Бесплатный фрагмент - Дневник Луция Констанция Вирида — вольноотпущенника, пережившего страну, богов и людей

Предисловие

.

История Древнего Рима полна загадок. Наиболее интригующей видится, безусловно, время его падения. Отчего такая великая империя, распростершаяся в годы своего расцвета на три континента и захватившая шесть миллионов квадратных километров суши, пришла в результате к плачевному финалу? Казалось, ничто не способно ее сокрушить: ни стихия, ни варвары, ни политические дрязги. И все же в 410 году новой эры прежний союзник тогдашнего императора Гонория готский вождь Аларих разрушил и сжег Рим, прошелся по всей Италии, уничтожая города и сжигая посевы. Возможно, покорил бы и Африку, но безвременно умер.

Оставшаяся Гонорию судьба оказалась незавидна. Сил восстанавливать прежнюю империю уже не хватило: все, что оставалось монарху — сохранять имевшееся, таявшее, как снег на ярком солнце. Правитель умер, не дожив до сорока, хотя и правил больше двадцати лет. Его сподвижник и письмоводитель Иоанн из готов, на несколько лет узурпировавший место кесаря, говорил о предшественнике именно как о старике, погруженном в отчаяние.

Почти пять столетий в Европе продолжались Темные века: опустели дороги, заросли пашни, уничтожались книги, исчезнув в кострах вместе с их носителями. О великих строениях слагали легенды, рассказывавшие о веке великанов, способных поворачивать русла рек, разрушать горы и возводить высочайшие сооружения из немыслимой прочности материала, именуемого бетоном.

На долгие века забылось многое, составлявшее самость прежних людей, их обычаи, уклад жизни, их знания, верования, культуру и искусство. Если бы не арабское нашествие, кто знает, когда европейские мыслители смогли бы вновь познакомиться с трудами Плотина, Цицерона, Ветрувия и Лукреция.

Мир изменился безвозвратно, лишь совсем недавно вернув себе былое.

Но почему так случилось?

Автор романа Кирилл Берендеев попытаюсь найти ответ на этот нелегкий вопрос. Именно потому он загримировал свое произведение под дневник безвестного вольноотпущенника (поклон другому бывшему рабу, Марку Манилию, создавшему звездный трактат «Астрономикон»), жившего в начале — середине 5 в. н. э. Герой романа стал невольным свидетелем удивительных и печальных событий, происходивших в течение долгих десятилетий его жизни. Читатель пристально следит за прибывающими в городок путешественниками, то из предместий Рима, то из готских княжеств, с разными слухами, новостями и пересказами великих событий, которые прямо или косвенно затрагивают жителей поселения. Надо признать, все персонажи, как и сам главный герой, описаны искусно, с множеством запоминающихся подробностей, умело вплетены в ткань подлинной истории того времени, и это — несомненная удача автора.

Повествование начинается в год падения Рима, разграбленного и сожженного воинством Алариха в августе 410 года н. э. Автор предварил это страшное событие небольшим вступлением, показавшим, каково было римское, а точнее романизированное готское общество далекой северной провинции. Большую часть его составляли именно варвары, принявшие гражданство державы и перенявшие уклад ее жизни.

Но к ним ли относится герой романа? Он и сам этого не знает. Бывший раб, он получил вольную. Что он может знать о своих предках? Лишь то, что они у него были. Он привык к прежней жизни, поскольку не знал иной. Но когда жизнь неожиданно переменилась, смог ли он измениться сам, сохранив хоть немного того, что имел совсем недавно? Да и что такого имел бывший раб, чтобы стоило сохранить?

С падением столицы мира для героя романа изменилось многое, вплоть до уклада жизни и верований. И за этими изменениями читатель следит с нарастающим интересом, благо автор предоставляет читателю такую возможность.

Метаморфозы истории и связанные с этими метаморфозами судьбы персонажей романа не оставляют читателя равнодушным. А описываемые детали только усиливают впечатление. К примеру — о гуннах. Даже внешне они не походили на римлян. У гуннов имелся странный дефект головы, она была поразительно вытянута. Поэтому захоронения гуннов даже любители легко отличают от всех прочих. И что интересно: черепа гунны деформировали сознательно, перепеленывая головки в младенческом возрасте. Этот ритуал будто символизировал кардинальную смену всей жизни. Ведь гунны пришли из далеких монгольских степей и стали правителями новых земель.

Речь в романе как раз и идет о том, как меняется жизнь и судьба поселения и всего римского мира. Что станет с его жителями? Какими путями они пойдут? Что выберут, как и когда? На все эти вопросы автор постарался дать ответ в «Дневнике».

В книгу входит еще одно произведение — рассказ «Старший сын Квинтилия Вара». Снова история Рима, но куда более ранняя, времен первого императора Октавиана Августа. Полагаю, этот рассказ будет прочитан с не меньшим интересом, чем роман, хотя рассказ не затрагивает глобальных проблем, но зато знаковая история открывается в нем с неожиданного ракурса.

Роман и рассказ оставляют впечатление единого целого, что тоже — несомненно, заслуга автора.

Павел Амнуэль

Дневник Луция Констанция Вирида — вольноотпущенника, пережившего страну, богов и людей

Примечание переводчика: Этот текст попал ко мне случайно во время последней поездки в Будапешт. После встречи с коллегами-искусствоведами, ко мне обратился человек с предложением купить у него свиток, написанный, как он уверял, в начале пятого века нашей эры. Я заинтересовался и прибыл на встречу. Не стану раскрывать подробности сделки, чтоб не доставить продавцу возможных неприятностей. Беглый осмотр рукописи подвиг меня отдать половину запрошенной суммы, а последующие тесты подтвердили верность принятого решения. С большой долей вероятности могу сказать, что бумага была создана не раньше конца четвертого века. Конечно, я не большой специалист в истории Древнего Рима, но сам текст меня заинтриговал. Я уверился в подлинности документа настолько, что вернувшись домой, занялся переводом. Возможно, я и ошибся, и передо мной хорошо сработанная подделка, но пусть так.

Наверное, моя версия покажется недостаточно хорошей: я позволил себе несколько «русифицировать» текст, приведя к нашим аналогам используемые обороты и поговорки, а так же продублировал даты календаря. Искренне надеюсь, что это не сильно отразится на восприятии произведения.

<Дата отсутствует. Верхняя часть текста сильно повреждена, скорее всего, пропал значительный кусок повествования, лишь в конце можно разобрать слова: «без чьей-либо помощи». Я начал перевод со следующего уцелевшего абзаца>

Продолжавшийся всю ночь дождь прекратился только около полудня. Река, и прежде вздувшаяся, теперь вышла из берегов, хорошо, не как три года назад, когда потоками смыло три сарая и повредило жилые дома. Апрель в этом году выдался скверным, сырым… <пропуск нескольких слов> …что старое кладбище размыло. Старик Афанасий уверял, будто видел кости Горгия, нашего землевладельца, при котором служил приказчиком; он рассказывал, что сама земля вспучилась и открыла могилу, не в силах терпеть его в себе. Во всяком случае, именно это он кричал, выйдя поутру на форум.

Вместе с остальными я выбрался из города посмотреть — сперва на свихнувшегося старика, а после на место буйства стихии. Афанасий хоть в этом не ошибся, против обычая, место указал верно и даже поднял одну из берцовых костей, куча которых намытая водой, теперь валялась у самого входа. Река буйствовала вдали, возвращаясь в былое русло, только тонкий ручеек влаги еще стремился мимо камней к ограде, напоминая о святотатственном поступке. Тряся костью, старик вещал о смутных временах, будто нам глаза открывал, а после пророчествовал о тяжком грядущем, где и наши кости постигнет та же участь. Слушать его перестали, кто-то даже толкнул Афанасия в грудь, несильно, но старик поскользнулся на глине и бултыхнулся в лужу. Его подняли на смех, но хоть подняли на ноги. Курион, поморщившись, потребовал закопать кости, ни к кому, впрочем, прямо не обращаясь. Его послушали, но не послушались, в первом вечернем часе, когда я проходил мимо кладбища, они все еще белели у самого входа.

В тот день я снова столкнулся с Евсевием. Курион, ветхий старик, чей век давно перевалил за седьмой десяток, сидел у костра, разожженного готами подле домов гарнизона; увидев меня, позвал и принялся за бесконечный пересказ былого, чем он частенько занимался в последние годы. Пошел, кажется, от самого Юлиана Отступника, о котором всегда хорошо отзывался, невзирая на огонь в глазах священника, появлявшийся тотчас, стоило помянуть всуе черта, бога или этого императора. Снова пересказывал историю рода, хоть и зачахшего к тому времени, но все равно исправно возглавлявшего народное собрание. Походя ругал плебеев, возглавивших курии при этом императоре, странным образом эдикты Юлиана о поощрении выдвижения низших сословий, вплоть до вольноотпущенников, в городские советы никак не совмещались с появлением «подлых людишек» в голове городского главы. Императора он любил истово, хотя б за его истовое почитание Сатурна — для старика-куриона это казалось естественным. Кому, как ни богу времени отдавать свои молитвы в таком возрасте, а неважно, что Евсевий крещен. Он и в храме молился не Яхве, как и большинство наших мужей и матрон. Кто-то, особенно, из готов, возносил мольбы Марсу, называя его на свой манер Тиром, кто-то Весте, именуя ее, как теперь принято, Богородицей. Сам Клементий, скорее всего, тоже молился не одному своему богу и его сыну, и неважно, что он поминутно поминал святое свое писание и мудреца Ария. В доме его я видел серп на стене — вместо привычного креста, обычно украшавшей одежды или тиару христианского бога-сына и его матери.

Курион, наконец, прервался, вдруг спросил меня об утренней выходке Афанасия. Я только плечами пожал в ответ, мол, что еще ожидать от ослабшего умом. Евсевий помрачнел:

«Мне кажется, что-то тут есть, — заговорил он. — Не может же река просто так… никогда такого не случалось. Да еще и размыв несильный».

Меня случившееся тоже задело, но не таким мистическим образом. Себя я почитал человеком рациональным, пусть и верующим, но больше полагающимся на себя, чем на вышние силы. К последним я прибегал только в самые непростые часы своей жизни, как во время варварских набегов или мора или внезапной кончины Горгия Констанция, когда моя судьба снова повисла на тонкой ниточке.

Хотя слова Афанасия, а позже и куриона, встревожили и меня.

Третий день перед календами мая (29 апреля 410 года н.э.)

Можно сказать, Афанасий напророчествовал. Сегодня дозорные снова видели тех самых варваров, но видимо, с этого дня будем сталкиваться с ними куда чаще, чем того хотелось бы. Признаться, уже и забыли о них, нет, не совсем так, тешили себя мыслью, что они забыли о нас. Увы, это не так. На рассвете прибыл отряд числом человек пятнадцать конников, они даже здесь предпочитают передвигаться только на лошадях; не спешиваясь, долго топтались перед воротами, пока готы не отперли. Наш язык они не разумеют, но центурия успела выучить их — а куда деваться? — все время сталкиваются. Так и не въехав внутрь, командир гортанно приказал готовить четыре-пять домов для заселения семьями этого дикого племени, сейчас отчего-то не вспомнить, как их прозывают. Выслушав ответ начальника нашего гарнизона, он только пожал плечами и припустил прочь. Когда Видигойя спустился, вокруг него уже собрались поселяне.

«Ничего не поделаешь, — разводил руками он. — Придется подчиниться. Можно сказать, легко отделались. Они теперь всех заставляют брать на постой, их главарь говорит, что не воинов, а только их семьи, у них сейчас большая война на западе где-то. Чтоб лишних с собой не брать».

Вид у центуриона был несчастный. Какое-то время он, будто извиняясь за приказ пришлецов, объяснял их позицию, положение готов, являющихся пусть номинально давними союзниками дикарей, но всегда в подчиненном положении перед ними оказывавшихся, а после вернулся на стену. Велел ночью жечь костры, но кому и зачем сигналил — так и осталось тайной.

А среди наших в тот вечер только и было разговоров, что о варварах. Странно, что Афанасий молчал, верно, старик попросту забыл о своем «пророчестве». Зато другие вспоминали прошлый их визит, когда нашему гарнизону чудом удалось отстоять стены. Но больше говорили о странностях варваров — их одежде, вони, о любви к лошадям, без которых, кажется, представить себе их невозможно и, конечно, об их непостижимых головах. Не единственном, но основополагающем отличии от всех прочих людей этого мира. С таким хоть до края света иди, похожего не сыщешь. Когда я первый раз увидел убитого дикаря, долго не мог поверить увиденному. Каюсь, думал пощупать голову, хорошо, наверное, что не пересилил себя. Афанасий трогал. И Мения, супруга Видигойи. Трогая, она еще что-то приговаривала, на своем, будто не верила глазам; после же долго молилась… Тиру? Марсу? Христу? Или всем сразу?

Канун нон мая (8 мая)

Гунны, только сегодня вспомнил их прозвание — тех варваров, что обещали нам на постой. Их семьи прибыли сегодня, пять повозок, запряженные скаковыми лошадьми, с ними штук тридцать волов и коров и еще несколько пешими, видимо, слуги; всего около сорока человек в сопровождении пятерки мужчин с оружием в руках. Прибыли не только женщины, но и несколько подростков, не могу сказать, какого возраста, по их узкоглазым желтолицым физиономиям не определить — может, двенадцать, а может и все девятнадцать. Тоже вооружены, в основном кинжалами. Все прибывшие в простых, но добротных одеждах — теплых халатах, весна в этом году выдалась холодной, а, значит, год обещается хлебородный, куньих шапках на самые глаза, и высоких яловых сапогах. «Не бедные», — только и сказала Мения, увидев их — встречать гостей она ходила к мужу, вместе с ним стояла в надвратной башне, холодея на колком ветру, пронизывающем леса окрест уже третий день. Видигойя проводил их к жилищу, им выделили шесть домов на западной окраине поселения. Следом шествовал, гарцуя, всадник, обнажив жутковатую голову, осматривал наш городок. Потом что-то резко выкрикнул. Видигойя обернулся, буркнул: «Говорит, правильно, что не в один дом. Может, еще прибудут». И пошел провожать мужчин. Долго говорили с ними о чем-то, мрачнея лицом. Потом вернулся.

Надо думать, его обступили со всех сторон, требовали объяснений, он подробно рассказал о прибывших, но и только. Лишь в послеобеденный час я смог отловить за рукав центуриона и расспросить его о той беседе подробнее.

«Это ведь заложники?», — с ходу спросил я, памятуя о рассказе самого начальника гарнизона, поведавшего историю пленения своих родных гуннами, в ту пору, когда меж ними и готами образовывался нынешний союз. Видигойя кивнул, но тут же покачал головой.

«Все немного сложнее. Это семьи сотников и тысячников, которые отправятся на север Италии, воевать с Аларихом. Им действительно нужен постой, а еще защита. Гунны сейчас на страже римских интересов, — он хмыкнул, — хотя и воюют с ним. Рассказывают, будто они снова вторглись в Сирию или Каппадокию, и там, далеко на востоке, вовсю бесчинствуют. Но видимо, не все. Часть вождей по-прежнему верна императору Гонорию. А часть, — он помолчал, — Алариху».

«А эти гунны, они точно идут на защиту Рима?», — продолжал спрашивать я. Но Видигойя мог лишь предполагать, что это так. Вождь по имени Аспарух, ведший войска в Италию, по чьему повелению семьи гуннов занимали римские поселения на окраине империи, был человеком хитрым и осмотрительным. Он уже воевал на стороне Алариха во время его похода во Фракию, но после поражения ловко переметнулся в защитники империи и в следующем сражении уже выступал на стороне Флавия Гонория и небезуспешно. После того как войска Алариха не прошли дальше Иллирии, ему почиталась неплохая награда, хотя, он сам жаловался, не такая большая, какая прежде досталась вождю готов, опустошившего все побережье. Та история выглядела довольно темной, лаже на ясном свету: Аларих, возжелавший стать полководцем при римском дворе и потребовавший солидный выкуп за то, чтоб удалиться из Фракии, вдруг сдался, получив только освобожденных рабов, около сорока тысяч, оружие для них и всего-то шесть возов золота, на которые он обеспечивал свое войско последующее время. Когда же деньги кончились, снова пошел на Рим с новыми требованиями. Тем более, полководца Флавия Стилихона, того самого, что еще помогал молодому цезарю утвердиться на престоле, а затем сражался и небезуспешно с Аларизом, уже не было на белом свете. Гонорий заподозрил вернейшего своего слугу в присвоении денег, полученных для переговоров с готским вождем, а еще в измене — и казнил. Узнав об этом, Аларих снова вошел в Италию, и теперь император изыскивал войска, чтоб держать оборону. По слухам, Аларих готовил новую осаду Рима. И неважно, что двор давно перебрался в Равенну, Рим это не просто Вечный город, это душа империи. Немудрено, что именно ее Аларих так отчаянно собирался брать. Да разве он один? Сколько всего полководцев, начиная с галлов, не сумевших сладить с гусями, пыталось покорить Рим.

Вот только у Алариха имелось громадное войско, к нему пришли все чуть не все жители Германии, способные держать оружие, а император мог рассчитывать лишь на своих поредевших союзников — тех готов, что еще сохранили честь и верность и новых федератов — гуннов.

Наконец, я вспомнил, в каком положении находится сам Видигойя и стал спрашивать, что подсказывает его сердце. Центурион долго молчал, потом произнес:

«Я разрываюсь на части, Луций. С одной стороны мои друзья, мои единокровные братья сражаются во славу Рима, я его гражданин, я подданный императора и с самого детства ощущал себя именно таковым. Я подданный великой империи, которой отдал лучшие годы своей жизни, но которая платила мне не всегда честно, а часто несмываемым позором, — так он намекнул на прежние преследования его соплеменников. — Но сейчас я не могу осудить Алариха, ибо он борется за наши свободы и права для всех готов, как полноценных граждан страны, так и живущих на поселении. Он хочет достатка и хорошей жизни для всех, и я не могу сказать, что он не прав. Императору мы нужны лишь как опора для притеснения других народов или усмирения бунтовщиков. Многие из тех, кто воевал за него, не получили даже жалования. А вдовы погибших во славу Рима живут в нищете и позоре. Аларих не хочет ничего иного, кроме земель для готов и равных прав с другими жителями».

Он какое-то время молчал, а потом произнес совсем неожиданное:

«Я не раз спрашивал себя, как мне следует поступить, но не мог дать ответ, пока не понял очевидное: я борюсь за лучший Рим, это мой долг, и я его выполню, как умею и могу, здесь, среди вас».

После чего скоро распрощался со мной и отправился к себе.

Календы июня (1 июня)

Я иногда спрашивал себя, отчего гунны так странно выглядят, теперь знаю ответ. Его дала мне одна из прибывших женщин, до сих пор не знаю ее имени; гунны неразговорчивы и осторожны в общении — пока еще ни с кем они не общаются прямо, даже с Бером и его сестрой Ладой, плотниками из венедов, подлатавшими старые дома для заселения и помогавшими куриону в распределении семей. Всех нас они дичились, кажется, для гуннов именно мы выглядим совершенными дикарями, и понять их можно. Прежде процветающий город, находившийся на торговых путях из Италии в Паннонию и Германию, с той поры как по дорогам стали бродить больше разбойничьи и варварские племена, превратился в сущую глушь. Я еще застал остатки былого влияния, но лишь только их, а мой отец был свидетелем постройки последнего каменного сооружения — городских терм, ныне пришедших в полную негодность. Их заменил скромный сруб подле реки, теперь благополучно смытый, но хоть восстановленный достаточно быстро.

Последние сто лет город, коему скоро исполнится три века, постепенно чах. Всякий на свой лад находил виновных, верно, будучи прав по-своему. Но расскажу о тех ударах, сам помню. Прежде прочих таковым стал переход к натуральному хозяйству, кому как не мне, писцу и счетоводу, знать о нем? Когда торговцы исчезли, пропала и звонкая монета, источник нашего былого благополучия, а с ней перешли на взаиморасчет купцы и арендаторы, коим и было позволено владеть наделами, нарезанными из земель Горгия Констанция. А с недавнего времени, которое уже и я помню, даже мытари брали оплату все возрастающих податей натурой.

К этому я добавлю запрет покидать профессию, введенный бог знает, когда. Родившийся в семье кузнеца может стать искусным портным, но работать обязан тем, кем и его отец, дед и далее. Немудрено, что с этим запретом город покинули самые искусные мастера, предпочетшие поиск лучшей доли в других краях, где об их родителях ничего не известно. Особенно жаль золотарей, ибо ныне наш город становился подобен клоаке каждую весну и осень.

Может, виной тому неумелое управление хозяйством и нашего владетеля Горгия, вынужденного влезть в долги и заложить поместье и земли? Но если б не последнее, кем был бы я ныне? А потому просто промолчу.

От тех времен у меня сохранился сестерций, отчеканенный еще при Диоклетиане; верно, у многих в сундуках и шкатулках спрятано немного серебра, но надобность в деньгах ныне почти совершенно отпала — да и кому предложишь серебро в голодную пору? Дичь переселяется в лучшие края, а мы вынуждены оставаться на месте, положа зубы на полку.

Мой сын когда-то сам отправился на поиски лучшей доли на юг, следом за птицами.

Шестой день перед идами июня (8 июня)

Вчера начал запись с удивительного, но чрезвычайно неприятного открытия, сделанного волей случая, но так и не описал его. Теперь исправляюсь, благо, нынешний день прошел пустым, позволив вспомнить нечто важное из прежнего. Новички обживаются в городе, и начали с ритуальной ограды своей части поселения — гуннские семьи возвели что-то вроде частокола, который окурил их шаман, наверное, так следует назвать молодого человека лет двадцати пяти в пестрых одеяниях — он обошел с бубном и благовониями дома соплеменников и поставил окрест них странные перевязи прутьев, навроде фасциев. Видигойя, немного сведущий в обычаях всем чуждого народа, пояснил: так колдун очищает место обитания гуннов от чужаков, прогоняя злых духов и, добавлю от себя, чуждых богов. После женщины вышли из изб, где находились все время ритуала, одна вынесла младенца, перепеленывая его у всех на виду, будто намерено. Тут я и стал свидетелем первопричины появления у гуннов столь странной формы головы. Признаться, многие полагали, будто это врожденный дефект, передающийся от отца к сыну или дочери, но это не так. Все дело в пеленании — гуннские женщины натуго стягивают младенчикам головы, придавая им ту странную продолговатую форму, в тот период времени, когда это еще возможно, лет до трех, надо полагать. Все варварские детишки вот так по-варварски перепеленатые и ходят, совершенно привыкшие к тугой повязке, во всяком случае, внешне никакой неприятности перевязь им не доставляет. Жаль, нельзя их об этом спросить, Хельга, жена Арминия, десятского и правой руки Видигойи, будучи сама на последних месяцах, увидела, попыталась завязать разговор, но ей настрого запретили переходить границу, видимо, у находящихся внутри гуннов чужаки не могут ничего спрашивать. Она долго качала головой, потом ушла.

К концу дня уже все прознали о варварском обычае. Побывавший на востоке империи старик Афанасий, он родом из Фракии, рассказывал о схожем обычае у иудеев, повествуя так, будто христианских святых книг его близкие не читали и про обрезание не слышали. Кто-то вызвал на беседу священника, Клементий только руками разводил, оказывается, он сам был обрезан для пущей телесной близости к духовным отцам, а потому в обычаях гуннов, верно, предполагавшим нечто подобное, но только по голову, ничего удивительного не видел.

«Зато чужак в их паству не затешется, — отрезал он. — И обратного пути не будет. А то некоторые сегодня с крестом, а завтра с серпом. А это как печать».

«Каинова», — произнес кто-то. Священник хотел возразить, но не нашелся, а потому ушел к себе в причт. Прежде, насколько мне известно, храм Святой Троицы являлся капищем Юпитера, но перестал быть таковым задолго до моего рождения. Когда жрецов прогнали, с ними ушла немалая часто горожан, не желавшая принимать новые порядки. А христиане на их месте не появились. Вот вам еще одна причина опустошения нашего городка, о которой я поминал прежде. Отец рассказывал, будто еще в его детстве население превышало две тысячи человек, сейчас осталось около трех с небольшим сотен — и это при сотне гарнизона, защищавшего заросшие дороги и опустевшие села. И тоже не имевшего возможности переменить судьбу, даже Видигойя обязан был, как и его отец, ставший гражданином Рима через военную службу, тянуть то же ярмо весь свой век.

Уж не потому ли еще его сердце разрывалось?

Надо будет спросить, кто из его родных или знакомых сейчас с Аларихом.

Пятнадцатый день перед календами июля (16 июня)

Прибыли землемеры из столицы нашего диоцеза, во главе с самим помощником викария, и под охраной десятка гуннов; снова с большим опозданием, урожай уже начал поспевать — и опять проверять наделы арендаторов, будто других дел не находилось. Почти каждый год прибывали они то ранней, то поздней весной с новыми проверками и новыми податями, поясняя, кто сколько должен и верно ли составлены наделы. Вот только участки бежавших за лучшей долей они последние годы не списывали, перенося их недоимки на городскую магистратуру, так что платить за них приходилось народному собранию и главам курий; но поскольку куриалы, а все сплошь происходили из простецов, столь нелюбезных Евсевию, давно убрались из наших краев, куда подальше, налоги приходилось ликвидировать одному лишь нашему городскому главе. Ему, как потомку видного рода Туллиев, во всяком случае его седьмая вода на киселе хоть тут оказалась кстати, многое прощалось, но в том или ином виде старик общие долги старательно оплачивал, не ропща. Хоть имущества у него осталось как у заурядного колона; дом куриона опустел, сады заросли, а брать их в аренду и платить за скверные земли каждый год несусветные поборы желающих не находилось.

Прибывшим чиновникам задали вопрос о гуннах, те, оказывается, тоже получат надел, но исключительно пастбища для выгона скота. С собой гунны привели небольшое стадо, все больше волы и коровы, если не считать скаковых лошадей, вынужденно используемых при переезде в качестве тяжеловозов. Видимо, это лишь часть обоза, остальное ушло с мужчинами на войну с Аларихом — вместе или против, выяснится позже. Им выделили заливные луга на северной окраине и оброка не взяли, помощник викария пояснил — не наша юрисдикция, оброк с гуннов берет их вождь, мы лишь помогаем устраиваться на новых землях. А раз они кочевые, то и остановятся у вас ненадолго. Кажется, он имел в виду нечто иное, нежели мы. Курион спросил, согласится ли Рим, как в случае с готами, дать гуннам земли и в других провинциях префектуры, расположенных ближе к столице, но помощник не имел на этот счет никаких распоряжений из Вечного города, потому ответил пожатием плеч. «Все возможно, — перевел его жест Евсевий. — Мне почему-то кажется, гунны с нами надолго. Верный союзник Риму требуется не на один год».

Спорить с ним никто не стал, а после полудня викария и других важных гостей разместили на постоялом дворе, давно уже не используемом по прямому назначению, обычно там хранились запасы на зиму. Поутру они отправились в дальнейшее путешествие, я даже не застал их отъезд. Когда же узнал, что они убрались, зашел к Видигойе, тот как раз отправил в сопровождение и нашу десятку воинов. Спросил о гуннах.

Начальник гарнизона некоторое время качал головой, наконец, произнес:

«Не хотел этого говорить, Луций, но ты все равно узнаешь. Гунны большую власть имеют и над нами и над другими племенами, говорят, они распространились от самого Гирканского моря, откуда родом, и вплоть до Германского океана. Все земли, которые топтали их кони, стали гуннами покорены, даже дикие венеды, скифы и сарматы стали данниками их вождей. Союз готских племен и гуннских так же оказался неравен, как ни тщится доказать обратное Аларих».

«Я полагал, он борется за свободы и права готов в Риме», — произнес я. Видигойя покачал головой.

«И это тоже, само собой. Но еще за власть и влияние на дела Рима, конечно, с оглядкой на гуннов. Не знаю, получится ли. Аларих верный христианин, способный полководец, но еще и своенравный человек, как и сам август. Что тот, что другой не склонны к переговорам, если только дела не совсем уж плохи, а чаща весов склоняется то на одну, то на другую сторону постоянно. Вот Флавий Стилихон, он мог и умел договариваться, за что и поплатился, эти же из другого теста. Неудивительно, что Аларих вроде пытается стать полководцем при августе, доказывая свою силу и верность империи, но и постоянно враждует с Гонорием, требуя признать его как равного — чего точно не случится при нынешнем императоре. Это как и с гуннами, нашими не то союзниками, не то владыками. Они сильны, выносливы, а воины столь крепкие и отчаянные, что самые дикие германцы боятся схлестнуться с ними в сече. Да ты сам видел гуннов в бою, когда наша сотня сражалась с сотней конников, пытавшихся захватить город. Нам повезло, что это был лишь их разъезд, а мы находились за стенами».

Я помнил то сражение, случившееся почти двенадцать лет назад, быстротечное, как летняя гроза, оно оставило у меня совсем иное впечатление. Но я не ратник, мне не ведомы законы войны и правила боя. А потому слова Видигойи запали мне в душу, смутно терзая ее и не собираясь покидать.

Седьмой день перед календами июля (26 июня)

Неожиданно приснился сын. Будто мы встретились на перепутье у леса, места те казались мне смутно знакомыми, но может, это лишь причуда истосковавшегося разума. Сын радовался свиданию, обещал как-нибудь вернуться и жаловался, что война никак не закончится; возможно, и ему придется тянуть лямку армейской службы. «В больших городах мужчины на вес золота, даже рабов набирают в рекруты», — говорил он, а я обнимал, задыхаясь, слушая и не слыша его. Потом рывком проснулся.

Сколько мы уже не виделись? Семь лет без малого, как Эней отправился в свое неведомое странствие, хуже всего то, что при схожих с именитым тезкой обстоятельствах. Супруга обожала Вергилия, странно, наверное, для убежденной христианки, но имя нашему сыну дала именно Мария. Как годом ранее она уговорила меня ходить в церковь, крещеного господином молодого вольноотпущенника, только ищущего свое место в жизни и не ведающего толком, к кому и чему прилепиться, но ощущавшего в том величайшую потребность.

Эней вырос любознательным, искал он себя долго, я старался ему не мешать, памятуя, какого это иметь ношу, тянущую не только тебя, но и весь род твой. К счастью, Горгий отпустил всех незадолго перед своей кончиной, удивительное дело, в городе единственно мы, бывшие рабы, имели право выбора призвания. Тем более, удивительно, но схожая лазейка оказалась предусмотрена и для моего сына — я был вольнонаемным служащим при народном собрании, пусть и давно уже не собиравшимся, не входил ни в одну из курий, а потому не имел хомута профессии счетовода, обязывающей Энея хоть в чем-то.

Сын и искал призвание — столярничал с Бером и его сестрой, после охотился с Аргаитом и одноглазым Горацием. Но затем вернулся к моему другу и приохотился к резьбе по дереву. Сперва мастерил игрушки, вот только детей в поселении было мало, сейчас и подавно наперечет, неудивительно, что себя он никак не мог найти. Не раз просил благословения у меня отправиться в столицу диоцеза, искать там удачу, я боялся — дороги и прежде были неспокойны, что говорить о теперешних временах, всячески отговаривал. После Эней, как и подобает великому своему тезке, попросту бежал, видимо, сговорившись с другими юношами — из города их ушло шестеро, все хорошие ученики. В городе больше всего печалились о побеге Артемизия, ученика Сафрака, нашего покойного лекаря. А об уходе Энея больше других жалел Бер, которого я приставил к тому наставником. Парень был действительно одарен, хвала Минерве. Или кто там у христиан? Мария давно не с нами, пусть будет моя богиня.

Странно, что она позволяла мне веровать в чуждых богов. Верно, любила до самозабвения, жаль, что я так и не смог выразить это ей достойным образом. Смог лишь отпустить ее в царство мертвых, наверное, это хоть что-то да скажет о моих к ней чувствах.

И к Энею. Я давно его простил и сейчас терпеливо жду возвращения, не надеясь, но все равно веря, что рано или поздно он появится на пороге. Неважно, с повинной или нет. Мне хочется увидеть его.

И вот ведь странно, если б я оставался рабом, верно, не мучился бы подобными мыслями, напротив. Продай Горгий Энея, я бы лишь молился, чтоб на новом месте ему было столь же тепло, как мне на моем нынешнем, ни о чем больше не мечтая, не надеясь, не веря.

Свобода навевает свои мысли и тревоги.

Сейчас еще подумалось, совсем неуместное. Просто мысль, пришедшая в голову, надеюсь, никто ее не увидит, как прочих моих записей, создаваемых даже непонятно, с какой целью — рассказать самому себе о жизни? Или кому-то еще, из грядущего? Столько раз задавался вопросом, но ни к чему это не приводило. Пусть так и будет.

Я грешной мыслью сравнил себя с покойным императором Феодосием, отцом нынешнего августа. Не потому ли его сын казнил Стилихона, верного слугу и защитника империи, что власть и наставления того так пресытили Флавия Гонория, что август почитал единственно возможным раз и навсегда избавиться от своего учителя, вполне возможно, почитавшего себя большим, чем есть, воспитателем? Или может, потому, что тот являлся соправителем, с которым стало невыносимо считаться, тем более, когда дочери Стилихона стали женами Гонория. Обвинение в предательстве и мздоимстве пришлись как нельзя кстати. Жаль, неведом мне новый Тацит, верно, еще не родился великий историк, или уже появился на свет, но еще не написал главного своего труда. Да и что мое предположение — так, отблеск сознания, мимолетная мысль, скорее всего, неверная. Просто думка о непостижимом.

Канун календ июля (30 июня)

Хельга родила долгожданного первенца. Дважды перед этим она была на сносях, но оба раза дело заканчивалось выкидышами. Теперь радость, малыш крепенький, здоровый и, по слухам, похож на отца. Во всяком случае, так заявила Анастасия повитуха, жена Клементия. Она в городе одна осталась, кто этим занимается, но поскольку наши матроны рожать стали редко, дел у попадьи немного. У нее самой уже двое, младшую тоже назвали Анастасией.

С женскими именами у христиан большие трудности. Спрашивается, зачем надо давать женщинам имена собственные, коли небогат их выбор. Обычно девочек нарекают либо Марией, в честь богоматери бога-сына, а не кого-то из великих консулов времен республики, либо Анной, в честь полубогини-бабушки, либо, как поповну, Анастасией, в честь воскресения самого Христа. Встречаются еще Сары, в честь жены одного пророка, но это уже редкость. Хотя, что я — до самого недавнего времени и у римского гражданина оставался невеликим выбор имен для наследника: исконных всего восемнадцать, а заимствования особо не приветствовались. Это готам хорошо, они, пусть и обращенные, всегда нарекают по собственному богатому словарю.

Арминий отметил рождение первенца, его еще не нарекли, по традиции отложили на восьмой день, но большие торжества пришлось свернуть — под вечер неожиданно скончался Афанасий. Нет, не совсем нежданно, старик последнее время был плох, а лето выдалось жарким, под конец июня парило несусветно, но небеса нести долгожданную прохладу дождями отказывались, если облака и появлялись, то вскорости исчезали, так и не подарив живительной влаги. Если так и дальше пойдет, нас снова ждет неурожай ржи и пшеницы, колос налился, а еще одна такая неделя, начнет осыпаться недозрелым.

Вот и старика прихватила жара. Последние недели он редко показывался на людях, за ним ухаживала племянница Флавия, вот странно, что ей христианского имени из приведенного выше списка не выдали. Растерянная, но, кажется, не сильно расстроенная случившимся Флавия вышла к празднующим — а для многих такое событие стало поводом забыть о новых налогах, войнах и варварах, хорошенько надравшись, — и огорошила. Веселье тотчас стихло.

Сейчас мне думается, случись все наоборот — утром смерть, а вечером рождение, и народ бы, позабыв смурного, сумасбродного старика, вовсю предавался бы веселию. Курион, поздравляя десятника, только заговорил о будущем и его и семьи и всего нашего поселения, как явилась Флавия с известием. Он осекся, замолчал на полуслове и покинул нас, запершись у себя. Когда я зашел к Евсевию, тот пил неразбавленное вино и бормотал что-то под нос. Как выяснилось, пережевывал те же мысли, что и я сам.

«Вот только хотел сказать, что город наш, забыв прежние, возрождается, как на тебе, — говорил он, плохо владея языком и заметно захмелев. — Дурной старик, чего подождать не мог. — И чуть помолчав, прибавил: — А ведь мы с ним почти ровесники. Жалко Афанасия, кабы не та простуда, тянул свою лямку дальше, а вот как вышло. И жену у меня увел, и дети давно бросили, одна Флавия осталась. И потешались над ним…».

Он снова налил чарку, не предлагая мне, выпил залпом.

Иды июля (15 июля)

Снова прибавление у гуннов, на этот раз девочка. И тоже головку немедля перепеленали. Оказывается, у них поверье — никто, кроме шамана и родителей, не имеет права видеть младенчика с неперевязанной тряпкой головой, со здоровым черепом. Иначе духи прогневаются и заберут его к себе в подземный мир.

Во всяком случае, так утверждала Хельга, а она все это вызнавала у гуннских матрон, понятия не имею, зачем это ей надо. Но перед тем, как родить, она все больше стала присматриваться к гуннкам. Иногда, стоя подле священной оградки, что-то спрашивала, поджидая, когда к ней кто выйдет и поговорит. Она одна, кто общается с ними, кроме, понятно, куриона. Да и того слушают лишь по надобности и отвечают по необходимости — один шаман с ним заговаривает, видимо, он только и знает греческий — разговор меж ними ведется всегда на языке Гомера. Верно, эти гунны шли через Сирию и Грецию к нам, Видигойя говорил, что варвары и жителям Романии покоя не дают. Странно, что он называет их так, ведь, он и сам для римлян варвар. Но видимо, совершенно романизировался.

Днем ранее снова наезжали гунны, мне показалось, те же самые, что были у нас в прошлый раз. Объявили, что к осени прибудут еще семьи, а заодно дали понять Видигойе, чтоб его отряды не особенно далеко выбирались за пределы городка, уж точно не дальше окрестных деревень. Дороги теперь под охраной гуннских разъездов, так надежнее.

«Вот уж не знаю, Луций, плакать или смеяться этому, — сказал сотник мне тем же вечером, когда я зашел к нему. — Вроде, нам работы меньше, а с другой стороны, теперь мы в городе, как в мышеловке — поди выберись. И оружие у них новенькое, только из кузницы, успел разглядеть. Не свое, все наше, глаз на этот счет у меня наметан».

Снова стал вспоминать, как их сотня осаждала город. Рассказал, что все погибшие и раненые тогда только от их стрел, всадники они потрясающие, из луков попадают с закрытыми глазами. Можно сказать, повезло, что к той сотне подкрепления не пришло, а сами они не стали с нами связываться.

Не знаю, что у него на душе в те минуты было, но кошки явно скребли.

Пятый день перед календами августа (28 июля)

Через нас проезжал на большую войну готский отряд римлян, приходится уточнять, ибо не все германцы воюют за императора. Ночевать не стали, не решились или спешили, их военачальник подъехал к стенам и приказав воинам продолжать движение, переговорил с Видигойей. Разговор вышел кратким. После него Видигойя еще долго стоял на стене, вглядываясь в проходящих пехотинцев. Тем временем, у стен стали собираться горожане, стража хоть и отворила ворота в знак мира, но к проходящим не подпускала, чтоб не мешать. Хотя две или три матроны все же прорвались сквозь призрачное оцепление, подбегали к уставшим центурионам, подносили цветы, воинам подавали воды. Священник, конечно, тоже не потерялся, вышел на стену, благословлял оттуда, ему отвечали что-то по-готски, неразборчиво. Дочка Сигерика, ей недавно четырнадцать исполнилось, подбежала к готскому полководцу с венком ромашек, тот склонился, а приняв дар, отсалютовал ей. Снова подъехал к Видигойе, что-то коротко ему сказал и унесся прочь. А дальше шли немногочисленные обозы.

Вечером, когда колонны скрылись в лесу, начальник гарнизона приказал жечь огни и еще долго не покидал стен, вглядываясь в дальний лес. Вроде бы ему отвечали огнями оттуда, но не уверен точно, ночь выдалась безлунной, я мог и ошибиться, — зрение в темноте нередко подводило.

Когда Видигойя вернулся со своего поста, я спросил, что слышно про Алариха; начальник гарнизона помрачнел.

«Еще как слышно. Уже в предместьях Рима бесчинствует. Не по себе мне от того, что там происходит, даже не знаю, надо ли рассказывать про это горожанам. Не те вести, которым обрадуешься. Многие готские вожди к нему примкнули, из восточных и южных самая малость еще готова августа защищать, остальные идут к Алариху. Войско у него громадное, никак не меньше семи-восьми легионов, — Видигойя даже по отношению к воинствам, не признававшим римский армейский устав, использовал знакомые ему термины. — Все злые, все хотят мстить. Север Италии им уже разорен».

Я похолодел. Кивнул в сторону ушедших воинов, но нет, пока они шли сразиться с бесчинствующими ордами. Во всяком случае, так решил полководец. Но настроения даже в его легионе самые разные, он не скрывал этого — мало, кто из готов хочет сражаться за Рим.

«К Алариху рабы бегут со всех предместий, — продолжал рассказ Видигойя, — из Иллирии, Далмации, Галлии, Норика, с юга полуострова; да разве только рабы… Луций, ты ведь знаешь, как у нас обирают плебс, колонов, даже состоятельных горожан. Я боюсь…», — но чего именно, центурион предпочел не говорить. Замолчал на полуслове, после поднялся и, не простившись, покинул меня. Через час с небольшим я видел его на форуме, Видигойя рассказывал горожанам в общих чертах о случившемся, напирая больше на ту неоценимую помощь Флавию Гонорию, что полдня шла мимо нашего города. Его слушали с большим вниманием, кто-то восторгался готскими воинами, кто-то благословлял. Отец Клементий тут как тут, тоже говорил самое обнадеживающее, будто знал больше центуриона. Впрочем, он ведь на всеведающего бога полагался. Видигойя с ним не спорил, отвечал, уверял в силе и верности проходивших, пусть и не в римских одеяниях. Ручался за их стойкость и отвагу. Клял Алариха, хотя мог бы и не делать этого, нашего гарнизонного никогда с вождем готов не сравнивали. Видигойя в тот вечер говорил против обыкновения много, но слышал ли он себя сам?

Девятый день перед календами сентября (24 августа)

Урожай отнял все время, хвала Сатурну, даровавшему дожди, когда уж не ждали. Стало не до записей, вернее, занимался другими — городок ожил, распахнул двери амбаров, стал запасаться на долгую зиму. Провианта к концу весны оставалось немного, в обрез до первых урожаев, но горожане все одно старались не экономить даже в лихую годину недорода, кивая на римское хлебосольство. Но кто из них был подлинным италиком? Я затруднялся ответить. Вольноотпущенники же и вовсе своих корней не ведают, мне отец рассказывал лишь, что наших предков полонили во время восстания в Нарбонской Галлии, но были ли мы туземцами или прибывшими римлянами-провинциалами, сказать затруднялся. Говорил, что слышал это от деда, будто и род наш прежде почитался богатым и преуспевающим, и предки попали в рабство случайно, по недоразумению, но так все говорят своим детям, чтоб те во что-то безнадежно верили.

Когда урожай был собран, нас навестил сам нунций. Возок с ним прибыл ранним утром, произведя на горожан немалое удивление, на меня особенно, я еще помнил, что такие четырехколесные повозки служили прежде для почтовых надобностей и перевозки плебеев, не имевших денег на собственных лошадей. Раньше, отец рассказывал, дорожные станции стояли через каждый день пути, а в нашей глуши, через два дня, развозя послания и письма, а еще рескрипты и постановления из Рима, знакомя курионов с новыми налогами, указами и уложениями. Часто с ними приезжали и торгаши, из тех, что поплоше, а потому прибытие такого возка всегда вызывало оживление, особенно, у детей. Помню, как в детстве выглядывал такой возок, в котором часто прибывал хромой Главк, торговавший вразнос сладостями в разных поселениях к северу от столицы нашего диоцеза. Дети в нем души не чаяли. Странно, что и на меня тогда он оказывал такое неизгладимое впечатление — нам, рабам и детям рабов, запрещалось выходить из поместья Горгия. Да и на что бы я купил сладости? Но тот странный дух сопричастности, что присущ всем детям при виде лотка со сладостями, касался и меня. И я тоже ждал Главка.

В этом возке прибыл всего один пассажир, сам нунций. Разумеется, в сопровождении дюжины гуннских всадников, тоже нарядно одетых, но взиравших на путника свысока и не только из-за роста крепких коней. Одетый во все фиолетовое, ровно сенатор, он выбрался наружу, слегка пошатываясь: дорога долгая, тряская, а лет ему немало, за шестьдесят. Возок его был раскрашен так же фиолетовым и красным, а окна еще и расписаны резными наличниками редкой красоты, изображавшими святых и страсти Христовы. У меня даже сердце захолонуло, неужто, Эней постарался?

Я долго крутился возле нунция, жаждая, но не решаясь спросить о сыне. Да тот и не видел меня, возле папского посланника и так собрался чуть не весь город. Кроме гуннов, конечно, и самых отъявленных язычников, которые, не скрываясь, стояли поодаль небольшими группками. С времен Юлиана Отступника у нас всегда находились таковые, священники старались смотреть на их присутствие сквозь пальцы, — граница рядом, а за ней христиане в меньшинстве. Да и потом, Аларих сам поборник Христа, а что вытворяет с единоверцами. Наши же отщепенцы, чаще всего, влиятельные горожане, пусть и из пришлых, но ведь римляне. Да и живут тихо, свою веру не выказывая. Я вот, хоть и крещен еще самим Горгием, тоже не вылезал никогда с мнением о богах и их детях. Горгий, убежденный последователь Ария, крестил всех своих немедля — что рабов, что домочадцев.

Вот и нунций как пришел в себя и отобедал, снова вышел на площадь с воззванием. Клементий, и без того крутившийся возле представителя святого престола, уже собрал толпу пространными речами о необходимости духовного вспомоществования битве, разразившейся между государем, истинным адептом православия и невеждой Аларихом, отрицавшем равнозначность святой троицы; он имел в виду единство в силе и славе обоих богов христианства и некое их нематериальное воплощение, именуемое духом, в которое не то один из них, не то оба периодически перевоплощались. Вот сколько ни силился, но не мог постичь этого догмата. Клементий же, хитрована, сам расставлявший христианских богов по иерархии от отца к духу, тут вдруг переметнулся на другую сторону, видимо, другой папа взошел на престол и стал иначе толковать писание. Впрочем, это никого не смутило, все равно суть спора о троице понимали лишь сами священники.

Нунций, приосанившись, вышел вперед и принялся нараспев пересказывать новости: сообщил, сколько германских племен остались верны Флавию Гонорию, а после радостно сообщил, что хоть Аларих и осадил Рим, но двинуться дальше и подступиться ни к августу, ни к папе, запертым в Равенне, не решается, ибо их защищает сам господь бог, без уточнения, какой именно, очевидно, самый главный. Сейчас же нунций, как посланник святого престола, просит горожан присоединиться к мессе и отслужить молебен во здравие императора и его спасение от богопротивного нечестивца.

Его короткая речь произвела самое скверное впечатление, особенно, после того, как нунций, не сдержавшись, назвал Гонория «божественным августом» — до сей минуты подобный титул принадлежал только одному правителю, и явно не нынешнему. Площадь потихоньку осиротела. Но на службу собрались все, включая и самых ярых нехристей, пришел и я. Городок опустел, только гунны остались в стороне. Впихиваясь в притвор церкви, переделанной из большого храма Юпитера, я видел, как они, против обычая, выбрались с огороженной земли и с интересом взирали на наши благонравные деяния.

Я молился со всеми. Нунций обнаружил неплохой голос, хоть и оказался скверный оратором, видимо, поняв ошибку, он только читал молитвы и пел. Я же слушал и не слышал его, целиком поглощенный собственными мыслями. Одни боги знают, кому я молился, просто просил услышать нунция, помочь императору, а еще пуще того — сохранить Рим, не только город, в котором, кажется, начинался уже голод и подступала холера, вечная спутница войны, но и жизни жителей его, окрестностей, Италии, всей империи. Уберечь и сохранить Энея, где бы он ни был, что бы ни делал. И пусть он уже, блудный сын, вернется домой.

Многие молились как и я, не пойми кому. Просто просили, умоляли, улещивали своих богов в унисон с остальными. Песни уносились под своды, выбирались через барабан на крыши, растворялись в жарком недвижном воздухе ясного полудня, обрамленного, будто в общее настроение, черными подступающими тучами — собиралась гроза, заметно парило. В церкви была подлинная душегубка.

Наконец, служба закончилась. Расходились тихо, молча. Тишина в городе долго не нарушалась, вплоть до самой грозы, разразившейся к концу жаркого, душного дня.

Календы сентября (1 сентября)

В доме народных собраний кончилась бумага. Сами мы ее никогда не производили, а нынче, когда почтовая служба пришла в полный упадок, ее завозили последний раз… даже не помню, когда. Курион приказал экономить, писать на обратной стороне других листов, а после, посовещавшись с отцом Клементием, велел взять из библиотеки свитки, из наименее нужных. Я долго молчал, потом произнес:

«Отец Евсевий, мы и прежде очистили от чернил книги Апулея и Петрония, речи Цицерона и Дионисия, куда ж еще?». Но глава города только пожал плечами:

«Всегда можно ужаться, Вирид. Я ведь знаю, что ты сам что-то пописываешь, и смотрю на это сквозь пальцы, — я стал возражать, но Евсевий махнул рукой: — Может, твои заметки и важны, но мы же не уподобимся последним дикарям и не вернемся к дощечкам и воску. Ищи возможности».

Он один по старой памяти называл меня прозвищем, остальные, даже те, кто помнил еще подростком, согласились перейти на имя, дарованное господином в придачу к вольной. Мне никогда не нравилось это прозвище, намекавшее на мою слабую ученость, но в устах Евсевия оно не звучало пренебрежительно, да и какие отношения могут быть между главой города и его писарем?

Отчасти он прав: я сам, что скрывать, занимался делом, совсем неподобающим. Но тому была причина, несколько манускриптов в нашей библиотеке оказались писаны разведенными чернилами, а потому от времени совершенно выцвели; среди пропавших трудов оказались «История» Тацита и «Поэтика» Аристотеля. Один из свитков я и использовал для своих заметок, которые пишу сейчас, оглядываясь через плечо в поисках новых жертв бюрократической необходимости. Очень не хочется приносить на алтарь книгу Юлиана, сей император остроумен в слове и изящен в презрении к христианам, но коли священник узнает, что хранится в либерее, мне же, как ее содержателю, не поздоровится. Возможно, снова придется идти к Цицерону, его речей у нас еще много, да и они похожи друг на друга. Или покуситься на «Илиаду»? — она точно не сгинет.

Ведь мне надо думать еще и о том, что мы оставим нашим потомкам. Имея в виду тот кошмар, что случается и в других городах моего отечества. Всякий раз, вспоминая об этом, я внутренне содрогаюсь при мысли, что то или иное произведение мудрейших мужей Рима исчезнет бесследно — и я окажусь тому соучастником.

Пятый день перед календами октября (27 сентября)

Прибыла еще одна гуннская семья: четыре женщины, пятеро детей, в том числе один подросток и с ними шестеро слуг. Когда им освободили дом, проводить и показать все необходимое взялась Хельга; вместе с курионом и шаманом, окуривавшим избу и изгонявшим из нее следы чужих богов. Их языком она успела овладеть в той степени, чтоб с ней гуннки свободно заговаривали. Тем более, странно, что их женщины ни с кем не общались, кроме своих, возможно, даже с мужчинами не имели права заговорить, пока те сами не обратятся. Я не знаю их обычаев, но в этот день кое-что мне открылось. Когда Хельга перекинулась словечком с гуннками, она предложили их ребятишкам моченых яблок, жена Арминия часто их готовила; но тут наткнулась на явное непонимание. Одна из женщин что-то шепотком объяснила Хельге, та смутилась, покраснев, отошла.

Я не выдержал, улучив минутку, обратился за расспросами. Хельга улыбнулась в ответ:

«Моя ошибка, — ответила она просто. — Я не разобралась и предложила сладости вначале детям наложницы, а начинать надо со старшей жены, и вообще, все предлагать ей сперва и у ней спрашивать разрешения».

Так стало понятно, что перед нами не шесть семей, а всего три: четыре жены и три наложницы одного гуннского военачальника, две жены и две наложницы того, чья семья только перебралась, и одна жена и наложница воина совсем на их фоне бедного. И все как-то умудряются жить в мире и гармонии, что совершенно непостижимо. Хельга поначалу сама удивлялась такому укладу и представить себя на месте собеседницы, младшей жены, ну никак не могла.

Я улыбнулся и, не выдержав, попросил у нее моченых яблок, коли не против. Так закивала, предупредив, что они кисловаты, но обращать на это внимания я не стал. С удовольствием впился в хрусткий бок. Хельга смотрела на меня, улыбаясь. Откуда ей знать, что у меня за воспоминания связаны с подобным яством. Рассказывать ей не стал, но для заметок сделаю исключение.

Я уже писал, что в детстве не мог наглядеться на лоток со сладостями, привозимый едва ли не каждый месяц хромым Главком в наш городок. Сейчас мне кажется, не таким уж и стариком он был, едва ли намного старше меня нынешнего, но в ту пору все взрослые казались мне безмерно пожилыми. Странным образом для меня этот лоток стал неким символом недостижимой сопричастности с тем миром, вход в который мне был с рождения заказан. Неудивительно, что когда на пятнадцатый год я получил вольную от Горгия, то не напился на все деньги, как сделало большинство остальных отпущенников, не пошел в лупанарий, как поступили иные. Я мог бы провести первый день за городом, куда мне тоже запрещалось выходить, мог пойти в библиотеку, прикоснуться к запретным трудам, о коих мечтал так часто и подолгу, мог отправиться в театр в соседнем поселении, у нас такового не имелось. Нет, я отыскал на форуме Главка и, верно, невообразимо смущаясь, попросил у него сладости.

«Извини, парень, — оглядывая меня с головы до ног, произнес торговец, — остались только яблоки. Будешь?»

Я кивнул, он протянул мне одно, кажется, в тот момент все поняв. Я долго благодарил торговца, он предложил еще одно, за счет заведения, кисло-сладкое, я не мог отказаться. Именно таким образом осуществилась моя первая мечта свободного человека.

Канун нон октября (7 октября)

Не знаю, с чего начать. Несколько раз порывался написать, но не получалось. Не в силах и осмыслить случившегося даже сейчас, хоть прошло уже больше недели с того дня, который…

Перо останавливается и выпадает из руки. Лучше я просто попытаюсь пересказать случившееся тем днем, чем раз за разом безуспешно стараться постичь хоть сердцем, хоть разумом известие.

Вскоре после полудня к городским стенам прибыл небольшой отряд конников, человек в тридцать — все в римских одеяниях, признаться, я давно уже не видел таких, италийские всадники не навещали нас уже несколько лет. Главным среди них являлся человек в ярко-красной одежде — магистр армии Флавий Констанций, тот самый настоящий римлянин, что теперь занимал место казненного два года назад полководца Стилихона, выходца из вандальского племени. Ворота отворились, всадники, порядком устав, как сказал один из спутников магистра, в фиолетовом одеянии сенатора, ночь им пришлось провести в дороге.

«Готы сейчас по всей Италии, Реции, Далмации, всюду, — говорил он, поглядывая на Видигойю и наших ратников. — Спасу от них нет».

Видигойя, понятно, смолчал, пригласив всадников проследовать за ним. Проходя мимо домов гуннов, Флавий Констанций замедлил шаг, после остановился и некоторое время глядел на одну из наложниц, кормящую грудного сына возле дома безо всякого стеснения. Наконец, прошел в отведенные покои. Тотчас вызвал к себе Евсевия, вернее, просил придти всех куриалов, но когда понял, что диктаторствует в поселении лишь один аристократ, раздраженно покачал головой и потребовал всех, кто состоит на службе в куриях, включая и мелких чиновников — видимо, я тоже вошел в подобный круг, раз курион велел остаться. Готам он в подобном приглашении отказал, сказав, что доверять им никак не может, расскажет все только подлинным римлянам, а уж вы сами решайте, что и как пересказывать варварам.

Меня передернуло, но курион только кивнул. Я зачем-то спросил, надо ли стенографировать его слова, на что магистр армии ответил коротко: «Решайте сами». Я взялся за перо, положил перед собой несколько листов бумаги. Еще раз оглядев собравшихся — всего-то шестерых местных, включая притихшего отца Клементия, против стольких же прибывших — магистр армии коротко произнес:

«Рим пал».

После этого наступила тишина столь протяженная, что Флавий Констанций вынужден был повторить свои слова, ибо в их никто не смог осмыслить, не то, что поверить. Немного раздражившись, прибавил:

«Это случилось в последних днях перед календами сентября», — поразмыслив, он назвал точную дату, я вздрогнул, внезапно вспомнив — именно в этот день мы пели осанны императору и молились за спасение столицы, теша себя немыслимыми надеждами. И вот как оно получилось.

Курион попросил подробностей.

«Изволь, — коротко отвечал Флавий Констанций, помню, он долго всматривался в лица собравшихся, прежде, чем заговорить. — После прошлогодних переговоров Аларих обязался уйти от Рима в Иллирию, где его воинство и размещалось прежде».

«Прости, отец магистр, — неожиданно перебил его Евсевий, использовав для обращения к военачальнику те слова, которые обычно употребляет слуга, — мы ничего не знаем об итогах тех переговоров, просвети нас, поелику возможно».

И снова в его устах зазвучали слова, времен царского Рима. Но Флавий Констанций, кажется, не обратил на это особого внимания.

«Вкратце история такова. После прежней уплаты дани Алариху, подлый вождь готов нарушил договор и вернулся из Иллирии в Италию. Стал требовать еще больше денег, рабов в свои войска, а так же территорий для поселений в Далмации и Норике. Наш август поклялся, что ни под каким предлогом не вступит более в переговоры с врагом отечества, но изгонит его силой оружия. Тогда я был первый раз послан в Паннонию к гуннам, и вернулся с войском в десять тысяч конных и пеших».

При слове «пеших» у куриона явственно округлились глаза, кто-то тоже кашлянул удивленно. Чтоб гунны и ходили пешком? Но перебить еще раз Евсевий не посмел.

«Когда гунны прибыли, Аларих испугался, отказался от золота и рабов, стал просить лишь земли и гражданства для тех готов, что пришли с ним. Конечно, август не стал договариваться. Тогда нечестивый перешел все границы и, захватив Остию, наш главный порт, осадил Рим снова. Хуже всего, префект столицы, Приск Аттал, перешел на сторону варвара и стал марионеткой в его руках. Аларих назвал его новым императором и попытался осадить и Равенну, дабы низложить нашего августа».

Взрыв возмущения при этом уподобился вздоху отчаяния. Флавий Констанций продолжал:

«Август получил еще подкрепления из Романии, от наших восточных друзей и соседей, им он повелел перекрыть поставки зерна на север Италии из Африки. Начался голод, готы вынуждены были бежать прочь, на север, император и Рим были спасены».

Я содрогнулся. думаю, не только я один. Курион переглянулся со священником, Клементий кусал губы. Рука моя дрогнула, как ни старалась следовать за словами магистра армии, но посадила кляксу. Я промокнул бумагу и взял другое перо.

«Готы стали грызться меж собой: Аларих хотел идти в Африку, но Аттал желал продолжения осады, пусть войско и поредело. Тогда вождь готов скинул свою марионетку и отослал его посох августу, вновь предложив переговоры, — Флавий Констанций немного помолчал, как бы решая, что лучше рассказать дальше. Продолжил так: — Император колебался, он и хотел встретиться и понимал, что переговоры ни к чему не приведут, — и тут же прибавил: — Не верьте тем, кто говорит, будто август встречался с подлым готом. Ясно, не верьте! — он снова помолчал и заговорил иным тоном: — А вскоре и сами готы подняли мятеж. Все начало этого года Аларих подавлял его, но весной снова пошел на Рим».

Снова тишина, которую никто не посмел нарушить. Перо оказалось дурным, я взял еще одно, последнее. Помню, промелькнула торопливая мысль: надо ощипать гуся, пока не за кем записывать. И от этой мысли содрогнулся, вдруг вспомнив, что поднял руку на сакральное животное — во всяком случае, в этот миг.

Наконец, Флавий Констанций произнес:

«Я рассказал всю предысторию. Теперь вернусь к августу».

Кажется, не один я не понял, что магистр армии имел в виду не императора, но месяц, называемый в честь первого из их числа. Пусть Октавиан и не желал, чтоб его называли таким образом.

«Готам никто не препятствовал. Их путь с севера полуострова до самой столицы занял около декады, вряд ли больше. Простецы приветствовали Алариха, города сдавались ему, плебс ликовал, — странно, что он не смотрел в этот момент на меня, кажется, я густо покраснел при этих словах, будто являлся причиной всех италийских бед. — Мерзкие плебеи принимали вождя варваров как помазанника божьего, как спасителя, как… — он захлебнулся словами и замолчал. Затем продолжил: — Когда Аларих подошел к Риму, его уже встречали. Подлые людишки… они…».

Флавий Констанций закашлялся и попросил воды. Курион поднес ему плошку, тот жадно выпил, остатки плеснул на пол.

«Вино у вас кислое, — пробормотал тот и произнес: — Что дальше? Я уже сказал. Подлый плебс, не желая сражаться или боясь нового голода, открыл ворота. Что он хотел? Пощады? Так получил по высшей мере!»

Он снова закашлялся, долго, трудно. Было видно, сколь тяжка ему роль рассказчика, пусть и не очевидца, магистр армии в те дни укрывался в Равенне. Курион предложил ему еще вина, но тот отказался.

«Три дня варвары грабили Вечный город, — срывающимся голосом заговорил Флавий Констанций — Три дня жгли и разрушали самые прекрасные здания, убивали самых доблестных граждан, десятки сенаторов и всадников погибли, почтенных матрон насиловали, отцов города вешали на воротах и площадях. Даже сестра августа, Галла Плацидия, оказалась у безумца в заложницах, что говорить о других! Горожан забивали как скот. Пожар в городе вышел не менее чудовищный, как во времена Нерона, множество людей погибло в огне, который они даже не пытались тушить. А когда готы поняли, что хлеба в городе не осталось, они покинули Рим и отправились на юг, оставив горожан скорбеть о близких и сожалеть о павшей столице. Только церкви не тронул деспот, хоть тут вспомнил, что является первейшим христианином».

Курион, немного помявшись, видимо, и его тишина оглушала и не давала ясно мыслить, спросил, что стало с тем готским легионом, который проходил мимо них месяц назад. Флавий Констанций не мог уверенно сказать даже, к какой стороне тот примкнул в итоге. Рассказал лишь, что войска Романии, отправившиеся на помощь дяде тамошнего владыки, подошли к Равенне и уничтожили готские отряды, находившиеся окрест города; после освободили и Рим от засилья варваров.

«Весь север Италии в ужасе и смятении, — продолжал магистр армии. — Готы бесчинствуют, хуже всего то, что простецы примыкают к их отрядам и сами грабят и убивают. Свергают статуи и, как я слышал, даже оскверняют храмы. Август приказал одним ударом покончить с бесчинствами — для этого и отправил наше посольство к царю гуннов Донату, — он так и поименовал вождя этих кочевых племен, — дабы просить помощи, исполнив долг федерата империи. А после мы примемся и за Алариха».

Курион начал говорить: мол, сколько еще народу сгинет тем временем, но осекся и опустил очи долу. Странно он себя вел в присутствии магистра армии, ровно и не ровня ему. Флавий Констанций ничего не ответил Евсевию, помолчал недолго, затем сказав, что хочет отдохнуть перед последними днями пути, тем самым выпроводил всех собравшихся за порог. Последним, низко склонившись, вышел я и затворил дверь. Но на пороге меня пробрала страшная дрожь, я долго стоял подле входа, не в силах ни унять ее, ни двинуться дальше. После придя домой, кинулся на постель и неожиданно разрыдался, чего со мной не случилось со смерти Марии.

Третий день перед нонами января, 27 год правления Флавия Гонория (3 января 411 года н.э.)

Все последующее время не смог написать ни строчки, не хватило ни сил, ни духа. Будто догорело во мне что, но разве только во мне. После отъезда Флавия Констанция городок притих, улицы опустели, и разве в церкви стало, против обыкновения, больше прихожан. Слушали заунывные молебны отца Клементия и молчали, прежнего хорового пения, столь привычного иными днями, я не слышал, в полуденный час проходя мимо старых стен. Даже на базаре торговаться стали куда тише, полушепотом.

Через несколько дней после отъезда я решился и пересмотрел свои тогдашние записи, аккуратно переписав их в этот свиток. Забыл внести одну деталь — посольство Флавия Констанция уехало другим днем затемно, перед утренней стражей — с некоторых пор мы живем по часам нашего гарнизона. Перед отъездом магистр армии имел недолгий разговор с Видигойей, трудно сказать, о чем именно они говорили. Но могу сказать одно с уверенностью, слова военачальника столь глубоко ранили нашего центуриона, что перенести их он уже не смог. Несколько дней сотник ходил мрачнее тучи, а после оделся во все белое, ровно покойник, и, запершись, бросился на меч. Оставил после всего три слова в записке: «Простите и прощайте». Ему всегда была свойственна лаконичность в речах.

Признаться, это событие еще больше выбило меня из колеи. В то время мы как раз собирали налоги с окрестных хозяйств, неделю после смерти Видигойи я ходил, точно побитая собака, плохо понимая, что со мной, даже, что делаю и, главное, зачем это. Курион, сам слег, неудивительно, что трястись в повозке мне приходилось в компании лишь Арминия, теперь ставшего центурионом, двух его помощников — Гезалеха и Румлуха — и городского мытаря, моего тезки Септимия, рода аристократического, но растерявшего и земли, и влияние, и богатства еще во времена Константина, поднявшегося было при Юлиане, на волне восстановления язычества, но после вернувшегося в прежнее существование. Надо думать, что Септимий с младых ногтей относился с недоверием к церкви, и это еще мягко сказано. Отправляясь с нами, встречаясь с агриколами, горожанами, из тех, кого знал, но кто позабыл или еще не знал о скверном его языке, мытарь немедля начинал злословить; самым очевидным объектом оказывалась церковь и ее обитатели. Не то, чтоб Септимия не любили, но желчью своей он, нестарый еще человек, всех от себя успешно отвратил и теперь сношался лишь с себе подобными ярыми противниками Христовых заветов. А их, после страшного известия, кажется, прибавилось. Или мне так показалось, или они стали встречаться чаще и говорили уже вслух, понося нынешние порядки и уложения.

Мения оказалась совершенно подавлена смертью супруга, несколько недель я не видел ее вовсе, а когда встретил — не узнал, женщина, пусть и немолодая, но миловидная, превратилась в собственное жутковатое отражение: бледная лицом, с потеками под глазами, она бродила по поселению, ровно помешавшаяся. Девочки шли следом, присматривая за матерью, неожиданно она останавливалась, и начинала бить себя в грудь, глухо постанывая. Тогда они приходили на помощь уводили мать в дом. Зимой она сильно заболела, настолько, что больше недели отказывалась есть.

После болезни Мения немного пришла в себя, но и только — днями сидела за пряжей возле окна, превратившись в собственную тень. Хорошо, за ней было, кому присматривать, иначе б и ее потеряли.

Не переменился, кажется, только Клементий. Служить стал чаще, к себе строже относясь. Все ждал со дня на день прохождения колонн гуннских воинов, вот только их ни осенью, ни зимой так и не случилось. В середине декабря пошли сильные снегопады, дороги занесло совершенно, всякая связь с миром прервалась. А когда метели поутихли, пришли морозы, да такие, что Клементий начинал мессы, закутавшись в огромную медвежью шкуру, накинутую поверх нескольких шерстяных рубашек или надетую как готский сагум.

И только когда пришло время платить по счетам, в самом конце декабря, морозы поутихли, снова пошел легкий снежок. За это время мы потеряли еще двоих — Анастасию, рыбачку, дочь покойного Виомадия, замерзшую у лунки, и ее супруга Альбофледа, гота-ветерана, ушедшего через неделю, перед самым коном лютых холодов. Прежде он служил вместе с Видигойей и, будучи первым среди друзей сотника, тяжело пережил его уход.

После похорон, отложенных до того времени, как лопата снова стала вонзаться в окаменевшую землю, жизнь принялась возвращаться в привычное русло. Ничего не происходило, ни плохого, ни хорошего, и это принесло определенное облегчение. Казалось, страшное известие, ставшее первопричиной всех наших несчастий, потихоньку начало улетучиваться из памяти. Люди ходили друг к другу в гости, как прежде, поздравляя с наступлением нового года.

Странная, у нас, римлян, традиция, платить налоги в канун новогодья. Вот и сейчас, когда пережившие лютые холода горожане накрыли столы и стали устраивать лукулловы пиры или хоть их подобие, почитая оные за обыкновение всех италиков на всякое празднество. Тем более, у христиан закончился пост, они отметили день рождения бога-сына, приходящееся аккурат на возрождение убиенного Сетом Осириса. И только старик курион скупердяйничал, нет, не по обыкновению своему, Евсевий хлебосолен, но из опасений непредвиденных поборов, которые непременно случатся, стоит только мытарям из столицы диоцеза прибыть в нашу глушь. Остальные его не слушали, напротив, приглашали за стол, когда курион пытался напомнить гуляющим о священном долге перед императором и отечеством. Кто-то ругал Евсевия, а кто-то и самого августа, на что курион только морщился. Рассказ Флавия Констанция о падении Рима, задел и свербел в сердце у всякого выслушавшего. Вот и мне было неприятно вернуться к заметкам и соотносить год с этим императором, как верно, писцам времен Нерона или Гелиогабала. Но если тогда август действительно почитался как помазанник божий, как покровитель всего Рима, то сейчас…. Христианство не оставило возможности для государя стать хотя бы подобием высшего существа, разве посмертно, и только в качестве святого, — а это куда ниже даже святого духа. Прежний ореол величия вокруг персоны августа померк, его род свергнут с небес обратно на землю, но как истинный римлянин может относится к пусть и великому, но человеку на престоле? Кажется, только полубог может стать императором в нашей стране, остальным сие неподвластно. А это значит, о государе будут говорить, только поминая дела его — и либо морщиться при имени, либо поносить, как это делают многие, стоит только заговорить о нынешнем августе.

В другой раз напишу дату «от основания города», пусть и мало, кто пользуется этой системой счета.

Тринадцатый день перед календами февраля (20 января)

Гунны пережили самые холода спокойно, кажется, у них снова пополнение. Хотя мне трудно об этом судить, они, как и прежде, не общаются с горожанами. Разве с Хельгой, непостижимым образом нашедшей общий язык с этими странными людьми. Впрочем, сейчас и она перестала подходить к женам и наложницам, холода лучше переживать с близкими, а с чужаками стоит говорить, когда возникнет насущная необходимость, пока же таковой, хвала Юпитеру, не случалось. Хоть и в этом месяце морозы нас тоже потрепали, но не так зло и совсем недолго. Но все равно, эта зима выдалась куда крепче всех, мной памятных, да и старик курион тоже не мог припомнить подобной. Хотя последнее время он стал жаловаться на память — и почему-то на покойного Афанасия, в свое время отбившего у него супругу. В начале календ февраля он приболел, а едва придя в себя, вдруг затревожился отсутствием мытарей из диоцеза, будто их немедленное появление только и могло его утешить. Никто не понимал, что на него нашло. Евсевий пытался объясниться на свой лад, говорил, что налоги должны быть уплачены вовремя, что недоимки снимут с города и его правителя по самому суровому счету, что закон нарушать нельзя. После чего у него снова открылся жар, на какое-то время курион угомонился.

Ноны февраля (5 февраля)

Когда прошлый раз я писал о странном приступе благочестия у Евсевия, к которому с подозрением отнеслись даже его близкие, по неосмотрительности забыл приписать, насколько порядочным человеком он являлся. Меня подобное вовсе не удивило, в отличие от сына Созия — Евсевий и прежде гроша себе не брал, полагая неприличным обирать горожан, тем более, в непростые времена. Пусть христиане обосновывали это внутренней потребностью в их боге, мне подобное казалось как раз самым искренним проявлением широты римской души. Мы такой народ, ничего не поделать, щедры к ближнему и, даже понося отечество, всегда стоим за него горой, вплоть до последнего. Многие чужеземцы не понимают, отчего так устроен наш мир, видя в величии наших общественных сооружений лишь показную щедрость отцов города и желание прослыть другом народа, раздаривая крохи со своего стола беднякам и от особой необходимости строя то или иное здание, за посещение которого ни один гражданин, начиная с раба и заканчивая сенатором, не платит ни гроша. Тот же Видигойя, называвший себя исключительно римлянином, никак не мог постичь, что понуждает богатых мира сего расплачиваться за тех, кто их положения не достиг. Взять старшего брата Евсевия, построившего последнюю каменную терму у нас, он даже брал в долг, чтоб закончить это сооружение. Да и сам курион разорился, выплачивая долги города — и ничуть не тужит об этом. Но наше общество действительно построено на очевидном принципе, что всяким полученным богатством следует поделиться с ближними и дальними. Этот стародавний, общинный еще принцип лежит в основе не только законов, нет, самосознания. Это сближает людей, скрепляет общество, подобно цементу, проливаемому на кирпичную кладку строения. Это позволяет бедным не голодать, а богатым не забывать о тех, кто менее удачлив, об отвергнутых, гонимых, о том, что Фортуна во всякий момент может передумать и перекроить судьбу человека заново.

Хотя нет, зря я помянул богов. Наше общество зиждется на доверии и благочестии, не могу не привести слова Цицерона, писавшего, что для римлянина на первом месте интересы государства, на втором семьи, и лишь на третьем личные. Сейчас, здесь, в отрыве не только от величественного Рима, но даже от нашего диоцеза, мир сжался до размеров вот этого городка. И курион платит за всех не потому, что хочет выглядеть лучше, к чему, если его и так знают все? — не потому, что желает подать бедным во избежание оскорблений, никто против него слова дурного не скажет, но исключительно из принципов морали, являющейся первоосновой нашей жизни.

И незачем поминать Нерона. Из всякого правила есть дурные исключения. А вольноотпущенники, вроде меня, попадая в порядочное общество, всегда жаждут померяться пусть не знатностью, но хоть чем-то, и пример Нарцисса будет кстати.

Да и то — Рим далеко, он будто истаял за горизонтом. Видигойя прав в другом, мы это и есть Рим. Мы, провинция, далекие и близкие, мы едины в том, чего сам позолоченный Рим давно запамятовал. Хотя бы о железных кольцах сенаторов.

Третий день перед календами марта (27 февраля)

Злоязыкий Септимий снова явил себя, на этот раз во всеуслышание. После очередной мессы он подошел к церкви и стал вспоминать, какой чудных храм Юпитера стоял на этом месте. Когда же его попытались прогнать, он отскочил от прихожан и вдруг вопить об их грехах. Прокляв пришлую семью богов, Септимий заявил: именно от отступничества и случились последние наши несчастья — готы, Рим, император, голод позапрошлого года и морозы этого. Приплел и болезни, поразившие город последнюю неделю, от которых скончались еще двое — младший сын Румлуха, полутора лет и старуха Мария Квиринала, ведунья, пусть и христианка, но как многие подозревали, тайно поклонявшаяся Салюте, жаль, что богиня здоровья и благополучия, ее обошла стороной. Впрочем, ей уже исполнилось семьдесят.

На Септимия зашикали, но и только, горожане растерялись и вдруг стали внимать его пространным, путаным, но яростным речам, слушали до тех пор, пока не подоспел Клементий. Вырвавшись из церкви как лев из клетки, он бросился к Септимию, вытолкал его прочь, но тут уже на самого священника зашикали. После чего вмешались солдаты, расталкивая горожан, начали наводить порядок на форуме. Жители расходились, но явно неохотно. Септимий просто сиял, как только отчеканенный сестерций.

А гунны, что гунны, они на все взирали со стороны.

Шестнадцатый день перед календами мая (16 апреля)

В начале весны с приходом распутицы начались болезни; сам слег недели на две, едва дыша от кашля, который начал утихомириваться только совсем недавно, а до того жар и ломота совершенно измучили, настолько, что порой видел не то во сне, не то в бреду Марию и Энея. Супруга все повторяла последнее свое слово, сказанное перед уходом, а я слушал, будто не понимая. Поскольку семьи подле меня никого давно не было, за мной ухаживала Анастасия, жена Клементия — пусть и повитуха, но отвары она готовить умела. После ее ухода под подушкой я нашел крестик и листок бумаги, но не молитва архангелу или святому, — старый палиндром «Sator Arepo tenet opera rotas», по поверьям приносящий удачу, благополучие, выздоровление и все подобное еще язычникам. Может, и он помог.

Анастасия ухаживала и за другими, не всегда удачно. Болезнь выкосила троих — ребенка Игнатия-водовоза и пожилую чету Корнелиев, их сын Квинт служил помощником куриона. Чтоб избежать больших жертв, отец священник велел неустанно молиться и каждую неделю звонить в колокола. Рано или поздно, говорил он, это должно помочь. Рано или поздно, надо полагать, любая болезнь бы отступила, эта не стала исключением.

После зарядили дожди, а когда пришло время первых посевов, наведались готы. Небольшой отряд человек в сорок, проезжал мимо по дороге в столицу диоцеза, нынче изрядно запущенную. Арминий, против обыкновения, ворота им не открыл, но спустился сам. С командиром отряда говорил долго, выведывая обстановку вокруг города, настроение готских племен — отряд прибыл с севера, миновав границу империи, даже не заметив этого, заставы на ней давно исчезли, сохранившись лишь на главных дорогах. После спросил о судьбе Рима, таким голосом, будто говорил о покойнике, отчасти так и было. Перед тем, как рассказать все горожанам, Арминий пришел к куриону, тот послал за мной.

Сотник был бледен, но держался достойно, как и подобает его новому званию. Рассказывать начал сухо, не вдаваясь в детали. По его словам выходило, что главный враг Рима, Аларих, ныне упокоился с миром. Едва Арминий произнес это, как курион шумно выдохнул, а Клементий осенил себя крестом. Я же пододвинул ближе листы, на которых записывал слова центуриона.

После захвата Рима, готы с большой добычей разделились. Малая часть отправилась к Равенне, не то пугать императора, не то сдерживать его вылазки. Остальные двинулись на юг Италии, к Неаполю, грабя города и села. Но главного, чего искал Аларих, ни в Тускане, ни южнее не находил. Войску требовался провиант, а и без того обнищавшие италийские города предоставить ничего не могли. Тогда он намерился отправиться в Сицилию, а уже оттуда в Африку. Но его постигла та же неудача, что и приснопамятного Спартака: флот разметала буря. Аларих попытался вернуться, точно Ганнибал, понимая, в какую ловушку он угодил. Равенну держать в осаде он не мог, а взять наскоком тем паче. Потому, снова уподобясь карфагенянину, грабил юг полуострова, вымещая не ней свою злобу, пока внезапно не умер. Детей у Алариха не осталось, а его сменщик, Атаульф, понимая шаткость своего положения, начал переговоры с Гонорием. Император щедро наградил вождя золотом и оружием, но главное, пшеницей, в которой войска особенно сильно нуждались. Атаульф же пообещал августу очистить от разбойников и мятежников Италию, а после расправиться с Константином-узурпатором, уже несколько лет державшим Галлию и Иберию под своей властью.

«Узурпатор, тот самый, что захватил Британию пять лет назад?», — спросил курион, до которого, видно, доходили слухи о мятежах в этой дальней провинции. Арминий кивнул, пояснив, что и сам мало знает о том, что происходит так далеко. Впрочем, слухи о мятежах на острове изредка просачивались и в нашу глушь, мы слышали, будто сами римские легионы восстали, провозгласив собственного императора, к ним присоединились прибывшие из-за Германского океана варвары. После все они присягнули некоему солдату Константину, ставшему императором. После его власть признали в Галлии и Иберии, префекты провинций бежали, войска приветствовали самозванца, а местные жители и варвары, набегам которых подвергалась Галлия не один десяток лет, вливались в его войско. Гонорий не раз пытался осадить мятежника, но войск и влияния у него не хватало, потому приходилось терпеть. И только теперь у августа появилась возможность поквитаться с самозванцем.

«Атаульф согласился изгнать Константина или убить его взамен на обещание создать на освобожденных землях государство готов. Теперь готы, узнав об этом, направляются в его армию», — произнес, наконец, Арминий. Наступило долгое молчание.

«Иными словами, империя отдает захваченные земли тому, кто их все равно приберет к рукам, — кусая губы, произнес Евсевий. — Но это… это же глупость какая-то. Какая разница, кто там правит? Если только… только из желания отомстить…».

«Именно так показалось и мне», — кратко ответил Арминий, выдохнув.

Я спросил у центуриона, что готы в гарнизоне думают о собственном государстве. На что сотник презрительно фыркнул:

«Рим наша родина», — ответил он, после чего, вдруг заторопившись, покинул нас, оставшихся смотреть ему вслед в явной растерянности.

Седьмой день перед идами мая (9 мая)

Курион не избавился от своего болезненного желания уплатить мыт. После завершения сева, он решил съездить, если не в столицу диоцеза, то хоть в соседний город, спросить жителей, поговорить с куриалами, коли те, как у нас, еще не разбежались. Евсевия долго отговаривали, пусть дороги и находятся под защитой гуннов, но в лесах бесчинствуют разбойники, да и готские отряды, вроде виденного недавно, тоже могут принести беду — кто знает, что на уме у северян? Тем более, когда они идут сражаться за свою обретаемую родину.

Евсевий слушал, но не слышал. Уже в самом начале мая он отправился в путь, в котором сопровождать его взялся Арминий с отрядом в десять человек; я хотел увязаться вслед, но Евсевий решительно возразил, заметив, что на мне будет лежать большая, чем обычно, ответственность, о чем писцу и счетоводу в одном лице следует помнить.

Вернулся он уже через четыре дня, усталый и какой-то всклокоченный, что немудрено, последний раз в соседний город курион выбирался четыре года назад, после памятного многим наводнения. Хотя его рассказ, тоже мной занесенный на бумагу (негласно мы стали вести летопись событий города, прерванную во времена Юлиана), показался весьма примечательным.

Евсевий пробыл всего день у соседей, узнав главное — те тоже не платили налоги и не собираются их отдавать, ежели мытари прибудут. Урожай в этом году обещался невеликий, надо экономить. Впрочем, если прибудет воинство…

Узнав о поселенцах-гуннах, тамошний голова пожалел Евсевия, это как заноза под кожей, пока не гниет, не напоминает. У соседей такой не имелось, а вот численность гарнизона позволяла и бахвалиться своей независимостью, хотя некоторые готы собирались уходить на большую войну. Этому обещанию можно поверить — у императора не останется иного выхода. Кем он будет воевать с огромным готским воинством? Гуннами? А согласятся ли те снова вступать в кровопролитье за чужие устремления? Да, гунны часто бивали готов, они сильнее на поле брани и умнее в переговорах, но за чванство Гонория никто сражаться не станет.

Пересказывая все это, курион не мог не заметить еще одной разницы меж нашими поселениями.

«У них даже фонтаны сохранились, один большой, теперь именуемый „Слава Посейдона“, в самом центре города. У них горожане богаче и живут, ни на кого не оглядываясь. И еще, — он наклонился ко мне, велев ничего больше не писать: — У них не верят больше в божественную троицу, даже в сына-пророка, как когда-то раньше».

«А в кого же тогда?», — спросил я. Евсевий хмыкнул.

«В серп, естественно», — ответил он.

Шестой день перед календами июля (26 июня)

Начало лета выдалось скверным, дожди зарядили с конца мая и почти не прекращались. Урожай гнил на корню, огурцы не успевали вырасти, желтея и чернея, яблоки червивели зелеными. Да и пшеница вся полегла под тяжелыми ливнями. Отец Клементий служил обедни с утра до ночи, но пользы от них не виделось. И без Септимия складывалось ощущение, будто небеса нас прокляли. Может, старания попа этому поспособствовали.

Септимий, конечно, не остался безучастен. Но его не просто слушали, к нему присоединялись. Люди смотрели на небо, на духоту, дни стояли очень жаркими, а бездвижные тучи то и дело проливались дождем. Никто не мог понять, откуда берется столько влаги. Пеняли на чуждых богов и переставая им молиться, пытались найти спасение в богах прежних, чуть не написал старых.

Признаться, я сам, прежде почитавший себя человеком разумным, начал вдаваться в религиозный мистицизм, порой заставал себя за безучастной молитвой то Сатурну, то Минерве, когда гложущие воспоминания воскрешали образ Энея. А то и Салюте, когда размышлял о превратностях собственной судьбы. Я не знал, как правильно им молиться, ибо не был обучен, но старался, надеясь, что чистотой и прилежанием заслужу благосклонность.

Иногда прерывался, напоминая, что никогда прежде не верил столь отчаянно даже в великого бога времени, с чего бы теперь служить ему. Но тотчас обрывал себя и старательно доводил молитву до конца, столь бы странной она ни казалось.

Хельга снова стала чаще бывать у гуннов, больше того, осмелилась задавать вопросы шаману, который против обыкновения охотно ей отвечал. Больше того, даже приглашал за запретную черту. Этим варварам даже продолжавшееся столь долго и яростно ненастье казалось, шло на пользу только, трава выросла на пастбищах почти в человеческий рост, их животные блаженствовали, набирая вес на глазах. Гунны радовались, снисходительно поглядывая не загибающихся землепашцев. Как тут ни вспомнить первопричину вражды Каина к Авелю, но только зеркально отраженную в нашем времени и месте. Даже болезни обходили гуннов стороной. Неудивительно, что они привечали Хельгу, ибо в ней рассчитывали найти то слабое звено перед ними, через которое мы поддадимся и признаем их власть.

Если они на это рассчитывают, конечно.

Восьмой день перед идами сентября (6 сентября)

Скверное дело, урожая мы почти не собрали. Большая часть пшеницы сгнила на корню, она полегла еще в июне, а когда пришло время жатвы, ее колосья уже или осыпались или их погрызли мыши, мелкие бестии, немыслимо расплодившиеся за жаркое, влажное лето. Видимо и они, а не только насекомые, самозарождаются от гнили, как писал мудрец Аристотель.

Но хуже мышей и гнили оказалось римское нашествие. Поистине, мы на себе испытали все то, к чему принуждали многих варваров: грабежи, поборы и жестокость, невзирая на то положение, в котором они находились. Конечно, история показывала, что подпав под влияние Рима, варвары оказывались облагодетельствованы законами, которые позднее почитали за высшую справедливость, и культурой, впитываемой с наслаждением; взять хотя бы наших готов, которые, за малым исключением, с искренним и неподдельным уважением говорили о статусе римского гражданина, что получили их отцы и деды и который с гордостью носили они, частенько упрекая собратьев с севера, не понимающих или не стремящихся к новому положению. Вспомнить того же Видигойю и его поступок, лишний раз доказывающий, насколько он оставался римлянином до последнего вздоха, не в пример многим тем, кто получил это звание по праву принадлежности к италикам. Но я говорю о первом, часто не слишком благоприятном впечатлении от могущества Рима, от силы его, пока еще лишенной славы и величия.

Так и прибывшие от префекта две центурии устроили у нас светопреставление. Арминий не мог не открыть ворота одетым в черное, ровно воронье, конникам, пусть и в тяжелом вооружении: это были свои, хоть и повели они себя, ровно чужие. От ворот командир прибывших в богатых, но потрепанных дорогой одеждах приказал отворять амбары — налоги будут браться и за прошлый год и вперед за нынешний. Вышедший вперед курион возмутился было, но его тотчас отогнали спешившиеся всадники — теперь они могли наводить порядок, пока Арминий, ошарашено наблюдая за ними, не спустился со стены. Римляне вели себя, точно дикари — хватали все, что видели, не обращая внимания на просьбы центуриона вести себя подобающе. Знатный всадник, приведший воинство, наконец, не выдержал, но прикрикнул на начальника гарнизона. Тот довольно учтиво спросил, с чего такая спешка и потребность, не внося в списки, изымать едва ли не все. Да и согласовали ли эту операцию с диоцезом, ведь именно оттуда приезжают сборщики налогов. На что получил лаконичный ответ:

«Приказ префекта Рима взять дополнительные единовременные сборы с провинций. Город необходимо возродить лучше прежнего, а еще там люди голодают. Нам срочно требуется провизия и скот, чего тут непонятного?»

Курион попросил разрешения ознакомится с новыми поборами, всадник просто пнул его. Солдаты восприняли это как сигнал, начали избивать всех встречных. Досталось и мне, я получил поперек спины мечом, спасибо, хоть плашмя. Арминий дольше терпеть не стал, крикнул своих. Через минуту разгорелась нешуточное сражение, в котором явный перевес не сыграл роли, скорее, отчаянная решимость защитить крохи, тяжелым трудом нажитые. Воинство всадника потеряло двоих убитыми и нескольких ранеными, ранив троих наших, в том числе Арминия, по счастью, несильно, в плечо.

Тут только прибывшие утихомирились. Всадник приказал забирать уже награбленное и убираться восвояси; под свист наших воинов, римляне покинули город и уехали.

Только Арминий молчал. Когда разбойники убыли, он долго хмурился, наконец, не выдержав, произнес:

«Знаю, сам римлян. Они вернутся — последнее забрать и отомстить. Не у союзников же забирать, еще воевать передумают. Проще своих раздеть донага, авось смолчат».

Слышавших это передернуло, я не стал исключением. Об этой особенности Рима все мы были наслышаны еще с историй Тацита. Да и по себе прекрасно знали, сами радовались, когда от разорения соседних народов в нашем городе проводились гуляния и отменялись налоги. Впрочем, это случалось очень давно, не на моей памяти. В ту пору, когда Рим еще мог за себя постоять. Даже не вспомнить, при каком императоре это было.

Календы октября (1 октября)

В ходе разора, учиненного римскими мытарями, пострадали и гунны, когда сборщики отъехали от города, им на глаза попались богатые стада варваров. Недолго думая, те забрали, сколько смогли увести, не знаю, знали ли они, у кого угоняют или нет. Через несколько дней гуннский шаман куда-то запропал. Объяснить нам смогла только Хельга, которая и заметила его отсутствие, еще бы, теперь это ее главный собеседник. Мы бы и вовсе не узнали, пропади он хоть на год, настолько гунны жили своим уставом, а мы старательно обходили их стороной. Хельга рассказала, что гунны потеряли много лошадей и коров, а потому не могли перед долгой зимой оставаться без мяса и молока — шаман уехал просить своих о помощи. И через некоторое время он вернулся, видимо, не с пустыми руками. Хельга пояснила, что богатые союзники выдали семьям своих военачальников столько, сколько те просили, от щедрот. Нам оставалось только дивиться и завидовать.

Для многих горожан налет мытарей оказался последней каплей в долгой их череде, падавших на нас весь этот проклятый год. Уже не только Септимий, но и многие другие требовали перестать молиться чужим богам, вспомнить о своих, вернуться к истокам былого могущества и жить, как прежде. Курион проговорился насчет соседей, теперь стали кивать и на них. А те как раз совершили ответный визит, к нам прибыл куриал тамошних мастеров, посмотреть на наше житье, предложить обмен товарами и оказать помощь, когда увидел, что сотворили римляне. Их городок не подвергся подобному разорению по простой причине — сборщикам префекта попросту не открыли ворота. Когда Евсевий услышал о помощи, у него на глаза слезы навернулись, мы уж совсем запамятовали об этом стародавнем римском обычае. Как и о богах, прибывший куриал настоятельно советовал вернуться к ним, от иудейской семейки хорошего не жди, так и сказал.

Когда он уехал, в церковь продолжали ходить, разве самые упорные, числом не больше десятка. Напрасно Клементий тряс колокол, горожане мессы старательно избегали. А в один из святых и постных дней попросту избили его, стоило тому пообещать проклясть вероотступников. Две недели Клементий не показывался на людях, а потом заявил, что удручен происходящим, уповает на милость божью, да что там, всей святой троицы, и надеется, что за месяц, который он положил городу, народ одумается, вернется к истинным богам, забыв нечестивые обряды, и тогда только поп сможет простить обидчиков, которых, вообще-то, всегда и следует прощать терпеливым христианам, но тут ведь не его честь задета, но божья.

Ему надавали еще. В ответ Клементий клятвенно пообещал проклясть город самой страшной карой — а пока укрылся в причте, надежно запершись в нем, чтоб точно никто не достал. Видимо, очень уезжать не хотелось. Да и непонятно, куда бы он делся — не романизированные готы поклонялись своим богам, гунны и подавно, а до столицы диоцеза, если там еще верят в христианскую троицу, еще надо добраться.

Календы ноября (1 ноября)

Как и обещал, Клементий покинул город, как раз перед одним из важнейших празднеств правоверных — Днем всех святых. Собирался он долго, все откладывал, но его старательно подгоняли, давая понять, что более в услугах попа не нуждаются. Трудно сказать, куда он наметил путь, да и двинулся бы куда-то вовсе, кабы не визит монахов, двигавшихся из дикой, глухой к христианам Паннонии в благословенную Италию, может, даже в Рим, если все прежние напасти оставили Вечный город. На этот счет мы сами ничего сказать не могли, но слухи до монахов доходили самые разные, и что теперь его защищают христианизированные готы и что те же самые, но только не верующие в единую троицу варвары его снова разорили, и еще много-много самого удивительного, о чем незамедлительно поведали бы городу, не отпади он предусмотрительно от лона церкви. Посему докладывали они обо всем этом Клементию, да так усердно, что он и предложил им заночевать, а после уговорил остаться еще ненадолго, ибо слушателей у него не осталось вовсе. Горожане за последние недели щедро изрисовали церковь фаллосами и перевернутыми крестами, изгоняя поповское семейство; невзирая на это монахи остановились в причте, где и пробыли почти неделю. Видимо, уговаривая Клементия присоединиться в их походе в Италию, невероятно далекую даже для давшего обет подвижничества священнослужителя. Теперь подвигаться ему и пристало.

Напоследок Клементий объявил, что уходит, чем сорвал долгие, продолжительные аплодисменты, видимо, первые в его жизни. Сообщил, на всякий случай, куда направляется, а еще то, что с ним уйдет истинный бог и его жена-церковь. Ему снова поаплодировали, а после я зачем-то вылез, подзуживая, спросил, чего ж это он такой праведный, истинный христианин, а на стене причта у него Сатурнов серп висит. Клементий даже побледнел от злости, распалившись, выдал все, что думает о мирянах, а после пояснил, что это не Сатурна, но истинно православной церкви символ, полумесяц, и просьба больше их не сметь и путать. Наконец, собрался и уехал.

Теперь курион приказал горожанам думать и решать, что делать с освободившимся божьим домом.

Пятый день перед календами декабря (27 ноября)

Урожай собран, он поистине был бы смехотворен, не окажись мы перед угрозой голода. Спасибо, соседи пообещали помочь, нам уже привезли три воза провизии, главное, пшеницы и немного мяса, за что наши мастеровые пообещали отработать для подателей, где и как только возможно. Тамошний курион только рукой махнул, свои люди, как-нибудь да сочтемся. Вскоре и он сам обещал прибыть с долгом благодетеля присмотреть за нашими делами.

А Евсевий, раз уж у жителей стало времени побольше, собрал эдакую агору, в лучших традициях Перикла и Фемистокла, стал спрашивать, что делать с храмом. Народ откликнулся, горожане, едва не всем числом, прибыли на форум перед бывшей церковью, из которой Клементий предусмотрительно вынес все самое ценное, поглядывая на здание, принялись выкрикивать. Галдеж поднялся невообразимый, небеса вздрогнули. Стало понятно, что так мы ничего не нарешаем, Евсевий, поворошив для верности Тацита, ибо чего только в «Анналах» ни сыщешь, велел записываться в ораторы и готовить урны и шарики для голосования. Подобного у нас давно не проводилось, народ отвык от таких мероприятий и теперь постигал позабытую науку с большой охотой. Потому неудивительно, что в ораторы записалась чуть не половина сограждан. Тем более, не странно, что среди них оказались и матроны, доселе такого права лишенные. Под нажимом невестки куриона, тоже Марии, тоже крещеной, правом голоса Евсевий на время одарил и женщин. Правда, выступать решились всего две, понятно, кто первая, но вот вторая удивила всех. В ораторы записалась и Хельга. Когда ее начали спрашивать, чего она задумала, супруга сотника старательно молчала, либо просила подождать до самого момента ее выступления. Интриговала. Но многие догадались, куда она будет клонить.

Для начала, не сговариваясь, согласились, что вести заседания будет курион, куда ж без него? — а записывать речи и решения тот, кто всегда этим и занимался, то есть, я. После, так же по определению решили использовать церковь для нужд старых богов, отказавшись от христианства.

Теперь предстояло выбрать главного бога в храм. Евсевий хотел предложить Юпитера, ибо ему предназначался храм изначально, но на куриона неожиданно зашикали, так громовержец оказался в общем списке. А решение о том, кому горожане станут поклоняться, будет принято на общем голосовании, самым римским из всех возможных способов общения с богами.

Всякий здравомыслящий человек после этого обходил бы наш городок десятой дорогой, но тогда нам было не до здравомыслия. Вопрос виделся необычайно серьезным, и решить его полагалось именно так и никак иначе. Ораторы долго выстраивались в очередь, никто не хотел говорить первым, но все последним, потому тянули жребий. После принялись говорить.

На слушание ушло три дня. Отвыкшие от подобного вольнодумства горожане стремились высказаться, впрочем, больше по всем поводам последних месяцев и даже лет, а не только касаемо божественного выбора. Каждый оратор, предлагая свой выбор, непременно рассказывал, что он думает о варварах, что по соседству или воюющих за Рим или против него, о самом Риме и его правителях, об императоре, — о последнем даже больше, чем о чем-то еще. Иногда цеплялся к предыдущим выступающим, и тогда приходилось вмешиваться Арминию, выпроваживая ретивого возглашателя, желавшего прослыть еще и драчуном.

Когда очередь дошла до Хельги, в начале третьего дня, многие уже подзабыли, с чего начался диспут, другим надоели сами выступления, а иные хотели бы поблагодарить куриона за возможность высказаться; словом, перед тем, как ей подняться на каменный помост, начался обычный базарный сыр-бор, который и должен происходить на форуме. Центурион снова вмешался, навел порядок и только затем пригласил супругу. Не сказать, чтоб Арминий был слишком доволен ее появлением перед слушателями, но виду старался не подавать, впрочем, прекрасно понимая, что слишком многое и так написано у него на лице.

«Не хочу случайно обидеть кого-нибудь своими словами, — так начала Хельга речь, — но… еще раз просите меня. Я должна сказать нечто важное».

На какое-то время наступила тишина, будучи первой оратрикс, Хельга оценивающе осматривала публику, а та в ответ столь же внимательно разглядывала ее. Наконец, продолжила:

«Я понимаю, почему вы отказались от христианского бога. Он действительно чужд нам, его обычаи странны, а законы противоречат нашим. Он требует жертв, которых мы не понимаем, во имя того, что нам чуждо. Христиане запретили театр, пытались уничтожить библиотеку, требовали непрерывных молитв и воздержаний, но ни разу не указывали, что их этот путь приведет к богу, хоть какому из троицы. Но и наши старые боги, простите еще раз, не примут нас. Может, они ушли, может, оглохли и ослепли, а может их просто не стало. Потому я говорю, не стоит молиться тем, кого мы сами когда-то отвергли, погнавшись за большей праведностью. Нам следует думать о будущем наших детей и их детей, о будущем нашего рода, а не только об урожае, налогах, Риме и всем прочем. А будущее выходит таково, что молиться нам надлежит уже сейчас не Христу или Сатурну, но Тенгри».

У нее переспросили, кого она имеет в виду, Хельга объяснила.

«Бог гуннов? — возмутилась толпа. — В преисподнюю их! И ты прочь, уходи с помоста!»

Хельга пыталась возражать, но ее перестали слушать, курион вмешался, попросил супругу Арминия покинуть помост. Та подняла голову, но не сдвинулась, подождала когда толпа хоть чуть утихомирится. В просвете между сполохами криков, она воскликнула:

«Тенгри будет над нами, и никто другой. Гунны пришли навсегда, они не уйдут, а изгнать их не могут даже все германские племена, все варвары этого мира. Если мы хотим выжить, нам придется склониться. Я подаю вам пример».

И с этими словами она взяла на руки и подняла ввысь своего малыша. Германика. Его голову натуго перетягивала пестрая лента.

Народ будто обезумел. Подоспевший Арминий увел супругу подобру-поздорову прочь, однако, еще долго толпа не могла успокоиться, а когда сотник вернулся, многие начали пенять ему самодурство жены и слабоволие, варваром решил стать, Рим и прежде платил дань варварам, да только всегда распрямлялся и побивал нечестивых, как бы они ни пытались сломить его. Сразу вспомнили царя Югурту и братьев Горациев, помянули Бренна и Камилла, да еще много кого.

И только после послышались голоса, мол, если сюда снова придет Рим, нам уж точно несдобровать. Толпа разом утихла.

Календы декабря (1 декабря)

Большинством голосов было решено предоставить храм Сатурну. Я писал прежде, сколь много оказалось желающих высказаться, но и после их долгих трехдневных выступлений, далеко не все могли решить, как вернее поступить с опустевшим храмом. Снова обратились за советом к куриону, тот пусть и не имел права вмешиваться, ибо сам себя лишил права голоса, но полистав стершиеся страницы летописей далекого прошлого нашего города, нашел интересный документ, который и предложил использовать. Так процесс голосования было решено проводить в несколько туров, для чего мне пришлось сходить в библиотеку и, попросив прощения у Гомера, очистить его «Илиаду» для нужд города. Теперь бумаги хватало.

Вначале горожане, в том числе и женщины, весь день приходили в дом собраний и сообщали мне, какому богу они считали нужным молиться; я записывал, а после рассортировав божеств, трех наиболее важных — Сатурна, Юпитера и Весту — внес в список для следующего голосования. На втором этапе горожане, уже только мужчины использовали обычные методы — опуская в урну шарики трех цветов (белый за Юпитера, черный за Сатурна и красный, свежепокрашенный за Весту) выбрали уже двойку ведущих богов. И тут случилась неожиданность, в последний момент Веста обошла Юпитера и пробилась в заключительный тур. В котором выбирали из двух горних созданий. Новой неожиданности не произошло, Сатурн победил с заметным перевесом.

Теперь оставалось только послать вестников в соседний город, пригласить нового служителя храма. Курион становиться жрецом старого культа не решился, заявив, что с него хватило звания «друг народа», а поскольку никто толком не знал таинств служения божеству времени и урожая, решили послать за теми, кто уже не первый год молится и даже с успехом седому правителю земли и всего его времени. Деметрий, новый хозяин старого храма, должен был прибыть со дня на день.

Канун нон января 1164 года от основания города (4 января 412 г.н.э.)

Зима окончательно вступила в свои права. Декабрь выдался бесснежным, но холодным, не таким, как в прошлую зиму, конечно, но тоже суровым. Впрочем, землепашцы полагают, урожаю озими ничего не угрожает, ведь с началом нового года начались метели, завыли вьюги, теперь мы снова оказались отрезаны от прочих поселений, сами по себе на неопределенный срок. Запасов у нас в обрез, как бы ни пришлось голодать, как после приснопамятного наводнения, когда с марта пришлось положить зубы на полку. Многие этого боятся, неудивительно, что в недавно открытом храме Сатурна всегда многолюдно, невзирая на стужу.

Каков же разительный контраст между прежним и новым храмом! Или мне это кажется просто потому, что прежний храм я старательно обходил, лишь в первые годы после освобождения там бывая регулярно. Там же прошло и венчание, — да и как еще можно узаконить союз двух христиан? Но сейчас все, считающие себя таковыми, покинули город — или перешли в новую старую религию. Их прежняя вера закончилось, об этом можно сказать с уверенностью. Но действительно ли мы вернулись к божествам наших отцов или лишь отсрочили приход Тенгри? Тут я не могу сказать с уверенностью, больше того, само перо, своевольно останавливается, отказываясь писать. Выходка Хельги поразила, да что там, ужаснула многих. Ее теперь стараются обходить десятой дорогой. Но заноза, ей занесенная, думаю, терзает большинство горожан — потому ей и нет приема почти во всех домах города. Как бы она ни сказала правду о нашем грядущем, этого подсознательно боятся все, потому и сторонятся ее, ровно Кассандры. Когда я заходил к ней, расспросить о самочувствии Германика, то, выходя, ощущал на себе осуждающие взгляды из окон окрест. Скорее, страшащиеся, чем осуждающие, но все равно неприятные. Теперь они будут еще долго преследовать Хельгу, если только история наша снова резко не переменится. Чего тоже многие опасаются.

Когда Хельга говорила с помоста, я краем глаза заметил двух или трех гуннов на самом краю площади, они промелькнули и исчезли, люди, которых ни с кем нельзя перепутать, которых у нас зовут не иначе как «демоны», и вовсе не только из-за причудливых голов. Их боятся: их мощи, влияния, их способности добиваться своего. Они представляют очевидную угрозу Риму, пока еще не сказавшую решающего слова, только пробующую себя, как в Сирии или Каппадокии, как позднее, в Паннонии, которая теперь уже их вотчина, не наша. Неприятно думать об этом, о том, как быстро теряет себя Рим, но еще неприятней думать о самом Риме.

И немудрено: пока до нас еще не добрались мытари из столицы диоцеза. Мне самому это промедление кажется зловещим, будто тамошние сборщики намеренно тянут до самого сева, чтоб отобрать последнее. Хотя что у нас осталось, до весны б дотянуть, хотя б до схода снегов, когда можно будет снарядить повозку за помощью в соседний город. Курион не хочет тревожить тамошние власти лишний раз, они и так не отказывают, а потому еще сильнее хочется справиться самим. Сатурн нам всем в помощь!

Пятый день перед нонами марта (3 марта)

Не люблю зиму. Это холодное, долгое, муторное время года, как кажется, высасывает из меня жизнь — весной я часто заболеваю, сколько себя помню, подобное случается с пугающей закономерностью, и после совершенно вымотанный холодами, начинаю к апрелю, если не позже, отогреваться, возвращаясь к прежнему состоянию. Чтоб снова окунуться в морозы, вьюги и непомерную стужу.

Верно, в Италии все иначе. Я ни разу там не был, но почему-то кажется, что ее обогревают теплые моря, а земли, на которых Сатурн воздвиг свой дом, рядом с кузней Вулкана, не знакомы с морозами, снегом и стылыми ночами, которые столь незаметно переходят в дни, что порой тянутся неделями прежде, чем метели стихнут, а холода уйдут.

Кажется, я становлюсь похожим на сосланного Горация; но тот хотя бы писал безупречные вирши, а я просто жалуюсь на жизнь бумаге, не зная удержу; воистину, она все стерпит. Не знаю, кажется мне или взаправду, но последние несколько лет я стал чаще болеть и заметно дольше обычного. Вот и этим февралем снова слег, снова на две недели, как в прошлый раз. И тоже с большим трудом прихожу в себя. Все чаще вижу во снах Энея и все реже Марию. Не знаю даже, к чему эти сны, но надеюсь, Плутон не слишком внимателен к моей супруге, а Минерва, напротив, не оставляет без присмотра сына.

В городке нашем заметное оживление, после прибытия Деметрия и службы идут с большим наплывом верующих, с большой радостью перешедших из позабытого поспешно христианства в веру, которая многим кажется единственно непреложной. Септимий в полном восторге, он уже стал помощником Деметрия, дня не проходит без его участия в разных храмовых делах; он уже умудрился расписать будущий праздник сатурналий, хотя до декабря еще палкой не добросишь.

Но хоть к Хельге стали относиться помягче, просто не общаются. После той выходки все подруги отвернулись от женщины, но уже не поносят прилюдно. А она нашла иной круг общения — среди гуннок. Теперь, когда Хельга перевязала головку Германику, стало очевидным, что он, а с ним и мама, стали частью иной общности. Жена Арминия говорила: этого достаточно, чтоб семье младенца с искаженным черепом можно было войти в прежде запретные пределы гуннского жилья. Когда я спрашивал ее, молится ли она Тенгри, Хельга ушла от ответа. Видимо, еще сама не решила. Или запретил говорить Арминий, который стоек в своей вере, пусть и разрешил жене такую выходящую за рамки приличия блажь. Но вот странно, на него за подобное косо не смотрят. Видимо, довольны его новым выбором, Арминий, прежде рьяно служивший Христу, теперь со всеми вместе столь же истово молится другому богу.

Сатурн помог или нет, но зиму мы пережили более удачно, чем даже ожидалось, курион верно распределил запасы, даже сейчас у нас есть остаток, который не надо дополнительно резать, растягивая до первых урожаев. И пусть зима забрала еще пятерых, но подарила нам двух новорожденных: супруга Деметрия разрешилась от бремени Павлином, а жена Бера родила Милу. Жаль, скончалась Мения, не перенесла морозов или разлуки с любимым — однажды заснула навсегда, в январскую оттепель, в тот непамятный день, когда даже копать могилу оказалось несложно. Будто намеренно не желала причинять всем лишних неудобств. Ее дочери, еще не нашедшие мужей, остались на попечении родных, хоть давно в этом не нуждаются. Но таков обычай, который сейчас всем приятно соблюсти.

Календы апреля (1 апреля)

Нынешние Венералии я обозначаю особенно. В жизни каждого человека, верно, находится несколько дат, которые он, отмечая с другими, тем не менее, придает им свое, особое значение. Сейчас эти празднования забыты, я случайно наткнулся на описание их, перебирая трактаты в библиотеке и снова с грешным намерением употребить старинный труд на низменное дело: очистив свиток от многовековой мудрости, использовать на сиюминутную глупость. Но мы помним хорошо только то, чему обучались в детстве или юности, нынешним праздникам, столь холимым и лелеемым Септимием, нас никто не учил, да и не верю я в то, что они снова приживутся. Больше века прошло, как нам насадили христианство, вряд ли старые боги возьмут обратно верх. Тем более, когда даже жрец Сатурна с трудом вспоминает обряды, относящиеся к другим богам старого пантеона. Я спрашивал его о Венералиях сегодня, увы, ничего не получил в ответ. Деметрий вспомнил только, что вместе с ними празднуется деть бога смеха, Ризуса, о коем я даже не слышал ничего. Впрочем, для меня это действительно веселый день — давным-давно, двадцать пять лет назад я получил вольную. Не знаю, совпало ли, или Горгий так пошутил, непонятно над кем, над нами или собой, но освободил рабов он именно в календы апреля. Больше того, расщедрился и на имена собственные, прекрасно понимая: появление полутораста Горгиев Констанциев в городе и окрестностях сильно осложнит жизнь ни в чем неповинных перед ним жителей. А перед этим днями и неделями он беспрестанно колесил по окрестностям, общаясь с кредиторами, пытаясь перезаложить имение, но тщетно. Когда понял, что не просто разорен, но опозорил и себя и свой род и теперь станет простым смертным, лишившись крова над головой, бросился на меч. Предварительно отравив супругу, по злой иронии судьбы носившей имя Анастасия. Земли же, поместье и все, что у семьи Констанциев оставалось, перешло в собственность главного кредитора — городской казны диоцеза. Уже тамошние ростовщики позднее начали предлагать наделы бывшим рабам, трудившимся на Горгия в поте лица, и крестьянам окрестных земель. Кто-то польстился, но большая часть земель так и осталась не у дел, сейчас эти заросшие поля определили под пастбища, ни которых пасутся стада гуннов.

Судьи еще целый год разбирали наше дело, но пришли к согласию, что освобождение вышло законным, верным и справедливым, а потому все вольноотпущенники таковыми и остаются. Снова это известие настигло меня, прибыв аж из столицы диоцеза, где и разбиралось, в календы апреля, в день бога смеха. Он и веселились же мы тогда! Почти как и в тот день, что хозяин даровал нам вольную. Тогда я впервые напился до помрачения сознания, будто не Ризуса мы праздновали, а его зловредного двойника Мимаса, бога дурных шуток.

Семнадцатый день перед календами мая (15 мая)

Прошлым вечером мимо нас прокатилось гуннское воинство — варвары возвращались домой, в родное кочевье с долгого похода во имя и славу императора Гонория. Везли богатые дары, полученные от него или помимо него с тех земель, которые освободили от разбоя и диких племен — не могу забыть, как сам стоял на стене не один час, наблюдая за величественным шествием повозок, запряжных волами, ибо только они могли сдвинуть тяжесть множества мешков пшеницы, тюков мехов или ящиков с золотом, оружием, еще какими-то неведомыми ценностями и припасами, ради которых гунны двинулись на север Италии и в Далмацию наводить порядок — и успешно выполнили союзнический долг. Дарами императора они и поделились с женами и наложницами нашего поселения. Вот странно, но их мужчины не явились, не то еще придут, не то уже погибли. И Хельга, обычно знающая все и обо всем в гуннских делах, на этот раз плечами пожимала — по какой-то причине с ней на эту тему не заговаривали. Шаман, получивший щедрые дары от победителей, сказал только: «ветер всегда приносит вести первым», но говорил он о мужьях или пытался предсказывать о чем-то более значительном, осталось неясным.

А гуннские семьи и эту зиму пережили лучше прочих. Но нам ли удивляться подобному?

Канун ид июня (14 июня)

Вчера случилось событие, всколыхнувшее наш городок не меньше памятного наводнения. Никто пока не решил, радоваться или горевать о случившемся. Ибо и тому и другому есть самые очевидные причины.

Через наш город проходил небольшой готский отряд, двигавшийся в Германию. Последние дни таких сновало много — дорога даже в нынешнее лихолетье оставалась по-прежнему торной, ведущей с северных провинций в самое сердце империи, к Вечному городу. А поскольку именно там сейчас готы наводили порядок, изничтожая орды разбойников и восставших, с намерением позже отравиться в Галлию, на завоевание уже собственных территорий, их воинства прибывали на север Италии в больших количествах. Верно, столь же многолюдно было на этой дороге в совсем иные времена, при Диоклетиане или Константине, когда империя еще не рассыпалась под натиском орд варваров, уже сейчас очевидно, отнявших у нее многие земли навсегда. Что останется от Рима после того, как упокоится в земле Гонорий? Явно немного, ибо Британия и Паннония уже перешла в руки варваров без возврата, Галлия, отторгнутая Константином и, верно, Иберия, останется за готами, станет центром их царства, Иллирия, Норик и Реция, и так прежде готские, возможно, перейдут в руки гуннов, как, скорее всего и северные части Романии. Но я не силен в предсказаниях, мало знаком с тамошними правителями, да и чего стоят пророчества человека, ни разу в жизни не покидавшего надолго свой городок? Лучше вернусь к готам.

Прибывший отряд принес волнительную весть — столица диоцеза и окрестные земли охвачены восстанием. Земледельцы и колоны поместий окрест города еще в прошедшую осень подвергшиеся столь же тяжкому разбойничьему набегу войск претора, не смогли заплатить новым мытарям новый оброк, а потому возмутились. Подавить их выступления войсками оказалось невозможно, готы, служившие правителям диоцеза, перешли на сторону восставших, осадили город и потребовали возмещения ущерба родным и близким — а что в том удивительного, когда большая часть голодавших агрикол именно переселившиеся с севера варвары, частью граждане Рима, частью нет, но все как есть одно большое племя, привыкшее стоять за себя и близких и в отместку за надругательства тотчас взявшееся за оружие. Столица немедленно перешла под власть готов. В Равенну, ко двору императора или в поместье ненасытного претора пошло сообщение с выжившими куриалами о том, что диоцез отказывается платить налоги Риму, посылать солдат в его армию и пропускать торговцев и почтарей на свою территорию до тех самых пор, пока не будут отменены неправедные поборы или не появится готское царство. Тогда восставшие уйдут в Галлию и более чинить обиды Риму не станут, больше того, обещают впредь оставаться верными союзниками, если опять чего подобного не случится.

Как можно понять из дальнейшего рассказа, Гонорий попытался подговорить Атаульфа разобраться с мятежниками, но тот отказался, не став биться со своими, тем более, выступать против их разумных требований. Но куда более странным оказалось молчаливое потворство восставшим гуннов, те тоже не решились напасть на диоцез, исполняя долг федерата, хотя и возвращались дорогой через охваченные волнениями земли. Вряд ли побоялись сражений, не такие это люди, чтоб бежать от битвы, — не то пожалели, что хотя б часть полученного от императора добра перепадет готам, не то союзнический долг, по разумению вождей оказался исчерпан, а для нового не пришло время или деньги. Разрешить этот вопрос могли лишь сами гунны, но поди спроси их об этом!

Тем временем, сам Атаульф собирал войска уже для нового похода, в Галлию, и находясь в Плаценции, поджидал новые отряды, приходившие с юга Германии и из соседних Реции, Норика, даже из Далмации, Иллирии и Фракии. Готы со всех концов империи стекались к нему; трудно сомневаться, что столь внушительного войска испугался и галльский узурпатор Константин. Он даже попытался вести переговоры с Атаульфом, но настолько неудачно, что, как сказывают, самозваного государя сразу казнили, а вместо него новым императором стал некто Иовин, прежде правая рука мятежника; так ли это на самом деле, не нам судить, одно могу сказать с уверенностью — Атаульф намеревался во что бы то ни стало захватить для своего племени как можно больше земель. И столь же твердосто могу добавить, что пока готский вождь не переправился через Альпы и не основал там свое царство, нам можно дышать свободно.

Канун календ июля (30 июня)

Общее мнение после посещения готским отрядом нашего поселения постепенно склонилось к тихому ликованию, тихому потому, как не хотелось будить лиха, а ликование оттого, что нас пока не страшит месть Рима; зная, пусть косвенно, императора, можно не сомневаться, что мятеж федератов он попытается подавить любой ценой, но когда еще Гонорий наберет войско или с кем договорится о подавлении мятежа, неведомо. А значит, можно не думать о налогах и побоях и жить, наслаждаясь, как нам и завещано теми эпикурейскими римлянами, о которых мы и знаем всего ничего, но именно их почитаем за подлинных наших предков. Пусть и корни у всех нас самые разные, но есть вещи, которые связывают жителей городка крепче канатов — такие занятные заблуждения самый яркий тому пример.

Потому многие выходили на стены, всматриваясь вдаль, да и сам Арминий посылал не раз отряды на юг и на север, узнавать новости. Из соседнего городка, куда собрался отправиться Деметрий на свадьбу дочери, тоже приходили известия большей частью праздничные. Там готовились встречать Фортуналии, а с ними и начало покоса и жатвы, кто знает, как именно, ибо праздновали всего второй раз после столь долгого перерыва, что все прежние познания в празднествах давно стали легендой, а стараниями христиан, старательно сжигавших все книги, кроме единственной верной, еще и покрытой исключительно плотной завесой тайн и загадок. Но христианство отжило свое в наших местах, естественной реакцией стало возвращение к прежним устоям, а уж как и в какой мере, только от нас и зависело. Потому, верно, каждый городок придумывал их на свой манер, коли не находил свитков с описаниями — как и мы, например. Что-то перенимая у соседей, в ином мы создавали свою веру, вроде общую, но и в то же время, собственную. В том есть определенный резон, ибо за последние десятилетия, не только годы, наше поселение стало обособленным, эту самость мы и передавали через обретенные ритуалы заклинания старых богов. А что из этого выйдет, мы, возможно, совсем скоро узнаем. Уже когда вернется Деметрий, он как раз поехал уточнять в книгах правила празднования Сатурналий. Впрочем, мы все равно будем отмечать их иначе, нежели соседи, это уже окончательно решено. И вместе с праздниками только обретенную независимость от римских властей, сколько бы она ни продлилась, хотя многие уже надеются: очень и очень долго. Даже не знаю. как относиться к подобному. Мы все равно остаемся Римом. Хоть сам Рим боимся и, кажется, тихо ненавидим. Но разве не его жители называют Вечный город «великой помойкой»?

Четвертый день перед нонами августа (2 августа)

Вдруг вспомнил, что сегодня день какого-то христианского пророка. По заповеданию самих правоверных, с этого дня комары перестают жалить, а вода становится холодна. После праздника запрещалось купаться в реке, сейчас этот запрет выглядит тем более странно, что многие, прежде яростно соблюдавшие его, чтоб пророк не прогневался, напрочь обо всем позабыли. И немудрено, лето выдалось жарким, урожай обильным, а пшеницы уже намолотили столько, что амбары ломятся, впервые за много лет забитые под завязку. Храм полнится прихожанами, благодарящими Сатурна за щедрые дары; в кои-то веки почти каждый горожанин стал его гостем. Прежде немногие и далеко не всегда посещали церковь, несмотря на то, что всем готам, получившие гражданство в последний век или чуть больше, это вменялось властями в обязанность, одну из многих, которую стоило соблюсти ради безопасности ближних и своего положения в обществе. Но сейчас разве имеет смысл подданство Рима на тех землях, что уже не принадлежит ему и не факт, что когда-нибудь вернутся под его пяту? Все мы, вдруг освободившиеся из-под императорского гнета, разом раздышались, а лишившись христианства, возрадовались, будто только узнали, какого это — быть живым.

Вот уже слышны голоса: мало нам Сатурна, надо бы и Весту почтить вниманием, ибо много голосов за нее подано, да и богиня не оставляет нас, стоило бы задуматься и уважить. Как и Юпитера, отца богов и правителя неба. Как, верно, и Марса, ибо восстание готов, поднятое в начале года в столице нашего диоцеза, продолжает шириться. Занялся Норик, в Реции стало неспокойно. Уже Далмация заполыхала, куда из Романии отправились войска, но как мы слышали от готских отрядов, продолжавших собираться вокруг Атаульфа, были биты. Но биты гуннами, что-то случилось между императором Феодосием-внуком и их правителем, не то серьезные разногласия, не то взаимные претензии, но только в нескольких жестоких схватках гунны одержали закономерный верх над посланными в Далмацию войсками и восстановили на этих землях свой порядок, да еще и потребовали дань с августа. Я вовсе не знаю тамошнего кесаря, возможно, он, по примеру своего дяди Гонория, готовится отомстить, все же, род у них один, начавшийся последним правителем обоих империй, Западной и Романской, Феодосием, прозванным Великим. Видимо, за то, что последний раз сумел объединить расползающиеся куски провинций воедино, да и то лишь на несколько лет, а после передал бразды правления двум братьям: Гонорию и Аркадию. Последний уже успел скончаться, оставив после себя нынешнего правителя, тщетно борющегося за свои северные территории с ордами гуннов, то терпящим поражение, то откупающимся от них, но при этом никогда не оставляющим мечты о величии династии; как и его единокровный дядя. Возможно, из блистательного Константинополя не видно того, чего ежедневно наблюдаем мы, а может, зрелище это куда яснее, и поэтому и Гонорий, и Феодосий столь отчаянно борются за каждый новый день, что понимают, они правят иллюзиями и первый в куда большей степени. Но не готы, так гунны сожрут обоих. Так мне кажется.

Ноны сентября (5 сентября)

В августе отметили день Деревенской лозы, праздник Венеры, день, когда принято напиваться и славить богов и земной удел, во всяком случае, так заверил нас Деметрий. У иудеев же, откуда есть пошли наши христиане, тоже имелся похожий праздник, странно, что напиваться сами правоверные не любили, хоть и странным образом разрешали, ибо все остальное у них оставалось под запретом. Видимо, хоть какой-то выход от постоянных постов, воздержаний и молитв иметься должен даже у них.

Праздновали с размахом. Напивались всерьез, пусть даже вино оказалось перебродившим, после него страсть как болела голова, а мысли мешались и путались, неспособные поместиться в голове, будто солома, торчали во все стороны. Даже наш курион принял сверх обычной меры и подпевал, страшно фальшивя, под звуки рожков старые песни о кружке и женщинах — откуда он их взял, даже не знаю. Мне отец, как-то до сих пор помню, пел нечто подобное в качестве колыбельных, именно так их отрывки и не выветрились из моей памяти. Он тоже любил выпить, хоть и не всегда имел такую возможность, разве на пасху, когда крещеным рабам разрешилось гулять. Впрочем, и сам Горгий был рабом — только божьим. Мне кажется почему-то, оттого он и освободил нас, что напоследок повел себя как римлянин — пал на меч перед угрозой полного позора аристократа, а не предался суду и высылке или чего похуже, как надлежит поступать истинному христианину, обязанному все жизненные перипетии встречать как милость на весь свет обиженного и оттого вечно карающего бога.

Но пусть их. Празднество мы отметили, и снова вспомнили о гуннах. Запоздало на несколько месяцев, но до нас добрались их мужья, большие военачальники варварского воинства. Сперва никто не мог понять, что это за отряд кочевников прибыл к стенам города, Арминий, не открывая ворот, спросил, чего им, на что получил простой ответ: «Забрать причитающееся». Решив, что гунны пришли за нашим добром, коего впервые за годы у нас оказалось в избытке, он приказал всем подняться на стены. Только тут вмешалась Хельга, каким-то образом успев узнать у шамана о причине визита гуннов, она и объяснила супругу, кто прибыл. Арминий нехотя отворил ворота, однако стражу со стен не снял. Двое солдат проводили гуннов к их оградке. Откуда немедля донеслись резкие протяжные крики, я даже не понял, ужаса или радости. Оказалось последнего. Жены и дети припали к ногам прибывших, обнимали колена и всячески заискивали перед мужчинами, вот честно, вроде бы знак внимания, но не слишком приятный; нет, я точно им не завидую, хоть перед собой стараясь оставаться честным. Верно поэтому мои наблюдения, прочти их посторонний, покажутся путаными и друг другу с течением лет противоречащими. Но таков человек, чтоб менять свои взгляды вслед за извивами судьбы.

Гунны собрались быстро, однако, наши радости не успели взрасти, как тотчас увяли: командир отряда, прибывший не просто сопроводить влиятельных мужей к их женам и наложницам, объявил: вскоре прибудут на поселение дозоры — семей двадцать, коими он, воин по имени Бе́да, будет командовать. А пока они не прибыли, нам надлежит подготовить дома, можно поплоше, ибо рода они простого, многого не попросят, только причитающееся во всяком порядочном обществе, которое и намереваются жизнями своими защищать и хранить. Когда Арминий спросил, зачем же конник со своим отрядом сюда столь заранее прибыл, Беда ответил просто: «Сейчас, когда стараниями ваших родов в окрестных лесах снова стало неспокойно, лучше полагаться на двойную охрану». Арминий не нашелся, чем крыть, и замолчал, приглашая соратника подобрать дом. Беда, человек не понимавший необходимости в излишнем достатке, как и большинство гуннского племени, выбрал скромное жилище, оставляемое наложницами своего командира, куда он сам и двое его сыновей и единственная жена и наложница, стали переносить вещи. Остальной скарб, на двадцати повозках удалился на восток, в Паннонию вслед за покидающими наше поселение военачальниками. Наши воины проводили гуннов до поселений колонов, разбросанных в беспорядке окрест городка. Вдали, откуда-то с леса, показался неверный огонь, что он мог значить, я не имел понятия, но увидев его, выбравшаяся из города десятка поспешила вернуться.

Четвертый день перед календами ноября (29 октября)

Споры о божественном и земном возле храма то вспыхивая, то угасая, продолжались всю осень, а теперь разгорелись с новой силой. И вроде бы из-за пустяка, но в этот раз спорщики пересекли незримую грань, ввязавшись в первую за долгое время драку. Конечно, их быстро разняли, но неприятное ощущение Рубикона осталось. Очень надеюсь, что оно больше не повторится — в прошлые разы, когда христиане палками и кулаками доказывали правоту над безбожниками или язычниками, ведьмами или еретиками, словом, теми, кого они почитали главными врагами, дело заканчивалось скверно. Отец подробно рассказывал о случившемся лет сорок назад погроме, в котором пострадали за веру многие, а иные лишились и жизни. Тогда тоже все началось с размолвки в храме. Отец говорил, спор зашел о святой троице, но почти сразу перекинулся на улицу, где уже поджидала вооруженная палками толпа, готовая терзать.

А еще раньше, говорил он, от такой же толпы лишь чудом не пострадала наша библиотека, та самая, которую я греховно перевожу на никчемные заметки и записи счетов и задолженностей и доходов города. Отец об этом рассказал лишь раз, и то очень давно, я был совсем еще ребенком, только обучившимся писать и читать — Горгий строго следил, чтоб его имущество было лучшего качества, видимо, с расчетом на удвоение стоимости при продаже. Но запомнилось прежде потому, что именно в те дни мимо нас шли ученые паломники, изгнанные из Александрийского храма мудрости, через много лет дочиста сожженного и уничтоженного уверовавшими в триединого бога безумцами. И наш город, как все прочите на их долгом нелегком пути, отказался принять пилигримов. Торжествующая чернь кидалась со стены камнями и поносила их, а странники молча шли дальше. Во всяком случае, так говорил отец.

Когда же Александрийский Серапеум был разрушен, больше всего я боялся совершенно непостижимого — уничтожения и нашей либереи. Что мне в те годы было до нее? Но я уже вкусил плод книг, жаждал их запретного влияния, неудивительно, что более всего желал проникнуть в святая святых города, в храм тысячелетней мудрости и великих познаний, всегда открытый как для восхищающихся ими, так и для их уничтожителей. Странно, что книги никто не пришел жечь после того, как пилигримы принесли нам благую весть из стольного града Константина. Император Феодосий, дед нынешнего тезки, запретил все нехристианские храмы и богослужения, а его ревнители церкви планомерно уничтожали дьяволопоклонников, как они именовали язычников. Радовались ли известию горожане? Ликовали? — кажется, нет. Не помню точно. В церкви служили праздничную мессу об избавлении божьего мира от языческой скверны, это я хорошо запомнил, но в остальном… провал.

Но когда день освобождения настал, вот странность, вот извив сознания, первым делом я направился за сладостями Главка, а не приник к источнику мудрости. Моченые яблоки оказались слаще.

Третий день перед календами ноября (29 ноября)

Казалось бы, скоро самый знаменательный праздник нового календаря нашего поселения, Сатурналии, но снова не обошлось без стычек. Праздник Минервы был омрачен безобразной выходкой, на которую Деметрий не только не обратил внимания, мне показалось, ее и спровоцировал. Двое пострадавших, старик Кондратий, ветеран Фракийской кампании, получил еще одну рану, ничуть не менее серьезную, чем прошлые. Считавшийся еще совсем недавно истовым христианином, он постепенно перешел в старую веру, хоть и ворчал немало по поводу несуразицы ее новых обрядов и самого служения, на его взгляд, мало чем отличавшегося от прежнего. А тут ему пришлось схватиться с одним из ярых поборников нового порядка мироздания. Аппий, молодой солдат, два года назад пришедший на службу, но успевший себя зарекомендовать и отчаянным служакой и дерзким хулителем прежних порядков, давно добивался от Деметрия включения в храмовый хотя бы статуи Марса. Еще лучше было б обратить храм Сатурна в пантеон, по примеру памятного всем римского сооружения, о коем в нашей библиотеке немало трудов написано, но Деметрий всякий раз этому противился, больше по самой простой причине — он не был силен в прославлении всех богов, зная, и то не наверное, лишь обряды самого бога земли, немного Юпитера и совсем чуть Минервы и Марса. Об остальных ритуалах читал урывками из плохо сохранившихся богослужебных книг в библиотеке родного городка. Та же неприятность, что постигла и наши свитки — чернила выцвели от времени, кто-то на них сильно экономил, переписывая. Неудивительно, что пантеону Деметрий всячески противился, и по вполне земной причине, ибо не желал лишиться столь приятного места — горожане его обожали.

Впрочем, введению статуи Марса в храм он не противился, больше того, нашел резчика по камню, что мог бы ее изготовить специально для нас, но какого Марса желают граждане? Гневливого Марса Градива, о котором постоянно твердила молодежь, желавшая повсеместной победы готам, или спокойного Марса Квирина, заступника и поборника справедливости, о коем говаривали больше старики и женщины? Прежде вторая партия находилась в большинстве, но как только стало известно об уничтожении римского отряда в тысячу человек, посланного вызволить столицу диоцеза из рук мятежников, но чудом спасшегося бегством, у Марса Градива сторонников заметно прибавилось. Как и у тех, кто желал бы лично отправиться на поле брани, защищать свободы, до которых, не ровен час, доберется Рим. Арминий едва утихомиривал своих, тем более, недавний визит готского отряда шедшего из Реции, решительно переменил настроение на разудалое.