Уже потом, потом я узнал, что Терские казаки жили там, где сейчас Чечня. Что произошли они от смешения Донских и Волжских казаков, беглых русских крестьян, местных горцев (ингушей, ногайцев, дагестанцев), и много еще кого.

Что двести лет защищали они Юг России от турок, персов и местных джигитов. Что революционеры-ленинцы ловко избавились от Терских казаков, депортировав их в Сибирь. Депортировав так удачно, что историки до сих пор не могут понять, сколько же казаков добрались живыми до пункта назначения. Двадцать процентов? Тридцать?

Я не ищу Историческую Истину. Она есть у меня. Прямо здесь, в этих по-детски наивных записях бабани.

Как и все казаки, терцы были гордые и воинственные. Бабаня — не исключение. «Мы мирные люди, но наш бронепоезд…»

Про бронепоезд расскажем отдельно.

Бабаня была очень крутого нрава, но всегда предельно вежлива. Иногда излишне педантична и чистоплотна. При крайней бедности, одевалась всегда очень тщательно и опрятно. Бабаня ухитрялась приготовить угощение внучкам практически из ничего. Жизнь научила.

Когда бабаня уже давно лежала в земле, ко мне попали ее дневники. Четыре школьные тетради, исписанные корявым почерком малограмотной крестьянки. Я только перепечатал их, стараясь исправлять ошибки, сохраняя оригинальный стиль бабаниной речи.

Прежде чем представить мемуары на суд придирчивого читателя, должен сделать несколько замечаний:

Увы, очень скупо бабаня описывает своего отца, да и матери уделила целых две строки.

С 1917 по середину 20-х бабаня старательно отмечала в дневнике:

«а было мне тогда 12…». И я решил, что желание автора должно уважать. Но пару раз всё же вычеркнул — каюсь.

Может сложиться впечатление, что я позволил себе некие сатирические ремарки. И совершенно справедливо. В противном случае, мне было бы очень трудно переписывать материал такого рода, да ещё когда речь идёт о моих собственных предках.

Можно сделать ещё разные выводы о личности главных персонажей, и о стране, в которой им посчастливилось родится. Я свои уже сделал, а ваши — предоставляю сделать вам.

Главное чувство, которое я испытывал, работая с дневником — бесконечная горечь. Я думал о том, с какой легкостью Судьба сметает людей и как быстро Время уничтожает любую память об ушедших.

И последнее замечание. За тысячелетия своей эволюции, люди к сожалению, так и не смогли отучиться от привычки искать врага. Я не хотел бы, чтобы после прочтения дневника, кто-то проникся ненавистью к чеченцам или к коммунистам или еще к кому-нибудь. И казаки, и чеченцы, и коммунисты — все получили свою порцию социалистического счастья. Поэтому — не надо ненависти. Ненависть порождает ненависть, насилие порождает насилие. Мы как-то должны остановить этот порочный круг.

С любовью — внук Бабани.

ДНЕВНИК КАЗАЧКИ

ПРОПОРЦИИ И ДЕФОЛТЫ

Мне очень грустно вспоминать всё это. Какие же сейчас счастливые дети! Как рассказать им, каким было наше детство, в котором был голод, холод и когда всё твоё имущество — это твои вши? Не было у нас ни огня, ни мыла, ни соли, ни еды никакой, а только земляная хата. И негде взять соломы, чтобы постелить на голую землю, на которой мы спали. И нечем растопить печь. Осталось у нас только старое одеяло, одно на всех, и каждый тянул его на себя.

Мы — это я, трое братишек и мама. Отец ушёл на войну в 1915 году.

Был 1918 год.

Мне тогда было 12, а братишки все были моложе: 7, 5 и 3 годика.

ЦЕНА МИЛОСЕРДИЯ

Я начала работать, когда училась в 3-м классе. И тогда пришлось мне бросить школу.

Надо было зарабатывать на еду себе и братишкам. С 1917 вся наша жизнь перевернулась с ног на голову! Суматоха, безвластие, голод, война, болезни, смерть! Одни наступают, потом отступают. Другие наступают, потом отступают! В станице начался повальный тиф. Тут как раз пришли белогвардейцы. Красноармейцы ушли, оставив своих раненых и больных в школе.

Белые всех этих больных и раненых начали казнить-убивать.

Одна женщина из красного отряда сумела сбежать из школы и спряталась в пустой соседней хате, да соседи пришли и выгнали её оттуда. Не все станичники красных обожали. Да ещё тётка эта видать больная была.

На свою беду, наш отец встретил её на улице, и привёл к нам. Тогда у нас дом ещё был в порядке. Мама помыла эту больную, отпаивала её чаем, выстирала все её вещи. Тётка скоро поправилась и ушла. А сразу после этого мама свалилась с тифом. У неё шпарила температура и она бредила. И тут же папа заболел, а потом и я. А братишки — ребятишки спали отдельно, на печи, и не заразились.

Папа только что вернулся с Германской Войны. Целых три года мы его не видели, мама управлялась по хозяйству одна. Была у нас корова, была земля, вот только пахать её было некому. Без лошади ни пахать ни сеять невозможно. Но мама у нас была мастерица на все руки.

Она научилась сама очень хорошо шить и шила на заказ. А вместо платы нашу землю пахали и засеивали. А потом нужно было хлеб скосить, собрать и обмолотить. А потом свезти зерно на мельницу и вернуться с мукой. Так маме приходилось шить и день и ночь, при свете керосиновой лампы-коптилки. От такой лампы света мало, но зато черный дым оседал на потолке и на всех вещах.

И вот когда папа вернулся, ему пришлось устроиться рабочим на нефтяные промыслы, чтобы заработать на лошадку. А ещё он мечтал купить фургон, и объехать на нём весь свет.

Тем временем, у нас стало уже три коровки, да ещё бычок. И тогда папа продал одну корову и бычка, добавил «нефтяные деньги» и смог купить лошадку! А потом — ещё лошадку и фургон! И у нас получилось целое хозяйство! И жизнь стала налаживаться! Мы с братом снова начали ходить в школу, но тут я схватила малярию. И меня трясло так, что я боялась, что у меня вылетят все зубы.

Папа с мамой сами сложили стену вокруг нашего хозяйства — из глины и хвороста. К 1919 году у нас была уже саманная тёплая хата.

Но тут опять начались неприятности. Братишка, которому было семь, пас коров, да и проспал — коров угнали чеченцы. Хорошо, что его самого не угнали. И это не шутка.

И отцу пришлось опять продать бычка и жеребёночка и купить корову — без коровы крестьянам не выжить.

ВСЯ ВЛАСТЬ — СОВЕТАМ!

ИЛИ

ИЗБАВЛЕНИЕ ОТ ПРИВЯЗАННОСТЕЙ

И вот, наступил этот проклятый 1920 год. В станице была перестрелка: то ли красные хотели выбить белых, то ли наоборот. Свистели пули, хлопали винтовки, стучал пулемёт.

Мы лежали на полу в нашей саманной хате, а коровы стояли в хлеву, некормленные и уже два дня недоенные. И мама хотела выскочить, пробраться в хлев чтобы подоить корову, а папа строго настрого запретил ей:

— Ты что?! Шальная пуля убьёт!

Две недели была стрельба, две недели мы лежали на полу, а мама с папой ползком пробирались доить корову по ночам.

Говорили, что пришли белые и хотят выбить красных. А красные написали на флаге «Вся власть советам» и засели в школе. Крепко засели, и всё сыпали из пулемёта, палили во все стороны.

А тут объявились ещё какие-то бандиты. Вот, белые бьют и бандитов, и красных, красные — белых и бандитов, бандиты — лупят и в красных, и в белых!

Долго ли коротко ли — прибыл на вокзал железный бронепоезд с пушкой и начал бить по всем без разбору. Вокзал -то был в семи километрах от станицы, и снаряды летали прямо через наш двор. Все соседи набились к нам в хату, потому что папа построил её с толстыми стенами, пули их не пробивали. А я ревела от страха:

— Мамашенька, я боюсь!

А потом, стало так страшно, что я уже просила у мамашеньки умереть. Завернулась я в одеяло и стояла на улице, у стены и не заходила в хату.

Две недели длилась эта пальба и вот, когда бандиты поняли, что им конец, стали они рыскать по дворам и отбирать лошадей с повозками. А кто-то из добрых соседей, из тех, что прятались в нашей избе от обстрела, сказал бандитам про нашу лошадь и про фургон, на котором папа хотел объехать с нами весь свет.

И вот, ворвались к нам на двор двое бандитов, во френчах, в галифе, все увешанные оружием с головы до ног.

— Где хозяин?! Где лошади?!

Мы с мамашенькой выбежали во двор. Мамашенька маленького Ваню на руках держит.

— Так больной, хозяин-то… Лежит, его от малярии трясёт…

Да только бандиты нашли папу в конюшне и приставили ему браунинг к виску.

— Запрягай лошадей в фургон! Повезёшь нас!

— Да куда ж я вас повезу?! У меня вон — дети!

А бандиты с двух сторон ему пистолеты приставили:

— Запрягай!

И вот, уже почти семьдесят лет прошло с тех пор, а никогда не забыть мне эту картину. И вид этих бандитов, и одежду их и оружие и два пистолета-браунинга у папиной головы — всё это стоит у меня перед глазами. И было это страшной осенью 1920 года, и уехали они и больше никогда не видели мы своего папочку.

А за бандитами в станицу вошли белогвардейцы. Но следом за ними пришла Власть Советов и сразу начала жечь дома богачей. И это была страшная ночь. Мы не спали, а стояли во дворе. Было светло от зарева пожаров, ревела скотина и ревели люди.

И все говорили, что завтра станицу сожгут, а нас всех выселят. Утром ко двору подъехала телега, из неё вылезла Вся Власть Советам. Показала мамашеньке Маузер и двинула прямо в хату.

— Чаво это тут? Постель? Давай постель! Машина швейная? Давай машину!

Даже маленькое зеркало со стола забрали. Два наших единственных стула забрали, и бурку папину, на которой дети лежали. Швырнули им старое одеяло, а подушки и матрац забрали.

— А где у вас одёжа новая?!

А потом всю пшеницу нашу забрали, да коровок вывели.

Мамашенька стояла во дворе с Ваней на руках. Тогда Вся Власть Советам приставила ей пистолет к голове:

— Говори, где ещё зерно спрятала?!

А папа только свалял новый войлок, чтобы летом на полу спать, и мамашенька его в летней печке спрятала. И вот, войлок этот они нашли, да ещё две подушки — и всё, конечно, забрали.

Потому как — какая может быть Вся Власть Советам без наших подушек?

— Давай, выходи! Все — на сход! На площадь! На сход!

Всех гнали на сход, и мамашенька тоже хотела пойти, да сосед её остановил:

— Ты куда?! Детей сиротами оставишь!

Три дня подряд людей зазывали на сход, а как только они приходили на площадь — тут же Вся Власть Советам оцепляла всех и гнала их этапом. Прямо кто как есть, без вещей, без еды, через Терек, через горы, к городу Грозному, а уж оттуда в Сибирь.

А тем, кто остался, приказали уходить из станицы. И сказали, что станицу нашу сожгут. Спасибо, что Вся Власть Советам заботилась о людях, а могла бы сжечь всех прямо со станицей!

Уж настала зима, с гор шли тяжёлые облака, а из облаков валил мокрый снег.

Мамашенька смогла уговорить кого-то взять наших мальчишек к нему на телегу, которую Вся Власть Советам забыла почему-то отобрать, а я была самой старшей и шла пешком. И шли мы с мамашенькой за телегой, по мокрому снегу, по ледяной грязи. А на ногах у нас были суконные тапочки, которые нам папочка сшил. Вот так мы и шли 16 километров, до станицы Мекенская. И пришли мы туда до колен мокрые снизу и до колен мокрые сверху. Мамашенька привела нас к каким-то знакомым в хату. Не помню, как мы туда вошли — от усталости я просто упала и забылась.

Когда очнулась, в хату набилось человек 30. Все те, кого Вся Власть Советам спасла от пожара в станице.

Тут прошёл слух, что сжигать станицу передумали и мамашенька отправила меня проверить — что там с нашей хатой?

И пошла я обратно, 16 километров, через снег, через Терек. И опять не помню, как добралась. Помню только, что когда собиралась обратно, заперла хату, закрыла ворота на засов и перелезла через забор… подошла ко мне женщина и спрашивает:

— А где ваш отец?

А я говорю:

— Не знаю…

— К нашему двору сейчас приезжал верховой, стуча в ворота и говорил: «Поминайте вашего мужа!». А я ему: «У меня нет мужа!». А он и спрашивает: «Вы Калиновская?».

И вот оказалось, что женщина эта была дальняя родственница папы, и пришла она сообщить, что наш папа убит. В тот самый момент пришла, когда я перелезла через калитку. Я сразу побежала к бабушке. Бабушка меня выслушала, и мы вместе пошли выяснять что к чему в управление. А в управлении нам и говорят:

— А мы ничего не знаем!

А потом ещё говорят:

— А идите-ка вы вот к такому-то казаку, может, он знает?

Казак этот был сосед папиного брата. Жена дяди, тётя Катя, была дома. Мы спросили её про такого-то казака, а она и отвечает:

— Да вот же его калитка, рядом с нашей! Он давеча подходил к калитке и говорил мне: «Поминай своего мужа-казака хлебом-солью!».

Зашли мы с бабушкой к этому соседу тёти Кати, а у него во дворе лошади наши стоят и фургон наш, на котором папа мечтал объехать весь свет, тоже там стоит!

Лошадки сразу меня узнали — подняли свои морды и смотрят, жевать перестали.

И тут снова — не помню я как и что, как дошла 16 километров обратно, в станицу Микенская, звать мамашеньку обратно.

Вернуться-то мы вернулись, а мытарства наши только начинались. Хата наша саманная стояла пустая и холодная, из всех вещей — только старое одеяло. Даже воды из колодцы набрать было нечем.

И позвала Вся Власть Советам мамашеньку в управление и так ей говорила:

— У тебя всё одно ничего нет, детей кормить нечем, скотины нет, пахать-сеять-убирать — нет! Отдала ты весь свой скарб и скотину Советской Власти. А теперь и детей своих отдавай. Есть у нас для них Детдом. А мы тебе за то дадим аршин-сантиметр и будешь ты для Советской Власти одежду шить.

И была то самая середина зимы 1921.

Вернулась мамашенька из управления домой, швырнула аршин-сантиметр и говорит:

— Никуда я вас не отдам, и сама ничего шить для них не стану!

И конечно, про детдом тогда слышать было страшно, да вот только кажется мне, что насчёт Детдома мамашенька сильно ошибалась! Куда он только нас с Петром не швыряла! А мне исполнилось уже… по-прежнему 12, а Петру было на 3 года меньше.

И был Петя всё время то на пашне, а то верхом, а я подрядилась шерсть прясти, да фуфайки да юбки вязать хуторянам.

Вязать получалось только утром и днём — керосина не было, спичек не было, мыла не было. И расплодились у нас вши. Вся наша одежда и даже сумки и даже у малых детей в штанишках — всё кишело вшами. Наступила весна, а у нас по-прежнему голод, новая трава не успевала вырастать, как мы её вырывали. Ходили босыми, вся наша обувь поизносилась. Нашла я старую козью шкуру и сшила себе из неё чувяки — это такие autentic тапочки. Да только в чувяках в грязь и в дождь нельзя выходить — от воды они разбухают и становятся огромными. Вот такая была наша жизнь. Так что вот, думаю, ошиблась мамашенька насчёт Детдома.

Голод, голод, голод. И решила мамашенька начать шить для людей, а машинки-то нет. Вся Власть Советам конфисковала. Пришлось мамашеньке уезжать на промысла и там шить людям на дому, по заказу. И бывало, что не было её дома всю неделю, возвращалась она очень усталая, а я сидела дома с детьми. Но даже и тогда нам на пятерых еды не хватало.

Однажды мамашенька мне сказала:

— Я дам тебе свою шаль, а ты поезжай с этой шалью в Гудермес. А там, в Гудермесе, поменяй эту шаль на муку.

— А как ехать-то, мамашенька? Денег-то нет…

— А там папин брат, на железной дороге-то, стрелочником устроился, он поможет.

И пошла я семь вёрст до станции, а там на поезде 3 остановки до Гудермеса-базара.

Упросил папин брат-стрелочник машиниста и машинист взял меня к себе на паровоз. Около трубы посадил.

Так добралась я до базара-Гудермеса, и ходила я там по базару, мамину шаль чеченцам предлагала за кукурузную муку.

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.