Бесплатный фрагмент - Дорога к цели «А»

Памяти моего отца посвящается.

Часть 1

Когда я понял, что окончательно заблудился, косые лучи солнца золотили верхушки лишь самых высоких деревьев. В лесу становилось холодно и темно. Вылазка за грибами явно не удалась, и не только потому, что полиэтиленовый пакет, который заменял мне лукошко, был почти пуст. Сбежав из города, я надеялся хоть на один день спрятаться от преследовавших меня неурядиц, а вместо этого вновь оказался ввергнут в привычное состояние изнуряющей суеты. «Пропади все пропадом», — бормотал я себе под нос, озираясь по сторонам в поисках тропинки или просеки.

Проплутав еще с полчаса среди мрачных осин и развесистых елей, я бросился бежать, стараясь не отклоняться от направления на запад, на заходящее солнце. У края заросшего оврага я сбросил свой рюкзак и повалился рядом, с трудом переводя дыхание. Подступало отчаяние. Стало ясно, что ощущение, будто впереди лес редеет — это обман.

Отдышавшись, я поднялся во весь рост и напряженно замер в надежде услышать гудок далекого поезда или шум работающего трактора, однако в ушах звучал лишь тяжелый прибой необъятного моря увядающей листвы. Вдруг в этом суровом рокоте я отчетливо различил невнятное бормотание. Подхватив рюкзак, я двинулся навстречу странным звукам, раздвинул колючие кусты и увидел — тропу! Посреди нее в опавших листьях лежал желто-бурый шар размером с футбольный мяч. Я подошел к нему и поддел ногой. Носок резинового сапога углубился во что-то мягкое. Раздался пронзительный вопль, шар отскочил примерно на метр, качнулся, сорвался с места, метнулся к оврагу и полетел по крутому склону вниз. Он достиг дна, но, к моему изумлению, не застрял в густом валежнике, а, издавая захлебывающиеся нечленораздельные звуки, рванул вверх по склону противоположному, поросшему огромными папоротниками.

Нелепое верещание уже стало неразличимым в шуме листвы, а я все стоял и пытался понять, что же произошло. Убедившись, что объяснить случившееся невозможно, я стряхнул с себя оцепенение, выбросил дурацкий шар из головы и вскоре уже бодро шагал по тропе, вооружившись на всякий случай увесистой палкой.

Километра через полтора впереди обозначился просвет, деревья расступились, и передо мной распахнулась широкая опушка, пересеченная длинными полосами вечернего тумана. Посреди опушки стояла изба, к которой примыкал огород, обнесенный двумя рядами жердей. В глубине огорода виднелся амбар.

Лишь только я вышел из леса, как от крыльца кинулась мохнатая собачонка, захлебываясь истерическим лаем. Палка в моей руке заставила ее остановиться на весьма почтительном расстоянии, и это привело ее в еще большее негодование. Собачьи страсти охладил окрик с крыльца:

— А ну, Жучка, цыть, сучье отродье!

В дверях стоял экзотического вида старик — плешивый, с длинной белой бородой, в рубахе навыпуск, в онучах и лаптях. Подслеповатыми глазами он старательно пытался разглядеть меня в сумерках. Я прибавил шагу и еще издалека крикнул:

— Добрый вечер!

— Здравствуй, мил-человек, — ответил он с любопытством и опаской. — Куда путь держишь?

— Да вот, ходил за грибами и заблудился.

— Заблудился? — засомневался старик. — А где ж твои грибы?

Я открыл перед ним пакет, на дне которого лежали три сыроежки и букетик опят.

— Да-а, не густо, — протянул дед. — Столько грибов у меня и в огороде сыщется.

— Плохой из меня грибник, — признался я. — Не скажете, далеко ли отсюда до станции?

— Ась? — не понял старик.

— Я спрашиваю, далеко ли железная дорога?

Дед почесал в затылке, посмотрел мне в глаза, лукаво улыбнулся и пошутил:

— А деревянной тебе не надобно?

— Нет, дедушка, мне б железную.

— Ну, так до железной далече, видать, идти тебе придется. Здесь одна дорога — по коей ты сюда притопал.

«Надо было идти в другую сторону, — мелькнуло в голове. — Старик какой-то бестолковый…». Я заторопился в обратный путь и стал прощаться.

— Куда ж ты, мил-человек, на ночь глядя-то пойдешь? В лес, что ли? Так ведь леший попутает, волки съедят.

— Лучше волки, чем начальство. Завтра на работу поспеть надо.

— А, ну-ну… — протянул старик, — ступай себе, коли надо.

Я повернулся к лесу и поразился, как быстро стемнело. Деревья стояли сплошной черной стеной. Потянуло сыростью и гнилью. Часы показывали восемь, последняя электричка — в десять. Успею, решил я.

Когда я подходил к лесу, он казался мертвым, но стоило углубиться в него на десяток шагов, как почувствовалось присутствие тысяч невидимых существ. Они шарахались в разные стороны из-под ног, шуршали в траве, таились за гнилыми пнями, бились в ветвях высоко над головой, обрывались с деревьев и тяжело падали на землю; они крались за мной, а когда я резко останавливался — тоже замирали. Я не выдержал и побежал. Существа вокруг засуетились, заметались. Тропы уже почти не было видно, но какое-то новое чутье безошибочно подсказывало дорогу — «Домой, домой, скорее домой!».

Тяжелый набат этой повелительной мысли, гудевший в моем мозгу, внезапно прервал удар сапога обо что-то твердое. Я споткнулся, упал, тут же поднялся, сделал несколько шагов и остановился как вкопанный. Прямо на меня, в упор, не мигая, смотрели две пары ярко-желтых глаз. Наступила мертвая тишина, в которой эхом отдавались гулкие удары сердца.

Я сделал шаг назад. Тут же четыре желтых огонька пришли в движение и, слегка покачиваясь, стали медленно приближаться. По низу, по сырой траве прокатилось глухое рычание. Я отступил еще на шаг и прижался спиной к широкому стволу дерева. Руки скользнули в карманы плаща, нащупали перочинный нож и газовую зажигалку. Вдруг пара светящихся глаз прижалась к земле — зверь изготовился к прыжку. Медлить было нельзя. Сдвинув регулятор высоты пламени до отказа вправо, я высек искру. Кромешную темноту леса с шипением прорезал узкий и длинный луч голубого огня. В другой руке блеснуло лезвие ножа. Я громко вскрикнул и сделал короткое движение вперед. Зверь метнулся в сторону, вторая пара глаз потухла. Но они не ушли. Я чувствовал их присутствие в десятке метров за кустами и понимал, что они ждут, когда я отойду от ствола и покажу им спину.

Я попытался осмотреться, но пламя забивало своим светом все на расстоянии полутора метров.

«Влезть на дерево!». Я ощупал ствол за спиной, поднял свой светильник над головой и посмотрел вверх — высокая береза без единого сучка. В зажигалке что-то плюнуло, и пламя стало медленно укорачиваться — кончался газ. Нужно было действовать, но голубое свечение загипнотизировало мою волю и парализовало мозг. Я беспомощно смотрел на слабеющее пламя и ждал, что будет, когда оно погаснет.

В чувство меня привел леденящий душу вой, повторенный через секунду где-то вдалеке. Я стал лихорадочно полосовать ствол дерева перочинным ножом и сдирать бересту. Вскоре под ногами с сухим треском горел маленький костер.

Огонь медленно, но верно набирал силу.

                                       * * *

Из леса я вышел уже ночью, держа в руке тлеющую головню. Усталость валила с ног, нервное напряжение отдавалось мелкой дрожью в руках и коленях. Впереди угадывались очертания знакомой избы. Хозяева еще не спали — в окне тускло мерцал красноватый свет. Когда я отбросил головню и ступил на крыльцо, в сенях залаяла собака, и не было для меня в тот миг звуков приятней.

За дверью что-то грохнуло, и старик срывающимся от страха голосом отважно прокричал:

— Кто тут шастает по ночам?! Говори, не то собаку спущу!

— Это я, дедушка, — залепетал я. — Ну, который заблудился… с грибами… Извините, что беспокою так поздно, но у вас тут и правда волки.

Ответа не последовало. В сенях опять что-то грохнуло, и наступила тишина. Я испугался, что дед не откроет, но через некоторое время сквозь щель под дверью пробились мерцающие блики, скрипнули петли, и наружу высунулась седая борода, озаренная пламенем свечи.

— Что-о, напужался? — ехидно пропел старик. — А я ить сказывал — не ходи в лес на ночь глядючи. Ну что ж с тобой делать? Коль пришел — пожалуй в избу.

Он широко распахнул дверь, отпихнул ногой собаку и пропустил меня в сени, где пахло рыбой и сушеными травами. При свете свечи я заметил сваленную в углу сеть, бочку с водой, два деревянных ведерка, коромысло и деревянное же корыто. Старик открыл дверь в комнату, и я переступил через порог.

Небольшое помещение с низким закопченным потолком и бревенчатыми стенами освещалось коптилкой, стоявшей на столе. Слева помещалась печь, с которой с любопытством смотрело заспанное детское личико. Оттуда же свешивалась наглая кошачья физиономия. За печью тянулась широкая лавка, на которой сидела маленькая сухонькая старушка, держа на коленях огромную медвежью лапу с черными загнутыми когтями. Длиннозубым гребнем она старательно вычесывала шерсть, пучки которой складывала в берестяной короб. Я поздоровался — старушка приветливо кивнула головой. Дед взял у меня рюкзак, помог стянуть плащ и усадил за стол.

— Вы меня, пожалуйста, извините за вторжение, но я никак не предполагал, что здесь действительно водятся волки. Мне казалось, что их всех давно перебили, — проговорил я.

— Что ты, мил-человек, — ответил дед, — какой там перебили! Ходют и ходют, родимые, аж к самой избе подступают. Спасу от них нету. Прошлым летом у бабки козла задрали. Чуток отошел от огорода — козел-то — они на него и налетели. Одни рожки да ножки осталися.

— А какой козел-то был замечательный. Золото — а не козел, — подала голос старушка. — Уж как я его любила, как ублажала, болезного…

— Ладно по скотине-то убиваться, — прервал бабкины причитания старик. — Тут человек, небось, голодом мучится, а ты его прошлогодним козлом потчуешь. Мечи, давай, на стол!

— Да что метать-то? — всплеснула руками старуха. — Аль запамятовал, что ужина у нас нынче нету?

— И вправду, ужин у нас того… Поставили на окно студиться, да, видать, кто-то упер.

— Не беспокойтесь, ради бога, — поспешил я вмешаться. — У меня кое-что есть, вполне хватит.

— Ну, нет, — запротестовал дед. — Ты, мил-человек, гость, а гостей следует потчевать. А свои харчи оставь при себе. Может, они тебе еще и сгодятся. Бабка! Давай, что бог послал!

Старуха отложила медвежью лапу, стряхнула с подола шерсть и вышла в сени.

— У вас тут что — заповедник? — поинтересовался я, поглядывая на звериные когти.

— Ась? — не понял старик.

— Я говорю, зверей у вас тут много…

— Да-а, зверья и всякой нечисти пропасть сколько, — ответил дед, присев к столу и огладив бороду.

— Что — и медведи тоже есть?

— А как же! Вона моя добыча, — он кивнул в сторону лапы и горделиво приосанился. — Теперича отпрыгался, ясный сокол. Будет наперед знать, как за моими курями шастать.

«На какой это „перед“? — подумал я. — И что это за глушь такая в ста километрах от города, о которой я никогда ничего не слыхал?». Я было хотел расспросить об этом старика, но вошла бабка с глиняной крынкой и низкой вяленой рыбы.

— На, батюшка, выпей кваску с дороги, — поклонилась она с порога. — А ты, старый, ступай-ка на огород да в амбар загляни — авось, чем и разживешься.

Я с благодарностью приложился к крынке и осушил ее залпом. Кислый острый напиток окончательно привел меня в чувства и пробудил зверский голод. Вскоре на столе рядом с рыбой появились нарезанная кусками сырая репа, миска с холодной кашей и блюдце с солеными грибами. Я с тоской подумал о колбасе, лежавшей в моем рюкзаке, но предложить не решился, боясь обидеть хозяев.

Старуха, кончив накрывать на стол, снова отвесила поклон и со словами: «Не серчай, батюшка, что нечем больше угостить», — вернулась на лавку вычесывать шерсть. Дед занял свое место, окинул взглядом нехитрую снедь, вздохнул… Наступило неловкое молчание. Было слышно, как в углу скребется мышь.

— Отведай вот, мил-человек, наших грибочков, — спохватился старик. — Внучка собирала.

— Спасибо, дедушка, все очень вкусно, — заранее заверил я его и подцепил деревянной ложкой скользкую шляпку гриба. Тут светлая мысль пришла мне в голову. Извинившись, я встал из-за стола, подошел к рюкзаку и достал четвертинку водки, купленную накануне на всякий случай.

— Мне нечем вас отблагодарить за хлеб-соль, — обратился я к деду, — так, может, вы не откажетесь со мной немножко выпить?

Лицо старика оживилось.

— Отчего же не выпить с добрым человеком? Это мы завсегда, с превеликим удовольствием, — ответил он, потирая руки и поглядывая через плечо на старуху. Та укоризненно покачала головой, но промолчала. Дед принес две стопки, мы выпили за наше здоровье, и я с легкой душой навалился на кашу.

Когда мы выпили по второй, старик крякнул, закусил репой и, утерев ладонью рот, задал вопрос, которого я давно ждал:

— А ты, мил-человек, кем будешь?

— Да я… как вам сказать? Ну… в общем, по бумажной части.

— Писарь, что ли?

— Да, что-то вроде писаря. Приносят мне всякие бумажки, а я их переписываю.

— Ну, что ж, — заключил он, — это дело хорошее. И людям польза, и себе.

Я посмотрел на деда. Глаза его блестели от выпитой водки, но были умными и добрыми.

— Это какая же польза себе?

— Так ить от людей мудрости набираться — вот тебе и польза.

— Это верно, конечно, — проговорил я, — только мудрости у меня что-то не прибавляется.

— Какую ж мудрость ты ищешь, мил-человек? — поинтересовался старик.

— Какую все… Ну, в общем, как жить… чтобы не было мучительно больно… за бесцельно прожитые годы.

— Так ить у каждого мудрость-то своя. Один живет силою, другой — богатством, третий — смекалкой, а иной человек через дурость свою счастье наживает.

— Это как же так? Ах, ну да! — догадался я. — Вы имеете в виду, что у дураков и счастье дурацкое?

— Ясное дело — дурацкое, — хитро улыбнулся дед, — потому как к дураку пристегнуто. Вот послушай, мил-человек, какую я тебе сказочку-то расскажу.

— Ну, понесло старого, — донеслось с лавки. — Он, батюшка, как чуток хлебнет, так завсегда бог весть что молоть начинает. До смерти может заморить своими байками.

— Нет-нет, что вы, — уверил я старуху, — мне очень интересно.

— А коли интересно, так слушай. А ты, бабка, не встревай, раз промеж мужиков разговор пошел, — отрезал старик.

Он помолчал, положил руки на стол, и мерцающий огонек коптилки слегка качнулся от знакомых с детства слов:

— В некотором царстве, в некотором государстве жил-был царь, и было у него три сына. Двое умных, а третий — дурак. Старший сын к ратному делу прилепился, средний в грамоте толк разумел, и были они отцу опорой и первыми помощниками. А дурак все дни на печи валялся да клопов давил. И передавил он этих клопов видимо-невидимо, аж палец у него опух. И вот однажды лежит он на печи и ждет, когда какой клоп приползет, чтобы расправу над ним учинить. Только вдруг слышит — будто колокольца зазвенели. Завертел дурак головой, а откуда звон — в толк не возьмет. Так бы себе шею и своротил, кабы не окликнул его грозный голос: «Ты почто, дурак, моих людишек жизни лишаешь да по стенке размазываешь?!». Пригляделся дурак — видит: стоит у его головы карета, запряжена тараканом и двумя блохами, а в той карете — клоп. Ростом с вершок, брюшко в яхонтах, а на голове — корона царская.

Другой бы напужался, а дурак возьми да брякни: «А по то я твоих людишек изводил и изводить буду, что окромя этого дела другому не обучен, а обучаться да мозгу свою набекрень кособочить не желаю!»

Как услыхал клоп эти слова, так враз и уразумел, что наскоком да окриком дурака не возьмешь. И порешил он тогда с дураком уговор учинить. «Давай, — сказывает, — уговоримся: ты моих людишек не забижай, а я за то любые три твоих желания исполню». Поскреб дурак темя, призадумался — как бы не продешевить, да и согласился, только желания свои на потом приберег. Поведал клоп дураку слова волшебные, а напоследок сказал: «Только смотри, дурак, — ежели ты своего слова не сдержишь да хоть одного клопа изведешь — худо тебе будет. Постигнет тебя кара страшная, неминучая». С тем и исчез, и более его дурак и не видел.

На ту пору захворал царь-батюшка. Собрал он своих сыновей и говорит: «Сыновья мои любезные! Смерть стоит на пороге, зовет в дорогу дальнюю. Пришел черед передать мне царствие свое в руки крепкие, надежные. Все вы мне любы-дороги, да земля наша дороже. Посему порешил я избрать наследника не по праву первородному, а по справедливости. Кто из вас самый сильный, смелый и смекалистый — тому и трон, и держава достанется».

И учинил он сыновьям своим испытание. Перво-наперво велел он им силушкой помериться, потому как на силе и власть держится. Стоял посередь царского двора камень саженный да на сажень в землю урытый. Вот и надумал царь поглядеть, кто из сыновей тот камень со двора скатит. Подошел старший сын, уперся плечом, поднатужился — а камень ни с места. Средний сын камень подкопал, оглоблю под него сунул, налег всею тяжестью — тот подается, а с места не сходит. Подошел черед дураку. Тот пошептал слова волшебные, поднял камень левой рукой, а правой через ворота и перекинул.

На другой день повелел царь-батюшка сыновьям отвагу свою испытать. Принесли на царский двор клеть дубовую и посадили в нее вепря дикого да голодного. Вот и надумал царь-батюшка поглядеть, кто из сыновей к тому вепрю войти осмелится да кто с лютым зверем долее пробудет. Вошел в клеть старший сын. Вепрь как вскочит да как налетит! Тот зверя промеж глаз кулаком — да только кулак себе покалечил. Средний сын изловил зайчишку серого, схоронил под одежей, а как к вепрю вошел — так и выпустил. Вепрь зайчишку загнал, изодрал, а там уж и на молодца кинулся. Дурак пошептал слова волшебные, вошел к вепрю, сел на него верхом и давай себе кататься да посмеиваться…

На третий день повелел царь сыновьям смекалкой померяться. Наметали на царском дворе три стога сена, а в кажном стогу по игле схоронили. Вот и надумал он поглядеть, кто из сыновей первым свою иглу сыщет. Старший сын решил травинку за травинкой тянуть, средний свой стог запалил да сел золы дожидаться, а дурак пошептал слова волшебные, сунул руку в сено, да и вытащил иглу.

Подивились братья, да делать нечего — одолел их дурак и в силе, и в отваге, и в смекалке. Подивился и царь-батюшка — никак не помышлял дурака наследником ставить, да от слова своего царского отступаться не пожелал. Стал дурак наследником, а как батюшка помер — сел царствовать. Братья посетовали-пороптали, а потом пошли к дураку в услужение, потому как к земле родной прикипели и о благе ее радели. И царствовал дурак тридцать лет и три года и печали не ведал. Старший брат с дружиной — с ворогами бился, средний брат — о покое и достатке пекся, а дурак в сытости да важности на троне сидел — на людишек покрикивал да пировал с гостями заезжими. Только, сказывают, гости-то не часто наезжали, потому как клопов в царском тереме было столько, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

Дед замолчал.

— И все? — удивился я.

— Что ж тебе еще надобно, мил-человек?

— Как — что? А где же тут намек, добрым молодцам урок и все такое?

— А никакого намека тут и нет.

— Странная какая-то сказка. Я таких и не слыхал…

— А я ить тебе, батюшка, сказывала, — донеслось с лавки, — у деда весь хмель языком выходит.

Наступила тишина. Бабка вычесывала шерсть, я обдумывал странную сказку, а старик лукаво на меня поглядывал и ухмылялся.

— И почему это, дедушка, во всех сказках дуракам так везет? — нарушил я молчание.

Дед как будто того и ждал.

— Так ведь дурак дураку рознь, — ответил он.

— Да, но ведь этот дурак из сказки — и вправду дурак.

— А вот выходит, что и нет.

Я недоуменно пожал плечами. Дед заулыбался.

— Что, не нравится сказочка-то моя?

— Нет, не нравится, — решительно ответил я.

— Ну, а для тех, кому не нравится, у меня другой конец припасен. Коль желаешь — изволь.

— Да-да, пожалуйста, — попросил я.

— Ну, так вот. Одолел это, значит, дурак братьев своих в испытании и порешил по дурости по своей, что он и вправду есть самый сильный, самый отважный и самый смекалистый. Как сел он царствовать, стал братьям своим указы писать — что да как делать надобно — да покрикивать на них с трона царского. Только братья теми указами печки топили, а сами делали — как разум велит. Видит дурак — не уверовали они в его силу да премудрость, и затаилась в нем злоба лютая. Почудилось дураку, что братья над ним насмехаются да на его трон зарятся. И повелел он их заточить в темницу, а сам стал править по-своему, по-дурацкому. И пошло все в том царстве вкривь да вкось: земля не родит, скотина дохнет, на дорогах лихие молодцы разгулялися — мужичков обирают. А тут еще вороги, завидя такое дело, собрали силы несметные и учинили набег — сорок деревень спалили да всех девок в полон увели.

Надумал тогда дурак за братьями на подмогу послать, только вернулся гонец с вестью черною — померли братья в темнице без воды и хлеба. Напужался дурак, стал шептать слова волшебные, да только не было у него с клопом такого уговора, чтобы и четвертое желание в исполнение приводилось. Тогда повелел он своим слугам по всем углам искать клопа — ростом с вершок, брюшко в яхонтах, а на голове — корона царская. Ни с чем вернулись слуги. «Ну, коли царь-клоп не сыщется, так сам приползет», — молвил дурак и порешил было уже клопам смертоубийство учинить, да припомнил про кару страшную, неминучую. Повелел он тогда всему люду честному ловить клопов да живьем в царский терем доставлять. Кто сорок клопов доставит — тому копеечка. И набил дурак теми клопами все короба и сундуки, все кадушки да кузовки, все шкатулки да ларцы. Ждет-поджидает, когда серебряные колокольца зазвенят и царь-клоп в карете приедет просить за своих людишек. Только не едет царь-клоп. День прошел, другой, а на третий отворились в тереме все замки-замочки, крючки-крючочки, крышки да задвижки у коробов и сундуков, кадушек и кузовков, шкатулок и ларцов, повылазила клопов — туча черная. Налетели они на дурака да в один миг всю кровушку из него и вытянули. Тут и сказочке конец.

— Ну, вот это другое дело, — сказал я.

— Дед, а дед, — донеслось с лавки, — ты и впрямь гостя нашего заморить надумал?

Это было сказано очень кстати — после двух стопок потянуло в сон. Я поблагодарил старика за сказку, мы выпили по последней, решили, что я лягу на лавке, и уж собирались вставать из-за стола, когда я спросил:

— Все-таки не могли бы вы мне сказать, далеко ли отсюда до станции? Мне завтра на работу, и я хотел бы поспеть на первую электричку.

— Ась? — переспросил старик.

— Я говорю…

Но договорить не успел. С улицы донесся чудовищный рев, в сенях в бешеном припадке забилась собака, затем я всем телом ощутил три сильных толчка, будто по соседству со мной огромным молотом вбивали в землю тупую сваю.

— Свят-свят-свят, — залепетал дед, кинулся к двери и накинул на чугунную петлю массивный кованый крючок. Однако уже через несколько секунд, когда раздался треск ломаемого крыльца, оглушительно грохнула выбитая дверь в сени и Жучка залилась душераздирающим плачем, дед лез в сундук, стоявший в другом конце избы.

Я вскочил, ничего не понимая, и уставился на дверь. Последовал мощный удар. Ладно сбитые дубовые доски с треском сорвались с петель и крючка и плашмя грохнулись на пол. В дверном проеме, занимая все его пространство, стоял чудовищных размеров разъяренный медведь. Зверь переступил через порог, и я увидел, что у него нет левой задней лапы — вместо нее он опирался на нелепый протез — липовый пень. Пень был залит кровью, которая сочилась из обширной раны. Издав оглушительный рев, медведь бросился вперед. Я опрокинул стол, вскочил на лавку, вышиб ногой оконную раму, выпрыгнул на огород, побежал через грядки, но споткнулся и полетел вниз.

                                       * * *

Лишь только я открыл глаза, как тошнота подступила к горлу. Бешено вращаясь, на меня обрушивалось огромное серое небо, в котором единственными неподвижными точками были две белые птицы. Они висели в зените, кричали, отчаянно махая крыльями. Я лежал и смотрел на птиц: почему они не улетают? Вот уже прошла минута, другая, третья, а они — ни с места! Я приподнял голову, но тут же со стоном откинулся назад. Тупая ноющая боль в затылке заставила снова смежить веки. «Где я?» — сквозь боль пробилась первая тревожная мысль. Я протянул руку в сторону, нащупал что-то мягкое, сгреб пальцами и поднес к лицу. Сверху посыпались влажные комья земли. «Беда…» — пробилась вторая мысль.

Стиснув зубы, я чудовищными усилиями заставил себя приподняться и осмотрелся. Стояло пасмурное осеннее утро. В воздухе витал странный и вместе с тем до боли знакомый горьковатый запах. Я лежал посреди огорода в яме, напоминавшей воронку от взрыва снаряда. Рядом с тем местом, где покоилась моя голова, из земли выступал камень. Коснувшись рукой затылка, я понял, что в волосах запеклась кровь.

Вид покосившейся избы с выбитым окном стал вызывать смутные воспоминания, которые, подобно изображению на фотобумаге, помещенной в проявитель, постепенно приобретали все более четкие контуры. Когда в сознании с достаточной полнотой восстановились события минувшего дня, я поразился их обилию и странности некоторых эпизодов. «Медведь на деревяшке… лапа… будет знать наперед, — выстраивались в мозгу обрывки логических связей, — липовый пень… Стоп! Бред какой-то. Что же там еще было? Ага — желто-бурый шар на тропе… поставили на окно студиться… А вот еще: дед, бабка, внучка, Жучка…. — Я оторопел. — Кошка… мышка, в конце концов! Чушь!» Я пощупал рукой разбитый затылок, посмотрел на торчавший из земли камень, окинул взглядом яму, в которой сидел, и обмер. Догадка, противоречившая здравому смыслу, заставила подняться на ноги. С огромным трудом выбравшись на поверхность, я обнаружил, что от края ямы к амбару тянется широкая колея; пошатываясь, побрел вдоль нее, открыл двери и остановился на пороге. В углу лежал гигантских размеров корнеплод, в который по самую рукоять был вогнан топор. «Что за идиотский спектакль?! Где вообще я нахожусь? Почему здесь нет электричества? Зачем старик в лаптях? — задохнулся я от навалившейся непостижимости всего того, что меня окружало и чему я был свидетелем. — К чему нужна эта бутафория?» И тут я понял, что у меня есть еще один шанс. Подойдя к облепленной землей глыбе, я выдернул топор и, превозмогая боль в затылке, два раза — слева и справа — вонзил лезвие в упругую ткань, от чего глыба загудела. На пол вывалился маленький желтый кусочек. Трясущейся от слабости рукой я поднял его, понюхал и надкусил. Это была натуральная репа… Последний шанс лопнул.

«Итак, по всей видимости, мы имеем дело с какой-то удивительно мощной галлюцинацией, навеянной каждодневным чтением сказок собственной дочери, — заработал натренированный на службе аналитический аппарат. — Не вызывает сомнений, что фактором, вызвавшим такую галлюцинацию, явился тяжелый ушиб головы. — На всякий случай я еще раз потрогал разбитый затылок. — Расстроенная психика не только имитирует зрительные и вкусовые ощущения, но и создает образы во времени. Как иначе объяснить весь тот бред, который я прекрасно помню и который якобы имел место до того, как я ударился о камень? Да, — но если у меня галлюцинация, то интересно было бы узнать, где же я нахожусь на самом деле». Тут я, наконец, вспомнил о людях, встрепенулся — живы ли? — но сразу же успокоил себя тем, что они не более чем плод моего воображения. «Ну что ж, если галлюцинация продолжается, то у стариков бессмысленно что-то спрашивать, поскольку это все равно, что обращаться к самому себе. Впрочем, узнаю хотя бы, куда меня завел помутившийся рассудок». Придя к такому решению, я направился к избе.

То, что предстало моим глазам, заставило сначала подивиться богатству собственной фантазии, а затем усомниться в правильности только что сделанных выводов. Избу было невозможно узнать — все окна и двери выбиты, крыльцо разворочено, в сенях обрушился потолок, в полу зияли чудовищные проломы. Вся бревенчатая коробка дома сильно покосилась; из стены, обращенной к лесу, выкатились два бревна, и снаружи выло видно, что внутри не осталось ни одного целого предмета.

На чудом уцелевшей скамейке сидели старики. Бабка тихо плакала, поминутно прикладывая к глазам уголок платка. Дед с всклокоченной бородой молча смотрел в никуда. Вид у него был осунувшийся, лицо землистого цвета, глаза воспалены от бессонной ночи. У его ног лежал кусок рогожи, из-под которого торчали две лапы и собачий хвост. Неподдельное горе этих людей произвело такое сильное впечатление, что все предположения об окружавших меня фантомах моментально улетучились. Вдруг страшная мысль ударила в голову: «Девочка!»

— А где девочка?!

Старики подняли голову, и бабка запричитала в полный голос:

— Ой, батюшка, что же это теперь будет?.. Как жить-то?.. Вишь, что изверг с нами учинил?.. А все ты, старый дурак! — накинулась она на деда. — Жалостливый какой сыскался! Небось, кабы он тебя из сундука выволок — слезу бы не пустил! Ить это надо же, чего надумал — медведю лапу рубить! А наплел-то, наплел: «тащить тяжко, подносить надобно»… Вот теперича и подноси!..

— Где девочка? — перебил я ее.

— Да жива наша внучка, — проговорил старик. — На печи схоронилась.

— А вы-то сами как?

— Бог миловал — пронесло. Ты-то цел, мил-человек?

— Вроде цел. Вот голову немного зашиб… Жучка? — спросил я, кивнув на торчавший из-под рогожи хвост.

— Жучка, — чуть слышно ответил дед и тяжело вздохнул.

Старуха, переставшая плакать и напряженно ловившая каждое слово старика, взорвалась:

— Люди добрые! И что же это такое делается?! По собаке убивается, а до нас ему и дела нет! Тут впору по миру идти, а он по суке панихиды поет!..

— Пойдем, мил-человек, зароем на огороде, — проговорил дед, не обращая внимания на брань. Я наклонился, чтобы поднять мертвую Жучку, как вдруг большие зеленые круги поплыли перед глазами. Пошатнувшись, я оперся рукой о землю. Дед, увидев мой затылок, помог подняться и усадил на лавку.

— Эка тебя прихватило. Погодь тут — воды принесу. Подсобить человеку надобно, — повернулся он к старухе.