Борис Алексеевич родился 13 января, 1933 голодного года в селе Еремеевка Одесской области Раздельнянского района. Отец, Каганский Алексей Леонтьевич, 1896 года рождения, уроженец села Николаевка Киевской губернии, до революции потомственный батрак, умудрился окончить два класса Церковно-приходской школы.

Революцию защищал ещё в отрядах Красной гвардии. Защищал рабоче-крестьянскую власть в Украине в отряде легендарного Щорса. По окончании Гражданской войны и началом коллективизации стране требовались механизаторы, отец был направлен на курсы трактористов, а после успешного окончания их откомандирован в село Еремеевка, где формировалась Машинотракторная станция. Работу выбирать не приходилось, полгода работал трактористом, год разъездным механиком, а с 1935 года старшим механиком.

Моя мать Каганская Раиса Степановна, 1907 года рождения, уроженка города Павлодара из семьи инженера железнодорожника, окончив Гимназию, работала в МТС при политотделе. В Великую Отечественную войну работала по направлению Эвако службы, после войны начальником сельской почты.

В 1936 году родился мой брат Юрий Алексеевич, который на отлично окончил десять классов средней школы и с третьей попытки поступил в Одесский политехнический институт на теплоэнергетический факультет и успешно, окончив его был направлен в Братск в числе первостроителей. С его участием была построена ТЭЦ, где он занимал должность главного инженера, а затем директора. Был грамотным, досконально знающим инженерное дело, умело руководил коллективом, заботливо вникал в нужды и запросы каждого работника, успешно разрешал их, за что снискал безмерное уважение, почёт и добрую память. Ушёл из жизни в 2015 году, оставив после себя достойных своего доброго имени троих дочерей и трёх внуков.

ЧАСТЬ первая

Моё родное село

В жизни каждого человека особое место занимает место, где он родился и вырос до совершеннолетия. Для меня, это моё село, родная на всю жизнь Еремеевка. Это большое село, в котором было две улицы, на одной из них, более большей проживали немцы-колонисты. С времён Екатерины второй их дома были каменные на высоких фундаментах, в основном, почти все крыши домов накрыты черепицей, были и камышовые покрытия, но они по качеству не уступали черепичным. Каждый дом состоял из двух больших половин, каждая из которых состояла из двух комнат, кухни и большой прихожей. К домам, как продолжение, примыкали пристройки: конюшня, коровник, овчарник, курятник и другие хоз. постройки. Среди больших дворов у каждого хозяина построены добротные каменные летние кухни, рядом каменные погреба и колодцы. Из деревьев во дворах росли большие белые акации и такие же большие шелковицы, плоды, которых были величиной в палец, а также абрикосы с плодами вкуснее и больше крупного персика. Приусадебные участки у немцев были не менее шестидесяти соток на каждую усадьбу, огороженные метровыми заборами из дикого камня, в их расщелинах любили селиться гадюки, ящерицы и птицы одуды. Добрую половину участков занимал виноград винных сортов, выращиваемый для собственного потребления. Вторая половина участка засаживалась овощами, урожайность была высокой и с избытком хватало его до следующего года.

Вторая улица в селе именовалась Соколовкой, дома на ней разные по достатку хозяев, но преобладали мазанки, сотворенные из дикого камня и глины или извести. Огороды были меньше, чем у немцев, ничем не огороженные, но благодаря прекрасному чернозёму и заботам хозяев, давали обильный урожай.

Недалеко от села на отшибе стоял хутор Пятихатка, где жили с незапамятных времен старожилы-украинцы. С питьевой водой были почти нерешаемые проблемы. На все село существовал один источник Артезианская скважина посреди села, до войны вода качалась ветряком, после войны вручную. А еще на лугу-выгоне для скота имелся колодец с полу-солёной водой, в остальных колодцах горько-соленая вода.

Немцы изготовили для себя цементные ёмкости под сбор дождевой воды с крыш, использовали её для полива и помывки. Климат в то время был замечательным, земля благодатная, в землю воткнешь палку, а весной она прорастала, лишь бы пару дождей в мае, так говорили агрономы.

В основном немцы говорили на своём языке и неплохо на русском, украинский, как и другие языки они игнорировали. Все остальные общались на знаменитом одесском международном сленге, а с немцами в основном на немецком. В селе находилась начальная немецкая школа, построенная еще во времена поселения немецкой общины, но довольно добротно и органично так, что здание до настоящего времени выглядит современно. Был в селе и католический костел и православная церковь. Два кладбища: Русское, обнесённое диким камнем, и кладбище немцев с двухметровым, из пиленного камня забором и красивыми кованными воротами. На могильных холмах стояли памятники из мрамора, вокруг росли цветы, декоративные деревья и кустарники. Попав туда, чувствовал себя, как в другом непонятном и грустно-сказочном мире. Как правило, проникнув туда через забор, даже самые отъявленные и хулиганистые мальчишки становились молчаливыми и в душе корили себя за незваное вторжение в мир усопших.

Весь уклад жизни в селе образовывался по установленным немецкой общиной стандартам, подъём 5.00, в 5.30 доение коров, коз и овец до шести часов. Ровно в 6 выгон скота, в 6.30 сдача молока в приёмнике базы, в 7 часов выгон на луг птицы. К 8 часам колхозники все должны были быть на рабочих местах или колхозном дворе, где получали наряды на работу. Перерыв на обед с 14 до 16 часов, затем доение скота, к этому времени пастухи пригоняли стада на водопой. Работа, как правило, заканчивалась к 19.30. Так было изо дня в день. Исключение составляли две страды: посевная и уборочная компании по уборке зерновых и винограда. Преобладающее число колхозников работало на полях, токах и виноградниках от зари до зари, и никто не роптал. Трудодень был полновесным, и люди жили зажиточно. В колхозе было 3600 гектаров пахотных земель и 1200 гектар лугов и угодий. До войны на 1400 гектарах выращивался виноград, на остальных пашнях пшеница, подсолнух, кукуруза и клевер для скота. С педантичностью немцев этот порядок насаждался годами, землю обрабатывали техникой машинотракторной станции далее МТС, которая располагалось в нашем селе. До войны МТС обслуживала 18 колхозов и в ней насчитывалось 16 тракторных бригад, в которых было по 5—6 различных тракторов, в МТС их было около восьмидесяти шести. Трактора были разных марок: колесные Фордзон, ХТЗ и универсал гусеничные ЧТЗ, НАТИ и перед самой войной ещё прибыли два С-65. Кроме тракторов в МТС было 20 прицепных зерноуборочных комбайнов, два десятка молотилок и трейлеров, а также необходимые к тракторам плуги культиваторы, бороны, катки, сеялки и сажалки.

За исполненную МТС работу, колхоз расплачивался натуроплатой и, кроме того, начислял гарантированные трудодни трактористам, комбайнерам, механикам молотилок и бригадирам тракторных бригад. За один трудодень полагалось три кг пшеницы, за выполнение сменной нормы трактористу, комбайнёру и его помощнику начислялось два трудодня. Если рядовой колхозник получал больше, то и трактористам начислялось столько же за выполнение нормы, кроме того МТС за выполнение нормы начисляла 3 рубля за выполнение нормы, к тому же начислялась заманчивая прогрессивка за перевыполнение, но перевыполнить норму неизмеримо было трудно. В целом же труд оплачивался достойно, и в сельском хозяйстве быть механизатором было престижно.

Кроме МТС в селе имелся Государственный винный завод, перерабатывающий виноград из всех колхозов района в винный спирт сырец и вино для дальнейшей его отправки на перерабатывающие винные заводы марочных и высококачественных вин. Выращивая в личных хозяйствах виноград, хозяева сами готовили вино для собственного потребления, и частично на продажу. Немцы зарекомендовали себя хорошими виноделами, а четыре семьи болгар Радовановых были знаменитыми на всю округу.

Вино пили все, по-немецки ежедневно за обедом по пол-литровой кружке на рот с 5 лет. Алкоголиков в селе не было. В магазине водка постоянно стояла на полках и покрывалась пылью, её покупали только по скорбным случаям на похороны и поминки. В селе была почта и молокоприемный пункт. А еще была фельдшерица, одна на два больших села. Но зато на хуторе жила 90-летняя баба Ганя, которая лечила всех и вся. В любое время года и суток в чем я убеждался не раз на своём опыте. Лечила на грани фантастики и всегда с положительным результатом.

Бессменным председателем сельсовета был всеми уважаемый мудрый немец Ганс Неведомский, который руководил всей хозяйственной и общественной жизнью села. Устанавливал во всем необходимый порядок и дисциплину вплоть до взаимоотношений жителей. Эти порядки и установки он насаждал с немецкой пунктуальностью, настойчивостью и педантичностью, благодаря чему село всегда выглядело ухоженным, чистым и свежепобеленным. Даже грунтовая дорога, проходившая через село, после каждого дождя равнялась и укатывалась. Во взаимоотношениях сельчан преобладал возрастной ценз. При встрече друг с другом обязательно должны были здороваться, при этом, младший должен здороваться первым, причем, снимая головной убор и поклонясь. С замужними женщинами мужчины все здоровались первыми. При разговоре старших, младшие и дети вступать в разговор не имели права, пока старшие о чём-либо их не спросят. Вот в такой обстановке проходило моё детство до 13 января 1938 года, мне исполнилось 5 лет. В этот день мать испекла что-то вкусное, выглядело это аппетитно, а благоухающий запах помнится по сей день, но что это было, уже забыл. На обед пришел отец и обращаясь ко мне объявил:

— Боря, по немецким и моим понятиям, сегодня у тебя закончилось время бездумного и ненаказуемого детства, ты переходишь во взрослую жизнь, тебе надо познать, как твои родители и другие люди своим трудом зарабатывают себе на жизнь! А раз ты взрослый, то и тебе за обедом положено вино! — он из графина налил полкружки вина. Мать, как бы невзначай, спросила:

— А, отец не боится, что сын станет алкоголиком?

Подумав, отец ответил…

— Не боюсь! У него хватит ума им не быть! — эти слова я запомнил на всю жизнь.

— А раз ты, сын, стал взрослым, то завтра едем в Понятовскую шестнадцатую тракторную бригаду, там 2 трактора не могут прийти в МТС на ремонт.

Эти поездки стали регулярными, в неделю по три — пять дней, иногда на трое суток. В бригадах, с детской любознательностью, я наблюдал, как отец и трактористы вскрывают нутро тракторов, заменяют неисправные детали и оживляют у меня на глазах этих железных могучих монстров. Детский ум, не засоренный всякой чепухой, с жадностью впитывал и все запоминал, а руки просились делать всё, что делает отец и другие взрослые, но меня к солидным механизмам не допускали, разрешали только смотреть. А, как был я счастлив, когда мне дали ключ на четырнадцать и разрешили снять шатун привода комбайнового грохота! Так, как на выездах по вечерам отец составлял заявки на детали и работал с каталогами, то я изучил их на память аж на четыре трактора — Фордзон, ХТЗ, Натик и ЧТЗ. Отец долго не верил этому, но несколько раз, проверив меня перестал брать с собой эти толстенные папки, в которых были обозначены и занумерованы для отдельных деталей все узлы и агрегаты, которых насчитывалось от 1900 до 2134 деталей. Бригадиры в разговорах с отцом спрашивали его, глядя на меня:

— Что, Алексей Леонтьевич, смену готовишь себе, не рано ли?

Отец смеялся, отвечая:

— Учиться мужскому делу никогда не рано и никогда не поздно!

Эти слова я так же запомнил. Помню и руководствуюсь всю жизнь. В бригады ездил на полуторке ГАЗ-АА и в 6 лет отец усадил меня на колени, так-как я не доставал ногами до педалей, дал впервые возможность порулить. Заявив, что следующий раз даст порулить, когда отращу ноги… Толи от неистового желания вырасти, толи естественным путем, но летом мои ноги достали педали, и отец обучил меня вождению, и даже позволял возить его ночью.

Осенью 1940 года, меня и еще два десятка моих сверстников торжественно вручили директору школы Бильману Отто Генриховичу и классному руководителю Якову Герасимовичу. Школа была немецкой и всё преподавание велось на немецком. Русский язык, как предмет обязательный был в расписании один-два раза в неделю. Школьные порядки мало сказать строгие. В стенах помещения запрещалось бегать по коридору и классам, кричать и громко разговаривать. Ходить по коридору разрешалось только вдоль стен. Зато во дворе школы разрешалось все за исключением курения и драк.

Учителями были почти все мужчины немцы, женщин было только трое. Марьяна вела рисование. Милита пение, а Полина была завхозом. Все учителя были вежливыми, доброжелательными и опрятными. Такой, как бы эталон для мужчин, они никогда не повышали голос на учеников, но были неумолимы к нарушителям дисциплины и лентяям. Пацанам за это полагалось малое линейкой по ушам и наиболее болезненное, это сообщение родителям, которые воздавали должное своим чадам согласно своему настроению и темпераменту. Учителя пользовались линейками довольно часто, но беззлобно и это считалось, как бы в порядке вещей. Никто на это не обижался, боялись одного, чтобы дома не узнали, что заработал по ушам потому, что дома ждала прибавка в несколько крат жестче. Своё ремесло учителя знали прекрасно, учили доходчиво, и к концу учебного года из вольнолюбивых и неуправляемых сорви голов образовалось вполне адекватное управляемое молодое поколение жителей.

Вот в такой обстановке весной 1941 года, я на отлично окончил первый класс начальной немецкой школы. На второй день каникул уже с отцом ездил по бригадам, умеющий читать, писать и мыслить по грамотным критериям. Понемногу отец стал приучать меня пользоваться слесарным инструментом: молотками, напильниками, зубилам, пробойникам, мечиками и лерками, отчего руки мои были всегда в синяках, царапинах и ссадинах. Отец умел всё, и мне хотелось подрожать ему делать так же, как он всё быстро надёжно и красиво. Глядя на мои побитые синяками и ссадинами руки, он с усмешкой говорил:

— Всё идёт, сынок, своим чередом, не падай духом! Со временем научишься, если не пропадет желание!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ВОЙНА

21 июня приехали мы с отцом с тракторной бригады, по селу ходили слухи о напряженности на границе и о нарушении её самолетами немцев, о появлении диверсантов, которых заметили даже в нашем селе. А молодежь в это время была занята предвкушением завтрашнего представления артистами одесского цирка, они уже приехали и разместились за сельским клубом. А мы дети бегали туда, чтобы увидеть льва, но видели только верблюда и зебру, льва в клетке не было видно, но он, где-то там громоподобно рычал и рявкал так, что мы приседали от страха и восхищения. Все наши помыслы были заняты ожиданием предстоящего представления.

Всё село в 3:30 утра 22 июня проснулось от незнакомого гула самолетов, которые сотнями летели с запада в сторону Киева на довольно небольшой высоте, на фоне рассветной зори, они казались большими и чёрными. Со стороны Одессы, которая была от нас в 60-ти километрах стали раздаваться мощные взрывы… кто-то произнес страшное слово «Война». А в два часа дня всем объявили, что фашистская Германия напала на Советский союз и, что наши войска успешно сдерживали фашистов на границах нашего государства. Эти известия, наши немцы приняли довольно сдержанно, а отдельные радовались, предрекая расправу над всеми не единоверцами, откровенно радовался хозяин нашей квартиры Матиас Бауман, но его мать старая Мути сказала ему:

— du tuff ты не знаешь, что по поводу этого сказал твой знаменитый родственник Вильгельм? Всё это печально закончится для всех немцев и для твоей семьи! — она старая, как в воду смотрела… 26 июня поступило распоряжение «Срочно эвакуировать всю технику МТС, работников, специалистов и их семьи своим ходом на восток в глубь страны».

Технику подцепили тракторами и к ним же подцепили телеги, оборудованные наспех по цыганскому образцу. В телеги усадили семьи и двинулись на Восток по указанным маршрутам. Двигались, как правило по обочинам или бездорожью, но вдоль прилегаемых дорог нескончаемым потоком шли колонны войск, колонны эвакуированных и просто беженцев были несоизмеримо больше войсковых. В них шла техника, какие-то вывозимые грузы, стада скота и, нескончаемая череда людей. И всему этому не было видно ни конца, ни края.

Уже на третий день сначала эвакуации попали под бомбёжку, самолётов десять налетели, сбросили бомбы на колонны войск и беженцев. Бежать и прятаться было некуда, кругом были люди, скот и техника. Мать, меня с братишкой затолкала под трактор и вытащила уже, когда вражеские самолеты совсем улетели. Впервые в жизни я увидел тела убитых и разорванных людей, части туш лошадей и коров. Крики израненных людей, безумный рев скота и душераздирающие крики, вой матерей, потерявших своих детей. В скором это все стало обыденным, бомбёжки стали ежедневными. С немецкой пунктуальностью, за исключением некоторых, бомбёжки производились в одно и то же время дня. К этому времени люди старались, как можно больше рассредоточиться. Седьмого июля добрались до Днепра, и в лесу стали ждать переправы на левый берег через единственный мост, который все время был занят переправой войск на правый берег. Потом поступил приказ: «Все прицепные к тракторам орудия отцепить и сбросить с обрыва в Днепр, чтобы не достались немцам», а ночью трактора и людей переправили на левый берег. К середине следующего дня мы добрались до села Гупаловка и в нем остановились. В этом селе жили родители директора МТС Манойло Василия Николаевича. Всю наличную технику сразу же включили в уборочную страду. С техникой в этих местах было плохо, хлеба косили на конских косилках и сноповязалках, а зачастую вручную косами и серпами, чего мы раньше нигде у себя не видели. Директора МТС на третий день Обком партии мобилизовал формировать партизанский отряд, а моего отца, так-как он имел водительские права на все виды колесной и гусеничной техники, вместе с МТС полуторкой ГАЗ-АА мобилизовали в саперную часть на строительство укреплений для войск. Немцы продолжали успешно наступать и в один из дней, нам всем эвакуированным объявили, что надо уходить на запад. К этому времени все уже знали о чинимых фашистами на оккупированных территориях зверствах над жителями и особенно над эвакуированными, посему моя мать взяла нас с братом за руки и повела в идущем на восток нескончаемом потоке беженцев.

Наш путь лежал через село Ряска, в котором находилась воинская часть, куда был мобилизован мой отец, но прибыв туда, мать ничего толком не узнала, кроме того, что он жив, недавно при бомбежке был легко ранен, сейчас где-то в километрах ста отсюда возит лес на сооружаемые укрепления. Мы ждали его три дня, а фронт подходил всё ближе, уже была слышна артиллерийская канонада. Опять мать взяла нас за руки и повела в общем потоке беженцев на восток. Снова бомбежки, опять жертвы, опять нескончаемая жара днём, жажда и голод всё время.

А со стороны запада нарастал, усиливаясь гром артиллерии, где-то в окрестностях города Чугуева заночевали в лесу, греясь у костра, так-как кончался сентябрь и ночи становились холодными.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ВСТРЕЧА С ОТЦОМ

Проснувшись и услышав, какой-то непривычный вой моторов со стороны дороги, я решил посмотреть, что это может быть? Это шли танки большой длинной колонной, а когда танки прошли, на другой стороне дороги увидел машину ГАЗ-АА, раскрашенную в камуфляж, которым пользовались только саперные части. Я перебежал дорогу и увидел возле машины четырех женщин и душ шесть детей разного возраста, но явно не старше меня, водитель военный по другую сторону машины клеил камеру автомобильной шины. Поздоровавшись с женщинами, я пошел к водителю, в надежде, что-либо узнать об отце. Военный приподнял голову, и мы узнали друг друга. Это был мой родной отец, с которым мы расстались более двух месяцев назад и ничего не знали друг о друге кто где, что и как? Оказывается, с перевозок грузов отца отозвали в часть спустя три дня, как мы покинули это село.

Немцы были уже совсем близко, командование части поставило отцу задачу вывезти в глубь страны семьи командного состава бригады для чего были выданы соответствующие документы пропуска, аттестаты и запас бензина. Нам очень повезло, мы пересели в машину, немного, потеснив остальных, вещей у нас не было кроме маленькой котомки, в которой были документы, два полотенца, кусок хозяйственного мыла, торбочка с солью и армейская фляжка с питьевой водой. В этом потоке двигались очень медленно. Только в конце октября добрались до Терновки конечного пункта, указанного в предписании. Здесь отцу надлежало перевезти семьи на железнодорожную станцию, отправить их по железной дороге в глубь страны к родственникам, но сделать этого не смог, все эшелоны, следовавшие на восток, были переполненными, даже усилия военного коменданта результатов не дали, и отец, через неделю ожидания в связи с сильным похолоданием привез их к нам в Терновку.

Для семей эвакуированных сельскохозяйственных специалистов дирекция Терновской МТС выделила двухэтажный большой деревянный барак, нам досталась большая комната на первом этаже, по середине комнаты стояла большая чугунная печь, труба из неё уходила куда-то в стену, печь была всеядной и прожорливой, но помещение нагревалось быстро и надолго, в основном её топили отработанным тракторным маслом сдобренным нефтью, цистерна с нефтью стояла недалеко от барака. Переработка набиралась в ведро и выливалась в двухведерный бачок, висевший на стене, от него шла через краник медная трубка прямо в топку, регулировать краником, к которому из детского персонажа был допущен только я. Ночью в печь загружались битые кирпичи, днем замоченные в переработке. Медленно обгорая, они до утра поддерживали в помещении тепло. Командирские семьи, вернувшиеся со станции, поселились в нашей комнате, так-как все комнаты в бараке были переполнены людьми. В нашей комнате оказалось сразу шесть взрослых и восемь детей. Из детей самая старшая была Эллочка Панфилова, старше меня на два года. Эта своенравная и взрывная особа была отменной ябедой и скорой на руку, она любила верховодить всем и вся, из-за чего мы с ней дрались ежедневно, а то и по несколько раз в день. Дрались беззлобно, но до победного конца, пока я, или она не соглашались с поражением. Дрались в основном за власть, не желая уступать друг другу. Получив от меня заметные отметины, она всегда ябедничала на меня моей маме. Мать же никогда не желала разбираться в дрязгах, зная меня всегда считала виноватым во всём мою персону и мне доставалась выволочка, чему несказанно радовалась змеиная мордочка Эллочки. Утром рано все родители уходили на работу, оставляя детей на попечение мальчиков мне, а девочек Элле, а за общее руководство у нас с ней начиналась война до рукопашной. По уходу родителей необходимо было собрать с пола сено, на котором все спали, сложить его в углу, намочить пол и замести его два раза, принести в бачок переработку, залить её туда, вытащить обгоревшие за ночь кирпичи и замочить их снова, добавив туда взамен, рассыпавшихся новую порцию. Гулять на улицу мы не выходили, там было холодно и морозно. Теплой одежды не было никакой. На всех имелось чудом сохранившееся Эллочкино легкое осеннее пальтишко, которое нам с нею было выше колен, у остальных оно волочилось по полу. Из обуви для всех были старые резиновые боты Эллочкиной мамы тети Гали, мы в них напихивали газеты, обматывали ноги газетой, подвязывали их к ногам, и так бегали с Эллой поочередно по воду, за кирпичами, переработкой и по другим нуждам. Малышей выпускали, одевая только в туалет по большому, и выглядывали их, чтобы ненароком не заблудились. Жить долго в Терновке не довелось, немцы возобновили наступление. Поступило распоряжение снова эвакуировать МТС и её работников с семьями. Все четыре семьи, которые жили с нами заявили, что теперь они с нами не расстанутся до окончания войны и поедут вместе с нами. Отец сколотил на двух телегах кибитки, заполнил их соломой и сеном, в которые зарылись и дети, и взрослые. Морозы усиливались, все простудились и заболели корью, к этому времени мы прибыли в районный центр Таловая. Нас детей сразу положили в районную больницу. В тепле с хорошим питанием и уходе, нас буквально за неделю поставили на ноги, а главный врач больницы, через эвакопункт добыл для всех нас 5 больших телогреек и 4 пары брюк, а от себя вручил матерям несколько списанных старых простыней и халатов. Дотошно разъяснял матерям, как из телогреек и брюк самостоятельно вручную пошить детям теплые комбинезоны и чуни на ноги. Разъяснял так понятно, что даже я понял, как надо делать, кроме того начертил на бумаге весь процесс операций и даже пронумеровал. Сам врач был старый, худой и высокий, с козлиной острой бородкой, как у Всесоюзного старосты Михаила Ивановича Калинина, и фамилия его тоже была Калинин, а вот имя и отчество, я запамятовал. А сочувствие и доброта сочились не только из его глаз, а с него самого, с его слов и движений. Были и есть на свете такие люди, сам видел.

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
ДЕД ТИХОН

В Таловой с размещением людей было очень сложно, все дома и помещения были забиты людьми, поэтому технику и людей Терновской МТС отправили в поселок, именуемый как четырнадцатый участок. Здесь нас расселили по семьям на подселение к хозяевам домов, в них было уютно, тепло и чисто. Мы попали к хозяевам Тихоновым, из которых хозяйка Вера с утра и до поздней ночи работала дояркой на скотном дворе в колхозе. В доме постоянно оставался дед Тихон, ему далеко за 90 лет, но физически, он был ещё крепок для своих лет и обладал хорошей памятью и умом, а ещё был Саша, дед всегда величал его Александром. Ему шел 17 год, у него было что-то с ногами, он по хате ходил на костылях. Он был умным, грамотным и красивым парнем. В школу он не ходил, грамоте учил его дед Тихон. Изредка приходили школьные учителя, готовившие его к выпускным экзаменам за 10 класс средней школы. Саша был высок и худощав, общителен и доброжелателен. Его многому научил дед, но сам он всегда был хмур и молчалив, а Саша словоохотлив и контактен. Он отлично рисовал и для этого у него было всё: карандаши простые разной твердости химические и цветные, разноцветные грифели и грифельная доска, разные краски от акварельных до масляных, разные растворители и клей, кроме всего этого была святая святых большая, еще дореволюционная дедова готовальня, которую я увидел впервые в жизни, а кроме того у него было много разной бумаги вплоть до рулонов ватмана, всего этого в магазинах тем более в деревнях, давно уже не было. Все это загодя ещё с началом войны заготовил мудрый, опытный, прошедший несколько войн дед Тихон. По субботним вечерам, после ужина, когда часы ходики с гирями кукушкой пробивали 8 часов, дед устраивал всем домочадцам вечер чтения сказок. На его тумбочке в углу под иконами лежали две огромные допотопные книги с сказками. Поднять эти книги кроме деда никто не мог и не имел права. Листы в них были толстыми и большими, а первые заглавные на странице буквы были так искусно нарисованы, что их разглядывать можно было бы целый день. Каждая страница в книге содержала на верхней половине красочный рисунок по этой сказке, а нижняя половина была заполнена текстом. Рисунки были нарисованы так красиво и чётко, что чесались руки попробовать, нарисовать подобное. Уроки нашей учительницы в первом классе, научившей нас правильно держать карандаш, мел, грифель и кисточку не пропали даром. А пример Александра и его поощрение меня, а также желание хоть, как-то быть чем-то подстать ему, разжигали страсть учиться у него и рисовать. Я попробовал, что-то и у меня получилось, Саша показал деду мой рисунок, срисованный с какого-то учебника по истории, это был портрет Кутузова. Рисовал я его без сетки и довольно быстро. Дед внимательно посмотрел, хмыкнул, подошел ко мне и произнес:

— Александр, запомни, у него это природный дар! — и поощрительно похлопал меня по плечу и сказал мне:

— Тебе, сынок рисовать надо и набивать руку, Александр в этом тебе поможет!

Объявили мобилизацию в действующую армию мужчин рождения 1896 года и 14 декабря 1941 года. Отец несмотря на то, что у него, как у специалиста механизатора сельского хозяйства была броня добровольно, отказавшись от нее, ушел на фронт. И с тех пор до лета 1943 года, мы не знали о нем ни слуху и ни духу. Жизнь продолжалась, мама работала в колхозе, а мы с братишкой Юрой были на попечении деда Тихона и Александра. С 8 часов утра Саша занимался с дедом уроками по школьной программе, а с 12 дня и до темноты, он работал, рисуя игральные игры, которых тогда в продаже не было и в помине. Их заказывали женщины для гадания в семьях, с которых ушли на фронт мужья, сыновья и родственники. Делал Саша карты искусно, красиво, чисто и профессионально. На глазах у меня он размечал ватман тонко заточенным карандашом под длинной линейкой сразу два комплекта, первый комплект-это была обратная, а вторая лицевая сторона. Вырезал он их перочинным ножом, с вставленным туда половиной лезвия безопасной бритвы. Заготовки получались ровными и одинаковыми. Нарезав заготовки, приступал к рисованию обратной стороны карт. Рисовал он рейсфедером из готовальни, используя черную и синюю тушь. Закончив обратную сторону, приступал к рисованию карт, сначала вальтов потом дам, королей и завершал бубновым тузом, затем раскрашивал согласно цвету масти цветными карандашами, после этого, он вырезанными из резины печатками отпечатывал знаки масти специальной краской, им же приготовленной черная из печной сажи с добавлением туда столярного клея и хозяйственного мыла, а красные масти из губной помады, вымоченной в спирте, высушенной и затем разбавленной в столярном клее с мылом. Подготовив обе стороны, приступал к их склеиванию. Клей, он готовил сам из картофельного крахмала с добавлением чайной ложки бумажного клея «Гуммиарабик» и пару капель столярного клея на пол стакана, все это он варил в глиняном горшочке на плите, давал ему остыть, и теплым мягкой кисточкой наносил на склеиваемые поверхности тонким равномерным слоем, накладывал друг на друга с помощью шаблона, сделанного из двух линеек, скрепленных между собой под прямым углом. Затем каждую карту ложил на стекло, накрывал стеклом, а сверху ставил гирьку и до утра карты сохли на печи. Затем Саша с обеих сторон их пропитывал натуральным воском, и последней операцией было чистое обрезание под маленьким металлическим шаблоном прессом всей колоды карт, опасной хорошо выправленной на ремне бритвой, после выемки из-под пресса карты были готовы к применению по назначению и отличались они от фабричных только несколько сероватой поверхностью из-за пропитки воском, парафина для пропитки достать было невозможно. Но это ещё не все, что мог Саша. Он изготавливал на конопляных холстах прикроватные коврики и ковры, срисовывая сюжеты из дедовых книг сказок. Ковры и коврики были настоящими произведениями искусства. Сначала из картона по увеличенному рисунку он вырезал из бумаги шаблон, разбавлял масляные краски до жидкого состояния, парикмахерским пульверизатором наносил в нужные места, а затем по мере подсыхания красок тонкими кисточками вырисовывал детали и тени. Все это он делал, не спеша аккуратно и с любовью. Дед при работе никогда его не поправлял, увидев что-то не так, он только хмурился и отворачивался, а когда внук отрывался от работы, дед всегда начинал свои замечания со слов:

— Мне кажется, Александр, что вот здесь надо было сделать вот так или так!

Все это, как процесс изготовления карт, ковриков и взаимоотношений старших с младшими хорошо запоминались детским еще умом, а затем сгодились в жизни и жизненных ситуациях. Помню, как сильно мне хотелось, хоть попробовать делать то же самое, что делает Саша. Мне казалось, что и я так смогу, но мне ничего серьёзного не доверяли кроме растирания красок, клея и точилки карандашей в чем я набил руку. С наступлением весны потеплело, и дед в солнечные дни позволял мне с братом погулять на улице. Там мы сдружились с соседскими мальчишками, мы играли в снежки, бегали на пруд, который вскрывался от льда и катались на льдинах, отталкиваясь длинными палками, достававшими до дна.

В один из таких дней, мы мальчишки увидели, что соседский Петька, он был ровесником Саши, осенью должен был призываться в Армию, несёт в руках разглядывая, что-то блестящее красивое, мы все окружили его, расспрашивая, что это такое и, что с этим делать?.. Это была бронзовая трубочка и на конце её был белый колпачок длиной со спичечную коробку. На вопрос что это? Он ответить не мог, но, что будет с ним делать заявил:

— Буду из трубки делать мундштук, а может и два! Вот срублю этот колпачок, распилю, а потом разрежу, и обточу напильником! — мы все, а нас было шесть мальчишек увязались за ним, зайдя в дом все сняли валенки, теплую одежду и обступили стол, на который он, как наковальню поставил тракторный поршень, взял зубило, приставил к белому колпачку и ударил молотком. Оглушительный взрыв, дым, крики, кровь на всех шестерых, целым остался старик плотник, который в дальнем углу чинил деревянный диван, он и кинулся оказывать первую помощь. Мы все оказались посеченными мелкими осколками. У всех с лица и рук текла кровь. Больше всех пострадал Петька, у него была разворочена кисть на левой руке и у моего братишки Юрке, довольно крупный осколок попал в грудь под левый сосок, он был без сознания. На взрыв сбежались люди, прибежала наша мама, быстро запрягли коней, Петьку и моего братишку увезли в больницу за 7 километров от нашего села. В больнице раненых оставили на неделю, а мама осталась с Юрой. А дед Тихон объявил мне:

— До приезда матери с братом и пока не заживет твоя посечённая морда, улицы тебе не видать!

Приехала мама с братом, ему сделали операцию и вынули один осколок, а их, как оказалось было два, второй по какой-то причине удалить не удалось и перенесли операцию на август месяц. А в конце мая немцы опять предприняли крупное наступление, и всем эвакуированным было предложено перемещаться на восток в направление Тамбова. На пять наших семей было выделено из колхоза два мерина, большая телега, мешок муки, ведро пшена, два ведра гороха и два мешка картошки. Лошади сразу всем детям приглянулись и полюбились. Это были добродушные повидавшие виды работяги. Один был серый и звали его по масти Серый, второй был буланый с черными большими пятнами и звали его Мочалов. На привалах нам с Элкой вменялось пасти их и присматривать, чтобы не дай Бог их никто не угнал. Это были добродушные коняги, исключительно добрые к детям, особенно малым. Они позволяли нам с Элкой залазить на их спины и ездить без уздечек, держась только за гривы, пока они паслись и возили нас к речкам, ручьям и колодцам на водопой и купание

В связи с тем, что немецкая авиация бомбила колонны войск и беженцев в основном днем, наши матери приняли решение передвигаться только по ночам, а днем пережидать в глубине леса или других зарослях

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

МОЯ ПЕРВАЯ ТРУДОВАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ

На пятый день мы достигли посёлка, именовавшегося, как 15 участок, здесь нам предложили остановиться в связи с тем, что наши войска остановили немцев. Здесь мы пробыли до октября месяца 1942 года. Все женщины и наши кони работали в колхозе, а мы с Элкой пасли неуправляемое и подрастающее стадо малышей, состоящее из трех мальчишек и троих девчонок в возрасте от 4 до 6 лет. Драк у нас с ней почти не было потому, что все семьи жили по квартирно, и наша задача была собрать их всех, присматривать за ними и не пускать на пруд, а в обед сварить, накормить чем Бог послал, вернее, тем, что нам выделяли матери на обед.

Вот там на 15 участке, я совершенно случайно начал свою трудовую деятельность. Уходя в Армию, отец вручил мне свою кожаную сумку, в которой, он всегда хранил свой любимый инструмент, там были малая ручная дрель, три небольших напильника, круглый, треугольный и плоский набор разных надфилей, пробойник, керн, крейсмейсер, нутромер, штангель, несколько мелких мечиков и лерок с воротками для них, а ещё там был массивный медный паяльник, которым можно было паять, разогрев его в плите или на костре, к нему была в деревянном пенале чекушка паяльной кислоты, в коробочке нашатырь и несколько прутков олова и цинка, а еще там был пенал со сверлами и развертками, идеально был завернут разводной небольшой ключ. В плоском пенале лежало два небольших зубила и раскладная ножовка по металлу с разными новыми ножовочными полотнами. Словом, у меня в руках оказался почти полный набор слесарного инструмента и начальные навыки, как им пользоваться.

Передавая мне сумку, отец сказал:

— Сын, думаю, что в трудную минуту сгодится тебе, сохрани его! — и положил туда еще маленькое магнето от пускача трактора С — 65, им хорошо и просто добывался огонь, спичек в ту пору уже не было.

Как-то в мае, Вера Федоровна хозяйка, которая приютила нас в своем доме принесла большой замок от амбара и сказала, что кладовщица потеряла от него последний и единственный ключ. Перепроверив целую связку ключей и убедившись, что такого нет, она заплакала и сказала:

— Боже, теперь мне придется вместе с кладовщицей по ночам сторожить амбар, в котором хранится продовольствие, предназначенное для отправки на фронт! — тетя Вера была завхозом в колхозе и работала там от зари до глубокой ночи, её муж и двое сыновей были на фронте, и от них, как и от нашего отца не слышно было ни слуху, ни духу, мне очень стало жалко тётю Веру, и я робко спросил:

— Тётя Вера, а можно я попробую сделать ключ к замку? Но я не уверен, что смогу, боюсь могу поломать его!

— Боря, делай с ним, что хочешь, у нас их ещё четыре штуки и все без ключей! — сказала тетя Вера, с надеждой, глядя на меня. — А если сделаешь, буду Богу молиться за тебя!

Мне приходилось видеть, как отец делал ключи к замкам, и по его примеру принялся за дело. Из кровельной жести довольно быстро сделал, согнув на толстом гвозде заготовку напильником, подогнав её по размерам направляющего пенька и замочной скважины, но дальше дело застопорилось, снять размеры пропилов бородки ключа, никак не удавалось из-за отсутствия опыта и умения. Повертев в своих небольших руках огромный замок и вспомнив отцову присказку, которую он всегда говорил трактористам:

— Всё, что сломано человеком, всегда может им же восстановлено кроме жизни человека!

С этим воспоминанием ко мне будто прибавилась уверенность, и я решил, чтобы ни стоило мне, этот замок я сделаю рабочим и освобожу тётю Веру от ночного дежурства. А так, как для этого требовалось время, то свои обязанности пастуха малолетних пацанов передал Элке, чему она была откровенно рада и даже горда возможностью иметь под своим началом пацанов, которые её побаивались и не смели ей перечить или ослушаться. Любила девка верховодить над всеми и вся. А, я избавился от постоянного и назойливого под руками, «Что это? Почему и зачем? И постоянного желания, что-либо взять и утащить.

Замок был склепан пятью толстыми восьмимиллиметровыми заклепками, его дужка была круглой, как большой бублик толщиной 20 мм, весил он примерно четыре или пять килограмм. Я решил его разобрать. Спилил расклеп по бокам заклепок и пробойником выбил их, все внутренности замка вывалились на пол и рассыпались по сторонам. Собрав их на столе с ужасом понял, что не знаю, как оно всё было собрано и, как работает, и спросить не у кого, мужчины все на фронте, допризывники и призывники на призывных участках с утра и до позднего вечера обучаются военному делу.

Постепенно ужас свершившегося и паника улеглись, я начал соображать, что делать дальше. Рассыпавшихся деталей не так уж и было много всего двенадцать штук, я принялся методом проб и ошибок собирать все к местам и предназначению, выстраивая в голове принцип работы этого в целом нехитрого механизма. На пробы и размышления ушло два дня. Утром третьего дня собрал весь механизм. Ключ при открытом механизме разметить и нарезать было легче и проще, словом к вечеру действующий макет ключа был готов, но он был тонкий и открывать им замок надо было осторожно. Начал поиски нужного металла и не мог найти, потом вспомнил, что в овраге за околицей лежат останки сбитого немецкого самолета. Не теряя ни секунды, я помчался за околицу, прихватив с собой клещи и пассатижи. Осмотрев останки самолета, разбросанные по всему оврагу, понял, что нужный мне по толщине металл есть, но прикручен он к разным узлам и агрегатам, а основная масса металла обшивки самолета по толщине сгодилась бы, но была хрупкой и ломкой. Мне приглянулись латунные шильдики, прикрученные и приклепанные в разных местах. Пришлось возвращаться домой за молотком и зубилом. К вечеру, я затоварился нужным мне металлом, и заодно нашел шесть больших патронов от самолетной пушки, которые спрятал в сарае под крышей, чтобы их не нашли мои подопечные разбойники Юрка, Петька и Витька.

Ключ с большими мучениями был сделан к вечеру в субботу, истерзанными и избитыми пальцами собрал весь механизм и заклепал на старые заклепки. Убедившись, что все работает отлично, понес замок тете Вере. Увидев замок с ключом, тетя Вера проверила его работу, после взяла меня за плечи, расцеловала и расплакалась, позвала кладовщицу, и с гордостью сказала:

— Смотри, Марфа, мужик растет! Зови сторожиху, закроем сегодня амбар на замок и пускай сторожит, а мы хоть по-человечески поспим дома!

Они угостили меня чаем, помыв им банку с остатками меда и высыпали на стол разломанные сухари. Я наелся вкусных сухарей, напился сладкого чаю. А еще они завернули в газету оставшиеся сухари и вручили мне для наших малолетних девчонок и пацанов. Домой я шел с тетей Верой, она несла с собой еще такие же три замка, а по пути рассказывала мне, какой хороший и мастеровой был у неё муж и сыновья, закончившие среднюю школу с похвальными грамотами, как раз за день до начала войны, они у неё, как она выражалась были двойняшки.

На следующий день по проторенной дорожке, принялся делать ключи к остальным замкам. Изготовив ключи, на тележке сам отвез замки тете Вере на склад, а там оказался сам председатель колхоза хромой дед Кирилл, которого в селе уважали и боялись все без исключения. Видимо, тетя Вера рассказала ему о нас и обо мне, в частности. Увидев меня, дед подошёл ко мне, и как взрослому протянул руку и спросил:

— Сынок, а сколько тебе лет? — я ответил, что мне идет десятый год. Дед покачал головой.

— Мал ты еще для работы по найму, но ты со своими руками, сынок, нам нужен в деревне! — и распорядился:

— Вера, по возможности выделить продовольствие из не кондиции в качестве помощи эвакуированным!

В колхозе из пшеничной и ржаной муки выпекали хлеб, резали его, сушили сухари и отправляли в больших мешках в действующую Армию, а еще двадцатилитровыми флягами отправляли мед, гречку, пшено и картофель. Все это должно быть отменного качества и внешнего вида. Сухари должны быть целыми, мед прозрачным, гречка чистая и не колотая, пшено желтое без шелухи и примесей, картофель чистый, сухой среднего размера. За всем этим следил военный представитель интендант старый капитан Забродский. Поэтому образовалась не кондиция, которой волен был распоряжаться председатель.

На следующий день, мать и женщины нашей образовавшейся диаспоры принесли мешок картошки, мешок колотых сухарей, по полмешка пшена и гречки, и самое главное большую стеклянную банку, наверное, около трех литров меду. В нем плавали какие-то букашки, травинки и веточки, но это был настоящий мед, которого мы не пробовали уже два года, и все восемь пар наших детских глаз были устремлены на эту банку, в предвкушении сладости текли слюни, но женщины не спеша делили продукты, а когда очередь дошла до меда, из восьми детских уст раздался вздох облегчения. Чтобы нас не томить, каждому из нас прямо в рот было выдано по ложке меда.

Пришедшая тетя Вера объявила:

— Дорогие мои, продовольствие председатель выделил благодаря Борису! Спасибо тебе, сынок! — сказала она. Так, я получил первый честно и добросовестно добытый собой заработок. Дальше пошло, поехало, люди узнали, что в селе объявился пацан, умеющий обращаться с металлом. Мне тащили всё ведра, миски и кастрюли, чтобы запаять. Несли поломанные косы, чтобы приклепать подпятник, или сделать утерянное кольцо крепления косы, отклепать косу или серп. Несли поломанные тяпки и грабли. Образовалась очередь нескончаемых дел. В благодарность люди приносили молоко, сметану, яйца, свежий хлеб, картошку, общим то, что у людей было. Наша диаспора зажила более сыто, и все знали благодаря кому. Даже Элка признала это, стала еще строже оберегать меня от набегов ко мне младших, бандитствующих сорванцов.

Как-то довольно рано, ещё до захода солнца пришла тетя Вера с подругой соседкой, собрались гадать на картах о своих мужьях и сыновьях, находившихся на фронте, и пригласили ещё одну тетку, которая, как они выражались «В картах собаку съела». На троих у них была старенькая затертая колода, в которой не было пяти карт, до сих пор помню, не было шестерки и семерки бубен, девятки и туза треф и червонного короля. Вместо них были простые бумажки, на которых от руки карандашом написано, что за карта. Мне нестерпимо захотелось увидеть, как это гадают на картах, и упросил тетю Веру разрешить мне поприсутствовать при этом загадочном для меня процессе. Она согласилась, но с условием, если я тихо буду сидеть у печи и молчать…

Пришла тетка гадалка, потом пришла моя мама. Стемнело, зажгли керосиновую лампу. Женщины уселись вокруг стола. Тётя Вера достала платочек, в котором хранились карты и протянула их гадалке. Та сразу увидела нестандартные карты, и заявила:

— Фу, милые мои, на этих бумажках вряд ли, что получится! — тетя Вера сразу спросила её.

— А чего же ты не взяла свои? — та со слезами на глазах ответила:

— Когда провожала на фронт третьего сына, карты отдала ему! — повисло тягостное молчание. Затем гадалка молча начала раскладывать карты на столе, объявив:

— Я пока гадаю на себя, чтобы проверить карты! — при этом, она что-то говорила, но что, я не мог расслышать. Минут через пятнадцать, она сообщила:

— Гадать можно, но за верность не ручаюсь! — гадая тете Вере, гадалка говорила загадочным на распев полушепотом при общем звенящем молчании, незнакомыми для меня терминами. Это действовало не только на меня, но по виду женщин, они тоже чувствовали какое-то благоговение и непонятный страх, что выпадет вдруг страшная карта. Мне показалось, что гадание прошло быстро, но часы ходики показывали второй час ночи. После гадания женщины были хмурыми и задумчивыми, а гадалка их успокаивала и говорила:

— Найдите карты, погадаю по-настоящему и тогда все будет ясно! — когда все разошлись, остались тетя Вера, мама и я. Мама мне сказала:

— Боря, ты же с Сашей делал карты, попробуй, может получится!

— Может и получится, но у меня, мама, нет ни бумаги, ни карандашей, ни туши, ни чернил, ни красок!

— Боря, я запишу, что тебе для этого надо, может смогу достать! — сказала тетя Вера.

Дня через три или четыре, тетя Вера принесла даже больше чем записали, главное маленькую готовальню с циркулем, измерителем и двумя рейсфедерами. Вместо туши, где-то добыла разноцветные чернила и целых две красные губные помады, чекушку медицинского спирту и три стеариновые свечи, кроме того спичечную коробочку хороших перьев для ручки. Работы у меня прибавилось, но для мамы и тети Веры решил все отложить и сделать эти пять карт. Вырезал из ватмана трафареты мастей и заготовки для карт, заштриховав обратные стороны и, нанеся на лицевые стороны знаки мастей, нарисовал короля, склеил наружную и лицевую стороны карт, обрезал их по колоде. Получилось! Но эти пять карт выделялись своей новизной. Долго думал и решился на эксперимент. Взяв в руки дорожную пыль, стал втирать её в новые карты, получилось, но они все равно выделялись в колоде. Поразмыслив, понял, что карты в колоде отличаются от новых, не только своей засаленностью, но и потертостью, потерев карту на куске стекла с песком, понял, что песок слишком крупен для этого дела, решил попробовать наждачной самой мелкой шкуркой, которая была в отцовой сумке, и опять все получилось. За этим занятием застал меня соседский дед Матвей. Не разобравшись, что к чему, он заорал, схватил меня за ухо, вырвал из рук карту, возмущаясь заорал:

— Зачем ты уничтожаешь единственные на шесть домов Верины карты? — я пытался деду объяснить, но он ничего не слушал, больно крутил моё ухо, щедро добавляя подзатыльники. Выдохшись, он вопросительно уставился на меня и возмущенно спросил:

— Зачем? — я сначала показал ему те бумажки, которые заменяли карты, а потом те, что напечатал и нарисовал, он не поверил мне, а когда от трафаретил на бумаге несколько бубней и трефе, дед перекрестился и сник.

— Прости меня старого, хлопчик, погорячился я, но за одного битого двух не битых дают, запомни! — я запомнил, как оказалось на всю жизнь.

— А зачем ты их таких красивых затираешь?

— Чтобы не выделялись в колоде! — объяснил я ему. Удовлетворенный дед ушел. Я продолжил свое занятие, пока не подогнал все вновь изготовленные карты к колоде.

Пришла с работы мама, я показал ей свою работу, она расплакалась:

— Как радовался бы отец, увидев, что у сына руки растут с нужного места! А ты знаешь, все село уже знает о картах, дед Матвей всем растрезвонил и от себя наплел, что стоит тебе приложить к бумаге палец, как масти сами печатаются!

Тётя Вера пришла позже. Я положил на стол её, теперь полную колоду и предложил найти новые. Она, наверное, специально, чтобы польстить мое самолюбие, долго перебирала карты, нашла их, обняла меня и расцеловала, затем позвала мать, спросила её:

— Рая, ты видела, что сотворил твой сынуля? — тетя Вера и мама о чем-то долго говорили и плакали. А я с братом, лежа на печи грызли большой кусок подсолнечного жмыха, который принесла мне в награду тетя Вера. Я пообещал ей сделать новую колоду. Вечером следующего дня началось паломничество, сельчане хотели увидеть эти карты, потрогать и убедиться, что масти печатаются по волшебству прикосновением пальца. Я разъяснял, что печатается отпечаток, благодаря трафарету, а на палец я намазываю краску, прикладываю на трафарет и получается значок масти, но даже видя все, люди хотели верить волшебству. На следующий день стали приходить женщины, упрашивать меня, сделать игральные карты для гадания, и первыми прибежали знакомые тетка Настя и Гадалка. Я отнекивался, ссылаясь на занятность с работой по металлу, да и бумаги, красной краски и столярного клею было в обрез, но люди все равно шли. Но так, как я пообещал тете Вере сделать хорошие карты, решил на чем-либо попрактиковаться, а идею мне подсказала Элка. Её подопечные пацаны, пообтершись с нею и, привыкшие к её подзатыльникам и постоянным воплям по поводу и без повода, перестали её бояться и слушаться. Она придумала научить их играть в карты и попросила меня сделать маленькие карты в треть меньше обычных. А так, как пацаны стали довольно часто прибегать ко мне, надоедать своими вопросами, отрывая от работы, кроме того всякий раз, обязательно, что-либо утащить. Дошло до того, что утащили готовальню и губку, в которую я впитывал краски, а могли бы утащить и паяльную кислоту и ещё что-либо… зная все эти передряги, тетя Вера принесла и подарила мне деревянный, обитый жестью ящичек с дужками под маленький замочек, но замочка не было. Я придумал. Закрепив магнето от пускача на дно ящика к его ускорителю из толстой проволоки, закрепил рычажок с кольцом так, чтобы, закрывая ящик ускоритель мог сорваться со своей защелки. Когда он срывался, то вал магнето под воздействием пружины очень быстро начинал вращаться и на высоковольтном проводе на массу проскакивала довольно сильная искра, которая сильно жалила в руку. Чтобы он не сорвался преждевременно, вывел через просверленное отверстие в крышке ящика высоковольтный провод и протянул его в колечко рычажка, получилось точь-в-точь, как в мышеловке, только возмездие приходило в виде электрической искры, посмевшему вынуть провод из дужки. Эту механику я скопировал с мышеловки, которую брали у деда Матвея. Испытания прошли успешно, буквально через несколько минут, после того, как я сложил в ящик все инструменты, принадлежности и бумагу и насторожил его взвел ускоритель и застопорил высоковольтным проводом, прибежала орда трое наших и четверо соседских мальчишек, наслышанных о разговорах родителей про карты, как я понял, мой брат Юрка вызвался быть гидом, но увидев, что нигде ничего нет, спросил меня:

— Боря, а куда все подевалось с подоконника? — я показал на ящик под столом и предупредил:

— Юра, лазить в ящик запрещаю и нарушивший это, будет строго и больно наказан! — сам вышел во двор клепать чью-то косу. Не успев выйти, раздался рев моего брата, и вся орда вылетела на улицу и разбежалась, а брат мой сидел на пороге и с перепугу и такой встряски во весь голос рыдал, размазывая на грязных щеках слезы. Я утешал его, внушая:

— Юра, надо слушаться старших и без проса не лезть туда, куда не разрешают! — все! Всем хватило одного раза. Если орда и забегала, то только посмотреть на то, что я делаю. А вечером я принялся за изготовление карт для своей орды. Делал я их быстро, тот зуд в руках, который я испытал при виде, как делает карты Саша вышел наружу и воплотился в реальность дела. Сделал карты за три вечера, они получились маленькими, аккуратными, твердыми и скользкими от стеарина. Увидев, мама хотела забрать их себе, но я сказал, что уже отдал Элке для орды, мать согласилась и сказала, что пора сделать карты для тети Веры. И на следующий вечер, я принялся за работу, потратил на них следующий день и вечер, а к утру субботнего дня, они высохшие были готовы к обрезке. На ночь у женщин было назначено гадание. Новые карты смотрелись красиво, но им было далеко до изготовляемых моим учителем Сашей. Женщины же очень высоко оценили изготовленные мною карты, даже гадалка Настя сказала:

— Ну, как фабричные! — воскликнула она. Теперь мне позволили присутствовать на каждом гадании и садиться, где захочу кроме стола и не задавать вопросов вовремя гадания. Уже на следующий день, тетя Настя раззвонила по всему селу, какие клёвые карты я делаю. Посыпались заказы и подношения в виде продуктов: молоко, сметану и картошку. Чтобы я не забыл заказы, приносили написанные заявки на бумаге. И так было каждый день.

Ко мне обращались как к взрослому с почтением не только женщины, но и старики, взрослых мужчин в селе не было, все ушли на фронт. Конечно, мне было лестно, и я старался походить на взрослого, понимая, что для этого у меня есть только одна возможность делать все, что умею, как можно лучше и качественнее. Не всегда всё получалось, не хватало ни опыта, ни умения, ни знаний, всё было в новинку, спасала отличная зрительная память и необузданные самолюбие и желание самоутвердиться. Постепенно приобретался опыт, набивались руки, привыкая к инструментам, с каждым разом исправленные мною. Предметы уходили от меня всё качественней и красивей. А по вечерам при свете небольшой керосиновой лампы начал делать заготовки для карт потому, что заказов от сельчан поступало очень много. Однако, материала для них было в обрез. Заканчивался ватман, почти не осталось красной краски, не было черной и красной туши, оставался маленький кусочек столярного клея. Выход нашла тетя Вера, она объявила всем заказчикам нести, что есть из бумаги, карандашей, чернил, туши и клея. К моему удивлению принесли больше того, что мне требовалось. Ватмана было столько, что его пришлось складывать на верху шифоньера. Чтобы орда не растащила, перевязал ватман проводом и всех предупредил:

— Пацаны, кто посмеет полезть туда, будет, как с ящиком, даже больнее! А ты, Элка следи за ними, чтобы эти бандиты не вздумали направить девчонок для проверки моих угроз! — Элка промолчала, приподнимая худенькие плечи. Подрастая, эти ордынцы становились всё необузданней и вольнолюбивей, ересь может взбрести в их буйные головки. На свое несчастье, Элка обучила их карточной игре «В дурака» так, что эти мальчики и девочки начисто обыгрывали её, и стали ставить ей условия:

— Элка, если ты три раза подряд проиграешь, ведешь нас на пруд удить рыбу. Шесть раз подряд проиграешь, ведешь купаться! — и Элка водила, не смотря на запреты матерей.

Как-то объявили о прививках детей от дифтерии, Элка повела детей в медпункт. День был жаркий, я что-то клепал под деревом, а Юрка вертелся вокруг меня и ныл, что в пруду вода горячая и там постоянно продувает ветерок и на мостушках постоянно клюют караси. Я был потный, грязный и мне тоже захотелось искупаться, и хоть раз забросить свою самодельную удочку. Пруд был рядом, в месте, где все купались, берег был песчаный пологий, до глубины идти далеко. Поразмыслив и взвесив всё за и против, решился отправить брата домой, накопать в огороде несколько червей. Юрка в припрыжку понесся за червями, а я достал свою удочку из-под крыши хлева и привязал к нитяной леске крючок, сделанный мною из проволоки, выдернутой из какого-то толстого троса. На нем надфилем долго выпиливал бородок, чтобы рыба не сорвалась, и это надо было испытать. На пруд пошли за огородами, чтобы никто не видел и не сказал матери. Благополучно искупались и пошли на мостушки удить рыбу. Карасики клевали отменно, и я поймал их штук шесть, но еще больше сорвалось, мой бородок на крючке был очень мал и не задерживал рыбку. Юрка в это время ловил в траве кузнечиков и кидал их рыбкам, вьющимся у мостушек, по подплывающим близко бил по воде палкой и уже пару мелких рыбёшек оглушил и достал, чему был несказанно рад и доволен. У меня хорошо клевало, я, увлекшись, потерял бдительность. Юрка палкой стучал по воде, и я не услышал всплеск после чего всё прекратилось, обернулся, когда услышал бурление под водой, я обернулся и увидел под водой Юркину белую рубашку. Там было глубоко, а плавать я не умел, Юрка не выныривал и схватить его я ни за что не мог, а спасать брата надо было. Первое, что пришло на ум, ухватившись за окантовочную мостушку доску, я опустился в воду, надеясь ногами зацепить брата, но ничего не получалось, я стал опускаться всё ниже и ниже, когда вода дошла мне до носа, Юрка вдруг там под водой мертвой хваткой уцепился за правую мою ногу, меня резко рвануло в низ и мои руки чуть не соскользнули с доски. Я стал подтягиваться, таща из воды брата, но забраться на мостушку не мог, на ноге, как гиря висел брат, голова его была над водой, глаза закрыты. Как нарочно никто мимо не проходил, помощи ожидать не от кого. Извернувшись, как-то на правый бок, левую ногу удалось забросить на доски, и свободной правой рукой уцепиться за братовы волосы и выволочь на мостушку, а отцепить его от своей ноги не удавалось, хорошо в руки попалась удочка толстым концом удилища, засунув его под запястья Юркиных рук и своей ноги, я с трудом разжал, вернее отцепил пальцы его рук. Он лежал на животе не двигался и не дышал. Запаниковав, я начал его тормошить и переворачивать. Вдруг из его носа и рта стала выплескиваться вода, потом он засипел, закашлялся, его долго рвало, а потом он неудержимо рыдал и не мог успокоиться, меня тоже трясло, я скулил, что-то орал и длительное время не мог прийти в себя. С трудом мы пришли домой, Юрку продолжало трясти, пришлось прибегнуть к помощи, услышанной от взрослых раньше, отхлестав его по щекам, а потом с пристрастием по заднице, помогло, он успокоился. А я, дал себе зарок, никогда ни у кого больше не идти на поводу, и не давать самому себе поблажек, слишком дорого это обходится. Кроме этого каким-то образом о происшествии узнала наша мама и я получил сполна и заслуженно.

Тетя Вера, где-то добыла большую керосиновую лампу трех линейку, чтобы при хорошем свете мне можно было изготавливать карты, однако, стекла к лампе не было, а без него света мало, к тому же она ужасно коптила. Я стал искать выход из положения, подтвердив постулат песни из кинофильма «Дети капитана Гранта» кто ищет, тот всегда найдет. И нашел! Нашел в хлеву старый большой фонарь «Летучая мышь», стекло по низу, как раз подходило к лампе, а раструб сотворил из жести, но никак не мог соединить со стеклом, а через щели просачивалась копоть, и воздух, который заставлял фитили быстро обгорать и тухнуть. Помог случай, что-то я клеил обычным силикатным клеем, который был налит в пол-литровую бутылку. Неожиданно прибежали мои шкодливые пацаны и кто-то из них опрокинул её, она упала на пол, хорошо, что не разбилась, закатилась под стол и из неё вытекло пару ложек клея, орду сдуло как ветром, а я полез под стол убирать пролившийся клей. На следующий день я заметил под столом округлое пятно, от которого отражался свет, струившийся из окна, я снова залез под стол и обнаружил, что это застывший клей, который я, вчера, вытирая его не заметил, он был твердый, как стекло. Отковырнул его, зажег лампу и сунул его в огонь, придерживая клещами, он не горел и не плавился. Тогда я решил попытаться склеить стекло фонаря с металлическим раструбом. Получилось! Теперь вечерами у меня горела большая трехлинейная лампа, дающая хороший, так нужный мне свет. Дело с картами наладилось! Заготовок под карты нарезал на 12 колод. Однако, трафаретить карты бумажными шаблонами, оказалось очень долго. Бумажного шаблона хватало на две три карты, потом он, напитавшись краски начинал давать размытые края карточных знаков. Тогда я решил поступить как Саша, поделать резиновые печатки, решить то решил, а толстой резины не было. И тогда я пошел к деду Матвею. Встретил он меня радушно. Поведал я ему о своих проблемах с резиной. Дед развел руки:

— Вот уж чего нет, того нет! — и дал мне толстую новую кожаную подошву. — Попробуй, вдруг сгодится! — а, когда я сказал:

— Тому, кто найдет нужную мне резину, я сделаю новую колоду карт! — дед оживился:

— Делай мне! К вечеру принесу резину. В соседнем селе Петровке проживает мой младший брат Митька, он подшивал мне валенки, посмотри, такая резина тебе нужна? — достал валенок и протянул мне. Резина была в самый раз. Дед тут же засобирался и ушел. А я, отложив все дела, заточив маленький сапожный нож, начал вырезать бубну из подметки. С непривычки дело двигалось неспоро, часа через два печатка была готова. Тотчас же испытав её, нашёл недостатки, надо было чем-то мелким шлифовать ее поверхность, брусок и шкурка были для этого слишком грубы. Вспомнил, как Саша полировал резиновые печатки на стекле затертом мелкой шкуркой с зубным порошком, попробовал, получилось! Но кожа все-таки по структуре пористой резины и по печати дает хоть крохотные, но всё же заметные пробелы. Подумав, что если дед не достанет резины, то и это пойдет, стал вырезать печатку червонную. Вырезал, испытал, затем вырезал печатки пиковые и трефовые. К вечеру печатки были готовые. Но тут пришел дед, принес резину и заявил, что он за эту резину отдал свои еще не держанные в руках карты. Утешая его, мне пришлось пообещать ему еще одну колоду. С самого утра засел за резиновые печатки, но резина не кожа режется, не смотря на мягкость значительно хуже кожи, быстро тупится нож. Но все-таки путем проб ошибок, порезов и проколов рук, к вечеру печатки были готовы, и я начал их доводку… и тут пришла в голову шальная мысль, сделать печатку для тыльной стороны карт, ведь на заштриховку обратной стороны уходит времени больше чем на лицевую. Стал думать, как это воплотить в деле? На столе лежал какой-то журнал, на его обложке был нарисован американский флаг, на нем выделялись на синем фоне белые звезды, и мне подумалось, вырежу маленькую звездочку из металла, накалю ее и приставлю к резине, звездочка прожжет резину, вот тебе и печать, а этих звездочек на печати можно наставить много, затем печатку в чернила и печатай в свое удовольствие одинаковую обратную сторону. В мыслях было все ОК, а на практике не совсем гладко, прожигая резину звездочка оплавляла края резины, и они не ровно выпирали наружу, их надо было ровно срезать, а затем всю печатку шлифовать на шкурке, а потом и на заматированном шкуркой стекле, истратив на все это трое суток. Зато я обзавелся средством массового производства карт, все двенадцать колод отпечатал с утра и до обеда, как с лицевой, так и обратной стороны. С обеда до поздней ночи рисовал вальтов, дам, королей и склеивал лицевые части с обратными и ставил на сушку под стекло. К обеду высохшие были готовы к обрезке и первые уже обрезанные две колоды карт, полюбовавшись ими, тотчас понес деду Матвею. Тот увидел новенькие карты пришел в восторг:

— А я — то, Боря, думал, что их только на заводе, где-то делают! — усадил меня за стол, поставил большую миску с крупными ароматно, пахнущими грушами и яблоками. Съев по паре штук, я поблагодарил деда и спросил разрешения взять пару фруктов с собой пацанам.

Дед заулыбался:

— Бери все с миской, а съедят, пусть принесут обратно!

— Спасибо, дед Матвей, вот обрадуются пацаны! — у деда заблестели глаза.

— Пусть едят на здоровье! — не успев прийти домой, вся орда мальчишек и девчонок во главе с Элкой ждали меня во дворе. Они нюхом чуяли добычу. Элка забрала миску и стала делить каждому поровну, не забыв оставить по яблоку и груше нашим матерям.

Время шло и мне днями приходилось трудиться по починке приносимого поломанного инвентаря, а по вечерам и ночам печатать, рисовать и клеить карты. Наши матери стали называть меня кормильцем.

В селе для эвакуированных были введены продуктовые карточки, на детей было положено 500 грамм хлеба и еще какие-то продукты, но в сельмаге кроме хлеба ничего не было, правда раз в месяц выдавали на душу по 250 грамм сахара или конфет «Подушечек». Отоваривать карточки доверялось только Элке, и она исправно выполняла эту миссию, привозив на тележке деда Матвея семь килограмм хорошего хлеба. А как ждали её, когда знали, что она получает сахар или конфеты? Однако, она до прихода матерей не позволяла никому даже лизнуть сладкого и вся орда, как коты вокруг сметаны крутились у тележки, где в торбочках лежал сахар или конфеты. По возвращении матерей, как правило выдавали на рот по кусочку сахара или по конфете, а остальное пряталось подальше только ведомые им тайники, чтобы растянуть на месяц, пили чай с кусочком сахара только по вечерам.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

СУРОВЫЙ ПУТЬ В ТАМБОВСКУЮ ОБЛАСТЬ

Заканчивался август 1942 года. Мама предупредила, что пора готовиться в школу, но в школу я не пошел. 29 августа поступило распоряжение, отправить эвакуированных в Тамбовскую область с конечным пунктом районный центр Шпикулово, (в разговорной речи и далее «Шпикуловка». ) Нам вернули наших лошадей и телегу, выдали на дорогу заработанные матерями продукты, погрузивши всё в том числе орду, двинулись в путь. Провожать нас собралось много сельчан. Некоторые женщины плакали, ожидая, что и им, наверное, скоро придётся разделить нашу учесть потому, что немцы опять наступают, когда дул западный ветер, днем и ночью со стороны Дона слышался гром неутихающей канонады. Немецкая авиация усилила налеты на крупные населенные пункты и железнодорожные станции и дороги, по которым передвигались войска. Имея опыт, мы перемещались в основном ночью, двигались медленно потому, что кони едва тянули загруженную продовольствием и 12 душами людей телегу, мы едва размещались на ней. Поднимаясь на подъемы мы все спрыгивали с телеги, чтобы лошадям было легче. Продвигались мы по просёлочной дороге, идущей по верху большой долины, а внизу в полутора километре от нас была видна основная дорога, по которой периодически продвигались на запад колонны наших войск и параллельно дороге по обочинам и целинному бездорожью шли на восток непрерывным потоком беженцы, стада и гурты овец, коз, коров и лошадей. Теперь немцы бомбили колонны войск не только днем, но и ночью. По-видимому, у них было достаточно много информации от шпионов со средствами связи на нашей территории. Даже ночью, как только на дороге появлялись войска, минут через десять пятнадцать появлялся их самолет разведчик, прозванный рамой. Сначала он запускал осветительные ракеты, убедившись где войска, тут же прилетали бомбовозы, а с рамы сбрасывали 2—3 осветительных бомбы на парашютах, которые медленно опускаясь, заливали всё вокруг ослепительно белым светом, рама, как правило улетала, а бомбовозы начинали бомбить, делая, как правило 2—3 захода. Мы еще раз убедились правильности родительской тактике передвигаться ночью и проселочными дорогами, на рассвете следующего дня стали выбирать место для дневного отдыха, на лесной дороге встретили деда лесника, он был из села, которое раньше мы покинули, знал меня и всех наших мам. Расспросил куда мы и почему? Предупредил, что под видом вносовцев (Тогда были такие посты воздушного наблюдения за самолетами противника, при их появлении, об этом они по телефону сообщали в штабы, а те предупреждали войска и объекты).

— В лесах и рощах появились немцы в нашей военной форме и говорящие по-русски, опасайтесь их! — предупредил лесник и подсказал, где лучше расположиться на дневку. Там в овраге был ручей с холодной чистой водой и поляна, на которой можно пасти лошадей. Расположившись и накосив травы на подстилку наши взрослые и, дети улеглись спать, а нам с Элкой выпало пасти коней. Я побрел изучать поляну. Не вдалеке услышал стук топора, а через пять минут я увидел шесть солдат. Один офицер, плотный мужчина, похожий на грузина, увидев меня поманил к себе пальцем. Я подошёл.

— А, что ты здесь делаешь, мальчик? — спросил он меня.

— Я пасу лошадей! — ответил я. Он заинтересовался, и расспросил меня обо всем, вынув из кармана шоколадку, дал её мне. Я переломил её пополам, половину засунул в карман для Элки. Обвертка никак не обдиралась и на ней по-немецки было написано (made in germane), для меня это было в новинку, а когда он пошёл осматривать, что делают его солдаты, взял меня за руку и сказал:

— Как только я освобожусь, мы вместе с тобой пойдем в ваш лагерь, познакомимся с вашими матерями и, если потребуется окажу помощь! — мы подошли к солдатам, двое из них копали окоп и, как положено по-русски сматерились. Еще один солдат чистил картошку, видать готовил завтрак. На большом огне стояло четыре банки нашей армейской говяжьей тушенки и банка шпику с той же надписью, что и шоколад. Увидев, что я читаю надпись на банке со шпиком, солдат, как бы мимоходом сказал:

— Трофейная!

Еще двое солдат заготавливали материал для обшивки окопа и наката для землянки. Еще один сидел под дубом и рядом с ним стояла радиостанция, от неё шёл длинный провод прямо на верхушку дуба. Солдат был добродушного вида, в его руках был карабин, на голове надеты наушники, рядом стоял, какой-то аппарат, похожий на опрокинутый велосипед, и от него к радиостанции тянулись два провода красный и зеленый. Соблазнившись добродушной и улыбчивой внешностью солдата, я решил подойти к нему, вдруг даст подержать карабин, или расскажет что-либо о радиостанции и об этом непонятном без переднего колеса велосипеде. И я направился к нему. Не доходя до него шагов пять, лицо его преобразилось, глаза сверкнув стали злыми, карабин направил на меня и рявкнул по-немецки:

— «Хальт!» — я остановился и стоял как вкопанный. Он засмеялся.

— По-немецки это значит стой. Сюда нельзя, иди, там твой офицер, наверное, ищет тебя! — сказал он дружелюбно.

— Нет не ищет, офицер сказал, чтобы я пока погулял здесь, потом пообедаем и вместе пойдем к родителям. А, что вы тут делаете? — он засмеялся и спросил меня:

— Разве не видишь, что ни разу не был на посту ВНОС? — я заулыбался.

— Бывал и знаю, что это такое! — ответил я.

— Ладно, иди гуляй! — я побежал к Элке, рассказал, что видел и сказал, что еще немного побуду там, а потом погоним коней на нашу стоянку. Я шел, не спеша в направлении, где солдаты рыли окоп. Не дойдя шагов восемь увидел на бревне солдат сидевших ко мне спиной и разговаривали в пол голоса по-немецки. Говор был непривычный не такой, как у Еремевских немцев, но я все понимал. Один говорил другому, что перед вылетом сюда он из Кельна получил письмо от сестры, в котором она сообщает, что его невеста «Сучка» Эльза вышла замуж и уже ходит беременной. А другой жаловался, что его родители сильно болеют, а бабушка недавно умерла и её похоронили на её родине в Готте… увидев офицера, один из них сказал:

— Вон идет наш Отто, давай работать, а то он нам шеи свернет!

Они принялись за работу, а я, присевши, обливаясь потом вспомнил о предупреждении лесника, этикетку на шоколадке и банке со шпиком, радиостанцию и реакцию радиста на моё появление и, что на наших постах ВНОС никогда не было радиостанций и, что там всегда не было более трех человек и, что у них я никогда не видел карабинов. У старшего поста на ремне висел наган, а у рядовых винтовочный штык, а здесь у каждого в кобуре на ремне был пистолет и под дубом в козлах стояло шесть карабинов. А тут еще повар рявкнул по-немецки «Эссен», что означало кушать, офицер, смеясь, спросил его:

— Ты что. Василий, учишь немецкий язык? В тыл к немцам нас ещё не скоро забросят! — все засмеялись. Офицер позвал меня, крикнув:

— Эй, парень, иди сюда, будем обедать! — я пошёл ни жив ни мертв. Увидев меня, офицер спросил:

— А, где это ты был, ходил до ветру? — к этому времени, солдаты из веток соорудили стол и накрыли его клеенкой. Повар каждому налил в котелки пшенный суп, а в их крышки наложил тушёную картошку с тушёнкой, а армейские эмалированные кружки подал с кофе. Так-как у меня не было котелка, то мне все это разместили в консервных банках, а ложка у меня была своя большая деревянная.

— Молодец, мальчик! Уважающий себя солдат, всегда должен иметь при себе ложку! — сказал офицер. Радисту повар отнес еду к радиостанции и, как я понял, он ни на минуту не снимал наушники, а солдаты по очереди бегали к непонятному велосипеду, садились на седло и крутили педали. Оказывается, так, они заряжали аккумуляторы рации… Пообедав и перекурив, а курили они, какие-то сигареты, которых до этого я никогда не видел. Наши солдаты курили всегда махорку в самокрутках, а офицеры папиросы. У повара офицер взял две банки тушенки, банку шпику и две пачки прессованного пшена, все аккуратно завернул в газету и скомандовал мне:

— Парень, пошли! — к этому времени Элка угнала уже лошадей на стоянку, и женщины знали, что придет гость. Они сварили украинский борщ и гречневую кашу. Принесенная тушёнка оказалась кстати, запахло мясом, которого давно не пробовали, офицер расточался в любезностях, чувствовалось за несколько минут, он узнал о нас все, но прибежал солдат и сказал, что его вызывают к рации. У женщин, офицер попросил извинения:

— Что поделаешь, служба! — сказал он, пообещав вернуться позже и принести ещё мясных консервов.

Как только он скрылся за деревьями, я взял маму за руку и отвел её в сторону, рассказав всё, что видел в лесу. Мама была решительной и деловой женщиной, сразу без лишних вопросов быстро собрала всех матерей, скомандовав:

— Борька, Элка, запрячь лошадей, всем со своими манатками на телегу, уезжаем! — на чей-то вопрос:

— К чему такая спешка, и надо бы дождаться мясных продуктов! — зло рявкнула:

— Если жить не хотите, оставайтесь, мясо будет из нас! — мы быстро запрягли лошадей и, немедля ни минуты отъехали от этого места. Дорога шла под уклон, мама сама взяла вожжи и поторопила лошадей, свернули на первом же повороте к главной дороге. Недавно, отбомбившиеся самолеты улетели, войск на шоссе не было, но никто не решался по нему не идти не ехать, потому что комендантская машина курсировала по нему туда и обратно, а до очередного комендантского поста было еще километров пятнадцать.

Опасаясь погони в надежде натолкнуться на патрульную машину, мама свернула на шоссе и погнала взмыленных лошадей, приговаривая и плача навзрыд.

— Милые, пожалуйста быстрее, вывезите, родные! — а кони, будто понимая, неслись во всю свою мощь, а патрульной машины все не было и не было. Совсем скоро нас начала обгонять военная легковая машина. Мама свернула и остановила лошадей поперек дороги, загораживая проезд. С машины выпрыгнул молоденький офицер и размахивая наганом заорал матом на маму:

— Что ты, стерва, растуды твою туды мать! Здесь в машине едет по важным и срочным делам генерал, а ты дорогу ему загораживаешь! — мама нашлась и ответила:

— У меня, как раз есть важное сообщение! — открыв дверцу машины из неё вышел старый генерал и тихим голосом вежливо обратился к маме:

— Мадам, пожалуйста скажите, что за сообщение есть у вас ко мне? — мама все ему рассказала, он поблагодарил её, со всеми попрощался и предупредил:

— Дальше езжайте по шоссе, вас минут через 10 найдут и примут все необходимые в таких случаях меры! — и действительно, вскоре подъехали две грузовые машины полные солдат с винтовками и два офицера, старый капитан и младший лейтенант. Они все расспросили и посоветовали маме добраться до комендантского поста.

— Вас уже ждут, там будете до нашего возвращения! — оставив двух старых солдат для нашей охраны, капитан попросил маму, отпустить меня поехать с ними, чтобы показать дорогу, где я встретил немцев. Сначала мама наотрез отказалась, но капитан заверил её, что со мной ничего не случится и я буду все время с водителем в машине. Мама отпустила меня, напомнив:

— Никуда без надобности не суй свой любознательный нос! — я пообещал ей. Мы добрались до нашей стоянки, я показал поляну, на которой мы пасли лошадей и, как пройти к посту. Капитан построил солдат в цепь, они зарядили винтовки и медленно пошли в сторону поста через лес и кустарники. Минут через тридцать прибежал ординарец капитана и сказал, что не успели совсем на немного, с затушенного водой костра ещё шел пар. А розыскная собака взяла след в противоположную сторону от шоссе, но через 300 метров потеряла его, видать они чем-то присыпали свои следы.

Ординарец привел меня на пост к капитану, он дотошно расспрашивал меня, где у них, что было, зарисовал. Просил описать внешность каждого, а когда я сказал, что мне легче их нарисовать обрадовался, дал простой очень мягкий карандаш и тетрадку в клеточку:

— Ты мне их лица рисуй на полную страницу! — я как мог вспомнить, так и нарисовал. Когда закончил, посмотрел и понял, все похожи. Потом поехали на комендантский пост, там в ближней к посту роще возле небольших прудов расположилась вся наша диаспора… капитан меня спросил:

— А как я узнаю, что похоже их нарисовал? — я попросил у него тот же карандаш и тетрадку, глядя на него, не отрывая от листа карандаш, навел контур его лица, а затем нарисовал его глаза и улыбающийся рот, протянув ему тетрадь, он внимательно посмотрел.

— Неужели это я? — сказал он и стал рыться в кармане гимнастерки, достал маленькое зеркальце, посмотрел в него:

— В целом похож! — заявил он и протянул тетрадку младшему лейтенанту. Тот посмотрел.

— Как вылитый, тютелька в тютельку! — сказал он. Капитан вложил тетрадку в полевую сумку, посмотрел на меня:

— Сколько тебе лет? — просил он.

— Идет десятый. — ответил я. Мне так хотелось казаться старше, а я был маленький, худенький заморыш. Капитан покачал головой.

— Вот и мои, где-то, как вы скитаются, было бы тебе хотя бы лет шестнадцать, забрали бы тебя к нам в управление рисовать морды шпионов и диверсантов. Ну спасибо, сынок, за помощь, мы все равно их отловим! — он поблагодарил мать, выписал ей пропуск, разрешающий двигаться по шоссе, когда там не идут войска.

— И советую, не двигаться по лесным дорогам, там орудуют шпионы, диверсанты, дезертиры и беглые бандиты. Останавливайтесь, как можно дальше от дороги, но так, чтобы её было видно, пережидайте утреннюю бомбёжку и, как только улетит рама, сразу выходите на дорогу и гоните, у вас на это будет 3—4 часа потому, что самолетам надо долететь до аэродрома, заправиться, загрузиться, летчики должны пообедать, а раме от диверсантов получить сообщение о появлении целей. В любом случае, увидев раму быстрей покидайте дорогу, как можно дальше. И вот еще что, на каждом комендантском посту вас будут проверять и регистрировать для вашей безопасности. Приглядывайтесь к лицам, проходящих и проезжающих людей, вдруг узнаете этого майора диверсанта! А ты, Борис, знаешь их всех в лицо.

— Да, я буду смотреть! — пообещал я. — капитан еще поблагодарил нас за сообщение, и мы расстались.

Практически на своей шкуре мы изучали возможности выжить военное лихое время. Первые дни мы внимательно вглядывались во всех, но потом все примелькалось, и мы забыли своё обещание. Как-то утром после бомбежки мы выбирались на шоссе и ожидали, когда пройдет небольшая колонна машин, как вдруг все увидели, как по дороге мчится лакированная черная тачанка, запряженная тройкой гривастых серых в яблоках лошадей, а в тачанке сидят трое одинаково одетых в белые холщовые вышитые рубахи, черные брюки и хромовые сапоги, подпоясанные какими-то жёлтыми шнурами с кисточками. Один из них сидел впереди и лихо гикая правил лошадьми, а двое важно упираясь в мягкие кожаные, как у кресла спинки сидели неподвижно, держа впереди себя блестящие, кожаные портфели. Видя, несущуюся красивую тройку и красиво одетых людей в месте, дымящимся от взрывов бомб, все, как оцепенели от вида красоты происходящего на совсем неподходящем пейзажном фоне. Тем более, что тройка неслась по шоссе, не ожидая, пока пройдет военная колонна, что-то в кучере, управлявшем лошадьми тачанки, показалось мне до боли знакомым. Его черные волосы развевались на ветру и уже, когда они промчались мимо, обдав нас пылью, мы с мамой переглянулись и одновременно поняли, это же майор диверсант Отто. Патрульных машин не наблюдалось, оставленный последний комендантский пост был в километрах пятнадцати сзади нас, впереди пост был в километрах трех четырех. Мама тотчас вывела лошадей на дорогу и погнала во всю прыть. Прибыв на пост и спросив у постового, где начальник поста, тот кивнул в сторону дощатого домика. Мама побежала туда, я увязался за ней. Постучали в дверь, оттуда вышла высокая красивая женщина офицер в сапогах, синем галифе, зелёных гимнастерке и пилотке. Мама, волнуясь, сбивчиво начала ей объяснять. На что, она ответила:

— Женщина, успокойтесь, мы проверяли у них документы, там все в порядке, это районное начальство! — но мама продолжала настаивать на своем.

— Успокойтесь, сейчас я зарегистрирую вас и езжайте с Богом, а то скоро опять начнется бомбежка! — заявила офицерша.

— В таких случаях, капитан Терещенко велел звонить лично ему! — сказала мама. С офицерши мигом исчезла маска величия, она сразу же стала крутить ручку телефона и вызывать капитана. Ответив, Терещенко попросил к телефону маму, но она, разволновавшись не могла ему толком всё объяснить, тогда он потребовал к телефону меня, но я тоже разволновался из-за того, что в жизни первый раз разговариваю по телефону, одно понял капитан, что мы видели диверсанта майора Отто. Капитан сказал офицерше отправить нас в какой-то карьер, а то скоро начнется бомбёжка.

Вскоре показался мотоцикл с коляской, на нем сидел знакомый нам младший лейтенант Вася, а на заднем сидении сидел капитанский ординарец, рулил сам капитан, он сразу же пошел к маме, к этому времени, она уже успокоилась и толково все ему рассказала. Я вертелся вокруг мотоцикла, он был большой, на баке с обоих сторон выпукло выступали немецкие буквы ВМW. Лейтенант Вася, он теперь в петлицах имел по два кубика рассказал, что мотоцикл трофейный, и они захватили его здесь на нашей территории в бою с диверсантами. Затем подошли знакомые нам машины с солдатами, и капитан, оставив двух солдат для нашей охраны, мотивируя тем, что диверсант тоже мог нас узнать и предпримет меры к нашей ликвидации. Они поехали в районный центр, а нас не выпускали с карьера до их возвращения. Вернулись они оттуда поздно перед самым заходом солнца. Вася был ранен в шею, и был красиво, как шарфом перебинтован, сидел он на заднем сидении мотоцикла, в коляске лежал связанный конскими шлеями диверсант Отто с разбитым носом и губами. Увидев меня, он несколько раз зло просипел:

— Venin night dank bares russischec Schwerin… Virk allege ubtrsetzen See ale! — что означало: маленькая не благодарная русская свинья! Я страшно обиделся, что назвали меня маленькой свиньей, а не большой. Мне всегда хотелось быть большим. А Отто не переставал угрожать:

— Мы все равно всех вас перевешаем! — ещё четыре трупа лежали в кузовах машин, не доставало только радиста и повара. Но капитан обещал всех отловить и расстрелять.

Закончилась третья за день бомбежка и нам разрешили ехать. До утра на дороге не было войск, и мы за ночь проехали километров двадцать. Расположились в каком-то овраге вдали от дороги. Не вдалеке было скошенное от овса поле, и мы с Элкой до утра должны были пасти лошадей. На поле была копёнка овсяной соломы. Накрапывал мелкий холодный дождик, мы, зарывшись в солому болтали о том, как хорошо было в довоенной жизни, сколько у кого было дома сахара и конфет, и не надо было прятаться от самолетов. Незаметно мы уснули. Первой проснулась Элка и не своим голосом сразу заорала:

— Боря, лошадей нетууу! — всходило солнце, дождь перестал, местность просматривалась далеко, но лошадей не было видно…

— Стреноженные они уйти далеко не могли, а стояли они возле копёнки, где мы спали, знать их угнали! — сказала Элка.

Земля была сырая и следы копыт вывели на край поля, где была полевая почти, заросшая травой дорога ведущая в овраг, где мы расположились на ночёвку, прибежав туда, мы увидели, что моя испуганная мама седлает серого, а Элкина мама седлает другого, у костра сидят двое ребят Элкиного возраста, руки у них связаны веревкой. Увидев нас, матери обрадовались, но моя мама от радости не забыла перетянуть меня подпругой по спине и с пристрастием, я взвыл, но мама сказала:

— Цыц! А то еще добавлю! — оказалось, эти парни умыкнули, рас треножив наших лошадей решили угнать их к себе в недалеко расположенный хутор. Дорога чрез овраг к ним была ближе и по ней редко кто ходил и ездил. Но они не знали, что в овраге кто-то есть. Матери к этому времени проснулись и начали готовить не хитрый завтрак, а лошади, увидев свою телегу, хозяев и приготовленные для них ведра с водой, заартачились идти дальше и заржали. Женщины, услышав, обернулись на ржание, вместо нас увидели этих угонщиков, кинулись к ним. Они пытались убежать, но тетя Галя Элкина мама одно из них поймала, и держа за ухо, крикнула второму:

— Лучше стой, не то сообщу в комендатуру! — видать они знали, иметь дела с этой организацией не стоит, потому, что она имела полномочия расстреливать на месте преступления грабителей, мародёров, паникеров, предателей, шпионов и диверсантов, если не представляется возможности взять их живыми. Матери связали им руки, с пристрастием начали допрос, добиваясь от них сведений об Элке и мне. Они стали рассказывать:

— Там никого не было, лошади далеко ходили от копенки, и мы никого не видели. Подумали, что лошади бесхозные поэтому расстреножили и погнали в хутор! — но когда мама взяла в руки подпругу и подошла к ним со словами:

— Сейчас вы мне всю правду выложите! — они видели, как я заорал после опоясывающей подпругой мою спину, мигом во всем признались, и получив от женщин по ушам и по задницам, с назиданиями были отпущены домой. Мне было обидно, я испытал на своей шкуре, что такое подпруга, а они только испытали её предвкушение. Больше мы никогда не спали в ночном дозоре.

Продвигаться к конечной цели становилось все труднее, постоянно моросил дождь, по утрам начались заморозки, матери напяливали на нас все, что можно. Продвигались в сутки максимум на 15—18 километров из-за забитости дорог, шедших навстречу войск непролазной грязи и регулярных бомбежек, к которым мы настолько привыкли, и когда они запаздывали все начинали волноваться, потому, что перед ними люди рассосредотачивались от дороги на целый километр и более. Ждали, когда появится «Рама», а затем прилетят бомбовозы и начнется светопредставление, в котором кому-то крупно не повезет. Наших самолетов было почти невидно, только изредка пролетали в сторону фронта бомбардировщики и, отбомбившись возвращались назад значительно в меньшем количестве. Мы понимали, они там погибли. По мере удаления нас от фронта количество бомбежек помаленьку сокращалось, сначала вместо постоянных трех стало две потом одна.

Когда до Шпикуловки осталось 60 километров, мы свернули на другую дорогу. По ней войска не продвигались и бомбежки прекратились. Но случилась очередная беда. Отъехав от развилки километров 10 у нашей телеги развалилось левое заднее колесо и так развалилось, чтобы починить его не представлялось возможным. Подъехавшие к нам два деда осмотрели поломку, покачали головами и посоветовали:

— Идите назад на развилку, там чуть дальше комендантского поста валяются несколько разбитых бомбами телег, на них остались целыми колеса, другого выхода для вас нет! Замерьте высоту колеса и размер оси по посадке на ось и ширину от чеки! — замерив прутом, срезанным от вербы, сделали на нем отметины, и мы с мамой вдвоем, взяв топор, пошли до поста. До него было далеко около десяти, а может больше километров. Вскоре услышали Элкины вопли:

— Подождите, я с вамиии! — подождали, она догнала нас, пошли втроем. Пришли до поста, спросили у начальника разрешения:

— Разрешите нам снять колесо с разбитой телеги, на нашей колесо полностью развалилось, а нам ещё 50 километров добираться до места! — он разрешил и посоветовал:

— Возьмите два колеса. — и дал с нами солдата на помощь. Перемерив все колеса от разбитых телег, там ничего подходящего не нашли. Степан Андреевич, так звали солдата сказал:

— Надо пройти дальше, там есть целая гора разбитых телег и машин, которых свозили туда после бомбежек! — там мы быстро нашли подходящие колеса, но точно таких по высоте не было. С военных телег колеса были по высоте больше, а с других меньше. Степан Андреевич велел взять армейское колесо и одно колесо меньше, вырубив из росшего кустарника импровизированные оси, вставил их в колеса и показал, как их катить. Мы не сообразили взять с собой лошадей, нести колеса не представлялось возможным, они для нас были слишком тяжелыми. Взявшись за ось с одной стороны Элка, с другой стороны я, колесо довольно легко катилось. Солнце катилось к западу. Мы добрались до поста, Степан Андреевич принес нам кипятка и по два больших сухаря. Мы стали подкрепляться, а он к оси другого колеса прибил две длинные палки, теперь колесо можно было катить перед собой или тянуть за собой. Поблагодарив всех на посту, мы покатили колеса сначала резво, а потом всё медленнее и медленнее, на километрах трех мы все выбелись из сил, а тут на наше несчастье начал накрапывать дождь, ноги скользили, на колесо налипла грязь, каждые 15—20 метров останавливались отдыхать. Стало совсем темно, холодно, подул ветер, а до ждущей нас телеги было ещё далеко. Я знаю точно, на свете есть Бог! Когда казалось ещё немного и упадем от усталости прямо в грязь, вдруг сзади нас послышался скрип и чваканье грязи под копытами лошади, нас догнала телега, это были дрожки в них сидела тетка, а вся доска была уставлена большими флягами с молоком. Тетка остановила лошадь, сняла с передка телеги горящий фонарь летучая мышь, подняла над головой, рассмотрела нас:

— Родимые, что случилось, куда вы в ночь катите эти колеса? — мама все ей рассказала, они обе поплакали, потом тетка сказала:

— Давайте погрузим колеса на фляги и привяжем, а я довезу их до вашей телеги и там оставлю. Все равно посадить кого-либо некуда, да и мой воронок не потянет! — избавившись от колес мы пошли резвей, ориентируясь на мелькавший впереди нас огонек фонаря. Часа через два мы пришли к телеге там была одна тетя Галя Элкина мама, остальные ушли к большой скирде соломы и там спали, но о нас не забыли, наносив под телегу довольно много соломы, в которую недолго думая зарылись и моментально заснули. Проснувшись утром сразу принялись за установку колеса, но силами женщин поднять телегу, чтобы надеть колесо не получилось, пришлось снять оглоблю ею подважить телегу и поставить большее по размеру, забив чеку определили, что телега перекосилась несколько на правое переднее колесо.

— Ну и ладно, как ни будь доедем, осталось не так далеко! — сказала мама. Двинувшись в путь поняли, колесо ходу не мешает. Дальнейший наш путь обошелся без приключений, к отсутствию постоянных бомбежек и все, что было связано с ними привыкли быстро, но глаза машинально шарили по небу и выискивали злосчастную «Раму».

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
ШПИКУЛОВКА
ПРОВЕРКА НА ЖИЗНЕСТОЙКОСТЬ

Шестого октября, 1942 года утром, мы увидели впереди по дороге раскинулся большой населенный пункт, на столбе была прибита покосившаяся доска и на ней облупившаяся черная краска гласила Шпик-лова (буква «у» облупилась), и еще там была цифра 1 км. На въезде в поселок стоял столб, на дощечке выпиленной в виде стрелки было написано в эвакопункт, и также стрелки стояли на каждом повороте и перекрестках.

Было холодно, моросящий дождь превратился в мелкий колючий снежок, и пока мы по указкам добрались до эвакопункта все покрылось слоем белого пребелого снега. Все мы сильно замерзли, заехав во двор, нас сразу же встретила высокая дородная женщина, и не вдаваясь в вопросы, схватила двух девчушек за руки, крикнула:

— Ну-ка все взрослые и дети бегом за мной! — и побежала в большую деревянную избу, которая находилась посреди двора, все последовали её примеру. Изба была большой, маленький коридорчик, все остальное было одной большой комнатой, а в углу стояла недавно сложенная еще не побеленная русская горячая печь, в комнате было жарко, на столе длиной во всю комнату стоял огромный трех ведерный самовар и из-под его крышки струился пар, еще стояли три мисочки с патокой и в каждой торчали по четыре маленьких березовых ложечки и еще на газете лежала приличная куча ржаных сухарей. Потом тетка объявила:

— Сладкое всё для детей, для них я Екатерина Ивановна, а для взрослых просто Катя. Сейчас отогревайтесь, пейте чай, ешьте сухари, а, как отогреетесь, зарегистрирую вас и развезу по домам на подселение! — а ещё она сообщила, что наши остановили немецкое наступление. Мы принялись за сухари и чай. Патоку я попробовал впервые в жизни и, наверное, из-за длительного в рационе отсутствия сладкого, она мне показалась очень сладкой и вкусной и не только мне. Все остальные дети были такого же мнения. В её потреблении нас никто не ограничивал, а Екатерина Ивановна приговаривала:

— Отогревайтесь, детки! Чай с патокой полезен, а патоки у меня много! — мы накладывали патоку в кружки пока кипяток не почернеет, размачивали в кружке сухари потому, что они были до того твердыми, что не только не грызлись и не отбивались, на размоченные сухари намазывали патоку, и закатив от удовольствия глаза, ели их не переставая.

Зарегистрировав наши семьи Екатерина предложила матери, прямо сейчас сдать лошадей и повозку в эвакопункт. Выписала ей расписку и сходила куда-то поставить печать. Мать конюху передала лошадей, повозку, сбрую и пол ведра дегтя для смазки колесных осей, а также конские паспорта и ветеринарные карточки. Мы дети, ринулись было прощаться с лошадьми, но Екатерина Ивановна скомандовала:

— Стоп! Еще успеете, на них вас всех развезут по домам. Сейчас принесут постановления райисполкома на подселение и поедем! — принесли постановления, вручили их нашим мамам под роспись. Выдали приказы в организации по зачислению женщин на работу. Моей маме досталась работа хлебопека в районной пекарне, тетю Галю в больницу врачом, Наташу туда же мед сестрой, Таню учительницей в школу. После всех этих процедур, нас укутали чем могли, а мы в тепле сопротивлялись этому. Выйдя во двор поняли, что значит мороз, ветер и снег. Усевшись в телегу, как цыгане поехали по назначенным домам. У каждого дома состоялась, душераздирающая драма прощания с нашими лошадьми, девчонки и мальчишки плакали навзрыд. Видя это, матери тоже вытирали слезы, лошади, привыкшие к нам, поникли головами, шли понуро, ни с того, ни с сего внезапно останавливались и оглядывались назад на оставленных позади людей. После второго расставания заголосила Элка, её трясло, и она голосила на всю улицу причитая:

— Милые наши хорошие, как же будем мы без вас, и как вы будете без нас!? Кто будет стеречь, пасти, кормить, чистить и купать!? — и еще, что-то несуразное. Глядя на нее, заплакал наш Юрка. Меня тоже сотрясали рыдания, но голос я не подавал. Подъехали к дому, где разместили тетю Галю с Элкой. Екатерина Ивановна пошла к хозяевам дома, а Элка с матерью, выгрузив свои скудные пожитки, стали прощаться с лошадьми. Элка причитая, целовала их морды, её мать плача гладила их холки и, что-то ласковое им говорила. Видеть все это было невозможно, меня всего трясло и тянуло как Элку взывать. Полностью обессилив от внутренних переживаний закрыл глаза, чтобы не видеть разыгравшуюся драму. Открыл глаза только тогда, как еще пуще заголосила Элка, это её мать оттаскивала от лошадей, она брыкалась, падала на снег, скулила и орала на всю улицу так, что останавливались прохожие, недоумевая что случилось. Наконец Элку затащили в дом. Кучер начал погонять лошадей, но они стояли, как вкопанные. Он спросил маму.

— Где у вас кнут?

— У нас не было кнута, он не нужен! — ответила мама. Забрав у него вожжи и как обычно, встряхнув ими сказала:

— Ну, родимые, пошли! — лошади покорно, но неохотно пошли. Настала очередь нашего прощания. Мама теребила гривы лошадей и говорила им, что-то благодарное и ласковое, из её глаз текли слезы. Юрка стоял в стороне и плакал, я гладил морды лошадей, которые по-видимому тоже чувствовали, что и все мы, было явно видно им также плохо, как и нам, как и меня их сотрясала внутренняя дрожь, они нервно переминались с ноги на ногу, всхрапывая тихо, призывно коротко ржали. Мама из кармана достала два сухаря и скормила им. Она им, как людям говорила:

— Родимые, спасибо вам, что спасли нас от извергов, их бомб и диверсантов! Спасибо вам, что вы есть. Вижу вам, как и нам тяжело расставаться, но такова жизнь, живите долго, слушайте новых хозяев, если, что было не так, ради Бога простите! — после этих слов мама взяла меня за рукав и оттянула от лошадей. Как только мы отошли, они оба заржали и норовили развернуть повозку в нашу сторону,

но кучер стоя перед ними, удерживая их за уздечки.

Поселив нас в дом, Екатерина Ивановна ушла, и буквально через минуту вернулась и сказала маме:

— Рая, что-то с лошадьми, они не хотят идти, сделай что-нибудь! — мама побежала и вскоре вернулась со слезами на глазах. Я спросил:

— Они пошли? — мама утвердительно кивнула головой и стала всхлипывать, от молчаливого плача и потом, ни разу не говорила, как она это сделала. Только однажды, уже через 24 года, будучи капитаном командиром танкового батальона, я услышал, как она говорила соседке матери начальника штаба второго мотострелкового батальона Цинадзе, увидев нашу полковую хромую лошадь, числившуюся у нас в полку, как лошадь водовозки, она говорила подруге:

— Лошади, как люди понимают все и у них есть радости и горе, они послушны иногда упрямы и норовисты, но, когда в трудную минуту их по-человечески попросишь, они превозмогут себя и сделают, как надо! — я понял, о чем она говорит. Это было в Приморье, когда она приезжала к нам из Украины.

Нас поселили в дом к жившей семье Журавлевых. Хозяйку звали Настей, у неё был сын Васька, ему восемнадцать лет, но он был, как сейчас говорят олигогенам, а тогда говорили «Дурак» от рождения. Это был здоровенный детина с широченными плечами и здоровенными руками, высотой вровень с дверьми, он был спокойным, мало на что реагирующим малым. Он реагировал хорошо только на пищу, воду и печь, которую всегда норовил растопить, но так-как спичек не было, а как пользоваться кресалом и кремнем не знал и не мог. Иногда, когда остывала печь, он накладывал в топку дров и старательно начинал в неё дуть, если там оставались тлеющие угли, дрова разгорались, он прыгал от радости, как ребенок, смеялся так, будто его щекотали. Когда не было тлеющих углей, он все равно продолжал дуть до измождения, а затем плакал. В основном он заботы никакой не представлял. Если он сел или лег, мешая кому-либо, ему бесполезно было говорить, он просто не слышал, поглощенный в свои думы. Надо было взять его за руку, и он, покорно не сопротивляясь, шел туда, куда его вели. Он не разговаривал, но понимал все и, когда слышал то реагировал и с видимым удовольствием исполнял. Мешающим всем его недостатком было то, что иногда на него, что-то находило, он начинал ходить по дому широкими шагами, громко стуча по полу и сдавленным не привычным голосом подвывал, что-то похожее на «Аля-лясты, ааа-лала» и так могло продолжаться весь день или ночь, пока кто-нибудь не подходил к нему, осторожно, чтобы не испугать, брал за рукав и тихонько говорил, идя вместе с ним:

— Вася, Васенька, Василий, — пока он не остановится, потом вели его к печи, он залазил на нее и моментально засыпал. Была у Насти младшая дочь Лизка на год старше меня, училась уже в четвертом классе, занозистая особа с вреднючим характером и с длинным злым языком. На мой взгляд у нее была одна положительная черта, она никогда не ябедничала и не сваливала с себя вину за наши общие проделки на меня, Юрку или Ваську. Зато, когда мы оставались одни и взрослых никого не было, а мне от матери досталось меньше чем ей, она упивалась злословием, обзывая меня великовозрастным первоклашкой. В школу я не ходил потому, что ходить было не в чем, по длинным зимним вечерам, чтобы скоротать время играли при свете коптилки в лото. Лото имело только 10 бочонков с номерами, остальные были сделаны из засохшего хлебного мякиша с наклеенными к ним сверху и снизу засаленными бумажками, написанными от руки чернилами на половину затертыми номерами. Первое, что я сделал, это было восстановление бочонков лото, вырезав их из длинной высохшей вербовой лозы, которую нашел в хлеву. Красиво Лизкиными чернилами печатными цифрами нарисовал номера и, как на фабричных сделал по два ободка снизу и сверху. Получилось красиво, особенно восхищались ими тетка Настя Лизкина мама и Васька, рассматривая новые бочонки часами. Как-то поздно вечером пришла с работы мама, застав нас за надоевшей всем игрой, сказала:

— Боря, ты нарисовал бы карты, и мы бы с Настей в них поиграли в дурака. У меня для этого было все, но не стало туши и чернил, которые будучи в стеклянных бутылочках разбились, когда у нас на ходу развалилось тележное колесо и выпал на дорогу мой железный ящик, но сухие акварельные краски, столярный сухой клей, стеариновые свечи, карандаши и сделанные мной печатки знаков мастей сохранились. На следующий день с утра, я принялся делать заготовки к картам, на другой день их отпечатал, рисовать вальтов, дам и королей не стал, так-как не было туши, а ученические фиолетовые чернила почему-то на ватмане расходились, вместо картинок на валетах поставил по два знака масти на дамах три и королях четыре. Карты получились хорошими, аккуратными и твердыми, а когда пропитал их стеарином еще и эластичными. Через два дня мы уже с упоением играли в дурака. Узнав, что у нас есть карты, к Лизке стала прибегать её подруга и одноклассница соседка Краева Шурочка, красивая, миловидная и очень интеллигентная для своего возраста девочка. Большая семья Краевых жила рядом в большом пяти стенном доме. Рассказывали, что этот дом спроектировал и построил Шурочкин дед Ануфрий еще в далеком 1912 году до революции, когда их семья переехала из Тамбова сюда для того, чтобы учить детей в открывшейся здесь гимназии. Их семья была потомственно учительской, а дед славился на всю округу, как плотник строитель крупных деревянных строений. Однажды Шурочка спросила хозяйку Настю:

— Можно ли завтра вечером к вам зайдет наш дедушка, он хочет увидеть Борьку, его карты, лото и познакомиться с ним? — конечно же Настя дала добро. Общение с Краевыми было престижно для всех жителей Шпикуловки. На следующий день вечером прибежала Шурочка, а за ней пришел ее старый дедушка. Это был седой прекрасно, выглядевший старик на свои 70 с хвостиком лет, только у него было что-то неладное с ногами, и он ходил, опираясь на толстую дубовую палку, на которой он искусно вырезал целый сюжет из пушкинской сказки. На ней была обвившая палку русалка и кот и белка, и витязи, всё было выпукло, красиво, четко до мелочей, чисто с каким-то аристократическим вкусом отделано, я завороженный не мог оторвать взгляда от этого произведения искусства. Дед расспрашивал меня обо всем, где я родился, кто мои родители, как мы попали сюда и почему я не хожу в школу? Узнав, что я учился в немецкой школе и рос в немецкой колонии, вдруг заговорил по-немецки, но как говорят с волжским акцентом, но я его понял, это означало:

— Я русский солдат. В мировую войну воевал с немцами, попал к ним в плен, был у них почти два года и там выучил их язык! — я спросил его по-немецки:

— В плену страшно было? — он заулыбался и ответил уже по-русски:

— На фронте было страшнее… В плену было всякое, даже вспоминать не хочется! — потом попросил показать лото. Повертев бочоночки в руках, высыпал их обратно в сумку, спросил:

— Из вербы? — я кивнул головой. Попросил посмотреть карты и увидев отсутствие картинок спросил:

— А, что рисовать не умеешь? — я объяснил ему, что нету туши и цветных чернил, а ученические чернила расплываются на ватмане.

— Это так! — подтвердил он. Попросил показать печатки. Я ему все показал. Одев очки, он долго их рассматривал. Потом спросил:

— Сам вырезал? — я утвердительно кивнул головой.

— А кто научил? — я рассказал ему о Сашке и его способностях. Дед внимательно слушал, потом спросил:

— А, как ты делаешь, что карты у тебя получаются твердыми, но не ломкими? — я объяснил:

— Просто в столярный клей добавляю хозяйственного мыла и картофельного крахмала при склейке лицевой стороны с обратной, а потом, когда они подсохнут под стеклом, пропитываю их парафином у заслонки горящей печи! — дед слушал меня внимательно с интересом и не перебивая, потом сказал:

— Парень, ты не по возрасту взрослый и руки растут у тебя из нужного места! Жаль, что в школу не можешь ходить! Спросим разрешения у твоей мамы и к тебе будет приходить учитель Глафира Григорьевна моя жена. Она всю жизнь была учительницей математики и физики. Уже четыре года, как на пенсии, а всё еще бредит преподаванием! А весной, как потеплеет, приходи ко мне. У меня в пристройке столярная мастерская, может и я тебя чему-то полезному научу. А туши и чернил тебе завтра принесет Шурочка! — уходя он попрощался со мной, как со взрослым за руку.

Шурочка принесла тушь и чернила, пришлось делать заготовки сразу на четыре колоды по заказам мамы тете Насти, Шурочки и себе. Сделал быстро за четыре дня. Сделанным остался доволен.

Как-то вечером мама пришла с Глафирой Григорьевной. До этого я не видел её. Она была высокая, худощавая, красивая женщина. Язык не повернется сказать старуха в её 70 с небольшим лет. Её седые волосы были завязаны узлом, одета по-простому, но на ней все сидело аккуратно и казалось, что она модель с обложки модного журнала. Говорила она тихо, видно привыкшая, что её должны все слушать, соблюдая тишину. Закончив разговоры с мамой, она подошла ко мне и сказала:

— Ну, что, отрок, завтра с утра, я как твоя учительница приду учить тебя грамоте. Ты как согласен? — честно говоря, эта перспектива меня не очень радовала, но мама погрозила мне рубелем, который держала в руках. Зная мамин характер, я тотчас замотал утвердительно головой, дабы не испытать на себе прочность рубеля, или ещё какого-нибудь предмета, как только закроются двери за Глафирой. Она всегда свои намерения воплощала в жизнь и не любила долго читать морали. Всегда на работе и дома она по-деловому наводила порядки, нравящиеся только ей, и поэтому на работе её очень ценили, даже здесь в Шпикуловке, поставив её хлебопекарем, а через неделю, она была уже главным хлебопеком, а еще через неделю заведующей этой пекарни. Так, что у меня никакого выбора не было. Мамины решения и желания пересмотру не подлежали, а малейшие попытки жестоко её властной рукой тотчас пресеклись, за что я благодарен ей и таковым буду до последнего вздоха. Для меня с моим характером по-другому было нельзя. Неумная любознательность и упрямство в достижении цели были неограниченными, сдерживало все это единственное ожидание суровой и жестокой кары.

Глафира стала заниматься со мной каждый день по два часа, и к весне, я многому научился. Отпустив меня к майским праздникам до осени сказала:

— Боря, ты заслуженно готов идти в третий класс! — удовлетворенно вздохнув, я сказал ей:

— Спасибо! — и окунулся в мир желаемых дел. Через Шпикуловку текла небольшая речушка, но в ней водилась рыба большая и маленькая, там водились неисчислимые пескари, плотва, голавли, окуни, красноперка, сазаны, ерши и щуки и всякая другая рыбешка, и конечно же здоровенные раки, живущие в норах под берегом. Подружившись с ребятами с нашей улицы, мы с братом Юркой стали бегать на рыбалку и пропадать там от зори до зори, но рыбалка оказывалась не уловистой. Наши самодельные удочки и крючки позволяли рыбам раз за разом срываться потому, что выпиленный надфилем бородок не выходил за наружный диаметр проволоки крючка, приходилось только злиться на себя, на сорвавшуюся рыбку или рыбину на оборвавшуюся нитяную леску. Впрочем, у других было не лучше. Все ребята завидовали ребятам с другой улицы, у которых был небольшой бредешок, они порой уносили с рыбалки по два три ведра рыбы, она была хорошим подспорьем в голодном тогда рационе. До января месяца на продуктовые карточки выдавали ежедневно хлеб, который пекли в маминой пекарне. В начале января немцы разбомбили элеватор, а затем и мельницу на станции Жердевка, которые снабжали зерном и мукой несколько районов. Вместо хлеба стали выдавать зерно в основном рожь, оно было с песком, подпаленное с запахом взрывчатки знакомым со времен постоянных бомбежек. Видать собирали его в Жердевке с разбомбленных хранилищ. Мололи зерно ручными самодельными мельницами, их было два вида жестяные и сделанные из гранитного камня. У нас не было своей мельницы, сначала мы брали у соседей немцев, а потом мама сказала:

— Такой аппарат, Боря, и ты можешь сотворить! — заявив, что у меня нет жести, подумал, что она успокоится, но не тут-то было, без апелляционным не терпящим возражений тоном сказала:

— Жесть и гвозди принесу, остальное готовь сегодня! — найдя нужные в дровянике бревна поперечной пилой, с Лизкой полураздетыми на морозе выпилили нужные нам размеры, из толстого основание, а из 10 сантиметрового по диаметру бревна неподвижную рабочую часть, в центре основания отверткой вместо отсутствующих у меня долота и стамески вырубил квадратное углубление для крепления в нем основания рабочей бабки. Бабка должна быть идеально цилиндрической, пришлось по центру одной стороны забить толстый гвоздь, а с другой стороны толстую проволоку, изогнутую в форме ручки, прибив к табуретке параллельно две доски, на них положил гвоздь и ручкой бабку сверху гвоздями закрепил планки. Проворачивая за ручку, бабка с трудом крутилась на импровизированных осях никуда не сдвигаясь. Остро заточенным топором стало возможно обрабатывать, делая её идеально цилиндрической. Проблему трудностей вращения рукоятки быстро решила Лизка, позвав Ваську, растолковав ему, что от него требуется. Сначала он попробовал крутить её, опасаясь, что не так крутит постоянно оглядывался на нас, но получив наше одобрение вошел в раж и вертел её с упоением, повизгивая от удовольствия. Из-под лезвия топора стружка летела, как на токарном станке, когда топорная работа закончилась, и надо было приладить кирпич для шлифовки, Ваську было не остановить, если бы не помогло его естественное желание справить малую нужду. Верх бабки оформил как полушарие, чтобы зерно легко и беспрепятственно сыпалось на рабочие поверхности бабки и корпуса.

Мама принесла жесть, раскроив её с Лизкой и, вырезав отцовыми ножницами по металлу, заострив 150-ти миллиметровый гвоздь на жестянке идущей на обивку бабки, набил сетку, как на мелкой терке с отверстиями, а на жестянке, идущей на корпус набивка сетки была вовнутрь, но без отверстий. Обив бабку сеткой теркой наружу, обмотали её семью слоями газетной бумаги, а на неё согнули корпусную набивку, загнув края сомкнули их кровельным швом.

Довольные своей работой, хотели приступить к испытаниям, но увы, корпусная труба не слазила с бабки из-за закушенной там газеты, как мы не изощрялись, она мертво держала корпус на бабке, я уже подумывал распустить шов, однако не решился, зная, что жесть попалась ломкая, а другой не было. Помог Васька… Лизка стояла над мельницей и пила горячий кипяток, а Васька проходя мимо, случайно задел её, кружка выпала прямо в мельницу, Лизка с воем от горячих брызг отскочила в сторону и почти весь кипяток вылился в мельницу. Вытерев пол и мельницу попробовали её провернуть, довольно легко корпус провернулся на пол оборота и вновь заклинил, налили теперь осознанно кипятка, ещё пол оборота снизу, где должна сыпаться мука появилась газетная каша, мы воспрянули и еще раз десять пролили её кипятком, пока не сняли корпус с бабки, отмыв мельницу от грязи и ржавчины, вытерли её, просушили и с опаской приступили к испытаниям. Ура! Мельница молола, но её не притертый еще корпус крутился очень туго. Лизка снова привлекла Ваську и тот крутил ее быстро и легко, да и остановить его было невозможно. К приходу наших родительниц, мы с Васькой смололи целое ведро зерна. Мамы его похвалили, а он ещё старательней крутил, кончилось зерно, а он продолжал крутить пока не сломалась рукоятка, которую сразу наладили. Лизка тотчас заявила свои претензии на мельницу, назначив себя управляющей, а Ваську бессменным мотористом. Я с радостью согласился и сказал:

— Баба с воза кобыле легче!

Получив карт бланш на свободу и время на полюбившуюся рыбалку, но моя мама принесла, какой-то замок от кладовой с ключом и сказала:

— Никакой рыбалки, пока не починишь, он то закрывается так, что не откроешь, то наоборот не закроешь! Как сделаешь, принесешь и катись на свою рыбалку! — замок разобрался хорошо, сразу нашел неисправность, видно кто-то с пристрастием поорудовал в нем отмычкой, согнув из четырех две клямки, они были проволочными стальными, на их концах были выпилены квадратные бородки, выступающие за диаметр проволоки, а, чтобы они выступали на концах проволока с боков, была расплющена. Я оцепенел, ведь это же для меня решение проблемы с рыболовными крючками. Быстро наладил замок, отдал его Юрке, чтобы отнес маме, а сам взял проволоку от троса, стал расплющивать, но не тут-то было, проволока оставляла на железе вмятины, но сама не расплющивалась, пришлось её в печи нагреть до красна, на воздухе остудить и только потом расплющить и ромбическим надфилем выпилить бородок, выпиливая его подумал, а может попробовать бородок вырубить острым крейсмейсером, это и инструмент похожий на узкое зубило заточенное под более острым углом, два удара молотка и бородок готов, а надфилем пилить минут двадцать.

Сделав до возвращения от матери брата, закалив крючки и привязав их к удочкам, побежали на речку. И какая радость ни одна рыбешка не сорвалась, только одна большая унесла мой крючок вместе с леской. Мне было не жалко, теперь я мог делать их десятками. Время, траченное на ловлю рыбы стало приносить положительные результаты. К вечеру мы приносили не менее пол ведра рыбы, а когда повезет то и целое ведро. Мама и Настя называли нас удачливыми рыбаками. Падкая на похвалу с нами начала ходить Лизка. У неё получалось, но ее нестерпимые визги после удачной поклевки портили сложившуюся привычную атмосферу речного покоя… Мы стали прятать удочки за огородами, а утром не говорили куда идем, а выходя из двора, я шел в одну сторону, как бы к своим друзьям, Юрка в другую сторону. Пройдя несколько домов поворачивали и забрав удочки бежали к речке.

Пару раз в неделю меня приглашал к себе в мастерскую дед Ануфрий. В его мастерской было все даже токарный по дереву станок, приводящийся, как швейная машинка педалью ножного привода на такой же основе. Был сверлильный и шлифовальные станочки по дереву. Ещё было с ножным приводом точило с установленными на нем различными наждачными кругами, в левом углу у небольшой печки, закреплённый на двух шпалах стоял маленький паровой двигатель величиной с табуретку, у него с одной стороны был закреплен большой маховик, а с другой небольшой широкий плоский шкив, над ним на потолке был закреплен спаренный такой же. Станки стояли в одну линию и над каждым были прикреплены такие же шкивы, плоские кожаные ремни, приводящие их в вращение, были сняты не растягивались, висели на их осях. Для чего все это, мне было понятно сразу, у нас в МТС токарные и другие станки приводились в работу таким же образом, но там был большой нефтяной двигатель с цилиндром, величиной с бочку и маховиком диаметром под два метра. Усилие от него также передавалось широченными кожаными ремнями, примерно по такой же схеме, как и у деда… а я у отца все допытывался:

— У каких это животных такая толстая и длинная кожа? — он говорил:

— Самая толстая кожа у бегемотов и носорогов, а, чтобы она было толще и длинней, её накладывают друг на друга, прессуют и обрабатывают!

Но такого маленького двигателя, да ещё парового, я в жизни не видел. На капитановом трофейном мотоцикле двигатель был вдвое больше. В печку был вмонтирован величиной со сто пятидесяти литровую бочку округлый бак с заливной пробкой, от него к двигателю шла трубка, подающая пар и две коротких трубочки к водомерному стеклу. На полках лежала масса столярного инструмента, одних шершебок и фуганков, я насчитал более сорока штук висели разного рода пилы, долота и стамески торчали из своих гнезд, из ящиков в досках торчали рядами разного диаметра буравы и буравчики, а также сверла разного диаметра и фрезы, дисковые, цилиндрические и диаметральные. В деревянных пеналах лежали мерные инструменты, преобладающее число всего увиденного, благодаря науке отца, но предназначения пока не знал, не ведал.

Дед Ануфрий, видя мои способности хотел видно меня обучить столярному делу, все объяснял, учил, как пользоваться тем или другим инструментом, заставлял выпиливать и шлифовать отдельные детали его поделок, но привыкшие к работе с металлом, руки не хотели или не могли понять дерево. Пропилы получались кривыми или не перпендикулярными, если за изготовление отдельных деталей меня хвалил, то за изготовление парных деталей, он разводил руками и говорил:

— Парень, я не могу тебя понять, у тебя из мягкого дерева все получается не одинаковым по размеру на целых один полтора миллиметра, а вот по металлу получается тютелька в тютельку! — осенью он предложил мне своеобразный экзамен. Поставил на стол маленькую табуретку и сказал:

— Сделай такую же за два -три дня! — я быстро, за день отстрогал и выпилил все её детали, запилил и выдолбил в ножках пазы, старательно все вымеряя. Приступил к сборке, собрал, поставил рядом, посмотрел, вроде похожи, но в моей, что-то не так. Перед клейкой решил все проверить, поставил её на верстак, уровень на крышку, пузырек закатился влево до крайней черты, поставив его повернул на девяносто градусов пузырек скатился на меня, стало ясно, что ножки не одинаковы, перед их проверкой решил проверить углы, почти на всех ножках металлический угольник отходил в сторону или упирался в неё. Проверив размеры на собранной конструкции понял, что размеры до и от пазов различные на те же пресловутые один полтора миллиметра, а так-как не обозначил эталонную ножку отмечал разметку по сделанной, то с каждой ножкой ошибка накапливалась на эту же величину в ту или другую сторону. Чтобы выровнять её, подгоняя по высоте ножки ничего не получится, решил все делать снова хорошо, что крышка оказалась нормальной. Дед не вмешивался и не подходил, ожидая, когда я ему предъявлю готовое изделие. А тут еще прибегал братишка и ныл:

— Борь, а, Борь, когда пойдем на рыбалку? Вон Колька Животков поймал на нашем месте две щучки, а Лизка, сходив со мной с твоей удочкой поймала карася и три хороших окуня! — Конечно мне до чертиков хотелось на рыбалку, но зная, что меня проверяют на самостоятельность, я вылазил из шкуры, чтобы доказать это. К вечеру следующего дня я закончил изготовление всех деталей старательно все вымеряя. Собрал, поставил на верстак, сравнил, похожи, но дедова совершенно не новая смотрится значительно лучше. Не вдаваясь в измерения, решил её склеить. Сварил клей, склеил, зажал струбцинами и ушел, когда было уже темно. Утром смотрел свою табуретку, снял наплывы выступившего клея, шкуркой отшлифовал боковины табуретки и стал ждать деда. Представил ему изделие. Он оглядел его и сказал:

— Ты эту беду забери себе, она через год развалится, мне на память сделаешь такую, как моя старая! А так-как тебе до визга хочется на рыбалку, до дождей иди и рыбачь! Потом на досуге сделаешь! — с большим удовольствием я рванул на рыбалку, в душе испытывая угрызения совести за оказанное доверие и, не сбывшуюся ожидаемую похвалу за исполненную работу. Но рыбалка, это рыбалка, не знаю лучшего занятия чем она, да и очень полезное и жизненно необходимое дело в восполнении организмам не достающих белков. Все лето нам сопутствовала удача, мы стали искать новые места ловить на живца крупных окуней иногда щук и судаков. За посёлком в пяти километрах были озера, питаемые нашей речкой, там водились здоровенные сазаны, судаки и щуки, ходили мы и туда и даже поймали там здоровенного сазана, собратья, которого никак не хотели клевать ни на какую наживку, плавая почти на поверхности красные на солнце, они лениво, перебирая плавниками, не обращая внимания на подводимый к их носам крючок с вкусной наживкой, даже, когда мы от обиды за столь равнодушное к нам внимание начали швырять в них камни, они нехотя лениво уплывали на средину или к другому берегу озера, как этот сазан попался на удочку, мы не видели. Увидели только быстро плавящуюся мою вторую удочку, на котором была толстая леска, сделанная из суровых конопляных двух ниток и толстым крючком, сделанным из цыганской иголки, стащенной мной у мамы. Удочка, рассекая воду быстро плыла к левому от нас берегу, там прямо из воды росли многочисленные ветви вербы. Мы ринулись туда Удилище, ошкуренное было белыми хорошо видимым в кустах его скоро нашли начали тащить, но леска запуталась в вербовых корневищах не позволяла нам вытянуть рыбину. Хорошо, что там было мелко, по леске добрались до рыбы, она была скользкой, огромной и сильной, билась хвостом, вырывалась из рук, обдавая ударами хвоста каскадами брызг. Кто-то все-таки сумел всунуть ей руки под жабры, и она притихла, а я нащупал, идя по леске её конец, уходящий в пасть рыбины, да так её и вытащили. Дома на безмене её взвесили, она потянула на 18 фунтов, это семь килограмм и двести грамм. Большей рыбы, я в жизни после этой никогда не ловил. Всей нашей и хозяйской семьей ели уху до отвала целых три дня, конечно же, добавляя туда ежедневный улов. В своей увлеченности рыбалкой заканчивалось лето 1943 года, по-прежнему от отца не было ни слуху, ни духу.

У мамы была старшая сестра, она жила в Свердловске, её муж был полковником и командовал стрелковой дивизией на Дальнем Востоке в Лесозаводске. До войны они приезжали к нам в гости со своим сыном, которого звали Октябрь, а дома Октя. Мамина сестра Ефросиния Степановна была высокой красивой женщиной, ей подстать был высокий худощавый бритый на голо её муж Алексей Федорович Красавчиков, бывший царский прапорщик, служивший в одном полку с легендарным Семеном Михайловичем Буденным и вместе перешли на сторону «Красных».

Октя был старше меня на 10 лет. Мама писала им в Свердловск, но письма возвращались назад с припиской на конверте «Адресат выбыл», но они сами нашли нас. Пришло два письма одновременно, одно от них, другое из Бугуруслана, где находился Центр розыска эвакуированных и потерявшихся в военные годы. Тетя писала, что она переехала к мужу на Дальний Восток в город Лесозаводск. А в письме из Бугуруслана писалось, что нас разыскивают Красавчиковы и сообщался их адрес, а им сообщался наш адрес. Мама сразу написала им письмо с просьбой разыскать отца. Буквально через две недели пришло сообщение от Алексея Федоровича, что мой отец находится в госпитале в городе Жердевка на излечении после тяжелого ранения. От нас это было всего в шестидесяти километрах. Мама отпросилась в райисполкоме и поехала к нему в Жердевку.

Через неделю она вернулась расстроенная, почерневшая, грустная. Она не любила распространяться в рассказах о печальном, но мне было понятно, что с отцом плохо, у него не заживали раны на правой ноге и правом боку, и что это ранение у него не первое. По вечерам мама долго молилась перед иконой Чудотворца, просящим шёпотом читала молитвы, хотя до этой поездки, я не видел, чтобы она просто так осеняла себя крестом, только, когда начинались бомбёжки, она крестилась, осенив всех нас крестом, просила Бога:

— Господи, спаси всех нас и пронеси! — а после бомбежки крестилась и произносила:

— Слава Тебе, Господи, пронесло! Сопоставив все это, мне было понятно, что в нашей жизни наступают времена, несравнимые с лишениями и ужасами недавно пережитыми.

Мама опять поехала в Жердевку вместе с обозом, который направлялся туда за зерном. Вернулась чуть повеселевшая. Врач ей сказала:

— Есть надежда в заживлении ран, госпиталь получил достаточно стрептоциду и других лекарств, которое способствует этому, правда больной ещё не встает, но раны болят уже меньше и не загнивают как раньше. — эта весть вселяла надежду на счастливый исход. Мама продолжала молиться, и я в мыслях своих об отце просил Бога, что бы он ему помог выздороветь.

Время бежало, лето заканчивалось, близилось первое сентября, мама меня записала в третий класс начальной школы, до неё было недалеко. Последние две недели перед школой в связи с дождями, я в основном проводил все время с дедом Онуфрием. Он пока ещё не потерял надежды обучить меня своему ремеслу, а, чтобы я не забывал свой долг «Табуретку», он мне периодически о ней напоминал. Ошибшись дважды в третий не хотелось. Стал делать детали не спеша, тщательно все вымеряя по полторы две детали в день. Дед издали наблюдая, одобрительно усмехался в свои усы и теребил свою бороденку. Настал день сборки, сразу довольно легко и быстро собрал, поставил рядом с дедовой, похожи здорово, моя вроде даже красивее потому что свежая. Нутром чувствую, что что-то не так, а вот дедова выглядит, как мне кажется надежней, померил и по вертикали, и по горизонтали все углы, все как будто так. Склеил на следующий день, подчистив натеки клея, еще раз начисто её ошкурив, решил показать деду. Дед и не посмотрев в её сторону, сказал:

— Рано, сейчас сырая погода, клей сохнет плохо, пусть постоит пару дней! — постояла два дня, дед обошел вокруг нее и спросил:

— Как считаешь похожа? — я ответил боязливо:

— Почти…

— Правильно! — заявил дед, взяв табуретку за крышку, он с размаху хрястнул всеми четырьмя ножками об пол. Боясь увидеть результат, я зажмурил глаза и не хотелось их открывать. Дед, мня подбадривая сказал:

— Смотри же! — я открыл глаза, табуретка стояла целой и не вредимой, глупо улыбаясь, я с оторопью смотрел на табуретку и ощущал себя победителем, но дед меня спустил на землю, заявив:

— Ну, что, Боря, твою работу принимаю, но для того, чтобы её держать в комнате она не доросла и будет стоять в мастерской пока буду жив! — потом он мне дотошно объяснял все мои ошибки, показывая их мне:

— Смотри! — говорил он, показывая на перекладину, — Ты лицевые стороны по длине сделал одинаковыми, а по ширине? Меряй! Так оно и было! Ты на лицевой стороне одной пары ножек пазы продолбил, отступив от края один сантиметр, а на второй паре не полтора по длине, и под прямыми углами у тебя все сошлось, а вот симметрии нету-ти! — все это я впитывал, запоминал, но особой тяги к дереву не ощущал, а вот к металлу меня манило и тянуло, постоянно руки тянулись к инструментам, как только доводилось их видеть. Приработка заполучить здесь не удавалось, карты здесь печатала артель слепых, а сельхоз инструмент ремонтировала артель инвалидов. Единственное чем я промышлял, так это рыболовные крючки, которые мне заказывали мои друзья по рыбалке сами мне, установившие мзду два больших с ладонь окуня.

В школу пошли первого сентября. В третьем классе из мальчишек, преобладающее большинство были мои друзья по рыбалке. С учебой тоже было все нормально. Моя наставница Глафира, натаскала меня по математике и чтению, так, что я стал одним из первых в классе. Тропинка, ведущая в школу, проходила через большой совхозный яблоневый сад, в нем выращивались яблоки сорта «Антоновка». Большие салатного цвета, чуть продолговатые кисло-сладкие, пахнущие именно только антоновкой плоды, еще недавно гнули толстые ветки, а мы, мальчишки несколько раз ночью забирались туда и вполне удачно. Каким-то образом и от кого-то об этом узнала моя мама, как водится, выдала мне такую заслуженную мною мзду после, которой ещё недели полторы не только не хотел видеть яблоки, но и слышать о них. Возвращаясь из школы, мы прочесывали сад и находили ещё много не снятых плодов, прячущихся в листьях, которые меняли свой цвет, желтея под осенним солнцем и ранними утренними заморозками. По-видимому, природа наградила меня хорошим цветоощущением и мне удавалось, чуть не быстрее всех отыскивать, спрятавшиеся плоды, наедаться ими доскочу и ещё приносить их домой Юрке и Ваське, Лизка в это число не входила потому, что промышляла вместе с нами, правда менее удачно даже, когда мальчишки, убедившись, что плодов больше нет перестали их искать, мы с Лизкой продолжали их поиски и находили, а когда от мороза враз опали все листья, углубившись в сад, мы увидели, почти на каждом по два, а то и четыре яблока, они были слегка подмороженными и их не надо было сбивать, или лазить за ними. Достаточно было покачать дерево, они были подмороженными и сладкими, как мороженое. Сложив их все вместе, получилась приличная горка, так это мешка два. Лизка сбегала домой и принесла два чувала (это так там назывались мешки, вмещавшие в себя пять пудов) яблок набралось почти полный мешок, мы их распределили на два и потащили. Протащив метров пятьдесят, мы выбились из сил. Лизка нашла выход, сбегала за Васькой. Растолковав ему, что от него требуется. Васька взял спокойно в каждую руку по мешку и без видимых усилий, улыбаясь до ушей, понес наши яблоки, а когда дома открыли мешки, он долго и с удовольствием пировал, съедал яблоко за яблоком и закатывал глаза от наслаждения. С работы пришли наши матери, тоже отдали должное и похвалили нас за находчивость. Яблоки начали оттаивать, чтобы они не испортились их положили на противни и испекли, печеные были ещё вкусней. Их опять заморозили и отправили на чердак под замок и давали каждому из домочадцев к вечернему чаю вместо сахара. Даже не могу сейчас описать, как тогда это было божественно вкусно.

Восьмого ноября я шёл из школы, навстречу бежали ребятишки и издали кричали:

— Боря! Боря! К вам пришёл военный! — не помня себя я побежал. Навстречу мне прихрамывая шёл мой родной отец, он подхватил меня на руки расцеловал и сказал, пролив бальзам на душу:

— А знаешь, сынок, ты здорово подрос! — я знал, что ему раненому держать меня на руках тяжело, осторожно соскользнул на землю, из-за его спины выглядывал смущённый Юрка, держащий за карман его брюк. На груди у отца блестел орден Красной Звезды и медаль. Все вместе и ещё толпа любопытных девчонок и мальчишек пошли к матери, еще не дойдя до моста через нашу речушку, мы увидели маму, она бежала к нам навстречу, мы все остановились, только отец, хромая пошел ей навстречу и не доходя до моста они встретились. По пути домой к нам присоединились женщины, расспрашивая отца, не встречал ли он на дорогах войны их родных и близких. Бегали домой, приносили фотографии, надеясь, вдруг встречал, видел или слышал о них.

Вечером все собрались у печи, а отец рассказывал, как проходили его службы в Армии и на фронте. Оказывается, с военкомата он попал в запасной полк. Через неделю прибыл какой-то подполковник и стал отбирать в отдельную команду лучших стрелков, вывозя их на стрельбище. В команде, вывозимой на стрельбу из двадцати четырех человек только трое поразили мишени в том числе, и он мой отец. И так подполковник возил каждый день новую группу солдат, пока не отобрал тридцать человек, умеющих не плохо стрелять, а потом увез их в Орехово-Зуево Московской области на месячные курсы снайперов. Там их готовили хорошо знающие своё дело инструкторы, нацеливая каждого в первую очередь отстреливать немецких офицеров. Даже на мишенях, по которым они учились стрелять были нарисованы фашистские офицеры в различной форме одежды и знаками различия. В черной форме были ССовцы, они, не взирая на звания подлежали отстрелу в первую очередь.

Проучившись на курсах снайперов всем выпускникам вручили винтовки Мосина со снайперским прицелом и направили на фронт под Волоколамск. Войск на том направлении было мало, поэтому туда и направили большую группу снайперов, которые вместе со стрелковым батальоном удерживали двенадцать суток более чем десяти километровый участок фронта у Волоколамского шоссе. Ежедневные артналеты бомбежки и, предпринимаемые немцами по две три атаки в день не приносили им успеха. Кроме стойкости и меткого снайперского огня, нашим бойцам способствовали хорошо. Оборудованные в инженерном отношении позиции сооруженные мобилизованными местными жителями еще до начла боевых действий. Вместе с тем к подходу подкреплений в нашей оборонительной позиции оставались единицы уцелевших бойцов. Остальные были ранены или убиты и тем не менее, предпринимаемые немцами последние две психические атаки захлебнулись благодаря меткому снайперскому огню и огню двух крупнокалиберных пулеметов. Перед самым подходом нашего подкрепления, в этом бою отец был ранен в голову и левую руку осколками мины, но оставался в строю. В этих боях, он лично уничтожил 13 фашистов из них пять офицеров. По приходу подкреплений отца и его напарника оправили сначала в медсанбат, а оттуда в госпиталь город Горький. Пролечившись там полтора месяца вернулся в свою часть. Несколько раз направлялся с группами снайперов отстрелить специально отобранных для этих целей фашистов. В июле 1943 года был направлен с группой снайперов на Курскую дугу, где две недели не далеко от Прохоровки держал оборону стрелковый полк. Наступающие фашисты не прошли, но через несколько дней они в бой ввели массу танков, самолетов, бронетранспортеров с пехотой и артиллерию. Наши войска тоже начали танковое контрнаступление. После боя заволокло дымом, гарью от горящих танков, бронетранспортеров, разрывами снарядов и не понятно чьих противника или наших, танки в упор стреляли друг в друга и утюжа траншеи застревали в них, наши стрелки подбивали их противотанковым и гранатами и жгли бутылками с коктейлем Молотова. Видимость была не более пятидесяти метров, стрелять приходилось по силуэтам, надвигающихся на позицию фашистов, их было много, и наши бойцы их убивали, а они непрерывно откуда-то появлялись снова и горланя что-то нечленораздельное. Пьяные не соображая появлялись в дыму и пыли перед бруствером нашей траншеи. Выбирать кого убивать первым не приходилось, внезапно, появляющиеся фашисты перед огневой позицией, как бы навязывали сами себя на мушку. В снайперские прицелы из-за пыли, дыма и близкого расстояния ничего не было видно, поэтому стреляли используя штатный рамочный прицел винтовки. В этом бою счета убитых фашистов вести не представлялось возможным. Напарник отца, его теска девятнадцати летний парень сибиряк из Омска, на котором лежала обязанность вести счет убитых офицеров и солдат противника, находясь в ячейке в трех метрах от отца вместо наблюдения теперь тоже вел огонь, стреляли по очереди, чтобы показавшийся противник не застал их вовремя пополнения магазина новой обоймой. Часа через два боя поняли, что патроны на исходе. Немцы пошли вроде пореже. Отец послал Лёшку на пункт боепитания за патронами и гранатами. По траншее Лёшка добрался до места, но патронов увы не добыл, в блиндаж угодил снаряд или бомба и на его месте образовалась воронка, из которой торчали бревна наката, тогда Лешка попытался собрать патроны у убитых, но их патронташи были пусты. Видевши это раненый сидевший в траншее солдат ему заметил:

— Не ищи, мы давно уже все выгребли! — и протянул ему две оставшиеся у него обоймы, — Пусти их в дело!

Не вдалеке от огневой позиции, накренившись в траншею бортом и разбитой правой гусеницей стоял неподвижно наш советский танк, из его башни торчала развороченная цветком пушка. Танк не горел, а люки его были открыты, вспомнив, как инструктор на курсах учил, где в бою можно добыть оружие и боеприпасы. Не раздумывая он влез в танк Пулемета на месте не было, но в пяти стеллажах из шести чернели пулеметные толстые магазины под завязь набитые винтовочными патронами по шестьдесят три штуки в каждом. Вынув магазины из кассетницы, начал выбрасывать их через люк на землю, как вдруг люк захлопнулся и чей-то хриплый русский голос проорал:

— Какая тут б-дь грабит мою машину, сейчас подорву гранатой или подожгу! — не жив не мертв Лешка стал ему объяснять:

— Да на позиции нет патронов, а немцы прут и прут! — через броню было слышно плохо, а грохот боя заглушал все, но видать танкист кое-что понял, открыл люк и плюхнулся с него с ловкостью кошки. Оказалось, что он сам приполз сюда за ящиком с гранатами, они обосновались здесь не далеко под подбитым немцами танком.

— Раз такое дело давай подсоблю! Выбросим магазины из танка! Танкист выбросил брезентовый коврик, на него уложили добрую половину магазинов и поволокли, пригибаясь в траншею. Зная, что у отца патроны на нуле, Лешка схватил магазин и хотел бежать на позицию, но танкист остановил его и вынул из голенища большую отвертку и сказал:

— Отпустишь центральный болт, освободишь пружину патроны сами посыпятся, а по одиночке умучаешься их доставать! — схватив отвертку Лешка рванулся на их огневую позицию. Как раз вовремя, отец расходовал предпоследнюю обойму их общего боезапаса, из которого два патрона в любом случае два патрона оставляли для себя. Танкист, сидя на дне траншеи разряжал магазины, высыпая патроны в вещмешки неизвестно откуда у него появившиеся, наверно забрал с убитых немцев, разрядив все десять магазинов, набив патронами два немецких ранца, сказал:

— Почти тысяча и триста штук, наверное, вам их теперь хватит! А я пойду, у меня там двое тяжело контуженных! — не успев этого сказать он заорал:

— Немцы! — справа в метрах пятнадцати, где были ячейки Лешки и отца перепрыгивали траншею два немца, у одного из них в руках была граната, и он кинул её, не размахиваясь в их сторону, она угодила в Лёшкину ячейку сзади его буквально в трех метрах, спасло его только то, что граната была наступательной, а сзади прикрывая его спину висел положенной на края хода сообщения его маскировочный плащ, сохнущий от утреннего дождя, до самого дна он не доставал. Масса осколков, летящих в спину посекла плащ, застряла в его нашитых на нем раскрашенных конских гривах и хвостах, а пролетевшие снизу, где плащ не прикрывал ноги, разворотив сапог, впились в левую пятку и щиколотку. Кровь из развороченного сапога хлестала ручьем, обрызгивая стены ячейки и хода сообщения. Отец, прошедший две войны, умел оказать помощь, вскрыл два индивидуальных медицинских пакета, с помощью танкиста наложил на Лешкину ногу два жгута, остановив кровотечение, а затем разрезав сапог убедился, что ранение очень серьезное и Лешку надо передать санитарам, но их нигде не было видно. Пробегавший мимо по траншее старшина стрелковой роты только махнул в ответ рукой, показывая направление, стрельба вроде утихла, только впереди, куда ушли наши танки и в тылу, куда прорвались немецкие ещё грохотали, постепенно, стихая их выстрелы, изредка на расстоянии видимости возникали бегущие и идущие восвояси немцы. Изредка хлопали из нашей траншеи выстрелы и в такт им падал идущий или бегущий немец. Вместе с танкистом вытащили Лешку из траншеи, уложив его в старом, заросшем бурьяном окопчике, танкист заторопился к своим и пожелав удачи, пополз к танку, где лежали его контуженные товарищи. Отец спрыгнул в траншею и пошел на огневую позицию забрать свою и Лешкину винтовки и патроны, насыпав их в вещмешок, накинул на плечо маскировочный плащ пошел по траншее к месту, где они перетащили Лешку, на полпути над ним перепрыгивали траншею два немца, патронов, наверное у них не было, и они не стали стрелять, а один из них спокойно сняв с пояса гранату с длинной деревянной ручкой, свинтил с её торца пробку, вырвал из неё шнур, положил деловито на край траншеи, а сам отпрыгнул и побежал догонять своего напарника. У отца обе винтовки на ремне были за спиной, увидев гранату, которая скатывалась на край траншеи, готовая упасть ему под ноги, он отпрыгнул, упав лицом на землю, взрыв произошёл, когда, падающая граната ещё не коснулась земли, вскочив, понял, что, жив, в горячке выскочил из траншеи и тут же увидел, как здоровенный, как кабан немец снимает с руки Лешки часы, выданные ему, как снайперу наблюдателю. У отца за поясом висела граната Ф-1 с ввернутым в неё запалом, немец спиной находился в его сторону и не заметил, что у него за спиной. Не раздумывая, отец выхватил гранату и хрястнул ею чугунной шестисот громовой ребристой массой по каске немца, почувствовав, что каска под ударом прогнулась и что-то под ней хрустнуло. Немец тихо осел прямо на бледного и стонавшего Лешку, стаскивая немца с него, почувствовал головокружение, слабость и увидел свою рубаху и брюки пропитанными кровью. Поняв, что ранен и силы покидают его, хотел сделать перевязку ран, но вспомнив, что пакеты у обоих уже использованы, хотел стянуть гимнастерку и снять нательную рубаху, чтобы порезать её на бинты, но все белье было пропитано кровью. На глаза попался ранец немца, в нем нашел большую бутылку шнапса, а в боковом карманчике пакет с бинтами, зеленкой, йодом и какими-то таблетками. Разрезав рукав гимнастерки и нательной рубахи, увидел окровавленную руку, всю иссеченную мелкими осколками, а чуть выше локтя торчал осколок величиной в пол верхней крышки гранаты, выдернул его, с раны начала идти кровь. Залил всю руку шнапсом, забинтовал. Немецкий бинт был широким и в двое длиннее нашего, а еще он был пропитан чем-то и имел цвет жидкой марганцовки. Раны пока еще не болели, в местах ранений тело будто занемело, ощущалось в этих местах мышцы сжались до предела. Это чувство было знакомо еще с прошлых ранений, зная, что это состояние скоро пройдет, чтобы продлить его приложил к губам горлышко бутылки со шнапсом и отпил добрую половину. Принялся за левую ногу, сапог снять не удавалось, ниже обреза голенища торчал кусок деревянной ручки гранаты, а из-под колена из резанной раны текла кровь. Обрезав полностью голенище, увидел иссеченную мелкими осколками от колена до щиколотки ногу. Между ними зияли три больших раны, с верхней торчала деревяшка, ниже неё в глубине раны чернели верхушки стальных осколков, зажмурив глаза, рывком выдрал деревяшку вместе с мясом, с раны пошла кровь, достав из немецкого пакета розовую вату пропитал ее йодом, затолкал в большие раны, а все остальные залил зеленкой и забинтовал. Закрепил, как ботинок остаток сапога, принялся за Алешу.

Тот бледный лежал неподвижно, изредка тихо стонал и не отвечал на мои вопросы. Раскрыв все ампулы пакета в одной из них нашел нашатырный спирт и поднес к Лешкиному носу. Закашлявшись и чихая, он открыл глаза и не понимая ничего слабо прохрипел:

— Где мы? — отец, видя его состояние закрыл ладонью ему рот, сказал:

— Все в порядке, лежи спокойно, здесь могут быть немцы, так что не кричи, будем пробираться к санитарам! — перекатил его на свой камуфляжный плащ и пополз в сторону, указанную старшиной, волоча за собой Лешку. Его и свою винтовку, и немецкий ранец, в который переложил все свои пожитки, выбросив с него немецкое барахло, кроме бутылки с остатками спирта, мед пакета и бумажного свертка с едой. Шнапс начал действовать, выпитое голодный желудок заставило проснуться от стресса и заявить о себе, так-как с самого утра никто ничего не ел. Вскрыв сверток обнаружил в нем галеты, сухари, здоровенный кусок украинского сала, чекушку водки «Московская», колесо жареной домашней колбасы, пачечку кофе, пакетик сухого киселя, пиленный сахар и маленькую баночку с медом и отдельно в прозрачной коробочке находились большие белые таблетки, понюхав их понял, что это хлорка. Недолго думая, отрезав добрый кусок сала, с жадностью начал его жевать вместе с галетами, галеты были пресными без вкусными и портили вкус прекрасного сала, перешел на сухари, они были каменно сухими и не грызлись, пришлось их размачивать водой из фляжки. Утолив желудок начал заниматься Лешкой, он лежал в беспамятстве, бредил. Поднеся к его носу нашатырный спирт привел его в сознание. Он, молча открыв глаза смотрел на отца и плакал, понимая свое недвижимое состояние. Отцу пришла хорошая мысль, решив подкрепить его водкой, достав чекушку открыл её, сорвав сургучную головку (тогда «московская» запечатывалась сургучом), стал упрашивать Лешку выпить, но тот только отрицательно мотал головой и слабым голосом шептал:

— Батя, мне уже ничего не надо! — отец насильно влил ему в рот пол чекушки, через несколько минут лицо у него порозовело. Отец понял, он на правильном пути и заставил его выпить все до остатка. Лешка начал шевелиться, и зная по себе, отец понял, что ему хочется есть. Порезав сало мелкими кусочками и размочив сухари, все скормил ему.

Темнело, в стороне немцев продолжали греметь орудия наших и немецких танков, их снаряды то и дело рвались на нашей территории в пределах видимости. Немцев не было видно, а густой бурьян и мелкий кустарник в наступающей темноте разглядеть что-либо было невозможно. Боясь, что наши в темноте могут подстрелить и своих, осторожно поволок Алешку в сторону мед пункта. Не кстати от напряжения стала проявляться сильная боль сначала в руке затем в ноге, но альтернативы не было, на кону стояли две жизни. Превозмогая боль и бессилие полз, волоча за собой непосильный от потери крови груз. Наши и немцы стали запускать осветительные ракеты, которые спускались на парашютах на пару минут освещали местность довольно ярким белым или желтым цветом. При очередной вспышке перед самым носом, уже теряя последние силы увидел лежащий белый флаг с красным крестом, затоптанным в грязь. Чуя неладное, привстал и при очередной ракете увидел развороченный танком блиндаж, вокруг него лежали убитые перевязанные наши бойцы вперемежку с убитыми немцами. Танк тоже далеко не ушел, в ста метрах от блиндажа со свалившейся в правую сторону башней, он догорал, исторгая зловоние горевших в нем человеческих тел вперемежку с бензином. Все было понятно, в душе роились черные мысли, безысходность сжимала душу, боль от ран наваливалась так, что темнело в глазах. А тут и у Лешки начался приступ от боли, он стал в голос орать, а помочь ему было некому и нечем. Оставалось единственное средство остаток шнапса. Почти насильно влил в горло Алешки. Через некоторое время, он успокоился. Отец искал выход из создавшегося положения, но не находил его. Лешка пришел в сознание, и вдруг совсем близко услышал девичий плач. Он доносился со стороны развороченного снарядом и уже сгоревшего немецкого гусеничного бронетранспортера. Плакала девочка тихо, но слышно было, что плачет горько по-русски, повторяя слово мамочка, мама, мамуся. Немцы так не плачут. Отец пополз туда. Там за обгоревшими остатками брони сидела худенькая вся в саже девочка с медицинской сумкой и карабином в руках и, дрожа безысходно плакала. Расспросить ее было невозможно. Почувствовав какую-то защиту и спад напряжения её начало колотить, сотрясая её всю, как в конвульсиях. Отец её успокаивал, а она, уцепившись ему за рукав здоровой руки неотрывно мертвой хваткой держалась, боясь отпустить. Мало-помалу отец успокоил её и сказал идти в направлении блиндажа, там у него лежит раненый товарищ. Услышав слово блиндаж, её снова стали сотрясать рыдания… как невменяемая, она стала повторять:

— Там немцы убивают всех и нас убьют! — и только когда отец сказал:

— Ты же, дочка, медик и должна нам оказать медицинскую помощь! — она, как-то быстро пришла в себя, оглядевшись при свете ракеты увидела на нем окровавленные бинты, изменившимся голосом произнесла:

— Извините меня, что я не в меру раскисла! — и взяв отца за руку повела к блиндажу.

Леша лежал и был в сознании, когда они появились сказал:

— А я уже подумывал, что меня оставили один на один с Богом! — отец ему ответил:

— И Бог и я такого не позволим! — санитарка оказалась врачом, звали ее Светланой, она была маленького роста, худенькая, похожа на юную девочку, а ей было уже 29 лет и звание у неё было капитан медицинской службы. Быстро осмотрев Лешку, она начала ловко и профессионально делать перевязку, а увидев наложенные жгуты спросила:

— Сколько часов назад они наложены? — а услышав ответ разразилась самым обыкновенным, грубым мужским площадным матом в адрес отца и всем, кто когда-то учил его мед подготовке. Перевязав Алешу, она принялась за отца, долго и больно ковырялась в ране, с которой он вынул гранатную деревяшку, вытащив оттуда несколько заноз, сказала:

— Бесполезно, надо срочно резать, потому что заражение крови уже обеспечено. Надо срочно в медсанбат, я знаю, где он развернут, это примерно отсюда километров пятнадцать или двадцать, помощи ждать неоткуда! Вас обоих нужно срочно оперировать, удалять осколки и чистить раны! — вколов морфий, она вошла в роль медика и руководителя над ранеными, скомандовала своим тонким голоском

— Вперед, милые! — взявшись за левый угол плаща, на котором лежал Леша, две винтовки, карабин и пустеющий рюкзак. Отец мог тащить его только левой рукой, но идти не мог, а только ползти, отталкиваясь левой ногой. Сил хватило протащить максимум двадцать или тридцать метров, потом отдыхали, откинувшись навзничь. К утру проползли по полю, где в избытке стояли и лежали на боку танки и другая техника, сгоревшая днем и еще чадящий ночью смрад от сгоревших и начавших разлагаться трупов, заполнял всю низину и от него невозможно было избавиться, ветра, как на грех не было. Боялись в темноте натолкнуться на нашу или немецкую засаду. Кто там в темноте будет разбираться свои это или чужие, однако пронесло. В темноте немного мы отклонились вправо от нужного направления и, каким-то образом миновали вторую нашу позицию. Все поле было усеяно трупами немцев, наших убитых бойцов видели редко, только у наших танков лежали по два три мертвых полуобгоревших танкиста. Немецкие трупы мешали нашему мучительному продвижению, их надо было обходить, поворачивая плащ, на что тратились последние силы. Светлана сама, выбившись из сил, плача умоляла отца:

— Родимый, ну еще немного и еще чуть-чуть! — к рассвету подул ветерок в сторону противника, дышать стало легче, но по расчётам и наитию до медсанбата было еще далеко. Прикончили последние продукты из рюкзака и, пополнив фляги с водой из какого-то ручья, продолжали ползти. От постоянного перенапряжения, боли и морфия сознание мутилось, глаза закрывала, какая-то серая пелена. А Светлана, слабеющим голосом умоляла:

— Ещё немного, уже близко! — а до самого горизонта ничего, кроме разрушенных сел и редких разрывов шальных снарядов, долетавших сюда с передовой, не было видно. К часам двум дня на очередном отдыхе, Светлана огляделась вокруг и сказала:

— По-моему я вижу белый флаг! — отец приподнялся и посмотрел в том направлении, но ясно ничего не увидел, сняв свою винтовку, через снайперский прицел ясно увидел длинный шест с развивающимся на нем белый флаг с красным крестом, он был в километре от них у небольшой рощи. Оставив раненых Светлана пошла в ту сторону, но вскоре вернулась и сказала:

— Флаг есть, а никого нет! Думаю, сюда должен передислоцироваться медсанбат, там внизу флага прибита стрелка, указывающая на рощу и написано на ней в медсанбат. Дойдем туда через час! — полностью обессилев приползли. Прождав часа полтора, увидели едущих на велосипедах двух военных, увидев Светлану офицер обрадовался и сообщил:

— Тебя считают без вести пропавшей, а медсанбат разместился здесь совсем недалеко в большой роще потому, что эта мала. До него 20 минут езды на велосипеде! — Светлана попросила велосипед, чтобы доехать до батальона, но офицер не дал, ссылаясь на приказ комбата срочно обозначить пути доставки раненых к новому месту дислокации. Светлана сама пошла в батальон, а отец с Лешкой стали ждать. Заканчивалось действие морфия, нетерпимо стали болеть раны. От безысходности появилось чувство апатии и безразличия. Поняв, что это означает, собрав остатки сил и воли, отец сам потащил Алексея вдоль дороги, протащив метров пятьдесят, потерял сознание. Там их и нашли санитары, приехавшие на автобусе во главе со Светланой. Оба они очнулись на следующий день уже прооперированными, а на второй день были погружены в санитарный поезд, следующий в глубь страны. У обоих началось заражение, их и еще несколько человек сняли с эшелона и направили в фронтовой госпиталь на станции Жердевка, откуда отец был выписан ограниченно годным для строевой службы, его напарник Алексей был признан не годным для воинской службы и уехал домой. А отцу предоставили десятидневный отпуск после, которого ему надлежало прибыть в город Узловая Тульской области для продолжения воинской службы.

В медсанбате, куда доставила Светлана обоих раненых, при регистрации, в кармане гимнастерки Алексея кроме его личной красноармейской книжки нашли личную книжку снайпера моего отца, в которой Лешка, как снайпер наблюдатель, вел учет убитых отцом фашистов. В ней после печати об учтенных тринадцати фашистах, уничтоженных под Волоколамском, значилось ещё тринадцать учтенных Лешкой до психической атаки у Прохоровки. Дальше учет не велся, было некогда фашистов били, не считая… так-как эти книжки были на строгом учете, то её переслали в воинскую часть, выдавшую её. В Великую Отечественную войну, с декабря 1941 года до 1945 года снайпер, лично уничтожил 26 фашистов, о чем до сих пор хранится справка, выданная командованием, награжден двумя орденами Красной звезды, орденом Отечественной войны и медалями. Награда пришла после войны в 1948 году.

Этот рассказ моего отца, запомнился мне на всю жизнь. Первый раз я слышал из уст отца в 1943 году, когда он приехал к нам после лечения в госпитале, а второй раз из уст Алексея Васильевича (Лешки), приехавшего к нам в гости на обратном пути из Крыма, где он проходил санаторное лечение. Эти оба рассказы были идентичны, только отцов был суровым и простым, Алексея Васильевича эмоционально красочным. На всю жизнь они остались верными друзьями. Отец даже в письмах к нему называл его не иначе, как сынок, а тот его отцом, а чаще батей. Он еще раз приезжал к отцу в 1957 году, но я с ним не встречался, так-как служил в Армии. Знал я об этом из писем моей мамы. Она писала, что он приезжал со своей женой Варей и двумя сыновьями, старшему было уже семь лет, а младшему четыре года. Первенца они назвали Алексеем в честь моего отца. До самой кончины моего отца, они переписывались, а после писали моей маме.

Прибыв в отпуск и увидев наше житие бытие, ютились мы в двух комнатном домике Насти все шесть человек, спали на полу и то для всех не хватало места. Через райисполком и эвакопункт отцу удалось переселить нас в большой теплый деревянный барак на подселение к семье по фамилии Шевченко, эвакуированных из Харькова. Их семья состояла из четырех человек: мать, тетя Дуся, старший сын Володя, средний сын моего возраста Шурка, младший четырехлетний Мишка. Жили они на первом этаже в большущей комнате. Посреди неё стояла круглая до потолка кирпичная печь, обитая жестью. В этой комнате кроме нас можно было разместить еще человек десять. Возле печки стоял длинный до самой противоположной от двери стены стол, у стола по его длине стояли две грубо сколоченные деревянные лавки, из стены торчал водопроводный кран, а под ним была прибита к стене эмалированная раковина. Воды в кране не было, зато рядом с ним над раковиной висел довольно емкий умывальник. Четыре с большими стеклами окна были оклеены крест на крест бумажными из газеты полосками. В комнате было тепло, непривычно светло. Никого не смущало отсутствие спального имущества и сложенные в углу скудные пожитки. За два года, привыкшие спать где попало, только не в постели и не с постельным бельем, считали пол самым подходящим местом для сна, особенно зимой. Свисавшая на проволоке с потолка большая керосиновая лампа со стеклом, вызывала восхищение и надежду на светлые вечера. С Шуркой мы были знакомы по рыбацким делам и школе, в той же школе, но в четвертом классе, Володе шёл 18 год, но в Армию его не призывали по причине болезни легких. Мишка был забавным крепким и любознательным малышом, тетя Дуся работала в больнице фельдшером, все прелести эвакуации им, как и нам довелось испытать сполна. Нашему поселению обрадовались все, мы тоже разделяли такую же радость. Отец где-то раздобыл ордер на вырубку леса в размере двух с половиной кубов не деловой древесины на дрова, (в кустах, так в той местности назывались рощи) роща, в которой разрешили вырубку была от Шпикуловки в двадцати восьми километрах. На эвакопункте, отец взял бывших наших лошадей и повозку, я увязался с ним. Выехали на рассвете, дорога была разбитая в дождь, а теперь, замерзшая не позволяла лошадям быстро бежать, поэтому прибыли в село, в котором находился лесник этой рощи и должен показать место вырубки и какие деревья можно срубить.

Лесником оказалась женщина, её муж был на фронте, а она теперь вместо него занимала должность лесника. Увидев военного женщины стали сбегаться со всего небольшого села, и спрашивали они почти все одно и тоже:

— Не видел ли того, не встречал ли, не слыхал ли? — конец всем расспросам положила Даша лесник:

— Всё! Людям давно надо пообедать и еще посмотреть, где валить лес! Приходите вечером, они у нас будут ночевать, только возьмите с собой фотокарточки, может кого и узнает! — накормив нас вкусными щами и вареной картошкой, напоив яблочным квасом, поехали в рощу. Там она на старых деревьях топором сделала зарубки и сказала:

— Вот эти валить. — прибыв с рощи Даша сказала:

— Заходите в избу, я сейчас управлюсь со скотиной и тоже зайду! — мы зашли в избу, там сидел еще не совсем старый бородатый мужик. Познакомились. Это был отец Даши, ему было 73 года. Он так же стал расспрашивать отца:

— Где ты воевал, где ранили?

— Воевал под Москвой. — ответил отец.

— Мой зять Сашка, последнее письмо прислал из Орехово-Зуево, но с тех пор никаких вестей нет.

— А как фамилия зятя? — спросил отец.

— Трифонов он. — хмуро ответил старик.

— А фотокарточки от него есть?

— Есть! — и повел его к стене, там на фото были семь солдат, в том числе мой отец и Шурка Трифонов гармонист задира. а потом снайпер от Бога.

— Да, знаю я его мы вместе лежали в госпитале после боев под Волоколамском, только Шурка выписался раньше, а когда я прибыл в часть, Шурку накануне отправили на отстрел заказных фашистов, а потом нам встретиться не довелось. Но по разговорам летом 1943 года он был жив, но воевал где-то недалеко потому, что мои друзья, ездившие в тылы фронта на юстировку снайперских прицелов, встречали там и его! — дед Трифонов разволновался, позвал Дашу, та прибежала вся в слезах, забыв недоделанные дела со скотиной, постоянно смотрела на фотокарточку и, как заведенная повторяла:

— Так это же вы рядом с моим Сашком! Это же не так давно! А писем нет уже почти полгода! — отец хмурясь молчал, зная цену жизни солдата снайпера, особенно в боях на Курской дуге, да и в других местах… он её только уговаривал:

— Ты, Дарья, надейся и молись, это помогает… — потом стали приходить женщины с фотокарточками, показывали, расспрашивали, плакали… я уже засыпал, а в избе было полно народа, я не знаю, спали ли они вообще. На рассвете отец разбудил меня, и мы, напоив лошадей поехали в рощу. Дед Трифонов сказал:

— Мы придем к вам с женщинами помогать рубить, и пилить лес, как только они управятся с детьми и скотиной.

У нас был острый топор и поперечная пила, пилилось неспоро, отцовы израненные руки и мои детские силенки с трудом позволили нам спилить здоровенную осину и начать срубать с неё сучья. Дед Трифонов пришел со своим таким же, как он другом, со своей пилой и топором. Не успели мы моргнуть, как деды свалили две осины и стали обрубать сучья. Подошли еще шесть женщин с пилами и топорами и тоже начали валить деревья. Прискакала на лошади Даша, привезла флягу с молоком и два перекинутых через дужку седла здоровенных уже замерзших зайцев, сняв флягу сказала:

— Бабоньки, разожгите костер, согрейте молоко, там в узле свежий ещё хлеб, накормите мужиков и сами поешьте! Я скоро буду, вот на Длинной поляне проверю силки и буду помогать вам! — в узле женщины нашли несколько круглых горячих ржаных хлебов и два горошка, в одном была ещё парившая вареная картошка, а во втором квашенная капуста вперемешку с квашенными помидорами, огурцами и яблоками. Всласть наевшись на студеном воздухе горячей картошкой с замечательной капустой, напившись горячего молока с теплым еще хлебом и жизнь мне враз показалась радостной и полной солнца, а топор стал легче, и сучья обрубаемые им поддавались с одного маха. Повеселели и мужики, распив с женщинами, принесенные ими две бутылки самогона.

Прискакала Даша, теперь у неё через седло весело еще три зайца и большая черная птица. Я до этого таких не видел. Даша сказала:

— Это тетерев и он попался в заячьи силки. Они обитают у стогов сена, заготовленного для скота! — зайцы были крупные, тяжелые и жирные. Обрубив сучья принялись распиливать стволы на бревна. Посмотрев с каким трудом, отец справляется раненными руками с пилой, Даша распорядилась распилить все бревна на чурки, пригодные для колки и топки печей. Дело спорилось. К полудню телега была почти полностью загружена чурками. Посмотрев на телегу, дед что-то шепнул Даше. Та собрала всех и сказала:

— Бабоньки, нужно срубить еще две лесины, они запросто войдут на телегу и лошадям еще не будет тяжело, а, чтобы на меня никто не стучал, я потом, когда будете рубить лес себе на дрова, не додам по бревну! Кто за!? Поднимите руки! — руки подняли все.

— Вот и ладушки! За работу, девоньки! — быстро свалили еще два дерева, распилили, погрузили. Телега стала загруженной по самые борта, а лошади, отъевшиеся вдоволь за эти сутки добротными сенами и скошенной с зерном овсяной соломой без всякой натуги, потянули её. Заехали к Трифоновым, на скорую пообедали. И снова сбежались со всего села женщины, дети, старики и даже старый с сельской церквушки священник в тулупе, валенках, с одетой поверх черной рясой и большим на цепи нагрудным крестом. Даша положила в телегу всех зайцев, тетерева и узелок с едой на дорогу.

Все просили отца, вдруг кого встретит, чтоб сообщил и рассказал:

— Что их все ждут, скучают и молятся за здравие, чтобы писали письма и береглись от вражеских пуль и огня! — тронувшись в путь, оглядываясь назад видел, как священник осенял нас крестом, а все остальные махали нам в след руками, платками и шапками пока мы не скрылись, повернув за рощу.

Прибыли домой. Дом теперь был у нас там, где мы хотя бы временно проживали. Разгрузили в дровяник все чурки, мать забрала лошадей и повела в эвакопункт, они её не забыли, ласково призывно ржали и тянулись к ней мордочками… Только сейчас я понял, как отец ослаб после ранений. От усталости, он еле стоял на ногах, а руки, как плети свисали с его плеч, зайдя в дом, он не раздеваясь повалился на лавку и не вставал пока не пришла мама и помогла ему встать. До войны отец слыл одним из самых сильных мужиков в районе. Я видел, как он один сам снял и поставил в кузов полуторки цилиндр вместе с головкой трактора ЧТЗ, которые весили более пяти пудов, а второй раз в 1940 году, когда в красный уголок МТС привезли пианино и его надо было занести на второй этаж, лесенка туда была узкой и четыре человека, которые снимали его с машины на ней не могли вместиться, промучившись часа полтора решили выставить в красном уголке окно и на веревках втащить его туда, но кто-то умный подсказал:

— Вы сначала замерьте окно, а потом тащите! — замерили, не пройдет. И, как водится, сели, закурили, перебирая варианты. В это время с отцом подъехал директор МТС, увидев пианино в коридоре удивился:

— Я думал, что оно уже на месте и хотел посмотреть! — сказал председатель. Трактористы объяснили в чём проблемы. Подумав, председатель обратился к отцу:

— Алексеевич, может ты, что придумаешь?

— Васильевич, не забивай и не бери себе в голову, через пять минут оно будет на месте! — взяв у трех трактористов ремни и связал их вместе по длине, привязав ими пианино поперек, сам взвалил его на свои плечи, понес один на второй этаж. Там снял его с плеч и поставил в отведенный ему угол.

— Васильевич, иди смотри, так ли ты хотел его видеть? — все это видели мы мальчишки, сбежавшиеся посмотреть и увидеть, что такое пианино и с чем его едят… потому, что до этого никто из нас никогда его не видел. А на следующий день, почти все немцы говорили, увидев отца:

— О, мой Бог, Алекс, тебе с твоей силой нужно в одесском цирке работать, а не трактора ремонтировать! — отец смеялся и говорил:

— Одно другому не помеха! — а вот теперь стало все иначе… а ему еще служить в Армии, Бог знает сколько. По приезду с дровами, отец занялся чинить обувь всей нашей теперь большой семьи. Обувка была изношена до предела, годилась разве что в мусорку. Убедившись, что ничего не получается, он пошел в сапожную артель, там работали инвалиды, получившие ранения на фронте. Рассказав им о наших бедах, попросил у них хоть какого-нибудь материала или старой обуви для нас. Они объяснили ему:

— Сейчас нам ничего не поставляют, ремонтируем и шьем только из материалов

заказчиков. Если хочешь во дворе стоит амбар с синими дверями, он открытый, там целый ворох негодной обуви, разгребай до низу, там можно найти обувь, которую туда за негодностью отнесли еще до войны. По нашим меркам она еще пригодна для ремонта, сами там копаемся! — ребята снабдили отца сапожными конопляными нитками и варом для их натирания и с возвратом дали сапожный нож. Покопавшись в амбаре, отец набрал целый мешок разной обуви, которая была разного размера и цвета для ремонта и материала для починки, а вот валенок никаких не нашел. Со цветом отец решил проблему, разом покрасив всю обувь в черный цвет печной черной краской… полуведерная банка стояла в коридорчике, наверное, еще с довоенных времен, но мы не знали, что это такое. На размеры мы не обращали внимания, а то, что по форме они были разные, нас не смущало. Главное, они были целыми не протекали, в них не набивался снег и грязь, не отваливались подошвы и каблуки. Купить обувь на рынке возможности не было, да она и не продавалась за деньги, а только менялась на продуты, вещи и ценные украшения, ни того, ни другого, тем более третьего у нас не было и быть не могло. Но в такой обуви мы были не одни, более половины населения ходили в таких опорках. Об одежде и говорить было нечего комбинезоны, пошитые матерями из подарка великодушного врача еще в Таловой, обносились, были латаны и перелатаны, а кроме этого мы из них вырастали, и они с трудом налезали на нас, но другого ничего не было и не предвиделось, хорошо хоть так. У детей тети Дуси вообще теплых вещей не было, их вывезли из Харькова в последний момент, когда уже по улицам города носились немецкие мотоциклисты, стреляя из пулеметов во все живое. Их вывез на танке водитель их отца, посланный за ними. Кроме документов они ничего не успели взять.

Наступала холодная зима. Отцу оставалось всего четыре дня отпуска. Утром к нам постучал капитан, представился и сказал отцу, что его срочно вызывает райвоенкомат. Отец быстро собрался и вышел за капитаном. Придя к военкому представился, тот поздоровался левой рукой, на правой его руке из рукава выглядывала полупустая черная перчатка, он был в звании подполковника, на его погонах блестела эмблема кавалерийских войск две скрещённых шашки, а под их перекрестием подкова. Возраста он был такого же, как отец, чернявый с украинским говором, приветливым и улыбчивым выражением лица. Усадив отца, он объяснил:

— Алексей Леонтьевич, после убытия вас из госпиталя в отпуск, в госпиталь прибыли представители командования фронта для вручения наград, в том числе и вам, узнав, что вы находитесь здесь, представитель фронта обязал меня вручить награды лично и доложить о вручении сразу же и лично ему. А награды отправил нарочным фельдъегерской связью. Сегодня я их получил и вот вручаю! — достал из сейфа две коробочки красную и серого цвета, зачитал приказ командующего фронтом, что командование фронтом от имени Верховного Совета ССР награждает Каганского Алексея Леонтьевича за инициативное выполнение специальных заданий медалью «За боевые заслуги» и приказом командующего фронтом, он награждался только что введенным знаком отличного снайпера.

Поздравив отца и вручив награды, тотчас стал звонить по телефону и кому-то докладывать о выполнении приказа, а потом протянув трубку отцу сказал:

— Вас к аппарату! — и пальцем показал, что там кто-то большой. В трубке послышалось:

— Генерал Худяков! — отец ответил:

— Здравия желаю, товарищ генерал! Снайпер рядовой Каганский, слушаю вас!

— Алексей Леонтьевич, лично поздравляю вас с врученными наградами, желаю вам скорейшего выздоровления и возвращения в строй, всего вам доброго!

— До свидания, товарищ генерал! — ответил по-уставному отец и трубка умолкла.

— Кто это был? — спросил отец военкома. Тот ответил тоже, как ошарашенный:

— Это же Худяков! Это же член военного Совета Центрального фронта! Он же начальник полит управления у Рокоссовского! — они помолчали, переваривая случившееся, военком, молча из сейфа достал два граненых стакана и початую поллитровку зеленой, налил по трети стакана, цокнулись за здоровье и разговорились. Оказалось, в гражданскую войну оба воевали под командованием Щорса, только военком в Богучарском полку, а отец в Таращанском. Отец рассказал о себе и положении семьи. Военком о себе.

— А где семья? — спросил отец.

— Была в начале войны в Умани. Договорились с женой, если не удастся уехать к её родным в Забайкалье, то надо уйти к моим родным на хутор Троицкий, это в восьмидесяти километрах от Умани. В Забайкалье их нет, а ушли ли на хутор неизвестно, там свирепствуют немцы.

— А руку, где потерял?

— Под Солнечногорском… чем же помочь твоей семье? Слушай у меня тут есть новые валенки, выданные на зиму, а у меня яловые сапоги на меху и дома ещё одни валенки, правда их подшивать надо и еще бурки есть! — и вызвал ординарца,

— Ты, Петро, сходи домой найди старые мои валенки с бурками и принеси сюда! — тот побежал и вскоре принес… парень видать был ушлый, увидел на столе пустые стаканы, догадался, принес два ломтя хлеба, луковицу и селедку. Военком разлил ещё зеленой, выпили, теперь уже закусив, военком, сложив две пары валенок и белые красивые бурки, завернул все в толстую бумагу, перевязав всё шпагатом сказал:

— Не обессудь все что могу, бери! — зная, что валенки казенное имущество, отец спросил:

— А, как же будете его сдавать?

— Не волнуйся, скажу, что сгорели, ведь за валенки не расстреляют, и даже вряд ли объявят выговор, ну в крайнем случае вычтут семь или восемь рублей! — а потом уже на выходе спросил:

— Алексей, так ты же механик! Не мог бы глянуть на мою машину? При мне она стоит уже пять месяцев, а до меня стояла еще где-то полгода!

— Посмотрим! — согласился отец, оставили сверток под вешалкой, пошли в гараж. Там стояла новенькая «Эмка М-1», припорошенная густым налетом пыли. Проверив все, отец попросил покрутить заводную рукоятку, а сам снял со свечи зажигания провод, взяв пальцами за конец.

— Крути! — сказал отец. Ординарец покрутил несколько раз, руку отца в такт оборотов рукоятки дергало током, а Петька говорил:

— Как вы только терпите, я пробовал, так теперь всю жизнь буду бояться тока! К нам приходили механики проверяли, сказали, что у неё с зажиганием все в порядке. Они сказали надо менять прокладку и клапана!

— Петро помолчи! — сказал военком.

— А, что это за ЗИС-5, который стоял рядом с ЭМкой? — спросил отец.

— Так он без двигателя! Месяц назад отправили на ремонт, но пока сведений о нем не поступало! — сказал военком.

— А, где водители?

— На фронте!

— А кто же водит? — спросил отец.

— Кто-кто! Петро над ними издевается, вернее они над ним, у него с моим конем получается лучше, чем с машинами, а мне с моими руками на коне далеко не уедешь! По штату другого коня для Петра не предусмотрено… мотаться надо по всему району, а как!?

— Можно я посмотрю ЗИС? — спросил отец.

— Смотри конечно! — согласился военком. Открыв капот ЗИСа, отец увидел его катушка зажигания (тогда называли её бобиной) была на месте.

— Петро, снимай с ЭМки, а эту ставь! — распорядился отец. Петька заверещал:

— Зачем? Там на ней ток бьет хорошо, бесполезная работа и еще с ЭМки меньшая чем ЗИСовская и, что тут уже были районные авторитеты, и все сошлись на прокладке и клапанах!

— Цыц, Петро! И делай, что тебе старшие говорят! — рыкнул на него военком. Пока Петька менял бобины, отец с военкомом закурили. А отец объяснял Петьке, что искра от бобины бывает разная, вот сейчас ЭМовская вроде и скачет, но бензин в цилиндре, она не подожжет и в руку не бьет, а только сильно щиплет. Возьми, попробуй сначала от ЗИСовской, а потом от ЭМовской, сразу почувствуешь разницу.

Неее! — заорал Петька. — Я не самоубийца, мне эти опыты не по нутру! — к этому времени к отцу прибежал я, чтобы узнать, что случилось и почему отец так долго не возвращается домой. Увидев всё, я сразу понял в чем дело. Отец спросил меня:

— Боря, тебе холодно? Ты замерз? — я отрицательно помотал головой. В ботинки, отремонтированные отцом снег не попадал. Военком посмотрел на мою одежду, открыл кабину ЗИСа, вынул оттуда большую черную телогрейку и накинул мне на плечи, её полы и рукава свисали до самой земли.

— А ну-ка, сын, проверь на Эмке искру! — со знанием дела, это делал я не впервые. Вынул высоковольтный центральный провод трамблёра (точно такая Эмка была у нашего директора МТС, я с самой её разгрузки с железнодорожной платформы всегда присутствовал, когда отец приводил её в рабочее состояние и ремонтировал. Водителя директору было не положено, сам же он знал только руль и сигнал). Попросив дядю Петю крутануть рукоятку, искра была сильная, я от неё аж подпрыгивал, однако с измальства привыкший к ней считал её не страшной и не боялся её ударов.

— Ну, как? — спросил меня отец. Я поднял большой палец вверх.

— Надо нагреть воду и залить в радиатор! — сказал отец. Петька заныл:

— Бесполезное это занятие, уже сто раз пробовали заводить и все понапрасну!

Военком рыкнул на него:

— Петрооо! — тот мигом умолк, побежал, принес большой двух ведерный самовар, налил туда воды, накидал лучинок и, растопив его мехами старой разбитой гармошки старательно его раздувал, а я топором рубил мелкие чурки и кидал их в его раструб. Самовар быстро закипел. Отец сказал:

— Заливайте! — Петр стал заливать

— Дядя Петя, надо открыть сливной краник и пока не потечет горячая вода не закрывать его! — подсказал ему я. Петр возмутился:

— Мал ещё меня учить! — но вмешался отец:

— Петро, учиться не стыдно и никогда не поздно, а этот малец знает это дело по-взрослому! Делай, как он сказал, а то разморозишь двигатель! — когда залили воду, отец сказал мне:

— Иди в кабину, Боря, заведешь машину, прогреешь её. — я сел, включил зажигание, хотел крутануть стартером, но увидев тусклый свет лампочек на приборах понял, аккумулятор издох.

— Крутите рукояткой! — сказал отец. Двигатель завелся с пол оборота. Военком и Петро стояли, выпучив глаза, переводя взгляды с ЭМки на отца потом на меня, не зная, что сказать. Машина быстро на горячей воде прогрелась.

— Выезжай! — сказал мне отец и я медленно, стараясь не допустить ошибок, выехал из гаража… во дворе остановил машину, предварительно повернув её мордой к воротам. Удивлению на лицах присутствующих не было предела. Только отец, явно довольный мною не выказывал никакого удивления, ему это было не в новинку.

Отец с военкомом ушли, а Петро стал расспрашивать меня об отце. О том, как, где я научился автомобильному делу. Рассказывая про себя, я вспомнил историю с директорской Эмкой, так-как директор умел только крутить руль и мало-помалу переключать передачи, но после своих поездок, он не знал, что дальше делать с машиной. Он понятия не имел, что машину нужно заправлять бензином, проверить уровень масла в картере, уровень воды в радиаторе, ход педали сцепления и тормоза, люфт руля и прочее. Тогда автомашины требовали к себе повышенного внимания и ухода. Несколько раз, попав в неприятные ситуации из-за не дозаправки и прочих упущений, из которых всегда выручал его мой отец. Они договорились, что директор не будет на ней выезжать, пока её не посмотрит мой отец. А так-как отец был в постоянных разъездах, то директор всегда загонял Эмку в наш двор, который был больше чем у них, а жили мы с ним рядом. Утром идя на работу, осматривал машину, при этом я всегда присутствовал и наблюдал за всем, что делает отец. Иногда он заставлял проверить уровни ГСМ, подтяжку хомутов рессор и люфты, объяснял, что к чему, так что на Эмке я знал почти всё. Ключ директор всегда оставлял в замке зажигания. Придя со школы, когда отец был в отъезде, мать на выгоне в обед доила корову, заводил машину, гонял ею во дворе уток, гусей, кур и поросят. К приходу матери метелкой заметал следы и прятал появившиеся улики. Так длилось довольно долго, пока однажды, увлекшись разгоном пернатых не заехал на слой кизяка утрамбованного и сохнущего для резки. Он был почти готов, но гоняя птиц по двору не заметил, что выскочил аж на его средину, осторожно, съехав с него поставил машину, схватил метелку, замел следы во дворе, но на полу высохшем кизяке остались продавленные новыми шинами четкие отпечатки следов. Мгновенно пришла в голову мысль, засыпать их полу высохшим навозом, затоптать, а сверху засыпать сухим, быстро заделал колеи при въезде и съезде, но появившаяся с молоком мать, заметив распаханный кизяк, прервала мои старания единственным словом:

— «Кто?! — весь мой вид говорил о содеянном, и она не стала допытываться. Внимательно и, оценивающе, посмотрев на меня, зашла в дом на кухню, загремев посудой, молча, через марлю процедила надоенное молоко, отнесла в погреб так же молча, зашла в сарай, со стены сняла коровий налыгач (так называлась веревка, которой привязывают к стойлу коров), а дальше, перемешивая назидания подкреплением низменных возможностей налыгача был осчастливлен заслуженной материнской мздой после, которой не хотелось даже смотреть в сторону Эмки… однако желания превозмогая последствия мзды не давали мне покоя, помог сам директор МТС, зайдя во двор, он спросил у матери:

— Рая, а где Борис?

— Вон там возится с вашей машиной! — директор увидел меня:

— Как там мой аппарат к выезду готов?

— Готов, только бензином надо его заправить! — ответил я.

— Борис, я тебя попрошу, подъедь на базу, заправь и подгони к конторе, а я пойду подпишу пару срочных бумаг и поеду! — сказал он. Моей радости не было границ, но я виду не подал, мать не перечила, в селе женщины на людях никогда не перечили мужчинам. Нефтебаза была рядом и к ней можно было подъехать через соседний пустующий двор, но я поехал окружной дорогой, почти через пол села, чтобы видели все. Заправил, подогнал к конторе, ждал, когда кто-нибудь будет выходить из дверей. Дождавшись, административно открыл дверцу и независимой походкой пошел докладывать. Приоткрыл в кабинет дверь, там были люди, я тихонько её прикрыл, а потом без стука распахнул её и зайдя туда громко доложил:

— Дядя Вася, машина заправлена, можно ехать!

— Спасибо, Боря! — сказал директор, и я задом слинял из кабинета. Шел преисполненный собственного достоинства и значимости. Зашел во двор, хотел пройти мимо матери с независимым видом, но она меня остановила, и оглядев с головы до пят рассмеялась и сказала:

— Индюк! Ну чисто похож, иди, посмотри в зеркало! — сама посмотрела на налыгач почему-то, висевший не в сарае, а у входной двери летней кухни. Все обошлось назиданием о тщеславии и гордыне, почему-то эти назидания неподкрепленные налыгачем до меня дошли значимо весомей и понятней дали почувствовать, что гордыня, чванство и себялюбие субстанция стыдная, порочная и недостойная мужчине, которым я собирался стать. Мои воспоминания прервали вернувшийся военком с отцом. В руках у отца был сверток с валенками и бурками, военком сказал:

— Алексей, садись за руль!

— Пусть рулит Петро, я посмотрю, как он водит! — ответил отец. Петька, трогаясь, два раза заглушал машину. Первый раз, трогаясь, не сняв её с ручника, второй раз тронулся вместо второй передачи с третьей. Вел машину вихляя, хорошо, что дорога не имела тротуаров и кюветов… подъехали к нашему дому, вышли. Военком спросил:

— Боря, а где телогрейка?

— За сиденьем у заднего окна. — ответил я.

— Забери её, теперь она твоя, заслужил! В холода сгодится… — зашли в дом, все домочадцы сидели за столом, освещенным нашей замечательной лампой, ожидая ужин. Матери хлопотали у плиты, моя мама варила картошку в мундирах, Дуся делила на порции черствый черный хлеб. С матерями и, всеми мальчишками военком поздоровался за руку. Женщины пригласили его отужинать чем Бог послал, он не отказался. Тетя Дуся достала чекушку, в которой у неё хранился спирт, разлила его в армейские кружки, из которых мы пили чай и поставила для запивания кружку холодной воды. Мужики выпили, крякнув не запивая. Поели картошки с луком, попили чаю с патокой, Бог знает, где мать раздобыла её. Уходя военком сказал женщинам:

— Если сильно прижмет, обращайтесь, чем только смогу помогу. А тебя, Алексей, прошу удели пару дней на обучение вождению моему Петру, я возмещу тебе отпуск, продлив его не более чем на трое суток… Война! Больше не имею права.

— Добро! — ответил отец. — Только послезавтра надо женщинам подшить валенки, вот только не приложу ума чем!? — военком с Петькой уехали, но буквально через полчаса в дверь постучали, это был Петька, в руках он держал большой лист войлока толщиной с палец.

— Это на подшивку валенок вам передал военком. — быстро, попрощавшись убежал. Рано утром отец принялся подшивать валенки, сначала разметив на войлоке по валенкам химическим карандашом контуры подошв. Вырезав их сапожным ножом, затем мы в четверо сложили суровые нитки, ссучили, натерев их сапожным варом. Затем открыл мой заветный ящик и достав оттуда самую тонкую стальную проволоку, заготовленную мною для рыболовных крючков, откусив кусачками два куска по 20 сантиметров сложил вдвое и сказал:

— Вместо иголок! — научившись у него подшивать валенки еще, когда жили на четырнадцатом участке, теперь всё воспринимал не только визуально и механически, а вполне осознанно, понимая, что к чему и зачем. Шить проволокой было значительно легче, пальцы не накалывались об острие, а вдевать толстую нитку в ушко величиной с копейку можно было на ощупь и без проблем хорошо затягивать. Второй валенок подшивал уже я. До полудня обе пары валенок были готовы. Еще с вечера отец примерил их женщинам, они были не только большими по размеру, а еще и высокими значительно выше колен, обрезав их по разметке, образовалось четыре обрезка, один из них отец нахлобучил мне на голову, но он свалился мне на шею.

— Ты что-нибудь понял? — спросил отец. Я отрицательно помотал головой.

— Так это же почти готовая зимняя шапка! — с этими словами, он разрезал обрезок и распрямил его. Смерив ниткой окружность моей головы, приложил нитку к войлоку, отметил карандашом и отрезал лишнее, затем соединив концы, стянул их поверхностным швом. Опять надел мне на голову, отошёл, посмотрел, что-то отметил на этом обрезе с валенка, снял, положил на стол, что-то дорисовал, соединил линиями и опять надел мне на голову:

— Иди посмотри в зеркало! — осколок от большого зеркала висел на стене у умывальника, я подошёл и взглянул на себя, на голове у меня было надето что-то наподобие армейского котелка, снизу перед глазами он был обрезан по верхушке бровей, а к ушам и затылку опускался ниже, прикрывая их. Отец опять что-то отметил, отрезал лишнее и сказал:

— А теперь осталось пришить верх! — смерив линейкой нитку, которой мерил окружность моей головы, сложил её втрое, а потом сложил ещё раз, выровняв концы, отмерив от края куска войлока на длину нити вставил в место перегиба нитей шило, а на конец ниток, которые были на краю войлока вставил карандаш, натянув нити придерживая шило карандашом, как циркулем, нарисовал окружность, затем внутри этого круга, отступив от его периметра два с половиной сантиметра, описал ещё один круг. Сапожным ножом, от внутреннего круга к периметру большого срезал войлок на конус, получилось, что по краям большого круга войлок был тонким, а к малому кругу, он постепенно утолщался. Затем отец карандашом разбил круг на двадцать четыре равные части, нарисовал лучики от малого круга к большому и их концы карандашом соединил в промежутках между ними на малом круге образовавшиеся угольники вырезал, получилось вроде солнышка или большой острозубой шестерни. Загнув эти зубчики, отец, выровняв верх шапки стал пришивать острием во внутрь внутренний шов, приспособив для этого шило, согнув его полу крючком. Наблюдая за всеми процедурами, понял, что и сам могу так сшить. Попросил отца передать для шитья шапку мне. Он передал, а сам стал тачать заготовки Володьке, Шурке и Юрке.

Я быстро освоил шитье внутренним швом и, где-то через час или полтора шапка была готова. Примерив её, она мне не понравилась была какая-то сверху мятая, вниз проваленная, угловатая, твердая, какая-то не своя.

— Что не нравится? — спросил отец. Я утвердительно закивал головой.

— Так она еще не готова, её надо ещё формовать! Иди в дровяник, бери с собой эту шапку, подбери там чурку из наших привезенных дров такую, чтобы она с трудом налезла на шапку после её ошкуривания. Чурку и топор принеси с собой и здесь ошкуривай! — я подобрал чурку и ошкурив ее показал отцу. Он взял карандаш, отступив от верхнего конца чурки два сантиметра, обвел карандашом вокруг неё:

— А теперь округли, хоть топором, хоть ножом, чем хочешь. — наука деда Ануфрия не пропала даром, а его подарок двуручный ошкуриватель, как раз пригодился не только для ошкурки, но и для закругления. Осина была мягкой и податливой, предъявив изделие отцу, он удивленно произнес:

— Однако! Теперь ровненько расколи чурку пополам. — взяв топор и молоток, выставил на чурку лезвие топора, строго вертикально молотком загнал его в древесину. Осина не береза податлива и мягкая запускала в себя лезвие, но не кололась. Сбегал в дровяник за колуном, ударил его обухом по топору, чурка распалась, как пилой отрезанная.

— Теперь у печки возьми две рубленные чурки и сделай два клина! — сказал отец. Пока я выстругивал клинья, он в миске с горячей водой размочил шапку и натянул её на сложенные вместе половинки чурок, обстучав молотком сверху и с боков шапку. Поставил чурку шапкой вниз, стал в расщелину чурки забивать клинья, по мере забивания, раз за разом обстукивая шапку со всех сторон. Вовремя забивания клиньев с шапки вытекала вода. Шапка приобретала нормальный и довольно приличный вид. Хорошо натянув клиньями отец, обстучав последний раз повесил её возле горячей печки, сказал:

— Завтра утром будет готова! — принялись тачать такие же шапки остальным детям. Оказалось, головы брата Юры, Володьки и Шурки были одинаковыми… Это сократило время на их заготовку. Отец кроил, я шил, остальные помогали чем могли. К исходу дня все шапки и валенки были готовы. Других чурок для растяжки шапок делать не стали, решив по мере высыхания одной натягивать вторую и так далее. Пришли с работы усталые наши матери примерили им валенки. На маму были велики, но намотав запасные портянки отца пришлись в пору. У тети Дуси нога была очень маленькой и никакие ухищрения не могли удержать валенок на её ноге. Отец решил:

— Пусть эти валенки будут ребятам для дому, а с бурок, которые можно расшить, стачать их по её размеру! — он никогда не любил оставлять дела на потом. После ужина, отец сразу же расшил бурки, разобрав их на составные части, конечно же в моем присутствии подрезал и части, но охватить все, я своим умом был не в состоянии, хотя до пота старался понять, когда приступили к шитью. Отец поручил одну бурку мне и подсказывал, где начать стежок, а где его закончить и, где начать новый. К полуночи верхи бурок были готовы, оставались подошвы. Отец обрезал их вокруг обоих одинаково, прихватил их несколькими стежками и сказал:

— Никакой здесь хитрости нет, шьем, как на валенках! — еще через час бурки были готовы. Оглядев их, отец спросил:

— А какой из них шил я? — разницы в них не наблюдалось. Он пожал мне руку и сказал:

— Так держать, сын! — все давно спали. Попив кипятку и, мы уснули на полу на своих пожитках, укутавшись тем, что есть. Утром рано к уходу женщин на работу, примерили бурки Дусе на ногу, они оказались ей как раз. Расплакалась, благодарила отца и Бога, что есть на свете такие люди. Намотав на ноги вместо носков марлевые портянки, заливаясь слезами тётя Дуся побежала на работу. Я снял шапку с оправки, попробовал её надеть, все равно, как камень на голову, об этом сказал отцу, он засмеялся:

— Сейчас, Боря, сделаем! — взяв в руки шапку, он начал ею колотить по лавке, ударяя разными сторонами, потом взял от печки металлическую кочережку, положив шапку на лавку начал её колотить частыми короткими ударами. Немного поколотив, потянул мне.

— Одевай, сынок! — я одел, совершенно другое дело, шапка не мягкая, но и не каменная, и главное на голове сидит хорошо и смотрится прилично.

— Вовремя отпуска отца я в школу не ходил. В военкомат пошли вместе. Военком уже ждал отца, а Петька, как кот кругами ходил вокруг прогретой работающей на малых оборотах Эмки. Поздоровавшись, отец с военкомом ушли к нему, я остался с Петром. Залезли в машину, теперь Петро не цыкал на меня, наоборот прислушивался, о чем я говорю. Он был местным, жил недалеко от школы. Отец его умер перед самой войной. Мать работала закройщицей в швейной артели, где шили солдатское обмундирование. Разговорившись, узнав, что он тоже до призыва промышлял рыбалкой, мы враз нашли общий язык. А узнав, что я делаю рыболовные крючки, совсем зауважал меня. И что дома у него есть кусок парашютной стропы.

— А ты знаешь, чем это пахнет? — спросил он меня. Я громко втянул в себя воздух и умиленным голосом произнес:

— Дядя Петя, чую, что шелковыми нитками! — он задрал нос и шутливо произнес:

— То-то же, знай наших! Поделюсь, завтра принесу. — мы бы еще долго болтали о рыбацких делах, но подошёл военком с отцом, я пересел на заднее сидение, а Петро, выслушал наставления военкома. Наконец военком ушел. Петр сел за руль, отец рядом с ним. Петька хотел тронуться, но отец остановил его.

— Петро, ты думаешь, что учиться водить машину, это кататься? Нет, сынок, давай рассказывай, что надо сделать, чтобы выехать из гаража? — Петька заулыбался и выпалил:

— Что, что? Да просто завести машину и поехать! — теперь заулыбался отец:

— А если выезжать на коне?

— С конем сложнее, его надо заранее накормит ь, напоить, осмотреть копыта и подковы, затем оседлать, зауздать, отвязать, подтянуть подпругу, вывести во двор, сесть в седло и потом скакать или тащиться шагом!

— Ну так почти как по инструкции! А что машина, разве не конь? Есть ей надо, смазываться, охлаждаться, ухаживать за её копытами шинами, её уздечкой рулем, подпругой стремянками рессор… вот переводи все с коня на машину и все будет в порядке! — заставив Петьку загнать машину в гараж, потребовал, чтобы он проверил практически все и наказал запомнить и проделывать каждый раз. Заставив заглушить машину сказал:

— Попробуй крутануть стартером. — он крутнул, но стартер еле крутил.

— Стоп, хватит! Все понятно, в аккумуляторе почти нет электролита, видать весь высох! Электролит у тебя есть?

— Нету… — ответил Петька.

— Ладно, потом найдешь, чтобы завтра был, научу, как это делать! — пока они занимались тем чем когда-то ещё в 1939 году в мои шесть лет, отец точно также учил меня. В машине было тепло, после почти бессонной ночи хотелось спать, и я заснул. Проснулся, когда отец щекотал меня за щеку:

— Просыпайся, сынок, мы уже дома! — машина стояла почти у самой двери барака, а Петька весь в поту, как когда-то я вытирал рукавом шинели мокрый лоб и приговаривал:

— Вот это дааа! — я разделял его чувства.

— Ничего, сынок, все будет хорошо, с тебя будет толк! Здесь ты сможешь водить машину, а вот в город тебе путь заказан, там надо знать правила уличного движения… завтра приду в это же время, машину не выгоняй, проверю, как ты освоил сегодняшний урок!

— Есть! — ответил Петька, умчавшись на Эмке уже не вихляя, как позавчера.

— Кавалерист! — сказал отец и заулыбался, как я понял, вспомнив что-то свое, ведь в гражданскую войну он был кавалеристом.

Зашли домой, ребята содрали с меня шапку, расспрашивая:

— Ну, как в ней? — а я и забыл, что на моей голове новая шапка. Голове в ней было тепло и уютно, уши и затылок были закрыты нигде не продувало и не казалась тяжелой, как перед тем, когда её натянули на оправку. Все были довольны, предвкушая обновки. Один Мишаня скулил и ныл:

— У всех будут новые шапки, а меня, как девчонку в платок завязывать! — отец взял его на руки утешил:

— Мишаня, у тебя будет самая красивая и самая легкая шапка с бурок! — Мишка враз повеселел и до самой ночи пока шапка была не сшита, терся у отца, расспрашивая:

— А будет ли шапка прочной и не отберут у меня старшие? — отец разговаривал с ним, как со взрослым и Мишке это нравилось больше всего. Технология пошива была одна и та же, только тонко валянный из тонкого руна, войлок был податливым и мягким. Пошили мы Мишеньке шапку в две руки быстро, еще до прихода матерей с работы. Не ожидая формовки шапки, Мишаня натянул её на свою головенку, как гусь расхаживал по комнате, всем по очереди задавал один и тот же вопрос:

— Скажи, как мне идет!? — ему говорили:

— Её надо ещё выправить! — эти слова он игнорировал и опять допытывался, идет!? — на имеющуюся оправку его шапка не налазила пришлось делать новую. Мы с братом Юрой сварганили её быстро, а отец, размочив шапку, расклинил ее и поставил сушиться. Пришли матери. Мишаня еще с порога тащил матерей к сушившейся шапке и заикаясь рассказывал, что платок теперь ему не нужен и видеть, он его не хочет. Когда сняли с оправки его высохшую шапку и отбили, то он чуть ли не выдрал её у меня из рук. Поставил табуретку у зеркала, влез на неё, от восторга визжал и восторженным голосом кричал:

— Все, больше никаких платков! Теперь только шапка! — и усевшись к моему отцу щебетал

— Ай да, дядя Леша! Моя шапка лучше всех! У всех серые, а у меня белая! — отец, поддакивал ему и говорил:

— Мишаня, ты только не забывай её надевать, когда будешь выбегать во двор за угол!

— Дядь Леша, я снимать ее вообще не буду, она у меня самая хорошая! — и действительно, несколько дней он не снимал её даже ночью, а потом стал снимать на ночь, подкладывая её себе под голову.

К девяти утра следующего дня отец опять собрался в военкомат обучать Петьку. Я собрался с ним, он мне разрешил. Пришли, отец пошел к военкому, я за ним потому что Петьки у гаража не было. Зашли, поздоровались. Улыбаясь военком спросил:

— Алексеич, что ты сделал с Петькой?

— А что такое? — спросил отец.

— Представляешь, вчера вечером и сегодня утром, он меня возил и не рыскал по улице, переключал передачи без рыка, останавливался и трогался плавно, а тож раньше каждый раз чуть не вылетали в лобовое стекло! Как думаешь с него будет толк? — отец улыбнулся и утвердительно ответил:

— Обязательно будет, он парень смышленый, только надо ему раздобыть книгу с правилами дорожного движения, а то в Тамбов или Воронеж поедите, военкома то никто не остановит, а вот аварию на перекрестке попасть по незнанию правил запросто. А вам, как я понимаю это совсем не нужно! — военком вздохнул:

— Раз надо, достану! А еще он прожужжал мне уши каким-то электролитом, о котором ни он ни я понятия не имеем! Хорошо, что он вспомнил, что дело касается аккумулятора, так я дозвонился до райкомовского гаража, завгар сказал, чтобы Петька приезжал и он уже там, сейчас принесет! — в окно во дворе увидели Петьку с бутылкой от шампанского.

— Ну, нам пора. — сказал отец.

— С Богом! — ответил военком. Его Петька уже ждал.

— Снимай аккумулятор, Петро! — сказал отец. Петька, вытаращив глаза, непонимающе смотрел на него.

— Борис, объясни, сынок, Петру, где что в машине, а зараз быстро снимите аккумулятор! — подняв капот, я показал ему аккумулятор. Подкапотное пространство, не смотря на малые размеры Эмки было просторным, там стоял по внешнему виду такой же двигатель, как на полуторке ГАЗ-АА только форсированный до 50 лошадиных сил, еще он имел бензонасос и отводную трубку к указателю давления масла и другой тамплиер с автоматом опережения зажигания, сняв аккумулятор рассказывал Петьке для чего он нужен, где у него какие клеммы и что их нельзя перепутывать, а то выйдет из строя генератор, аккумулятор и может загореться проводка. А это уже пожар, который не потушишь! — открутили пробки аккумулятора платины оказались сухим, в каждой банке было по четыре стакана электролита, долили полностью, покрыв им пластины до нормы, закрыли пробками, дополнительно прочистив в них отверстия, объяснив Петьке зачем поставили аккумулятор на место.

— Ну, Петро, делай все чему учил тебя вчера! — сказал отец. Петька все продел.

— А теперь запиши уровень электролита. Проверять летом не реже двух месяцев, зимой трех, если электролита не будет доставать, доливай только дистиллированной водой, её можно взять у вас только в больнице! Всё, поехали! — сказал отец. Петька хотел завести машину стартером, но отец не позволил и спросил меня:

— А почему еще нельзя, Боря? — я не задумываясь выпалил:

— Пластины ещё не пропитались! — вспомнив, как он учил электрика в МТС.

— Правильно! — заметил отец. Я чувствовал себя на высоте.

— Где тут у вас дорога с крутым спуском и подъемом? — спросил отец Петра.

— Не далеко, за поселком, там дорога идет через большой овраг! — ответил Петька.

— Вот туда нам надо, вези! — овраг оказался большой долиной, спуск в неё был довольно крутым и извилистым, а по бокам дороги зияли широкие и глубокие промоины, противоположный подъем даже издали просматривался крутым, но ровным без поворотов и промоин. Подъехали к спуску.

— Стой! — скомандовал отец, — съедешь? — Петька не задумываясь выпалил:

— Да запросто!

— На какой передаче? — спросил отец.

— Ведомо на третьей! — ответил Петька.

— Вот, вот! — сказал отец, — как раз в промоину вверх колесами! — дорога на спуске была укатана санями и повозками, которые спускались вниз с заклиненными колесами, прорывая снег до грунта.

— Слушай меня внимательно, Петро, только первая передача, педаль газа не трогай, на спуске сцепление не выключай, рулем поворачивай плавно, тормозом только слегка притормаживай, но до конца педаль не нажимай. Повтори, что сказал. — попросил отец. Петька повторил и спросил:

— А зачем все эти хитрости? И так бы съехали!

— Поедешь, увидишь и почувствуешь! — строго ответил отец. Уверенно тронувшись и начав спускаться, с нашего Петра мигом слетела его спесь. На первом же небольшом повороте, несмотря на то, что он делал все почти правильно, задок занесло, вместо того, чтобы поправить легким поворотом руля в сторону заноса, он рывком рванул руль, пытаясь войти в поворот, как обычно, спасло только то, что в этом месте был небольшой косогор и задок машины соскользнул на дорогу. Машина выровнялась относительно дороги, но Петька, испугавшись потери привычного управления мертвой хваткой вцепился в руль, вместо плавного вращения, запаздывая крутил его рывками от чего задок рыскал из стороны в сторону, а вместо притормаживания тормозил намертво. Спасала небольшая пробитая колесами калия повозок, не дающая от Петькиных выкрутасов развернуться машине в поперёк дороги. С горем пополам спустились вниз, Петька сам остановил машину, уставившись в руль весь красный и потный сидел отдуваясь, руки у него дрожали.

— Ну, как твоя третья передача? — спросил отец. Петька промычал что-то нечленораздельное.

— Петро, пойди пописай, остынь и успокойся! — Петька мигом выскочил из машины, стал оглядывать поле, но на нем не было ни дерева, ни кустика, только редкие еле заметные былинки выглядывали из-под снега, выбрав одну из них, под её прикрытием долго справлял нужду. После стоял у машины, с него валил пар.

— Садись в машину, простынешь! — сказал ему отец. Петька сел.

— Так что ты из всего этого понял, Перо?

— Да, это не конь! — ответил Петька.

— Ты ошибаешься, сынок, Эмка это 50 жеребцов послушных, сильных, резвых и выносливых, разница лишь в том, что каждый конь имеет свою голову и может делать даже лучше, чем хочет его наездник и исправлять его ошибки, машина такой головы пока не имеет и исполняет послушно все, что хочет твоя голова! Не любит терпеть неумех и самодуров! Чтобы ею управлять, её надо досконально знать и уметь! Управлять я сегодня тебя подучу, а вот устройство её и обслуживание учи сам!.. инструкция по устройству и эксплуатации при машине есть. Да вот и Борис недалеко от тебя, он её знает не хуже меня, он на ней не только собаку съел, но в придачу ещё с десяток кур, уток, гусей и одного поросенка, закрепив свои знания коровьим налыгачем, примененным к нему с пристрастием! — отец посмотрел на меня. После этих слов я сидел красный, как индюк и глупо улыбался, вспоминая прелести дворовых гонок на Эмке и неоднократное ощущение злосчастного и неизбежного налыгача.

— Заводи вперед! — скомандовал отец. Петька завел машину. Доехали до начала подъема, Петька остановил машину, ожидая указаний.

— На какой передачи будешь преодолевать подъем? — Петька заявил:

— На первой.

— А ты, Борис?

— А я бы на второй с разгона!

— Петру пока на первой. Требования те же, что и на спуске, но обороты держи средние не газуй и слушай мои команды!.. вперед! — сказал отец. Петька тронулся с места и повел машину, преодолев треть подъема, отец скомандовал:

— Стой! Заглуши машину! — Петька остановил, заглушил.

— А теперь заводи стартером и вперед! — Петька лихо ответил:

— Есть! — убрал ногу с педали тормоза и поставил на педаль газа, машина тотчас покатилась назад. Петька сначала ничего не понял, переставил ногу на тормоз, жиманул её со всей своей мощи. Машину развернуло поперек дороги. Петька, ухватившись за руль растерялся и не знал, что делать молчал. Отец прервал молчание:

— Петро, успокойся, не ты первый, у большинства получалось, как у тебя… ты хоть понял причину происшедшего? — спросил отец. Петька помотал головой:

— Не-а!

— Ну-ка, Борис, скажи какие ошибки были допущены при остановке?

— Не затянут ручник, не включена задняя передача и торможение было непозволительно резким! — ответил я.

— Петр, ты понял, что он сказал?

— Нет, ничего не понял кроме ручника! — отец начал разъяснять ему, что надо делать в таких случаях и почему. Зачем нужно при остановке на подъеме включать заднюю передачу, а на спуске первую, заставил повторить и объяснить всё сказанное. Петро повторил.

— Тогда вперед! — но не тут-то было, машина покатилась назад, заглохла и опять развернулась поперек дороги. Только с четвертой или пятой попытки, наконец тронулись. Через 50 метров опять стоп, получилась остановка не плохо, а вот трогание только с третьей попытки. Через очередных 50 метров опять стоп. Начало движения получилось со второго раза. И так через каждые 50 метров. К последним двум остановкам Петро освоил эти несложные действия, развернул в обратном направлении и то же самое повторил на спуске, здесь у Петьки получалось с каждым разом все лучше и лучше. Съехали вниз, отец сказал:

— Надо перекурить и размяться! — остановились, закурили, а я попросил отца:

— Пап, разреши мне, я попробую!

— Давай, только как на подъеме, так и на спуске сделаешь несколько остановок! — сев за руль, я ощутил привычное свое не забытое еще состояние эйфории, от послушного движения машины и какого-то, как бы слияния с ней. Разогнав машину на третьей передаче, выскочил почти на средину подъема. Лихо остановился и так же тронулся. А потом еще раз. Новая Эмка на спидометре, которой только начиналась накручиваться третья тысяча километров, тянула, как зверь, люфта руля (главной и постоянной болезни тогдашних авто) не было, тормоза действовали безукоризненно. Мечта, а не машина! Так же съехал обратно лихо без юза впритирку к отцу остановился, ожидая заслуженной похвалы.

— Молодой человек, однако вы лихачите, представляю, какой бы вы цирк устроили, появись здесь девочки! — улыбаясь сказал отец.

— Вот это похвалил! — подумал я.

— Перекурили, размялись, хватит балясничать! Теперь, Петро, вперед на обратный подъем, уже знакомый тебе его промоинами и поворотами. Каждая твоя ошибка может, обернуться очень дорого, запомни не святые горшки лепят, не спеши, не паникуй и все у тебя получится! А теперь вперед! — преодолев первый поворот, команда:

— Стоп! — Поднаторевший Петька остановил машину, хорошо поставил на ручной тормоз, включил заднюю передачу, включил зажигание и отпустил сцепление.

— Молодец! — похвалил его отец. — А теперь заводи и вперед! — и тут началось… завел, включил первую, но не привыкшие руки к синхронной работе с ручным тормозом и нагрузкой двигателя при отпускании сцепления, слишком рано отпустил полностью тормоз, а нога на педали сцепления еще не включила его, машина стала катиться назад, и тут Петка повторил прежнюю ошибку резко тормознул, двигатель заглох, а машина заскользила вниз на заторможенных колесах. Отец перехватил руль левой рукой, а правой ручник.

— Выжми сцепление и убери ногу с тормоза! — сказал отец. Машина скользила к повороту, за которым виднелась промоина. Отец плавно стал поворачивать руль вправо и перед самой промоиной, чуть не провалившись в неё левым передним колесом стала поперек дороги. Петьку опять затрясло.

— Спокойно, Петр, спокойно! — утешал его отец. — Заводи и помаленьку на малых оборотах разворачивай машину влево, съедешь вниз и опять будешь штурмовать этот олимп! — спустились вниз, развернулись и опять на подъем, на том же месте:

— Стоп! — остановил нормально, тронулся с места без замечаний, но довольно коряво. Отец не стал его журить, сказал:

— Посмотрим, как будет дальше! — остальные остановки и трогания прошли с заметными улучшениями, но Петька был весь в поту.

— Что, Петро, тяжко дается наука? — спросил отец.

— Трудно, я же на водителя не учился, у нас таких курсов нет, надо ехать в Тамбов! Кончил двух месячные курсы трактористов, месяц работал на тракторе ХТЗ и сразу призвали в Армию, военком меня оставил при себе ординарцем и сказал, что я должен не только ходить за ним и вести его хозяйство, но еще быть конюхом его коня и водителем его Эмки! Пока она стояла, я со всем справлялся, как будет теперь, не знаю. Ведь коню нужен ежедневный уход, а я буду в разъездах! —

— Не переживай, все образуется! — утешал его отец. — А где у вас есть косогор? Тебя бы там еще поучить!

— Есть у нас дорога по плотине старого высохшего пруда, там по ней машины и повозки идут почти боком, а сани соскальзывают прямо в пруд!

— Вот туда и поедем! — сказал отец. Подъехали к платине, посмотрев на сорока пятиградусный косогор, да еще и скользкий в придачу от полозьев саней, двигающихся здесь боком, отец сказал:

— Петро, если, когда-нибудь увидишь такой, или даже меньший чем этот косогор, объезжай его десятой дорогой! Здесь даже мне пробраться проблематично! Здесь только хорошо подкованные кони с умным ездовым пройдут и то боком! Избегай косогоров, а на малых соблюдай осторожность, подъезжая к ним заранее сбавляй скорость, на них не газуй и резко не тормози, там запросто занесет, а то и поставит в верх колесами! Повтори, как ты это всё понял? — по-видимому Петька все понял правильно повторил.

— Ну, а теперь давай с тобой отработаем движение назад! — подъездная дорога к плотине была извилистой и узкой, по её сторонам прямо впритык росли старые толстые, развесистые и корявые вербы, образуя своеобразный коридор в лабиринте. Петька, выбираясь из него, изрядно попотел, но умудрился ни разу не зацепить появляющуюся то и дело корявую вербу справа или сзади машины слева.

— Ну что? — сказал отец, — По выезду из лабиринта практику движения задним ходом ты получил. Пора заняться тренировкой постановкой в гараж и движением по ограниченным проходам. Впереди было ровное поле, засыпанное небольшим слоем снега. Сзади нас по берегам, толи ручья, толи речушки росли кусты молодой вербы, её длинные, ровные побеги без листьев торчали, как длинные удилища.

— Ребята, идите и нарежьте штук двадцать лозин! — распорядился отец. мы быстро, нарезав принесли две охапки. Взяв одну лозину, отец замерил Эмку по закрылкам и добавил 10 сантиметров, обрезав её ножом.

— Забирайте лозу и следуйте за мной, один справа, другой слева от меня! — мы отошли от дороги шагов двадцать. Отец положил свою лозину на снег.

— Втыкайте по её краям лозу. Длинные обламывайте, чтобы не падали от ветра. — воткнули, отец отмерил три с половиной шага, положил свою лозину на снег.

— Втыкайте! — воткнули, еще три шага, опять воткнули. — Петро. Это тебе гараж. Считай, эти две лозы ворота, остальные границы стен! — отмерил от ворот на длину своей лозины и добавив к ней один шаг, заставил воткнуть четыре палки против импровизированных ворот гаража.

— Это считай стена! — пошли дальше, таким же образом обозначили три ограниченных прохода, которые относительно друг от друга располагались под прямым углом.

— Теперь, Петро, твоя задача на четвертой скорости подойти к проходу, за тридцать метров до него последовательно переключиться на вторую и пройти все проходы, не задев ни одной лозины! — Петро ринулся исполнять, заверяя:

— Да я это всё запросто! — лихо заехал в проход, также лихо снес все лозины правой стороны первого прохода, второй проход две лозины справа и слева, на третьем всю правую сторону. Остановились.

— Иди, Петро, смотри свои художества, и восстанови всё, как было! — сказал отец. Петька побежал, я за ним помогать. Восстановили, доложили.

— Садись, Петро за руль, доложи в чем ошибка? — Петька пожал плечами и заявил:

— Не знаю, я старался, как мог!

— Ошибка твоя, Петро, в том, что при въезде, ты боясь задеть левую сторону, слишком много оставил расстояния до левых лозин, а их тебе видно хорошо, они под носом у тебя. Левую сторону ты почти не видишь (тогда и на легковых машинах было одно боковое небольшое зеркало заднего вида), поэтому, как можно ближе бери почти впритык к левой стороне, этим ты обеспечишь от опасности свой правый борт, понял?

— Понял? — заявил Петька.

— Тогда вперед! — в этот раз было значительно лучше, только на выезде остались задавленными две лозины. Остановились, опять восстановили лозины.

— Объясняй, Петр, почему? — Петька жал плечами и говорил: — я делал вроде всё правильно!

— Нет, Петя, ты, выезжая из последнего прохода на пару секунд отвлекся, посмотрел в заднее окно, чтобы убедиться, все в порядке? А это, как раз делать нельзя, этого хватило зацепить правую сторону, а могло также успешно снести и левую. На проходах главное, это внимание за левой стороной, ориентируясь по краю левого подкрылка. Давай ещё раз! — на тот раз все обошлось прекрасно.

— Теперь, Петро, постановка в гараж и выезд из него, сначала носом в гараж и задом из него и разворот в правую сторону на выезд со двора, затем разворот на выезд в левую сторону. Следующий заезд задом, выезд с разворотом вправо за тем влево. Борис, садись за руль, покажи всю программу, что я сказал! — от радости я аж подпрыгнул. Эта программа была мне знакома еще с времен, когда мои ноги едва доставали до педалей… быстро не задевая лозины я дважды, сдав назад спокойно заехал в импровизированный гараж, дважды выехал из него, развернувшись в одну, а затем в другую сторону, заехал задним ходом, дважды выехал с разворотом в разные стороны и вышел из машины довольный собой и послушной мне машиной.

— Петро, ты все видел и понял! Теперь всё повтори, а я покурю… — я рванулся за Петькой, отец остановил меня:

— Боря, ему пора становиться самостоятельным! — но у Петра заезд в гараж не получался ни передом ни задним ходом, он постоянно давил лозу или обозначающую стену то ворота. На шестой или седьмой попытке, остановив машину, он вышел из неё, развел руки и заявил:

— Сюда заехать у меня никак не получается!

— Смотри! — сказал отец, — вот следы твоей последней попытки, ты прижался вправо, чтобы как можно больше повернуть машину к воротам, но этого пространства всё равно не хватит для разворота, а Борис заехал по середине, поравнявшись срединой машины с центром ворот, повернул к стене гаража, потом на месте, повернув на право, сдал назад, и морда машины стала ровно среди ворот. Выезжая надо все делать в обратной последовательности! — сели в машину.

— Заводи вперед… делай, что буду говорить! — сказал отец Петру. Петр, добросовестно и старательно все исполнял и без ошибок заехал в гараж, потом задним ходом, затем три раза самостоятельно.

— Все, Петро, двухдневное твое обучение завершено!.. Как думаешь, было ли оно тебе полезным?

— Век не забуду вас! — ответил Петька. Солнце катилось к западу.

— Поехали к военкому, представлю тебя, как водителя, познавшего азы вождения! На большее времени у меня нет, война! — приехали, зашли к военкому. Отец доложил:

— Докладываю, с Петром можно уже ездить, насчет обслуживания и ее ремонта, пусть учит инструкцию, и, когда потеплеет, пусть привлекает Бориса, он с измальства рос с машинами! — военком был доволен и рад. Петьке сказал:

— Иди, Петро, там наш конь тебя дожидается!

— Алексей! — обратился он к отцу:

— Я видел, как живет твоя семья. Им даже спать не на чем и нечем укрываться. Здесь не далеко в Алешках есть большая мастерская по пошиву белья и постельных принадлежностей для военных госпиталей, и больниц. У них трудится военпредом капитан-интендант Горохов. Он офицер еще с царских времен и меряет все еще дореволюционными нормами. Директорша этой мастерской плачет от него, ему изготавливай только строго по ГОСТу, остальное бракует и не допускает к отгрузке. К продаже выпускаемая продукция не подлежит. Директорша говорит, что бракованного имущества накопилось уже более вагона. А его можно только уничтожить или передать в воинские части или организации на ветошь. Я познакомился с директоршей и заказал на ветошь и уничтожение 50 комплектов постельных принадлежностей и столько же комплектов белья. Отношение на передачу имущества и акт на его уничтожение и перевод на ветошь для хоз. нужд и обслуживания техники подготовил. Осталось поехать туда, директорша подпишет, и военпред своей подписью даст свое согласие. Выедем завтра утром, ты поведешь машину, а Петра с конем отправлю за сеном, мы его заготовили на три зимы хватит. Он его прямо к вашему бараку подвезет. Набьете матрацы и наволочки сеном. Это будет лучше, чем соломой, оно у нас луговое, скосили рано поэтому мягкое и душистое.

Утром зашли к военкому, он уже ждал нас. Поздоровались.

— Я сейчас перезвонюсь по телефону и буду готов, самовар с горячей водой для радиатора Петька поставил в гараже, готовьте машину. А я через двадцать минут выйду и поедем! — залили воду, завели машину. Военком пришел, как говорил. Поехали. Дорога была ни ахти какой, грунтовая, но не сильно разбитая. Ехали часа два, нашли мастерскую, она была большой три двухэтажных каменных дома и несколько деревянных построек обнесенных двухметровым дощатым забором с колючей проволокой, на верху со стороны улицы прямо в заборе угадывалась дверь, а сверху было написано КТП, а ниже вход только по пропускам. Нас впустили. За столом сидела старая бабуля в очках, с огромной кобурой и таким же наганом.

— Ваши пропуска! — потребовала бабуля.

— Нету! — сказал военком.

— А раз нету, то вон, — показав в угол. — Вон Бог, а вон порог, и с Богом!

— Я договорился с директором встретиться сегодня! — сказал военком.

— Милай, что ты заладил директор да директор! У нас ни директор и ни директорша, у нас директриса наша Анечка! — кое-как военком уговорил бабулю позвонить ей. Анечка прибежала быстро, вызволила нас от бабулиной опеки. Зашли в кабинет Анечки, она подписала заготовленные бумаги, а Горохова в кабинете не было, конторские сказали, что пошел по цехам. Анечка послала за ним. Долго ждать не пришлось, пришел старый, худой, высокий с идеально подогнанной формой, с узенькими белыми серебристыми погонами капитан. Безропотно подписал разрешение и вместе с нами пошел на склад, на вывеске которого было написано незнакомое мне слово «Некондиция». Кладовщица выложила на тележку все что значилось в накладной, его оказалось много. Здесь были солдатские одеяла, простыни, наволочки, прикроватные матерчатые коврики, короче говоря вся спальная атрибутика. Взяв одну из простыней, военком развернул её и спросил Горохова:

— А где же здесь брак? Ни одной дырки я не вижу, а она почему-то негодная! — Горохов снисходительно улыбнулся:

— Если у боевого капсюль будет смещён всего на десять сотых миллиметра на сто выстрелов будет не менее двух-трех осечек, поэтому в армии и существует служба военпредов. А простынь или госпитальное одеяло должно быть таким же надежным, как винт патрон или сапёрный лом. Разницы в простынях вы не замечаете потому что не специалист, эта простынь пошита не теми нитками, которыми положено, это вот одеяло короче стандартного на целых пять сантиметров. — много бы еще он говорил, но военком заверил его, что мы поняли важность и необходимость его работы на благо боеспособности армии.

Забрать все мы не могли, отсчитали десять комплектов, загрузили в машину, заверив Анечку, что на этой неделе приедет завхоз и заберет остальное. Уже перед посадкой в машину военком спросил:

— Анна Васильевна, у вас случайно не шьют ватные телогрейки, я бы заказал себе пару!

— Нет, сейчас мы их не шьём, два месяца назад как прекратили, вместо них шьем зимние чехлы на капоты санитарных автобусов. Если сильно надо, могу поделиться, у меня несколько пар некондиционных осталось! — она отлучилась на несколько минут и вернулась с чехлами, вписав их в накладную, которую надо предъявлять на выездном КПП.

— По знакомой теперь дороге быстро добрались домой. Повозка с сеном уже стояла у дома. Мужики быстро набили сеном восемь матрацев и подушек. Затем отец увез военкома. Петька вручил мне обещанные им шёлковые строповые нитки, а я отдал ему два моих любимых самодельных рыболовных крючка. С ним мы расстались друзьями. Уезжая, он сказал:

— Если что приду за помощью, подсобишь?

— Подсоблю! — заверил я. Пришёл отец. Оставалось ему только два дня, а он за эти дни ни часа не отдыхал, занимаясь решением вопросов нашего жизнеобеспечения. Видать раны его здорово болели и беспокоили, но днем он вида не подавал. Вечером, мать с тетей Дусей делали ему перевязку на руке, боку и ноге. А заснув, он стонал, скрипел зубами и кричал от боли и снившихся ему кошмаров, пережитых им недавно.

Морозы крепчали и стало видно, что из щелей на полу дует холодными струями воздух. Осмотрев вокруг дома завалинку, отец нашел и заделал в ней прорехи. Дуть стало меньше, но через широкие в полу щели несло холодным воздухом от мерзлой земли и из щелей, как в открытую дверь запросто пролазили не званные мыши и крысы. В лунную ночь видно было, как они греются у печки и обследуют все закоулки нашего жилища. В дровянике отец взял топор колун и у соседей попросил лом, которым они скалывали наледи, образующиеся у колодца, расположенного у их дома. Сняли с пола доски, выпрямили гвозди, домочадцы все принимали участие, пока ребята ровняли гвозди, я сбегал к Петьке и принес от него автомобильный домкрат. Отец подгонял их друг к другу топором, стамеской и рашпилем. Начали укладку досок, пронумерованных отцом в том порядке, как они лежали. Отец, тщательно подгонял первую доску к стене так, чтобы она была, как можно плотнее и строго под прямым углом к наружной. Так-как не было угольника, для этого отец приспособил прямоугольный лист какой-то амбарной большой тетради. Под первую доску он велел насобирать битого стекла и набить его мелко, мелко. Собрав все валявшиеся стекла у всех четырех бараков, мы всего набили полтора ведра.

— А бутылки видели? — спросил отец.

— Бутылок валяется много! — сказал я.

— Соберите, как можно больше и бейте. — попросил отец. Мы набили ведер пять, отец рассыпал по всему периметру комнаты под стены. На мой вопрос:

— Зачем это? — объяснил:

— Грызуны очень не любят мелко набитое стекло, поэтому не так скоро они прогрызут доски у стен. — следующую доску отец уложил впритык с первой, домкрат опустил до самого низу, поставил его боком, уперев основанием во вторую доску, со стороны домкрата уложил третью и четвертую доски, четвертую закрепил гвоздями. Раздвигаясь домкрат прижал первую и вторую доску друг к другу по средине, чтобы концы досок тоже прижались друг к другу. Вырубили две распорки по длине домкрата, прижав средину доски домкрата ближе к её концам вставили распорки и расклинили их клиньями. Доски прилегли друг к другу без видимых щелей, прибили обе доски выровненными гвоздями, передвинув третью доску ко второй таким же способом, как и вторую прибили гвоздями, а далее пошло. Прибив все доски оказалось, что не хватает по ширине ровно две доски. Все произошло от того, что мы убрали все щели. Досок у нас не было.

— Думай, сын, где их достать? — вдруг меня осенило, дед Ануфрий, только он и только он может помочь нам в этой проблеме. Сказав отцу, он согласился, что других вариантов нет. Собрались и мы, пригласив с собой Володьку пошли к деду. Дед встретил нас приветливо. Я сказал ему, что пришел с отцом. Он разговаривал с отцом, а нас с Вовкой усадили за стол, налили чая и поставили вместо сахара запеченную свеклу. Прибежали женщины с расспросами:

— А не встречал ли? А может слыхал? И как там на фронте и когда разобьют фашистов? — когда женщины, обступив отца расспрашивали, я рассказал деду о наших проблемах:

— Дедушка, у моего отца последний день отпуска, а все доски на полу уже уложены, но не хватает двух досок, пятнадцать гвоздей и всех плинтусов! — узнав все это, он заявил женщинам:

— Уважаемые, у солдата последний день отпуска и пришел он по делу, так что извиняйте! — взял отца за руку, повел в свою мастерскую. Там было тепло, видно было, что он недавно здесь работал. Выбрав три доски и смерив их отложил нам, дал штук двадцать новых половых гвоздей.

— А вот плинтусов у меня пока нет! На неделе я заскочу к вам, смерю договоримся с Борисом, когда забрать, а потом приду и прибью! — на том и порешили. Поблагодарив деда, отец предложил ему деньги, но дед спросил:

— Алексеич, за что меня обидеть хочешь?

— Я знал всегда долг платежом красит! — отец протянул ему руку, попрощались. Не задерживаясь ни на минуту поторопились уйти. Приволокли доски домой и сразу же прибили. Полюбовавшись на проделанную нами работу, все домашние были довольны и рады. Из щелей, которых даже не видно, не дуло. Отец посетовал:

— Было бы хорошо пол простругать и покрасить, жаль, что нечем! — с работы пришли матеря, подивились проделанной работе, приготовили скромный ужин. Спать легли уже на матрацы, разложив их на полу. Сено, набитое в них было мягким и ароматно, пахло сухими травами. Непривычно было спать на мягкой не продуваемой с полу постели с простынями и одеялами, да ещё и на подушках. В конец обнаглевших грызунов не было видно и снизу не слышно. Зато на потолке под перекрытием второго этажа, слышалось усиленное шуршание, беготня и визги мышей и крыс, там по-видимому шла война за передел территории.

Утром отец собрался и пошел в военкомат сниматься с учета. Как повелось я с ним. Пришли. Отец у дежурной отметил отпускной билет, зашел к начальнику второго отдела, снялся с учета. Зашли поблагодарить за заботу, доброту и внимание к нам военкома. Военком встретил нас с радостью, ещё с порога, заявив:

— Алексей, хорошая новость! Сейчас освобождается общежитие бывшего сельхоз техникума под тыловой узел связи. Все кровати, столы, шкафы и тумбочки передаются в распоряжение эвакопункта, я уже звонил Екатерине, она обещала не забыть вас, как только перевезет к себе, так в первую очередь привезет вам кровати и прочее для нормальной жизни! Алексей, ты с учета снялся?

— Снялся, завтра добираюсь до станции и уезжаю через Москву на Узловую!

— Нет, Алексей, добираться до станции не надо, до Алексеевки мы с Петром доставим тебя. Я уже созвонился с тамошним комендантом и место тебе на проходящем поезде на Москву обеспечено. Поезд будет в час тридцать дня, так что выехать надо в девять утра, поезд мы подождем, а вот нас поезд ждать не будет! За тобой подъеду пол девятого прямо к бараку. Отдыхай и готовься к службе… черт знает, сколько продлится эта война! Ну что же до завтра! Там Петро с машиной у ворот ждет вас отвезти домой. — они пожали друг другу руки. С виду этот угрюмый человек всегда источал добро и уважение к людям, не смотря на его манеру говорить по-военному коротко, грубо и односложно его речь была насыщена тонким уважительным юмором вперемежку с афоризмами, невольно вызывающими улыбку и доброе расположение к нему. Весь оставшийся день прошел в каких-то хлопотах. Я и братишка Юра ходили за отцом по пятам, зная, что завтра опять расстанемся и очень надолго, снова одни перед лицом беспощадной борьбы за выживание.

За эти тринадцать дней, благодаря отцу мы стали обеспеченными дровами на всю зиму и постелями. Наши матери обуты в валенки и новые телогрейки, у всех детей появились теплые шапки. Вся имеющая обувь была отремонтирована, из полу перестало нести холодом. Нахальные грызуны перестали греться у печки и обследовать закоулки, двери из комнаты легко и плотно стали закрываться, и к тому же были утеплены слоем сена, оббитого солдатским одеялом. Благодаря отцу, на днях нам привезут кровати, столы, табуретки, тумбочки и шкафы. Будем жить как цивилизованные люди.

За дни, проведенные с отцом я проникся к нему еще большим уважением и почитанием. Если раньше по-детски считал, что отец должен быть таким, теперь я понял уже умом окрепшим, что он у нас особенный, храбрый подтверждением чего являются его награды. Сильный телом и духом, умелый, заботливый, уважительный и доброжелательный ко всем. За эти две неполных недели мне удалось почерпнуть от него маленькую, но весомую капельку его обширных жизненных знаний, умений, навыков и опыта. Если до этого в голове была одна мысль быстрее вырасти, стать взрослым и стать во всем не хуже отца. То теперь я понял, что, не смотря на то чему отец сумел научить меня ещё до войны и чему научили добрые люди, а также чему научился и познал сам, далеко несравнимо с его жизненным опытом и способностями. А чтобы стать таким, надо работать, не гнушаясь любого дела и доводить его до завершения. И намертво засела мне мысль стать не менее чем таким же, и я таким буду! Поклялся я сам себе… буду ждать, когда отец скажет сам:

— «Борис, а разъясни-ка мне вот это! — или скажет: — Сын, я доволен тобой, молодца!» — он так всегда говорил, когда кто-то достойно завершал сложное дело.

Утром проснулись раньше, чем обычно. Проводить до станции отца матери не разрешили. Разрешили только прийти на работу к десяти часам, а не к семи. Пол девятого подъехал военком, все выбежали во двор, попрощались. Мама и тетя Дуся плакали. Мы с братом Юрой уселись на заднем сидении с отцом. Юра забился ему под плечо левой руки и всхлипывал там до самой станции. Туда дорога была разбитая колесами повозок еще после дождей, грунтовка с замерзшими комьями земли и извилистыми узкими колеями от колес повозок не позволяла ехать быстро, даже санные упряжки обгоняли нас. Предпочитая дорогу целине, прибыли на станцию в двенадцать тридцать. Военком с отцом пошли оформлять проездные документы и брать билет. Мы остались с Петькой, он рассказывал нам:

— Борь, ты не поверишь, за прошлые два дня накатал почти пятьсот километров! машина тянет как зверь после регулировки отцом карбюратора и совсем мало жрет горючку и масло, которое теперь после взбучки проверяю до выезда и после него. Вернулись отец с военкомом, до прибытия поезда оставалось двадцать минут.

— Ну что, сыновья, давайте прогуляемся по перрону! — сказал отец. Вышли, пошли.

— Вот что, сыны, вы у нас уже почти взрослые. Время сейчас тяжелое, военное, голодное и холодное, но не совсем еще гиблое и безнадежное. В моем детстве были времена и похуже. Надо держаться. Война все равно закончится и обязательно нашей победой! После победы обязательно поедем домой на вашу родину, но этого еще надо дождаться, верней стараться дожить. Изо всех сил помогайте маме не ленитесь! Борис, ты старший в доме и все мужские дела возлагаю на тебя за одно и руководство, и наставление младшего брата!

— Вдали показался поезд, возвестивший о себе длинным гудком. Подошли к машине, отец забрал свой вещевой мешок и все мы пошли навстречу приближающемуся поезду. Стоянка поезда всего пять минут. Билет был в шестой вагон. Он остановился, как раз, возле нас, где мы ожидали его. Военком первым обнял отца и пожелал ему здоровья и успешной службы, затем отец прижал нас к себе, что-то говорил нам ласковое и утешительное. Мы с Юрой, прижавшись к нему оба плакали, только Юрик не скрывая этого, а я молча, только слезы выдавали меня, отца тоже выдавали слезы на глазах и содрогания его тела. Паровоз подал гудок, проводница предупредила:

— Трогаемся! Отъезжающие, садитесь в вагон! — отец отпустил нас и вскочил на подножку вагона, начавшего уже движения поезда, и еще долго стоял на ней, пока состав не скрылся в лесу за поворотом.

— Всё, ребята, садитесь в машину, а то замерзните и не дай Бог простудитесь! — сказал военком. В дороге военком говорил нам, что все хорошее и радостное проходит очень быстро, даже сладость во рту от сахара или меда проходит быстрее чем горечь от откушенного даже самого маленького кусочка горького перца, и слава Богу, что всё имеет свой конец! — привезли нас прямо к нашему бараку, прощаясь военком сказал:

— Борис, как потеплеет, заходи к нам! — я утвердительно кивнул головой. Вечером мама сказала:

— Сынок, завтра пора в школу! — но в школу походить пришлось не более полутора недели. Усиливающие холода и скудное питание вызвали сильную вспышку скарлатины и дифтерита. Школу закрыли на карантин. Нас с Юрой болезнь миновала потому что мы переболели ещё год назад. Да и наступившие сильные холода все равно бы не позволили ходить в школу в имевшихся обуви и одежды.

Наступали новогодние праздники. Прибежала к нам Лизка и говорит:

— Надо бы к новому году срубить сосенку для елки, а не с кем! Все ребята лежат больные, а я одна не срублю и не дотащу домой! Борька, давай, как прошлый год ночью срубим одну мне, а потом тебе на другую ночь! — я поддержал её.

— С вечера отпросившись у матери к Насте, одев все теплые вещи и валенки, которые были в общественном пользовании, побрел к Лизке, высматривая маршрут, по которому можно было бы незаметно протащить елку, но такого места не было потому что теперь мы жили на противоположной окраине поселка и все пути лежали по его улицам. Долго ожидали мы с Лизкой, когда погаснут в окнах огоньки, взяв топор и сани с лыжными полозьями по-за огородами пошли к соснам, которые окаймляли совхозный сад. Ветер дул как раз со стороны сада, добравшись к соснам по глубокому снегу, упрели и умаялись. Сели прямо в снег, отдохнули. Сосны были посажены густо поэтому были высоким и ровными, только где-то к верхушке оставалось несколько веток с зелеными иголками. Выбрали две сосенки, тихо срубили, отрубили верхушки, привязали на сани, Лизка тянула за веревку впереди, я толкал санки сзади, обратно двигались по своим же следам и кроме того захваченной Лизкой большую метелку заметал её следы. Уставшие, но довольные и без приключений притащили сосенки в дровяник к Лизке и там в левом углу, где были выбраны дрова поставили мою сосенку и при скудном свете луны заложили её чурками дров. Лизкину занесли в хату. Настя и Васька уже спали, так что излишних вопросов мы избежали, но я не сомневался, завтра Лизка наплетет три короба такого, что её и слушать не захотят, тем более откуда у неё появилась новогодняя елка? Домой брел с мыслями, перебирая варианты, как же её несчастную доставить домой, чтобы не привлечь ни чьего внимания. Вопрос решился сам собой. На второй день только матери ушли на работу, в дом ввалилась Екатерина вся заледеневшая с мороза, подбежала к печке, стала греть замёрзшие руки:

— Ребята, я привезла вам кровати их надо разгрузить, занести в дом, их восемь штук. А тебя, Боря, прошу поедь к колонке за мостом напои коней, потому что у нас перемерзла колонка, а пока ты будешь поить, мы с ребятами поставим кровати и научу, как их собрать и ставить! — одев общественные валенки и одежду, я дождался, когда ребята разгрузят телегу. Кони признали меня встретили доброжелательно. Проверил наличие ведер, они были на месте. Погнал коней к колонке за мостом, она одна во всем поселке не замерзла даже в самые лютые морозы. Напоив коней, поехал к Настиному дому, благо до него было от колонки рукой подать. С Лизкой быстро погрузили елку в телегу, накрыли какими-то мешками, и я погнал домой, ломая себе голову, как же объяснить Екатерине появление сосенки. Случай снова помог мне. Перед поворотом на нашу улицу к одному из домов был виден санный след, а на снегу валялись и торчали из-под снега еловые лапки. На доме была вывеска с белой надписью: «Детский сад №1»,

— Всё! Вопрос решен! — подумал я. Подъехав к бараку, сразу выгрузил елку и с ней вошел в хату. Там все занимались под руководством Екатерины установкой кроватей. Увидев сосенку все кинулись к ней:

— Боря, где ты раздобыл такую красавицу? — спросила Екатерина. Не моргнув глазом ответил:

— Да лежала на самой дороге у первого детского сада, видать за ненужностью выбросили, им видать привезли настоящую елку большую, там её лапки у ворот валяются. Жалко, что эту выбросили без крестовины, придется теперь делать, а не из чего! — с грустью сказал я.

— Боря, я тебя попрошу, — сказала Екатерина, — ты же хорошо одетый, поедь в тот садик, там работает наш конюх отогревает колонку, оттуда привезешь шесть тумбочек и семь табуреток, конюх знает где они стоят, поможет загрузить. Скажешь, что я велела дать тебе хороших досок на крестовину! — я не тянул сразу же поехал к конюху, все загрузили. Потом я сказал ему про доски, намеренно не сказал зачем. Конюх в амбаре открыл дверь и сказал:

— Иди бери, что там тебе надо. — выбрав две отструганных толстых доски и две таких же только тонких, и погнал домой. Доски разгрузил и занес в дровяник. Зайдя в хату заявил:

— Тумбочки и табуретки прибыли! — Екатерина дала ребятам команду разгружать и заносить, только сначала тумбочки. Кровати стояли все восемь в ряд по две сдвинутые вместе, от первой с проходами между ними шириной в две тумбочки, все они разместились у правой стены, образовав проход у стены тоже на ширину в одну тумбочку. Изголовьями кровати стояли к печке, а ногами к стене с окнами. Поставили тумбочки, разнесли по проходам табуретки, в хате стало намного уютней и не так пусто. Окинув комнату наметанным своим глазом, она сказала:

— Сюда вместится еще два платяных шкафа, четыре стола и две тумбочки! Борис, поехали! — мы приехали к ним во двор, конюх уже отогрел колонку и ладил к ней будку, набивая на нее утеплитель со старого матраца. Мы втроем загрузили столы и табуретки, предварительно сняв столешницы и погрузили их отдельно. Екатерина отправила меня с грузом сказав:

— Разгрузишься, пускай ребята заносят в дом, но не расставляют, привезем шкафы, расставим. Так что ты только туда и сразу назад! — я отвез домой, всё разгрузили. Приехал обратно, загрузили два шкафа, какие-то два ящика и большой бумажный сверток. Поехали. Проезжая мимо её домика, Екатерина сказала:

— Остановись, зайдем во двор! — там она повела меня к стогу соломы, стоящего у заснеженного огорода.

— Смотри, что я нашла вчера, набирая для печки солому. Вот здесь разгребай! — я разгреб тонкий слой соломы, под ней оказалась громаднейшая тыква, а на стогу виднелись от нее засохшие плети и листья.

— Я сняла с неё четыре большущих тыквы, правда поменьше этой, а эта видать еще с завязи зарылась в солому, выросла в ней созрела, и замерзла, давай выкатим и погрузим, вам она здорово сгодится, испекете её в духовке, она мороженая еще слаже чем свежая! Кое-как мы вдвоем выкатили ее из стога, стали катить по снегу, а она сама скользкая и снег свежий, достаточно глубокий под её тяжестью проседал почти до земли, катить её не хватало наших сил. Найдя в сарае две лопаты, Екатерина и я начали разгребать дорожку шириной больше тыквы через двор к калитке. Разгребли. С трудом горем пополам докатили до повозки, а как дальше? Мы вдвоем и поднять то её не сможем! Екатерина сбегала к соседке Елене, та пришла со взрослым сыном, попытались поднять, не получается, тогда сын принес две длинные толстые доски, вынули задник телеги и по ним закатили тыкву на повозку.

— Лена, я возьму эти доски с собой, нам же надо будет выгрузить тыкву. Без них она может упасть и не дай Бог пришибет или придавит. На обратном пути я привезу их тебе. — сказала Екатерина.

— Лады! А где ты взяла такую тыкву? На огороде у тебя таких громадных я не видела! — сказала Лена.

— Я тоже! Нашла только вчера, когда набирала солому для печки, она стерва, видать еще завязью залезла в стог и там такая выросла! — смеясь ответила Екатерина.

Привезли всё к дому, разгрузили повозку, занесли в хату поставили. Екатерина открыла ящики, там оказались две кастрюли большая и малая сковородки, разливная ложка, несколько вилок и небольшой дуршлаг. Во втором ящике были большие и малые тарелки. Все это, Екатерина заставила расставить по местам и разложить, как положено.

Пришла очередь тыквы. Всем скопом скатили её с телеги, докатили до порога, а дальше никак. Скользкая тяжелая не поднять. Открыли настежь дверь, положить с порога доски, они как раз достали аж в комнату. В комнате к их концам поставили стол, на него две табуретки, закатили тыкву через порог. Затем сняли со стола табуретки, отпустили доски на стол, а затем, придерживая их отодвинули стол, доски легли на порог в комнату и по ровным доскам вкатили эту громадину, она казалась, как бегемот, лежа своей более плоской стороной у стола не доставала до столешницы сантиметров пятнадцать.

— Надо её разрубить на куски, оставить себе кусок на сегодня, а остальное сложить в ящики и в дровяник на мороз, потому что, когда совсем растает начнет портиться. Её в духовку или на сковородку надо ставить не совсем размороженной. — сказала Екатерина. Я начал её рубить, но топор звеня отскакивал от неё, тогда я взял стамеску и загнал её молотком в тыкву, рядом наметилась небольшая трещина, тогда в неё я стал забивать зубило, тыква начала трещать. Вынув стамеску и зубило, я проделал то же самое в двенадцати углублениях между её ребер, затем поставив топор в наметившиеся трещины стал тихонько забивать обухом колуна, тыква как орех лопнула пополам. А затем таким же образом от колол от неё тринадцать одинаковым ребер, каждое весом так это килограммов десять- двенадцать. Уложили в один ящик половину, поняли не унести. — подумав, Екатерина сказала:

— Не мучайтесь дурью, ребята, снесите ящики в дровяник, подвесьте их на проволоках к перемычкам так чтобы от пола и дров до ящика было не менее полутора метра, не то крысы заберутся и сожрут всё. Ящики, закройте и проверяйте каждый день! На днях у меня должны появиться бидоны под молоко, пару привезу вам, в них крысы точно не доберутся! — мы всё сделали и отнесли. Екатерина тем временем порубила один сегмент тыквы, растопила плиту. Наложила тыквы с верхом большую сковородку и поставила в духовку, столько же тыквы осталось еще на столе и ждало своей очереди.

— А ты, Борис, одевайся и отгони коней и сдай их конюху, им пора и есть и пить, а вернешься, тыква как раз будет готова, всласть попьем чая! — отогнав и сдав коней, я пришел домой, еще в коридоре почуял приятный запах печеной тыквы. За столом сидел весь наш мальчишеский колхоз, облизываясь от пьянящего запаха и предвкушения.

Екатерина разворачивала бумажный сверток, в нем оказалась пол-литровая и двух литровая банки с патокой и пачка ржаных сухарей. Она обвела взглядом всех сидящих:

— Малая баночка это вам на сейчас за хорошую и дружную работу для чая с тыквой, большую банку отдадите мамкам и скажете им, что это от меня. Они знают, как ею распорядиться! — мы тоже знали, как оно будет, они положат её в железный сундучок Дуси и будут к чаю выдавать по ложке на рот утром и вечером. В духовке запеклась вторая партия тыквы, а на столе в тарелках с верхом каждому парила и дымилась прижаренная тыква. Налили чаю, открыли патоку. Екатерина тоже села за стол, и мы дружно и быстро отдали должное и тыкве, и кулинарному мастерству Катерины и с вожделением принюхивались к жарящейся очередной порции. Ждать долго не пришлось, заглянув в очередной раз в духовку, Катерина сказала:

— Готова! — и вынула из духовки огромную дымящуюся сковородку, поставив её на плиту. Тыква румяная смотрелась как на картинке, её вид и запахи дразнили наши неуемные желания поскорей добраться до неё. Но Катерина сказала:

— Половину оставлю для мамок, остальное поровну вам, но не спешите, пускай остынет, вы и так съели достаточно много, а то не ровен час заболеете! А я пойду. Завтра, Борис снимешь старый стол и пустишь его на дрова, и поставьте столы, которые привезли! — по всем вопросам и задачам, она обращалась только ко мне, уверенная в том, что все сказанное ею, мной будет исполнено. До нового года оставалось два дня. Надо было делать крестовину к елке, снять наш длинный на всю комнату старый стол и сделать игрушки на елку. Ребята никогда их не делали и не представляют, как это делается. Один Юра делал в прошлом году вместе с Лизкой, но объяснить ребятам толком не смог, пришлось взять газету, ножницы и клей, показать, как вырезаются снежинки, петушки, яблоки, шишки и балеринки, как делаются бумажные конфеты и клеятся цепочки, как раскрашивать и крепить на нитках к елке. Выдав им по газете и на всех одни ножницы, распределив кто что вырезает, заставив их практиковаться. Сам занялся отрывать стол от пола, разбирать его и распиливать доски, чтобы вошли в дровяник. Свои изделия первым предъявил мне Володька, потом Юрка, потом Шурка. Между ними метался Мишаня и верещал:

— Как что-то с меня спрашивать, так я большой, а как до дела я маленький! — пришлось его успокаивать, пообещав ему что он будет делать самое важное дело раскрашивать красками бумагу для поделок, вот только вынесем доски и начнем все делать. Доски мы вынесли. Прикинули по елке сколько чего надо. Из своих запасов я выделил ватман, клей и краски. Приступили к изготовлению. Развел в кружках акварельные краски, показал Мишане как красить и какие листья в какой цвет, а что бы он не перепутал, мазанул каждый лист той краской, которой надо и объяснил, что как только заканчиваешь лист одной краской, кисточку хорошо моешь в чистой воде под умывальником, потом лист ставишь сушиться, прислонив его к печке и начинаешь другой. Мишане это занятие понравилось до пронзительного визга. И он, сопя от старания начал мазюкать, выданные ему листы. Я занялся крестовиной и довольно быстро сделал её. В комнате стоял рабочий шум, прерываемый возгласами Мишани:

— Ну, что… маленький да? — я посмотрел на него усмехнулся. У него все лицо, вся одежда и даже ботинки были заляпаны всеми цветами радуги. Вся печь оклеена сохнущими листами, а Мишаня не унимался:

— Борь, а Борь, я же всех быстрей справляюсь? Ну скажи, Борь!

— Так-то оно так, Мишаня, но посмотри на себя! — приподняв его к зеркалу, — посмотри какой ты красильщик! — ему же его раскрашенная ляпками мордочка понравилась и без зазрения заявил:

— Так я же работал, Борь, по-моему, лучше всех! Ты же своей маме, когда она ругала тебя после рубки дров говорил: «Дрова рубишь, щепки летят! А у меня краска!

— Ладно, Мишаня, мордочку и волосы твои мы отмоем и ботинки тоже отмоем, а как прикажешь быть с твоей одежкой? Втык то получать не тебе, а мне!

— Борь, не боись, я буду заступаться за тебя!

— Ладно, заступник, давай сделаю тебе фартук из газеты! — коря себя в душе почему не сделал это раньше, выволочки теперь не избежать. Работа спорилась и к вечеру до прихода матерей в углу возле окна красовалась елка. Мишаню сообща, как-то отмыли, мокрой тряпкой смыли пятна краски с одежки. Матери не заметили или не хотели замечать, чтобы никому не портить настроение перед праздником.

На календаре было 31 декабря 1943 года. По заказу матерей мы на ручной мельнице сделанную мной уже другую, намололи овса, который выдавался теперь по карточкам вместо хлеба. Залили его водой, чтобы всплыли его шкурки и остья, процедили через марлю и сдобрили закваской для теста. Матери из него стали печь блины, а в духовке запекалась тыква, смазанная патокой. По готовности тыкву остудили и, отобрав лучшие кусочки в миску растолкли её, насыпав туда толченых сухарей. Каждый блин был густо намазан этой патокой с сухарями и сложен вчетверо каждому на тарелку по семь штук. На столе был поставлен чайник. Дуся заварила заварку из настоящего индийского чая со слоником на пачке, хранившуюся ею еще с довоенного времени и расходившегося только по большим праздникам. В комнате разнесся чайный аромат. Дуся достала два маленьких граненых стаканчика, налила в них до половины воды и до верха из чекушки долила в них спирта. Зашуршал, включившись наш черный и круглый, как большая тарелка громкоговоритель и голос Левитана объявил, что советское правительство, Центральный комитет Коммунистической партии большевиков и лично товарищ Сталин, сердечно поздравляют советский народ с наступающим Новым 1944 годом, желают всем здоровья, успехов в новом трудном еще году. И после этого, Левитан объявил, что предоставляется слово для обращения к советскому народу председателю Верховного совета Михаилу Ивановичу Калинину. Тогдашнему формальному Главе государства:

— Дорогие товарищи, граждане Советского Союза, рабочие и работницы, колхозники и колхозницы, советская интеллигенция, бойцы, командиры и политработники Красной Армии и Военно-Морского Флота, партизаны и партизанки, жители советских районов, временно захваченных немецко-фашистскими оккупантами! Разрешите поздравить вас с наступающим Новым годом! А по случаю наступления Нового года, разрешите представить вам краткий итог войны! — говорил он и главное, что я запомнил это то что освобождена большая половина Украины и Белоруссии и, что наши войска форсировали Днепр. После его выступления зазвучали куранты, матери встали, подняв свои стаканчики, встали и мы, подняв кружки с чаем. С последним ударом курантов матери выпили, подражая им мы стали пить чай, наслаждаясь ароматом пили его, не трогая блины пока в большой кружке не закончилась божественная заварка. Сейчас скажи кому из моих детей и внуков об овсяных блинах с тыквой и ржаными сухарями. В лучшем случае увидишь недоуменный взгляд, а в глазах прочитаешь:

— Дед, ну и вкусы же у тебя! — а тогда мы их ели, как самое изысканное блюдо, наслаждаясь их запахом, вкусом и сытостью. И еще часто вспоминали эти блины и чай и елку, и Новый год.

Январь сразу же показал свои холодные и чистые зубы от голода. Мороз ниже тридцати, ветер сшибающий с ног. В магазине по карточкам вместо овса стали выдавать жмых. Вместо сахара патоку, вместо круп не ошкуренное просо, иногда чечевицу. Из жиров не выдавалось ничего. Исправно можно было получать только соль. Хозяйственное мыло на рабочего взрослого два куска в месяц, на детей один кусок и вместо спичек для взрослых полагалась одна стеариновая или восковая свеча на месяц. Выдаваемые продуктовые карточки и на половину не отоваривались из-за отсутствия продуктов. Как выживали даже трудно сказать, а вспоминать еще трудней.

Февраль, не смотря на морозы был без ветряным, а в его середине морозы стали отступать, появилась возможность обследовать бурты, где совхозы и колхозы хранили картофель и уже вывезли его, но в этих ямах, порывшись в соломе, можно было набрать достаточно много мерзлого картофеля, но проблема в чем идти, одни валенки на всех. Одному идти боязно, везде свирепствовали волчьи стаи. В лесах и рощах замерзали оголодавшие дезертиры, боявшиеся заходить в села и поселки, где местные жители над ними чинили самосуд. А вот вдали от селения они добывали себе пропитание, как и мы грешные, а при всякой возможности грабили нашего брата, отбирали добытое, а часто и забирая одежку и обувь. Их безжалостно отлавливали и направляли прямо в штрафбат на передовую. Запятнавших себя в грабежах и убийствах расстреливали на месте, нам от этого на душе было не легче. Поэтому мы собирались с одного или двух бараков несколько человек с обувью и одежкой, у всех было примерно все одинаково и шли на промысел, зная, что волки на группы людей не нападают, да и вряд ли к нам приблизится дезертир. С промысла возвращались поздно. До картофельных полей было далеко, удача нам не всегда сопутствовала, но с пустыми руками никогда не возвращались. А когда везло, мучаясь тащили свою добычу, никогда не позволив себе оставить в поле на снегу или на оттаявшей пашне добычу, которую как в логове волчата ждали её наши голодные ребята. Так продолжалось до весны. Когда начиналась вспашка картофельных полей то уже всем нашим мальчишечьим колхозом шли за плугами и выбирали оставшиеся прошлогодние клубни картофеля зимой замерзшие, а теперь на половину высохшие и сморщенные. Мы называли их тошнотами, дома их сушили потом толкли, заливали водой, отстаивали, на дне посуды оставался довольно толстый слой серого крахмала, его можно было сделать белым, если несколько раз заливать свежей чистой водой и постоянно мешать, грязь более легкая чем крахмал сливалась с водой, а крахмал оставался и был белым, как когда-то в магазине. Но так делали не всегда, как правило две промывки и нам достаточно всё равно в него ложили что есть, мололи пшено ложили туда, вместо муки жмых или молотую чечевицу. На счет еды никто и никогда не привередничал, жевали все подряд съедобное и не очень.

С нетерпением ждали тепла, знали, что тогда так нужная еда появится под ногами, в речке, роще, саду и огороде, везде, где только ступит нога, оголодавших ребят за холодную и голодную зиму.

С наступлением тепла начинали есть всё, что появлялось из земли, белые и жёлтые подснежники, одуванчики, молочай, калачики, дикие и огородные: чеснок, лук, укроп и всё, что к этому времени появлялось. Особое внимание привлекали нас, набухшие почки липы. По форме, как большие коричневые тараканы, на вкус они напоминали пшеничную кашу, и чем дольше её жуёшь, тем вкуснее и слаще она становилась. Кроме того, она была очень сытной и, как говорили полезной. Липовых деревьев было много, но их ветки были довольно высоко над землёй, а сами почки росли на самых окончаниях тонких веток. Для того, чтобы наесться почек, надо было обязательно залезть на дерево, по ветке взобраться на её край, и там одной рукой и ногами держась за раскачивающуюся и трещащую под тобой ветку исхитряться доставать лакомые почки. Часто ветки не выдерживали, и мы пикировали в низ, приземляясь в лучшем случае на все свои конечности, в худшем, как придётся. После чего хромали, стонали, но все равно лезли на деревья. Однако липовые почки дарили нам свою сладость совсем короткое время всего одну неделю. Как только из почки появлялись листики, вся почка становилась жёсткой, как обыкновенное дерево, которое не жевалось и не елось.

Пойманная на реке рыбка съедалась тут же без остатка. В лучшем случае её присаливали и ели. Особое внимание уделялось ракам, которые в изобилии водились на всём берегу речушки в норах глубиной по локоть. Не взирая на их довольно болезненные щипки клешнями, мы вытаскивали их из нор, ругаясь и матерясь отламывали их клешни, впившиеся в пальцы, разводили костёр и сразу же на палочках из вербы поджаривали их до красна, а потом сидели, снимая с них панцири, ели их мякоть, высасывая их лапки и клешни. Всё, что находилось у них под панцирем съедалось нами без остатка и только потом через полтора десятка лет, я узнал, что съедобным у рака являются его шейка (хвост), его клешни и лапки.

Лучшие кони и гусеничные трактора были мобилизованы в Армию, в МТС остались старые изношенные колесные трактора, кони и волы, а зачастую и коровы восполняли тяговую силу тракторов. Здоровые мужчины призывных возрастов все были в действующей Армии. Негодные к строевой службе были призваны в тыловые части Армии, негодные к службе в Армии мобилизовались на трудовой фронт и работали на предприятиях, эвакуированных с западных районов в Сибирь, где производилось необходимое фронту техника, вооружение и боеприпасы. Везде мужчин заменяли женщины и подростки 15—16ти летнего возраста, работали по двенадцать и более часов в сутки. Никто не сетовал на существующие трудности. Не было разговоров, что в стране кто-то виноват в существующем положении дел. Во всем без исключения виноваты по мнению простых людей от мала до велика фашисты вероломно напавшие на нашу страну и эта убежденность была не в результате какой-то изощрённой пропаганды, произрастала в душах простых людей испокон веков понимающих, что враг для страны — это враг для каждого. А если честно сказать, что пропаганды, как таковой и не было. Передавалось по радио и в газетах печатались с самого начала войны сухие сводки положения на фронтах, которые до 1943 года были печальными. В них сообщалось, какие города и населенные пункты в результате боев захвачены фашистами. С 1943 года стали все чаще и чаще появляться радостные сообщения об освобождении нашими войсками от оккупантов городов, сел и деревень. Однако эти радостные всем сообщения тушились потоком похоронок, поступающих с военкоматов, и редко, какую семью миновало это горе. В сообщениях от Сов информбюро обнародовались сведения о зверствах фашистов на оккупированных ими территориях, а также международные новости и успехи и поражения наших союзников. Информация была скупой и правдивой, но несмотря ни на что, люди истово верили в победу, зная, какой ценой, она достается. Все для фронта, все для победы было не пафосом пропаганды, а всем укладом поголовно всего населения. Люди, отправившие на фронт своих родных и близких, знали для кого работают и отдают свои силы, здоровье и переносят лишения созданных войной. Несмотря на все это, люди сохранили в себе чувства собственного достоинства, сострадания, великодушия и терпимости. В те годы моего детства я учился, у окружающих нас людей следовать их примеру. Во всех даже невыносимых случаях не терять собственного достоинства, не обижать Богом обиженных, разделять чужое горе, не жадничать, а делиться последним, уважать мнения и суждения других людей, а также их слабости и недостатки, никогда не скулить и ничего не выпрашивать, учиться всему полезному, не воровать и не визжать от боли… таковы тогда были устои, преобладающего большинства людей Центральной России. И. В. Сталину верили, как Богу… во всяком случае, как это я воспринимал тогда еще детским умом.

Наступало лето 1944 года. К этому времени наши войска освободили от фашистов Крым и Одессу, вышли на границы СССР. Сов информбюро ежедневно сообщало об успехах наших войск на фронтах. Люди, повеселев стали ждать окончания войны, жизнь, работа и её темпы не поменялись, было также голодно, босо и раздето, но зато начало пахнуть победой и окончанием кровопролитной войны. Отъевшись на подножном и речном корме повеселели и мои друзья по рыбалке, мы стали опытнее и разборчивей, уже перестали ловить все, что попадется. Стали разведывать, где и какая рыба покрупней, ходили далеко на озерные омуты, ловили здоровенных окуней, зубастых щук, сазанов и лещей, иногда улов был настолько весом, что мы втроем несли его километров десять, останавливались чуть ли не на каждом шагу. Дома всегда варилась уха, которая стала ежедневным блюдом, рыбу постоянно запекали в духовке, оставшуюся солили, холодильников тогда и в помине не было, а как солить не умели, она начинала портиться. Вспомнив, как дед Ануфрий рассказывал, как он лет 50 назад или более, на этой же речке за раз вылавливал по мешку рыбы, солил и сушил её на зиму. Пошел к деду. Дед мне обрадовался. Рассказал всё какую рыбу, как солить, как сушить и, где хранить. Во всех его постулатах звучало слово фунт: «На столько-то фунтов леща надо пол фунта соли» и так далее. Я понимал одно, это какая-то не совсем большая мера веса. Что такое пуд пол пуда, я представлял. Мое незнание фунта дед решил мгновенно, взял на полке безмен, показал его стержень, на котором были выбиты точки.

— Смотри, вот большая одна ставь на неё уздечку и вешай на крючок груз, как стержень станет горизонтально, значит здесь один фунт, поставишь на три больших будет три фунта и так до пяти фунтов, больше на нем не взвесишь, надо брать больший. А вот меньше до восьмушки фунта на нем можно взвесить. Смотри после одной точки сразу идут две малые точки — это пол фунта. Далее четыре точки — это четверть фунта, зарубка означает восьмушку фунта, фунт наш весит 400 грамм. Вот тебе безмен вернешь, когда осенью закончится рыбалка, а сейчас запиши все пропорции! — я всё старательно записал. — Борис, ты днями утром приди ко мне, мне надо чинить большие часы, а помочь некому, там пружины большие, одному надо их держать, а другому раскручивать, мои девки не способны к этому. Приходи, буду ждать! — пообещал прийти после завтра, так-как завтра должен у Екатерины для наших бывших коней прошить хомут и чересседельник так-как конюх — это делать не умеет, а старый шорник недавно умер, а его сын на фронте. Так, что мне осваивать и это незнакомое дело. Придя домой сразу всех включил в работу по засолке перед утром, принесенного удачного улова. Чистили рыбу, взвешивали, готовили тузлук и закладывали в него рыбку на пропитку. Все уже привыкли, что дома всем распоряжаться доверялось только мне, а Володька самый старший из нас никогда этому не противился, а наоборот даже, когда кто-то, что-то упускал напоминал:

— А ведь Борька сказал сделать так! — дело спорилось, полтора мешка принесенной довольно крупной рыбы было обработано и погружено в тузлук, налитый в Екатеринины фляги и большую эмалированную миску. Заправившись запеченной рыбой и набрав её с собой, ребята все трое умчались на омуты озер в ночь до утра. Утром пошел к Екатерине, конюх принес хомут и чересседельник. Не специалисту было понятно, что кожа, обшитая вокруг деревянного основания, протерлась и кожа коня растирается до крови шершавым деревом. Понятно, чтобы обшить внутри хомут нужна кожа, а у конюха её нет. Пошел к Екатерине объяснил, что для хомута требуется кожа и под неё войлок такой, как на голяшках валенок, а для починки чересседельника нужны кожаные посторонки старые петли, одеваемые на оглобли, порвались и нужны кожаные шнурки для прошивки хомута и еще шелковые нитки потому, что всякие другие от конского пота быстро преют и рвутся!

— Шлеи новые у меня есть привезу, а вот где добыть шелковых ниток ума не приложу! — сказала Екатерина.

— У военкомовского Петьки есть парашютная стропа, он поделится! — подсказал я. Екатерина с благодарностью посмотрела на меня.

— Вот к нему-то я и смотаюсь! — она ловко запрыгнула на седланного Серого и умчалась, а мы с конюхом стали расшивать хомут. Следуя наставлениям отца:

— «Сынок, когда что-либо незнакомое разбираешь запоминай, как было, как и чем прилажено и никогда не выбрасывай негодное пока не исправишь и соберешь с новым!» — хомут мы расшили, все оказалось хуже, чем снаружи, все шнурки основной обшивки сгнили и рассыпались, кожа внутри, соприкасавшаяся с шеей коня, сгнила и шелушилась, приклеенный войлок отслоился. Словом, внутреннюю половину хомута надо делать заново. Катерина вернулась быстро привезла три яловых голенища от сапог и разрезанные голяшки от валенок.

— А нитки чуть позже привезет Петька. — сказала она.

— Екатерина теперь не достает только резинового клея! — посетовал я.

— Боря, я сейчас съезжу в одно место! Да Петька сказал, что ты ему нужен! — сказала она и умчалась, а минут через пятнадцать вернулась по-бойцовски, спрыгнув с коня держа в руке поллитровку и маленький пакетик. Оказывается, она у завгара в исполкомовском гараже добыла бутылку бензина А-70 и американского каучука, которым водители пользовались для разведения резинового клея, латая камеры шин.

— Ну, что вот вам новые шлеи, трудитесь, а у меня срочные дела! — сказала Екатерина и, куда-то умчалась на коне. Показав конюху, как вырезать из шлеи шнурки сам стал нарезать мелкими кубиками каучук, нарезав половину из добытого. Отлив в пустую чекушку насыпал каучук залил бензином поставил его растворяться. Затем принялся из голяшек валенок по размерам, снятым со старых выкроек делать новые.

Подъехал Петька. Встретились, как старые давно, не видевшиеся друзья. Вручив мне нитки, Петька попросил, посмотреть машину.

— Последнее время стала беспричинно греться и еле тянет! — пожаловался Петька. — Вы к карбюратору лазили? — спросил я.

— Нет, я в нем, как свинья в апельсинах! Как тогда Алексей Леонтьевич отрегулировал и наказал его не трогать, я и не трогаю! — из опыта с директорской Эмкой эту болячку я знал, у неё постоянно отпускалась гайка с крепления трамблёра и его корпус постоянно и незаметно поворачивался по ходу его вала, зажигание получалось поздним, а отсюда и остальные беды.

— Дайте ключ на двенадцать! — попросил я. С радостью Петька подал мне ключ. Я попробовал им гайку, всё подтвердилось, гайка оказалась слегка отпущенной. Я установил по новой зажигание, проверил его при запуске на малых и больших оборотах. Проверил работу на ходу, двигатель, как зверь, на спидометре только пятая тысяча километров, машина, что называется в полном соку. Можно было бы поездить с Петькой, а тут злосчастный хомут, шлеи и чересседельник, которые хоть умри, а сегодня надо сделать… а вот появится ли возможность еще, когда-либо порулить Эмкой, рисовалось туманно. Чтобы хоть на немного продлить возможность порулить, я предложил Петру съездить к нам посмотреть, какую рыбу мы ловим благодаря его ниткам со стропы, и за одно угостится печеной рыбой. Петька согласился, и я порулил с ним к нашему дому. В духовке было два противня запечённых величиной более ладони карасей, лещей и таких же щучек.

— Где же вы ловите столько много и таких крупных? — удивился Петька.

— Так это у нас мелкие! Идем я покажу, мы там засолили на сушку покрупней со вчерашнего улова! — я повел Петьку в дровяник, где во флягах и миске засаливалась рыба. На все, что я показал, он смотрел расширенными глазами. Его удивлению и восхищению не было предала. Я понял, что он такой же любитель рыбалки, как и я. Целый противень, вывалив на три сложенные развернутые газеты, свернув в большой пакет, я вручил Петру, он вначале отказывался, но убедив его, что к вечеру ребята принесут ещё, согласился.

— Угощу военкома! — пообещал он. К месту своей работы опять рулил я, думая ну почему тут так близко от дома? — так хотелось рулить долго и далеко. Но работа, есть работа и её надо выполнять. Попрощались с Петром и договорились встретиться при первой возможности. К этому времени каучук в чекушке растворился, намазав им деревянное ярмо хомута и обратную сторону вырезанного войлока, дав им немного подсохнуть, стал приклеивать, бралось намертво, очищенный натуральный каучук знал свое дело, таким же образом выкроил из голяшек сапог обшивку хомута, пристегнул их петлями ниток, хотел приступить шить, но, посмотрев на резанные конюхом шнурки и его изрезанные кровоточащие пальцы понял, нарезать надо самому, а помощь от него будет только подать, придержать или натянуть… и на том слава Богу. Быстро нарезав шнурки, и удивившись, как при этом так порезать пальцы? Приступил к шитью, но кожа по войлоку скользила, а прибить её было нечем, маленькие, да и большие гвозди были в большом дефиците. В голову пришла мысль: а если кожу приклеить резиновым клеем ведь он, высыхая все равно остается эластичным. Недолго, раздумывая приклеил обшивку к войлоку. Дело сразу пошло на лад, я сверлил в коже новые отверстия напротив старых, конюх втягивал и затягивал кожаные шнурки. Гужи заменили на новые, отрезав по размеру от новой постромки, хомут получился как новый. Ремонт чересседельника ни каких трудностей не составил и к вечеру работа была окончена. Появилась на коне Екатерина, увидев изрезанные пальцы конюха по-мужски, но без злобно обматерила его, открыла аптечку, намазала ему пальцы йодом и сказала:

— Завязывать не будем быстрее заживет! — осмотрев наши отремонтированные изделия заявила:

— Давай, Боря, откроем шорницкую мастерскую, отбоя не будет!

— Я мал еще, мне только двенадцатый год! — уныло сказал я. Она ухмыльнулась:

— Мал да удал! Вон чего умеешь и с машинами и лошадьми и так по дому и за рыболовными крючками все взрослые и пацаны бегают! Ты цену себе знай! — поучала она меня. При уходе домой, она вручила мне большую, наверное, полутора литровую бутылку, на которой красовался еще царский двуглавый орел, отлитый, как раз посредине. В бутылке была какая-то маслянистая жидкость, я подумал патока.

— Боря, это масло из конопли, отец мой на пробу отжал, оно хорошее, только вид пугающий, для жарки рыбы, как раз пойдет, понравится приходи налью ещё. А вот, если бы поехали к отцу, он там пресс мастерит для конопли, но что-то у него не получается, поэтому и масло такое мутное, он говорит, что винт там какой-то срывается. Ты бы посмотрел, может чего подскажешь, он в Петровке, езды на конях верхом от силы час и за полчаса доберемся. На неделе освобожусь малость, дам тебе знать, одно седло есть, второе у военкома попрошу. А еще у него своя большая пасека, он уже в этом году сдал для фронта одну тонну меда. Гарантирую меда там наешься до схочу! — от этих слов почему-то запахло медом, и слюна заполнила рот так, что я побоялся открыть его, чтобы слюна не потекла. Придя домой застал рабочую картину, все ребята чистили и потрошили рыбу, её было около мешка. Разложенная, очищенная на три кучки: мелкая, средняя и крупная. Мелкая рыба шла на уху, средняя на запекание, крупную решили засолить пока солью, а после завтра соль смыть и положить в тузлук, в освободившиеся фляги и миску. Решили попробовать жарить на конопляном масле, принесенным мной. Запах жареной рыбы щекотал ноздри и пять, изголодавшихся по такой пище ртов, поглощали её не останавливаясь, а дежурным поваром сегодня был Шурка, не успевал её жарить. Ели, несмотря на то, что она не обваленная в муке подгорала. Наконец, насытившись стали обдумывать, как пожарить рыбу к приходу матерей, чтобы она выглядела, как сейчас говорят, презентабельной или имела товарный вид. Понимали, что её надо обвалять в муке, но уже, как таковую не видели из зерна и круп у нас было немного чечевицы, гороха и овса. Порешили, смолоть овес, потом просеять и в нем обвалять, но достав его поняли мало, всего полтора стакана, значит муки меньше чем стакан. Выход нашел Володька… мы же вчера вместо хлеба получили сухари, молотком поколем их мелко, на мельничке перекрутим чем не мука? Сказано сделано… Мишаня с упоением крутил мельницу, Шурка обваливал в молотых сухарях рыбу и жарил. Пришедшие матери дивились нашему кулинарному искусству. А наши сетования по поводу отсутствия муки, просветили нас оказывается рыбу жарят, обваливая её именно в сухарях, правда только из белого хлеба. Жареная рыба на конопляном масле им понравилась. Рыбы было нажарено столько, что хватило и на завтра. Самую большую рыбину, разрезав пополам потому, что не вмещалась на сковородке, зажарил я сам, чтобы угостить завтра деда Ануфрия и ясное дело похвалиться, что мы не такие уж хилые рыбаки с самодельными удочками… утром, как условились прибыл к деду. Дед посмотрел на часы и сказал:

— Молодец, Борис, как раз вовремя! — я отдал ему сверток. Он спросил:

— Что здесь?

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ
ЧАСОВОЙ МЕХАНИЗМ

— Здесь, дедушка рыбка, которую вчера мы поймали и одной из них решили вас угостить! — дед заинтересовался, развернув газеты, посмотрел на зажаренного сазана, положил его на большое глиняное блюдо, отошел и издали полюбовался:

— Хорош! — заключил он, отломив кусок попробовал, заулыбался, — И вкусен! В обед отдадим должное! А теперь за работу! — напольные часы какой-то немецкой фирмы были огромны, даже выше деда. Часовой механизм работал от гирь, бой работал от заводной, как у патефона пружины и от такой же пружины вращался барабан музыки, который, как у будильника время играл варшавянку. С такими механизмами, кроме патефона и ходиков, которые когда-то до войны дома чинил отец, я не встречался и мне очень хотелось узнать, как там все устроено, как играет музыка и, как получается этот гулкий и красивый бой каждый час и, как срабатывает музыка в установленное хозяином время, а здесь вот оно, сейчас все откроется и познаю тайну, скрытую за этой стеклянной дверцей. Однако, дед не спешил её открывать, подав мне одну отвертку и, взяв себе другую, повернул часы обратной стороной к окну, показал мне шесть шурупов, которые надлежит вывернуть мне с правой стороны и внизу, сам начал откручивать шурупы слева. Выкрутив шурупы дед в прорезь вставил отвертку и отковырнул заднюю крышку, она оказалась фанерой, но эта фанера была твердой, как стекло толстой и очень тяжелой. Дед сказал:

— Точно самолетная! — поставив эту крышку в угол, нам открылся в верху часовой с большими гирями на довольно толстых цепочках механизм, шестерни в нем были большими чем у знакомых мне ходиков примерно в четыре или пять раз, его ведущая гиревая шестерня была величиной со среднюю тарелку, но там было все знакомо, как у Настенных ходиков, которые я неоднократно чинил. От часового механизма вниз шли два ровных, как шомпола валика, которые скрывались в двух металлических ящиках, расположенных на самом низу. Приподняв валики, дед вынул их из отверстий ящиков и оставил висящими, затем отвернув по три шурупа внизу ящиков вынул их, они оказались высотой почти с табуретку, сверху у каждого просматривался еще один пустой с плавными внутри обводами ящик.

— Это! — сказал дед:

— Это резонатор. — а, увидев мои округленные глаза пояснил: — Он направляет звук и усиливает его, как у патефона или граммофона труба. Сними у граммофона трубу, и ты ничего не услышишь, а у патефона эта труба спрятана, как здесь в ящик! — отвинтили резонаторы, сняв их увидели механизмы, как у патефона только примерно в два раза, большие барабаны с шестерней и пружинами были по ширине, как круглые консервные банки с сардинами… остальное по конструкции было, как у патефона, исключение состояло в том, что механизм вращал пластиночный диск, а здесь он вращал бронзовый толстый, как стакан из тонкого стекла, барабан, на котором во множестве были ввинчены тонкие иглы с закругленными концами, к ним на планке прилегали плоские пластинчатые пружинки. Планка к барабану располагалась под углом, а концы пружинок почти касались поверхности барабана и, когда вращался барабан, то его иглы приподымали пластинчатые пружинки, потом игла сходила с пластинки, пластинка срывалась и начинала вибрировать и издавать звук, пружинки были разной длины, более длинные издавали низкие звуки, короткие высокие по поверхности барабана иголки были расположены согласно издаваемой мелодии. В результате звуки усиливались и все слышали довольно громкую музыку или бой часов. Запуск в работу осуществлялся так же по патефонному, освобождая тормоз воздушного регулятора, только здесь вместо рычажка пуска у патефона был нажимной валик, шедший от часового механизма, как только валик подымался, освобождался тормоз, имевшегося здесь в отличие от патефона, кроме центробежного регулятора имелся еще воздушный замедлитель. Его крыльчатка с плоскими лопастями вращалась с очень большой скоростью от трения о воздух тормозила быстрое раскручивание часовой пружины, и не позволяла ей изменять установленные обороты, тем самым, предохраняя тормоз центробежного регулятора, позволяя ему работать десятилетиями… так вот, как раз эти воздушные замедлители и вышли из строя пять лет назад. В часах был специальный карман, в котором хранилась инструкция на немецком языке. Там значилось, что часы произведены фирмой Мозер в1899 году и давалась инструкция, предназначенная для часовщиков по их обслуживанию. Там значилось, что оси воздушные замедлителей должны смазываться не реже одного раза в десять лет костяным маслом. У деда эти часы прослужили с 1920 года и были ему подарены самим Министром путей сообщения Евшановым за отделку его кабинета морённым дубом. С тех пор прошло 23 года, и никто и никогда в часы не заглядывал и ничего не смазывал, а часовой механизм выдавал время с точностью до одной минуты в месяц. Неизвестно, обслуживались ли они в кабинете Министра. Но 23 года без смазки осей — это срок! Поэтому, когда мы сняли резонаторы, то сразу увидели, что крыльчатки замедлителей лежат на шестернях механизмов и клинят их. Вынулись они без проблем потому, что концы осей были стерты до основания и застряли своими обрезанными концами в рубиновых камнях. Задумались, что делать?.. мне пришла в голову мысль, однажды я видел, как отец чинил чьи-то настольные часы, у которых был сломан кончик вала маятника, он подобрал швейную иголку по диаметру отверстия, куда входили концы валика, сняв рычаг маятника, подобрал трубочку по диаметру отверстия рычага внутрь трубочки вставил иголку, выставив её строго по центру, подбирая соответствующие соломинки, обработал трубочку и иголку паяльной кислотой, припаял с одного конца, а в другой конец залил расплавленное олово и затем припаял второй конец. Зажав в патрон дрели проверил центровку. Часы заработали после этого ремонта. Я предложил деду этот, вариант, почесав затылок дед, подумав изрек:

— А, что нам остаётся делать? — достал коробку иголок, стали подбирать. Подобрали, сняли крыльчатки, стали искать трубочки, таких по наружному диаметру не нашли, там отверстие в крыльчатке было пять с половиной миллиметра, а трубочки были шестимиллиметровые, решили просверлить в крыльчатках тоже шести, просверлили, а дальше, как давным-давно делал отец. Быстро рассказывается, да долго делается. Увлекшись забыли и про обед, на который звала, прибегая в мастерскую Шуранька. Остановились, когда стемнело, а при свете керосиновой лампы, точные работы лучше отложить. Договорились:

— Завтра приду позже потому, что надо развесить пропитанную в тузлуке рыбу на сушку, а ребята могут сделать не так, да и сам буду делать впервые! — дед спросил:

— А вешать рыбу — то на чем будешь?

— Вешать буду на проволоке!

— Неправильно! — сказал дед.

— Так у всех же на ней висит!

— Вот и нет! — возразил дед, — Надо быть наблюдательным до мелочи! Висит — то она на проволоке, но каждая через глаза привязана пеньковой ниткой к проволоке! Если вешать просто на проволоку, от соли проволока быстро ржавеет, а ржавчина постепенно будет растворяться в рыбе и цвет будет темнеть, а вкус и запах станут противными! Вот тебе моток пенькового шпагата, на два года хватит! А будешь идти мимо Вороновых приглядись, у них во дворе под навесом лещи сушатся, посмотри, как у них, так делай и сам. Завтра буду тебя ждать, сам без тебя ничего делать с часами не буду! — проходя мимо подворья Вороновых убедился, что каждая рыбина висит на проволоке привязанная к нему шпагатом. Прав был дед, надо быть наблюдательным.

Придя домой застал милую для себя картину, дым в хате коромыслом, на сковороде жарится рыба, в духовке запекается, на столе потрошится. Ребята в обед вернулись с ночной рыбалки, наловив почти полный мешок рыбы. Мой братишка Юра с гордостью поднес мне здоровенного судака и заявил:

— Боря, это я поймал на живца! Не мог вытащить, Шурка помог. — судак был действительно здоровенный, так это под три килограмма. И Мишаня похвалился своим уловом:

— Боря, смотри никто ерша не поймал, а вот я поймал целых два! — и показал двух ершей с большую ладонь, распустивших свои колючие плавники. Они действительно для ершей были большими. Ребята опять собирались на рыбалку в ночь, но мне пришлось их урезонить:

— Нет, завтра надо в дровянике натянуть проволоки, развесить на сушку пропитавшуюся рыбу, промыть засоленную рыбу и положить её в тузлук, хватит вам работы на целый день, а в ночь завтра посмотрим! — Мишаня и Юра, которых мы не очень-то привлекали к таким работам заявили:

— Боря, а мы чтоб никому не мешать, пойдем на ближний плес. Там вчера Федька Марьин здоровенного сома поймал и раки там тоже не хлипкие!

— Добро, идите, только после утренней уборки! — на них утром возлагалась обязанность заметать и протирать влажной тряпкой полы.

Утром все дружно принялись за работу, натянули проволоку, из-под неё убрали и сложили чурки и не пиленные дрова, на доску выложили рыбу сначала из миски. Показав, как втыкать палочкой через глазницы шпагат и привязать им рыбу к проволоке. Работа в три пары рук закипела, минут через сорок вся рыба висела и с неё на землю капал рассол. Вылили отработанный тузлук, в кипятке развели новый, проверяя его насыщенность солью сырой картофелиной, как учил дед Ануфрий:

— Боря, этот рецепт простой, но надежный. Кладешь картофелину в воду и сыпь в неё соль. Если не всплывает картошка, значит мало соли, медленно всплывает, еще недостаточно, она должна выпрыгивать как поплавок, тогда в самый раз! — при подготовке тузлука обнаружилась, а соль — то у нас заканчивается, ещё на раз и всё. Надо решать и эту проблему. Поручив ребятам отмыть засоленную рыбу и погрузить её в тузлук, пошел к деду Ануфрию, толи доламывать, толи дочинивать часы, рассказав все рыбные проблемы деду. Приступили к установке на место крыльчаток. Без разборки всего механизма они теперь, имея наконечники оси на своё место не входили, пришлось отворачивать гайки, чтобы вставить на место крыльчатку. Отвернули, поставили, работает, но от того, что иглы неточно сцентрованы крыльчатки дрожат и эти биения передаются на весь механизм, поставили для пробы резонатор, гул и визг заполнили комнату. Надо переделывать… а как? Как у отца у нас не получается. Вот бы найти сюда к трубочке вставки с центральным отверстием, проблема была бы решена, подумал я и стал копаться в дедовых ящичках, которых у него было великое множество. В моей голове вертелась мысль, что-то подобное я, где-то видел, ломая голову вспомнил: это же примусные пистоны, когда-то дома специальным ключиком выворачивал его и менял на новый. Сказал об этом деду.

— Так такое у меня есть и от примуса, и от паяльной лампы! — оживленно сказал дед. Подошли от примуса, но так-как, вставляя его резьбой в трубку на ось из-за него удлинялась, правую сторону решили укоротить, вставили туда пистон отлично, а как левую сторону, на ней сидит маленькая шестерёнка и её толщина мала, чтобы пропустить в себя наружный корпус пистона. Посудив, порядив, решили на пробу взять старый пистон его резьбой зажать в патрон дрели. Дрель зажать в тиски, одному крутить, другому напильником снимать с корпуса лишнее. Сказано, сделано. Вроде получилось, вставили, пропаяли, надо испытать! Вмонтировали крыльчатку на место, ожидая с резонатором услыхать гром поражения, но вместо него услышали четкий звон колокола, ударившего один раз, было час дня. Сняв опять резонатор, мы подивились равномерному вращению крыльчатки и смотрели на свои руки, удивляясь, что они это сделали. Стал вопрос чем же его смазать?

— Борис, ты знаешь костяное или костное масло? — я, покачав отрицательно головой ответил:

— Вот впервые прочитал. — дед тоже сказал:

— Впервые слышу! — наши знания по смазочным маслам были скудны, перебрав все знаемые, остановились на всеми знакомом машинном масле для швейных машин, решив, что если машинку «Зингер» бабка смазывает раз в три месяца, то и часы, и эти механизмы надо смазывать в такие же сроки. Переделали вторую крыльчатку, она также удалась с первого раза. Собрали часы, завели их на полную закрутку, подняли гири в верх и, дождавшись сигнала по радио, дед установил часы на шесть часов.

Сославшись, что дома ждёт работа, собрался домой. Дед подсказал:

— Борис, ты рыбу, которая просоленная не держи в тузлуке трое суток, ей и суток хватит! — я поблагодарил деда за советы и побежал домой. Бежал через ближний плес, чтобы посмотреть на своих малолетних

Эта парочка, вся перемазанная грязью и углями, сидела у костерка и натурально объедалась здоровенными раками. Возле костерка красовалась приличная горка выеденных пустых панцирей, а в авоське шевелилось и щелкало хвостиками ещё штук двадцать живых. На лицах пацанов светилась сытость, удовлетворение собой своей удачей.

— Где же вы набрали таких коней? — удивленно спросил я.

— А вон там на том берегу, где сухие лозы торчат, туда никто не забирается! Там в прошлом году кто-то видел змеюку! Так, что там самое заповедное место для раков, никто не тревожит! Мы там утром ловили рыбку, смотрим раки на берег вылазят, раз лезут из воды, значит им там тесно, решили проверить, залезли, а там их, как пчёл в улике, а под берегом норы в них руку всунешь и махом вытаскиваешь оттуда коня! Обратно руку туда же, а там уже второй такой же! Набрали полную авоську этих лошадей, съели, набрали вторую, вот приканчиваем! Для дома ещё наберем! Там только вода очень холодная! — я вспомнил, как-то дед говорил, что раки любят чистую ключевую воду и, что он иногда и, теперь ловит здесь в реке, только выбирая крупные.

— Ай да, дед! — это место было как раз в конце его огорода. Вся речушка была к этому времени покрыта сплошь зеленой ряской, а в этом месте, где видать вытекали ключи, ряски не было, не любит ряска холодную воду. Не утерпев решил проверить сказанное о раках. Сняв свои рваные и перелатанные брючишки пошёл на тот берег, вода была тёплой, дошёл до торчащих из воды сухих лоз почувствовал, что вода здесь попрохладнее, а пробравшись к берегу ощутил, какая здесь нетерпимо холодная вода. По ногам щекотали и ощупывали мои ноги множество раков, их было видно через прозрачную воду, можно было их выбирать и по размеру, и по цвету, здесь было множество разного оттенка серых, светлых и темных, все большие раки, как правило чёрными все копошились на дне и плавали в воде задом наперед. В воде их поймать было проблематично, неосторожное движение рукой и рак махнув своим хвостом, выстреливался непонятно куда и терялся из вида. Небольшая глубина позволяла присесть и опустить руки на дно, раки тотчас атаковывали, ощупывая скребли наиболее крупные, которым все уступали дорогу нахально и залезали в полусогнутую для этого ладонь и обследовали её. Оставалось только быстро сжать пальцы. Пойманный рак отправлялся в висевшую на шее авоську. Иногда рак, изловчившись своими клешнями вцеплялся за палец, освободиться от такой хватки можно было только откусив ему эту клешню, но вовремя этой процедуры необходимо опасаться, чтобы он не вцепился тебе за ухо, бороду или нос второй клешнёй. Набрав пол авоськи здоровенных раков, замерз как Бобик в подворотне, вылез на берег, согрелся. Перешли речку мои ребята. И стали, меня учить:

— Надо их не ловить, а шарить по норам, там сидят одни большие и никого не впускают! — наевшись раков, решил испытать их опыт, а они из лыка вербовых лоз стали плести корзину для раков. Их опыт по ловле раков в норках действительно оказался успешным. Минут за двадцать авоська была полной, а раков в воде и норках не убывало. Я опять замерз, а подсох, пожелав ребятам успешной ловли перешел на другой берег огородами, чтобы избежать расспросы. Пришел домой с полной до верху, растянувшейся до земли авоськой, поставив её на стол сказал ребятам:

— Варите! Сейчас пацаны принесут ещё столько же! — Володька сообщил, мне, что была Екатерина и сказала, что завтра в семь утра поскачете в Петровку.

Ребята поставили большую кастрюлю на плиту. Пришли наши малолетки с корзиной таких же раков. Закипела вода, присолив её кинули туда раков и пучок укропа. Варенные выбрали из кастрюли на расстеленную на столе газету, не вместившихся в первую варку раков кинули в туже воду предварительно её подсолив. К приходу матерей на столе красовалась гора раков и парила молодая варенная картошка. Еще из коридора Дуся сказала:

— Носом чую сегодня, Рая, у нас будет пир горой! Мужчины угощают дам! — раскрасневшиеся все от жара у плиты, вечерней духоты и полных вкусной едой желудков, братия хором пропела:

— Милости просим за стол! — приятно было угощать матерей едой добытой своими руками. А полмешка молодой картошки Володька выменял на рыночке за три соленых больших леща.

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ
У ДЕДА НА ПАСЕКЕ

Утром рано, только ушли матери на работу, я, сидя на завалинке барака ожидал Екатерину. Вскоре она прискакала на Сером, в поводу, держа моего любимого Мочалова, он был оседлан. За ночь отдохнувшие кони шли резво. Мы скакали не по дорогам, а напрямую. Здешние родные ей места Екатерина знала, как свои пять пальцев. Совсем скоро замаячили крыши деревни. Проскакав её повернули на бугор к роще, здесь был небольшой хутор из шести или семи деревянных изб и одного пяти стенного красиво и добротно срубленного из лиственницы дома. В нём жил отец Екатерины. Открыв ворота, завели коней во двор, огороженный высоким деревянным забором, у коновязи были привязаны два хороших коня и кобыла. Другая коновязь была пуста. Мы привязали своих к пустующей, чтобы не дай Бог кони не погрызлись, знакомясь.

В доме никого не было, значит на пасеке. Поскакали туда через какую-то большую изгородь окаймляющую большую площадь, на которой стояли трактора автомашины и сельхозинвентарь, ржавевшие под дождями и солнцем.

— Откуда все это? — спросил я.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.