Бесплатный фрагмент - Девять изб у темного леса

Извор, текущий сквозь преграды

…То, чему научился в детстве, остается с тобой на всю жизнь.

Например, я классно умею колоть дрова топором. Не колуном, а топором. Многие, которые колют, не имеют об этом искусстве никакого понятия. Я умею крыть крыши дранкой, косить, пасти скот, доить коров, метко стрелять, хотя охота — не мое. Умею ловить руками рыбу под камнями, собирать двумя руками чернику, бруснику, клюкву, драть корье, и ловить кротов. А еще играть на балалайке, плясать, драться один на один и в свалке, играть в карты…

Как колоть дрова топором? Здесь не требуется больших усилий. Кладешь одну чурку плашмя на землю, вторую ставишь рядом вертикально, немного наклоняя от себя, внизу прижимаешь ее ногой. Весь секрет в том, чтобы при ударе топор попадал острием не строго вертикально, а чуть наискосок. При этом даже от легкого удара чурка раскалывается, причем, не разлетаясь. Развернул ее, стукнул слегка топором, и вот она уже разошлась на четвертинки. Так эти четвертинки берешь, как целую чурку, и кладешь в поленницу.

Что касается, стрельбы. В детстве у меня была пневматическая винтовка.

Стрелял я из нее дробью «нолевкой». Винтовка всегда была со мной. Лежу, бывало, на кровати, а рядом — воздушка. Глядишь, муха села на потолок.

Хлоп ее, и нету мухи, одна дырка в потолке. Мухи в доме не задерживались, правда, потолок весь был исстрелян.

Ловить кротов меня отец научил. Когда-то это был довольно прибыльный промысел. И я зарабатывал летами ловлей кротов на одежду, портфель, книги и обутку.

У меня стояло по лесным дорогам и тропам 150 пар кротоловок, и я так научился этому делу, что стал в нем виртуозом. Чтобы снять шкуру с пойманного крота, мне нужно было секунд пять… А попадало в день до сотни кротов. Дома нужно было шкурку натянуть, снять с мездры жир и оставить сушить. Шкурка первого сорта стоила 10 копеек, второго — семь, за третий сорт давали в заготконторе пятак… За шкурки можно было купить дефицит: например, пыжиковую шапку.

Драться пришлось научиться, потому что шесть лет жил в интернате, где нужно было отстаивать свою честь и независимость чуть ли не ежедневно. Ростом был мал. А маленького всякий норовит клюнуть.

Вот сидим в интернате за столом самоподготовки, домашнее задание выполняем. Столы длиннющие, за ними сразу сто пятьдесят человек помещается. Напротив меня скучает парень из соседней деревни. Он уже семиклассник, старше меня на два года, рослый и наглый. Я склоняю над тетрадкой голову, и в это время он ударяет меня ладошкой по макушке.

Больно, но терпимо. И я снова склоняюсь над тетрадкой. И снова он бьет, на этой раз сильнее. Воспитатель не видит, а пожаловаться — значит опозорить себя на весь интернат.

Я поднимаю голову, и, видя его ухмыляющуюся рожу, говорю жестко:

— Если еще раз стукнешь…

— А чего ты мне сделаешь? — Надсмехается он.

— Увидишь.

Я обмакнул перо в чернильницу и снова склонился над тетрадкой, не выпуская из виду обидчика.

Вот он замахнулся в очередной раз, но ладонь его не достигла моей макушки. Она была остановлена пером.

Парень взвыл, зажимая фиолетовую от чернил рану.

— Выходи на задний двор, — прохрипел он, пряча меж колен раненую руку.

— И выйду! — Отвечал я.

В перерыве мы вышли на заднее крыльцо. Он был выше меня на голову и, естественно, сильнее. И биться с ним было безумием.

Меня никто не учил этому искусству. Но видимо, необходимость постоянно сражаться с противником, превосходящим тебя силой, уже на генетическом уровне включала в моей голове и теле память предков, умевших побеждать в любой ситуации, направляя силу противника против его самого. Много позднее я узнал, что это боевое искусство называется «Извором».

Извор — это ручей, выбирающий себе путь к большой реке, преодолевающий всевозможные преграды.

Парень бросился на меня, но я поднырнул под его руку, зацепил сзади его рубаху и дернул по ходу движения противника, переплетя своими ногами его ноги. Противник мой со всего маха полетел с крыльца, перевернушись несколько раз. Но он тот час вскочил, и в ярости бросился в драку снова. И снова оказался поверженным. Когда он в третий раз оказался на земле, под его руку попался обломок кирпича. И он запустил им в меня, но я увернулся, и кирпич с грохотом и звоном обрушил стекло интернатского окна, на звон которого тут же прибежали воспитатели педагоги…

Говорят, перевод с греческого слово «педагог» означает буквально «человек с палкой».

Мне довелось стать педагогом в тринадцать лет. Тем самым «человеком», только не «с палкой», а уже с винтовкой.

Так случилось, что в самом начале учебного года мой отец сильно заболел. Он был в то время директором Потеряевской начальной школы, в которой было всего два учителя. Отец вел второй и четвертый классы. И вот — прободная язва желудка. Отца уведи в район, едва успели спасти от перитонита, зашить порвавшийся желудок. Он лежал в реанимации, и на него было страшно смотреть: кожа да кости. Его ученики остались без учителя, и заменить его оказалось некому.

И тогда отец попросил районный отдел образования послать в качестве учителя меня. В это время старших школьников отправляли в колхозы поднимать лен со стлищ. Так что мне заменили сельхозработы педагогическим трудом. Правда, вторая учительница Александра Васильевна выразила сомнение, что я смогу удержать в повиновении сразу два класса и смогу заставить детей слушать себя.

Однако, делать было нечего, и я стал на целый месяц учителем. Педагогом.

А прогнозы второй учительницы не оправдались. В ее классе, наоборот, дисциплины не было. Ученики шумели, кричали и даже дрались, так что учительнице все время приходилось кричать. Ее ученики хотели переселиться ко мне в класс.

А нашем классе была полнейшая тишина и послушание. Ребятишки смотрели на меня восторженно. Еще бы, у меня и помимо школы был среди ребятни, которая была меня младше на три-четыре года, непререкаемый авторитет.

И, прежде всего, из-за того, что я владел пневматической винтовкой, и время от времени устраивал в колхозном гуменнике тир…

Да еще много чего придумывал, так что, когда я пас на мельнице мелкий рогатый скот по чередам, ребятишки сбегали из деревни ко мне.

Мы ловили под камнями рыбу, запекали в глине налимов, варили уху, играли, я читал ребятам из библиотеки приключений Майна Рида, Стивенсона, Купера, Беляева…

…Теперь о картах. Когда в шестидесятых, семидесятых годах закрывали в деревнях школы, отправляя детей в интернаты, наверное, не могли не понимать, как эта экономия отразится на качестве образования в стране. Понимали, но делали.

В нашей комнате жило сорок человек. Надо представить, что там творилось! Воспитатели женщины не задерживались, не задерживались и мужчины, большей частью отставные офицеры из «зоны», потому что справиться с детьми сложнее, чем с «зеками».

После отбоя, когда дежурный воспитатель выключал в комнате-казарме свет, и уходил, кто-то из ребятишек осторожно подкрадывался к дверям и слушал, не прослушивает ли комнату с той стороны воспитатель. И если слушал, то подавался знак, самый тяжелый из нас стремительно разбегался и бил ногой в дверь. Тотчас за дверью раздавался грохот падающего тела и нецензурная брань. Наутро расцвеченный фингалами дежурный воспитатель подавал заявление об уходе.

Однажды в нашу комнату поселили Вовку Зайцева, известного на весь поселок хулигана. Вся многочисленная семья у них была хулиганской, включая и самого папашу. Старшие Вовкины братья тянули сроки по тюрьмам, а Вовка только дожидался выхода во взрослую воровскую жизнь, снискав славу неуправляемого подростка.

Какому умному администратору пришла эта сумасшедшая идея? Знаю, Вовке она понравилась. Он тут же организовал в интернате банду. На ночь двери запирались, на окнах были решетки, но они не удержали.

Скоро их подпилили, и каждый вечер после отбоя группа самых отчаянных ребят во главе с Вовкой стала через форточку уходить на промысел.

В те времена между центром и поселком водников ходил пассажирский автобус с интервалом в двадцать минут. Но в девять часов вечера автобусы заканчивали работу. И все, кто не успел перебазироваться, вынуждены были идти четыре километра пешком вдоль заборов с колючей проволокой, ограждавших две зоны строго режима. Вот тут-то их и ожидала банда из интерната под предводительством Вовки Зайцева.

— Слышь, дядя! Поделись с братвой сигаретами, — выступал вперед Вовка, натянув на глаза шапку. Из кустов выдвигалась и братва: мальчики, которые уже давно крестились двухпудовыми гирями…

Запоздалые путники отдавали беспрекословно все: и сигареты, и деньги, и часы…

Наша комната-казарма зажила на широкую ногу. В углу под койкой стоял, наверное, не один ящик водки и пива, сгущенка потекла рекой.

Вечерами, иной раз, в интернате устраивались танцы, и для многих было особой гордостью завалиться на танцы в поддатии.

По ночам из нашей комнаты-казармы доносилось дружное нетрезвое пение, прекратить которое ночная дежурная не решалась и не могла:

«Мы не сеем и не пашем,

А валяем дурака…

С интерната ломом машем,

Разгоняем облака…»

Ночью начинались игры в карты под интерес. Сначала играли под кроватями при свечах во все общепринятые зоновские: «буру», «четыре листика», «секу», «петуха», «очко». Потом обнаглели и перебрались за столы…

И чем бы это кончилось, предсказать не трудно, однако на наше счастье случилась эпидемия дизентерии.

Во время войны здесь был госпиталь, многие бойцы умирали не от ран, а от дизентерии. Поэтому рядом с поселком было военное кладбище. Но когда строили Волго-Балт, Шекснинское водохранилище затопило не только луга, поля, деревни, но и кладбища, в том числе и наше воинское. Когда приходилось дежурить по кухне, мы видели, что на кранах были подвешены марлевые ловушки, в которые попадала всякая грязь вплоть до неразложившихся червяков…

И вот грохнуло. Заболевших детей было столько, что пришлось закрывать на карантин школы и в школах устраивать временные больницы. Мы радовались такому обстоятельству: не надо было ходить в школу, а можно было, приняв таблетки, дурачиться целые дни.

И в этом заразном бараке случилась у меня любовь. Однажды мне передали записку, в которой говорилось, что я нравлюсь одной поселковой девчонке, которая лежала с дизентерией в соседнем классе. И тот час какое-то неясное щемящее чувство родилось в груди. Она, эта девчонка, и в самом деле казалась выдающейся среди своих сверстниц. Правда, чем, объяснить не мог. Но окрыленный этим чувством я принялся разучивать под гитару песню на мотив знаменитых «кирпичиков» про парнишку, который «лет шестнадцати на большой пароход нанялся.»

Там были очень сильные слова, которые трогали меня до глубины души:

«Отдал все, что есть,

Деньги, совесть, честь

Я за пару чарующих глаз…»

Но спеть ее своей симпатии я не успел. Нас выписали, интернат заработал, оставшихся больных из школ увезли в центр, в инфекционную больницу.

И тут я снова получил записку. Меня просили о свидании.

После отбоя я вылез в форточку и отправился с гитарой через плечо в центр мимо дощатых зоновских заборов.

…Окна заразного барака выходили во двор больничного городка. Я постучал в окно, на котором была приклеена записка: « Мы здесь!», и тотчас в нем появились наши девчонки. Они открыли форточку и та, которая была мне всех дороже, попросила ласковым голосом:

— Спой нам что-нибудь, Толя!

Я ударил по струнам промороженной гитары и затянул чувственно:

«В порту Мурманском,

В тихой гавани,

В семье боцмана я родился…»

Тихий больничный двор, казалось, насторожился. Но я пел все громче и громче, поскольку девчонки из окна заразного барака дарили мне улыбки и воздушные поцелуи.

«Пьем коньяк и ром,

Про моря поем.

И красотки танцуют для нас…»

И тут девчонки завизжали и повалились с подоконника. Я обернулся. На меня во весь опор летел больничный сторож с занесенной для удара метлой. Я бросился на убег.

…Вернувшись в интернат после отшумевшей эпидемии, мы уже не нашли в своих рядах Вовки Зайцева. Куда он делся — никто не знал. И в школе мы его тоже не видели.

Хотя расскажу об одной истории, которая произошла до эпидемии.

По субботам мы уходили из интерната в деревню. И вот однажды мы с удивлением обнаружили, что вместе с нами идет Вовка Зайцев. Его пригласил в гости Коля Манин. Колька был старше меня на четыре года, но я учился в восьмом классе, а он только в шестом, потому что в каждом классе сидел по два года. Мне кажется, что в школе он просто валял дурака, потому что постоянно играл в карты на деньги и почти никогда не проигрывался. И вот Колька ведет короля поселковой шпаны в гости.

Обычно мы приходили в деревню затемно, и, не заходя домой, шли в деревенский клуб на танцы под радиолу.

Колька тоже вместо дома повел Зайцева в клуб. И тут они оба показали себя. И Колька, и Вовка уселись, закинув нога на ногу, и закурили.

Заведующая клубом попросила их выйти, на что Вовка отвечал ей по — хамски:

— Отвали от нас, коза драная. Где хотим, там и курим.

Завклубом онемела.

— Вали-вали! — Поддержал гостя Манин.

Около двенадцати, когда при полной луне, заливавшей округу ослепительным светом, все стали расходиться из клуба, к Вовке подошел мой сосед Сашка Тестов, который уже закончил восьмилетку и работал в колхозе, дожидаясь призыва в армию.

Сашка оттолкнул Манина в сторону и ухватил за шиворот Вовку Зайцева.

Вовка был силен, двухпудовку легко выжимал, но Сашка был много сильнее. В деревне не хочешь, да тренируешься. То воду на огород носить, то дрова колоть, то навоз вилами выкидывать, то на сенокосе косой махать…

Сашка хорошенько тряхнул Вовку, свалил на землю и принялся месить его кулаками.

Подбежала завклубом, закричала:

— Саша! Оставь его. Хватит!

Но Сашка не оставлял поверженного короля поселковой шпаны.

— Схватит, так затрясет! — Буркнул он, продолжая тыкать короля лицом в обледеневшую дорогу.

Наконец, он оставил Зайцева, и потрепанный король вместе с Колькой Маниным поспешил убраться.

И вот этот Вовка после эпидемии пропал. Впрочем, интернат скоро забыл про Зайцева. В стенах его зрел бунт.

Главная причина — отвратительная кормежка. Кормили нас на 33 копейки в день. А что можно дать на тридцать три копейки молодому растущему организму? С хрущевских времен досталась нам кукурузная крупа. Ее, видимо, было закуплено столько, что несколько лет она преобладала в нашем меню. С тех пор один только вид кукурузной каши вызывает у меня приступ тошноты.

И однажды, прочитав меню, я оставил на нем свой автограф, написав, что нас кормят дерьмом.

Интернатское начальство тут же начало следствие: кто написал?

Выдергивали в кабинет директора по одному и учиняли допрос.

Только много лет спустя я узнал, кто продал меня.

Из интерната выехала в деревню административная группа проводить родительское собрание. Она уехала на машине, а мы в это время шли домой пешком. Тот, кто продал меня, шел со мной рядом. Он знал, что сейчас в клубе на собрании идет речь о моем возмутительном поведении, но молчал. У него в кармане была четвертинка водки, и он демонстративно по-взрослому пил ее из горлышка, поглядывая искоса на меня.

— Хочешь глонуть? — Спрашивал он меня.

Что-то остановило меня. Что было бы, если бы я пришел еще и с запахом водки?

Тот вечер был для меня черным. Мы пришли в деревню раньше, чем кончилось собрание. Я лег спать и уснул уже, но скоро был разбужен истерическими криками матери и ударами ремня, сыпавшимися на меня.

Не понимая, что происходит, защищаясь, я оттолкнул мать и выскочил на двор. Мать бежала за мной, осыпая ударами.

— Опозорил, на всю деревню, на весь район! Гадина!

Я выскочил на поленницу, с поленницы прыгнул на перевод, прошел по нему и нырнул в сено.

— Паразит! Зачем я тебя родила? Гадина! Выходи, сейчас же! — Кричала мать.

Но я был недосягаем. Сено кололось, но в нем было тепло, запахи трав дурманили, сердце мое успокаивалось постепенно, и скоро я уснул.

…После того собрания прошло немного времени. Как-то вечером в интернате на ужин был молочный суп с макаронами. Человек 150 одновременно сели за столы. Я пододвинул к себе тарелку и прежде, чем начать есть, поболтал ложкой в тарелке. К моему удивлению на поверхность вспыли большие белые червяки.

— Ребята, смотрите! — Закричал я. — Черви.

Соседи мои тоже побулькали ложками в своих тарелках. И у каждого на поверхность всплыли крупные белые червяки. Как цепная реакция покатился шум по столам. В каждой тарелке были эти черви.

В обеденный зал заскочил взволнованный дежурный воспитатель.

— Прекратить ужин, — закричал он. — Сливаем суп в бачки для отходов.

Скоро бачки были полны. Однако заменить червивый суп было не чем. Мы попили чаю и разошлись по комнатам. Скоро голод дал себя знать. Недовольство в комнатах — казармах росло.

В девять часов вечера дежурный воспитатель уходил домой, с детьми оставалась только ночная дежурная. Интернат закрывался и превращался в неприступную крепость. И тут вспыхнуло.

Голодные воспитанники решили идти на штурм столовой. Но прежде заперли в дежурке ночную, забаррикадировали входную дверь и гомонящей толпой ринулись на приступ столовки. Дверь ее не оказала большого сопротивления, но в зале поживиться было нечем, нужно было попасть в кухню. Без труда выбили щит раздачи и через нее проникли в кухню.

Но и в кухне еды не было. Обнаружили только таз с окусками да чайную заварку. А вот кладовая встретила нас железными дверями, и огромными замками, которые сбить у нас не хватило сил.

Понурые мы разобрали окуски и взяли несколько пачек чая. В комнате решено было вскипятить воду и заварить чифиря. Заварки для него не пожалели. Чифиря хватило всем. Голод утих и вместо него пришла отчаянная веселость.

— Хватит так жить! — Закричал кто-то. — Надоел этот интернат!

— Разнесем его в прах! — Раздались голоса в поддержку.

В ответ раздался восторженный крик:

— Разнесем!

Трудно вспомнить, кто первым выломил из печурки кирпич и запустил им в висящее на стене зеркало, которое ответило веселым звоном разбитого стекла. И этот звон прозвучал, словно призыв к погрому. Воспитанники интерната ответили могучим ревом, от которого затряслись окна. Бросились разбирать спинки кроватей, превращая их в металлические трости. Толпа выломилась в коридор. Первыми наше внимание привлекли огнетушители, висящие по стенам.

— Громи! — Неслось по этажам и лестницам. Огнетушители были сорваны и под восторженный рев погромщиков пущены в дело. Мы расписали пенными струями стены и потолки, металлическими прутами начали громить все, что попадало на глаза. Розетки, плафоны, столы, тумбочки, стулья…

Вокруг интерната бегали и директор, и воспитатели, вызванные ночной. Потом подъехала милиция, пожарные, но попасть внутрь интерната они не могли.

Мы бушевали больше часа. Наконец, когда бить было уже не чего, пошли в сушильную комнату, где на нарах при самодельных свечах, электропроводка была нарушена, стали распевать ставшую гимном песенку:

«Мы не сеем и не пашем,

А валяем дурака…»

Потом мы писали жалобу в райисполком:

«Мы, ученики, проживающие в интернате, протестуем….»

И далее следовали подписи…

Девчонки не принимали участие в нашем бунте. Они сидели тихо в своих комнатах-казармах и тряслись от страха. Под утро, когда мы вповалку уснули на нарах сушилки, они разобрали баррикаду у дверей и впустили администрацию. Тут нас и взяли вместе с неотправленным в райисполком письмом.

Через неделю вышел приказ директора об исключении из интерната семерых воспитанников, подписи которых были первыми под письмом в райисполком. Моя подпись была восьмой.

…Учитель вошел в класс, поставил на стол старый потертый портфель, извлек из него журнал, ручку, большой круглый будильник. Учитель был не молод, когда-то он был на войне, и у него были серьезные ранения. Кроме того, у него был большой живот, что, впрочем, не мешало ему гоняться по коридорам за нарушителями дисциплины.

Учитель вел у нас урок впервые. Он был большим оригиналом, и в школе о нем слагали легенды, которые как священные тексты передавались из уст в уста. Поэтому мы во все глаза смотрели на учителя, ожидая стать свидетелями чего-нибудь оригинального.

Он открыл журнал, ткнул в него пальцем, а потом посмотрел туда, куда попал палец.

— Чистоткин! К доске!

Мой товарищ, Вовка Чистоткин, покраснел и пошел к доске на деревянных ногах. Вовка волновался, он знал, что учитель был строг и непредсказуем.

— Пиши условие задачи, — сказал учитель хмуро. Вовка присел и начал писать условие в нижнем левом углу доски. У Вовки была непонятная и неисправимая особенность. Он писал, как все — слева направо, но при этом писал снизу вверх, разделяя доску по диагонали. Когда он писал в тетради, то разворачивал ее так, чтобы строчки ложились ровно, параллельно разлиновке. Доску же он не мог перевернуть, поэтому писанина на доске выглядела довольно странно. Но учитель не видел этого и не знал Вовкиной особенности. Все внимание его было сосредоточено на классе.

Пока Вовка писал на доске решение задачи, учитель задал классу другую задачу. Он выставил на будильнике десять минут для ее решения и неожиданно принялся рассказывать анекдоты. Мы открыли рты. Он рассказывал про колхозы и кукурузу, про русского, немца и американца, которые попали в плен туземцам. О русской сообразительности. Один я запомнил. Да, это, похоже, был не анекдот, а правда: « Американцы решили, что астронавтам в полете понадобятся ручки, чтобы записывать результаты экспериментов и наблюдений. Поэтому американские ученые принялись за разработку особой ручки, которая будет работать при невесомости. Два года бились над задачей. Истратили много миллионов долларов. Выпустили, наконец, такую ручку, которая будет писать в невесомости. А Советский Союз проще решил проблему. У нас космонавтам стали выдавать в полет карандаши….» Класс буквально покатывался на партах от хохота.

Особенно мы радовались за русских с карандашами. Один Вовка Чистоткин отдувался за всех у доски. Ему было очень нелегко, потому что решение задачи поднималось по доске все выше и выше, и вот он уже на цыпочках он пытался дотянуться до верхнего правого угла доски, и не дотягивался…

Тут зазвонил будильник. Учитель остановил его и ткнул пальцем в ближнего ученика, катавшегося со смехом по парте. Это был я.

— Ты! Какой ответ у задачи?

— Какой задачи? — Удивился я. Смех застрял у меня в горле.

— Садись! Кол.

— Ты! — Поднял он моего соседа Кольку Соловьева.

— Кол! — Припечатал учитель снова.

— Ты! — Классный журнал стремительно расцветал колами. Наконец, учитель повернулся к доске, у которой ученик Вовка Чистоткин решал задачу, уже подпрыгивая, что бы достать залезшую на недосягаемую высоту строчку.

— Гора крутой, ишак худой. — Сказал учитель с сарказмом.

— Садись — «двойка»! — Это была единственная на весь класс, выстраданная Вовкой «двойка». Все остальные получили «колы».

Свидание за поленницей

2. Школьный КВН

3. Сосновская.

Гоголь, поэма «Мертвые души». Русский описание дуба. Петр ПАнтелеймонович.

Корова земуна

повесть

Глава 1
Дорога к дому

Я учился в большом районном поселке Шексна километров за десять от родного дома. Нашу деревенскую семилетку, которая располагалась в добротном двухэтажном доме купца и Череповецкого городского головы Милютина, власти превратили с начальную, и нам с пятого класса пришлось покидать родные дома.

В поселке том день и ночь кипела гигантская стройка. По улицам, сотрясая дома, сновали груженые бетоном самосвалы и перевозившие грунт скреперы, похожие на исполинских кузнечиков. В русле большой реки гремели и стенали землеройные снаряды. По ночам над поселком шарили по темному небу длиннорукие прожекторы башенных кранов, и оно, словно грозовое, озарялось вспышками электросварки.

На реке строили гидроэлектростанцию и шлюз большого искусственного канала.

В народе с тревогой тогда говорили что скоро наши деревеньки, стоящие по берегам, могут оказаться под водой, как уже ушли под воду Рыбинского водохранилища сотни деревень и целые города.

А газеты писали, что скоро Шексна превратиться в город Пятиморск, который каналом своим соединит сразу пять морей, что люди будут жить в благоустроенных квартирах с горячей водой и центральным отоплением.

Будущее беспокоило и волновало. Родной деревни было до слез жалко, поэтому лишний раз хотелось побывать дома. И мы бегали из интерната домой при каждом удобном случае, не страшась расстояния и погоды.

Однажды в середине зимы по каким-то делам я припозднился в интернате, товарищи мои много раньше ушли в деревню, а я только под вечер отправился на положенный школьнику выходной.

И вот шагаю я в деревню, а мороз уже выстоялся изрядный. Высыпало на небо звезд несчитано. Сияют они, как гирлянды на новогодней елке. Снег от мороза не скрипит, а буквально визжит под ногами. Прибавляю ходу, нос в шарфе прячу, уши — под воротником. Скоро уж и поселок из виду скрылся, одна только огненная шапка над ним в небе осталось. Думаю, часа за полтора добегу до родного крылечка.

Правда, я тогда не один был. Рядом со мной бежал дружок мой веселый — уши торчком, хвост колесом — шестимесячный щенок по кличке Пыжик. Но в деревне его звали Котопсом. … В прошлое воскресенье увязался он за мной и жил неделю под интернатским крыльцом, дожидаясь хозяина. А теперь радовался, что домой идем, забегал вперед, в глаза заглядывал, хвостом накручивал.

Я его предыдущим летом завел. Заработал на заготовке ивового корья полтора рубля и купил у печника дяди Миши Колесова щеночка. У того собачка Кукла жила, уж такая разумная, что только не разговаривала. Из щенка этого должен был вырасти толковый пес.

Когда я брал его, он еще совсем маленьким был, мамку сосал, и я рассчитывал докормить его козьим молоком из соски. Опыт по выкармливанию малышни у меня был: года два назад выкормил так трех котят, у которых кошка погибла.

И вот занес я в дом щенка и уже устроил его в углу на подстилке и вставать начал, как тут что-то мелькнуло в воздухе, и я буквально на лету перехватил нашу кошку Муську. С диким воем бросилась она с печки защищать своих котят.

Тут же руки мои были изодраны в кровь ее когтями. Но я не выпустил разъяренную Муську и сумел выбросить ее за дверь. Но тут же она ворвалась в дом через подполье, и опять руки мои были исполосованы когтями.

Я не спал всю ночь. Казалось, что нашу кошку невозможно примирить с появлением щенка. Но под утро я ее поймал и накрепко запеленал ей ноги бинтами. А потом подложил к котятам, которые тут же принялись ее сосать. Через минуту подсунул и щенка. Тот не растерялся и присоединился к компании. Кошка извивалась, страшно завывала, но бинты не позволяли ей пустить в ход когти. Утром она уже смирилась со своей участью, прияв в свою семью еще и щенка.

И так месяца два столовался этот «котопес» Пыжик на кошачьих харчах, подрастая не по дням, а по часам. Скоро он уже больше кошки был. Поймает ее на дворе за шиворот, несет на подстилку, положит ее и сосет… Вся деревня приходила на это чудо глядеть… Потому и прозвали моего Пыжика Котопсом, ну, да он и не обижался.

…До Большого Леса было еще далеко, темнеть начало. А мне нужно было пройти две недружественные деревни: Костенское и Братовец.

Ребята из этих деревень воевали с нами давно. И когда мы возвращались из интерната по субботам, они караулили нас, чтобы подраться. Если мы шли всей гурьбой, противники наши не решались затевать сражение, а только провожали нас от деревни до деревни, обстреливая снежками, но если нас было мало, или ты шел один, тут уж держись: скоро по загривку находят, а то и нос расквасят для порядку…

Но и мы им спуску не давали: только сунутся чужаки в нашу деревню, вся ребятня боевой «сбор трубит».

Наверное, сегодня для кого-то покажутся странными и удивительными такие нравы, только у нас никто обиды друг на друга не держал: ни маленькие, ни большие ребята. Каждая деревня тогда защищала свои пределы от вторжения чужаков. Может быть, потому Россия и сильна была боевым духом своим в защите и большой и малой родины.

И все же я рассчитывал, что смогу незаметно просочиться деревнями: темно да и морозно засады устраивать. Но ошибся.

В Костенском вывалили из проулка трое ребят, и пошли за мной следом до другой деревни, которая желтела огнями в километре через поле.

Можно было броситься в бега и оторваться от преследователей. Но показывать неприятелю свою слабость было противно, и я пошел к следующему деревенскому редуту. Не доходя до Братовца, я увидел, как от темнеющих на фоне звездного неба домов выделились еще три фигуры и преградили мне путь.

Я остановился. И тут сзади догнал меня увесистый удар, от которого я ткнулся лицом в снег. Тут же на меня кто-то навалился, но я изловчился и вывернулся, оставив внизу нападающего. Меня окружили, я тяжело дышал, готовясь встретить новую атаку.

Но мой верный Котопес, ощерился, залаял, срываясь на визг, и попытался укусить первого парня, стоящего передо мной.

Ребята попятились. Я позвал Пыжика к себе, готовый к новой атаке.

— Чего делать-то будем? — сказал старший парень в фуфайке и шапке с заломленными назад ушами. — Если по-честному, то надо один на один. Вот Венька тебя стукнул, так с ним и дерись.

Вытолкнули Веньку, который, как я увидел, не горел большим желанием драться. Но деваться было некуда. Мы сцепились и покатились по снегу. Скоро я был уже наверху. Венька хлюпал расквашенным носом.

— Ну, все по-чесноку, — сказал старший парнишка. — Только мы вас потеряевских все-равно колотить станем, если через нашу деревню пойдете.

Я ничего не ответил, поправил почти пустой рюкзак на спине и пошел дальше. Впереди уже темнел елками на фоне звездного неба Большой Лес.

Глава 2

Большой Лес

Он был и на самом деле большим этот лес. Километров на четыре тянулся он вдоль дороги, а крылья его уходили в стороны на десятки километров. Старики рассказывали, что когда-то в этом лесу стояла большое и богатое село Великое, увидеть которое редко кому доводилось.

Пряталось село от злых глаз кочевников, частенько наведывавших в эти края, от разбойников и ненасытных слуг княжеских. Попасть туда можно было, только зная тайные тропы и дорожки через зыбучие трясины.

Будто было в том селе всего вдоволь: и хлеба, и молока, и меда, и холстов, что жили там счастливые и свободные люди, своим трудом украшавшие землю.

Рассказывали, что еще в незапамятные времена нашелся недобрый завистливый человек и привел отряд княжеских воев на Великое Село. И будто бы ушло оно из глаз ворогов, как провалилось сквозь землю. А княжеские слуги заплутали и потонули в болотах.

С тех пор, говорили в деревне, будто слышат люди, собирающие на болоте ягоды, или покосники на дальних лесных пожнях время от времени то колокольный звон, то шум водяной мельницы, то доносятся чуть слышно песни праздничных игрищ… А видеть то Великое Село больше никому так и не доводилось… И порой в мечтах своих грезил я таинственным Великим Селом, страстно желая увидеть его хоть одним глазком.

Вышла луна, стало светло, как днем. С волнением и трепетом, я вступил под своды волшебно украшенного Большого Леса, заиндевевшего и оцепеневшего от мороза. Мне было немного страшновато, но одновременно покойно и радостно, словно лес этот был моим домом, который хранит от всяких внешних невзгод.

Я прошел, наверное, километра полтора в звенящей тишине. Время от времени пушечно лопались от мороза стволы деревьев, не успевших избавиться вовремя от лишней влаги, да скрипел снег под моими валенками. Еще километров пять… — и засветятся в ночных полях окна родной деревеньки.

И тут в глубине леса раздался леденящий душу крик:

— Пу-у-го-о!

Этот крик, как удар колокола отозвался во всех концах леса и вернулся обратно.

— Пу-у-го-о!

И вслед за этим криком по лесу раздался зловещий раскатистый смех:

— Ух-ха-ха-а!

Сердце мое скатилось было к пяткам, но тут же вернулось.

— Это же филин кричит! — Догадался я. — Филька перелещается!

Я снова пошагал по скрипучему снегу к дому.

Этого филина знала вся наша деревня, хотя он и жил в дупле огромной ели Большого Леса, которой было уже лет триста.

Он жил одиноко. Не поддерживал отношений ни с кем из обитателей этого хмурого елового леса. Многие обитатели были для его просто пищей: мыши, летучие мыши, птицы.

И только по весне в гулких сводах освободившегося от снега леса леденящими криками подавал он весть своей пернатой ушастой братии, что еще жив и готов к продолжению рода.

У него была хорошая память. Он много знал и помнил. Однажды его подстрелил охотник, перебив свинцовой дробью крыло. Филин спрятался в зарослях молодого ельника так, что собака охотника не могла добраться до него. А нашел его уже обескровленного и измученного наш деревенский пастух дядя Паша Велесов, ходивший в лес за убежавшей коровой.

Он посадил филина, уже не способного сопротивляться в рюкзак, и вынес в рюкзаке домой в деревню. Одна ушастая голова торчала из рюкзака, но и она вызвала переполох пернатого населения деревни: кур, ворон, ласточек и сорок. Они тучей носились над пастухом и сидевшим в рюкзаке филином и заполошно кричали. Но пастух в обиду своего нового лесного товарища не дал.

Дома он вправил филину крыло, сделав из лучинок шину, чтобы быстрее срослись кости. Накормил рыбой, напоил водицей… Так между человеком и птицей возникло особое доверие.

Оставлять дома раненую птицу Велесов не решился, и утром филин отправился на правом плече пастуха в подскотину, вцепившись в фуфайку своими железными когтями. Он был роскошно красив: мраморный с голубым отливом с темными вкраплениями, луноликий с огромными оранжевыми глазами и задорно точащими ушными перьями над головой.

Филин не так хорошо видел в утреннем свете, как ночью, мир представлялся ему размытым, и он крутил головой, пытаясь разглядеть его получше.

Через неделю филин уже начал подниматься на крыло. В ночном, когда пастух со своей собакой дремал у костра, филин заступал на дежурство. Он садился на изгородь и обзирал ночные окрестности. Ничто не ускользало от его всевидящих оранжевых очей, ни мышь полевка на земле, ни летучая мышь в воздухе.

Он увидел, как вышла из лесу к стаду, хоронясь в кустах, знакомая волчица, владычица Кащеева логова. Она была тоща, шерсть на ней висела клочками, голодные глаза сверкали в ночи, а с оскаленной пасти скатывалась слюна.

Выждав момент, бросилась она на теленка, и вслед за ней метнулись к стаду молодые волки. Теленок, сбитый с ног, жалобно закричал, трубно заревела корова-мать. Опустив рога, она устремилась спасать телка, атакуя волков. Но нападающих было много, и они не позволили корове придти на выручку, хватая ее за ноги и преграждая путь.

И тут филин, сидевший на изгороди, взмыл неслышно над землей и, стремительно пролетев над стадом, вцепился в волчицу железной хваткой.

Волчица бросила теленка и, стремясь избавиться от птицы, перекатилась через голову, подминая собой филина, но это не спасло ее от капкана когтей.

На шум прибежал пастух, вооруженный одним лишь посохом.

Велесов ударил волчицу посохом. И та, развернувшись, щелкнув в ярости зубами, побежала к лесу. Филин все еще не отпускал свою жертву. Вслед за ней трусливо, поджав хвосты, помчались остальные волки…

— Пуго! –Закричал пастух. — Оставь их.

Филин словно понял своего спасителя и, разжав, когти взмыл в ночное небо.

Волки под свист и улюлюканье пастуха улепетывали к лесу.

Пуго давно знал эту разбойную семейку. Она обитала за большим Ванеевским болотом на Кащеевой согре в завалах буреломов. Когда выходили они на свой промысел, ничего живого в лесу не оставляли, разоряя гнездовья птиц, устроенных на земле, давя без пощады и счету молодь кабанов и лосей, загоняя в трясины взрослых секачей и сохатых, которых в открытом бою им было не взять… Не брезговали они и деревенскими собаками, таскали овец и ягнят, нападали на телят и даже на лошадей…

Они выходили из болота по Старой Гати, которая была устроена когда-то крестьянами из кондовых сосновых стволов, казалось бы, не подверженных гниению. Но против болот не устояло даже сосновое смолье. Гать со временем местами изтрухла, и дорога эта стала таить в себе опасность для путника навеки погрузиться в болотную пучину.

В самом дальнем углу Болота, куда иной раз заносили филина крылья, был остров, на котором когда-то обособленно и замкнуто жили люди. Может быть, это и было то самое таинственное Великое Село, про которое даже Пуго почти ничего не знал.

…Крыло у Пуги скоро совсем поправилось и Велесов вечером отнес его в лес. И снова Пуго стал жить в дупле старой ели, по ночам охотясь на мышей.

Глава 3

Волки

И вот шагаю я лесом, тороплюсь.

— Пу-у-га-а! — Снова раздалось в лесу. Но я даже не вздрогнул на этот раз.

Чего мне бояться нашего деревенского филина? Но не прошел я и половины Большого Леса, как совсем рядом раздался волчий вой, да такой, будто целый хор голодных на спевку собрался…

Волки! Пыжик сразу сунулся мне в ноги, хвост поджал, скулит жалобно. Видимо, встречался с ними в прошлой жизни…

Чего делать? До деревни еще километра четыре, не добежать…

Подавляя страх, я прыгнул с дороги в снег и начал пробиваться по сугробам к большим елкам, хорошо они росли рядом.

Подхватил я под одну руку щенка и полез по веткам повыше. А волки — тут, как тут. Меж елок серыми тенями снуют, зубами щелкают.

И вот сижу я на елке и понимаю, что надежды на спасение нет. И что удивительно, не страшно ни сколько. Мороз так сковал — себя не чувствую, только щенка к груди прижимаю негнущимися руками. А потом и вовсе теплей стало, вроде бы дремa одолевать началa… Сладкий такой сон, будто дома на перине…

И тут слышу, возле лица моего словно ветерок пролетел. Открываю глаза — филин рядом кружит. Сел на ветку и хохочет.

— Ух-ха-ха!

Прошло немного времени, а у меня глаза опять закрываются.

И тут опять этот хохот.

— Э-э, да ведь это он мне спать не дает.

И тут вижу: срывается Пуго с ветки и пикирует прямо на волчицу.

Та он него в сторону шарахнулась, только клыками щелкнула, пыталась в прыжке ухватить птицу. Да не тут-то было.

Волки как по команде в круг сгрудились, ощерились, так что филину стало невозможно нападать на них. Кто-нибудь да успеет перехватить птицу на подлете. И тогда останутся от нашего защитника одни перья да когти…

Сидят волки, смотрят на меня голодными глазами, напротив филин на суку оранжевыми глаза сверкает, будто в переглядки с волками играет, и только у меня глаза мои слипаются, веки словно свинцовые…

Я не видел, как исчез Пуго. Я словно провалился в забытье. И в это время руки мои разжались и, слабо взвизгнув, мой Пыжик полетел вниз.

Тотчас внизу раздалось злобное рычание и отчаянный визг щенка. Волки в мгновение ока разорвали его на части. Я был в таком отчаянии, что готов был прыгнуть с елки вслед за ним. И только вид этой кровавой сцены остановил меня.

И тут я услышал, как в морозном воздухе сверлит какой-то. И все громче, громче этот сверлящий звук. Оглянулся я: в небе звезд — страсть, а меж ними сполохи играют. А звук все громче, а сполохи все ярче. И тут весь лес во всех его промороженных пределах и углах огласился раскатистым звоном, словно остекленевший воздух на тысячи осколков разбился и засверкал, засиял нестерпимо.

Я понял: это запоздалый трактор возвращался с пожен, видимо, сено вез на коровник с покосов.

Волки словно растворились в сразу потемневшем лесу.

Скатился я с елки, кое-как выбрел на дорогу. Трактор с сеном мимо едет, не видит меня, а у меня и ноги не шевелятся. Стою и реву от отчаяния. А слезы тут же на ресницах леденеют…

Как я оказался на дровнях — не знаю. Будто какая-то невидимая рука подхватила меня и опустила в сани. Закопался я в сено, а в голове уже толи соловьи поют, толи филины кричат, толи волки воют…

Сколько я в этом бреду был — не знаю. Очнулся — трактор стоит, и нет никого.

А мне, видимо, уж совсем невмоготу было, такой озноб напал, что, кажется, вот-вот душа моя отлетит в небеса. И, слышу, кто-то мычит потихоньку, а в ночи двери щелями светятся. Пошарашился я к тем дверям, благо они не закрыты были, и попал на ферму.

Вижу: фонарь горит керосиновый. Коровы на соломенных подстилках лежат. А одна в тесовой загородке стоит, смотрит на меня внимательно и призывно так мычит.

Отвернул я вертушок — и к ней в загородку. Соломы там было по колено, а в соломе теленочек лежит, и тоже на меня внимательно смотрит… Я опустился без сил рядом с ним, к теплому его боку прижался, а с другой стороны корова привалилась, горячая, как печка. И стало мне сразу легко и спокойно. Уснул, как в омут провалился.

И снилось мне явственно, как будто стою я на улице посреди деревни, в небе луна светит прожектором. Так светит, что все видно, как днем. Урони иголку и ту найдешь. И чувствую, что словно какая-то неведомая сила поднимает меня над землей.

И вот я уже парю над деревней, над заснеженными крышами ее, над оцепеневшими, похожими на крахмальные простыни полями, лесами в снеговых шапках, над извивами рек, мельничным омутом, на котором сидит стая волков, подняв к небу морды, и воет в тоске на луну…

А неведомая сила уносит меня дальше и дальше к темным борам и бескрайним, выбеленным снегами болотам, и вижу я, что среди этих болот с редким мелколесьем загадочный остров, словно изнутри светящийся теплым золотистым светом… Огненный!

И я вижу, средь заиндевелых сосен рубленые дома-терема, с высокими крышами, украшенными резными коньками, с резными крыльцами, светящимися окнами в деревянном кружеве… Вижу ледяные горы, по которым лихо катаются парни и девчонки, вижу катящееся под гору колесо в круге полыхающего огня…

И невесомое тело мое подхватывает воздушный поток и уносит меня в безбрежные звездные дали, где в Млечном пути вращается звездное колесо миров и галактик…

…Утром, слышу, сквозь сон кто-то меня окликает. Поднимаю глаза: стоит надо мной чудище лесное лохматое… А мне не страшно нисколько. Пригляделся — так это пастух наш деревенский Паша Велесов в драном полушубке.

Глаза под кочками бровей у него словно буравчики острые. Борода чуть не до пояса седая, волосы до плеч. И сучковатый посох в руке.

— Как хоть ты, парень, попал-то сюда? — Спрашивает.

Я сразу не соображу где я, как попал сюда, оробел. Не знаю, что и отвечать.

Только тут Паша улыбнулся в бороду и сказал ласково:

— Пойдем-ка, в сторожку. У меня чай свежий заварен.

И тут в сторожке у водогрейного котла стал я рассказывать Велесову, как на елке от волков спасался, как филин Пуго прилетал и мне уснуть не давал, и на волков нападал, как волки моего щенка разорвали.

Велесов выслушал меня, головой покачал:

— То-то я, думаю, Пуго под окном кричал, в стекло стучал. Вышел скотину доглядеть и тебя обнаружил…

Он погладил меня по голове негнущейся пятерней.

— Какие испытания — то на тебя, душа моя, выпали. Тут и взрослый бы себя потерял. А ты, видишь, вон, выстоял.

Он помолчал и говорит:

— Не простая история эта. Со смыслом Так-то. Получается, что Ветка да Пуго тебе жизнь спасли. Ты теперь перед ними в долгу… Не зря наши предки небесную корову Земун считали покровительницей всего славянского племени.

Удивился я:

— Корова? Покровительница человеческого племени?

А Велесов только улыбался в бороду:

— Давно это было. Многие тысячи лет назад…

Странный, однако, это был человек — дядя Паша Велесов. Кто он, откуда пришел в нашу деревню — никто не знал, продолжал дед Маркел. -. Поселился в брошенной избушке на краю деревни. Из всего имущества было у него только носильное белье да старый вытертый полушубок.

Летами он пас колхозное стадо, зимами сторожил на дворе. Редко кто от него слово слышал. Бирюк бирюком.

В деревне поговаривали, что Велесов водится с лешим в лесу и кикиморами болотными, с которыми у него будто бы договор заключен, чтобы те не чинили вреда скотине. Чтобы ни волк, ни медведь на колхозных животин не покушались. Будто бы по этому договору пастуху не полагалось иметь при себе оружие…

А весной мы сами видели, как обходил он стадо с какими-то мудреными заговорами. А в руках-то была у него веревка с замком. И как обошел он стадо с этой веревкой, так взял их и закопал на краю деревни у поскотины. Мы все это наблюдали, прячась за можжевеловыми кустами, которые густо росли по краю пастбища. Хотели мы выкопать велесовскую веревку с замком, да забоялись, а вдруг какой заговор подействует и на человека.

Пашу в деревне считали не только пастухом, но и скотским знахарем. И про скотину много знал, лечил ее травами и какими — то собственными снадобьями… Бабка Марья Мосяева говорила как-то на посиделках, что он и на людей порчу может навести и снять ее, и кровь заговорить…

И вот этот нелюдимый, таинственный и страшный человек разговаривал со мной. Охотно разговаривал и ласково. И у меня прошли все страхи, нелюдимый Паша Велесов открылся неожиданной, притягательной стороной.

…Не ведаю, как родители узнали, где я нахожусь, но примчались они на ферму вместе с доярками, идущими на утреннюю дойку.

Всю ночь не сомкнули они глаз, с фонарями и факелами разыскивая меня по лесу. И когда нашли окровавленный снег, истоптанный волчьей стаей, в том месте, где простился с жизнью мой верный Пыжик, не чаяли найти даже косточки моей. Вот было у них радости, когда увидели меня живого и здорового.

Дома за пирогами вспомнила матушка моя дядю Пашу Велесова.

— Ясновидящий он. Точно у него дар есть. Мы к нему и побежали спросить, не укажет ли он места, где тебя искать. А вот они оба два сидят, посиживают.

— Велесов говорит, что меня Ветка спасла. Он еще говорил, что все от коровы пошло. Будто была в древности такая небесная корова Земуна, от которой люди начались.

Матушка моя не стала возражать, а задумалась глубоко. А бабушка даже слезу смахнула.

— Что случилось? — Говорю я ей. — Вот он я. Никакой беды нет… Пыжика жалко?

— Жалко. Как не жалеть безвинную животину. Я, говорит, корову свою любимую вспомнила. Малину. Накануне опять привиделась во сне. Стоит будто бы у ворот и смотрит с укоризной, словно в душу заглядывает мне: мол, что это ты, хозяйка меня позабыла, Все коровы давно по дворам, одна я, словно сиротина бездомная. Проснулась в слезах: « Господи, да что же это ты память мою не отпускаешь? Столько лет прошло…»

Глава 4

Потеряево

— Так называлась наша деревня. И то верно, затерялась она в лесах и болотах средь многочисленных рек и медоносных лугов, как некогда легендарное Великое Село. Дальше Потеряева дорог не было. Но сколько всего замечательного, интересного и волшебного было вокруг. Старики говаривали, что в прежние царские времена в Устье Имаи стояла Пристань, к которой причаливали большие пассажирские пароходы. На луг выносили матросы граммофон с пластинками, издававший волшебные звуки вальсов. Барышни в шикарных платья танцевали под них с кавалерами и матросами.

По берегу Имаи стояла большая и богатая деревня Селища, напротив ее на другом берегу благоденствовала деревня Заречье. Три речки одна по-за другой впадали в большую реку сразу за деревней. Но деревни эти с затоплением Рыбинского водохранили ща расселили, дома были перевезены в Потеряево, стоявшее на высоком холме. С той поры в нашей деревне появились края, которые получили весьма оригинальные названия в устах деревнских острословов: Старая и Новая Деревни, Притыкино, Подгорье, Замостье, Шапкино и еще одно название, которое произносилось только шепотом на ухо друг другу. Название это, как бы теперь сказали «18+». И я не стану его здесь называть.

О реках мы. Самая загадочная и таинственная — Судьбица. Начиналась она в дальних краях и имела в начале своем другое называние — Судебка. Но на подходе к болоту словно ныряла в него, скрываясь под моховым покровом, лишь изредка открывая черные бездонные окна, и снова пропадала, и текла невидимо многие километры. Потом вырывается она на волю уже полноводною и сильною и долго течет вопреки большой реке рядом с нею, но в противоположном направлении…

Самая обжитая река — Имая, на ней сохранялись еще остатки трех мельниц с глубокими омутами и заводями, и одна мельница была действующей, на которой царил деревенский мельник Костыгов.

У мельницы всегда стояли подводы с зерном, которое везли со всей округи. Тут был своеобразный деловой и культурный и, как бы теперь сказали, досуговый центр.

В омутах булькались мужики с бреднем, на берегу варили уху, тут же пиликала гармошка, и стоял оглушительный хохот, потому что на мельнице, как не остановимая вода, рождались и уходили в историю байки, бухтины, побасенки о также неостановимо проистекавшей деревенской жизни.

Обычно в конце июля воду из мельничной запруды спускали, поднимая для ремонта деревянные ставни, запиравшие сток. Вода бурным потоком устремлялась в образовавшийся проем, у которого мужики ставили невод с огромной чупой, в которую битком набивалось рыбы. Рыбу ту волокли на берег, делили на всю деревню, а из остатков варили общую уху и устраивали пиршество с выпивкой, гармонью и плясками…

От нашей деревни до большой реки было не более десяти минут ходу. Сначала полем, потом нужно было спуститься в низину, поросшую темным ельником, пересечь ее, и открывалась величественная картина полноводной Шехони.

Еще совсем недавно реку перекрывала плотина, бетонные плиты и гранитные валуны которой виднелись в воде. Здесь был один из многочисленных шлюзов старой Мариинки искусственной водной системы, которая была главной водной дорогой, построенной еще при царе Горохе в прежней России.

Но скоро эта система перестала удовлетворять нуждам страны. Началось строительство новой. Старый канал вместе со своими шлюзами уходил под воду.

И только несколько старинных, преимущественно деревянных шлюзов от старого канала сохранялись, как чудо. И среди них был и наш шлюз Судьбица на Шексне.

От старого шлюза оставался лишь песчано-гравийный насыпной островок, на котором стоял домик смотрителей шлюза Голубевых.

Как обычно по выходным они топили баню, дым веселыми куржавчиками поднимался в небо, отчего остров казался большим пароходом, плывущим без устали в неведомые края.

С островка по деревянным воротам можно было пройти на берег, где стояло несколько типовых домов, в которых жили семьи Смелковых и Агапитовых так же бывших работников канала, оставшихся без дела. Они не уехали лишь потому, что были не в силах расстаться с привычным бытом и очарованием близкой воды.

Всю зиму каждое воскресенье мы ходили на шлюз париться в бане. С осени, пока лед не покрывало снегом, ходить по реке было необычайно волнующим и интересным занятием. На мелководье видно было, как тугие струи реки шевелили воздушные пузыри подо льдом. Рыба почему-то шла на мелководье, и залив представлялся огромным аквариумом, в котором плавали ерши, окуни, налимы и щуки. Они не боялись нас, хотя в эту пору деревенские жители ходили на лед глушить деревянными колотушками налимов.

…После бани пили чай у Голубевых или Агапитовых. И тут было не переслушать увлекательных рассказов о загадках и тайнах речных омутов и бучил.

Старик Голубев рассказывал, что на глубине у шлюзовых ворот с незапамятных времен живет то ли гиганский сом, то ли сам водный дух — Чарандак. Мол, время от времени показывается он у шлюзовых ворот, распускает по течению моховую гриву свою, и снова канет в бучило.