Бесплатный фрагмент - Дорога Теней

Дорога теней. Центр.

«Война кончилась.

Но кое-что осталось.

Оно ждёт в тени.»

Аннотация

Война сожгла мир, оставив лишь пепел и мёртвую тишину. Казах, солдат, чьё сердце бьётся ради жены и дочки в далёком Томске, пробивает путь через руины России, где каждый шаг — бой. Москва, город-призрак, дышит угрозой: тени с горящими глазами крадутся в её переулках, их когти режут асфальт, а мародёры с ржавыми стволами охотятся за последними крохами жизни. Рядом — Фантом, верный напарник, чей взгляд остёр, как прицел его винтовки, и чья воля крепче стали. Вместе они идут через выжженные улицы, где пустота страшнее пуль, а каждый поворот таит засаду. Дорога — это тропа через кровь, гарь и предательства. В мире, где тени и люди одинаково голодны, Казах сражается не только за семью, но и за то, чтобы остаться человеком. Дойдут ли они до цели, или тьма поглотит их, как всех?

Глава 1. Остались только пепел и направление

Я давно перестал считать дни.

Утро от вечера отличалось только оттенком дыма на горизонте: серый — значит, где-то снова жгут склады, красный — горят люди.

Сидел у разбитого КамАЗа, грел ладони о ещё тёплый металл. Внутри пусто — ни топлива, ни еды, ни патронов. Только обгоревшие сиденья, пара гильз и свежие тёмные пятна крови на потолке кабины.

Меня зовут Казах. Не по паспорту — по позывному. Родился в Казахстане, вырос в Сибири, в семье рабочих. Молодость прошла на стройках: таскал кабель, бетон, гнал объекты в тайге и на юге.

Был прорабом на энергетике — терминалы, станции, подстанции. Везде пыль, бетон и график «шесть через один». Днём стройка, ночью бумажная работа. Жил в бытовке, засыпал с гарнитурой на шее. Утром — чай, вечером — синяк под глазом: кто-то не затянул болт, кто-то не проверил схему, кто-то чуть не сгорел.

Я знал, как включить свет в целый район. Но не знал, как выключить войну.

Когда объявили мобилизацию, пришёл повесткой. По возрасту ещё проходил. Комиссия — наспех.

— Боевого опыта нет? Ничего, научим. Ты же командовал? Вот тебе взвод. Справишься.

Через две недели мы уже были в посадке, в грязи, под свистом мин. Первый бой — как по учебнику, только учебник был на другом языке. Меня сразу накрыло не страхом, а липким, тупым недоверием.

Вокруг трещало, крошилось, воняло мясом. Я орал, отдавал приказы, стрелял, перевязывал. Автомат в руках дрожал, как пила, но я не выпускал его. По плану была ночная вылазка на ППД — передовой пункт противника. Выдвижение, обход, подрыв. Всё пошло не по плану. Нас засекли.

Мы вломились, как могли — сквозь огонь, по пояс в чьей-то крови. Когда всё кончилось, стояла тишина. Только мы и трупы. Из двенадцати выжили пятеро. Я — с прострелянным боком, почти без сознания.

Дали звание, медаль пообещали. Командование поблагодарило:

— Держись, герой.

Очередная двухнедельная вылазка в стан врага. Все прошло гладко, быстрее чем планировалось. Ждали подкрепления, но оно так и не пришло. Рации молчали. Командование не отвечало. Мы ждали, сутки, двое, трое. Прошла неделя, никто так и не ответил. Я принял решение выдвигаться в сторону временного пункта дислокации нашего батальона. И пошли…. Идти было долго, но нам не привыкать. Где-то вдали раздались звуки взрывов.

Мы встретили их случайно — трое, измотанные, с порванными шевронами и грязными повязками. Один тащил ящик с оборудованием, второй шёл, опираясь на автомат, третий — с пустыми глазами, весь в засохшей крови. Связисты, как оказалось, из инженерной роты, которой больше не существовало.

— Москва молчит, — сипло сказал тот, что опирался на автомат. — Штаб Южного округа тоже. Мы неделю ждали приказов. Потом пошли сами.

— Нам передали по цепочке: держать позицию до последнего. Только не уточнили — до последнего чего. И кто теперь «свой», непонятно, — добавил второй. Молодой, лицо обгоревшее, на плече кровавое пятно, но шёл прямо, без жалоб.

Третий, с позывным Лось, просто бормотал, глядя в сторону:

— Гвардия в Туле своих положила. Штаб разнесли. Центра больше нет…

Они остались с нами на ночь. Платон — тот, что с ожогом, — чинил рацию безуспешно. Лось молча точил нож. Сиплый уснул на ходу. Утром ушли — сказали, что идут к заброшенной ретрансляционной станции. Их силуэты растворились в тумане. Не знаю, дошли ли.

После этой встречи сомнений не осталось — нас бросили.

Мы остались. Те, кто слишком упрям, чтобы лечь. Без связи, приказов, цели. Ни снабжения, ни даже карты, куда ткнуть пальцем и сказать: «идём сюда».

Один день ты командуешь боем, а на следующий — прячешься в подвале, чтобы тебя не снял снайпер из бывших. Никто не пришёл. Никто не сказал: «Всё, парни, идите домой». Только тишина. Та, что давит на уши и заставляет сомневаться, было ли всё это на самом деле.

С остатками взвода мы вернулись на точку сбора после последнего задания. Конец октября — мокрый лес, глина по колено, пальцы едва нажимают на спуск. Ползли, тащили раненых опираясь на автоматы. Координаты, сброшенные перед началом вылазки, мы держали в голове как спасение: там свои, тепло, еда.

А там — выжженная земля, сгоревшие палатки, перевёрнутый штабной УАЗик. Пустота. Кто-то ушёл, кто-то не успел. Мы — опоздали.

Пробовали выйти на связь. Кричали в эфир, поднимали антенны, запускали ракету. Никто не ответил. Даже гудка — только шипение и мёртвый эфир. Тогда все поняли — всё. Осмотрели то, что осталось от точки. Не густо. Немного воды, еды и патронов. То, что было разделили на всех и стали ждать. Чего? Одному богу известно.

Двое суток отряд сидел в тишине. Потом один сказал, что у него мать в Омске, второй — что надо проверить дом в Орле, третий просто встал и пошёл вдоль дороги. Я не остановил, так же как они я не знал, что делать дальше. Не было инструкций насчет этого.

Они уходили по одному, максимум по двое. Не как дезертиры — как люди, уставшие быть мишенями. А я остался один. Не потому, что герой, а потому, что не знал, куда идти.

Где-то там, за тысячи километров, меня ждут жена и дочка.

Посидев пару часов в одиночестве, я поднялся, поправил автомат — старый, потёртый, но надёжный, как старый друг. Штык-нож на поясе, подаренный раненым земляком в первые мобилизации, напоминал о доме. Передо мной тянулись пустые поля. Впереди — дорога. Самый ближайший населенный пункт — это город Шахты. Именно туда я и направлюсь.

Я сделал первый шаг.

Глава 2. Шахты

Первые шаги по сырой земле казались легче, чем ожидал, но тело всё равно ныло после долгих дней без сна и отдыха. Предстоял путь длиной в 34 километра — от этой выжженной поляны до города Шахты. Я знал, что это не просто прогулка, а попытка выжить, найти хоть что-то человеческое, хоть какую-то надежду. Вдали, где-то за холмами, то и дело раздавались выстрелы — далекие, но тревожные. Может, свои? Или чужие? Кто сейчас стреляет, и почему? В голове роились вопросы, на которые не было ответов. Командование молчало, связи не было, а слухи от случайных отрядов, что пересекались на пути, были спутанными и пугающими. Никто точно не знал, что происходит, и куда всё движется.

Что там, в Шахтах? — думал я. — Получится ли у меня получить информацию у местных? Нужно узнать, что происходит!

Но эти вопросы не давали мне покоя. Лица родных всплывали в памяти — улыбка дочери, мягкий голос жены. Каждый шаг приближал меня к ним, к дому, к тому, ради чего стоило бороться.

Я должен дойти до них. Ради них я пройду через эту тишину, через страх и боль.

Двигаясь вдоль обочины, я следил за дорожными указателями — потёртыми, выцветшими, но всё ещё читаемыми. Они были единственным ориентиром в этом неизвестном мире. За каждым поворотом и километром — надежда на ответы. Ветер свистел в ушах, шуршал сухой листвой, напоминая, что в этом мире не место для слабых. Но я не был слабым. Не мог быть. Шаг за шагом, метр за метром, я оставлял позади всё знакомое и двигался к неизвестному, сжимая в руках свой Калашников и держа наготове штык-нож. День шёл к закату, и до Шахт оставалось всего три километра. Ветер стихал, а тени на полях становились длиннее и плотнее. Я знал — входить в город ночью слишком рискованно. Война научила меня одной простой вещи: тьма — не друг. Вдалеке, среди редких деревьев у дороги, я заметил небольшой домик — покосившийся, но ещё целый. Решил остановиться там, переждать ночь, восстановить силы. Подойдя ближе, я осторожно обошёл дом, осмотрелся вокруг, прислушался к звукам. Тишина. Никаких движений, ни шороха — словно сама природа затаилась. Дверь скрипнула, когда я медленно открыл её и вошёл внутрь. Помещение было небольшим и захламлённым, но сухим. Потолок, обшарпанный и местами покосившийся, держался на честном слове. Пол покрывала старая солома и трещащие доски. В углу стоял стол с несколькими пыльными банками, а у стены висела ржавая лампа без масла. Я быстро проверил окна и закрыл ставни, чтобы не пропускать свет и шум снаружи. Затем устроил себе лежанку из тряпья и соломы в углу — здесь я мог хоть немного спрятаться от любопытных глаз. Автомат положил рядом, прицел направил к двери, штык-нож — наготове в руке. Магазины аккуратно разложил в карманах куртки, чтобы можно было быстро достать. В такие моменты привычка военного берёт верх — никогда не расслабляться, всегда быть готовым к бою. Я сел на пол, снял рюкзак, достал немного воды и сухпай. Пока ел, внимательно слушал — каждый звук мог означать угрозу. Но ночь была тихой. Когда голод и усталость немного отступили, я устроился поудобнее, пытаясь не думать о том, что ждёт завтра. Закрыв глаза, я пытался найти сон — слабую передышку в этой бесконечной войне.

Ночь не приносила покоя. Каждые шорох и скрип в старом доме казались громче обычного. Я лежал, прислушиваясь к звукам за стенами, пытаясь понять — враг ли это, или просто ветер играет с обломками. Сердце билось чаще, руки сжимали штык-нож крепче. Время от времени доносились редкие выстрелы где-то далеко — как напоминание, что опасность не ушла, а лишь притихла. Вдруг, резкий скрежет на полу заставил меня вздрогнуть. Я мгновенно сел, взгляд метнулся в сторону звука. Из тёмного угла появился серый кот — худой, с перепуганными глазами, словно он тоже прятался от этого мира. Кот осторожно подошёл, остановился, и, заметив меня, тихо замяукал. Я медленно протянул руку, и животное, несмотря на страх, подошло ближе, трясь о мою ладонь. В этот момент казалось, что даже в самой тёмной ночи можно найти хотя бы немного жизни и тепла. Я снова устроился на соломе, но теперь с котом рядом. Сердце немного успокоилось, но настороженность не исчезла. В любой момент дверь могла распахнуться, и тогда всё решит один выстрел. Так прошла ночь — напряжённая, холодная, наполненная тишиной и страхом. Но я выстоял.

Утро наступило тихо и холодно. Первые лучи солнца пробивались сквозь щели в ставнях, окрашивая комнату в бледно-жёлтый свет. Я проснулся, осмотрелся — кот свернулся клубком у моей ноги, осторожно фыркая от голода. Достал из рюкзака сухпаек, разделил немного еды с ним. Кот аккуратно принял еду, мурлыкнул, словно благодарность. Как будто знал — мы теперь вместе в этой пустоши. После завтрака кот резко вскочил и, пробежав через заваленные досками окно с разбитым стеклом, исчез в зарослях за домом. Я смотрел ему вслед, понимая, что даже в этом мире каждый ищет своё укрытие. Я собрал вещи, проверил автомат и рюкзак, открыл дверь и сделал шаг наружу — и тут же застыл. На меня направили ружьё.

— Опа, це, пацаны! Смотрите, бравый вояка ещё и с валыной! — раздался голос.

Несколько фигур вынырнули из-за угла дома, внимательно меня разглядывая. В их глазах читалась смесь удивления и настороженности. Передо мной стояли трое — типичные мрази, каких война выбрасывает на поверхность, как муть со дна. Главный — тот, что держал ружьё — был лет тридцати, щетинистый, с опухшей рожей, в грязной куртке «Адидас» поверх бронежилета без плит. На шее цепь, на поясе охотничий нож и сломанная рация. В зубах сигарета, взгляд наглый. Второй — долговязый, худой как жердь, с убитым ПМом за ремнём и самодельной татуировкой на шее. Видимо, гопник в прошлом, теперь — мародёр. Третий был совсем молодой, но уже с гнилью в глазах. Волосы обриты налысо, на груди — нацепленный чужой жетон, скорее всего, снятый с убитого солдата. В руках — строительный лом, как будто игрушка. Все трое смердели потом, спиртом и отсутствием совести. Улыбки были хищные, голодные.

Главный прищурился, обвёл взглядом мой автомат.

— Ну чё, командир… — начал он с фальшивой дружелюбностью. — А не тяжело одному с таким добром ходить? Мы бы помогли, по-братски…

Я стоял молча, оценивая расстояние, обстановку, шансы. Без резких движений. Пока. Я не ответил. Только сделал полшага назад, прикрывшись дверным косяком. Автомат был на предохранителе, но палец уже лежал на защёлке.

— Э, ты это… не нервничай, брат, — протянул долговязый, — а то не успеешь и моргнуть.

Главный покачнул стволом ружья, как бы намекая, что он тут закон. Лицо его растянулось в ухмылке.

— Всё же просто: валыну на землю, рюкзак сюда, и идёшь себе дальше, куда шёл. А может, и не идёшь.

Все трое заржали словно кони, обнажая гнилые зубы. Я перевёл взгляд с него на молодого с ломом. Тот переминался с ноги на ногу, как будто ждал команды. Он явно был на взводе. В одно движение скинул автомат с плеча, щёлкнул предохранителем и ударил прикладом по босяку — с поднятым стволом. Ружьё противника дёрнулось вверх в ответ, выстрел ушёл в воздух. Я шагнул вперёд и с разворота ударил его плечом, вбивая в стену. Раздался крик — долговязый кинулся с ножом. Я успел оттолкнуть главного, но нож всё же зацепил бок — неглубоко, скользко, как удар кочерги. Боль вспыхнула сразу, но адреналин душил её. Я вбил приклад в грудь долговязому, тот охнул и осел. Молодой метнулся с ломом, но я был быстрее — короткая очередь ударила ему под ноги. Земля вздыбилась, и он остановился подняв руки вверх.

Главный выл, держась за плечо. Я навёл на него ствол:

— Бросай.

Тот послушно выпустил ружьё, поднял руки.

— Спокойно, мужик! Всё же по-хорошему хотели!

— Поздно по-хорошему, — выдохнул я.

Я не убивал их. Просто взял ружьё, выкинул патроны в кусты, а самого главного — пнул под зад, чтобы шёл прочь. Они ушли. Я остался стоять у двери, тяжело дыша, с кровью на рубашке. Кот снова вынырнул откуда-то и тёрся об ногу, будто ничего не случилось. Я присел на порог, прижал к боку повязку из бинта, оставшегося в аптечке. Жив. Пока что. Я сидел на крыльце, стиснув зубы. Рубашка на боку быстро темнела, ткань прилипала к коже, будто чужая. Рука дрожала, но я заставил себя достать аптечку. Остался один бинт, пачка салфеток и флакон йода, залитый наполовину грязью. Снял китель, нащупал рану. Неглубоко. Скользящий рез, нож соскочил, иначе был бы готов. Протёр салфеткой, хлестнул йодом — глаза помутнели от боли. Замотал наспех, стянул потуже, натянул рубашку обратно. Кот прыгнул рядом, сел на подоконник и принялся вылизывать лапу, как ни в чём не бывало.

— Ты бы хоть помог, серый, — пробормотал я. — А то только жрёшь да царапаешься.

Он мяукнул в ответ и сиганул обратно в дом. Я прошёлся по комнате, проверил, не оставил ли чего. Всё было на месте: рюкзак с сухпаем, фляга, нож в ножнах, автомат — мой старый, тёмно-серый АК-74, местами потертый до металла, но всё ещё работавший без осечек, как и положено настоящей машине войны. Казалось, что он прожил с этой войной дольше, чем я. Кот снова показался — просочился из подпола через какую-то щель и выскочил наружу первым. Я, проверив, не поджидает ли кто снаружи, вышел следом. Боль в боку тупо пульсировала, но терпимо. На небе уже разгорался день. С востока поднималось солнце, и дорога до Шахт, казалось, звала вперёд. Я поправил рюкзак, провёл ладонью по лицу, вздохнул — и пошёл. Ещё три километра. Ответы ждали впереди. Шёл медленно, стараясь не раздражать рану. Дорога серела, потрескавшийся асфальт местами покрывался мхом, кое-где дорогу перерезали корни деревьев, будто лес начал наступать обратно. Указатель, накренённый, заросший бурьяном, всё ещё стоял:

Шахты — 3 км.

С каждым шагом сердце билось всё сильнее. Не от усталости — от напряжения.

Что я там увижу? Людей? Власть? Слухи, слухи, только слухи. Командования нет, связи нет. Только обрывки слов от тех, кто пробегал мимо, кто выживал, как мог. Кто говорил, что всё рухнуло. По дороге попались первые признаки жизни — перевёрнутый автобус, который уже давно слетел с дороги — покрытый пылью и ржавчиной. Брошенные машины. Но никаких людей. Наконец, за очередным поворотом открылась панорама. Шахты. Город раскинулся внизу, как на ладони. Частный сектор, панельки дальше, несколько обгорелых зданий. Никакого дыма, никакой стрельбы. Просто… тишина. Ненормальная. Густая. Вязкая. Я присел за отвалом земли, достал бинокль. Осмотрел улицы. Никого. Ни прохожих, ни машин, ни дымка над трубами. Только пара окон светились солнечными бликами. Может, живые? Может, ловушка? Я снял автомат с предохранителя, вздохнул и пошёл вниз, к окраине. Осторожно, по краю, через кусты. Вниз — в город-призрак. Я спустился по склону и увидел выцветшую, потрескавшуюся табличку «ул. Дачная», едва различимую под слоем пыли. Тишина стояла такая, что слышно было, как камешки перекатываются под подошвами. Где-то далеко стрекотал одинокий сверчок. Больше — ничего. С левой стороны, через дорогу, высился одноэтажный автоцентр Nissan. Когда-то наверняка был стеклянный, чистый, сверкающий. Теперь — пустая коробка. Витрины разбиты, осколки валяются по асфальту. Внутри — ни одной машины. Пусто, как будто все выкатили разом… или угнали. На фасаде виднелись следы огня — копоть растеклась по белым панелям, будто разрисовали углем. Дверь наполовину выломана, кто-то пытался открыть ломом, может, искал убежище или топливо. Я перешёл на другую сторону, остановился у входа.

— Кто-то тут был. Не так давно. — прошептал я себе. Следов на земле не видно, но интуиция — эта старая, фронтовая — подсказывала: я не один.

Вошёл внутрь, держа автомат наперевес. Прошёл по пустому залу, мимо опрокинутой стойки администратора. Бумаги валялись по полу, некоторые из них были обведены жирными кругами — списки, документы, чёрт его знает. Пыль. Только пыль и тишина. Вдруг — щёлк. Где-то в глубине здания что-то упало. Может, крыса. Может, ветер. Может, кто-то другой. Я замер, присел у стены, вслушиваясь. Ничего. Через минуту вышел обратно на улицу. Солнце уже было высоко, припекало. По лбу катился пот, бок тянул от раны, но я шёл дальше.

По пустым улочкам я добрался до улицы Маяковского. Здания здесь стояли плотнее — двух- и трёхэтажные кирпичные дома, заросшие палисадники, металлические ворота, частично перекошенные. Где-то, на уровне второго этажа, в окне болтался тюль, лениво колыхаясь от сквозняка. Всё выглядело… слишком спокойно. Я свернул за угол, шагал вдоль облупленного забора, как вдруг —

врррум… Глухой, протяжный звук. Где-то далеко, по левую руку, за зданиями, взревел мотор машины. Я сразу замер. Присел, прижавшись к стене, напряжённо слушая. Двигатель работал неровно, будто старый дизель — то затихал, то срывался в натужный рывок. Не гул колонны — одиночка. Кто-то ехал… медленно, осторожно. Живые. Может, просто местные? Или все же противник обошел нас? А может, ещё хуже — те, кто шатается по окраинам в поисках наживы. Кто не задаёт вопросов, а сначала бьёт. Я подождал. Через пару минут шум стих. Ни следов, ни пыли. Только лёгкое эхо в висках. Выпрямился, пошёл дальше — настороженный, как зверь. Автомат крепко прижат к груди, глаза сканируют каждый подъезд, каждый чердак, каждое окно. У дома с обвалившимся балконом кто-то мелом на стене написал: «Тут никого. Все ушли.» Но следы на земле — совсем свежие.

Полгорода позади. Ни души.

Ни детей, ни женщин, ни собак, ни даже проклятых голубей. Только ветер между домами да гулкий стук моего сердца в ушах.

«Куда все делись…» — думал я, глядя на пустые дворы, брошенные машины и заколоченные подъезды.

Город будто вымер. Или притаился.

Впереди, за пустым перекрёстком, нависал торговый центр «Магнит Экстра». Большая коробка из стекла и бетона, с облупившимися баннерами, перекошенными входными дверями и выгоревшей парковкой. Надпись на фасаде будто выцвела за столетие.

«Запасов надолго не хватит. Даже если растягивать пайки — максимум неделя. Нужно рискнуть.»

Но я не бросился туда сразу — сначала внешнее наблюдение. Пригнулся за видавшим виды корпусом «Газели», достал бинокль, протёр стёкла. Глянул на фасад. Пусто. Перевёл взгляд вправо — вдоль витрин. И тут заметил движение. Тень. Быстрая. Изнутри. Секунда — и всё стихло. Я замер, не отрывая глаз от стекла. Показалось? Нет. Точно кто-то есть. Витрина слегка дрожала, будто внутри кто-то прошёл мимо. Никаких фонарей, криков или фонового шума. Просто чья-то осторожная, призрачная активность. Пальцы на автомате напряглись. Я остался на месте, выжидая. Витрины уже не дрожали. Ветер всё так же тянул по асфальту клочья пластика и мусора. Я поднялся на колено и медленно двинулся вперёд, вдоль борта «Газели», прячась за припаркованными, брошенными машинами. Без резких движений. Без звука. До входа в ТЦ оставалось метров сорок, когда я снова заметил движение — но теперь уже ясно и отчётливо. Из разбитого бокового входа вышли двое мужчин. Один — молодой, не старше двадцати пяти. Второй — чуть за сорок, с щетиной и тяжёлым взглядом. Оба в поношенной, гражданской одежде: штормовки, кеды, на поясах самодельные подсумки. За спинами — ружья ИЖ. Они молча переговаривались жестами и таскали коробки с консервами, аккуратно укладывая их в старенькие жигули с облезлой краской. Машина стояла с открытым багажником, двигатель не работал. Походу, хотели слинять по-тихому. Я прижался к бетонному основанию клумбы и замер. Ветер дул в мою сторону — это хорошо. Пока они меня не видят. Рука легла на автомат. Не дергаться. Не шуметь. Смотреть. Мужики действовали слаженно. Без паники. Видно — люди, уже привыкшие к такому быту. Старший всё время оглядывался, держа руку рядом с плечевым ремнём ружья. Молодой носился порывисто, но молча. Дождусь момента, когда закончат. Может удастся поговорить? Главное — не напугать. Сложно было понять — кто они: местные, мародёры или просто такие же потерянные, как и я. Но молчать было нельзя. Нужно было узнать, что происходит в городе, и, возможно, получить хоть какую-то информацию.

Я аккуратно вышел из укрытия, поднял руки — чтобы не было сомнений в моих намерениях. Автомат опустил вниз, за спину.

— Эй, парни! — голос получился ровным, спокойным, без угроз. — Не стреляйте, я не враг.

Они обернулись мгновенно. Старший дернул ружьё вверх, но не стал стрелять. Молодой сдвинул брови, оценивая.

— Кто ты? — спросил старший, прищурившись.

— Лейтенант вооруженных сил, позывной Казах, — ответил я коротко. — Иду через город, хочу понять, что здесь творится. Может, у вас есть информация?

Мужики переглянулись, потом старший сделал знак молодому опустить ружьё.

— Подходи, поговорим, — сказал он наконец. — Но по-другому тут не бывает — держись осторожно.

Мужики немного расслабились, когда я подошёл ближе. Старший первым заговорил.

— Меня зовут Сергей, — сказал он, немного кивнув. — А это мой сын, Ваня.

Я сразу спросил, не выдержав:

— А где все люди? Почему в городе никого нет?

Ваня молча пожал мне руку — крепкий, спокойный парень, с хитрым взглядом. Сергей тяжело вздохнул, лицо потемнело.

— Что ты вообще знаешь о том, что происходит? — спросил Сергей, оглядываясь по сторонам. — Неужели ничего?

Я вздохнул. Сложно было объяснить всё, что видел и чувствовал.

— Толком ничего, — признался я. — Нас просто бросили. Командования нет, связи нет. Лишь обрывки слухов и пустота. Я иду домой, пытаюсь понять, что случилось.

Он сделал жест в сторону дороги.

— У нас неподалёку лагерь, — продолжил он. — Там безопаснее. Можем поговорить спокойно, без риска, что кто-то решит на нас напасть.

Я посмотрел на них, почему-то решив, что им можно доверять. Внутренняя интуиция что ли?

— Хорошо, — сказал я наконец. — Поедем.

Мы сели в машину. Сергей сел за руль, Ваня — рядом, я — на заднем сиденье. Двигатель хрипло завёлся, и машина тронулась с места, осторожно проезжая по разбитым улицам. В воздухе повисла напряжённая тишина, которую время от времени рвали выстрелы. Они звучали вдалеке, эхом отдавались по пустым дворам и заброшенным домам. Каждый раз, когда я слышал выстрел, рука сама тянулась к автомату. Сердце бешено колотилось. Но Сергей и Ваня тихо успокаивали меня жестами и словами.

— Спокойнее, лейтенант, — говорил Сергей. — Здесь без выстрелов никак. Главное — не паниковать.

— Всё под контролем, — добавлял Ваня, глядя в зеркало заднего вида.

Я пытался успокоиться, стараясь не показывать свою тревогу. Каждый метр этого пути напоминал мне, насколько зыбка грань между жизнью и смертью в этом мире.

Через 15 минут мы подъехали к воротам огороженной территории. Я успел прочитать: «Шахтинский Казачий Кадетский Корпус…» Из здания КПП выскочил невысокий мужичок с АКСУ за плечом и торопливо открыл ворота.

Как только ворота за нами закрылись, Сергей бросил через плечо:

— Подожди у машины. Я сейчас позову главного. Только не дёргайся, ладно?

Я кивнул молча, хотя взгляд сам собой метнулся к охранникам. Мужичка сменили — двое новых парней в бронежилетах стояли у ворот, с автоматами наперевес. Не опускали. Держали наготове, как будто любое движение — и очередь уйдёт в грудь. Лица каменные. Глаза — настороженные, без малейшей доброжелательности. Я остался стоять рядом с машиной, чувствуя на себе десятки взглядов. Мужчины — человек пятьдесят, не меньше. Все при оружии: от охотничьих «Ижей» до армейских «АК». Некоторые в камуфляже, другие — в гражданской одежде, сшитой кое-как. Бронежилеты, разгрузки, самодельные подсумки, у кого-то даже рация на груди — но видно, давно не работает. Женщины у костров, с детьми. Кто-то стирал одежду в тазу, кто-то варил еду в большом котле. Никакой суеты — каждый знал, что делает. Дисциплина. Организация. Но чувствовалась жёсткость. И ещё — страх. Здесь не было расслабленности. Только напряжение, будто всё держалось на тонкой нити. Одно неверное движение — и она порвётся. Я медленно снял рюкзак, поставил у ног. Автомат не отпускал, но держал ствол вниз. Повышать градус не хотелось. Вспоминались базы времён войны — там всё было похоже. Только это уже не армия. Это люди, которых жизнь заставила держать оружие каждый день. Я чувствовал, как напрягается каждая мышца. И ждал.

Через три минуты Сергей вернулся не один. Рядом с ним шёл крепкий, приземистый мужик в выцветшем камуфляже расцветки «берёзка». Лицо загорелое, будто он не знал, что такое крыша над головой. Щетина густая, седина в висках. Глаза тёмные, внимательные, как у хищника — смотрел прямо, не отводя взгляда, будто пытался сразу прочесть меня насквозь.

Остановился в трёх шагах. Перевёл взгляд на автомат у меня в руках, задержал на пару секунд, затем — на жетоне, что висел у меня на шее.

— Лейтенант, значит? — хриплый, прокуренный голос, тяжёлый, как камень. — Откуда вышел?

— Севернее. От точки Буровая-12. Пехота, 12-я мотострелковая. Последний приказ получили две недели назад, потом — тишина. Связи нет. Сидели ждали, пытались установить связь. Никто не ответил. Потом все разошлись. Я один остался из взвода.

Он кивнул, не выражая ни сочувствия, ни удивления — будто слышал подобное уже не раз.

— Сколько у тебя стволов?

— Один. АКМ, две обоймы, нож. — Я говорил спокойно, но в груди било напряжение.

— Оружие придется сдать пока. Сергей сказал, ты нормальный. Надеюсь, не врёт. Тут свои порядки. Создашь проблему — не обижайся, погоны не спасут.

— Понял, — кивнул я.

— Зовут меня Константин. Пару недель назад в звании был в звании полковник, теперь командир лагеря. Здесь я за порядок. Пойдём, поговорим. Заодно расскажешь, что ещё видел. Нам нужна свежая информация. Людей своих не трогаем. Если пришёл с добром — отдохнёшь, поешь, может, и останешься. Времена сами видишь какие.

Я перевёл взгляд на лагерь. Внутри всё было организовано: сторожевые посты, костры, импровизированные убежища. Константин был не просто командиром — он держал это место в кулаке. В кулаке, который явно не дрожал.

— Понял, Константин. Поговорим.

Дорога к штабу тянулась медленно, но впереди впервые за долгое время чувствовалось что-то похожее на стабильность — пусть и хрупкую, держащуюся на штыках.

Учебный корпус встретил тишиной. Пустые коридоры отдавали гулким эхом каждый шаг. Казалось, здесь всё бросили в спешке: двери распахнуты, на полу валяются перевёрнутые стулья, в углу скопилась пыль, перемешанная с обрывками бумаг.

Константин жестом пригласил следовать за ним. На двери висела тусклая металлическая пластина с потёртыми буквами: «Начальник учебной части». Краска на буквах облупилась, но надпись всё ещё читалась.

Внутри пахло старым табаком и сырой бумагой. Константин взял со стола сигарету из потрёпанной пачки, закурил и, устроившись в кресле, какое-то время просто смотрел, словно оценивая. Пепел медленно осыпался на пол, а дым лениво тянулся к потолку.

Потушив сигарету, он откинулся на спинку стула. Лицо стало сосредоточенным, но в глазах скользнула тень сомнения, будто он решал — стоит ли вообще говорить. Тяжёлый вздох сорвался с его губ, и взгляд скользнул к окну, за разбитое стекло. Там, где за пеленой серого неба, возможно, пряталось всё то, что уже не вернуть.

— Пару недель назад стали появляться непонятные места, где исчезают люди. Буквально. Без звука, без борьбы, будто испаряются. Сначала думали — похищения. Потом… Я сам пришёл в штаб батальона — наш местный, в южной части города. Вход не повреждён, всё цело. Внутри — тишина. В оружейной порядок, в столовой… чай в кружках ещё тёплый. А людей — нет. Ни одного. Ни следа, ни крови, ни следов. Будто просто встали и исчезли. Патруль, который я отправил проверить ближайшие улицы, тоже не вернулся. Тогда же всё пошло под откос. И без того хлипкая система окончательно развалилась. Губернатор пропал, администрация бросила посты. Вокзал перекрыли свои же, потом ушли. Город остался без электричества и связи. Люди начали паниковать. Кто-то уехал в первый же день. Кто-то ждал — надеялся, что приедут военные, введут порядок. Не приехали. Вместо них появились мародёры.

Он сделал паузу, налил себе чаю, отпил и продолжил:

— Мы, кто остался, решили организоваться. Собрали тех, кто готов держать оружие. Нашли склад с провизией, заняли корпус, поставили посты. Первые дни было трудно — отбивались и от банд, и от собственных. У некоторых крышу снесло — творили, что хотели. Безнаказанность. Без страха. Но мы выстояли. Сейчас хоть какой-то порядок. Патрулируем. Помогаем местным, кто живёт рядом. Даже люди приходили с юга. Обычные. Гражданские. Говорят то же самое и там. Был даже один солдатик. Сначала хотели задержать как врага. А он говорит: «Бросили всех, никто не отвечает. Да и воевать заставляли насильно»

Он встал, подошёл к окну и посмотрел наружу:

— С тех пор стали замечать эти «пятна» — участки, где техника глохнет, GPS не работает, у людей кровь идёт из носа, начинается паника. Иногда там слышны голоса. Но никто не рискует туда идти. Даже я.

Он снова сел.

— Никто не понимает, что это. Кто пошёл — не вернулся.

Он посмотрел на меня устало:

— И ты говоришь, вы тоже остались без приказа? Без связи?

Я кивнул:

— Как и вы. Только вместо города у нас были поля, да воронки. Мы ждали — нас никто не ждал.

— Вот и выходит, что нас всех… — он замолчал, подбирая слово. — Бросили. Просто бросили.

Наступила тишина, глухая, словно время остановилось. За окном прошёл кто-то с автоматом на плече — не спеша, по-хозяйски. Собаки залаяли во дворе.

— Значит, ты к своим домой собрался? — спросил он после паузы.

— Да. Жена, дочка. В сибири. Последний раз связь была… ещё до боевого задания. Я должен вернуться к ним.

Константин кивнул.

— Понимаю. Я бы тоже пошёл. Только у тебя путь не из лёгких. Без поддержки, без машины. А на юг дороги перекрыты. Ну, сначала — отдохни. Потом поговорим. Может, и подскажем чего. Он встал, дал понять — разговор окончен.

Я вышел из здания штаба, прикрыв за собой тяжёлую дверь. Воздух снаружи казался прохладнее — или это внутри было душно от разговоров и невысказанных тревог. Он остановился на крыльце, провёл ладонью по лицу. Всё услышанное ещё оседало в голове, как пыль после взрыва. У подножия ступеней стоял Сергей, курил, прислонившись к машине. Увидев его, он сбросил окурок и растоптал подошвой.

— Ну что, поговорили? — спросил он вполголоса, взглядом скользнув по территории лагеря.

Я кивнул.

— Да. Не многое узнал, но на безрыбье и мясо рыба.

Сергей понимающе хмыкнул.

— Тут, брат, уже давно легко не бывает. Пойдём, покажу тебе, где можно будет поспать. Ваня с остальными на распределении, но место найдём.

— Спасибо, — коротко ответил Казах. Его взгляд всё ещё шарил по двору. Мужчины, подростки, женщины с вёдрами, дети… обычная жизнь — на руинах прежней. Всё выглядело спокойно, но за этой тишиной скрывалась напряжённая готовность: автоматы на плече у каждого второго, быстрые взгляды на чужака.

Мы пошли вдоль стены корпуса, миновали хозяйственный блок, потом бывший спортзал. Несколько парней несли ящики с провизией. Кто-то затачивал нож у импровизированного верстака.

— Не нервничай, — заметил Сергей. — Здесь чужих не любят, но уважают тех, кто не паникует. Пока ты с нами — всё будет нормально.

— Я и не нервничаю, — сказал я и даже слегка усмехнулся. — Просто не по себе. Слишком… правильно тут у вас. После того бардака, который видел, выглядит непривычно.

Сергей кивнул:

— Мы постарались. Здесь хотя бы можно спать не с открытыми глазами.

Он открыл дверь в одну из пристроек и жестом пригласил внутрь.

— Тут раньше был кабинет охраны. Сейчас — спальня для тех, кто в пути. Кровать есть, вода рядом, дверь изнутри запирается. Отдохни. Потом зайдёшь к нам, поужинаем.

Оглядел комнату. Скромно, но чисто. Койка, табуретка, старый шкаф с облупившейся краской. На стене висела карта района с заметками — чьи-то планы, патрульные маршруты. Поставил автомат у стены, выдохнул.

— Спасибо, Сергей.

— Обращайся. Мы не звери. Нам сейчас все, кто с головой и руками, нужны. А ты, кажется, из таких.

Сергей кивнул на прощание и ушёл, прикрыв за собой дверь. Я остался один. Присел на край кровати, провёл рукой по лицу. Снял куртку, скинул рубашку. Ткань прилипла к боку. Потянул — и сквозь зубы вырвался короткий стон. Повязка, которую я наложил ещё тогда, в доме на окраине, почернела, расползлась. Крови почти не было — значит, не задело серьёзного. Но тянуло и жгло — как будто внутри полыхало что-то тлеющее, грязное. Открыл стоящий у стены ящик, нашёл аптечку. Богаты они тут. Перекись, бинты, спирт. Нашёл даже что-то вроде обезболивающего, но пить не стал. Обработал рану, наложил повязку. Сел, опёрся спиной на стену. Знакомое состояние: после ранения, после дороги, после очередного дня, когда жив остался — и уже хорошо. Мысли снова вернулись к жене и дочери. Как они? Где? Живы ли? Достал из внутреннего кармана куртки аккуратно сложенное, почти стёртое от времени фото. Семья. Дом. До войны. До всего.

— Я доберусь, — прошептал он. — Обязательно доберусь.

Улегся не раздеваясь, автомат рядом, под рукой. Бок ныл, но притупленно, словно организм понял — сейчас не время валиться. Глаза сами собой закрылись, мысли растворились, и я провалился в полудрёму — без снов, без образов. Просто тишина и чернота. Сколько прошло — не знаю. Разбудил стук в дверь. Резкий, короткий. Я сразу сел, рука легла на автомат, но голос снаружи остановил:

— Это я, Ваня. На ужин зовём.

Сердце отпустило. Поднялся, потянулся, зевнул. Бок отозвался тупой болью — не даёт забыть. Пошёл к двери, откинул задвижку. На пороге стоял Иван — молодой, но уже с взрослым взглядом. Улыбнулся немного смущённо.

— Дядя Костя сказал, чтоб звал. Все в столовке. Еда горячая, пока не остывает.

— Иду, — кивнул я. — Спасибо, что разбудил.

Он развернулся и пошёл вперёд по коридору, я за ним. Ноги гудели, как будто я не спал, а ещё одну смену отмотал. Но в животе уже скребло — организм вспомнил, что последний раз я ел ещё утром. В лагере тем временем наступал вечер. Сумерки плавно стекали с неба, лампы под потолками двора уже горели, растягивая длинные тени. Где-то лаяла собака, у ворот кто-то переговаривался, щёлкал затвор. А внутри — пахло кашей, хлебом и чем-то знакомым… почти домашним.

Столовка располагалась в бывшей учительской. Старая длинная комната с облупленными стенами, несколькими столами, лавками, запахом еды и влажных курток. В углу — печка, над ней бурчал чайник. На стене — доска с выцветшими надписями, кто-то мелом пририсовал рожицу и подпись: «мы ещё живы». Ваня подвёл меня к свободному месту. Уже сидели человек шесть. Кто-то ел молча, кто-то что-то тихо обсуждал. Один мужик с бородой и пустым рукавом кивнул мне, не переставая жевать.

— Садись, — сказал Ваня и поставил передо мной металлическую миску. Гречка с тушёнкой. Пар поднимался, аромат бил в нос. — Ложка здесь.

Я кивнул в ответ, сел. Пока ел — никто не мешал. Никто не расспрашивал, не заглядывал в глаза. Было ощущение, будто меня приняли просто по факту того, что я здесь. Молчаливое, но важное правило — если сел за стол, значит, свой. Пусть и временно.

— Как бок? — спросил кто-то справа, тихо. Обернулся — бородач. У него голос был хриплый, прокуренный. Видимо заметил, что я придерживаю рукой свежую повязку.

— Живой, — ответил я, не прекращая жевать.

Он кивнул, будто удовлетворён. Подлил себе чаю из общего термоса и больше не заговорил. С потолка капала вода в кастрюлю, кто-то из дальнего угла рассказал анекдот, но никто не засмеялся. Только голоса, ложки, чай. Я ел медленно. Не потому, что хотелось растянуть — просто организм не верил, что еда настоящая, горячая, что за ней не надо драться или платить последней патроном. Где-то внутри теплилось чувство: может, ещё не всё потеряно. Когда закончил, аккуратно отодвинул миску и откинулся на спинку скамьи. Ваня подошёл снова.

— Если хочешь, потом зайди к нам. Мы с мужиками у костра посидим, поболтаем. Или отдохни. Тут не давят.

Я посмотрел на него и кивнул:

— Спасибо, Вань. Наверное, посижу. Немного тишины не помешает.

Он снова кивнул и ушёл. Я остался сидеть за столом, с кружкой чая в руках, слушая, как умирает день. Я уже допивал чай, когда рядом скрипнула лавка. Подсел Сергей, сдул с кружки невидимую пыль, откинулся, оглядел столовку.

— Ну как? — спросил, не глядя. — Пожрать удалось?

— Гречка — огонь, — ответил я. — Хоть на минуту желудок понял, что всё ещё жив.

Он усмехнулся.

— Вот и славно. Завтра день будет плотный. Константин хочет, чтобы ты остался пока. На пару дней хотя бы.

Я посмотрел на него.

— Это он сам сказал?

— Ага. Мы совет собираем утром, часам к девяти. Решать, как дальше жить. Люди напряжены — патруль пропал на севере города. Ты сам видел, какие сейчас времена. Любая поддержка важна.

Я отставил кружку, чуть откинулся.

— Что он от меня хочет?

Сергей вздохнул.

— Присутствия. И совета. Он понял, что ты не просто мимо проходил. Видит, что у тебя опыт. Боец ты, не дёргаешься зря, в голове порядок. Таких у нас мало. Он хочет, чтобы ты высказался. И чтобы видели тебя. Может, кому-то спокойнее станет.

Я хмыкнул.

— Я не лидер. Я просто хочу домой. К семье.

Сергей медленно кивнул.

— Знаю. Но сейчас, брат, даже путь домой требует остановок. И союзников. Сам не выживешь. Не сейчас.

Мы помолчали. Кто-то за соседним столом закашлялся, поскрипывал пол под чьими-то шагами. За окном уже давно село солнце, повисла тихая, вязкая темнота.

— Ладно, — сказал я наконец. — Завтра буду. Послушаю. Скажу, если будет что.

Сергей похлопал меня по плечу.

— Вот и договорились. Отдохни. Ночь у нас спокойная — по крайней мере, бывает.

Он встал, поправил куртку и направился к выходу. Я остался сидеть ещё немного, глядя в кружку, где чай уже остыл. Завтра. Совет. Снова что-то решать. Снова люди, которые смотрят в глаза и ищут в них ответы.

Глава 3. Лагерь

Проснулся резко, будто вынырнул из ледяной воды. В комнате царила тьма, только тонкая полоска света пробивалась из-под двери — где-то в коридоре горела тусклая лампа, и тени дежурного мелькали на бетонном полу. Сердце колотилось, но не от сна — слух уловил далёкие хлопки. Стрельба. Не автоматная, а редкие, одиночные выстрелы, словно кто-то отмерял время пулями. Холод пробежал по спине, кожа покрылась мурашками. Рана в боку заныла, будто ржавая проволока впилась глубже, отзываясь на каждое движение. Я сел на кровати, морщась от боли. Натянул куртку, ремень с подсумком, взял автомат — движения отточенные, вбитые годами. Открыл дверь, выглянул в коридор. Пусто. Воздух пах сыростью и металлом, как в старом бункере. Вышел наружу.

Ночь была густой, прохладной, с привкусом дыма от далёких костров. Луна пряталась за облаками, фонари лагеря горели тускло, экономя батареи. Территория спала, но тишина была обманчивой. У штаба дежурный курил, затягиваясь с жадностью, его силуэт едва выделялся в полумраке. Он кивнул мне, не отрывая глаз от горизонта. Я двинулся вдоль забора, мимо ржавых машин, через двор, где запах сырой земли смешивался с бензином. Стрельба вдалеке звучала, как треснувшие кости — неровно, с надрывом. Остановился у спортзала, проверил пояс. Всё на месте. И тут — движение. Быстрое, почти неуловимое. На крыше соседнего одноэтажного здания мелькнула тень. Не человек — слишком стремительная, слишком ломаная в движениях, будто кукла на нитях. Пальцы сжали автомат, дыхание замерло, в висках застучало. Холодный пот проступил на лбу, рана в боку отозвалась резкой болью, как предупреждение.

На крыше — тишина. Только ветер трепал рваную антенну, издавая тонкий, металлический скрип. Я шагнул ближе, щурясь в темноту. Запах ржавчины и мокрого бетона ударил в нос. Ничего. Пустота. Или это усталость играет с глазами? Или… чёрт его знает. Сердце билось так, что казалось, его услышат за километр. Огляделся — посты молчали, никто не поднял тревогу. Может, я один это видел. Медленно отступил к зданию, чувствуя, как холод ночи липнет к коже, как чужие пальцы. У двери задержался, прислушался. Только ветер и далёкие хлопки. Слишком тихо. Слишком.

В комнате я рухнул на кровать, не раздеваясь. Автомат положил так, чтобы рука касалась приклада — привычка, что держала меня живым. Сон пришёл тяжело, прерывистый, как дыхание раненого. Утром проснулся от шума за стенами — скрип телеги, голоса, лязг металла. Потянулся, и рана тут же напомнила о себе, дернув болью через всё тело. На полке нашёл старую бритву, затупленную, но ещё годную. Вода в тазу была ледяной, пахла хлоркой, но это было лучше, чем ничего. Побрился, глядя в треснувшее зеркало, и на миг поймал своё отражение — глаза запавшие, лицо осунувшееся, но всё ещё моё. Маленький островок нормальности в этом безумии.

К семи утра в дверь постучали. Сергей. Его голос был хриплым, будто он не спал всю ночь.

— Всё в сборе, — бросил он, поправляя ремень с кобурой. — Совет начинается. Идём.

Я натянул куртку, поморщившись от боли в боку, проверил автомат. Мы вышли, шаги Сергея гулко отдавались в коридоре, как метроном. Он шёл уверенно, но в его глазах была усталость, скрытая за привычной маской спокойствия. В кабинете Константина ждали четверо. Мужчины, разные по возрасту, но с одинаковым взглядом — тяжёлым, привыкшим к решениям, от которых зависит жизнь.

Константин, сидя за столом, кивнул мне, затушив сигарету о край жестяной банки. Его пальцы были в мозолях, а взгляд — как у волка, оценивающего добычу.

— Это Миша, — начал он, указав на высокого парня с короткой стрижкой. Тот стоял, скрестив руки, и смотрел прямо, без улыбки. — Бывший офицер разведки. Знает, как вынюхивать врага за километр. Сейчас он наш главный по разведке — следит за бандами, патрулями, любыми телодвижениями в округе.

Миша коротко кивнул, его глаза пробежались по мне, будто сканируя.

— Сергей, с ним ты знаком, — продолжил Константин, ткнув большим пальцем в сторону моего провожатого. — Бывший директор сети магазинов. Он держит склады. Без него мы бы жрали траву и пили из луж.

Сергей хмыкнул, почесав щетину, и бросил мне взгляд, в котором мелькнула тень улыбки.

— Павел, — Константин кивнул на крепкого мужика с суровым лицом, сидевшего у окна. — Безопасность лагеря. Бывший военный, знает, как держать периметр и не пускать шакалов.

Павел посмотрел на меня, его пальцы нервно теребили ремень автомата.

— Лёха, — закончил Константин, указав на бородача у стены. Тот, что вчера в столовой спрашивал про рану. — Инженер, но теперь наш дипломат. Договаривается с соседями, даже с мародёрами, если те не сразу стреляют.

Лёха ухмыльнулся, показав кривые зубы, и подмигнул, будто мы старые приятели.

— Вместе мы держим этот бардак, — подвёл итог Константин. — Но без таких, как ты, долго не протянем.

Я встретил его взгляд, чувствуя, как рана в боку пульсирует в такт словам.

— Спасибо за доверие, — сказал я. — Но у меня цель. Дом. Жена, дочка. Я должен до них добраться.

Константин кивнул, его лицо смягчилось, но лишь на миг.

— Понимаю. Мы поможем — еда, патроны, что сможем. Но нам нужна твоя помощь. Патрули, разведка. Взаимовыгодно.

— Ну раз так, пожалуй, я помогу. Без подготовки мне не добраться. Так, что договорились, — ответил я, стараясь не выдать, как боль в боку мешает дышать.

Константин махнул рукой, давая слово остальным.

Павел заговорил первым, его голос был низким, с хрипотцой, как у человека, привыкшего отдавать приказы:

— Лагерь — как крепость. Посты кругом, но людей мало. Мародёры лезут, не стесняясь, даже днём. Отбили несколько атак, но у нас раненые. Усталость копится, как яд. Один промах — и всё. А ещё… — он замялся, — враг не всегда ясен. Иногда они приходят под видом беженцев. Предатели были. Теперь никому не верим.

Лёха подхватил, потирая ладони, будто от холода:

— Я договариваюсь с соседями. Вчера говорил с бандой из промзоны. Хотят еду и патроны за «мир». Договорились, но это как танец на лезвии. Один неверный шаг — и ствол у виска. — Он посмотрел на меня, прищурившись. — Стрелять умеешь, но говорить тоже придётся. Иногда слова спасают лучше пули.

Я кивнул, чувствуя, как мысли возвращаются к ночи.

— А что про тени? — спросил я. — Вчера видел… что-то. На крыше. Быстрое. Нечеловеческое.

Лёха нахмурился, его пальцы замерли.

— Слышал. Называют их по-разному — тени, призраки, хрень какая-то. Никто не знает, что это. Говорят, связаны с зонами, где люди пропадают. Мы обходим эти места. Боязно.

Павел добавил, его голос стал тише:

— Опасно. Патрули сторонятся. Кто видел — не возвращался. Или молчал потом.

Константин вздохнул, будто выдавливая из себя тяжесть:

— Поэтому ты нам нужен. Надо понять, что это. Или хотя бы как с этим жить.

Я посмотрел на него, чувствуя, как рана тянет, напоминая о хрупкости.

— Помогу. Но скажите, что дадите взамен.

— Еда, патроны, карта, проводник, — отрезал Константин. — Всё, что есть. Но сначала выслушай.

Лёха подался вперёд, его глаза блестели от напряжения:

— Вчера в столовой, помнишь? Я про рану спрашивал. Не из любопытства — мы новичков проверяем. Ты крепкий. Так вот, один парень из патруля… он странный стал. Бормочет про «тени по стенам», про «мир не тот». Трезвый, а несёт чушь.

Я кивнул, слова Лёхи эхом отозвались в памяти о крыше.

Павел продолжил:

— Южный периметр, старый рынок. Мы его не держим. Ночью патрули слышали шаги. Быстрые, не звериные. Люди видели силуэты — двигаются, как призраки. Проверяли — пусто. Один охранник клялся, что видел, как тень прошла сквозь забор. Думали, бредит. Но теперь… не уверены.

Тишина в кабинете стала тяжёлой, как бетон.

Я потёр подбородок, чувствуя, как щетина царапает пальцы.

— Надо понять, что это, — сказал я. — Как движется, как выбирает цель. Хочу выйти ночью к южному периметру. Один. Засеку его маршрут. Может, ловушку поставим. Нужна живая приманка. Я подойду.

Павел нахмурился, его брови сошлись в линию:

— Один? Без прикрытия?

— Один, — повторил я, чувствуя, как пот холодит виски. — Если оно чует толпу, я должен быть незаметным. Это разведка.

Константин постучал пальцами по столу, его глаза сузились.

— Риск. Но выбора мало. Хорошо. Подготовим, что нужно. Зайди перед выходом.

— И ещё, — добавил я. — Хочу говорить с охранником, который видел тень.

Павел кивнул:

— Макс. На северном посту. Я вызову.

Константин встал, давая понять, что разговор окончен:

— Спасибо, Казах. Успеем разобраться, пока оно не разобралось с нами.

У двери он обернулся:

— На склад зайди. Оружие, аптечка — бери, что надо. Скажешь, от меня.

Я кивнул, вышел. Голова гудела, но внутри росла ясность. Цель.

На улице солнце едва пробивалось сквозь серую дымку. Лагерь жил: кто-то чистил автомат, двое рубили дрова, женщина тащила ведро, пахнущее кислятиной. Детей не видно. Порядок, но хрупкий, как стекло.

У северного поста стоял Макс. Молодой, но с глазами старика. Сигарета дрожала в пальцах. Увидел меня, напрягся, но тут же расслабился.

— Ты тот охранник? — спросил я.

Он бросил бычок, раздавил его ботинком.

— Макс. А ты Казах. Слышал.

— Расскажи, что видел. Без прикрас.

Макс оглянулся, будто боялся, что тени слушают. Голос дрожал:

— Думал, показалось. Ночь, тихо. Потом шаги — быстрые, как босые ноги по асфальту. Выхожу, смотрю за забор… а там оно. Высокое, худое, дёргается, как сломанная кукла. Лицо… человеческое, но кривое, как маска. Глаза — белёсые, светятся, как фонари. Не отражают — светятся. Смотрело сквозь меня. Я врос в землю. А оно… смазалось в воздухе. Не убежало — исчезло.

Он вытер пот с лица, пальцы дрожали.

— Сменщик сказал, я был белый, как мел.

Я смотрел на него. Парень не врал. Его страх был живым, как мой.

— Ты не один, — сказал я тихо. — Я тоже видел. На крыше.

Макс вскинул глаза, в них мелькнуло облегчение. И ужас.

— Не глюк? — прошептал он.

— Нет.

— Держись, Макс, — добавил я, хлопнув его по плечу. — Не каждый бы рассказал. Не оставайся один.

Он кивнул, но взгляд остался пустым. Я ушёл, чувствуя его страх за спиной.

К обеду солнце раскалило двор, воздух пах едой и горячим металлом. На складе охранник пропустил меня, буркнув: «Казах, да? Проходи». Внутри пахло маслом и ржавчиной. Свой калаш я не сменил — он был как рука, родной до царапин. Взял две обоймы, глушитель, коллиматор — для скорости прицела. Откуда у них это? Спрошу потом. Проверил оружие, прицел. Уверенность вернулась, как старый друг.

В аптечке добавил бинты, йод, антисептики, пару шприцов с антибиотиками. Рана в боку ныла, напоминая, что время дорого. Всё уложил в рюкзак, проверил доступность. Медлить нельзя.

В столовой пахло гречкой и тушёнкой. Люди стояли в очереди, лица усталые, но живые. Я взял тарелку, сел. Ел медленно, вдыхая пар, чувствуя, как тепло растекается по телу. Разговоры вокруг — о патрулях, о пропавших, о надежде. Я молчал, думая о ночи.

После обеда вернулся в комнату. Закрыл дверь, сел на кровать. Рана заныла, когда я потянулся. Глубокий вдох. Тишина лагеря за стенами — как затишье перед боем. Я прилёг, слушая скрип досок и далёкие голоса. Мысли метались, но я заставил их замолчать. Впереди была ночь. И тень.

Глава 4. Тени

Я вышел из комнаты, каждый шаг отдавался в боку, будто ржавая пружина вгрызалась в плоть. Рана ныла, пульсировала, словно живая, напоминая, что любая слабость может стать последней. Рюкзак оттягивал плечи, ремень с подсумком впивался в пояс, автомат лежал в руках холодной, знакомой тяжестью. Нож в ножнах на бедре чуть поскрипывал при движении. В висках стучало, горло пересохло, но я стиснул зубы и двинулся к КПП. Ночь ждала, и с ней — тени, которые уже не казались просто слухами.

У ворот стоял Сергей, прислонившись к покосившемуся столбу. Тусклый фонарь отбрасывал на его лицо длинные тени, подчёркивая морщины и усталый взгляд. Сигарета тлела в его пальцах, дым вился, смешиваясь с запахом сырой земли и далёкой гари. Он посмотрел на меня, прищурившись, и кивнул, словно говорил: «Ты готов, брат». Его куртка, выцветшая, с пятнами масла, слегка топорщилась, выдавая кобуру под мышкой.

— Рация, — буркнул он, протягивая потёртый аппарат, пахнущий нагретым пластиком и металлом. Голос был низким, с хрипотцой, будто он не спал несколько ночей. — Если что — зови. Будем знать, где ты.

Я взял рацию, её холодный корпус лёг в ладонь, как груз обещания. Проверяя канал, я почувствовал, как пальцы чуть дрожат — не от страха, а от адреналина, что уже начинал растекаться по венам.

— Спасибо, Сергей. На связи, — ответил я, стараясь звучать спокойнее, чем чувствовал.

Он хлопнул меня по плечу — крепко, так, что рана отозвалась резкой болью, но я только кивнул. В этом жесте было всё: «Вернись живым». Я шагнул за ворота, в ночь, пропитанную запахом сырости и ржавчины.

Частный сектор окружал кадетский корпус — лабиринт узких улочек, покосившихся заборов из ржавого профнастила, брошенных домов с выбитыми стёклами. Воздух был тяжёлым, с привкусом дыма от далёких костров и мокрой земли, разрытой недавним дождём. Фонари лагеря остались позади, их свет растворялся в темноте, уступая место бледному сиянию луны, пробивавшейся сквозь рваные облака. Я двигался осторожно, прислушиваясь к каждому звуку — хрусту гравия под ботинками, далёкому лаю собаки, шелесту ветра в сухой траве. Взгляд зацепился за двухэтажный кирпичный дом на краю улицы. Его стены, потемневшие от времени, покрывали трещины, но окна второго этажа обещали хороший обзор на южный периметр и прилегающие улицы. Мой выбор пал на трехэтажный дом с чердаком заброшенный, но крепкий — идеальная точка, чтобы остаться незамеченным.

Внутри дома пахло плесенью, сыростью и чем-то сладковато-гниющим. Половицы скрипели под ногами, выдавая каждый шаг. На кухонном столе, покрытом облупившейся краской, стояла треснувшая кружка с недопитым чаем, поверхность которого покрылась серой плёнкой. Рядом — бутерброд, заросший зеленоватой плесенью, от которого тянуло тухлятиной. Паутина в углах дрожала от сквозняка, пыль оседала на потёртый линолеум, хрустя под подошвами. Здесь всё застыло, будто время остановилось в момент, когда люди просто исчезли. Я поднялся на чердак по шаткой деревянной лестнице, каждый шаг отдавался болью в боку. Круглое окно, покрытое грязью и паутиной, открывало вид на периметр — тёмные силуэты домов, ржавые заборы, пустынные улицы. Лунный свет, холодный и бледный, смешивался с тусклым мерцанием фонарей на окраине лагеря. Я устроился у стены, прислонившись к холодному кирпичу, сжал автомат и стал вглядываться в темноту, чувствуя, как рана пульсирует в такт учащённому пульсу.

Час тянулся медленно, тишину нарушал только ветер, трепавший сухие ветки за окном. Потом — движение. В тени между домами мелькнула фигура, быстрая, как ртуть, скользящая вдоль стены. Она перепрыгнула через низкий забор, почти не касаясь земли, и растворилась в темноте, будто её поглотил воздух. Сердце ударило в рёбра, пот выступил на лбу, холодный и липкий. Рана заныла, словно предупреждая. Это не человек. Движения слишком ломаные, слишком неестественные, как у марионетки, которую дёргают за нити. Я сжал автомат крепче, пальцы побелели, дыхание стало рваным.

Вдруг снизу донёсся шорох — тихий, но отчётливый, будто когти царапнули по деревянному полу. Тишина стала тяжёлой, давящей, как перед грозой. В висках застучало, горло сжалось. Я медленно повернулся к лестнице, ведущей вниз, вглядываясь в черноту. Автомат на изготовку, палец на спусковом крючке, каждый звук казался громче собственного дыхания. Осторожно, стараясь не скрипеть половицами, я двинулся к лестнице. Второй этаж встретил пустотой — только запах сырости и пыли, да тени от луны, пляшущие на стенах. Спуск на первый этаж был медленным, каждый шаг отдавался эхом в гулкой тишине, рана ныла, будто кто-то вбивал гвозди в бок.

На кухне стоял он. Высокий, худой, с кожей серой, как угольная пыль. Лицо — человеческое, но перекосившееся, словно маска, надетая наспех. Глаза, белёсые, светились в полумраке, как два тусклых фонаря, не отражая свет, а излучая его. Запах ударил в нос — гниль, смешанная с едкой химией, как хлорка в заброшенной больнице. Я окликнул, голос дрожал, несмотря на попытку звучать твёрдо:

— Назовись!

Он дёрнулся, как сломанная кукла, и бросился на меня, быстрый, даже слишком. Очередь прошила грудь — тугой удар отдачи в плечо, запах пороха. Тело мотнулось, но не остановилось, словно пули были комарами. Два шага, и он навалился на меня всей тяжестью. Запах гнили и хлорки забил горло, его рука, холодная, как лёд, скользнула по моему плечу, царапнув шею острыми ногтями. Я пошатнулся, рана в боку взорвалась болью, но устоял, оттолкнув его. Он обмяк, рухнул на пол, как манекен, с вывернутой головой и неестественно подогнутой рукой. Тёмная, почти чёрная кровь текла из груди, пачкая линолеум, издавая резкий, химический запах.

Я стоял, тяжело дыша, сердце ломилось из груди, пот заливал глаза. Тело лежало неподвижно, но что-то в нём было неправильным — оно не упало, как человек, а осело, сохраняя странную, ломаную позу. Запах бил в нос, едкий, нечеловеческий, с привкусом плесени и хлора. Прикрыв рукавом лицо, я приблизился, стволом ткнул тело — оно рухнуло на бок с глухим стуком. Рубашка распахнулась, обнажив серую кожу, покрытую пятнами, похожими на плесень. Глаза, открытые, смотрели в пустоту, но казалось, что они следят за мной. В углу валялась сумка, потрёпанная, с рваным ремнём. Я подтащил её, чувствуя, как дрожат руки. Внутри — бинты, пузырёк с мутной, зеленоватой жидкостью, пара сухарей, блокнот. Страницы влажные, пахли сыростью. Открыл.

«Он ушёл в аномалию на севере. Через три дня вернулся… но не собой. Не говорил. Только смотрел. Потом исчез снова.»

«Я закрыл двери. Они возвращаются. Но не теми.»

«Тени следуют за нами.»

Сердце ухнуло, как камень в колодец. Я закрыл блокнот, чувствуя, как холод сжимает грудь. Это был человек. Когда-то. В нагрудном кармане нашёл удостоверение — потускневшее, с пятном засохшей крови в углу. «Капитан полиции Платонов Андрей Юрьевич. Южное отделение РОВД, номер 048—22.» Фото на карточке показывало лицо — обычное, человеческое, с лёгкой улыбкой. Теперь от этого лица осталась только маска.

Взгляд метнулся к окну. Тени. Несколько. Быстрые, рваные, как стая волков. Они бежали к дому, перепрыгивая через заборы, их движения были резкими, нечеловеческими. Выстрел выдал меня. Я вцепился в автомат, отступил от окна, сердце колотилось, рана ныла, как раскалённый уголь. Второй этаж — мой шанс. Удержать лестницу или уйти через чердак. Пальцы сами потянулись к рации.

— Первый, это Казах, приём. Вижу движение. Несколько целей. Идут ко мне. Южный сектор. Нужна поддержка.

Тишина. Только треск эфира, как насмешка. Снизу — хрип, звук рвущейся ткани, скрежет когтей по дереву. Один уже в доме. Я занял позицию у лестницы, мушка нацелена на пролёт. Пот стекал по вискам, рана пульсировала, каждый вдох давался с трудом. Секунда. Другая. Тело взметнулось вверх, хватаясь за перила с кошачьей ловкостью. Лицо искажено, рот в крови, глаза — чернильные, пустые, как провалы.

— Назад! — рявкнул я, давая короткую очередь.

Пули пробили плечо и шею, кровь брызнула, пахнущая всё той же хлоркой. Существо дёрнулось, но не упало, будто боль была ему чужда. Вторая очередь — в упор. Голова мотнулась, тело рухнуло вниз, скатилось по лестнице с глухим стуком, оставляя тёмные пятна на ступенях.

Стёкла внизу зазвенели, осколки хрустели под чьими-то ногами. Ещё двое, может, больше. Я рванул на чердак, ботинки скользили по пыльным половицам. Вылетел к окошку, выстрелил назад, на случай погони. Прыжок с крыши — удар об землю вышиб воздух, рана взорвалась болью, будто нож вонзили заново. Перекатился, поднялся, пригнувшись, чувствуя, как колени дрожат. Позади — визг, пронзительный, леденящий, как крик ржавого металла. Мебель ломалась, двери срывались с петель, стекло хрустело под ногами тварей. Я побежал — через заросший сад, где ветки хлестали по лицу, через шаткий забор, что затрещал под моим весом, через улицу, к лагерю. Автомат прижат к груди, каждый шаг — как молот по рёбрам, дыхание рвётся, рана орёт. Крики за спиной — их двое, может, трое, но они отставали, их шаги терялись в темноте.

У КПП охранник на вышке, молодой парень с перекошенным от напряжения лицом, крикнул:

— Казах?! Это ты?

— Открывай! — рявкнул я, задыхаясь, чувствуя, как пот заливает глаза.

Ворота распахнулись с лязгом, захлопнулись за мной с грохотом, отрезав тьму. Я рухнул на колено, хватая ртом воздух, рана горела, будто её полили кислотой. Сергей ждал у ворот, сигарета дрожала в его пальцах, глаза бегали по моему лицу, ища следы боя.

— Слава богу, — выдохнул он, голос срывался, как у человека, только что потерявшего сына и нашедшего его вновь. — Рация сдохла. Мы тебя вызывали, орали в эфир.

Я встряхнул аппарат, чувствуя, как злость мешается с усталостью. Пластик был холодным, бесполезным.

— Дерьмо, — хрипло выругался я, бросая рацию в рюкзак. — Чуть не угробило.

Сергей кивнул, глядя в тьму за воротами, где ещё слышались далёкие шорохи:

— Что видел?

— Потом, — отрезал я, шагая мимо, чувствуя, как ноги подгибаются. — Утром. Сейчас не до разговоров.

Он не стал спорить, только бросил, потирая щетину:

— К медикам зайди. Рана твоя, небось, разошлась. Потом отдыхай. Константин утром ждёт.

Я кивнул, чувствуя, как адреналин уходит, оставляя пустоту и боль. Рана ныла, будто в неё засунули раскалённый прут, плечи гудели, горло пересохло. Впереди была ночь, но хотя бы за стенами.

Утро встретило серостью, пропитанной запахом сырости и ржавого металла, как в заброшенной казарме. Сон был рваным, тревожным, тени лезли в голову, их белёсые глаза мерещились в темноте. Я умылся ледяной водой, пахнущей хлоркой, выпил кружку горького чая, что обжигал горло, и пошёл в штаб, чувствуя, как рана тянет при каждом шаге.

В кабинете Константин сидел за столом, глаза красные, будто он не спал неделю. Его пальцы нервно теребили потрёпанную карту, пахнущую старой бумагой. Павел стоял у окна, скрестив руки, его лицо было каменным, но глаза выдавали тревогу. Лёха, развалившись на стуле, потирал бороду, ухмыляясь, но ухмылка была натянутой. Сергей, сжимая рацию, смотрел на меня, как на вернувшегося с того света. Взгляды впились в меня, как крючья.