Бесплатный фрагмент - Дочь пастора

I

Пасторша дорого бы дала, чтобы понять, что происходило в голове Элли, её дочери. Девочка была поразительно серьёзна, росла очень быстро и с каждым днём становилась нелюдимее. Отца и мать она избегала одинаково… Относительно отца это было пожалуй понятно, так как у него вошло в привычку дразнить Элли насмешками, но мать ведь делала всё, чтобы получить доверие ребёнка, и была с нею ласковее, чем когда-либо.

Труднее всего стало заставлять девочку обедать за общим столом. Она упрямо уклонялась от этого, и ни лаской, ни строгостью нельзя было переломить её упрямства. Случалось, что она исчезала из дому перед самым обедом и не оказывалась ни в саду, ни во дворе. Лишь под вечер находили её спящей где-нибудь в самом неожиданном месте, в лесной чаще или среди полей. В таких случаях мать принуждена была бранить её, но это вело только к дальнейшему отчуждению между ребёнком и родителями.

Священник не замечал нравственной перемены, совершившейся с его недавно ещё резвой и весёлой дочерью. Он замечал только, что она часто не являлась к обеду, приписывал это небрежности и бранил её, когда был не в духе, а когда бывал настроен весело, подшучивал над нею, что принималось ею, как издевательство.

Больнее всего казались ей отцовские шутки при гостях. А он, как нарочно, неизменно начинал мучить её, как только за столом бывали чужие люди.

— Ну, сколько платьев ты изорвала сегодня? — спросил он однажды Элли за ужином при чужих.

— Я не рвала… ни одного.

— Разве ты не лазила куковать на деревья?

— Нет…

— Видите ли, наша Элли в сущности птица! У неё недостает только крыльев, но может быть и крылья ещё вырастут!

Гости смеялись вместе с пастором, но мать с беспокойством поглядывала на Элли, лицо которой точно окаменело. — Она птица, да! — продолжал отец. — Она из породы кошек… Она так часто кукует на наших деревьях, что люди начинают спрашивать, нет ли у нас ручной кукушки. — Ты бы прокуковала, Элли, чтобы похвастаться перед гостями. — Передай-ка мне корзину с хлебом.

Элли осталась неподвижна.

— Передай же папе корзинку, Элли! — заметила мать.

Девочка упрямо смотрела в свою пустую тарелку и не пошевелила пальцем.

— Ты спишь, что ли? — прикрикнул отец. — Передай же мне корзинку…

— Пошла вон! — распорядилась мать и сама передала отцу корзину.

Элли встала и так резко отодвинула стул, что он с шумом полетел на пол. При этом отец рассердился и с трудом удержался от желания ударить кулаком по столу, а потом, после ухода дочери из комнаты, сердито пыхтел и кидал гневные взгляды пасторше. Гости были сконфужены и не знали, о чём заговорить…

Когда гости уехали, мать пошла в комнату отца. Он всё ещё был сердит и молча попыхивал из своей трубки, шагая из угла в угол.

— Она не переносит насмешек при чужих, — сказала пасторша. — Тебе бы следовало прекратить это поддразнивание.

— Не переносит? Скажите пожалуйста! Нет, пусть научится переносить! Этакая девчонка… Неужели ты полагаешь, что такое поведение прилично?.. Да ещё в присутствии русских?

— Я этого не говорю, но…

— Ещё бы ты говорила! Порядочная мать должна позаботиться о том, чтобы её дочь не была дерзка против родного отца. Неужели нельзя справиться с такой девчонкой?.. Непонятно, как это ты переносишь!.. В конце концов придется мне самому заняться ею. Её воспитание крайне запущено.

— Но нельзя же издеваться над ребёнком!

— А что, хвалить её за шалости, что ли?

По своему обыкновению пастор, не любивший таких объяснений, оборвал разговор, не дождавшись ответа, и вышел из комнаты. А мать отправилась пожурить Элли, намереваясь в угоду мужу быть на этот раз построже, но в душе сознавая, что делается совсем не то, что следовало.

Не так-то легко поступать справедливо и разобраться в том, что послужит ребенку к лучшему! В свое время пастора воспитывали точь-в-точь, как теперь воспитывалась Элли. Теперь её мучили сомнения, было ли такое воспитание к лучшему, и не следовало ли желать совсем другого? Может быть, было естественнее предоставить девочке больше свободы и позволить ей бегать, играть, лазить и мечтать, как требовала того природа. А может быть, наоборот, следовало вовремя заглушить в ней проявляющееся свободолюбие. Так поступили с нею самою, когда она была ребенком, и может быть в самом деле необходимо искоренять таки чувства?..

В её детстве не позволялось следовать своим наклонностям ни в каком отношении. Едва-едва позволяли бегать, а лазить на деревья или воображать себя чем-то ребёнку и в голову не приходило. В те времена такая игра была бы признана неприличной и греховной для дочери священнослужителя. Положим, она никогда не была уверена в греховности чего-либо такого; но в том-то и дело, что её всегда заставляли поступать, как требовали старшие, тогда и позже — всю жизнь!.. Не иметь собственной воли, а исполнять только желания других… Она привыкла к этому и так жила до сего дня… Была ли она счастлива? Не сложилась ли бы её жизнь совсем иначе и гораздо лучше, если бы ей предоставлено было хоть сколько-нибудь повиноваться своим личным склонностям и проявлять свою самостоятельность? Нет, нет, такие мысли наверное несправедливы и греховны! Человек не должен роптать на свою судьбу и завидовать чужому счастью… Участь каждого предопределена свыше, и каждый должен терпеливо нести свой крест! — Увы, это она хорошо знала, так как только этому и учили её с детства! И тем не менее, никогда свободолюбие не заглушалось в ней окончательно… Может быть, её недостаточно строго наказывали в детстве? Ведь уж если искоренять, так искоренять! Наверное, вся разгадка лишь в том, чтобы не останавливаться на полпути!

Так размышляла мать, присев в своей комнате на стул, прежде чем идти к Элли. Но когда она встала, чтобы привести в исполнение принятое решение, она почувствовала, что не в силах проявить и сотой доли строгости, которую считала спасительной. Её обязанность была исполнить приказание отца и с корнем вырывать из сердца дочери всякий росток свободолюбия и мечтательности! К такому же выводу привели и её собственные размышления… Очевидно, благо её ребёнка требовало, чтобы эта обязанность была исполнена неукоснительно и чтобы всякая мятежная вспышка Элли влекла за собой строгое наказание. Но пасторша чувствовала, что не в силах… по крайней мере на этот раз… исполнить свои обязанности, как бы следовало…

— Ты поступила очень дурно, Элли! — сказала она девочке — Как ты могла вести себя так худо? — Иди, попроси у папы прощения!

Элли стояла перед окном, спиной к матери, и не только не ответила, но даже не обернулась.

— Как тебе не стыдно злиться ещё, когда провинилась? — продолжала мать. — Тебе следовало подать отцу корзинку… Это большой грех, — неповиновение родителям… Разве ты не помнишь пятой заповеди?

Пасторша чувствовала, что говорить те же самые слова, которые когда-то говорила ей мать. Только голос твой звучал совсем иначе, потому-что та была убеждена в справедливости того, что говорила, а она… Она сознавала, что колеблется, и вовсе не удивлялась даже, что слова её не производят на дочь ни малейшего впечатления. В эту минуту она была даже неуверенна, следовало ли Элли повиноваться ей и идти просить прощения у отца…

— Скажи хоть, почему ты не подала отцу корзинки и опрокинула стул? — спросила она, помолчав.

— Зачем… зачем он вечно… насмехается надо мной? — ответила Элли прерывистым голосом.

— Отец вовсе не насмехается над тобой… Гм! А если бы он даже… тебе всё-таки не следовало так… Может быть, отец только шутил… Во всяком случае, дети не должны быть непослушны. Возмущение против родителей большой грех, за который Бог строго наказывает…

Пасторша заметила, что повторяет то, с чего начала, и замолчала. Да и разве помогут такие упрёки? Она знала по собственным воспоминаниям, что никакие доводы не производят на ребёнка впечатления, когда он полагает себя обиженными, как теперь Элли… Вообще, производили впечатление не упрёки, а наказания и главным образом розга, которой она не решалась применять… Да и не хотела она этого, ни за что… Нет, нет, лучше всё другое, чем эта розга, о которой с горечью вспоминают даже взрослые люди, которых родители секли детьми!

— На этот раз я тебя прощаю, Элли, но если повторится что-нибудь такое…

К стыду своему, мать сознавала, что говорит эту фразу только для того, чтобы отступить с честью и без всякой надежды испугать девочку вечно только обещаемым наказанием.

Со своей стороны, отец несколько дней к ряду делал вид, что занимается воспитанием Элли. Так за столом он по несколько раз обращался к дочери с просьбой передать корзинку с хлебом и вежливо благодарил за услугу. Впрочем, это продолжалось недолго; он скоро забыл о воспитании, и всё пошло по-старому. Только Элли стала ещё серьезнее и замкнутее в себе, чем прежде. Она перестала уклоняться от обеда за общим столом, но в то же время перестала играть и даже никогда не бывала весела. У неё как-то пропала охота забавляться чем бы то ни было, а в тех редких случаях, когда детская натура брала своё и она чем-нибудь увлекалась, она тотчас же пугалась своего увлечения, как чего-то, что должно повлечь за собой несчастье, и подавляла в себе порыв.

В саду и на дворе она уже совсем не оставалась. Всякий раз, когда она выходила гулять, она шла через задний двор, часто оглядывалась, видимо стараясь остаться незамеченной, и затем надолго исчезала куда-то за избой, в которой хранились рыболовные сети. Из любопытства, мать проследила однажды за нею и стала смотреть из-за избы. Она увидела, как Элли столкнула в воду лодку, села в корме и вооружилась веслом. Пасторша подумала, что девочка хочет выплыть на озеро. Но оказалось, что она только играла веслом, поводя им в воде и от времени до времени высоко всплескивая воду кверху. При этом лицо её оживлялось, глаза сверкали, и она весело улыбалась красивыми брызгами, сверкавшим на солнце и с плеском падавшим в воду. Потом, когда поверхность воды снова становилась гладкой, она повторяла движение и смеялась прежним, детским смехом, которого мать давно уже не слыхала от неё, о котором не раз тосковала, как о минувшем счастии.

Мать тихонько удалилась от избы и, когда возвращалась через двор, по щекам её катились слезы. Ей хотелось приласкать и утешить свою девочку, и взять её на руки, как бывало прежде, когда она была совсем маленькая… Но… но, может быть, с её стороны это было опять проявление непосредственной слабости? Может быть, в дочери опять высказывается лишь мятежная, нелюдимая натура, не похожая на характер других девушек? И хорошо ли она делает, что потакает дочери?..

Во всяком случае, пасторша ни словом не выдала Элли, что подметила её забаву, и на этот раз ничего не сказала отцу.

II

Пасторша постоянно раскаивалась, когда в чём-нибудь советовалась с отцом об Элли. Всякий раз пастор заканчивал свои рассуждения такими неожиданными заключениями, что ей поневоле приходилось подумать, что было бы умнее не затрагивать в разговоре с ним вопроса о воспитании дочери. И, тем не менее, она постоянно говорила с ним об Элли.

Дело в том, что она совсем терялась и не знала, как обращаться с девочкой.

Её волновало продолжавшееся отчуждение Элли и невозможность приучить её к занятиям, свойственным другим девочкам её возраста. Временами она теряла терпение и жаловалась отцу на упрямство дочери, но от этого дело только ухудшалось. Пастор в таких случаях делал Элли строгий выговор, и девочка повиновалась тогда, хотя с неохотой, угрюмо и молча. Зато потом становилось ещё труднее справляться с ней, а вдобавок в её лице появлялось какое-то странное выражение точно презрения к несправедливо угнетавшим её людям, и выражение это мучило мать хуже всякого упрёка.

Однажды вечером, будучи уже в постели, но продолжая ещё раздумывать о дочери, пасторша сообразила, что лучше всего отдать Элли в какой-нибудь пансион. В те времена священники отдалённых от городов приходов очень редко давали своим дочерям школьное образование, и мысль пасторши могла показаться совсем неожиданной. Тем не менее, инстинкт подсказывал ей, что это единственный способ разрешить задачу о воспитании своеобразной девочки. В этот вечер она не захотела будить уже заснувшего мужа, а к утру решимость так ослабела в ней, что она снова начала колебаться.

Положим, ясно, что для Элли было бы полезно разлучиться на некоторое время с родителями, да и поучиться кое-чему не мешало бы ей. Немало девочек получают уже такое же образование, как мальчики, и, если отнестись к делу беспристрастно, то в этом нет ничего нелепого. Почему способной девушке не учиться столько же, сколько приходится учиться даже неспособному мальчику? А Элли — очень одарённый ребёнок, хотя не особенно способна к рукоделию и хозяйству. Почему не попытаться?

Пасторша наперёд знала, что скажет отец, и целый день обдумывала свои возражения. Тем не менее, она совсем потерялась, когда он вскричал с удивлением:

— Как, Элли отправить в пансион? Но почему же ей не оставаться в родительском доме? Разве её не учили читать и писать, сколько это необходимо для женщины? От дам не требуется особенных знаний, не требуется даже знания орфографии. Столько-то и родители могут ей преподать! А каковы эти новые школы — это ведь ещё неизвестно. Нельзя же делать сомнительные опыты над родной дочерью!

— Но сам же ты видишь, какой у Элли своеобразный характер! — возразила мать. — У неё нет никакой охоты к домашнему труду, и мне пришло в голову, что школьное образование…

— Ничего хорошего не дало бы ей! — перебил пастор. — В этом я совершенно уверен. Поверь, я понимаю женщин лучше, чем вы сами!

Сказав это, пастор повернул спину и ушёл по своим делам, а пасторша не решилась настаивать на своём, и тем дело кончилось.

Но вот однажды приехали в пасторат важные гости. Их появление произвело тем большее впечатление, что приехали они в коляске, запряженной почтовыми лошадьми.

В коляске сидели пожилой господин и дама, а против них, на переднем сиденье, помещалась нарядно одетая девочка в соломенной шляпе, с цветами на шляпе и в руках. Элли с удивлением смотрела на приезжих с кухонной лестницы, на которой стояла в то время, как экипаж незнакомцев вкатил на двор и остановился перед парадным подъездом.

Отец выбежал встречать гостей, и никогда ещё Элли не видела его таким проворным. Он быстро открыл дверцу коляски, помогая даме выйти и поцеловал ей руку. Потом он стал пожимать руки приезжему господину, и все трое говорили и смеялись одновременно, так что Элли самой стало смешно и пришлось прикрыть рот уголком передника. Но всего более удивило её то, что отец склонился к приезжей девочке, улыбался ей и спрашивал её, точно взрослую, не устала ли она после путешествия, на что она, в самом деле, точно большая, отвечала, что не особенно утомилась.

В то же время появилась мать и стала приветствовать гостей, как Элли показалось, застенчиво. Притом, пожимая руку даме, она присела, чего дама отнюдь не сделала, а поклонилась только кивком головы. Затем отец распахнул обе половинки парадных дверей, с поклоном растопырил руки и пригласил гостей войти. Первой вошла дама, за нею девочка, потом отец и чужой господин; мать вошла последней и тотчас же снова вышла, поспешно направляясь в кухню.

— Кто это? — спросила Элли.

— Это пробст К. с семейством. Он старый товарищ папы.

Большего мать не успела рассказать. Но ямщик пояснил, что пробст имеет огромный приход в другой губернии и что вообще это очень знатные господа. Впрочем, Элли и не сомневалась в знатности людей, у которых хватает средств держать щегольскую коляску и ездить на почтовых лошадях.

Пока ямщик отпрягал лошадей, она с удивлением осматривала экипаж, с его мягкими, как диваны, сиденьями. Затем она осторожно ступила на подножку, причём коляска мягко качнулась в её сторону, и, осмотрев внутреннюю отделку экипажа, стала тихонько покачиваться на рессорах. В это время стукнули дверью, и она испуганно соскочила на землю.

На крыльце снова появился отец. Он весь раскраснелся от быстрого движения и суетливо приказывал, чтобы пока вносили вещи приезжих господ в переднюю, и лишь саквояж барыни сейчас же снесли бы ей в спальню.

Увидев Элли, он тотчас же обернулся к ней.

— Войди же в гостиную, Элли! — сказал он. — Там есть маленькая барышня, которую ты должна занимать.

Отец пропустил Элли мимо себя и вместе с нею вошел в гостиную.

Там сидели гости: приезжий господин в качалке, дама на диване, а девочка рядом с нею — на стуле. Пасторша тоже вернулась уже из кухни и заняла место на диване, в почтительном расстоянии от гостьи.

— Вот и наша дочь… Элли, не останавливайся же у дверей.

Элли собрала всё свое мужество и подошла поклониться гостям.

— Ну, здравствуй, здравствуй, маленькая Элли, — заговорила дама. — Как ты поживаешь? Разве ты не хочешь поцеловать свою тётю?

Элли уклонилась от поцелуя и ничего не ответила.

— Она так застенчива… У нас ведь редко бывают гости, и она совсем дичок! — смущенно улыбаясь, пояснила мать и искоса посмотрела на мужа, который гневно насупил брови.

— Сколько тебе лет? — спросила девочку дама.

— Н… не знаю.

— Как не знаешь? — вступился отец. — Не следует отвечать так глупо. Ты должна ответить: благодарю вас за любезность, тётя; мне одиннадцать лет.

Элли показалось унизительным повторить эти слова, и она продолжала молчать.

— А сколько лет вашей дочери? — поспешила спросить пасторша, начинавшая опасаться, что дальнейший допрос Элли поведет к чему-нибудь неприятному.

— Ну, скажи тете, сколько тебе лет, моя девочка, — улыбаясь, обратилась к дочери дама.

— Мне тоже одиннадцать лет, тётя.

— Значит, оне ровесницы!.. Обеим одиннадцать?

Мать не знала, как оживить беседу, и не сумела отвлечь общее внимание от девочек. Водворилось молчание.

— Ну, что же ты стоишь, Элли, и не занимаешь своей гостьи? — проговорил отец. — Она приехала к тебе издалека!.. Покажи ей свои игрушки и куклы.

— У меня ведь нет игрушек и кукол…

— Как нет? У тебя прежде были?

Мать поспешила пояснить, что Элли никогда не любила играть в куклы и давно уже не имела игрушек.

— Наша Тира, наоборот, ужасно увлекается игрой в куклы! — заметила дама. — Она никуда не уезжает из дому, не взяв с собой хоть одной из своих кукол! Сходи, моя милочка, принеси ту, которая у тебя в коляске. Где ты устроила её в экипаже?

— Она в своей комнатке, под передним сиденьем, мама. Она спит, потому что устала с дороги…

Все улыбались.

— У неё чрезвычайно развитое для её лет воображение, — пояснил пробст. — Всю дорогу она разговаривала и нянчилась со своей куклой; то уложит, то разбудит её… Ну поди, разбуди куколку, моя милочка! Она достаточно спала, и пора ей вставать.

Когда девочка вышла и Элли по приказанию отца последовала за ней, гостья снова стала рассказывать, как её Тира ни на минуту не расстается со своими куклами, как она одевает и раздевает их, как требует, чтобы никто не шумел, когда куклы спят, и тому подобное. При этом она с гордостью улыбалась, и все улыбались за ней, удивляясь воображению ребёнка.

— Да, у тебя премиленькая дочь! — сказал пастор своему старому товарищу.

— Тира ведь наше единственное дитя, ответил пробст. — Мы бы не расставались с нею ни на минуту — так она нам дорога… К несчастью, до осени недалеко, и скоро опять придется разлучиться с нею, так как она должна вернуться в свою школу…

— Вот как! Вы решились поместить вашу дочь в пансион?

— Да, это печальная необходимость! Очень тяжело расставаться с ребёнком, но мы считаем своей обязанностью дать ей наилучшее воспитание, какое будем в силах!.. Дома она могла бы научиться очень немногому из того, что требуется от образованной девушки.

— И по-моему так! — вставила пасторша.

— А Элли? Разве она не посещает ещё школы? — спросил отец Тиры.

— Нет… то есть пока всё ещё не ходит, — замялся пастор. — Правду сказать, я сам подумываю об этом, но всё ещё не принял…

Он не мог в точности припомнить, как это было с вопросом о школе… Но теперь-то он во всяком случае «подумывал об этом»…

— Тира уже два года в школе, — заметила дама, — и мы можем с уверенностью сказать, что за это время она не только приобрела некоторые познания, но и очень развилась как душой, так и телом… В особенности благотворно влияет школа на её манеры… Успехи значительные, очень значительные…

— Да, сейчас видно, что она воспитывается превосходно! — сказал пастор. — В какую школу она ходит?

— В «Немецкий» пансион для девочек в Гельсингфорсе. Это лучшее учебное заведение такого рода во всей стране…

— И это обходится вам очень дорого?

— Да, не дёшево! Но мы считаем прямым долгом родителей воспитывать своих детей сообразно требованиям времени. В особенности важно, когда дело идет о воспитании девочки… Задача жизни женщины осчастливить свою семью, направить своих детей, а для этого нужно развитие. К тому времени, как Тира будет замужем, необходимо…

— Перестань же, Август! — смеясь, перебила его жена. — До тех, пор ещё далеко и рано обсуждать такие вещи…

— Не говори этого, матушка! Ничего не может быть преждевременного, когда дело идет об обеспечении счастья своему ребёнку.

— Так-то так, конечно…

— Что же вы хотели сказать о времени, когда Тира будет замужем? — спросила пасторша.

— Я хотел только сказать, что развитая и образованная женщина более способна обеспечить счастье детей и мужа. В продолжение моей долгой деятельности в сане священника, я имел немало случаев наблюдать семейные отношения людей, и таково сложившееся у меня убеждение.

— Истина, совершенная истина! — проговорил пастор почти с благоговением.

Пасторша ничего не сказала, с минуту молча смотрела перед собой, точно обдумывая что-то, затем встала и вышла из комнаты справиться, не готов ли кофе.

Расставляя в соседней комнате чашки на подносе, она увидела из окна Элли и Тиру в коляске. Тира показывала свою куклу; Элли довольно недружелюбно поглядывала то на куклу, то на Тиру…

— Тебя зовут Тира? — спросила она неожиданно.

— Да, меня зовут Тира Гедвиг.

— Твоя мать называла тебя иначе… Постой, как она называла тебя?

— Милочкой? Ты говоришь об этом? — Мама всегда называет меня милочкой, когда я веду себя хорошо.

— А как она называет тебя, когда ты ведешь себя дурно?

— Никогда этого не бывает! Тётя всегда говорит, что я лучшая воспитанница во всём пансионе. Я ведь первая в своём классе.

— Как это — первая?

— Разве ты не понимаешь? Разве ты не бывала ещё в школе?

— Нет, не бывала.

— Жаль, что ты не была. — Хочешь, мы пойдем в сад нарвать цветов для моей куклы… Анны. Есть у вас розы? Анна очень любит розы.

— Нет, роз у нас нет. Но если хочешь, мы нарвем цветов гороха.

— Анна презирает такие цветы…

— Ну, так пойдем посидеть в лодку. Хочешь?

— Надо спросить позволения у мамы. Я ничего не делаю без позволения. Я сейчас сбегаю…

— Нет, я не пойду с тобой, если ты скажешь родителям.

— Почему?

— Да так! Я никому не говорю о том, что мне нравится.

— Послушные девочки всегда спрашивают позволения, когда идут куда-нибудь! — наставительно заметила Тира.

Элли посмотрела ей в лицо, помолчала немного и проговорила:

— Ты кривляка!

— Ну, так я уйду к своей маме и возьму с собой Анну! — сказала оскорбленная гостья и убежала прочь.

Девочки так и не подружились, хотя пастор употребил в дело весь свой авторитет отца, чтобы принудить Элли быть любезнее с гостьей. По его мнению, Тира была идеалом хорошо воспитанной девочки, а его собственная дочь — олицетворением невоспитанности. В этом он убедился, сравнивая детей между собою. Одна была любезна и умела понравиться всякому; на все вопросы она отвечала находчиво и учтиво; манеры её были изящны… У Элли вернее всего вовсе не было манер! Контраст в особенности бросался в глаза за столом. Тира внимательно следила за тем, чтобы вовремя услужить старшим, и угодливо подавала каждому то, в чём он нуждался. Элли, наоборот, ни о ком не заботилась…

Отец стал громко восхищаться любезностью чужой девочки и посоветовал Элли брать с неё пример. Тогда Тира стала ещё предупредительнее и так усердно прислуживала за столом, что сама не успевала есть. Её матери пришлось напомнить ей, что не следует забывать и себя…

— В пансионе в них очень тщательно развивают предупредительность, — пояснила она, обращаясь к пастору. — Это так необходимо в хорошем обществе…

Гости оставались в пасторате несколько дней. Когда наконец они собрались уезжать и сели в экипаж, не поцеловав Элли, она не только не обиделась, а почувствовала такое облегчение, точно расставалась с притеснителями.

Отец хлопотал вокруг коляски, собственноручно запер дверцу и пошел рядом с экипажем до самых ворот. Элли слышала, как он говорил Тире на прощание, что боится, не проскучала ли она все эти дни, за неимением подходящего общества…

Но всё это казалось Элли ничтожным в сравнении с радостью избавления, и, гости не успели ещё выехать за околицу, как девочка сидела уже в лодке и подбрасывала веслом воду высоко, высоко, пожалуй выше рыболовного сарая. Только теперь она чувствовала вполне, что гостей уже нет в пасторате!

Между тем отец запер за гостями ворота, вернулся в свой кабинет и, закурив трубку, начал задумчиво прохаживаться взад и вперед по комнате. Затем он сел в качалку и позвал мать.

— По-моему, — сказал он, — надо теперь же, осенью, отправить Элли в школу. Что бы ты ни говорила, а ей это необходимо! Дома она никогда не выучится вести себя, как следует. Ты видела, как она держала себя с гостями. Приходилось краснеть за неё… Сомневаюсь, чтобы можно было исправить её даже в школе. Но приходится сделать всё возможное…

— В какую школу ты хочешь её отправить?

— Если бы это было нам по средствам, я поместил бы Элли в тот же пансион, где воспитывается Тира. К сожалению, это слишком дорого для нас. Так вот, я решился поместить Элли в шведскую школу для девочек в нашем городе. Преподавание там ведется по той же программе, как в Гельсингфорсе, и метода та же, как и в немецком пансионе. Я нахожу, что это превосходная метода!

— Уж так ли она хороша? — усомнилась пасторша.

— Что ты хочешь сказать?

— Только то, что не вполне уверена в доброкачественности такой методы воспитания. Конечно, я не знаю, виновата ли одна школа, или есть тут и вина родителей, но во всяком случае воспитание Тиры мне не нравится.

— Не нравится! Скажите пожалуйста! По-моему, Тира одна из наиболее воспитанных девочек, каких мне пришлось видеть! Если бы я мог надеяться, что из Элли выйдет хоть сколько-нибудь похожая на такую барышню девица, я был бы счастлив… Положительно… положительно, я не понимаю тебя!

— Ну, ты, конечно, поступишь, как найдешь более разумным, но по-моему финская женская школа более подходящее для нашей дочери заведение. По крайней мере такое убеждение я вынесла из всего, что слышала об этих школах.

— Я не имею понятия об этих новых школах… о финских. Но если правда, что туда принимают мужицких детей наравне с господскими, то не вижу надобности посылать девочку в такую школу. В своих манерах она там ничего не выиграет, а подруг из крестьянских детей она, слава, Богу, и здесь может найти сколько угодно.

— Говорят, что в финских школах преподавание поставлено лучше, и познаний приобретается гораздо больше.

Пастор нетерпеливо отмахнулся рукой и даже встал с кресла.

— Пойми же ты, — вскричал он, — что не в этом суть! Неужели ты в самом деле думаешь, что главное дело в приобретаемых познаниях? Для мальчиков это важно, но для девочек не имеет значения! Да, никакого! То есть, я хочу сказать, что вся суть в том, чтобы девочке знания преподавались в утонченном… так сказать, изящном виде, хотя бы и в меньшем количестве… Притом, девочке прежде всего нужно хорошее общество, в котором она могла бы научиться приличным манерам, соответствующим её званию. — Элли ведь дочь заслуженного священника, — прибавил он, помолчав. — Во всяком случае пробст и его жена совершенно согласны со мной.

Мать ничего не возразила на это, и дело оказалось порешенным. С осени Элли должна была учиться в шведской школе и жить в пансионе у одной из учительниц. Отец сам намеревался отвезти дочь в город.

Долго Элли никак не хотела поверить, что ей в самом деле предстоит ехать в город и поступить в школу. Совершить целое путешествие на пароходе… увидеть столько нового!.. Нет, это было просто невероятно! Когда мать уверила ее, наконец, что таково твердое решение отца, Элли стала прыгать от радости.

— Ты так довольна? — спросила мать.

— Ещё бы! ехать так далеко, да ещё на пароходе!

— Кроме того ты увидишь город…

— Да, да… город!

Это тоже казалось очень заманчивым, хотя она никак не могла представить себе, как выглядит город. Впрочем, ей некогда было задумываться теперь.

Она повернулась на каблуке, выбежала из дому и не останавливаясь побежала к берегу. Очутившись в своей лодке, она схватила весло и подбросила воду целым фонтаном выше, чем когда-либо… Но долго она на этот раз здесь не оставалась. Выбежав на луг, она увидела телят, столпившихся на опушке рощи. Она бросилась к ним, тряхнула юбкой и с громким ликованием всплеснула руками. Перепуганные телята понеслись во все стороны, а она продолжала хохотать и бить в ладоши.

Ночью она никак не могла уснуть. Всевозможные мысли быстро неслись в её голове, сменяя одна другую и не давая сосредоточиться ни на чём в отдельности. Трудней всего оказывалось придумать, как может выглядеть город. В конце концов она порешила почему-то, что город непременно должен быть выстроен на горе, по меньшей мере на такой же высокой горе, как Январи… Наверное так! Большая гора, покрытая домами и церквями… В домах и церквях большие блестящие окна… Вдали море!

Эта фантастическая картина так ясно представилась её воображению, что она не стала даже расспрашивать мать, так ли выглядит город, и поверила мечте, как действительности.

III

В ночь перед отъездом в город Элли много говорила во сне, и мать подслушала её странные представления о великолепии города. Оказывалось, что девочка по-прежнему считала великолепными только очень высокие предметы и, с восхищением говоря о городе, воображала, что там огромные горы, с которых открывается вид на необозримые пространства, гигантские деревья и башни невероятной величины.

Во сне она воображала, что лазит уже по этим фантастическим горам и деревьям, и мать поняла из её бессвязных слов, что у неё оказывался в мечте даже товарищ, с которым она карабкалась в перегонки… Пасторша не знала, плакать или смеяться многолетней страсти Элли к горам и макушкам деревьев.

Когда пастор и Элли уехали, мать печально задумалась над участью дочери. Откуда у неё это стремление составлять себе предвзятое представление о том, в чём неминуемо придётся разочароваться? Вот она на пути в город и скоро в первый раз проверит свою фантазию… Матери становилось жаль её, при мысли о том, как мало действительность соответствовала тому, что Элли ожидала увидеть! А потом начнётся ломка молодой воли, которую предстояло подчинить общим правилам. И пасторша снова ощутила в душе сомнение, что лучше — раннее или позднее подчинение человека требованиям других людей. В этом был корень всех её недоумений, потому что жизни женщины без полного подчинения чужой воли она не могла себе представить.

В конце концов она с негодованием отогнала от себя все такие мысли. Будет, что будет; на всё Божья воля! Если жизнь убивает всякую самостоятельность в девушках, значит, такова их судьба! Каждому свой удел!..

IV

Всю дорогу Элли была уверена, что город именно таков, каким она его воображала. И действительно, чем меньше расстояния оставалось до города, тем выше становились горы по берегам озера, а вдали синели ещё большие возвышенности, и всюду был лес, среди которого прорезались поля и блестели в лучах заходящего солнца окна сельских строений.

Несколько раз, слыша, как вокруг неё говорили, что до города уже не далеко, Элли хотела спросить, на которой из виднеющихся впереди гор он расположен. Но почему-то она всё не решалась спрашивать.

Наконец отец, всё время бывший в хорошем расположении духа, относившийся к ней очень ласково и угощавший её даже сладостями, сказал:

— Ну, Элли, город уже виден. Можешь сказать, где он?

Элли оглянулась.

— Вот он! — сказала она без колебаний, указывая большую гору, на склонах которой виднелись многочисленные хуторки среди полей и садов.

— Нет, вовсе не в этом направлении даже! — рассмеялся отец. — Вон он, у подножия той горки. Разве ты не различаешь?

— Там? — с негодованием вскричала девочка, — Фу, как нехорошо! Зачем они выстроили город там?

— А по-твоему где бы следовало выстроить город?

— На горе, конечно! Я бы непременно выстроила на горе.

— Так ты бы выстроила на горе? — усмехнулся отец и ласково погладил её по голове. Теперь ему уже вовсе не хотелось дразнить её.

Но ласка отца не утешила Элли. Её уже не тянуло больше в город, и вся её радость вдруг исчезла. «Так вот каков у них город? Такой же плоский и ровный, как деревня… там, дома! Чем же тут восхищаться?»

* * * * *

Пастору не удалось устроить дочь так хорошо, как он надеялся. Он предполагал поместить её к самой директрисе, но у той все места оказались уже занятыми. Впрочем, директриса — очень любезная и приличная дама, то и дело улыбавшаяся, щеголяя неестественной белизны зубами — успокоила пастора, порекомендовав ему пансион одной из своих учительниц, в котором, по её уверению, Элли будет так же хорошо помещена, как у ней самой.

В самом деле, учительница оказалась не менее приличной и любезной дамой, как сама директриса, и пастор, очень ценивший светскую беседу, лишение которой особенно чувствовал всегда в деревне, остался очень доволен обеими дамами. Он сказал Элли, что знает в людях толк и что редко можно встретить таких образованных и приятных женщин, каковы эти.

Элли ничего не ответила. Как директриса школы, так и учительница, у которой Элли предстояло жить, отнеслись к ней, по-видимому, ласково, и обе потрепали её по щеке. Но их руки показались девочке такими холодными, что она даже содрогнулась.

Накануне отъезда отца из города Элли переселилась к своей новой «тёте», как предписывалось называть учительницу, и в этот день отец получил приглашение отобедать у этой дамы. За столом разговор был самый оживлённый и приятный; казалось, все были решительно во всём одного и того же мнения.

— Вы можете быть совершенно уверены, господин пастор, — сказала хозяйка, поднимая рюмку с вином, — что мы сделаем всё, чтобы дать наилучшее воспитание вашей дочери. Надеюсь, что, вернувшись по окончании курса домой, она окажется именно такой, какой вы желаете её увидеть. С надеждой на самое лучшее… пью за ваше здоровье, господин пастор! Сделаем, что можем.

Пастор раскланялся и чокнулся.

— Я уверен в этом, — сказал он, — и спокойно оставляю у вас дочь.

Элли сидела за тем же столом, но есть ей не хотелось. К счастью, говорить ей было не нужно. Она сидела неподвижно, опустив взгляд в свою тарелку и едва удерживаясь от слёз. Вся эта обстановка казалась ей такой… такой. Она точно задыхалась в ней!

Ещё когда она вместе с отцом была у начальницы, ей пришлось увидеть школу, так как пока отец наедине разговаривал с начальницей, её оставляли в большом школьном коридоре. Там было темновато, и звуки раздавались, как в пустынном погребе. Время от времени глухо разносился звук отпираемой где-то двери и ещё глуше звучало, когда её запирали. Над головой часто звучали то приближавшиеся, то удалявшиеся шаги; временами казалось, что там проходила целая толпа.

Две или три девочки её возраста пробежали по самому коридору. Увидев Элли, они остановились, с любопытством посмотрели на неё и поспешили дальше, перешептываясь и подавляя хохот. Элли хотелось плакать, — так печально и одиноко чувствовалось ей в неприветливом коридоре.

Такое же чувство появилось у неё теперь, за столом, и это несмотря на присутствие отца. Эта чужая дама с бледным правильным лицом, с гладко причёсанными волосами и с изысканной манерой говорить, производила на девочку отталкивающее впечатление. В особенности не нравились ей длинные, худые и бледные пальцы учительницы, казавшиеся такими ужасно холодными. Элли содрогалась всем телом при мысли, что она останется одна с этими людьми! Чересчур белые зубы начальницы, эта ослепительно белая скатерть, это ярко блестевшее серебро и тонко нарезанные ломтики хлеба — всё наводило на неё тоску и точно пугало её.

А вечером, когда она легла в чужую, холодную постель — её отец был уже далеко — она почувствовала себя такой покинутой и так горько стало ей быть вдали от матери, что она уже не в силах была сдерживаться, дала волю слезам и спряталась с головой под одеяло, чтобы никто не помешал ей выплакаться в покое. Прежде чем уснуть, она подумала о себе, что она похожа на жалкую, брошенную тряпку, которую всякий может рвать и топтать, как хочет…

Утром она почувствовала себя спокойнее, но в школе сознание одиночества снова овладело ею. Она одна не знала, как надо было вести себя и что следовало делать, тогда как все другие, по-видимому, прекрасно знали это, но не хотели ей помочь. Потом когда учителя расспрашивали её, а она не знала, что отвечать, все смотрели на неё, не спуская глаз, и некоторые показывали на неё пальцем. Притом всё здесь было иначе, чем дома; всё было так неуютно, велико, холодно, угловато и свеже-выкрашено. Даже запах классных комнат и столиков был какой-то особенный и тяжелый.

В пансионе, где она жила, было не лучше. Притом она всё время чувствовала себя неспокойно, постоянно опасаясь уронить что-нибудь, задеть за всюду нагроможденную мебель, споткнуться через половик. Говорить она тоже боялась, опасаясь, что голос её будет слишком громок или слишком тих для этого места, и предвидя укоризненный взгляд, каким наградит её чопорная «тётя», если она скажет что-нибудь не так.

Зато вечером, когда она осталась наконец одна в своей комнате, нравственное напряжение, в котором она находилась целый день, разразилось ещё более горькими слезами, чем накануне. Рыдания положительно душили её, и ей приходилось затыкать рот судорожно сжатыми кулачками, чтобы заглушить рвавшиеся из груди стоны. Когда это не помогло, она бросилась на постель, как была, совсем одетая, повернулась на живот и закрыла лицо в подушках…

Теперь ей казалось, что она умрёт тут же, на этой постели, если ей нельзя будет уехать домой. Страшнее всего казалось опять идти в эту школу, где она не знала, как надо было держать себя, где она с трудом находила своё место и где все смотрели на неё. Опять её за руку отведут на место и станут учить, а она опять ничего не поймёт, и все другие девочки будут фыркать со смеху, поглядывая на неё…

Снова рыдания потрясали её, точно сердце её разрывалось на части.

Нет, прочь отсюда! Домой… сейчас же… Можно ведь убежать, идти пешком, расспрашивая дорогу у мужиков!.. На дворе бушевала буря… Бежать в такую погоду было страшно… Да и ясно ведь становилось, что никогда она не посмеет бежать из пансиона.

При этой мысли Элли разрыдалась так, что ей стало больно во всём теле.

Но если нельзя бежать, она может ведь написать матери. Так она и сделает! Она попросит мать сейчас же приехать за ней, а до её приезда не станет выходить из комнаты… ни на шаг! Она не пойдет в школу… и не будет ничего есть… Здесь… на этой кровати… и совсем одетая… останется она до приезда матери.

Она плакала, пока не уснула и в платье проспала до утра. Ей приснилось, что она лежит дома в постели матери… позади неё у стены… свернувшись калачиком и положив голову матери на плечо… Так живо представился ей этот сон, что, даже проснувшись утром, она некоторое время воображала себя дома.

Но вот позади неё у окна послышался шорох и, оглянувшись, она увидела «тётю» в утреннем костюме, занятую поливкой цветов. Сразу вспомнилось Элли, где она и что с нею!.. Рыдания снова подступили ей к горлу. Но в то же время она вспомнила, что лежит совсем одетая, и так испугалась, что тётя рассердится, заметив это, что горе сразу рассеялось. Элли чувствовала, что тётя непременно придёт в негодование, как только увидит её в платье, и не могла себе представить, как поступают, когда сердится чужой человек… К счастию, учительница так была занята своими цветами, что ничего не заметила.

В этот день в школе было уже несколько легче. Элли сама нашла свое место и знала уже, когда следовало вставать, чтобы отвечать учителю. Потом весь класс, в который попала Элли, повели в этот день на урок гимнастики, причём пришлось идти через город и можно было увидеть новые места.

Вечером Элли опять всплакнула в постели, но на этот раз лишь немного, так как была очень усталая и скоро заснула.

Постепенно она стала привыкать к своему новому положению, и так как уроков задавали много, а учить эти уроки было нелегко, то ей не оставалось времени на слёзы. Но до слёз всё ещё было не далеко, и они неизменно чувствовались в самом горле, прорываясь при каждом удобном случае, в школе или пансионе, иногда даже без видимой причины и совсем неожиданно для самой Элли.

Тем не менее привычка вступала в свои права, и через несколько недель Элли стала внимательнее приглядываться к тому, что окружало её. Теперь она могла опять смеяться, когда её смешили, и ей не хотелось больше плакать. В школе было несколько веселых девочек, и поневоле приходилось смеяться, когда оне шалили и шутили в отсутствие учительницы. Они передразнивали иногда учителей, и, хотя Элли сознавала, что это нехорошо, она не могла устоять против соблазна присутствовать во время перемены на представлении. Так смешно было видеть, с каким искусством шалуньи подражали голосу и манерам некоторых учительниц! Элли почувствовала даже, что тоже может изображать старую начальницу и, вернувшись в пансион, проделала в своей комнате всё, что делали школьные шалуньи. Но в школе она не решилась этого делать. Она боялась, что все столпятся вокруг неё и что будет ужасно стыдно.

В это же время она стала размышлять о том, что невольно наблюдала вокруг себя. Школьная жизнь имела свои интересные стороны и совсем не походила на домашнюю. Не видев этой жизни, нельзя даже представить себе её особенностей! — Да, всё в городе было совсем не так, как в деревне или в пасторате!.. Комнаты больше походили на гостиные, чем на спальни и рабочие комнаты; пища была разнообразная. Масло подавалось только к закуске, и молока никто не пил больше одного стакана зараз… Впрочем, Бог весть откуда они доставали в городе и то молоко, что пили, так как нигде не видно было ни одной коровы!

Обо всем этом Элли писала в своих письмах к матери. Писала она и о многом другом.

Так в городе все читали или учились, а когда не учились — отдыхали. Даже взрослые люди не делали ничего другого, и «тётя» поступала, как остальные, если не считать работой ухода за цветами, которые она любила.

Самой Элли приходилось заучивать шведские и немецкие слова, которые потом спрашивали в школе. Если кто-нибудь не знал урока, заставляли снова учиться до тех пор, пока ответ не получался удовлетворительным. Некоторые слова надо было только запомнить настолько, чтобы знать, что они означают; но другие слова заучивались наизусть и такие назывались исключениями. Кроме того надо было заучивать наизусть названия разных стран и чужестранных городов, которые произносились совсем не так, как было напечатано в книге большими буквами, а как стояло рядом маленькими буквами в скобках. Это было нелегко и не стоило считать урок подготовленным, пока не удавалось выучить наизусть всё заданное, точно катехизис. Во время приготовления уроков тётя то и дело приходила спрашивать; если ученица не знала уроков, ей советовали «собраться с мыслями и постараться хорошенько», что не всегда удавалось, так как мысли иногда улетают куда-то далеко; во всяком случае, погулять выпускали не раньше, чем все уроки были приготовлены.

Гулять приходилось в очень тесном дворе, среди которого была обгороженная грядка с красными и жёлтыми цветами. На улицу строго запрещалось выходить, хотя улицы в городе гораздо шире, чем почтовая дорога, и нет по сторонам канав. Не позволялось также стоять в воротах, и это было досадно, так как из ворот видна была вдали та красивая гора, на которой Элли предпочла бы построить город. А этот город был расположен на некрасивой равнине… По средам и субботам после обеда не было занятий, и тогда тётя отправлялась гулять по улицам или в городской парк, причём всегда брала Элли с собой. В парке были красивые лужайки, но ходить позволялось только по дорожкам. Тетя гуляла так медленно, что можно было устать, шагая возле неё. Бегать и прыгать, не позволялось. Надо было идти маленькими шагами и всё время, держать тётю под руку…

Элли прибавляла, что в школе во всяком случае хуже, чем дома, и что она охотно вернулась бы домой, если бы только родители пожалели её и взяли из школы обратно. Впрочем, иногда в школе бывало весело, в особенности когда начинали шалить некоторые девочки, которые умели подражать учителям и учительницам. Эти девочки учились не очень хорошо, и немецкие слова плохо оставались у них в памяти. В этих случаях, они били себя книгой по лбу, а когда и это не помогало — «солили» урок. В сущности никакого соления тут не было, а просто оне немножко плевали в книгу, громко захлопывали её и ударяли по ней сжатым кулаком.

Всё Элли описывала матери в длинном письме, которое написала в свободное время в субботу. Описывая «соление», она потихоньку, смеялась, вполне уверенная, что рассмешит мать своим рассказом.

Но вот получен был наконец ответ от матери, и это было престранное письмо. По-видимому, матери совсем не понравились откровенные рассказы Элли. Она просила дочь оказывать учителям и учительницам самое беспрекословное повиновение и отнюдь не передразнивать их, сколько бы это ни делали другие девочки. Если же ей бывает скучно, то легче всего она может развлечься и утешиться чтением Слова Божьего. К этому следует привыкать с детства! То же и по отношению к занятиям. Если она хорошенько помолится, чтобы Господь укрепил её память, она легко выучит уроки, не прибегая к неприличным и суеверным штукам. Конец письма походил на начало, и с начала до конца говорилось об одном и том же.

Элли не поняла этого письма, но больше уже никогда не рассказывала матери о том, что думала и делала в школе.

Между тем время проходило, Элли всё более и более осваивалась со своим новым положением и по мере того, как учиться в школе ей становилось легче, она начала свыкаться с школьной обстановкой. Её уже не пугали большие комнаты училища; она привыкла к угловатым школьным столикам, к пустынному коридору, в котором звуки раздавались, как в подземелье, к своеобразному запаху классных помещений. В пансионе, в особенности по утрам, ей казалось скучнее, и случалось уже, что она с удовольствием шла в школу. Больше всего её интересовали уроки географии и с особенным оживлением приходила она в класс, когда знала, что учительница принесет большой, красивый глобус и станет объяснять движение земли. Подумать, что на этом глянцевитом шаре был изображен весь мир, со всеми землями и горами! А учительница похлопывала этот шар рукой, заставляла его вертеться и объясняла, что таким же образом вертится вся наша земля… Ух, как быстро она вертелась! Просто жутко становилось подумать, что весь мир… ух!.. вертится так же скоро, ещё гораздо скорее!.. А всё-таки любопытно было видеть это.