Бесплатный фрагмент - Дом геологов

ДОМ ГЕОЛОГОВ
I

Кирилл Румелин пил на кухне остатки французского одеколона и чувствовал себя неприятно. Дом их — Достоевского, 72 — был ведомственным, принадлежал крупной геологической конторе и родители Румелина, также как и многих соседей-сверстников, в командировках проводили большую часть жизни. Пользу, которую они приносили Отечеству где-то в Сибири, аннулировала вредительская деятельность их остававшихся дома детей. Румелин не был исключением: например, не далее как вчера он с друзьями построил во дворе фанерный сарай, затем облил его бензином и бросил спичку… Пенсионеры тщательно высчитали, во что обошелся родине вызов пожарных машин. Они сообщили об этом Румелину, но он цинично пожал плечами и заявил, что не стоило тревожить пожарных и что при поджоге он принял меры противоположной безопасности. Пока пенсионеры препирались с Кириллом, произошло второе происшествие: на четвертом этаже, на карнизе появился сосед Румелина — Коля Креш. Снова вызывали пожарных — они сняли Креша, он же отбивался и кричал, что деньги за проигранное пари будут платить снявшие его. Пока возились с Крешем, новое преступление совершили Леша Мухин — более известный как Леша-Приколист — и Арсений Смайков, колоритно именуемый Смайков. Они протянули проволоку из окна в окно (Леша жил в доме напротив, но не уступал геологам в резвости) и, надев ремень на Смайковского кота, пустили его по импровизированной канатной дороге. Кот с жалобными воплями пронесся над грибками и песочницами, физически не пострадал, но морально пострадал довольно сильно. Пенсионеры пострадали так же, как и кот (не в смысле поездки по проволоке, а в смысле отвратительности зрелища). Они очень оперативно — за годы жизни в доме 72 они научились быть оперативными — вызвали милицию, но милиция не обнаружила на коте следов членовредительства и ушла ни с чем, поскольку заявления об оскорблении личности от кота не поступало. Кот этот был мерзкий; Смайк в свое время споил его и вызвал у него цирроз печени. Кот не справлялся с перевариванием и несло от него как от скунса вонючего. Потому вызванная Охрана животных сочла, что вырывать кота из преступных рук Смайка поздно, и дабы не портить кошачьего генофонда оставили его у Смайка на погибель. Примерно так проходили будни дома. В праздники бывало, обычно, более напряженно…

Но сегодня Румелин не участвовал в культмассовых мероприятиях демократически настроенных элементов. Сегодня он был так грустен, что даже надел неприлично новые ботинки. Покрой их был настолько жутким, что Румелину все в один голос сказали: У тебя сегодня ужасное лицо! Кирилл был грустен оттого, что, несмотря на выпитый одеколон, помнил: завтра наступит последний день школьной жизни, последний выпускной экзамен. Румелин любил свою школу, хотя не раз выламывал ее двери, выбрасывал из ее окон стулья, поджигал ее чердак и затапливал ее подвалы. Ведь все это он делал не со зла, а по традиции, укоренившейся в доме геологов, и передающейся из поколения в поколение… К тоске Кирилла примешивалось чувство страха, боязнь забыть об экзамене завтра утром и пойти гулять с Крешем, как будто на дворе обычный учебный день. Румелин знал, что Креш, сдающий экзамен вместе с ним, испытывает подобные чувства, и, когда раздался звонок в дверь, подумал: Креш! Кому же еще! Он пошел открывать, но увидел на пороге незнакомого бесцветного парня.

— Меня зовут Иван — представился тот — Погорелец. Я от Николая Фомича!

Румелин посмотрел на гостя непонимающе.

— Какого еще Николая Фомича? — спросил он, распространяя предательский запах одеколона.

— Николая Фомича Креша! — ответил, смутившись, Иван — Мы проживаем у Крешей… теперь…

— А-а! — протянул Румелин. Он начинал понимать. Дело было в том, что когда родился Коля, Креши долго спорили, евреи они или немцы, и наконец, пришли к выводу, что они — русские. Постепенно это укоренилось в их сознании, и с неделю назад они из патриотического долга приютили семью беженцев из Эстонии.

— Очевидно! — подумал Румелин — Этот Иван Погорелец как раз и погорел в Таллине!

— …Николай Фомич попросил узнать, во сколько у вас завтра экзамен по географии?

— В пол-девятого! — ответил, выходя из задумчивости, Кирилл — А разве у нас завтра экзамен по географии?

Иван смутился окончательно.

— Если хотите, я сбегаю, узнаю! — сказал он, порываясь идти.

— Ну вот еще! — рассердился Румелин — Будешь ты еще бегать!

Он взял Погорельца за рукав и провел его в квартиру.

— Проходи в зал — с улыбкой хозяина пригласил он — Посиди минутку-две!

Иван ушел в большую комнату, Румелин же проскользнул на кухню, выбрал яблоко поувесистей и высунулся в форточку. Пьянящий вечерний аромат овеял его: вокруг благоухала природа, горели в ночи тысячи окон, пряно пах расположенный неподалеку хлебзавод. Вдохнув поглубже свежего воздуха, Румелин прицелился и зашвырнул яблоко в полураскрытое окно Креша. О, он хорошо знал привычку Креша сидеть у окна! Глухой смачный удар засвидетельствовал, что Кирилл не ошибся в расчетах. Вскоре в окне показалась недовольная рожа Коли, прикладывавшего ко лбу что-то холодное.

— Прости меня! — попросил Кирилл — Я хотел больнее!

Он открыл рот, чтобы сказать что-то еще, но Креш ловко выкинул вперед правую руку, злополучное яблоко попало Румелину по нижней челюсти, и рот самопроизвольно захлопнулся. Кирилл потрогал челюсть и, убедившись, что она доломана не до конца, произнес уже серьезно:

— Заходи! Дело есть!

— Выпить найдется? — поинтересовался Креш.

— Коньяк… французский… О’жён! — вежливо сказал Кирилл, безуспешно протягивая левую руку к вазе с яблоками. Но она стояла слишком далеко!

— О’жён, О’жён… — с видом дегустатора засомневался Креш — По-моему, это одеколон!

Румелин несколько смутился, но быстро одолел смущение.

— Это фирма такая — заявил он — Она и одеколон, и коньяк выпускает!

— Ладно, иду! — махнул рукой Креш. Румелин пошел открывать дверь.

II

Креш выпил зеленоватый одеколон вперемежку с кефиром, который принес сам, захмелел и заплакал.

— И что за жизнь? — вздыхал он, роняя скупые мужские слезы — Что за жизнь!

Румелин вышел из кухни торопливыми шагами, пошел в зал, заставленный дубовыми резными книжными полками, достал откуда-то давно забытый, запылившийся учебник географии. Погорелец сидел с ногами на кресле и увлеченно рассматривал том старинных литографий.

— Прошу! — указал ему Кирилл — Мы с Крешем на кухне! Может, к нам присоединимся?

— Сейчас! — поднял Иван напуганные глаза — Только дочитаю! Может, вы без меня как-нибудь?

Румелин пожал плечами. Они уселись на кухне с Крешем и принялись готовиться к экзаменационным вопросам. Готовились они долго и интенсивно. Через полчаса, когда были побиты все рекорды дома геологов по учебной подготовке, и Румелина и Колю потянуло ко сну. Первым уснул Креш. Он устало уронил голову на столешницу, сомкнул глаза и тонко, пронзительно засопел. Кирилла тоже начала охватывать дремота, но прежде чем закрыть глаза, он увидел в дверном проеме кухни фигуру Ивана Погорельца.

— У вас такая богатая библиотека — виновато улыбнулся Погорелец — Я не мог мечтать о такой!

— Тише! — приложил палец к губам Румелин — Не видишь, человек уснул!

Но было уже поздно. Креш поднял взлохмаченную голову и жестом приказал Ивану садиться.

— Гнусно! — вздохнул он — Опоил ты меня, Кир! Говорил же — одеколон, а ты начал лгать!

— Ну не пил бы! — досадливо отмахнулся Румелин. Креш грустно взглянул на него бессмысленным взором.

— А ведь завтра последний школьный день! — грустно продолжил он мысль — Последний! Надо обмыть по-человечески, а ты мне небо обжег эфирными маслами!

Некоторое время они сидели молча, и три пары глаз обшаривали местность подобно лучам прожекторов.

— Такая у нас судьба, Ванька! — вздохнул, наконец, Креш, хлопнув Погорельца по плечу — Каждый из наших, сказав слово, не знает, какое будет следующим!

— А не пойти ли нам к Смайку? — скучающим тоном подбросил Румелин. Креш встал, словно солдат, получивший повестку.

— Идем! — решил он.

Они прошли по грязной, гнусной, заплеванной лестнице, с обожженной спичками побелкой, в дымной пелене от химически разнообразных дымовых шашек — дымовушек, как их ласково называли геологи, и вышли к ободранной двери Смайка. Румелин позвонил. Вскоре дверь приоткрылась.

— Ты, Смайк? — спросил настороженно Кирилл. Ответом была тишина, таившая в себе угрозу. Креш с силой пнул дверь и отскочил. Он сделал это вовремя, поскольку грязная мокрая швабра рухнула в проход, разбросав вокруг вонючие брызки.

— Не балуй, Смайк! — крикнул Кирилл. Но только гулкое подъездное эхо ответило его словам. Этажом ниже открылась дверь, выглянула голова в бигудях-папильотках и уныло пробубнила:

— Опять эти! Ни днем ни ночью от них покоя!

Румелин приоткрыл дверь Смайка — на этот раз осторожно… Креш закричал, но было поздно: увесистое куриное яйцо, положенное между косяком и дверью сорвалось вниз и раскололось о голову Кирилла. Пока Румелин вытирался, всхлипывая и потирая затылок, дверь отворилась сама, и сияющий Смайк встретил гостей. Он вежливо подал Румелину полотенце (скорее тряпку для мытья полов, когда-то бывшую полотенцем) и провозгласил:

— Прошу проходить! В моем доме всегда рады приходящему!

Креш вошел первым, опасливо поглядывая по сторонам. В квартире Смайка царил творческий беспорядок.

— Осторожно! — предупредил Креш Погорельца — Тут на полу лески и нитки! Не задень за них, иначе здесь все придет в движение!

Румелин ушел в ванну, умылся и там же поймал смайковского кота. Несчастное животное давно уже смирилось со всем придуманным изуверским умом геологов и обозначавшимся кодовыми названиями: холодное купание, счастье монтажника, сорвавшийся альпинист, Варфоломеева ночь, кранты, пьяная стелька. Эти издевательства позволяли сохранить жизнь и здоровье, но гордости кошачьей сохранить не позволяли. Поэтому кот ко всему относился спокойно, кроме Румелина: он никак не мог простить Кириллу особо унизительного мучения. А начиналось все вроде бы благородно: весной, в разгар кошачьей любовной лихорадки, Кирилл принес к Смайку бродячую кошку. В целом Смайк поддержал начинание, но выразил испуг: не подцепит ли его кот какой-нибудь венерической болезни? Румелин решил вопрос просто и со вкусом:

— Я предлагаю — заявил он — Рекомендовать коту средства контрацепции!

Кота поймали и подвергли такому насилию, пытаясь совместить его с резинками от пипетки, что с тех пор он, попав в руки Румелина, начинал дико, надрывно орать и импульсивно вырываться. Так случилось и на этот раз: кот взвыл, вырвался, рванулся бежать, но задел за одну из лесок. Леска была соединена со сковородой на крючке, сковорода сорвалась с крючка и с малиновым звоном громыхнула по затылку Креша. Смайк улыбнулся, выразив доброту и радушие. Креш поднялся с пола, облепленный окурками и обрывками газет, потирая ушибленный затылок, но с довольным выражением лица:

— Вот эта солидная шутка! — смущенно признался он Смайку — Я такой еще не видел!

Отдав таким специфическим образом дань уважения друг другу, приятели пожали руки.

— Я тебе еще не представлял? — в прежней тональности продолжал Креш, подталкивая к Смайку Погорельца.

Разговоры в доме геологов обычно совершали очень крутые повороты, но никогда не сходили с рельс.

— Ванька! — закричал Смайк, схватив Ивана за плечи. Возопил он с такой буйной радостью, что посторонний мог бы, пожалуй, только испугаться.

— Эмигрант! Беженец! — Погорелец действительно испугался, растерялся, попытался выскользнуть из цепких лап Смайка. Но если даже вертлявому коту не всегда удавалось это сделать, то что говорить о человеке?

— Что же вы сразу не сказали? — внезапно рассердился Смайк.

— Ну, ты сам догадался! — пожал плечами Креш — Да и потом, что за сенсация?

— Ну вот! — не переставая обиженно смотреть, проговорил Арсений — Рассказывал про него, а, приведя, не показал! Да ты, Креш, просто хам!

— Да обычный человек! — продолжал недоумевать Коля — А ты устроил невесть что!

— Это же повод выпить! — закончил мысль Смайк.

Креш, собиравшийся еще что-то сказать в противовес хозяину, замер на мгновение и быстро нашел выход.

— Уж извини! — обратился он к Смайку с кротким взором — По глупости забыли сказать!

Пока Арсений выискивал Столичную, гости расселись за столом. Искал Смайк недолго, но выпили за еще более короткий срок. И сразу прошла первая, нервно-возбужденная стадия пьянства, и всех охватила мечтательно-сентиментальная ностальгия. Румелин сидел у окна и смотрел, как мало-помалу гаснут звезды окон. Засыпали все, даже те полуночники, которые дотянули до этого часа. И Кирилла охватывало чувство затерянности в огромном, беспредельном мире.

— Грустно, братцы! — сказал он, не заботясь о том, слушают ли его — С какой стороны ни посмотри, у нас была хорошая жизнь; вольготная… и все кончается сегодня ночью!

— Да-а-а… — потянул Креш. Почувствовалась во вздохе его сердечная тоска, обычно многословно изливаемая. Но, вопреки ожиданию, Креш не стал говорить. Но хотя почти ничего сказано не было, веселье как-то разом улетучилось… Тяжелое молчание нарушили первые строки песни, которую затянул Румелин. Пел он робко и тихо, словно для себя одного:

Хазбулат удалой

Бедная сакля твоя

— Ха! — хлопнул себя по колену Креш — Вот это по-нашему!

И уже весь стол подхватил неторопливую песню:

Золотою казной

Я осыплю тебя

Дам коня, дам кинжал

Дам винтовку свою

Но за это за все

Ты отдай…

Подвыпивший хор оборвали на самом задушевном месте. После легкого щелчка погас свет, погрузив все во мрак летней ночи.

— Радик Валиулин — усмехнулся, прерываясь, Смайк — Его работа! У него сегодня родители вернулись.

— Да ну?! — сочувственно воскликнул Румелин — Вот беда!

— Еще вчера — продолжал Смайк — Приехали и потребовали от Радика повиновения! Сами они сегодня помчались в гости, обещали вернуться под утро, а бедному Радику приказали убраться в квартире!

— А Радик что? — с состраданием, похожим на румелинское, спросил Креш.

— А Радик убрался из квартиры! — засмеялся Арсений — Мне он сказал, что как будет возвращаться, то обесточит весь подъезд… Хотя радиковскую квартиру нельзя вообразить убранной даже в абсолютной темноте!

— Вот подлец! — разразился Креш — Я ведь еще в детстве дразнил Радика радиоактивным! Испортил нам сборище!

Смайк поднялся и попросил всех оставаться на местах.

— Не волнуйтесь! — сказал он — Сейчас принесу свечи!

Он пошел за свечами, ступая медленно и осторожно. Так ходят по минному полю, что, впрочем, было недалеко от истины. Румелин и Креш напряженно слушали тишину, думая о том, как Смайк рискует…

Было так тихо, что слышно было, как копошатся в радиоприемнике тараканы. Вдруг что-то стукнуло, шмякнуло, и Смайк громко чертыхнулся. Потом стукнуло сильнее, и Смайк застонал. Второй раз он ругался, отбиваясь от чего-то, надсадно щелкавшего — и это было уже ближе к кухне. Стало понятно, что Смайк возвращается. Когда он добрался до кухонного стола, поцарапанный, но довольный, зажег свечи, в старой, запачканной квартире, в полутьме напоминавшей интерьеры замка, стало уютно, как никогда.

— Нда! — скромно подал голос Иван Погорелец — Хорошо вы живете! Сейчас бы еще почитать что-нибудь страшное!

— Далось тебе это чтение! — возмущенно воскликнул Румелин — У нас такая жизнь, что никаких книг не надо!

— Если рассказать, то мы видели! — мечтательно добавил Креш — Кстати, чья очередь рассказывать?

— Да хоть бы моя! — воскликнул Румелин — Что мне, вспомнить что ли нечего?

Он подбоченился, подправил висевший у него на шее огрызок галстука.

— Знаете? — заговорил он таинственно и заутробно, словно невзначай глядя на полураскрытое окно, зловещую кровавую луну и трепещущую, словно привидение, занавеску — Суть вещей кажется нам простой и понятной, и мы сваливаем свое неумение объяснить ее на глупость свою. Однако мы не так глупы, как нам кажется! Просто мир вокруг наполнен таинственной и клокочущей мистикой! Мы судим о сути вещей не по природе, а по фотографическому снимку природы, фиксирующем один момент и презирающему все другие. Креш ли Креш? Возможно, Ваня, в Эстонии вопрос этот покажется абсурдным, но наши меня поймут!

— В каком смысле? — простодушно улыбнулся Погорелец.

— А вот послушай небольшую историю из нашей провинциальной жизни! — засмеялся Румелин.

Креш лукаво почесывал затылок, но когда Погорелец поворачивался к нему, согласно кивал в тон Румелину. Все общество приняло вид картины Три охотника…

III

Случилось это совсем недавно, когда по стране уже разгуливала безработица, и получить какую-нибудь работу стало трудно. И получилось так, что я и Креш промотали в ту пору все родительские деньги и ждали нового почтового перевода. Но перевод все не шел и стало голодно. Креш пришел ко мне, и мы отправились на поиски случайного заработка, которого в мирном нашем городке как раньше не было, так и теперь не предвидится. Сунулись мы в одно место, в другое — нигде не пахнет деньгами, а бесплатной едой — и подавно. Так проболтались до вечера, а когда совсем животы подвело, заглянули в пивную Погребок — она и теперь стоит — думая навязаться какому-нибудь пьянице в компанию. Разделились — я к одному столику, Креш — к другому. Я начал разговор с моим алкоголиком, дело пошло неплохо, и он уже решил купить две кружки пива с пирожками, как вдруг Креш нахально толкает меня в бок и говорит:

— Бросай этого, дело есть!

Я отпихиваю его назад, а он не отстает. Пришлось бросить надежду на пиво с пирожком и идти с другом-безумцем. Я, признаться, думал, что он нашел какого-нибудь миллионера; куда там! Он представил меня трем самым что ни на есть ханыгам, оборванным и напуганным. Они жадно лакали ерш — знаешь, Вань, что такое? Коротко говоря, пиво с водкой, в котором рыбу помакали… Так вот, глохчут ерш и просительно смотрят на нас. С их главным Креш уже поговорил, и тот сразу перешел к делу. Рассказал, что они работают в СМУ №12, что задание у них — ликвидировать старое тюремное кладбище на глухой городской окраине. Я сурово нахмурился, Креш же, видя мое недовольство, стал объяснять дальше:

— Кир — торопливо заговорил он — Кладбище нужно разрыть ночью и вручную, чтобы газетчики не прознали! Знаешь ведь нашу прессу! А задаток они дают уже сейчас!

Я, не слушая лепетания Креша, обратился к Ханыгам.

— Послушайте! — обратился я — Вам задание, вы его и выполняйте! При чем здесь мы?

Но Креш, которого никто не спрашивал, вновь вмешался в разговор:

— Они боятся! Дело в том, что они все некрещеные, а об этом кладбище ходит легенда, будто оно находится под личным покровительством Сатаны…

— Час от часу не легче! — перебил я его — Так значит, им нужны крещеные?

— Ну да! — воскликнул Креш — Я им сказал уже, что нас окрестили! И уже взял задаток!

Я хотел открыто сказать ему, что в нем всегда жил отчаянный лжец, но он уже всунул мне в руку рублей, кажется, двести. Я так мечтал сытно поесть, что на мгновенье замешкался. А через мгновенье уже устыдился не соглашаться, потому что могло показаться, будто я пошел на попятную; а вам все скажут — даже старый лжец Креш, что я человек слова.

— В конце концов — думал я — Не так уж страшно! Кладбище это тюремное, хоронили там преступников, а теперь оно мешает новостройкам!

Я подкрепился изрядной порцией ерша (точнее, как говорили ханыги, иорша). Мне объяснили, что газик, который повезет нас на работу, уже ждет, и я впервые почувствовал, что на душе — похмелье.

Когда мрачный, похожий на катафалк, автомобиль понес меня по ухабистым улицам, я почувствовал легкий озноб. Зубы мои постукивали, словно у изголодавшегося упыря. Хотя я и старался скрыть страх от безбожника Креша, он все же заметил его и радостно улыбался. Сам Креш ни во что не верит и нечего не боится по сей день. Приехав на место, застали мы безрадостную картину: с одной стороны к кладбищу примыкало раздолье черных еловых боров, даже и днем непроглядно темных, с другой — онкологическая клиника для бедных с маленькими, зарешеченными окнами, всегда глухая и слепая к жизни. Я подумал, что место настолько заброшено, словно тут сто лет никто не бывал.

— Тут вполне можно копать экскаватором! — сказал я Крешу. Он же презрительно хмыкнул. Мы прошли в небольшой, установленный СМУ вагончик, рабочие отправились допивать недопитое, а мы вдвоем стояли на пороге и наблюдали, как багровый шар солнца истекает кровью, упираясь в острые верхушки елей, как жадные вурдалаки-облака впитывают солнечную кровь и багровеют, будто упившийся гнус. Наконец стемнело окончательно.

— Пора! — сказал Креш.

Мы выбрали себе инструмент, я взял, на всякий случай, лопату потяжелее. Креш засветил тусклую керосиновую лампу, едва державшиеся на ногах ханыги затянули песню и, покачиваясь, словно стайка вспугнутых пингвинов, мое Христово воинство отправилось в путь. Шествуя впереди, я изображал командира. Но стоило нам отойти от вагончика на несколько шагов, как песня стала затухать. Она совсем оборвалась, когда в ответ на нее со всех сторон донесся тоскливый вой защемленной где-то собаки. Вой перешел в дикий вопль, стон, визг, плач, какой раздается, если пса переедет трамвай.

— Вампиры! — сказал, усмехаясь, Креш — Оборотни!

— Не слушайте его! — произнес я, видя, что душа ханыг совсем уходит в пятки — Тут недалеко собачий яр, где собираются бездомные псы! А вы им песней напомнили их привычки!

Мы добрались до первой могилы. Тусклый луч из рук Креша дотянулся до полусгнившего поросшего мхом и лишайниками.

— Ого! — присвистнул Креш — Да тут и правда, логовище сатаны!

Крест был перевернут. Дрожащим голосом я потребовал от него прекратить паясничать и лопатой сшиб дьявольский знак. Но Креш не унимался и громко, радостно заорал:

— Дорогой Люцифер! Извини, что не послал тебе открытки к светлому празднику Рождества Христова!

Последние слова его утонули в надрывном вопле непонятно откуда взявшегося ветра. Еловый бор, казавшийся стеною крепости тьмы, качнулся и задрожал.

— Я знал, что тебе понравится! — удовлетворенно заметил Креш, глядя в землю, обращаясь к преисподней. Дрожащими в руках лопатами мы стали копать первую могилу. Она оказалась неглубокой и вскоре мы добрались до гроба. Я увидел, что сохранился он в этих болотистых сырых почвах хорошо, хотя с научной точки зрения от него и щепок не должно было бы остаться. Мы достали гроб и понесли к вагончику, но у кого-то из алкашей заплелись ноги, и он упал. Мы выронили гроб, он рухнул боком и раскрылся. Скалящий зубы труп вывалился из него; руки мертвеца медленно сползли с груди, и мне показалось, что это — жест живого существа. Креш, в которого, казалось, вселился бес, подскочил к покойнику и поднял ему веки… И тут я содрогнулся от ужаса, кипятком обварившего меня с ног до головы: у трупа, который пролежал в земле не менее полувека и весь уже безобразно осклиз, сохранились глаза! Да что там сохранились — еще и смотрели — внимательно, пристально и с ненавистью! Я буквально остолбенел. Креш, будучи озадаченным, почесал в затылке и невесело заметил:

— Ну и дела!

Пока мы стояли в раздумье, дрожащие от страха ханыги подцепили тело заступами и закрыли гроб, в который бросили труп.

— Что бы там ни было — пронеслось в моей голове — А это правильное решение!

Когда мы добрались до вагончика и поставили гроб туда, у нас несколько полегчало на душе. Второй гроб прошел у нас быстрее, третий — еще быстрее — а потом мы и счет им потеряли. Наконец трудовая усталость прогнала страх, и ханыги заявили, что наступило время обеденного перерыва. Мы добрались до вагончика, рабочие достали привезенные с собой припасы… Это было жуткое зрелище: в полутемном вагончике, в пляшущем огне керосиновой лампы, сев на гробы, как на стулья, черноликие мужики с хрустом вгрызались в баранью ногу. Было в этом что-то вампирье, вурдалачье, дьявольское. Мне, человеку впечатлительному, было крайне неприятно. Но можно ли такое сказать о толстокожем Креше? Он поспорил с одним из рабочих, что выпьет бутылку на кладбище — по-моему, только для того, чтобы заполучить бутылку — и прежде, чем я спохватился, он уже выбежал за дверь.

— Если через пять минут он не вернется — сказали мне мужики — То он проспорил; будь свидетелем.

Я уперся взглядом в циферблат часов. Прошло пять, десять, пятнадцать минут — Креша все не было. Я стал волноваться за его судьбу.

— Пора — сказал я ханыгам — Обеденный перерыв закончен!

Я хотел вытащить их на поиски Креша, но они упились настолько, что уже ничего не понимали и только свински похрюкивали и почесывались. Что поделать, пришлось мне брать в руки лампу и идти на поиски одному. Когда я вышел на крыльцо, тьма стояла непроглядная, даже со светом лампы мне было трудно видеть дальше вытянутой руки. Мне показалось, что крошечный огонек в моих руках — единственный во Вселенной. Сойдя на рыхлую землю кладбища, я почувствовал, что ступаю по чему-то склизкому. Опустив лампу пониже, я с содроганием увидел сотни могильных червей всех разновидностей. Что заставило их выбраться на поверхность? На душе у меня было тяжело, но судьба Креша еще более взволновала меня. Мысль об этом негодяе, который, конечно, не оценит моего высокоморального поступка, жгла меня словно раскаленным железом. Стоял четвертый час, час вампиров.

— Креш! — позвал я — Креш, где ты?

Никто не отвечал мне, кроме проклятого эха, оттолкнувшегося от колючих елей. Я звал еще и еще, но результат был тем же. Что мне было делать? Открыто ругаясь и скрыто дрожа, я пошел по заросшей тропе, между могил и когда-то бывших могилами черных провалов, поросших островерхой осокой. Только робкий огонек лампы, да мой собственный хриплый до неузнаваемости голос, звавший Креша, доказывали мне, что я жив. Откуда-то из болотных низин принесло гнилостный, болезнетворный туман. Он клубился, сворачивался в спирали, словно седые патлы ведьм. Я уже не скрывал от самого себя дрожь в руках, зубы же мои щелкали кастаньетами.

— Кре… К… реш! — завыл я заутробно.

— Кр… — голос мой сорвался на истерический визг, когда я почувствовал, что земля уходит у меня из-под ног. Я начал стремительно уходить в гнилую бездну. В отчаянном порыве я попытался удержаться за кинжаловидную осоку, но только ободрал кожу на ладонях. Через неуловимо краткое мгновение лицо мое ударилось о поверхность земли, укололось об острые пики бурьяна; лампа вывалилась из моих рук, на секунду я оказался в полной темноте, а после грузно рухнул на скользкое дно. Лампа упала недалеко от меня, колба ее разбилась, но она продолжала гореть. Свет ее пробивался сквозь мутную пелену тумана и позволял увидеть обстановку. Я понял, что лежу в провалившейся могиле, а прямо передо мной — стоймя стоящий гроб. Я машинально перекрестился, вскочил на ноги, и, зацепившись за гроб, постарался выбраться. Но полусгнившая крышка, за которую я цеплялся, отвалилась, и я второй раз за тот вечер столкнулся с трупом лицом к лицу. Странное дело: мне показалось, что это был тот же самый труп. Глаза его открылись. Он стоял в гробу по стойке смирно и тяжело, не согнув ни одной конечности, рухнул на меня. Я закричал, схватил его за холодную склизкую морду и оттолкнул. Он отлетел к противоположной стене, медленно преломился в поясе. Я, приглядевшись, увидел, что на губах трупа выступила кровь, хотя любой паталогоанатом скажет вам, что у трупов нет кровообращения! Я схватил обломок доски и прижался к своей стене. Лампа стояла между нами. Мертвец не шевелился, и я уже начал успокаиваться. Но вдруг я заметил, что доска в моих руках сочится кровью! Я был близок к разрыву сердца. Хорошо, что у меня хватило ума взглянуть на свои руки и понять, что я просто поранился осколками колбы. Это открытие несколько отрезвило меня. Опираясь на злосчастный гроб, я выбрался из сырой ямы и решил вернуться в вагончик. Но тьма была такая, что я не знал, в какой он стороне. Я принялся ходить по кладбищу в поисках выхода и, возможно, ходил кругами. Я спотыкался, прихрамывал и уже совершенно забыл о судьбе Креша; но всякую вещь находишь тогда, когда перестаешь искать. Я увидел Креша; собственно, я был готов ко всему. Если бы я увидел, что с Креша содрали кожу, я бы не закричал! Если бы я увидел, что Креша рассекли на части, я бы не закричал! Если бы я увидел, что Креша распилили бензопилой, я бы не закричал! Но то, что я увидел, заставило меня закричать…

Блеснули уже первые зарницы, оповещавшие о грядущем восходе солнца, каждая травинка уже совершила омовение росой. Мир напоминал храм, мощным голосом жизни поющий заутреню. Неужели в этом храме можно нарушать заповеди и совершать преступления?

Сырой туман уползал в болотное логово… И посреди пробуждающейся природы здоровым сном алкоголика спал Креш. Когда я закричал совсем недалеко от него, он проснулся, вскочил и протер глаза. Это спасло его: если бы он продолжал лежать, я переломал бы ему ребра.

— Ты… Ты… — завопил я, не находя слов.

Мои глаза покраснели от ярости. Но всякий, знающий Румелинскую доброту, скажет вам, насколько я отходчив! Я долго думал, какими словами обругать Креша, и не найдя таких страшных слов, выдавил:

— Неужели ты не боишься возмездия за свои преступления?

Креш посмотрел на меня тонко и проницательно. Никогда более я не видел у Креша такого трезвого взгляда.

— Нет! — сказал он — Не боюсь!

Конечно он боялся возмездия от меня, но понял, что я не о том спрашиваю.

— Мертвецы здесь сами наказаны! Эти несчастные нарушили заповеди и были посажены в тюрьму. Это было их первым наказанием. Потом их похоронили отдельно, на тюремном кладбище — и это стало их вторым наказанием. Они блуждают впотьмах на том свете — и это третье их наказание. Наконец, их разрывают и выбрасывают на свалку. Делают это ханыги — может быть, дети и внуки мертвецов! Преступление входит в самый генный состав рода преступника, потомки его берут на плечи его грех! И ты хочешь, чтобы я боялся таких забитых мертвецов? — Креш насмешливо взглянул на меня.

Мы немного постояли молча, любуясь, как роса оседает на кладбищенских травах. Я подумал, что и страх наш, и все житейское мелко и пусто перед великим таинством смерти.

— Знаешь что — примирительно сказал я Крешу — Хватит с нас и задатка! Давай не будем возвращаться в вагончик!

Мы ушли, обостренно понимая, что земля по сути — огромное кладбище, и что ходим мы среди миллиардов трупов людей и животных…

* * *

Румелин умолк. Креш, лукаво усмехаясь, потягивал дым сигареты.

— И это все? — увлеченно спросил Погорелец.

— Нет! — усмехнулся Кирилл — Мы добрались до дома, разошлись по квартирам и уснули. Утром Креш пришел ко мне за своим любимым огуречным рассолом, а уже вечером все газеты города были наполнены статьями о зверском убийстве и расчленении трех рабочих на старом кладбище…

Незримые во тьме плыли тучи за окном. Ночь уходила, истекала, таяла…

IV

А утром плохо выспавшиеся Румелин и Креш отправились на экзамен. Они опоздали на полчаса, но, невзирая на это, битый час поджидали учителей. Те, наконец, пришли — флегматичная Янаева и бородатый интеллигентный педагог, прозванный Беримором. Они впустили группу экзаменующихся в кабинет географии и, рассадив их, принялись копошиться на учительском столе. Изредка они поднимали глаза, взгляды учителей и учеников встречались, выражая взаимный страх. Румелин, потирая небритую щетину, оглядывал родные стены кабинета и мысленно прощался со всем: и с географическими рефератами старательных школьников, развешанным по стенам, с потрескавшейся штукатуркой, с батареей, о которую его однажды в шутку ударили головой. Он прощался и с застекленными шкафами, расставленным у задней стены. Шкафы стояли пустые: выбиваемые стекла в них регулярно заменяли, но с растаскиваемой физической и метеорологической аппаратурой было сложнее… А ведь Румелин помнил времена, когда она наполняла чрево шкафов. За окном, брызгавшим солнечными бликами, благоухали мальва и жасмин, ежегодно вытаптываемые, но не вытоптанные, и странно было Румелину страдать в ожидании билета. Учителя копошились неимоверно долго, и Румелин подумал, что их необходимо поторопить. Не долго думая, наметанным жестом он с треском вырвал листок из одного реферата. Креш, сидевший у застекленных шкафов, понимающе отворил их дверцу… Кирилл чиркнул спичкой — и вот уже пылающий бумажный ком подобно метеору, пронесся через класс и упал на полку. Креш невозмутимо закрыл шкаф… Когда едкий патлатый дым заполнил внутреннее пространство, Румелин вздохнул удовлетворенно. Дым бился о стекло, выползал из щелей, заставляя надсадно чихать задние ряды. Но географы так оживленно что-то обсуждали, что не заметили происшествие. Между тем кто-то из братьев по разуму Румелина и Креша вытащил бумажку из шкафа и выбросил ее на подоконник. Огонь полыхнул с новой силой, стал менее видим, но более осязаем. Краска на раме окна коричневела и корчилась, прибавила своего неповторимого аромата — такого, что даже страдавший насморком Беримор почуял неприятность. Он прищурил подслеповатые близорукие глаза и спросил подозрительно:

— А что это паленым пахнет?

— А это мусор на улице жгут! — одновременно ответили Румелин и Креш, глядя при этом на Беримора наивными лучистыми взглядами. Янаева пошла по запаху и обнаружила догорающий реферат.

— Воды! — устало попросила она и захлопала по подоконнику мокрой тряпкой.

— Прошу! — указал Беримор на свой стол — У нас все готово!

Зависла тяжелая тишина, нарушавшаяся тонким, сдерживаемым писком: кто-то кого-то тыкал в ногу иголкой. Среди такой атмосферы всеобщего страха, среди звенящего безмолвия поднялся Румелин. Он прошел между рядов в облаке суеверно-ободряющих возгласов и взял билет. Так же невозмутимо он вернулся и сел готовиться. За ним пошел Креш, за Крешем потянулись и другие. Румелин готовился полчаса, то и дело таская листки с учительского стола. Он деловито записывал все, что мог вспомнить по географии, и когда все познания иссякли, он отправился сдавать. Подсел он к Беримору, справился у него о здоровье жены и детей, о рыбалке, о плавании в закрытых помещениях. Беримор, встречая собачьи-преданный и умильный взгляд Кирилла, терялся, отвечая невпопад. Поняв, что беседа не клеится, Румелин стал отвечать билет.

— Мой вопрос об Урале — начал он уверенно, как будто Беримор собирался с ним спорить — Уральские горы расположены на Урале, который служит также местом локализации Уральских возвышенностей…

Учитель, внимая монотонной речи, задумался о предстоящем отпуске, о теплом, пенящемся у ног море… Точно уловив этот момент, Румелин ловко вставил:

— Невозможно понять Урал без рассказа о Китае… — и соскочил на пересказ энциклопедической статьи о Китайской республике.

— Покороче! — вяло и робко буркнул Беримор.

— Хорошо! — отреагировал Румелин — Я опущу 15 минут вступления!

И продолжил рассказ с того места, где его прервали. Он сыпал тяжелыми терминами, действовавшими на педагога словно снотворное. Беримор задремал. Румелин продолжал нести околесицу, а учитель сползал все ближе и ближе к краю стола. Румелин, не прерывая рассказа, слегка подтолкнул его, стул выскочил из-под Беримора — и оба они — стул и Беримор — рухнули на пол. Откуда-то сверху сорвался глобус и тяжело взорвался вблизи учителя. Ошеломленный Беримор вскочил, ползал на четвереньках и искал очки. Румелин же продолжал, не прерываясь:

— Растительность Урала зелена и, несмотря на скудность свою, обильна…

— Хватит, хватит! — замахал руками педагог — Я вижу, что ты знаешь… Сейчас посмотрю твои конспекты…

Беримор искал очки, не подозревая, что они под ногой Кирилла. Румелин же поднимал его с колен и тыкал ему в лицо бессмысленными конспектами. Беримор сделал вид, что рассматривает их, хотя понимал их не более, чем иероглифы. Потом, когда он объявил их хорошими и ставил в ведомости пять, Румелин проталкивал очки его под отошедший плинтус. Когда ему это удалось, он ушел с сознанием выполненного долга, закрыл за собой дверь и стал подслушивать. Он услышал речетативное бормотание Креша. Постепенно бормотание оживилось, сорвалось на крик. Румелин слышал, что кричали Креш и географы. Потом кто-то из них топнул ногой, хватил стулом об пол. Затем раздались торопливые шаги, и Кирилл едва успел отскочить от распахнутой пинком двери. Вышел Креш и хлопнул дверью так, что она чуть было не слетела с петель. После этого он сурово оправил галстук.

— Чего ты разбушевался? — испуганно спросил Румелин.

— Того… — злобно ответил Креш — Будут мен тут… четверку! Мне — четверку! Мне!

* * *

Проводив Креша и Румелина на экзамен, Смайк вышел на утреннее безделье. Он уселся на лавочке во дворе, достал из кармана баночку сметаны и ложку. Вслед за ним из подъезда выбрался Радик, отягощенный родителями — в обвислых трико, с недельной щетиной, взлохмаченный и опухший. Он закурил, не глядя на Смайка, уселся на лавочку.

— Родители даруют нам жизнь — философски заметил Смайк — И всю оставшуюся жизнь раскаиваются в содеянном!

Он доел сметану и огляделся по сторонам: двор был пуст, только в одном его углу царило оживление: там, возле девятиэтажного дома стоял грузовик с прицепным фургоном, вокруг него сновали грузчики. Руководил ими красноносый магазинный грузчик Дядя Веня.

— Шиповы съезжают! — сказал Радик Смайку — Они давно уже мечтали: двор им наш не нравился и вообще…

— Похоже, он им и теперь не нравится! — взволнованно сказал Смайк в ответ. Радик поднял глаза и перекрестился.

— Ох! — воскликнул он, схватив Смайка за плечо — Да это ведь нас бить бегут!

По просторам двора, огибая качели и песочницы, неслись мускулистые братья Шиповы: один размахивал шваброй, другой крутил над головой валиком от дивана. Они бежали так быстро, что с трудом остановились.

— Слушайте, мужики! — неровным голосом заговорил старший — Помогите погрузить! Просто приперло нас! Уж помогите, пожалуйста!

Младший дрожавшими руками всунул в руки Смайка и Радика какие-то деньги. Лениво поплевывая, геологи поплелись за Шиповыми. Оказалось, что Шиповых приперло в самом прямом смысле: они стаскивали пианино, на лестничной площадке оно застряло и придавило одного грузчика. Другие старались выручить собрата, но безуспешно. Припертый грузчик подавал слабые признаки жизни. Смайк и Радик налегли, и пианино пришло в движение.

— Держи! Держи, мужики! — заорал Дядя Веня, но было уже поздно: пианино сорвалось и с грохотом понеслось вниз по лестнице. Дядя Веня остался с ним один на один, попытки остановить его напоминали попытки остановить локомотив, и дядю Веню, издававшего нечленораздельные вопли, выбросило за перила. Там разбилась бутылка, которую дядя Веня всегда держал в кармане, и осколки ее вонзились в бедное тело грузчика. Между тем пианино продолжало неуправляемое движение, всей неимоверной тяжестью своей врезалось в стену, ударило в электрический щиток, выбило пробки, обесточило лестничную площадку и развалилось по частям. Летели искры замкнувшейся проводки, стенал дядя Веня. В квартирах замолкло урчание холодильников и рык кофемолок.

— Вот это по-нашему! — шепнул Смайк Радику. Радостно было видеть, как открываются двери и из них выглядывают головы встревоженных обывателей! Какая-то старушка в рваном халате выскочила из квартиры.

— Что же вы, ироды, делаете? — заголосила она протяжно — У меня же в холодильнике мясо!

— Ты, подруга, вали отсюдова! — взвыл дядя Веня, сжимавший в руке окровавленное горлышко бутылки.

Грузчики стали обкладывать подругу матом, она испугалась и убежала. Дядя Веня поднялся наверх и помог грузить пианино по частям. Потом пришлось тащить диван. Смайк предложил поставить его в лифт, куда диван в вертикальном положении входил. В этот момент один из грузчиков почувствовал определенный зов природы, и решил исполнить его за хорошо скрывавшем все диваном. Другие грузчики забили лифт чайниками и какой-то посудой, и Смайк при всеобщем одобрении окружающих нажал на кнопку первого этажа. Грузчик за диваном закричал, двери, смыкаясь, загудели, и все это слилось в единую безобразную какофонию. Лифт и до того был испорчен, а тут его к тому же перегрузили. Он взвился, словно конь, на которого взвалили верблюжью ношу, понесся на девятый этаж и, выплеснув тем самым последнюю энергию, застрял. Грузчика, конвульсивно старавшегося натянуть штаны, придавило диваном и обсыпало тарелками. Он кричал, толпа грузчиков поспешила ему на помощь, но открыть лифт не смогла.

— Выпустите меня! — кричал придавленный — Мне тут дышать нечем! Я задыхаюсь!

Полтора часа он задыхался, но, несмотря на это, подоспевшие ремонтники вытащили его живым. Он испустил длинный матюг, и дядя Веня облегченно сказал:

— Ну, жить будет!

Пока грузили оставшиеся вещи, Смайк кивнул Радику, и они спустились вниз. Осторожно и неторопливо они разблокировали прицеп и еще успели помочь догрузить фургон доверху. Когда погрузка закончилась, многочисленное семейство Шиповых заспорило, куда они собрались переезжать, поскольку никто из них не записал точного адреса.

— Может, не уезжали бы? — робко вставил Смайк — Чует мое сердце недоброе!

Шипов-старший крепко послал его и оттолкнул с дороги. Он усадил жену в прицепной фургон, сам сел в кабину водителя.

— Пожалуйста! — попросил он — Езжайте помедленнее! У нас в прицепе дорогие сервизы, хрупкие вещи!

Шофер тронулся осторожно — и так же осторожно отделился прицепной фургон. Он покатился под гору, развивая все большую и большую скорость, все более и более накреняясь. Наконец он врезался в грибок на песочнице, дверцы его распахнулись, и из них с перекошенным лицом вывалилась Шипова. Всей могучей массой своей она врылась в песок, на нее посыпались какие-то коробки; послышался звон битой посуды — это падали ящики с сервизами… А между тем во двор уже въезжали люди, поменявшиеся с Шиповыми. Ни Смайк, ни Радик не знали, что на отвратительное их рук дело взирают очаровательные глаза белокурой красавицы. Она же, к счастью своему, не подозревала о существовании Смайка и Радика…

V

Вечером все по привычке собрались на кухне у Смайка. Смайк усадил гостей, выключил свет, оставив гореть лишь газ на плите, и уселся сам. Таинственные голубые блики делали лицо Смайка неземным и загадочным.

— Известно ли вам — начал Смайк — Что род наш очень древний и происходит от рыцарского рода Броков. Имя Смайковы предки мои приняли при государыне Елизавете, когда по известной причине хотели казаться русскими. Дело тогда не обошлось без нечисти, без хорезмского демона — это, впрочем, повод для другого рассказа. Я же вспомню о первом Броке…

Смайк оглядел присутствующих строгим взором и заговорил от первого лица; он, как воспреемник рода Броков, имел на это право…

* * *

После второго крестового похода удача, наконец, улыбнулась мне. Хотя мы не взяли Дамаска, но я сумел захватить себе вороного сарацинского коня, сменившего мою клячу. Я назвал коня Бесом. На его лоснящейся атласной шкуре красиво смотрелся тяжелый кошель с византийским золотом. Несколько лет я плутал по пыльным дорогам Балкан, после же потянуло в Германию. Недоброе время я выбрал: по селениям эрцгерцогства австрийского я плутал уже по отечеству, не находя ни людей, ни пищи. Из придорожных зарослей на меня смотрели доведенные до отчаянья и сумасшествия крестьяне, превратившиеся в грабителей и людоедов. Но, глядя на крестообразную секиру, прикованную к моей руке, мой вытекший глаз и глубокие шрамы на лице, на покрытый шипами сарацинский панцирь, они не связывались со мной. В селении недалеко от Вены я встретил только дряхлого старика. Я ничего не получил от него — более того — дал ему монету на бедность.

— Да хранит вас Господь, благородный рыцарь! — поклонился старик.

— Не знаешь ли ты богатых хозяев? — спросил я его.

В ответ старик поведал мне вот что:

— Недавно наш хозяин Альберт фон Шнайдер вернулся в родовой замок. Замок этот — место проклятое, мы боимся ходить туда; а герр Шнайдер вот уже несколько дней не показывается, и я не знаю, жив ли он вообще!

Я усмехнулся страху крестьянина и попросил указать мне дорогу. Отправившись в замок, я увидел, что путь почти зарос колючим терновником, по обочинам сплетался кронами густой и темный лес, пахло прелой гнилью и в опускавшихся сумерках горели демоническим светом гнилушки. Это могло бы напугать суеверных земледельцев, но я хорошо помнил леса Ливана, и лес Шнайдеров показался мне парком. Наконец, дорога сделала крутой поворот, и я увидел сам замок; он был невелик, но высок и мрачен. Сложили его из черного камня. Перед окованными воротами его был разложен костер, вокруг огня сидели оборванные и обросшие люди, вооруженные чем попало. На вертеле они крутили человеческое тело, постепенно румянящееся от жара. Я запомнил терпкий запах паленого волоса.

— Господь простит вам ваши прегрешения! — сказал я им сквозь мерное клацание копыт Беса — Не найдется ли места у костра бедному рыцарю Конрада III достославного?

Самый могучий и мускулистый из людоедов — настоящий король дикарей недобро блеснул глазами и пригласил меня садиться.

— Храбрый рыцарь устал с дороги — сказал он — Пусть отдохнет и согреется.

Я спешился и подошел к костру. Король людоедов вынул запекшийся человеческий глаз и, чавкая, съел его.

— Я люблю глаза! — медленно сказал он и пристально взглянул на меня. Я не отвел глаз, усмехнулся и ответил:

— Вкусы сарацинской палицы совпадают с твоими, добрый человек!

Он посмотрел на мою пустую глазницу и расхохотался.

— Ты мне нравишься, рыцарь! — произнес он — Не желаешь ли отведать нашей индейки? Клянусь, даже папе римскому не подавали более нежного мяса!

— Благодарю за гостеприимство — сказал я — Но на дворе пост и правоверный католик не ест мясо!

Король подсел ко мне поближе, и в бликах костра я увидел его мощные клыки.

— Держу слово — заметил он, облизываясь — Ты так смел оттого, что за кустами сидят десять твоих оруженосцев! Ставлю золотой, что сидят!

Я протянул руку.

— Давай золотой! — ухмыльнулся я — Ты проспорил!

Король совсем приблизился ко мне, и я почувствовал его зловонное дыхание. Мощной рукой он взял меня за плечо и сдавил стальной наплечник так, что помял его.

— Сумасшедший ты или Всевышний? — взволнованно спросил он — Только они двое могут быть так смелы со мной!

Я добился своего, сбив его с толку своим поведением.

— Прикажи своим людям обыскать кусты и отдай мне мой золотой! — сказал я ему. Он отдал такой приказ, и людоеды разбрелись.

— Никого нет! — закричали они вскоре с разных концов лужайки. Король довольно засмеялся.

— Ты озяб, рыцарь! — сказал он мне — У костра тепло, но в костре еще теплее!

С этими словами он с неимоверной силой толкнул меня в огонь. Он не знал, что я расстегнул наплечные ремни, и наплечник, который он держал, попросту соскользнул в пламя. Не удержав равновесия, король людоедов рухнул вслед за ним и вскочил уже объятый пламенем. Я же рассек пополам слугу, оставшегося рядом с ним, и скрылся в темноте. Людоеды, прибежавшие на крик Короля, бессмысленно сновали по поляне. Кое-как они затушили своего обожженного хозяина, но вместе с тем затушили в панике и костер. Тогда же луна закатилась за тучи, и наступила тишина и мрак. Я знал, что я один, и потому бил секирой каждого, приближавшегося ко мне. Но людоедов-то было много, и в каждом своем собрате они видели меня. Беспроглядная ночь и густая тень от замка делали глаза их совершенно бессильными. Я поджидал их и рубил без промаха, а их предсмертные стоны увеличивали страх оставшихся. И вот среди людоедов началось массовое самоистребление. Почти все кричали, что они — свои, да что проку? Все также прекрасно понимали, что и я мог кричать то же самое… Когда я истребил большую часть врагов, то решил развести огонь: пять-шесть оставшихся разбойников не были мне страшны. Я стукнул огнивом о кремень и подпалил сухой хворост.

— Ага, вот он! — завопили оставшиеся людоеды и бросились на меня, перепрыгивая через трупы своих товарищей… Видит Господь, не стал бы я их догонять, если бы они побежали в другую сторону! Но коль они не оценили доброты моей, то очень скоро тела их, будто разрубленные свиные туши, лежали у моих ног. Последнего, слабого и тщедушного, я поднял за ворот.

— Пощадите, господин рыцарь! — завизжал он — Мы не вампиры, мы бедные хлебопашцы! Замок, проклятый замок насылает на округу мор и собирает гвардию мертвецов. Мы хотели разрушить замок сатаны!

Что мне было делать? Я отпустил его и дал, как полагается, монету на бедность. Бедолага убежал, я же увидел противника куда более опасного: тяжело, скрипя зубами от боли, поднялся с земли король людоедов. Сжимая меч в опаленной руке, он двинулся на меня. Кроме того, безжизненный замок ожил. В одном из узких стрельчатых окон-бойниц полыхнул огонь свечи. Я заметил, что оттуда высунулся арбалет, и поторопился отскочить к стене. Но стрелок целил не в меня: свистнула тетива, и король людоедов рухнул поверженным. Покончив с ним, арбалетчик высунулся из окна и позвал меня, недоуменно оглядываясь по сторонам.

— Господин рыцарь!

Я достал кинжал и подкинул его вверх, выбив арбалет из рук звавшего. Когда оружие это упало к моим ногам, я вышел из тени и поклонился.

— Кто вы? — дрожащим голосом спросил стрелок.

— Рыцарь воинства Иисусова — представился я, приложив руку к сердцу — Я пожелал в честь святой молитвы называться Амэном, но лживые языки моих собратьев нарекли меня Броком — что значит крушащий, разрушающий; но это, добрый человек, истинная ложь…

— Господин рыцарь — перебил меня не особенно учтивый собеседник — Умоляю, не уходите! Я сейчас спущусь!

Я свистнул Бесу и подошел к воротам. Вскоре отворилась небольшая дверка, проделанная в них, и я увидел своего знакомца.

— Я слуга герра Шнейдера, Вайц — сказал он мне — Матушка моя называла меня Вайцем проклятым, и она была права! Я всегда бедствую! Всю жизнь я скитался, и вот недавно стал слугой. Герр Шнейдер женился тогда на баронессе Розалин-фон-Ронбе, и на радостях взял меня! О, если бы я знал тогда, что меня ждет! Я попал в замок с привидениями, людоеды осаждали нас, а герр Шнейдер, прекрасный прежде человек, превратился в дьявольском замке в трупоеда! О, господин рыцарь, вас послал мне сам Господь, не покидайте меня!

Сказал он это так быстро, и зубы его дрожали так сильно, что я едва его понял.

— Веди меня к своему хозяину! — сказал я в ответ, и он благодарно захныкал. Заперев за нами дверцу, он отвел Беса в стойло, меня же повел наверх. Мы прошли по настоящему лабиринту с запутанными, узкими, сырыми и темными коридорами. Свеча дрожала в руке Вайца, и неровный свет ее выхватывал из мрака обшарпанные стены и висевших на потолочных банках нетопырей.

— Все слуги покинули бедного герра Шнейдера — говорил мне Вайц — Но ко мне он был добр, и я не смог сделать, как другие!

Плутая по запутанным переходам, я ожидал выхода к логовищу дракона, но слуга вывел меня в большой зал с высоким сводом, и зажег просмоленные факела.

— Подождите здесь — попросил меня Вайц — Я сообщу, что поганые людоеды разбиты

Он удалился, я же уселся за дубовый стол и положил перед собой секиру. Говоря по чести, я ожидал подвоха. Мне трудно было представить, что люди, которых осаждали людоеды, могли спать или заниматься какими-то делами. Но вместо какой-либо опасности выскочил Вайц с позолоченным жезлом и, ударив им об пол, огласил:

— Герр Альберт фон Шнейдер! — помолчав мгновение, он добавил — Супруга его Розалин фон Шнейдер и матушка супруги Грета фон Ронбе, баронесса…

Я невольно усмехнулся неумению Вайца представлять господ, и меня застали с усмешкой на лице. Те, кто видели мою улыбку, поймут, отчего лица вошедших подернулись неприязнью. Я же рассматривал вошедших: Розалин была удивительно грациозна, с прекрасным лицом и густыми волосами. Сказать, что она была прекрасна — значит ничего не сказать! Творец с такой любовью и тщательностью готовил ее образ, что я, человек бывалый, чуть было не лишился единственного глаза! Оттого-то я и не рассмотрел, как следует двух других; Шнейдер был, кажется, ранен — очевидно, людоедами, но вспомнить что-либо большее для меня трудно. Я привстал со стула, дамы присели в реверансе. Я попросил приюта, и мне не отказали в нем…

VI

— Я рад предоставить вам приют — сказал герр Шнейдер, щедро накормив меня — Но захотите ли вы принять его?

— А что такое? — поинтересовался я, обгладывая куриную ножку (как-то вышло, что о посте я уже забыл).

— Среди крестьян ходит о замке дурная слава! — грустно произнес Шнейдер.

Я откровенно рассмеялся.

— Скажите — спросил я сквозь смех — О каком замке среди крестьян ходит добрая слава? И какую же нечисть они поселили здесь?

Шнейдер не поддержал моего веселья.

— Самую страшную! — с мертвящей строгостью ответил он — Человека!

Видя удивление на моем лице, баронесса фон Ронбе разъяснила мне странные слова.

— Говорят — тихо молвила она — Что в замке Шнейдеров оживают все черные стороны, все каиновы печати, наложенные на человека!

Зависла мрачная тишина. Я посуровел. Жизнь, полная скитаний и опасностей, научила меня: нет безгрешных людей. Видит всевышний, я тогда не боялся уже никакого врага, кроме темных сторон себя самого. Если бороться с самим собой, то как определить, кто выйдет победителем? Я подумал, что нужно уехать, но этим бы я обидел хозяина замка и бросил бы перепуганного Вайца на произвол судьбы. Была и еще одна причина, в которой я еще боялся признаться себе: мне трудно было расстаться с красотой Розалин… Словом, я решил остаться. Вайц, которому велели проводить меня в любую из пустующих комнат, отвел меня в овальную залу рядом со своей каморкой.

— Сегодня полнолуние! — бормотал он, как безумный — Полнолуние! Сегодня опять придет привидение!

— Какое привидение? — спросил я его.

Вайц кое-как объяснил мне, что привидение появляется, когда сильно разыгрывается ураган. Я кое-что стал понимать. Такие штуки встречал я в Берберии. Желая успокоить Вайца, я прошел в его комнату и принялся простукивать стены.

— Что вы делаете? — изумился Вайц.

— Сейчас поймешь! — отвечал я.

Вскоре стена загудела по-иному, и я понял, что в ней есть пустота. Я попросил у Вайца кирку и, когда он мне подал ее, проломил стену. Все было так, как я и думал: в стену был замурован кувшин.

— Ты, Вайц — сказал я, смеясь — Поселился в комнате для нелюбимых гостей! На востоке такие есть в каждом замке! Когда свищет ветер, стена отзывается звуком, неслышным для уха, но слышным для души!

Вайц уселся на кровать и вдруг разразился сумасшедшим хохотом; я просил его не бояться больше ничего и удалился в свои когда-то роскошные, а ныне грязные и сырые покои. Две высокие, узкие, стрельчатые окна-бойницы цедили лунный свет. Выглянув в одну из них, я увидел огромную кровавую луну, круглую, будто щит сельджука. Я подумал, что раз в замке имеются берберийские шутки, то и вести себя нужно, как в Берберии. Не ложась на постель с высоким пологом, я пристроился в углу, окружив себя шерстяной нитью. Так в святой земле спасаются от нечистых насекомых. После того, что я совершил, можно было спокойно затушить свечу и уснуть. Это я и сделал. Усталое тело само провалилось в темную бездну сна.

Но спать пришлось недолго: прямо под моими окнами залаяли гиены. Я поднял голову и ущипнул себя: уж не сон ли это — гиены в самом сердце Германии?! Словно не желая дать мне ответ на этот вопрос, гиены умолкли. Вновь зависла непробиваемая завеса темноты и тишины. В покое было душно, несмотря на распахнутое окно.

Не спалось Я с горечью подумал, что приближающаяся старость делает меня пугливым и мнительным. Однако раздавшийся звук заставил меня отвлечься от раздумий. Звук был тих, но он пронизал собою всю пелену пространства. Казалось, что кто-то трет костью о кость. Звук исходил отовсюду сразу и ниоткуда точно. Звук приближался ко мне. Я рассердился не на шутку, вскочил и взмахнул секирой.

— Кто бы вы ни были! — бросил я во тьму — Я снесу вам головы!

Но звук не прекратился и не сменил направления. Я зажег огарок моей свечи и вздрогнул от омерзения: шурша друг об друга хитиновыми панцирями, по покою перемещались скопища сколопендр и скорпионов. Они спускались сверху, по пологу на ложе и оттуда ползли дальше. Они преодолевали любые препятствия, и лишь шерстяной нити преодолеть не могли. Я стал топтать их сапогами, но, вспомнив о Вайце, бросил это бесплодное занятие и поспешил к слуге на помощь. Вайца я застал на его постели, дрожащим от страха. Скорпионы через щель в стене проникли и к нему. Я несколько раз ударил его по щекам, привел в себя. Уже вдвоем мы выбежали из его каморки, тщательно закрыли двери.

— И часто так у вас бывает? — поинтересовался я у Вайца. Вайц все еще с трудом говорил, щелкал зубами, и, соответственно, заторможено думал.

— Это все луна! Проклятая луна!

Я страшно закричал на него, ударил, и только после этого он стал способен что-то понимать.

— Как ты смог увидеть насекомых в такой тьме? — спросил я его. Вайц дико посмотрел на меня.

— Каких насекомых? — выдавил он. Я, признаться, подумал, что бедняга тронулся рассудком.

— Тех, которые напугали тебя! — взревел я — Клянусь святым Георгием, ты лязгал зубами не от приятного расположения духа!

— Я не знаю никаких насекомых! — проблеял он, вконец сбитый мною с толку — Я увидел герра Шнейдера! Он приходил, он горел зеленым пламенем! Я отгородился святым крестом!

Вайц говорил еще что-то, меня же раскаленным железом резанула мысль о судьбе Розалин. Я схватил Вайца за загривок и приказал вести в хозяйские покои. Вайц попытался возроптать, но я дал ему понять, что переломлю ему шею, и он покорился. Мы, подобно поводырю и слепому, устремились по темным переходам, где носились обезумевшие нетопыри. Пламя свечи в вихре, поднятом ими, трепетно задрожало и вскоре погасло. Мы очутились в полной темноте. Я стал искать огниво и на мгновенье отпустил Вайца. Словно поджидая этого, во тьме возник ореол зеленого огня. Вайц по-мышиному пискнул и куда-то исчез.

— Герр Шнейдер?! — спросил я. Но это был не герр Шнейдер. Передо мною предстало подобие баронессы фон Ронбе. Она фосфорицировала, и я хорошо видел когти, выросшие на ее руках, клыки, портившие привлекательную когда-то линию губ… Глаза ее были красными, казалось, что она видела в темноте. Но по тому, как она озиралась, я понял, что она ничего не видит. Она только услышала писк Вайца.

— Поди сюда! — сказала она, глядя в мою сторону — Ты слуга, ты обязан подчиняться! Вайц, я знаю, что ты тут! Подойди, хозяйка хочет есть!

— Прожуешь ли ты мою еду? — усмехнулся я и, выскочив из темноты, разрубил ее поперек тела. Хлынула черная кровь. Баронесса упала на каменный пол и вдруг захохотала. Я поднес крестообразную секиру к ее голове.

— Остановись! — воскликнула она, продолжая смеяться — Рыцарь! Кто ты, ангел? Ты человек! Ты мнишь себя Зигфридом? Взгляните на дракона, возомнившего себя Зигфридом!

Со словами такого проклятия человеческому она умерла. Я побежал дальше, пробираясь на ощупь; я победил вампира! Гордыня и себялюбие переполняли меня, я шагал уверенно и нагло, осознавая невиданную свою силу. Безумная ночь продолжалась, сумасшедшая луна за стенами замка взбесила все живое, подбивая его на подвиг или на преступление. Я увидел приоткрытую дверь, узкую полоску света.

— Розалин! — не подумал, а скорее почувствовал я, и переступил порог дамского будуара… Легко, словно дыхание младенца, трепетала там занавесь под могучим дыханием ветра, перекрывавшим перерывистое дыхание Розалин… Все там состояло из глубокого вздоха, какой бывает только перед смертью. Бесновались огоньки свечей в подсвечниках да огромным серебряным диском заглядывала в распахнутое окно луна… Я подумал, что не зря Иуде заплатили сребрениками вместо золотых солнечных монет. Розалин сидела на ложе, в тонком ночном одеянии. Она прижалась точеными плечиками к стене, в руках же, белых как мрамор, сжимала подрагивающее распятие.

— Не подходи! — вскричала она, угрожающе выдвинув крест — Кто бы ты ни был, даже сам сатана, ты побоишься святого распятия!

— Что вы, госпожа! — засмеялся я, пожирая ее единственным глазом — Я изгонял неверных из святой земли. Я ношу на груди крест из ливанского кипариса, куда более святой, чем ваш!

Желая доказать ей свою правдивость, я выудил за шнурок нательный крестик и приложил его ко лбу. Розалин несколько посмелела, хотя по-прежнему была бледна, как мрамор Мертвого моря.

— Так вы… человек? — спросила она — Вы не упырь?

— Как видите! — отвечал я, смеясь, и подошел поближе к свету. Она стыдливо прикрылась, и в то же время попыталась улыбнуться. Но вместо кроткой улыбки, так красившей ее, получилась жалкая гримаса.

— Спасите меня! — взмолилась она.

— Я могу! — отвечал я — Но ведь должен я что-то с того иметь!

Она потянулась к шкатулке с драгоценностями, но я презрительно покачал головой. Мой взгляд ясно выражал мое требование.

— Я не могу… — простонала Розалин.

— Я человек благородный — бросил я в ответ — Я прошу вас стать мне супругой!

Она помолчала, словно бы обдумывая (возможно ли было тогда что-то обдумывать?!) и медленно, но сурово сказала:

— У меня уже есть муж!

— Вампир! — уточнил я.

— Он не всегда был таким! — умоляюще простонала она — Это проклятый замок…

— В котором вы, госпожа, по-видимому, собираетесь остаться?! — неумолимо закончил я.

Она глянула на меня глазами затравленного зверька.

— Нет! — выдавило все ее естество — Нет, не хочу! Забирайте меня отсюда…

Огромная летучая мышь влетела в комнату, Розалин вскрикнула, и это ускорило принятие решения.

— Забирайте и делайте, что хотите! — отчаянно заявила она. И в знак решимости своей отбросила покрывало…

Мы вышли через несколько минут, она была в тонком и легком походном платье черного цвета, такого, что даже несмотря на свечу, тьма поглотила ее. Только жаркая женская рука, доверчиво вложенная в мою, напоминала мне о ее присутствии. Мы прошли мрачными, похожими на подземные лабиринты, ходами и вышли на уже знакомую мне поляну. То ли земля ходила у меня под ногами, то ли ноги мои стояли нетвердо, но все вокруг плыло и шаталось в безумной ритме. Я приказал Розалин вести меня к конюшне, но вместо конюшни она вывела меня к убогой подгнившей коновязи рядом с воротами. Там спокойно жевал овес мой конь, и шкура его искрилась в лунном света. Рядом с ним валялся труп Вайца с проломленным черепом. Он пытался ускакать на Бесе, но Бес недаром носил свое имя. Я похлопал его по морде, вскочил в седло, посадил себе на колени Розалин и тронул поводья. Вскоре овеянный ядовитым безмолвием лес закрыл ветвями луну. Шипы моего панциря, которого я не снимал в замке, доставляли боль нежной коже Розалин, однако она терпеливо сносила все. Я хлестал Беса поводьями, но его замыслы, похоже, не совпадали с моими: он все замедлял ход и, наконец, совсем встал.

— Ну, пошел же, проклятая скотина! — крикнул я на него и стеганул поводьями. Бес оглянулся на меня и в его большом, темном глазе мелькнуло недоброе. Прежде чем я понял это, он вывернул шею и зверскими своими челюстями впился в мое незащищенное колено. Я закричал от невыносимой боли: дьявольский конь раздробил мое колено. Но даже сквозь кровавую пелену, застлавшую мое зрение, я увидел бегущих со всех сторон людей. Это были полуразложившиеся тела умерших от мора крестьян, тела, лишенные души, но не лишившиеся жизни. Первый из мертвецов добежал до меня, схватил и потащил на землю. Я не думал об этом, скованный невыносимым параличом боли, и всей тяжестью своей рухнул на воина тьмы. Один из шипов панциря вошел ему в череп… Нелепо замахав руками, издав нечленораздельный вопль, мертвец рухнул, я упал поверх него. Это смягчило мое падение, труп же умер во второй раз и окончательно. Но рядом уже были другие. Я слабо взмахнул секирой, в тот же момент вконец обезумевший Бес взвился на дыбы, сбросил Розалин и попытался добить меня копытами. Сим, как ни странно, он сослужил мне добрую службу: окружившие меня мертвецы были разбросаны, другие же, видя жалкую участь сотоварищей, набросились на Беса; такова судьба добра: не имея права сражаться — даже со злом, оно может только стравить одну часть зла с другой. В этом заключаются все победы добра.

— Помоги мне встать! — крикнул я Розалин, с безумно расширенными глазами. Она, дрожащая и напуганная, подобралась ко мне, и общими усилиями нам удалось подняться. Левой рукой опираясь на плечо Розалин, правой я поднял неотделимую секиру. Так нам удалось передвигаться, и мы, разумеется, поспешили прочь из леса Шнейдеров. Немногие мертвецы, оказавшиеся на нашем пути, были порублены мною. Я ожидал нового нападения и поминутно оглядывался. Но Всевышний смиловался над нами, многогрешными: над колючим полчищем лесных веток уже разливался багровый пожар восхода. Запели птицы, спокойствие опустилось в душу мою, даже боль в ноге утихла. Мы вышли из леса на широкую дорогу, с которой видны были селения и созревающие поля. Даже обезлюдевший, косимый мором и бедствиями, угнетаемый неправедными, мир божий невыразимо прекрасен рядом с подражательным миром теней сатаны. Я широко вздохнул свежий, незастоявшийся воздух равнины. Светало. Но я не знал тогда, что чем ярче свет Солнца, чем больше света его в моей душе, тем сильнее отвращение ко мне у Розалин: она была совсем рядом с моей вытекшей глазницей и обезображенной рубцами скулы. Я не скрывал свои раны под черной повязкой: друзей у меня не было, а врагам и соперникам от моих шрамов только страшнее; но, может быть, именно отсутствие этой повязки лишило меня Розалин… Выбравшись из леса, я почувствовал просветление духа своего, и решил взнести молитву Господу. Я встал на здоровое колено, держа раненную ногу на отлете. Странно, но боль в ней почти прошла. Сложить руки молитвенно не удалось, ибо одной я опирался на древко секиры, но хуже оттого молитва не стала. Я молился, и чувствовал, что сумасшедшая ночь выходит из меня. Ушла гордыня и презрение к людям, и стыдно стало за подлость перед Розалин. Я вспоминал жизнь свою, все дурное и прекрасное, и понимал, что истинно счастлив был только смиренным и кротким. Жизнь смиренная светла и долга, как дорога посреди равнин. И довольно на равнинах хлеба и тепла, и жилищ. Но всякий раз, когда поднимался я в горы славы и богатства, либо же спускался в провалы бедняцкого ропота и проклятий, то вокруг меня были лишь голые скалы, и не ведал я, что ждет меня за поворотом дороги. Оттого каялся я и перед Розалин, и перед брошенным мною Вайцем, и перед Шнейдером с баронессой, которых не спас я от гибельного шага. Но более всего восхвалял я Господа за все благодеяния его, но более всего за то, что он есть на этом свете, и за то, что сердце мое открыто ему. Розалин стояла рядом со мной, понурая и бледная. Ведь за одну ночь лишилась она всего. Из раздумий вывел меня цокот копыт: оглянувшись, я увидел Альберта фон Шнайдера. Он мчался во весь опор на прекрасном гнедом жеребце и шлейф дорожной пыли вился за ним, словно многочисленная свита. Прискакав к нам, он спрыгнул с коня, и, невзирая на свою рану, бросился к Розалин.

— Розалин! — вскричал он — Это так ужасно! Эта ночь! Этот ужасный человек похитил тебя!

— Отойди! — угрожающе простонала Розалин, отступая от Шнейдера, но не думая приближаться ко мне — Ты вампир! Я боюсь тебя!

— Пойми, Розалин! — упал на колени Шнейдер — Это замок! Проклятый замок! В это трудно поверить, но замок виноват во всем! Посмотри — у меня же нет клыков! Ведь у меня никогда их не было до полнолуния в родовом замке! Розалин, я муж тебе! Мы никогда не вернемся туда! — так бормотал он, перескакивая с одного на другое, сыпя то жалкими угрозами, то смешными оправданиями, я же все более убеждался, что передо мной — обычный человек.

— Ваши слова легко проверить, сударь! — подал я, наконец, голос — Покажите крест, который всегда висит на всяком христианине!

Шнейдер потянулся к шее, но тут же отдернул руку.

— О, Боже! — простонал он — Боже всемогущий! Я сорвал его, клянусь, я выбросил его проклятой ночью…

Я увидал, как глаза Розалин вновь наполнились ужасом. Она не верила своему мужу. Но зато я верил ему. Спокойно и буднично снял я свой крестик и поцеловал его мягкое дерево святой земли.

— Этот крест привел мне Розалин — грустно сказал я — Пусть же он и отнимет ее!

И бросил его Шнейдеру. Шнейдер с благодарностью принял его, приложил ко лбу и повесил на шею. Розалин же стояла в оцепенении.

— Розалин, милая! — произнес он наконец — Ты же видишь, перед тобой прежний муж твой!

И тогда она, отбросив все соображения рассудка, веления долга и приличия, бросилась к нему в объятия. У нее, как и у всякой женщины на ее месте, была в голове только одна альтернатива: мягкий, полувосточный взгляд Шнейдера или мой вытекший глаз. Упоенные своим счастием, они забыли обо всем и ускакали прочь, бросив меня, раненного, на произвол судьбы.

— Н-да! — подумал я — Не оттого ли Всевышний не делает всех людей счастливыми, что счастье влечет за собой подлость и себялюбие? Ведь и я торговал честью Розалин в обмен на спасение, тоже обуянный счастьем, крывшимся в осознании силы своей? К счастью ли должно стремиться благонравному?

Прибежал Бес, ласково заржал и виновато облизал рану мою на колене; ибо все возвращается на круги своя. Я вскарабкался в седло, погладил кошель с монетами и поехал искать нового пристанища, хорошего лекаря. Я вспоминал беднягу Вайца, не поведшего Беса моего на конюшню, надеясь, очевидно, бежать на нем из замка. Хотелось верить, что это не природная подлость слуги, а наваждение сатанинского замка…

VII

Все казалось Ване Погорельцу, сыну погибшего прапорщика, всю жизнь проведшему в условиях, близких к казарме, новым и странным. И казачий образ жизни дома №72, и принцип где вещь положена, там пусть и лежит, из-за которого вилки хранились на полу, а мусорное ведро — перед телевизором; он не понимал многословности новых сожителей по дому: воспитанный в краю, где многие так и не владели русским, а за русское слово могли избить, он привык говорить просто и коротко. Оттого язык Креша и Смайка, в котором правда переплеталась с вымыслом, предстал перед ним совершенно чужим, по-восточному цветастым языком. Ваня привык к мягкому морскому климату, ему было душно в доме, запрятанном в самом центре материка. Креш стелил ему на балконе.

— Будь осторожен! — предупредил Креш — Тут сверху балкон Румелина; так что будь готов ко всему!

После рассказа Смайка Ване не спалось, и балкон, в первую ночь показавшийся ему обычным, наполнился вдруг призраками чужой, пугающе-таинственной жизни. Таинственными, как и жизнь, огнями светился старый дом. Сверху полыхал огонек Румелинской сигареты… Иван уже знал, что Кирилл любит вечерами сидеть на высоте четырех этажей от суеты и петь под гитару. Говорили, что Румелин делает это, потому как люди вокруг засыпают; но, однако, Погорелец знал по себе, что к ночи просыпается в человеке что-то необъятное и крылатое… Вот и в тот вечер Румелин провел руками по струнам и затянул странную песню. Голоса у него не было, слуха тем более, играл он на гитаре безобразно, и все-таки трагическое его подвывание трогало душу; у иных криком — Милиция!, у других — жалостью к исполнителю, гнусавившему, словно нищий на паперти, а у Вани — странным ощущением, что жизнь прошла не пройдя…

Заключу-ка я рубля на три

Сам с собой бездумное пари

Не гори, печаль, ты не гори

И страданием меня не одари

Я смотрю в окно: летят сизари

Дышат ночью темнотой блатари

И дерутся у пивной до зари

Мочкари-деды, мочкари…

Где-то с привычной ненавистью хлопнула форточка, Кирилл умолк. Зависла тишина, нарушаемая только водяным бульканьем. Погорельцу не спалось. Он встал с импровизированного ложа, посмотрел вниз. Радик балконом ниже поливал цветы. Удивительная гадость, росшая в его дырявых и трухлявых ящиках, жадно впитывала воду, влага просачивалась сквозь почву и мутным, грязным потоком устремлялась вниз, туда, где хозяйка с первого этажа развесила белоснежное белье…

Ваня огляделся по сторонам. На балконе Креша из года в год сваливалось все ненужное и позабытое. Валялись тут кипы пожелтевших газет, старые лыжи и санки, рамы от велосипедов, детали от немыслимых спортивных тренажеров, колбы, реторты, пробирки, аквариумы, приборы из физической лаборатории, слесарные инструменты и еще много того, чему Ваня не знал даже названия. На полу валялись клочки бумаги, складывавшиеся когда-то в стихи, романы, научные труды. Ни Креш, ни тем более кто-нибудь другой не могли вспомнить, о чем шла в них речь.

— Какая бурная жизнь! — подумал Ваня — Огненный вихрь! А у меня тлеющие головешки… но, несмотря ни на что, в конце концов будет только холодеющее пепелище!

Он поднял с пола обрывок прозаического текста.

— Жизнь писателя прекрасна — коряво вывел там Креш — Она прекрасна отвратительностью иных жизней; ибо когда в последнюю минуту спросят человека, жил ли он, чем он сможет доказать свое существование? И он усомнится, жил ли вообще? У литератора же есть письменные доказательства. И…

— Каждый может добавлять, что хочет! — усмехнулся Погорелец — В сожженных книгах есть свое очарование!

Он вытащил несколько пожелтевших от времени газет и вдруг из кипы выпала разбухшая от древности и сырости тетрадь. Дневник души — было выведено на кожаной ее обложке — Том седьмой. Ободренный, Ваня стал рыться повсюду, но ни предыдущих, ни продолжающих томов не нашел. Да и в седьмом томе мало уже что можно было разобрать: влага сделала свое дело и чернила расплылись по бумаге общим синим фоном. Но остовы букв еще сохранились.

29 июня 1988 г. Сегодня у меня началась отработка в школе. Я оделся похуже (хотя среди моих рубищ трудно найти худшее) и пошел; утро было солнечное, а завхоз у нас — мрачный. Он уже задумал черное дело, о котором я еще не догадывался.

— Нужны ли школе новые парты? — спросил он, пристально глядя на меня. Я не ожидал от него такого, но, подумав, что на старых рисовать уже негде, ответил, что нужны. Тогда завхоз повел меня в школьный подвал, где громоздились парты пятидесятых годов.

— Пока у нас есть резервы — указал на них завхоз доверительно — Новых нам не дадут! Как ты считаешь по этому вопросу?

Я взглянул в его узкие хитрые глаза заговорщика и пожал плечами.

— Как считаю? Да так и считаю — раз, два, три, четыре…

— Я тебя понял! — кивнул головою завхоз. Уж не знаю, чего он там понял, так как сам я не понял, что сказал. Но — внешняя покорность — залог внутреннего бунтарства. Я склонил голову. Завхоз подтянул спадавшие штаны.

— Ты вот что — приказал он — Иди домой, возьми топор. Потом приходи сюда, ломай и носи в котельную.

Он дал мне ключ от подвала, хотя я прекрасно умел открывать этот подвал гвоздем, и на сем мы распрощались. Я направился домой, взял там огромный мясной топор, повесил его на шею и пошел. На улице я ощутил вокруг себя глубокое уважение прохожих: все, даже мускулистые мужики, почтительно уступали мне дорогу. Так, провожаемый изумленными взглядами и милицейскими свистками, я добрался до школы. И вот, до двух часов, пока мои одноклассники занимались созидательным трудом, я крушил старый мир. К исходу работы у входа в подвал красовались тридцать столешниц. Потом у Лехи-Приколиста было грандиозное химик-шоу, окончившееся грандиозным взрывом пузырька с карбидом, что вызвало грандиозную реакцию у дворничихи Шуры. У Шуры повыбивало стекла. Шура грозилась за каждое стекло выбить нам по глазу. Мы не слишком убегали, мгновенно прикинув, что даже не худой конец у каждого останется по глазу, и это успокаивало. Убежав от Шуры, мы сговорились и заперли Радика Нигматуллина в большом овощном ларьке. Кричал сильно. Нецензурно. Вмешалась милиция, попыталась привлечь Радика за непристойные выражения. Радик объяснил свое положение, милиционеры побежали за нами, оставив Радика закрытым. Мы запутали следы и вернулись к овощному ящику. Радик был освобожден… Бежать от него сложней, чем от милиции.

30 июня 1988 г. Сегодня вышел с топором на отработку. Проходя мимо фанерных Шуриных окон, заметил рабочих, делающих что-то с теплоцентралью. Они воткнули флажок-метку под самыми окнами нашей дворничихи и ушли. Я тоже собрался уходить, но тут Шура заметила флажок, в пьяном и полуобнаженном виде вывалилась на крыльцо. Ноги ее заплелись, и она грузно упала, своротив при этом каменную завалинку. Я бросился ей не помощь, но… если бы я не отскочил, мне бы уже пришлось помогать! Шура, яко тигрица, бросилась на меня. Я бежал, но, убегая, видел, как Шура вырывает флажок. Она-то думает, что это наши проделки!

Я отправился в школу. На все обвинения в ношении холодного оружия, я ссылался на нашего завхоза, как мусульманин на Коран. Дойдя до школы, я увидел там подобие муравейника: военрук, словно муравьиная матка, командовал десятком учеников, разгружавших грузовик у подвала. Я открыл дверь, и уже было принялся за свою работу, как вдруг увидел жалкого, потного Смайка, уныло плетущегося с ящиком противогазов.

— Ты чего? — удивился я растроганно — Бросай эту дрянь, войны не ожидается!

— Военрук приказал! — проплакал в ответ Смайк. Я все-таки заставил его бросить ящик и решился вырвать брата по разуму из хищных когтей милитариста-военрука. Мы пошли прямо в кабинет завхоза и без стука ввалились к нему. Завхоз как раз подсчитывал какие-то ворованные деньги и при вторжении нашем очень смутился. Или топор мой так его смутил?

— Одному мне не управиться! — заявил я — Мне нужен помощник!

Завхоз посмотрел на топор — в чужих руках, взглянул на деньги — в своих, и почувствовал себя старухой-процентщицей. Хотя он и знал нас со Смайком раньше, но все-таки дал согласие. Теперь мы уже трудились вдвоем, работа пошла веселее (хотя отнюдь не быстрее). Мы так азартно обсуждали мировые проблемы, что язык мой серьезно устал. К концу дня к тридцати столешницам прибавилось еще три. Завхоз, усердно проставлявший нам часы в трудовые книжки, заметил нам, что мы медленно работаем.

— Разумеется! — бодро ответил я — Что тут можно сделать вдвоем? Мне нужен еще один помощник!

Завхоз посмотрел в мое наглое лицо жреца лжи, припомнил количество старого хлама в подвале… Я, видя, что он делает подсчеты, молодецки перекинул топор с плеча на плечо. Это и решило дело. Завхоз встрепенулся и быстро ответил:

— Пожалуйста! Если нужен помощник, подыщи!

Веселые, мы со Смайком пошли домой. Вечер увенчался праздничным карнавальным шествием: мы с факелами в руках бежали по центральной улице, высоко закидывая колени и пронзительным голосом растягивая:

— Свободу Нельсону Манделе! (которого, кажется, давно уже освободили).

Мы продолжали визжать под окнами горсовета с видом, будто именно он упрятал негритянского лидера за решетку.

1 июля 1988 г. Сегодня в нашем подвале обосновался Румелин. Из школьных фондов сотоварищам моим выдали два маленьких топорика, и мы стали походить на трех лесорубов. Румелин предложил обследовать подвал. Мы носились друг за другом с дикими воплями по нагромождениям подгнивших досок и балок; перебегали из отсека в отсек.

— Посмотрите! — воскликнул вдруг Румелин — Сюда! Скорее!

Мы бросились к нему и увидели в самом темном углу коридор, о котором прежде и не догадывались. Он был узким, грязным, увешанным седыми космами отсыревшей паутины. Пол оказался земляным, и узкая дорожка из серых досок уводила в темноту. Нужно ли говорить, что мы немедленно полезли туда?! Я пошарил по стене и нашел выключатель. В конце коридора вспыхнула лампочка. Мы пошли на свет, осторожно ступая по чавкающим в земляной жиже доскам и добрались до маленькой комнатушке с отваливающейся штукатуркой, необыкновенно жирными тараканами и бассейном мутной канализационной воды. Мы смотрели на все это глазами очарованных странников: паутина и тараканы, нагло бродившие повсюду, говорили нам, что сюда уже очень давно не ступала нога человека.

— Как ты думаешь — затаив дыхание, спросил меня Кир — Для чего все это?

Я пожал плечами, потыкал в стены алюминиевой лыжной палкой, которую здесь же и нашел; Смайку вздумалось выдвигать какие-то фантастические гипотезы. Но тут мы не стали особенно долго раздумывать, вернулись в свой отсек и продолжили безумные свои забавы. Так, например, найдя банки с краской, мы слили все цвета в одну бочку. Нам почему-то казалось, что маляры будут этому очень рады. Покончив с красками, мы метали свои топоры в стену. Кирпичную кладку мы, правда, не сумели взломать, но зато пробили трубу отопления. Она сочится там и сейчас, и наверняка долгие годы будет сочиться. Но в подвале душам нашим было уже тесно, и мы вырвались к солнцу и свободе. Ярко, как и во все эти дни, горело солнце, лучи его заливали футбольную площадку, военный городок, искореженный пьяными трактористами, весь мусор, дрянь и мерзость, годами скапливавшиеся на школьном подворье. На военном городке копошились наши одноклассники, под командованием все того же вездесущего военрука. Они таскали уродливые шпангоуты, выстраивали из них какой-то изуверский тренажер, создавая материальную основу для садизма учителей физкультуры. На глазах этих измученных работой людей мы продолжали метание топоров, сопровождаемое жизнерадостным хохотом. Целью мы избрали старый частный замшелый гараж, портивший вид школьного двора.

— А ну, давай! Ну! Ну! — подзадоривал я Кира и Смайка. Они, размахнувшись посильнее, метнули свои маленькие топорики, гараж загудел и содрогнулся.

— Смотрите теперь, как нужно делать! — гордо взревел я и швырнул свой топор. Он ударил с эффектом тарана. Гараж задрожал сильнее, доски заходили ходуном, крыша поехала набок. Мы прыгали вокруг, хохотали и хлопали себя по задней части тела… Удовольствие изгадил военрук. Он, заметив нашу радость, оставил своих подручных и шпангоуты и, разбросав по воздуху голенастые ноги свои, устремился к нам. Он был так похож на бегущего верблюда, что мы окрестили его Кораблем Пустыни.

— Прекратить мародерство!

Мы мрачно подняли топоры на уровень плеч, военрук содрогнулся, споткнулся обо что-то и всеми костлявыми телесами своими растянулся на асфальте. Мы не стали ждать, чем кончится душераздирающая сцена, и бежали в свой подвал. Смайк припер дверь колышком. Между тем бегство наше ободрило военрука, он соскреб себя с липкого нефтяного покрытия и продолжал преследование. Он долго ныл под нашей дверью, ломился и подвывал, как брошенный щенок. Мы пожалели его и открыли. Но военрук не оценил нашей доброты, устроил нам безобразную сцену, в конце концов объявил, что нас слишком много и увел Румелина таскать шпангоуты. Румелин прощался с нами глазами пленника, уводимого в Крым ордой. Мы так расстроились его уходом, что совершенно бросили всякую мысль о труде. После работы мы все собрались у Радика и решили бороться за трезвость. Выпив предварительно трехлитровую банку кислушки, мы решили, что пора бороться немедленно. Вывалившись на улицу, мы подпалили пивной ларек на углу. Когда подкатили пожарные, мы дружно помогали им тушить пожар, бросались в самое пекло. Когда ларек, оставив после себя дымящийся смрадный остов, мы, закопченные и грязные, беседовали по душам с пожарниками.

— Ну какие мерзавцы это сделали? — недоумевал Румелин, указывая на ларек.

— Поджигатели! — сплюнул Смайк — Вот ведь расплодились, подонки!

— Да что говорить! — махнул я рукой — Я бы таким головы пооткручивал

Мы обменялись с пожарными телефонами и обещали вступить в общество юных пожарников, о чем, впрочем, забыли через пять минут.

P.S. Рабочие опять восстановили свой флажок, Шура его выкинула и заделала место бетоном. Откуда она его взяла?

2 июля 1988 г. У каждого Моцарта есть свой Сольери. Но военруку не удалось стать Сольери для Румелина. На первом же часе работы Кир совершил дерзкий побег, а сегодня он опять трудился с нами. Впрочем, труд — понятие относительное. Сегодня мы вновь направились в таинственную комнатушку, за влажность прозванную нами потной комнатой.

— Какие тараканы! — восторгались мы с Киром — Да таких тараканов нет нигде в мире!

И тут мы обнаружили странное свойство Смайка брать тараканов в руки, нисколько не брезгуя.

— О! — восторженно воскликнули мы, отступая в то же время на шаг от Смайка.

— Наш долг — сберечь этого таракана! — подняв палец, заявил Кир — Я предлагаю организовать тут тараканий заповедник!

— Смайка назначить главным зоотехником! — добавил я.

— Окольцевать удивительных животных с целью наблюдать их миграции! — важно закончил Румелин. Пойманного таракана мы посадили в спичечный коробок и назвали его Вольдемаром. Смайк, как зоотехник, побежал искать ему пропитание. Прибежав в нашу столовую, он попросил кусок хлеба, но раздатчица послала его за хлебом туда, где хлеба не добыть.

— Как вы можете! — культурно возразил ей Смайк — Я же не для себя прошу! Я прошу для удивительного животного, нашего домашнего любимца!

— Какого еще? — с ленивой наглостью поинтересовалась раздатчица. Смайк из лучших побуждений достал коробок и открыл его…

В столовой у нас всегда полно тараканов, но все они по сравнению с Вольдемаром — плюгавые, хилые карлики. Именно поэтому раздатчица заорала, как пожарная сирена, и с ловкостью же пожарного вскарабкалась на стол.

— Хорошо иметь Вольдемара! — сказал Смайк, угрожающе надвигаясь на нее — И собаки не надо!

Теперь он мог брать хлеба, сколько хотел, но скромно взял пять буханок и ушел. Когда он вернулся, у нашего подвала резвились дети из школьного летнего лагеря. Мы по-стариковски уселись у дверей, жмурились от солнца и взирали на чужое детство с нескрываемой ностальгией. Из лучших побуждений просветительства мы решили показать им Вольдемара, которого успели полюбить всей душой.

— Посмотрите, дети! — сказал Смайк, выпуская Вольдемара из коробки и гладя его по хитиновой спинке. Доверчивый Вольдемар, выпущенный на асфальт, побежал по своим делам, дети же сгрудились вокруг нас и как-то подозрительно притихли.