных перспектив украинский юго-восток, писатель Захар Прилепин с оружием в руках и последующие бытописания этих странных событий, где Россия и есть, и нет одновременно. И подспудное ощущение правильности и справедливости долгожданного происходящего, которое невозможно объяснить ни экономикой, ни другими рациональными константами.

А потом вдруг снова шарах! — придуманная пандемия, из-за искусственного паралича медицинских структур и вранья властей, реально забирающая реальные жизни. И стало понятно, что мир, каким мы его знали, близится к концу, хотя того, что произошло дальше и свело новости о ковиде на нет, не ожидал никто.

Про каждую из этих строчек я готов отдельно рассказывать часами. Ну сколько можно на сорок лет сознательной жизни? Ну вроде уже хватает. Уже можно писать, как оно все было, и то многое приврешь и напутаешь — слишком уж большой объем информации…

А вот такого еще не изволите-с? — спрашивает голос сверху, и ты понимаешь, что все, что происходило у тебя в жизни до сих пор, было просто тренировкой, подготовкой к тому, чтобы ты вынес и это. Чтобы хватило сил и холодного ума проанализировать, понять и запомнить немыслимое еще вчера: специальная военная операция.

Ощущение такое, что время летит все быстрее, в этом вихре все труднее дышать, и кажется, что это все же объективный процесс, а не возрастные изменения. Плотность событий неимоверная. И вот в таком состоянии я должен абстрагироваться от сиюминутного, отринуть все текущее и сосредоточиться на том, что для сегодняшнего дня, откровенно говоря, никакого значения не имеет.

Но если честно, я делаю это постоянно, так что мне не привыкать. Поэтому я еду дальше, покажу и расскажу, что знаю. Присаживайтесь рядом, может оказаться интересно. И если не хотите, то не пристегивайтесь — это абсолютно безопасно, хотя кого-то местами трясти может основательно.

26 февраля 2022 года

7. БЕЗ МУЗЫКИ ТОСКА

Мне было примерно пять лет, но этот разговор я помню совершенно отчетливо, хотя во время диалога и не предполагал, насколько судьбоносным он окажется. Мама что-то делала в ванной комнате, я слонялся по квартире без дела, и когда мне пришла пора миновать открытую в ванную дверь, мама без предупреждения спросила меня:

— Андрюш, а ты хотел бы заниматься музыкой?

Я повис на ручке двери и по недолгому размышлению честно ответил:

— Нет.

Надо сказать, я всегда исходил из того, что чем меньше делаешь, тем меньше допускаешь ошибок.

Тогда мама пустила в ход секретный аргумент:

— А все хорошие дети занимаются музыкой!

— Ну тогда да.

Так началось мое погружение в бездонный мир музыкальной культуры, которое продолжается до сих пор.

Первым моим преподавателем была Нина Андреевна Твердохлебова. Она жила тремя этажами выше, и хотя сейчас я не могу сказать, какое отношение она имела к музыке, но дома у нее стояло пианино, она давала частные уроки, и именно она познакомила меня с нотами и клавишами, а дорога на учебу и особенно обратно никогда не была настолько приятной и необременительной. Слышимость между этажами была прекрасной, и мои родители вполне могли обсуждать нюансы состоявшегося занятия с Ниной Андреевной непосредственно после его окончания.

Примерно в это же время обнаружилось, что у меня хороший музыкальный слух: сыграть что-то, просто повторив музыку на клавиатуре, для меня было проще, чем прочитать ноты. Эта одаренность, помноженная на природную лень (то самое исходное «нет»), сыграла со мной впоследствии злую шутку. Во-первых, я так и не научился «читать с листа», то есть играть сразу по нотам, в то время, как мои менее «ушастые» сверстники, благодаря усидчивости и трудолюбию, освоили этот нехитрый навык в совершенстве. А во-вторых, я так и не научился заниматься самостоятельно. Просидеть за инструментом даже час было для меня совершенно непосильной задачей. (Когда со мной сидела бабушка Лиза, та самая, с Винокурова, переехавшая к нам поближе, в соседний дом, я говорил ей, что буду заниматься за закрытыми дверями, чтобы меня никто не отвлекал. Потом я включал привезенный папой из Японии кассетник SHARP на запись, играл минут пятнадцать, а затем несколько раз последовательно воспроизводил запись, пока не набегал искомый час. Просто следить за работой магнитофона и вовремя перематывать пленку на начало было для меня интереснее, чем ковыряться в этих проклятых нотах!) И если до четвертого года обучения мне хватало того, что я слышал на уроках, то когда начались более или менее серьезные произведения, которые сложно было зацепить на слух, я из отличников быстро спустился в хорошисты, а потом еще быстрее в троечники. Но заставить себя заниматься я так и не смог.

Кстати, у Нины Андреевны было две дочки: Наташа и ее младшая сестра Инга. Инга была совсем еще неваляшкой, а вот Наташа мне нравилась, и, хотя она была года на два меня старше, мы нормально общались. Я искренне считаю, что моя предрасположенность к Наташам была прислана мне из космоса (расскажу об этом позже), отсюда и эта детская симпатия. Хотя, возможно, на самом-то деле раннее знакомство с Наташей Твердохлебовой повлияло на мое отношение к этому замечательному женскому имени.

В какой-то момент моя учительница сказала родителям, что научила меня всему, что может. Они восприняли это как мой профессиональный рост, но не исключено, что дело было в моей неспособности учиться, о которой Нина Андреевна сообщила так витиевато.

И начались смены педагогов.

Боже мой, сколько их прошло через мои руки! Они приходили к нам домой и встречали меня в музыкальных классах при общеобразовательной школе (где мне, кстати, дали основы классического сольфеджио и где мне удалось еще немного «поблистать» на диктантах, ведь это та небольшая часть обучения, которая не требовала почти ничего, кроме слуха). Они были строгие и мягкие, обыкновенные и «спустившиеся с гор» (как говорится, «не отсюда»), со своей выстроенной системой обучения и с индивидуальным подходом к каждому ученику — то есть ко мне. Кто-то ходил ко мне домой, к кому-то я ходил в музыкальные классы при общеобразовательной школе №48. Кто-то из них выдерживал три-четыре занятия, некоторые держались по два-три месяца, но я со всеми был достаточно жестким (т.е. исключительно ленивым) и никому не делал никаких поблажек (т.е. не занимался вообще).

Однако, в круговороте этих лиц я не могу не выделить и не вспомнить добрым словом Ирину Петровну Дядюченко (надеюсь, я не коверкаю фамилию), с которой я начал кроме фортепиано осваивать аккордеон, поскольку им она владела в совершенстве. Появление в моем арсенале аккордеона было сродни открытию нового развивающегося рынка для загнивающей капиталистической экономики. Дело пошло на лад, и если в части пианино я продолжал старательно буксовать, то приручение нового инструмента приносило все новые и новые исполнительские плоды. Родители тогда купили мне бэушный отечественный аккордеон 3/4, голова моя едва выглядывала из-за него, и удивительно, что он не только жив до сих пор, но и участвовал в моих студийных записях 2001 и 2020 годов!

Ирина Петровна продержалась дольше всех, кажется пару лет. За что я ей очень благодарен. Теперь-то я понимаю, чего ей это стоило.

8. МРАКОБЕСИЕ И ДЖАЗ

Я никогда не занимался в классической музыкальной школе, потому что понимал: академическое образование даже в школьном объеме я не вытяну — скучно. На все предложения родителей заняться музыкой более серьезно (ведь я продолжал по слуху играть абсолютно все: от Высоцкого и советской эстрады до американских хитов с сорокопяток и блатного шансона советских эмигрантов: «вам песня строить, нам — жить помогает!»), я отвечал решительным «нет!» (я уже рассказывал про это слово). В разное время обсуждался вопрос о том, стоит ли мне бросить музыку, раз занятия не доставляют удовольствия ни педагогам, ни тем более мне самому. Я снова отвечал «нет», поскольку это слово у меня всегда наготове для любого предложения, и кажется только в ЗАГСе я с первого раза ответил иначе.

В какой-то момент меня отвели к «светилам» — каким-то дореволюционным старичкам с настоящим черным концертным роялем в огромной квартире, количество комнат которой я не сумел сосчитать. Отовсюду веяло стариной и благородством. Старички эти были преподавателями не то консерватории, не то какого-то именитого музыкального училища, но мне их охарактеризовали как людей, у которых занималась сама Алла Пугачева! Помню, я тогда сыграл им «Легко на сердце от песни веселой…» Исаака Дунаевского из фильма «Веселые ребята», упаковав весь талант великого композитора в три блатных аккорда в аккомпанементе, поскольку других не знал. Один из старичков показал мне, как можно исполнить эту песню более правильно, поразив меня в самое сердце. Как я узнал с годами, мне было продемонстрировано «гармоническое обогащение», но сколько я потом не пытался дома самостоятельно повторить эти вроде бы простые ходы в левой руке, ничего не получалось. Между тем старички вынесли вердикт, что «этот мальчик не расстанется с музыкой никогда», и предложения бросить небесплатные (!) занятия, поступавшие от родителей, прекратились.

Спустя некоторое время (мне было 13 лет) мама с папой наткнулись на объявление в газете о том, что только что образованное педагогами-энтузиастами эстрадно-джазовое отделение ДМШ №36 имени Стасова проводит набор детей примерно моего возраста для занятий в его музыкальных классах. Мы все уцепились за «эстрадно-…», сказав друг другу, что классики, видимо, не будет и это как раз то, что надо.

Сейчас в это трудно поверить, но уже через месяц я сидел за роялем музыкальной школы, а за соседним роялем, отстукивая черной лакированной туфлей ритм, сидел Даниил Борисович Крамер, молодой и амбициозный, с усами и в очках. То, что это звезда мирового уровня, было понятно уже тогда, достаточно того, что слово «бемоль» он произносил с твердым безударным «э». Сейчас его звездный статус просто подтвердился.

С Даниилом Борисовичем отношения у меня не заладились. Насколько я был плохим учеником, настолько же он не был расположен к кропотливой, рутинной и далеко не всегда творческой преподавательской деятельности. При первом знакомстве он спросил:

— Чем бы ты хотел заниматься тут?

— Ну, эстрадой, джазом… — ответил я уклончиво, имея в виду, что не хочу заниматься классикой, да и джазом-то не особо, разве что эстрадой, тем более это «эстрадно-джазовое отделение», где эстрада стоит раньше джаза, а значит должна доминировать.

— Эстрада и джаз — совершенно разные вещи! — осек меня немного оскорбленный Крамер. — Ладно, сыграй что-нибудь.

И я сыграл самое джазовое, что было у меня в репертуаре: пьесу Раймонда Паулса «Беспокойный пульс», которая считалась моим коронным номером и непременно вызывала восторг слушателей.

— Да, — протянул разочаровано Крамер, — два аккорда… А вот это можешь?

И Даниил Борисович наиграл начало «Истории любви» Поля Мориа. Я кивнул и стал по кругу играть ту часть, что помнил наизусть. На третьем круге Крамер остановил меня и сказал, что его-то интересовало как раз мое понимание гармоний в продолжении мелодии, на которое я так и не смог выйти.

А дальше началась старая песня: Крамер задавал мне задания, я их не делал (ненависть к джазу у меня при этом усиливалась от урока к уроку). Первые пару раз он думал, что у меня что-то не получается. Но вскоре смекнул, что дело в другом. В отличие от прочих преподавателей он не стал заниматься со мной домашней работой в школе, а просто выгонял в коридор через десять минут после начала урока. Когда это повторилось дважды, встал вопрос о замене преподавателя. Их было несколько, но из тех, кто может быть интересен читателю, назову только отметившегося буквально двумя-тремя занятиями Михаила Окуня, известного джазового пианиста (с которым мы расстались по той же причине).

Почему меня при всем при этом терпели в школе — не знаю. Сейчас говорят: разглядели талант. Какой уж особый талант! Там полно было гораздо более одаренных детей. К тому же гораздо трудолюбивее. Они и по училищам разошлись, и профессиональными музыкантами и учителями стали. Но когда в 2011 году я появился там на 25-летие отделения, меня окружили люди все больше преклонного возраста, бывшие и действующие преподаватели, многих из которых я не знал. Зато они все знали меня по имени и вспоминали мои немногочисленные выступления на школьных концертах с искренним сердечным теплом. Наверное, я для них оказался символом ушедшей молодости, и им было приятно встретиться с ней снова в моем лице. Меня же такое отношение буквально потрясло и тронуло до глубины души, и мне было неловко, что в ответ я не мог обратиться к ним по имени и отчеству. Они точно этого заслуживали.

После официальной части мы пили чай, где я оказался за одним столом с приехавшими, как и я, на юбилей бывшим учеником школы Арменом Мирабовым (мы прежде не были знакомы) и его женой Мариам Мирабовой. Она спела тогда три песни и произвела на меня неизгладимое впечатление: подача была с какой-то суперэнергетикой, а сама она источала невероятный оптимизм, помноженный на бодипозитив. Триумфальное участие в «Голосе» и всенародная слава были у нее еще впереди, а тогда мы запросто пили чай с конфетами и перекидывались какими-то фразами на общемузыкальные темы. Тогда я и не предполагал, что жить Армену оставалось буквально несколько лет…

Школа имени Стасова и сегодня находится все в том же здании в центре Москвы, недалеко от Павелецкого вокзала. Песня «Павелецк» о путешествии в другой мир, другое измерение, во многом вдохновлена многочисленными поездками на те самые занятия музыкой через этот вокзал.

9. СТРИНГ-БЭНД

Последние два года музыкальной школы я играл в скрипичном джазовом ансамбле. Как видно из названия, ведущими инструментами там были скрипки, их было пять. Кроме них в разное время, не считая моего пианино, их дополняли бонги, электрогитара и контрабас, либо, в другом варианте, бас-гитара, гитара и барабаны.

Руководил ансамблем замечательный джазовый скрипач и удивительный педагог Эмиль Ильич Кунин. Кроме того, что он писал пьесы для нашего коллектива и занимался с каждым отдельно в специально отведенное время (что, как мне кажется, совершенно не обязан был делать и уж наверняка не получал за это никакой дополнительной оплаты), он умел создать такую непринужденную обстановку на репетициях, что занятия превращались в любимую игру с идеально подобранными партнерами. Кроме того, будучи по первому образованию физиком, Эмиль Ильич на волновых и синусоидных графиках, где он рисовал лыжника, который вот-вот покатится вниз, но еще не покатился, объяснял нам, что такое «свинг» (мало кто из практикующих музыкантов сможет не то что объяснить, а хотя бы примерно сказать, что это такое) и занимался джазовой ритмикой.

Несмотря на младенческий возраст коллектива, за эти неполные два года мы успели выступить в большом зале Московской государственной консерватории имени П.И.Чайковского, в Театре эстрады на юбилейном вечере Гнесинского училища (с последующим телеэфиром и комментарием видного джазового критика Алексея Баташева, который, кстати, вел тот вечер и общался с нами), сняться в суперпопулярной подростковой программе «Марафон 15» (с произведением одного из наших скрипачей Васи Пономарева, о котором позже), и засветиться еще в целом ряде проектов. Нам нигде не заплатили, но и мы не потратили ни копейки на столь активную реализацию.

Самым любимым нашим произведением была босса-нова «Детские игры», которую Кунин написал специально для нас, разработав сольные партии с каждым музыкантом индивидуально. Спустя много лет я написал босса-нову «Вспоминая детские игры», она вошла длинным проигрышем в песню «Сольфеджио», посвященную стасовской школе.

…В 1991 году, когда стало понятно, что перемены неминуемы и носить они будут трагический характер, весь еврейский преподавательский состав нашей школы (то есть примерно 90% педагогов и администрации) снялся с насиженных мест и уехал за границу: кто в Израиль, кто в США, кто в Канаду. Кунин тоже уехал в Хайфу — там уже некоторое время жили его жена с сыном. Кроме того, как выяснилось много позже, Эмиль Ильич страдал от заболевания, которое взялись вылечить израильские специалисты и добились успеха.

Перед отъездом он раздарил ученикам через посредников свое имущество, которое не мог и не успевал вывезти за границу (да многое и не давали увезти; кроме того, как мне рассказывали, отъезд был экстренным, потому что по какой-то причине Эмиль Ильич числился невыездным, и в момент вдруг открывшегося «окна» кто-то что-то просто недосмотрел). Мне достался виниловый гигант Оскара Питерсона, выпущенный фирмой «Мелодия». В 1988 году Кунин опубликовал учебное пособие «Скрипач в джазе», которое мгновенно стало бестселлером и пропало из продажи. Наши скрипачи все купили его (или Кунин им подарил авторские экземпляры) и получили по дарственной надписи. А я, как пианист, посчитал это излишним. Теперь вот жалею, но тем более ценю подаренную пластинку Питерсона.

Прошло, наверное, около десяти лет со дня эмиграции Кунина. Было невероятно грустно, что Эмиль Ильич исчез из нашей жизни. Таня Курицына, одна из наших скрипачек, просто разрыдалась, когда я ей по телефону сказал, что Кунин уехал (я передавал ей такой же «отъездный» сувенир от него). И поэтому я довольно долго искал его, как мог. С 1995 года в России начал появляться интернет, и я регулярно мониторил, не будет ли где упомянут Эмиль Ильич — все-таки джазовый музыкант! Да только все впустую.

Но вот однажды я наткнулся на упоминание Кунина в статье какого-то журналиста «Наши в Израиле» — о соотечественниках-музыкантах, отправившихся на землю обетованную. Сообщалось, через запятую и вскользь, что Эмиль Ильич время от времени играет джаз в ресторане. Я опять же через интернет нашел контакты автора статьи, написал ему. Оказалось, что про Кунина он рассказывал с чужих слов, сам он его не видел и не слышал («Рабинович напел»). Тогда я списался с тем, кто напел про Кунина журналисту, представился, объяснил кто я такой, и, наконец-то, после нескольких контрольных вопросов (осмотрительность никто не отменял!) получил контакты учителя.

Представляю себе, как удивился Эмиль Ильич, подняв трубку и услышав мой голос спустя десять лет после того трагического суетливого отъезда. Я звонил уже из совершенно другой страны, да и мир уже был другим. Но еще больше удивился я, когда на вопрос, помнит ли он меня, Эмиль Ильич ответил: «Конечно, да! Вот прямо сейчас смотрю на фотографию нашего стринг-бэнда!» И перечислил всех по именам.

Кроме того, что мне наконец-то удалось сказать Эмилю Ильичу слова благодарности, потому что его доля в моем образовании составляет не меньше трети, в ближайший новый год в качестве сувенира я отправил Кунину компакт-диск с альбомом моего Студийного проекта «ТИТРЫ» «Дегустация» 1998 года, который я записал вместе с Васей Пономаревым, скрипачом из стринг-бэнда, игравшим также и на саксофоне.

Если бы не Кунин, скорее всего этой работы не было бы. Честно сказать, не исключено, что вообще вся моя жизнь сложилась бы иначе. Возможно, не хуже, но иначе. А мне и в этой версии моей жизни так много дорого, что я побоюсь менять ее на другую. Эмиль Ильич, спасибо вам!

10. ПО ГЛАВНОЙ УЛИЦЕ С ОРКЕСТРОМ

Если стринг-бэнд не является оркестром в классическом понимании этого слова (хотя «бэнд» в переводе с английского это в том числе «оркестр»), то хочу отчитаться, что за свою жизнь мне довелось поиграть в двух оркестрах в устоявшемся русском понимании этого слова.

Когда я учился в четвертом классе, в 1985-м, пролетел слух, что в школе организуется духовой оркестр. В то время я через силу осваивал «самооборону без оружия» в недавно открывшейся рядом с домом спортивной школе «Самбо-70», куда я попал через беседу с директором школы Давидом Львовичем Рудманом, которого папа знал лично. Их общее давление и молчаливая настойчивость моего будущего тренера Хабиба Джафаровича Зарипова, имевшего обыкновение во время разговора довольно плотно брать собеседника за шею, помешали мне тогда сказать мое традиционное «нет», и почти год я промучился, занимаясь совершенно противоестественным для меня делом.

Участие в школьном оркестре ставило под вопрос мои тренировки, так как они пересекались с репетициями по времени, и я ринулся в этот коллектив, хотя среди инструментов пианино там не предполагалось.

Создавал оркестр, реализуя свою детскую мечту, школьный хормейстер Александр Васильевич Кузаков — невысокий, жилистый и очень живой мужчина с горящими глазами, мгновенно к себе располагавший. Мы с ним уже сталкивались в школе на музыкальной ниве и хорошо знали друг друга. Поскольку в оркестр брали всех желающих (то есть именно что вообще всех желающих, без оглядки на возраст и наличие хоть какого-то музыкального слуха или образования), было решено, что на трубе я не умею играть не больше, чем все остальные. Очень скоро я освоил этот инструмент на начальном уровне и легко справлялся с нехитрыми партиями оркестровок, которые Александр Васильевич писал сам.

В то время я приятельствовал с одним из своих одноклассников, которого звали Кирилл Родов. Он тоже пришел играть в оркестр, и ему тоже досталась труба. Поскольку ребята совсем не знали нотной грамоты, а играть все же приходилось по нотам, Александр Васильевич часть каждой репетиции отводил под элементарное сольфеджио. Помню, Кирилла тогда очень рассмешила нота «си», которая, повторенная дважды (что весьма часто встречается в музыке), превращалась в простонародное название женской груди. Он прямо до слез упивался этим наблюдением, пока на одной из репетиций ему не было предложено пропеть его партию, называя ноты. Добравшись до «си», которые были не сдвоены, а даже строены, Кирилл запнулся и начал повторять их раз за разом, пытаясь преодолеть невидимый барьер, и все время откатываясь назад. «Сиси… сисиси… сиси!» — пел Кирилл в очках с совершенно серьезным лицом и, кажется, даже дирижировал правой рукой. Если бы он сам заблаговременно не заострил на этом мое внимание, я бы никогда не засмеялся, поскольку ноты знал давно и к любым их сочетаниям вполне привык. Но тут мне просто попала в рот смешинка, я долго терпел, краснея, и после очередных «сись» прыснул. Александр Васильевич решил, что я смеюсь над трудностями Кирилла в исполнении, поскольку понимал, что у меня подобные сложности не возникли бы. В нашем демократическом коллективе такое отношение к музыкантам было недопустимо, и он довольно жестко заставил меня покинуть репетицию. Я и тогда не обиделся, и до сих пор считаю, что он поступил правильно. Но воспевающий женскую грудь Кирилл и сейчас стоит у меня перед глазами, хотя дружить мы перестали еще в средней школе, я уже много лет не видел его и даже толком не знаю, как сложилась у него судьба.

Оркестр очень скоро занялся патриотическим воспитанием подрастающего поколения, и в присутствии ветеранов в военном музее школы ему было торжественно присвоено название «День Победы», которое он с гордостью носит по сей день. Да-да, оркестр не только существует и поныне, но и руководит им по-прежнему Александр Васильевич Кузаков, настоящая живая легенда нашего района. В оркестр по-прежнему берут всех желающих, и теперь в нем много девчонок, в отличие от первого созыва, в котором мне довелось участвовать. 1 сентября 2020 года я пришел на школьную линейку, где в парадной форме встречал первоклашек оркестр. Улучив момент, я подскочил к Александру Васильевичу, с которым вижусь время от времени, и подарил ему свою книжку стихов, написав на ней «С благодарностью Учителю от вечного ученика», потому что его целеустремленности, последовательности, верности своему делу, бессребреничеству и вере в человека можно учиться вечно.

Во второй оркестр меня привел тот самый скрипач-саксофонист из стринг-бэнда Вася Пономарев, чей номер «Буги-вуги» мы исполняли для программы «Марафон-15». Вася тогда уже успел отметиться в целом ряде коллективов очень разной направленности, от хард-рока и панка до джаза и фьюжн. Одним из них был биг-бэнд ДК МАИ, где открылась вакансия пианиста. От настоящего биг-бэнда наш отличался почти полным отсутствием медных духовых — у нас был лишь один трубач и занят он был не во всех номерах. Зато во всем остальном это был настоящий бэнд с полноценной группой саксофонов, бас-гитарой и барабанами, электрогитарой и роялем. Руководил всем этим праздником саксофонист из знаменитого оркестра Анатолия Кролла Николай Васильевич Абрамов: высокий, колоритный, харизматичный дядечка с пышным седым каре, обрамлявшим симпатичное умное лицо.