Бесплатный фрагмент - Достойный

Глава 1: Воля отца и клятва сына

Имение семьи Патулидис под Петроградом, февраль 1916 г.

Зима в тот год не желала отпускать свои владения. Иней густыми хрустальными гирляндами свисал с ветвей вековых елей, обрамлявших подъездную аллею. В большом кабинете, пропитанном ароматом старой кожи книг и дорогого сигарного табака, стояла тишина, основательная и глубокая, как в неприступной крепости. Здесь время текло иначе — неспешно, величаво, — чем в лихорадочном, тревожном Петрограде.

Князь Николай Константинович Патулидис стоял у массивного дубового стола, ладонь его лежала на развернутой карте Кавказского фронта. На стене рядом висел портрет его в молодости — бравый офицер в форме Кавказского корпуса времен Русско-турецкой войны 1877—1878 годов. На его мундире поблескивали ордена: святого Владимира с мечами, святого Станислава и турецкая медаль «За храбрость», полученная за штурм Карса. Эти награды ему лично вручал император Александр II, называя «храбрейшим из моих греческих орлов».

За его спиной, в роскошных золоченых рамах, молчаливые предки смотрели со стен. Среди них особенно выделялся портрет его деда — Харлампия Патулидиса, известного трапезундского промышленника, который в 1828 году перебрался в Россию с семьей и капиталом. За поставки для русской армии во время очередной войны с турками он получил дворянский статус и земли под Петроградом. Его сын — отец Николая Константиновича — уже родился русским дворянином, дослужился до генерала, и сам император Николай I пожаловал ему княжеский титул за верную службу.

Николай Константинович был прямым продолжателем этой традиции — русский офицер до мозга костей, но в жилах его текла горячая кровь понтийских греков. Он был высок, прям и подтянут, будто все еще носил военный мундир, хотя и оставил службу. Серебро на висках лишь добавляло его властному, с орлиным профилем лицу величия и неугасшей силы.

Его взгляд на мгновение задержался на миниатюрном портрете на камине — прекрасной женщины с грустными глазами. София. Его жена, умершая от воспаления легких много лет назад, когда мальчики были еще маленькими. Он один воспитал сыновей — Николая и Константина, вложив в них все, что мог.

В дверь постучали. Троекратно, четко.

— Войди, Николай.

В кабинет вошел его старший сын, поручик Николай Николаевич. Молодой князь унаследовал от отца стать, высокий рост и жгучие темные глаза, но во взгляде его читалось не отеческое железное спокойствие, а смятение, жажда чего-то, что он и сам не мог до конца определить.

— Садись, — коротко бросил старый князь, указывая на кресло у камина. Сам он остался стоять, глядя на сына испытующе. — Твоя мать… — он запнулся, на мгновение бросив взгляд на портрет, — она бы гордилась тобой. Но объясни мне: ты просился на фронт, но не на Германский, а на Кавказский. В чем причина этой прихоти?

— Это не прихоть, отец, — тихо, но твердо начал молодой князь. — Война с турками… она другая. Это не окопная бойня, это…

— Война есть война, — отрезал отец. — Гибнут одинаково. И карьеру делают не на периферийных фронтах. Твое место в Гвардии, при штабе. Здесь решается судьба империи.

— А там решается судьба нашего народа! — неожиданно горячо вырвалось у молодого человека.

Николай Константинович нахмурился, его густые брови сдвинулись. — Какого именно «нашего» народа? Мы — русские дворяне, слуги Его Императорского Величества. Наши предки верой и правдой служили России. И твой долг —

— Наши предки были князьями Трапезунда! — перебил его сын, впервые в жизни осмелившись на такое. — Мы не просто «греческого происхождения». Наша фамилия, Патулидис… Отец, ты сам рассказывал мне истории о Понте. И теперь османы вновь уничтожают там все греческое! Об этом пишут все газеты!

Старый князь тяжело вздохнул. Он подошел к камину и положил в огонь новое полено. Пламя осветило его суровое лицо с характерным орлиным носом — лицо настоящего понтийца.

— Я помню. Помню каждую историю, — его голос внезапно утратил железные нотки, в нем зазвучала непривычная глубь. — Мой дед Харлампий рассказывал отцу, как они приехали из Трапезунда. А отец уже передал эту память мне. Но Россия дала нам все: титул, положение, дом. Наша кровь проливалась за нее на Балканах, под Карсом. Мы заплатили ей за приют верностью. Твоя война — здесь, защита империи от немца. Это наш долг сейчас.

— А долг перед теми, кто сейчас там? — встал Николай-младший. Его глаза горели. — Я каждый день слышу в полку шутки про «азиатских варваров» и «незначительный турецкий фронт». Но для меня он значителен! Я читаю донесения! Русская армия наступает, и ей помогают наши, понтийцы! Они поднимают восстания, становятся разведчиками! Они ждут освобождения! И я должен сидеть здесь, в этом кабинете, пока другие идут освобождать мой дом?!

В комнате повисла тишина, нарушаемая лишь треском огня. Старый князь молча смотрел на сына, и в его глазах читалась не злость, а сложная гамма чувств: гордость, боль, воспоминание.

— Ты похож на нее, — вдруг тихо произнес он. — На мою мать. Твою бабушку. У нее были такие же глаза, полные огня и тоски по далеким горам Понта. — Он отвернулся к окну, глядя на бескрайние снежные поля. — Константин, твой брат, весь в меня. Русский офицер до мозга костей. А ты… ты в нее.

Он помолчал, а затем обернулся. В его осанке вновь появилась генеральская твердость. — Хорошо. Я не буду тебя удерживать. Сила характера — тоже качество Патулидисов. Если ты решил, что твой долг там — поезжай. Добейся перевода. Но помни: ты едешь не как греческий мечтатель, а как офицер Русской Императорской армии. Твоя честь — это честь нашего имени и честь России. Добейся славы не для себя, а для того, чтобы имя Патулидисов вновь прозвучало у стен Трапезунда так же громко, как и века назад. Понял меня?

— Так точно, отец, — Николай вытянулся по струнке, и в его сердце зажглась решимость, подкрепленная благословением, которого он так жаждал.

Глава семьи — Князь Николай Константинович Патулидис

— Ну, теперь прощай! — Старый князь протянул сыну руку, а затем крепко обнял. — Помни, Николай: « где бы ты ни был, что бы ты ни делал, мне не должно быть за тебя стыдно».

Он отступил на шаг, и в его глазах стояла вся суровая любовь отца, потерявшего жену и не желавшего потерять честь рода.

— А теперь иди. И скажи Константину… скажи, что я все объясню ему.

Когда сын вышел, старый князь подошел к секретеру, достал тяжелый кожаный альбом. На первой странице была старая фотография женщины в традиционном понтийском головном уборе. Ее темные, печальные глаза были точь-в-точь как у его сына.

— Прости меня, мама, — прошептал он. — Но я не мог не отпустить его. Его война — действительно его.

Глава 2: молодой Князь Николай. Дорога на юг.

Князь Николай Николаевич Патулидис

Путь из Петрограда занял недели. Роскошный поезд с мягкими бархатными сиденьями и позолоченными бра быстро сменился на переполненный военный эшелон, где пахло махоркой, сапожной ваксой и потом. А тот, в свою очередь, — на бесконечные марши по раскисшим от весенней распутицы дорогам Кавказа.

Для князя Николая это было путешествием не только в пространстве, но и во времени — все дальше от утонченного мира столичных салонов, все ближе к суровой реальности войны и к истокам своего рода. Он смотрел на меняющиеся пейзажи — сначала знакомые равнины, затем первые предгорья, и сердце его сжималось от странного предчувствия. Он ехал не на чужую войну. Он возвращался.

Его зачислили в один из полков Приморского отряда Кавказской армии, которым командовал генерал Ляхов. Солдаты, видавшие виды казаки с загорелыми, обветренными лицами и добровольцы из местных, с недоверием косились на молодого «барчука» из столицы. Но это недоверие быстро растаяло. Николай не гнушался окопной грязи, делил с солдатами скудный паек — жесткую как камень галету, соленую рыбу, и, что важнее всего, в первом же бою проявил хладнокровие и отвагу.

Под Эрзурумом, февраль 1916 год

Русские войска штурмовали мощную крепость Эрзурум. Мороз стоял лютый, пронизывающий до костей, ветер с гор выл, как дикий зверь, засыпая окопы колючей снежной крупой. Турецкая артиллерия устраивала настоящий ад на подступах к фортам. Земля вздымалась черными фонтанами, свистели осколки, воздух гудел от разрывов.

Во время одной из атак взвод Николая попал под шквальный огонь. Раненый молодой солдат, почти мальчик, застонав, упал в снег, истекая кровью. Турецкие цепи поднялись в контратаку, их ятаганы блеснули в зимнем солнце.

— Прикройте огнем! — скомандовал Николай, его голос, к удивлению самого себя, прозвучал твердо и властно. Он, не раздумывая, выскочил из укрытия. Пули свистели у самого уха, впивались в мерзлую землю у его ног, но он, пригнувшись, добежал до раненого, взвалил его на плечи и потащил обратно. Что-то обожгло ему руку — горячая боль пронзила предплечье, — но он не остановился. Добравшись до своих, он передал солдата санитарам и, перевязав руку окровавленным платком, снова встал у пулемета, прижимаясь щекой к холодному металлу.

— Ну, барин, да ты огневой! — хрипло одобрил его старый унтер-офицер с щетиной и умными, уставшими глазами, после того как контратака была отбита.

Слух о храбром офицере-князе, который не прячется за спины солдат, быстро разнесся по полку. К нему стали относиться с уважением, уже не как к чужаку, а как к своему. Эрзурум был взят. Это была блестящая победа русской армии. Но для Николая главная цель лежала дальше — у моря. Он смотрел на юг, туда, где должен был быть Трапезунд, и в груди что-то щемило и звало вперед.

Трапезундская операция. Апрель 1916 год

После короткой передышки армия двинулась на Трапезунд. Наступление развивалось вдоль побережья, при поддержке кораблей Черноморского флота, чьи орудия гремели где-то за горизонтом. И здесь, в горах Понта, к ним стали присоединяться неожиданные союзники.

Однажды, когда полк Николая с трудом продвигался по узкой горной тропе, впереди послышалась беспорядочная перестрелка. Солдаты залегли, готовясь к бою. Но вскоре появилась группа людей в поношенной черной одежде. Их лица были обветрены и суровы, но глаза горели лихорадочным блеском.

Это были понтийские партизаны. Они только что разгромили турецкий заслон. Подойдя к русским офицерам, они заговорили на ломаном русском. И вдруг один из них, седой как лунь старик с винтовкой за спиной, что-то громко сказал своему товарищу на своем, гортанном языке.

Сердце Николая екнуло. Это был тот самый диалект, на котором изредка, в самые сокровенные моменты, говорили его бабушка и отец в их петербургском доме. Язык его детства, его крови. Безотчетно, не думая, Николай шагнул вперед и ответил ему на том же языке:

— Вы говорите по-нашему?

Наступила мгновенная, оглушительная тишина. Партизаны уставились на русского офицера в изодранном, но все еще видном мундире, с только что заживающим шрамом на руке, который обращался к ним на их собственном, понтийском наречии. Недоумение сменилось на радостное изумление.

Седой партизан, по имени Лефтерис, с сияющими глазами бросился к Николаю и обнял его так, что тот чуть не задохнулся, ощутив запах пота, пороха и горного воздуха.

— Брат! Ты кто? Откуда ты знаешь нашу речь?!

— Я тоже грек! — крикнул Николай, и его голос дрогнул от нахлынувших чувств, от гордости и невероятной жалости к этим людям. — Мой род отсюда, из Трапезунда! Моя фамилия — Патулидис!

Это было невероятно. Слезы текли по щекам закаленных в боях мужчин. Они трясли руки Николаю, хлопали его по плечам, называя его «ракос» (молодой господин) и «адельфос» (брат). Лефтерис рассказал, что его отряд годами вел войну в горах, спасая греческие села от резни, и что они ждали русских как избавителей.

С этого дня партизаны Лефтериса стали глазами и ушами отряда. Они знали каждую тропинку, каждую турецкую засаду. И для Николая война из абстрактного долга перед империей окончательно превратилась в личное дело — дело его крови.

Глава 3: Ключ от Трапезунда

Трапезунд, 1916 г.

Трапезунд встретил их не огнем и сталью, а молчаливым величием. Древний город, основанный еще греческими колонистами, раскинулся на террасах у самого синего, почти чернильного моря. Белые дома с красными черепичными крышами карабкались по склонам, утопая в зелени кипарисов и платанов. Над всем этим царила византийская цитадель — молчаливый свидетель смены империй и народов. Воздух был напоен непривычными запахами: горьковатой полынью, соленым бризом, сладковатым дымком оливковых дров и далекими, пьянящими ароматами восточного базара. Для Николая этот город не был чужим. Он был воспет в семейных преданиях, нанесен на пожелтевшие карты в кабинете отца. И теперь, глядя на его очертания, князь чувствовал, как что-то щемяще-родное отзывается в глубине души.

Штурм города был яростным, но недолгим. Поддержанные с моря огнем линкоров и с флангов — ударами партизан, знавших каждую тропинку, русские части ворвались на улицы Трапезунда. Николай был в первых рядах. Его мундир был в пыли и пороховой копоти, рука снова ныла от напряжения, но он не чувствовал усталости, ведя своих солдат вперед по узким, извилистым улочкам, вымощенным грубым камнем. Он бежал мимо высоких стен, за которыми угадывались сады, мимо старинных фонтанов с затейливой резьбой, мимо ставень, прикрытых изнутри, но откуда за ним следили десятки глаз.

Турецкий гарнизон, деморализованный, начал отступать к порту. И тогда произошло нечто, о чем потом будут говорить все историки. Группа турецких старейшин, одетых в черное, с белыми флагами в руках, вышла на центральную площадь, к самому подножию цитадели, навстречу наступающим русским войскам. Впереди них шел седой турок с лицом, испещренным морщинами. В его руках лежал огромный, старинный железный ключ, почерневший от времени.

Он остановился перед русскими офицерами и склонил голову. Переводчик перевел его тихие, исполненные древнего достоинства слова:

— Мы сдаем город. Мы выносим вам ключи от этих ворот. Но мы отдаем их не только вам. — Он обвел взглядом окружавших его понтийских партизан и греческих жителей, которые уже начали выходить из домов, из подвалов, с опаской и надеждой глядя на происходящее. — Однажды наши предки взяли этот город у греков. Сегодня история совершает круг. Мы возвращаем его вам.

Эти слова повисли в воздухе, полном порохового дыма и напряжения. Николай смотрел на старика, на массивный ключ, на слезы радости и неверия на лицах греков, и его пронзило острое, почти физическое чувство причастности к великой истории. Он был не просто свидетелем, он был частью этого момента — момента искупления и возвращения.

По всему городу греки с криками «Зито Россия!» («Да здравствует Россия!») и «Зито о Элладос!» («Да здравствует Греция!») высыпали на улицы, неся цветы, только что испеченный хлеб и соль русским солдатам. Но главным приказом, который отдал Николай вместе с другими офицерами, был немедленный и единодушный: «Открыть все церкви!».

Одну за другую запертые храмы распахивали свои тяжелые дубовые двери. Греки, плача, крестились и падали на колени перед своими святынями, до которых не смели дотронуться долгие годы. Звон колоколов, молчавших веками, поплыл над древним городом, смешиваясь с ликованием народа и грохотом отдалявшегося боя.

Николай стоял на площади, глядя на синее, бескрайнее море, того самого моря, о котором ему столько рассказывали. Он дышал воздухом своей исторической родины — воздухом, смешанным с запахом морской соли, горных трав, дыма и свободы. Он выполнил первую часть обещания, данного отцу. Имя Патулидиса вновь прозвучало у стен Трапезунда.

Но теперь это звучало иначе — не как эхо давней славы предков, а как живое свидетельство доблести их потомка. Молодой князь Николай, принятый сначала с настороженностью, быстро заслужил уважение солдат и офицеров своей храбростью и решимостью.

Вскоре после взятия города его вызвал к себе генерал Ляхов. Командующий принял его в своем временном кабинете с картами на стенах и папками донесений на столе.

— Князь Патулидис, ваши действия под Эрзурумом и при штурме Трапезунда не остались незамеченными. Особенно ценна ваша работа с местным населением. — Генерал внимательно посмотрел на молодого офицера. — Я назначаю вас ответственным за координацию с греческими добровольческими отрядами. Ваше знание языка и обычаев делает вас идеальным кандидатом.

Николай ощутил прилив гордости, но вместе с ней и тяжесть ответственности. — Благодарю за доверие, ваше превосходительство. Постараюсь оправдать его.

Выйдя от командующего, он направился в греческий квартал, где располагался штаб добровольцев. Его встретил знакомый уже Лефтерис, лицо которого озарилось улыбкой при виде молодого князя.

— Нико! Пришел к нам не с пустыми руками, надеюсь? — по-дружески хлопнул он его по плечу.

— С новым назначением, Лефтерис. Теперь мы будем работать вместе. — Николай достал карту. — Нужно организовать разведку в горных районах к западу от Трапезунда.

Работа закипела. Дни наполнялись совещаниями, планированием операций, вылазками в горные селения. Николай с удивлением обнаружил, как легко ему находить общий язык с этими суровыми людьми, чья жизнь состояла из борьбы и лишений.

Однажды вечером, возвращаясь после долгого дня, он стал свидетелем трогательной сцены. Старая гречанка, узнав его, подошла и протянула свежеиспеченный хлеб.

— Для тебя, адельфос. Ты — один из нас. — В ее глазах стояли слезы. — Мои сыновья погибли, защищая наше село. Но теперь я вижу — не все потеряно.

Этот простой жест тронул Николая до глубины души. Он понимал — его место здесь. И эта мысль придавала ему сил для новых свершений, которые готовила им война и судьба.

Первые дни в освобожденном Трапезунде были подобны яркому, шумному, слегка безумному сну. Воздух, еще недавно пропитанный порохом и страхом, теперь звенел колокольным звоном, смехом и непривычной свободой. По улицам текли пестрые толпы: русские солдаты с винтовками за спиной, местные греки, несущие иконы и цветы к только что открытым храмам.

Николай, получив краткосрочный отпуск за проявленный героизм, мог наконец не воевать, а впитывать каждую крупицу этого нового мира. Он исходил вдоль и поперек старый город, и каждый камень, каждый поворот улочки отзывался в нем смутной, генетической памятью. Вот здесь, у этого фонтана с затейливой резьбой, мог гулять его прадед. А с этой площадки, где теперь играли дети, открывался вид на гавань, откуда уплывали когда-то его предки, спасаясь от османского нашествия.

Он посетил знаменитый монастырь Панагия Сумела, чудом уцелевший в горах. Монахи, изможденные годами страха и тайных служб, но не сломленные, встретили его не как чужака, а как долгожданного сына, вернувшегося домой. Они показали ему древние, потемневшие от времени фрески, спрятанные иконы и рассказали о тайных литургиях, которые они проводили все эти годы. Николай стоял в полумраке храма, слушая непривычное, но до боли родное православное пение на греческом, и его охватывало чувство благоговейного трепета. Это была не просто вера, это была многовековая традиция, которую его семья пронесла через века и расстояния.

Именно в эти дни его, как отличившегося офицера и человека, пользующегося доверием у местных, пригласили на официальный прием. Новая городская администрация, сформированная из уважаемых греческих семей, давала банкет в честь русских освободителей.

Зал в одном из лучших зданий города был полон света, шума разговоров и непривычного, пока еще робкого веселья. Здесь, среди клубов табачного дыма и звона бокалов, кипели нешуточные страсти. Греческие купцы, интеллигенция и чиновники горячо обсуждали с русскими офицерами политическую ситуацию.

— Теперь, когда русский орел простер свои крыла над Трапезундом, что будет дальше? — спрашивал седой грек с умными, пронзительными глазами.

— Война с Германией и Турцией еще не окончена, — сдержанно отвечал полковник русской армии. — Наша задача — обеспечить безопасность региона. Но историческое право понтийских греков на эту землю отныне будет учитываться.

Николай, слушая эти разговоры, чувствовал себя на острие истории. Но его взгляд постоянно блуждал по залу, выискивая кого-то. И вот он увидел ее.

Она стояла рядом с пожилым, важным греком с густыми усами — ее отцом, Аристархом Орфанопулосом. Василики была высокой и стройной, одетая в темное, скромное, но изящное платье, оттенявшее ее благородную бледность. Большие темные глаза смотрели на происходящее с тихим, немного печальным достоинством. Она была прекрасна, как древнегреческая статуя, ожившая среди этого шума.

Когда заиграла музыка и кавалеры начали приглашать дам на танец, Николай, не раздумывая, направился через весь зал к ней. Его сердце бешено колотилось. Он остановился перед ней, учтиво поклонился сначала ее отцу, а затем ей самой.

— Сударыня, разрешите пригласить вас на танец, — произнес он на чистом русском, а затем, чуть смутившись, повторил на своем ломаном понтийском.

Василики взглянула на него своими огромными глазами, в которых мелькнуло и удивление, и смущение. В Понте к незамужней девушке так прямо подходить было не принято. Она опустила взгляд и, не поднимая его, тихо что-то сказала отцу.

Аристарх Орфанопулос внимательно, оценивающе посмотрел на русского офицера. Он видел его мундир, новый орден, но главное — он видел в его глазах не наглость, а искреннее восхищение и робость. Он едва заметно кивнул дочери.

Только тогда Василики подняла на Николая свой взгляд и, слегка улыбнувшись, положила свою тонкую, холодную руку на его протянутую ладонь.

Василики Орфанопулос, Трапезунд, 1916 г.

Они закружились в вальсе. Она танцевала легко и грациозно, едва касаясь его руки.

— Вы говорите по-русски? — спросил Николай.

— Немного… понимаю… — тихо ответила она, с трудом подбирая слова. — Предприятия моего отца… торговали с Россией. У меня была няня… русская.

И вот начался поток тихих, взволнованных вопросов, которые, казалось, она копила всю жизнь.

— Вы… грек? Откуда? Я не знала… что в России есть греки. Они… как живут? Говорят на нашем языке? Что едят? Я думала… мы только здесь и в Греции…

Николай, очарованный, отвечал ей по-русски, вставляя знакомые ей понтийские слова. Он рассказывал о своем доме в Петрограде, о том, как его бабушка пекла понтийские лепешки, как отец хранил старые книги и карты Понта.

Она слушала, затаив дыхание, и в ее глазах читался неподдельный интерес и растущая симпатия к этому удивительному человеку из холодной далекой страны, который оказался таким близким.

Танец закончился слишком быстро. Николай, соблюдая все правила галантности, подвел Василики к отцу, поднес ее руку к своим губам и задержал на мгновение, чувствуя легкий, тонкий аромат ее кожи.

— Благодарю вас, сударыня, за честь, — прошептал он.

Она лишь кивнула, не в силах вымолвить слова, и ее щеки залил румянец.

Вернувшись в свою временную квартиру, Николай не мог уснуть. Перед ним стоял ее образ: темные глаза, тихий голос, легкая улыбка. Он думал о ней, о ее наивных и таких искренних вопросах, о том, как хрупка и сильна она одновременно.

В это же время в своем доме у моря, глядя на луну, отражавшуюся в черной воде, не могла уснуть и Василики. Она думала о высоком офицере из России с грустными глазами, который оказался ее соотечественником. Она вспоминала его рассказы о снегах Петрограда, о том, как его семья хранила память о Понте. Она думала о том, какой он воспитанный, галантный и как трепетно поцеловал ее руку. И сердце ее билось часто-часто, и впервые за долгие годы страха и неволи в нем поселилось новое, щемящее и сладкое чувство. Она влюблялась.

Глава 4. Дела торговые и дела сердечные

Аристарх Орфанопулос. Трапезунд, 1916 г.

Командование, оценившее лингвистические способности князя Патулидиса и его растущий авторитет среди местной элиты, сделало логичный шаг. Николая назначили ответственным за связь с греческими торговыми домами и организацию поставок для армии. Первой и самой важной точкой в его списке значился Аристарх Орфанопулос.

Для Николая это назначение было подобно манне небесной. Деловая необходимость наконец-то давала ему законный предлог увидеться с Василики. Он тщательно готовился к визиту, надел свой лучший парадный мундир, и с замиранием сердца направился в дом Орфанопулоса, расположенный на одной из самых живописных улиц Трапезунда, с видом на гавань.

Аристарх встретил его с подчеркнутой, деловой учтивостью. Он был заинтересован в возобновлении торговых путей больше, чем кто-либо другой, ведь его предприятия лежали в руинах после нескольких лет войны.

— Добро пожаловать в мой дом, князь, — произнес он, приглашая Николая в просторный кабинет, где на столе уже ждали кофе и лукум. — Ваше назначение вселяет в меня надежду. Россия — огромный рынок.

Но деловые переговоры были лишь формальностью. Оба мужчины понимали, что главное — это наладить контакт. Вскоре Аристарх предложил перейти в столовую, где был накрыт изысканный ужин.

За длинным деревянным столом сидела вся семья. Супруга Аристарха, Евридика, женщина с мягким, но усталым лицом, наблюдала за гостем с материнской проницательностью. Рядом с ней сидели две младшие дочери, Елени и Мария, сгоравшие от любопытства и постоянно перешептывающиеся. Напротив Николая сидел Димитрис, тот самый капитан партизан. Его гордая, немного надменная осанка и шрам на щеке говорили о его нелегкой судьбе. И, конечно, Василики. Она сидела, опустив глаза, но Николай чувствовал, как каждый его взгляд заставляет ее вздрагивать.

Аристарх, как глава семьи, вел беседу.

— Итак, князь, вы говорите, ваша семья в России уже несколько поколений? Как же вы оказались так далеко от исторической родины?

Николай, отложив вилку, начал рассказ. Он говорил о его предках, которые были вынуждены покинуть Трапезунд после падения империи, о службе при русском дворе, о том, как его отец, Николай Константинович, сделал блестящую военную карьеру, но всегда хранил в кабинете карту Понта. Он рассказывал о своем детстве в имении под Петроградом, о смеси русской и греческой культур в их доме.

Василики слушала, завороженная, забыв о еде. Ее глаза сияли.

— А Санкт-Петербург… он правда такой прекрасный, как пишут в книгах? — не удержалась она, и все взгляды сразу устремились на нее. Она смутилась.

Аристарх улыбнулся.

— Моя дочь много читает. Кажется, она мечтает увидеть вашу северную столицу.

— Мечтает, отец? — спросил Димитрис с легкой иронией. — Наш дом здесь, в Понте. Наша борьба — здесь.

— Мир велик, сын мой, — мягко парировал Аристарх, но в его голосе прозвучала нотка упрека.

Николай, поймав взгляд Василики, постарался описать Петербург как можно поэтичнее: белые ночи, разводные мосты, величественный Зимний дворец, лощеные набережные Невы. Он говорил о победах над Наполеоном, о славе русского оружия, и в его словах звучала не только гордость, но и тоска по дому.

— Да, сударыня, — заключил он, глядя на Василики. — Это город удивительной красоты и силы. Страна, которая, я верю, принесет вашему народу долгожданную свободу.

Василики не могла сдержать вздоха восхищения. В ее глазах читалось столько эмоций, что Николай едва не потерял дар речи.

После ужина, когда Николай собрался уходить, он снова поймал ее взгляд. Это был быстрый, полный понимания и тоски взгляд, который сказал больше тысяч слов. Она проводила его до двери, и ему показалось, что ее рука в его задержалась на мгновение дольше необходимого.

Той ночью оба не могли уснуть. Николай в своем скромном доме перебирал в памяти каждую ее улыбку, каждое слово. А Василики, лежа в своей комнате, представляла себе заснеженные улицы Петербурга и офицера, который стал для нее олицетворением этой далекой, могущественной страны.

На следующее утро она решилась. Она вошла в кабинет отца.

— Отец, ты вчера говорил… о поездке в Россию. Ты и вправду считаешь это возможным?

Аристарх отложил бумаги и посмотрел на дочь серьезно.

— Дочь моя, идет война. Сейчас это невозможно. Переходы закрыты, море небезопасно. Нужно ждать.

— Но я не могу ждать так долго! — вырвалось у нее, и она тут же пожалела о своей горячности.

Аристарх нахмурился.

— Что значит «не могу»? Что за спешка? Сейчас это невозможно, — повторил он уже более строго.

Василики не могла признаться, что причина ее нетерпения — не любовь к архитектуре, а любовь к человеку. Она молча вышла, сжав кулаки, чувствуя, как слезы подступают к глазам.

Через несколько дней Евридика, ее мать, не могла не заметить перемен в дочери. Василики стала бледной, апатичной, почти не притрагивалась к еде.

— Что с тобой, дитя мое? Ты больна? — присела она на край ее кровати, гладя ее по волосам.

Василики молчала, уставившись в стену.

— Это… князь Николай, да? — тихо спросила Евридика.

Этого было достаточно. Василики разрыдалась, уткнувшись лицом в подушку.

— Да, мама… Я знаю, что мы не будем вместе, и от этого так грустно…

Евридика принялась утешать ее, говоря, что она молода, что впереди вся жизнь, что она найдет достойного юношу. Но слова матери летели мимо ушей Василики. В ее мыслях был только он.

В это же время князь Николай писал длинное письмо домой, в Петроград. Он описывал поразившую его красоту Понта, древние монастыри, героизм местных жителей. Он писал, что наконец-то увидел свою историческую родину, но умолчал о том, что нашел там и причину для нового, беспокойного счастья.

Его сосед по комнате и друг, князь Павел Оболенский, человек добрый и отзывчивый, не мог не заметить тоску товарища.

— Николай, ты похож на привидение. Что случилось? Получил дурные вести из дома?

Николай долго отнекивался, но в конце концов, поддавшись настойчивым расспросам, признался.

— Видишь ли, Павел… есть одна девушка. Гречанка. Дочь Орфанопулоса.

Павел, выслушав, рассмеялся.

— Так в чем же дело? Иди к отцу и скажи прямо, что его дочь тебе нравится! Спроси разрешения на ухаживания.

— Ты не понимаешь, — вздохнул Николай. — Здесь, в Понте, совсем другие обычаи. Так нельзя.

— Именно так и нужно, мой друг! — возразил Павел. — Ты же князь, офицер, человек чести. Прояви инициативу! Скажи, что хочешь пригласить ее на прогулку в сопровождении кого-то из родных. Будь прям и честен.

Николай задумался. Возможно, Павел был прав. Возможно, прямоту здесь оценят больше, чем тайные вздохи.

— Возможно, ты прав, — наконец сказал он, и в его голосе впервые за несколько дней прозвучала надежда. — Я поговорю с ее отцом.

Тем временем Трапезунд готовился к главному празднику — Пасхе. Впервые за долгие десятилетия город мог праздновать открыто, не таясь. Воздух наполнился ароматом свежеиспеченного цуреки — сладкого пасхального хлеба, и звуками колоколов, которые звонили так громко, словно наверстывали упущенное время. На площадях горожане красили яйца в ярко-красный цвет — символ крови Христовой и возрождения. Повсюду царило непривычное чувство радости и освобождения. Для греков Понта это была не просто Пасха, это было воскресение всей их жизни, их веры, их надежд.

Сердце князя Николая тоже пело. Решение было принято. Поддержанный словами Павла, он надел свой лучший мундир, тщательно выбрился и с решимостью, равной той, с которой он шел в штыковую атаку, направился в дом Орфанопулоса.

Его впустила служанка. В доме пахло ванилью и корицей — шла подготовка к празднику. Вскоре в прихожей появился Аристарх. — Князь, — произнес он с легким удивлением, но без неодобрения. — Проходите в мой кабинет.

Кабинет был таким же солидным и основательным, как и его хозяин. Аристарх указал на кресло. — Чем обязан визитом?

Николай, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле, сделал глубокий вдох и начал, глядя отцу прямо в глаза: — Господин Орфанопулос, я пришел к вам не по делам службы. Мои намерения касаются исключительно личной сферы. Я испытываю самые глубокие и искренние чувства к вашей дочери, Василики, и прошу у вас разрешения пригласить ее на прогулку. Я заверяю вас в своей чести и самых серьезных намерениях.

Аристарх слушал молча, его лицо было непроницаемо. Он долго смотрел на молодого офицера, оценивая его. — Вы понимаете, князь, — наконец заговорил он, — что вы находитесь в Понте. Наши обычаи суровы, а традиции обязывают к строгости. Честь нашей семьи — моя главная забота. Я надеюсь, ваши намерения действительно честны.

Он сделал паузу, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на одобрение. — Хотя… зная о доблести и чести русских офицеров, я не сомневаюсь, что вы будете вести себя подобающим образом. Я даю свое согласие.

Облегчение и восторг, хлынувшие на Николая, были так сильны, что он едва сдержался, чтобы не выдать своих эмоций. Он лишь почтительно склонил голову. — Благодарю вас, господин Орфанопулос.

Они вышли из кабинета в холл. Аристарх, подойдя к лестнице, громко, властным голосом крикнул наверх: — Василики! Спускайся!

Василики в это время была в своей комнате и предавалась самой черной тоске, глядя на праздничную суету за окном и чувствуя себя от нее бесконечно далекой. Услышав грозный зов отца, она с тревогой поспешила вниз, ожидая неприятных новостей.

Спустившись, она замерла на месте. Ее взгляд упал на князя Николая, стоявшего рядом с отцом. Она была настолько поражена, что рука сама потянулась к перилам, чтобы не потерять равновесие. Сердце забилось бешено. — Ясас… — прошептала она, обращаясь к Николаю, и этот обычный звук приветствия на греческом прозвучал как счастливый вздох. — Да, отец, — сказала она, наконец переведя взгляд на Аристарха.

— Василики, князь Николай сделал тебе честь и пригласил тебя на прогулку. Иди собирайся, — произнес Аристарх тоном, не допускающим возражений.

От этих слов у Василики перехватило дыхание. Она чуть не лишилась чувств от нахлынувшего счастья. Не сводя сияющих глаз с Николая, она лишь кивнула. — Иду, отец, — едва слышно выдохнула она и, повернувшись, почти побежала наверх, чтобы переодеться, ее ноги едва слушались ее.

В этот момент из гостиной вышел Димитрис. Его лицо было омрачено. — Отец, она еще слишком молода, чтобы гулять с каким-то офицером! — сказал он, с неодобрением косясь на Николая. — Мы мало что о нем знаем!

Аристарх повернулся к сыну, и его взгляд стал твердым и властным. — Димитрис, я принял решение. Не волнуйся за сестру так сильно. Князь — человек чести. А теперь займись своими делами.

Димитрис сжал кулаки, бросил на Николая последний колкий взгляд и удалился. Николай понимал его беспокойство — он и сам был бы на его месте. Но ничто не могло омрачить его радости. Он ждал, и с каждым ударом сердца ожидание становилось все слаще. Скоро он увидит ее, будет говорить с ней, и на этот раз им не будет мешать ничто и никто.

Глава 5. Первая прогулка

Набережная. Трапезунд, 1916 г.

Дверь открылась, и на пороге появилась Василики. Она была одета в простое, но элегантное платье цвета весеннего неба, а ее темные волосы были убраны под легкую шаль. В руках она сжимала маленький ридикюль, выдавая свое волнение. Ее глаза, сияющие и полные надежды, сразу же нашли Николая.

Они вышли на улицу, залитую ярким солнцем. Воздух был свеж и напоен запахом моря и цветущих деревьев. Первые мгновения шли молча, погруженные в смущенное и счастливое напряжение.

— Куда бы вы хотели пойти? — вежливо спросил Николай.

— Где угодно… Может, к морю? — тихо предложила Василики.

Они направились по узким улочкам вниз, к набережной. И тут вопросы, которые копились в Василики все эти дни, хлынули наружу. Они казались бесконечными, и Николай с радостью отвечал на каждый.

— А в Петербурге тоже есть такое море? — Нет, наше — Балтийское, оно часто серое и суровое, но у него своя, северная красота. — А снег… он правда такой мягкий и пушистый, как пух? — Да, особенно в деревне, в имении. Можно упасть в сугроб, и он тебя поймает, как перина. — А правда, что ночью летом почти не темнеет? — Это белые ночи. Самое романтическое время. Весь город словно замирает в серебристом свете…

Она расспрашивала о его семье, о том, как живут греки в России, сохранили ли они свои обычаи. Он рассказывал о том, как его бабушка готовила пилав и сирон, как по большим праздникам в доме звучала понтийская лира. Она слушала, затаив дыхание, и в ее глазах читался жадный интерес. Для нее он был живым мостом в другой, незнакомый и манящий мир.

Они дошли до гавани. Стоя у парапета, смотрели на рыбацкие лодки, на русские военные корабли на рейде. Николай, в свою очередь, задавал вопросы о жизни в Трапезунде, о ее детстве, о том, как им удавалось сохранять веру и культуру. Ее рассказы были полны грусти, но и гордости за свой народ.

Они говорили обо всем: о книгах, о музыке, о мечтах. Время летело незаметно. Смятение сменилось легкостью и взаимным пониманием. Они смеялись над забавными случаями, и Николай ловил на себе ее восхищенный взгляд, когда он что-то рассказывал.

Солнце начало клониться к закату, окрашивая море и город в золотые и розовые тона. Пора было возвращаться. Обратный путь они проделали в более спокойном, задумчивом молчании, наслаждаясь тишиной и близостью друг друга.

У порога ее дома Николай остановился. Он взял ее руку и посмотрел ей в глаза. — Спасибо вам, Василики. Этот день стал для меня самым счастливым за все время, что я здесь, — его голос был тихим и искренним.

Он склонился и поцеловал ее руку с той самой галантной почтительностью, которая так тронула ее на балу. Его губы лишь слегка коснулись ее кожи, но это прикосновение заставило ее сердце забиться чаще.

Затем он проводил ее внутрь, где в прихожей их ждал Аристарх с невыразимым лицом. — Благодарю вас, господин Орфанопулос, за оказанное доверие, — с достоинством сказал Николай. — Ваша дочь — восхитительная собеседница. День был прекрасным.

— Рад был слышать, князь, — кивнул Аристарх, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на удовлетворение.

Попрощавшись, Николай вышел на улицу. Он шел по вечернему Трапезунду, не чувствуя под ногами земли. В его душе звучала музыка, а в ушах звенел ее смех. Он был полон безграничной, светлой радости.

Василики же, поднявшись в свою комнату, подбежала к окну и смотрела ему вслед, пока он не скрылся из виду. Затем она прижала к груди руку, которую он только что поцеловал, словно пытаясь сохранить его тепло. На ее лице сияла улыбка, а в сердце поселилась новая, сладкая и трепетная надежда.

Глава 6. Душа Понта

Трапезунд, сентябрь 1916 г.

Жизнь в Трапезунде раскрывалась для князя Николая с новой, удивительной стороны. После суровых будней войны и строгого порядка Петрограда он с упоением погружался в яркую, шумную, полную жизни атмосферу возрождающегося города. Его уже не воспринимали как чужака; местные греки, видя его искренний интерес и слышат его попытки говорить на их диалекте, принимали его как своего.

Он никогда не пропускал воскресных служб в древних храмах. Стоя под сенью старых фресок, вдыхая густой аромат ладана и слушая непривычное, но проникающее в самую душу пение на греческом, он чувствовал незримую связь с поколениями своих предков, которые молились здесь же столетия назад. Это наполняло его чувством глубокого умиротворения и принадлежности.

Но больше всего его восхищали улицы города. Особенно по вечерам, когда работа была закончена, греки выходили на площади. Кто-то приносил лиру, и вот уже раздавались первые щемящие, пронзительные звуки древнего инструмента похожего на скрипку. Для Николая его звучание было похоже на голос самой этой земли — то печальный и полный тоски, то вдруг взрывной и неукротимый.

Он замирал, наблюдая, как люди, от мала до велика, брались за руки и образовывали живой, пульсирующий круг. Танец-хорон начинался медленно, почти торжественно, а затем ритм ускорялся, ноги танцоров в такт отбивали сложные дроби, а круг то сужался, то расширялся, словно дышащее единое существо. Это был танец единства, силы и непокоренного духа.

Во время одной из их многочисленных прогулок они с Василики как раз стали свидетелями такого импровизированного праздника на одной из маленьких площадей. — Хочешь попробовать? — вдруг спросила Василики, ее глаза блестели от азарта. — Я не умею! — смущенно засмеялся Николай. — Я научу! — она уверенно взяла его за руку и потянула за собой.

Она встала рядом с ним в круг, показала основные шаги — скользящие, четкие движения. Сначала у него ничего не получалось, он сбивался с ритма, чувствуя себя неловким медведем. Но Василики терпеливо поправляла его, ее смех звенел в такт музыке. И вот он поймал ритм, почувствовал энергию круга, передававшуюся через сцепленные руки. Он забыл о званиях и условностях, он был просто Николай, который танцует под звуки лиры вместе со своей Василики. Это было опьяняющее чувство свободы и единения.

Когда танец закончился, они, запыхавшиеся и счастливые, отошли в сторону. Василики, все еще держа его за руку, посмотрела на него задумчиво. — Князь Николай… — начала она, а затем запнулась. — Могу ли я называть вас… Нико? У нас здесь всех, кого зовут Николаос, зовут именно так.

Николай вздрогнул. Это простое слово прозвучало для него как самый нежный звон. Он посмотрел на нее, и в его глазах отразилась целая буря эмоций — удивление, нежность, легкая грусть. — Так меня называла моя бабушка, — тихо произнес он, и его голос дрогнул. — Только она.

Он не сказал «да» словами. Он просто посмотрел ей в глаза — глубоко, открыто, — и в его взгляде был и ответ, и благодарность, и обещание. Это был взгляд, который говорил гораздо больше, чем любые слова. Он разрешал ей пересечь последнюю формальную границу между ними, позволить себе эту близость.

Василики поняла это безмолвное согласие. Легкая, счастливая улыбка тронула ее губы, и она чуть сжала его руку в знак благодарности и понимания.

С этого вечера для него в Трапезунде стало на одного чужого меньше, а на одного Нико — больше.

Идиллия, в которой жили Нико и Василики, казалась прочной и нерушимой, как стены древней трапезундской цитадели. Их встречи стали светом, освещавшим каждый их день. Они гуляли по оживленным улицам, поднимались на холмы, откуда открывался вид на бескрайнюю синь Понта, и подолгу сидели на набережной, делясь мечтами и воспоминаниями. Он рассказывал ей о заснеженных просторах России, она учила его тонкостям понтийского диалекта и знакомила с обычаями своей земли.

Но даже в самом раю не могло не быть своего змея. Им стал Димитрис. Однажды вечером, за ужином, когда Василики с сияющими глазами делилась впечатлениями от очередной прогулки, он не выдержал.

— Отец, я не понимаю, — его голос прозвучал резко, заставив всех за столом вздрогнуть. — Почему ты разрешаешь ей так свободно общаться с этим… офицером? Мы почти ничего о нем не знаем! Кто его семья? Каковы его истинные намерения? Он может быть кем угодно под своей офицерской формой!

Аристарх отложил вилку и посмотрел на сына суровым, испытующим взглядом. — Димитрис, я знаю о людях больше, чем ты. Я вижу его глаза. И я вижу честь. Он не скрывает своего происхождения и своих чувств. Он поступил как настоящий мужчина, придя ко мне и попросив разрешения. Это многое говорит о нем.

— Но она наша сестра! — горячо воскликнул Димитрис. — Наш долг — защищать ее! — Именно поэтому я и разрешаю эти прогулки под присмотром служанки, — холодно парировал отец. — Я защищаю ее от сплетен, давая ей возможность быть счастливой в рамках приличий. Твой долг — защищать ее от реальных врагов, а не выискивать их среди наших друзей. Тема закрыта.

Василики сидела, опустив глаза, ее щеки горели от смущения и досады. Евридика тихо положила руку на ее плечо, пытаясь успокоить.

Однажды вечером, вернувшись к себе, он сел за стол и взял перо. Он писал отцу в Петроград. Он описывал красоту Понта, радость от того, что нашел таких хороших людей. А затем, сделав глубокий вдох, вывел самые важные слова в своей жизни: «Отец, я встретил здесь девушку. Ее зовут Василики, она дочь уважаемого греческого семейства. Я люблю ее и прошу твоего благословения на брак. Я нашел не только землю наших предков, но и свое сердце». Он запечатал письмо с надеждой и трепетом. Благословение отца было последним формальным препятствием, которое он должен был устранить.

Однако мир за пределами их личного счастья становился все мрачнее. Из западных областей Понта, куда еще не дошла русская армия, приходили тревожные вести. При прямой поддержке немецких советников османские власти ужесточили политику против греческого населения. Гонения, депортации — знакомый ужас вновь навис над народом. Эти известия омрачали радость освобождения Трапезунда и заставляли князя Николая и его командиров задумываться о будущем наступления.

А из самой России, из Петрограда, приходили странные, обрывочные, тревожные письма от друзей. Говорили о забастовках, о каком-то глухом брожении в тылу. Но для Николая, поглощенного своей любовью и службой на этом клочке освобожденной земли, это были далекие, почти нереальные слухи. Где-то там шла своя жизнь, полная непонятных ему политических страстей, а здесь, в Трапезунде, был его мир, его долг и его Василики.

Он был счастлив. Глубоко, беззаветно счастлив. И эта хрупкая, сияющая крепость его личного счастья пока что надежно защищала его от надвигающихся с двух сторон теней — с Запада, где полыхал огонь гонений, и с Севера, где зрела буря, которой было суждено перевернуть весь его мир. Пока что был только 1916 год, весна, любовь и надежда.

Глава 7. Петроградские тени

Петроград, ноябрь 1916 г.

Пока Николай наслаждался весной своего сердца в солнечном Трапезунде, в далеком Петрограде стояла промозглая, серая осень 1916 года. В имении Патулидисов царила тихая, но напряженная атмосфера. Великий князь Николай Анастасович был мрачен и молчалив больше обычного. Его железная воля и непоколебимая преданность престолу сталкивались с тревожными реалиями.

Его младший сын, Константин, теперь офицер гвардейского полка, часто навещал отца. Братья всегда были близки, несмотря на разницу в характерах, и Константин откровенно скучал по Николаю. — Отцу приходят вести с Кавказа, — говорил он за чаем, пытаясь разговорить старого князя. — Говорят, брат покрыл себя славой под Эрзурумом. Жаль, его нет здесь, чтобы лично получить награды.

Старый князь лишь хмурил свои густые, седые брови. — Твой брат выполняет долг там, где ему велела Родина и Государь, — отчеканивал он. — Он принес присягу. Место офицера — на передовой, а не на паркетах столицы. Нечего по нему хныкать.

Но за этой суровой внешностью скрывалась отеческая тревога. Он гордился Николаем, но сердце его сжималось от неизвестности.

Петроград вокруг них менялся, и менялся стремительно. Воздух был наполнен не просто осенней сыростью, а чем-то зловещим — слухами, страхами, глухим ропотом. К старым друзьям князя, чинам Третьего отделения Собственной Е. И. В. Канцелярии (той самой «охранки»), теперь приходили уже не за дружеской беседой, а с серьезными предупреждениями.

Один из них, давний товарищ по полку, теперь высокий чин в охранном отделении, приехал как-то вечером тайком. — Николай Константинович, голубчик, ты должен быть благоразумным, — говорил он, понизив голос, хотя они были одни в кабинете.

— Ситуация критическая. Заводы бунтуют, в Думе говорят Бог знает что, а в верхах… в верхах растерянность. Вероятность смуты, самого настоящего бунта, велика как никогда. Тебе и семье нужно подумать о том, чтобы уехать. Хотя бы в Финляндию, в имение, подальше от столицы.

Лицо старого князя становилось все суровее с каждым словом. Когда гость закончил, он поднялся во весь свой внушительный рост.

— Я — кавалер орденов Российской Империи, — прогремел его голос. — Меня лично награждал Государь Император! Мой род верно служил России два столетия! Я никогда, слышишь, никогда не покину ее в трудную минуту, как какой-то трус или перебежчик! Мое место — здесь, до конца!

Такого же мнения был и Константин. Юный, пылкий, воспитанный в тех же принципах чести и долга, он считал предложение бежать оскорбительным. Они были русскими дворянами и офицерами, их долг — стоять насмерть.

Именно в этой мрачной атмосфере всеобщего предчувствия катастрофы курьер доставил письмо с Кавказа. Увидев знакомый почерк старшего сына, старый князь на мгновение смягчился. Но по мере чтения его лицо стало темнеть. Гнев зашевелился в нем — война, опасность, а его сын, наследник славной фамилии, думает о браке с какой-то провинциальной гречанкой! Это ли дело настоящего офицера и князя?

Он уже готов был диктовать гневный ответ, но вдруг остановился. Он перечитал строки, где Николай описывал взятие Эрзурума и Трапезунда. Вспомнил донесения о его храбрости. Вспомнил свою мать, ее тоску по Понту. Вспомнил, что и сам когда-то был молод и влюблен.

Он долго сидел в своем кресле в полной тишине, глядя на портрет императора на стене. Гнев уступил место тяжелой, сложной мысли. Мир рушился, все, чему он служил, трещало по швам. Но именно сейчас, на краю пропасти, важно держаться не только за долг, но и за что-то человеческое, вечное.

Он взял перо, обмакнул его в чернила и вывел на дорогом пергаменте твердым, ясным почерком:

«Сын мой, князь Николай.

Письмо твое получил. Рад, что ты жив, здоров и… счастлив. Помни всегда: ты — сын Патулидиса. И где бы ты ни был, что бы ты ни делал, мне не должно быть за тебя стыдно.

Отец».

Он не писал о любви, не писал об одобрении. Он дал то, что мог дать человек его закалки и его мировоззрения в те тревожные дни: суровое, скупое, но безоговорочное признание его выбора и напутствие, полное скрытой заботы. Он дал ему свое благословение, выраженное на языке их семьи — языке долга, чести и безупречной репутации. Он знал, что сын поймет.

Глава 8. Облачко на солнце

Штаб Российской армии. Трапезунд, 1916 г.