Бесплатный фрагмент - Детство

Детство

— Пороть будешь? — спросил я у матери, которая нервно сжимала в руках ремень с массивной латуневой бляхой.

— Надо бы! — в сердцах проговорила мама и продолжила, — Тебе в школу скоро, а ты… Папа, ну хоть ты сделай что-нибудь?..

В ожидании выхода деда я прислушался к происходящему на улице. Шум утихал, сгоревшие два стога сена, на окраине села, тушили всем миром, но меня согревало понимание того, что я оказался прав, учитывая влияние ветра и погодных условий в виде жары я выиграл спор у Вадика, соседского пацана и по совместительству моего друга.

— Я так и знал!.. — со своей коронной фразой дед выходит в коридор. — За одним ребёнком уследить не могут… Сильно горело? — Дед улыбаясь смотрел на меня. Я лишь кивнул. Зная характер деда, я просто выдохнул, пороть не будут, это точно.

— Папа, председатель милицию вызовет или уже вызвал.. — в слезах проговорила мама.

— И чё? — дед был абсолютно спокоен. — Ну сжёг он это сено, и чё? Дальше двора они не пройдут, убью на хрен…

Несмотря на шутливый тон, зная деда, я тогда уже понимал, он это сделает, и причём с такой же лёгкостью, как каждую осень рубил курицам головы.

— Иван Александрович, — послышался голос бабушки, — отстаньте от ребёнка, сено не люди, потушили и забыли, а у ребёнка сегодня занятия…

— Хорошо, роднусик. — вздыхает дедушка, а я боком вдоль стены проскальзываю в большую комнату, где за столом с неизменным пасьянсом сидела моя бабушка Анна Ивановна; до сих пор для меня остаётся величайшей тайной, как потомственная дворянка, выпускница смольного института, ну и дочь врага народа, вышла замуж на фронте за лейтенанта гопника, детдомовца. Но факт остаётся фактом, по иерархии семьи бабушка была основой семьи, и даже сейчас, с гордой осанкой восседая за столом, ей было достаточно удивлённо поднять бровь и конфликт был исчерпан.

— Иван, — проговорила бабушка, — я не желаю видеть в своём доме не только председателя этого учреждения, но и представителей карательных органов, а теперь, внучек, возьми вон ту книгу…

Последующие пару часов пролетели незаметно, опираясь на мои бесконечные «почему», бабушка с лёгкостью и доступно рассказывала всё, от истории до географии, от физики до химии.

— Ты пугач сделал? — спрашивала она, чуть заметно улыбаясь.

— Ну да. — с гордостью говорил я.

— Свинец в трубку залил?

— Конечно, бабушка, он же не стрельнит. — тараторю я.

— Не стрельнит, а не выстрелит, — поправляет она, — а почему не выстрелит?

— Ну это, потому, ну… Все так делают… Баа-буу-шка, — законючил я.

И тут же, в доступной для детского понимания форме, я прослушал лекцию по химии, физике и о том, что для мальчика оружие — это естественно, впрочем последнее относилось скорее к матери, которая пыталась что-то возразить, ссылаясь на мой крайне юный возраст. Лай нашего дворового пса Шарика на время прекратил учение и я, пользуясь моментом, вылетел во двор, переступая через порог я уже вступал во владения дедушки, ибо дом — это вотчина бабушки, а вот остальной мир — это было безоговорочное владение деда. У калитки трехметрового забора стояли наш участковый дядя Серёжа и председатель совхоза.

— Иван Александрович, — официально начал председатель…

— Привет, — перебивает его дед, — смотрю сморкаться научился, — кивает дедушка на уголок носового платка, что торчит из нагрудного кармана пиджака.

— Мы постановили… — не обращая внимания на дедушкин выпад, продолжает председатель.

— Что ты там постановил? — усмехается дед, — Ты забор второй год поставить не можешь, поймаю твоих курей у себя в огороде, порублю на хрен, и вообще, шёл бы… Ты мне в школе надоел, как был дурак, так и остался; интересно, а власть всегда дураков любит?

Дед абсолютно спокойно, как на уроке, рассматривает нашего председателя. А почему, как на уроке, да все просто, дедушка и бабушка всю жизнь работали учителями в школе, после войны, когда их сослали на сто первый, работы не было, ну не говно же на ферме месить, тем более с их образованием. А так как предыдущий пред совхоза мечтал чтобы его сын вырвался из деревни в город, то он, наплевав на многое (тем более вскоре оттепель нагрянула), и принял их на работу в школу. Сына лоботряса бабушка подтянула, в итоге тот поступил в московский вуз, стал диссидентом и сел за самиздат, но это другая история. А нынешнего председателя понять можно, вроде и меры принять нужно, а с другой стороны, зная крутой нрав деда ещё со времени школы…

— Дедушка, а ты застрелишь его? — выглядывая из-за спины деда и глядя на председателя, говорю я.

— Обязательно, внучек, сам думаю, почему раньше не сделал. — усмехается дед.

— Какой хороший мальчик, сразу видно — порода. — вымученно произносит председатель. А дядя Серёжа произносит самое тупое, что я слышал до сих пор.

— Это чей же такой будешь, мамин или папин?

— Дедушкин, — отвечаю я и добавляю — и бабушкин.

Дед, глядя на этих двух представителей власти, вдруг резко меняет тон.

— Значит так, сено спишешь, с внуком я поговорю, он больше не будет. Не дай бог, — дед тычет пальцем в грудь председателя, — ты меня знаешь, меня не посадят, а твои сиротами останутся. Серёжа, — дед удостаивает наконец-то взглядом участкового, — бумагами своими жопу подотри, надеюсь все поняли?

Те кивают и вскоре разговор перешёл на неинтересные для меня хозяйственные темы, а я тем временем умчался в сарай, переживать случившееся. Получалось как-то неправильно, были вдвоём с Вадькой, отвечаю я, хотя идея то его опять же. За этими переживаниями меня и застал дед.

— Пошли, покурим, — говорит он мне и через минуту, на крыльце в тени, дед закуривает, а я приготовился слушать.

— Видишь ли, внучек, — начинает дед, — ты оказался дурак, но это проходит, объясню почему… Ты был с Вадькой и ты позволил чтобы он руководил тобой, вот поэтому, внук, отвечаешь ты, а не он.

— Ну он же друг, — возражаю я.

— Когда вы воробьёв из рогатки стреляете, друг, а что сейчас? Когда нужно было кого-то наказывать, он что сказал? Правильно, это не я это он.

— Дедушка, но почему, он же друг? — Окончательно запутался я.

— Всё просто, дружба — вещь затратная и она штучная, а ты мне сам скажи, что для тебя больнее будет, когда тебя ремнем лупить будут или Вадика?

— Конечно меня. — не задумываясь говорю я.

Ну вот ты сам и ответил, — усмехается дед, — пошли, пугач свой покажешь.. Детство.

В сарае я достал свою гордость — гнутый гвоздь, медную трубку, приплюснутую на одном конце, ну и жгут в виде резины от велосипедной камеры.

— Ну давай, собирай, — усмехнулся, — посмотрим, как оно на деле.

Я, затаив дыхание от волнения, собираю пугач: сера с двух спичек крошится во внутрь, для верности внутри трубки прессуется гвоздём, жгут натянут. Понтовито отставив руку, жму на жгут, резкий грохот выстрела заставляет вздрогнуть. Я с гордостью смотрю на дедушку, однако тот моих восторгов не разделяет.

— Неплохо, внучок, — говорит он, — звучно бахнуло. А теперь скажи, зачем это надо?

Я путаюсь мыслями, пытаюсь объяснить свою радость от грохота, запаха, как кажется почти пороха, и так далее… Но дедушка поднимает руку и произносит:

— Толик, внучок, ты пойми, есть бессмысленные вещи, такие как твой пугач. Ну бабахнул ты, возможно, кого-то напугал, но дальше то что? — И, видя моё замешательство, продолжает, — Я поговорю с бабушкой. Возможно, и постреляем из настоящего ружья…

У меня от грядущих перспектив перехватило дыхание. В мечтах я уже с ружьём, спасаю всех, кого не попадя. Естественно, от фашистов, потому что других врагов на то время никто не знал. От переизбытка чувств я решил сгонять в соседнюю деревню, благо не далеко. Дело в том, что между старой деревней и селом расположилось озеро, почти круглое, диаметром ну максимум с километр. По сути озеро использовали как пруд и карась, даже если в нём был, то крайне редко, поэтому, пробежав километр, я очутился во дворах деревни.

Зачем я сюда пришёл, не было понятно даже мне, но я бродил по вымершей улице и предавался своим детским фантазиям. Как-то так получилось, что друзей у меня не было (чуть позже я скажу, почему) и мой придуманный мир на то время заменял мне всё. Я был, как говорили в то время, «выблядок»… Всё потому что мать с отцом были в разводе, отца я никогда больше не видел, да и не помнил, а мать до конца своих дней просто тихо ненавидела меня за то, что я «поломал ей жизнь». И поэтому соседские мамки запрещали своим отпрыскам дружить со мной, чему я поначалу был огорчён, но потом всё потихоньку устаканилось. Ближе к вечеру, уже другой дорогой, я возвратился домой. Зайдя во двор со стороны картофельного поля через задние ворота, я столкнулся нос к носу с мамой.

— Нагулялся? — спросила она и, не дождавшись ответа, сказала, — Иди, тебя дедушка ждёт…

Дедушка на добровольных началах исполнял роль моего личного повара. Ворча себе под нос вечное «ребёнка угробите», он кормил меня убийственным для современных детей и не только, рационом: на сковородке тонкими ломтями жарилось сало с огромным количеством лука, запах стоял умопомрачительный.

— Во, наконец то! — обрадовался дед, — Садись, уже всё готово.

Странно конечно, но дед всегда чутко знал время моего прихода, каким образом — до сих пор не знаю.

— Бабушка думает, мол, не рано ли тебе ружьё в руки давать, хотя мелкашку, думаю, в самый раз… Ну так придумал, что ответить, на что тебе пугач? — с усмешкой спросил он, зная мою привычку додумывать потом.

— Знаю, — ответил я и стал перечислять доводы, — у мальчишек есть у всех, потом это зыканско — стрелять…

— Подожди. — перебивает меня дедушка, — Вот к примеру, враги напали, а ты с пугачом что ли?

— Нууу… Яяя… Это, ну дедушка… — законючил я.

— Так вот, внучок, у всего должна быть цель: к примеру, есть ружье, ты стреляешь, или во что-то, или в кого-то, правильно?

Я кивнул; меня одновременно и пугала, и завораживала манера бабушки и дедушки разговаривать со мной, как со взрослым, это и вроде как возвышало, но в то же время и накладывало какую-то ответственность.

— Понимаешь, многие люди как твой пугач — грохот есть, а толку нет. — продолжает дед, — И то, что у других есть — это, конечно, хорошо, но у тебя есть выбор — или как все, или сам по себе…

— Александрович, не рано учишь? — раздался голос бабушки.

— Да нет, потом, сдаётся мне, некому будет: Тамарка замуж выйдет, дети другие будут, а наш никому будет и не нужен. — с какой-то горечью провидца отвечает дед и добавляет, — Поешь — сходи к бабушке.

Я торопливо доедаю и бегом в комнату, рядом с «императорским» местом бабушки стоял уже приготовленный для меня стул. И началось… Хохоча над бабушкиным юмором, я в своеобразной форме, на примерах узнавал, вернее, познавал мир.

— Внучок, самое страшное — это когда говорят: «Подумай, перед тем как что-то делать». Это не всегда так: если ты действительно хочешь — то делай, если будешь думать — то не сделаешь никогда. — говорила, посмеиваясь, бабушка.

— Это как, баушка? — сверкая глазенками спрашивал я.

— А вот так… — отвечала она, — Ты ведь хочешь собаку?

— Конечно хочу! — выпаливаю я.

— Так что мешает? — продолжает бабушка.

— Мама против. — погрустнел я в ответ.

— Так собака-то твоя. Ты готов за неё взять ответственность? — выделяя слово «ты», проговорила бабушка.

— Я понял! Я всё понял! — закричал я в ответ, расцеловал бабушку и на улицу. Хандры не было, я могу всё, в меня верят, несмотря на возраст, в меня верят! Хотелось поделиться этим, но не с кем…

Между тем, народ собирался на улице, время девять вечера — время возвращения частного стада, у каждого дома с открытой калиткой стояли хозяева Мурок, Бурёнок, Красух и так далее. По негласному расписанию, жизнь на селе начиналась после вечерней дойки, поэтому молодёжь уже готовилась. И вот, поднимая клубы пыли и оставляя лепёшки, как лавина потекло стадо; на несколько сот дворов приходилось такое же количество коров… Хотя вру, плюс тёлки, бычки, и у многих были по две, а то и три коровы. И вот эта лавина, вперемешку с баранами, двигалась по улице. И не было ни одного дня, чтобы потом до полночи кто-нибудь не носился по селу в поисках баранов или коровы.

В середине стада, гордо тряся кольцом в носу, двигался чёрный приземистый бык. По слухам, он не раз уже менял пастухов, поэтому его боялись. Но когда он поравнялся с нашим домом — не знаю, почему, рука опустилась в карман, спички накрошились сами, жгут до упора, гвоздь зафиксирован… Бросок в быка, пугач попадает в бок, отскакивает и уже ударившись о землю… В общем, пугач с восьми серных головок спичек разнесло. Вернее, гвоздь вылетел точно, на мгновение стадо застыло, бык заорал (не замычал, а именно заорал) и началось…

Детство

Бык рванул со скоростью хорошей гончей собаки, разгоняя на своём пути всех вверенных ему животных. Я же, не ожидав такого, застыл с открытым от изумления ртом.

— Пугач отдай. — тихо проговорил невесть откуда-то появившийся дед. Я жалобно посмотрел на него, он вздохнул и произнёс, — Надо было чтоб выпороли.

А на другом конце улице бык, с красными от боли и страха глазами, как говорится, не вписался в поворот и, снеся створки ворот, гостеприимно снёс капот новой копейки главбуха тёти Оли, казалось бы все, но бык, будто понимая что свершилось непоправимое, и теперь одним битьем на скотном дворе не ограничится, видно совсем съехал с катушек и рванул «задами», тоесть огородами. Муж тёти Оли, дядя Серёжа, на свою беду возвращался огородами после банного дня, изрядно румяный после встречи с друзьями, с тазиком и авоськой, с грязным бельём, открывая калитку со стороны огорода, внезапно очнулся на куче навоза, снесенный мощным торсом быка. Как обошлось без серьёзных травм — тайна тайная, но в знак своего чудесного спасения дядя Серёжа напился в умат, избил тётю Олю, выпорол сына и, с чувством собственного достоинства, удалился через озеро к тётке Нине, местной давалке. Та имела неоспоримое преимущество, не имела не только коров, но и куриц, но был самогонный аппарат, который впрочем стоял без дела, ибо брага выпивалась раньше, чем приходила мысль о её переработке. Всё это я услышал, сидя на кухне, пока мою судьбу решали взрослые в «зале». Бабушка хохотала, дед усмехался, одна лишь мама с отчимом, дядей Геной (по совместительству сыном указанной выше Нинки), что-то пытались доказать.

— Внук, иди ко мне. — услышал я голос бабушки. Чтоб не попасть ненароком под материнскую руку, я проскользнул в «залу».

— Он больше не будет. — твёрдо сказала бабушка, гладя меня по голове, — Ребёнка не трогать, а то, что он такой, вина ваша.

— Я так и знал, — раздаётся коронная фраза дедушки, — за одним ребёнком проследить не могут…

— Папа… — начала была мама, но осеклась под суровым взглядом деда.

— Лучше не папкай, — заявил дед, — пошли, внучек.

И мы вышли в комнату деда. Надо сказать, что бабушка, как дворянка (причём потомственная), терпеть не могла коров, ей скорее всего казалась, что с появлением этих животных статус будет утерян. «Пока я жива, я не позволю ни себе, ни кому-то из семьи оскотиниться!» — говорили она, я по наивности думал, что это относится только к коровам, но… И лишь много позже я понял, что она люто ненавидела советскую власть и все что с ней связано, и даже своего отца, лихого рубаку друга и начштаба Фрунзе, имевшего за гражданскую два красного знамени, и как вследствии отсидку в посёлке Ош Кухта Якутской ССР, тоже не очень любила, хотя и не отказалась по обыкновению многих в то время. Не знаю о дальнейших последствиях, так как наступил новый день и новые заботы поглотили меня с головой. Дед разбудил меня рано и, заговорщиски шепча, произнёс. — Давай, внучек, завтракаем и на озеро.

Я, в предвкушении чего-то нового, быстро проглотил все что было, и мы с дедом вышли на задний двор. Каждую весну трактор пахал всю линию улицы за домами, шириной метров сто, где все дружно на майские сажали картошку. И вот тут, между двух тропок, дед достал вожделенное мною ружье.

— Ну, внучек, у тебя почин сегодня, — ласково произнёс дед, переламывая двухстволку и загоняя в неё патроны. Установив ствол на рогатину, он поманил меня.

— Держи приклад крепче, так, так, молодец… — приговаривал дед, стоя позади меня и руководя процессом.

— Я сам… — хрипло проговорил я шёпотом. Внутри меня все пело, я ощущал себя взрослым и уже мысленно представлял себя, как я свысока буду смотреть на сверстников, ещё бы, ведь только недавно мы вдыхали запах, упоительный запах стрелянных гильз, украденных у взрослых; и те, у кого были отцы, хвастались их не существующими трофеями, где они, сыновья естественно, играли главную роль. А тут я, безотцовщина, могу просто, как будто нехотя, говорить о калибрах, отдаче…

— Ну давай, родной, не спеши. — слышу я голос деда… С силой уперев в плечо приклад, я, потеряв дыхание, как говорится, рву курок… Грохот выстрела оглушил меня, плечо онемело и, если бы не руки деда, опозорился бы точно, отлетев на пару метров; но с открытым ртом, не замечая его рук на своих плечах, я уже уверенно жму на второй курок… Когда утих шум в ушах и стала улегаться эйфория, я вдруг увидел себя как бы со стороны, с улыбкой идиота, сжимающего в руках ружье, а рядом стоял дед… Все верно и правильно, ребёнок, если он мальчик, с детства должен приучаться к оружию, оно делает из тебя ответственного и дисциплинированного человека, с оружием ты не как местный дурачок Горохов, а уже почти мужчина.

— Пошли к бабушке чай пить. — говорит мне дед, принимая из моих рук ружье. Ох, как мне не хотелось отдавать его, продлить эти минуты обладания, но…

Дома я, стараясь не сорваться на щенячий визг, пытался степенно рассказать бабушке, как оно было. — … Ничего такого и не было, стрельнул и стрельнул. — как казалось степенно закончил я свое повествование.

— Не стрельнул, а выстрелил, — поправила меня бабушка, — рука сильно болит? — Видя как я поморщился, спросила она.

— Да не очень. — стараясь терпеть произнёс я.

— Понятно. — бабушка грозно посмотрела на деда. — Ты куда смотрел?

Дедушка лишь вздохнул.

— Ох, порода ваша. — покачала головой бабушка. Меня намазали мазью, напоили чаем и уложили отдыхать. Я уже тысячный раз прокручивал в голове картину своего триумфа на улице, как в обед пришёл неожиданный гость…

В этот раз участковый дядя Серёжа был сух и строг. Сначала он потребовал деда сдать ружье и, когда был послан по конкретному адресу, пригрозил судом и умчался в райцентр на разъездном совхозном «бобике». А дед только посмеивался, и он также пребывал в хорошем расположении духа, когда отчим, придя на обед, рассказал что случилось. Дело в том, что за нашим домом, прямо за нашим участком картошки, перевернутой буквой Г стояла котельная труба, а в высокой части обитали электрики, слесари и так далее. Стреляя второй раз, так как ствол находился на рогатину, я отвёл ружье в сторону…

— Короче, Иван Александрович, — говорил дядя Гена, — мы с самокрутом с напарником с обхода шли, слышем выстрел, над бошкой пролетело, ну мы и присели, я остался, а самокрут побежал до котельной…

— И чего? — усмехается дед.

— У Райки, фельдширицы, сидит жопой в тазу, — продолжает отчим.

— Надо же так… Хорошо пошла, кучно, молодец внук. — удовлетворённо говорит дед, — Хорош «лизунец».

— А холостыми нельзя было, папа? — произносит появившаяся мама.

— Так я соль «лизунец» испытывал. — говорит дед, подмигивая мне. Я выскочил на улицу, меня душила злоба на все, сначала на себя, мне надо было, как пионеру герою, признаться, но что-то говорило внутри меня что это то неправильно. И вскоре я уже злился на участкового дядю Серёжу. Ведь он угрожал неприятностями самому родному и близкому мне человеку — Дедушке. Побить я его не мог, сжечь его дом я не мог (из-за его злобных собак бегающих по проволоке). Поэтому решение возникло сразу, где боевые патроны у деда я знал, где стоит ружье я тоже знал… Я мужчина и я убью его… Тем более он в райцентр уехал, затемно должен возвращаться. Ну, дядя Серёжа, я отомщу, плохо ты нашу породу знаешь, вертелось в голове. До вечера оставалось не много, ждём как говорится… Детство

До вечера оставалось не много, ждём, как говорится…

Время до нужного часа тянулось долго; я бесцельно шастал из комнаты в комнату, под насмешливые взгляды дедушки и бабушки. Наконец, все стали расходиться по комнатам, ночь брала своё, но несмотря на усталость, сон меня не брал. Внутри все кипело, детская решимость — великая сила; и вот, когда по моему мнению все должны были уснуть, я выбрался из под одеяла. Осторожно, стараясь не шуметь, я пробрался в кухню, там в углу, рядом с газовым баллоном, был люк в подпол, а там за банками и стеллажами было вожделенное царство, царство оружия, патронов, пороха, все то, что является мечтой любого нормального мальчишки. Как можно тише, я, не включая свет, нашарил металл ствола, патроны в ящике, на ощупь пару штук и на выход.

— Далеко, внук, собрался? — услышал я в темноте голос деда, от неожиданности я растерялся и… разревелся.

— Ну-ну, успокойся. -гладил меня дед по голове. — Пошли на улку. — ласково говорит он и выводит меня на крыльцо. Закурив, он выжидательно смотрит на меня.

— Я просто, я хотел, — начинаю лепетать я что-то в своё оправдание.

— Никогда, слышишь, внук, никогда, никому не обьясняй зачем ты что-то делаешь, тем более не смей оправдываться. — раздаётся позади меня тихий, уверенный голос бабушки.

— Так вы знали, вы все знали… — шепчу я, и мне становится обидно от того, что я ещё по сути маленький, и многое не могу. Бабушка присаживается рядом.

— Я горжусь тобой, ты молодец. — ошарашивает она меня. В голове каша, как так, я приготовился к самому суровому наказанию, а тут… Мне всегда импонировало то, что бабушка и дедушка всегда воспринимали меня всерьёз и обращались, как с равноправным взрослым; на все мои «почему» всегда находилось время и ни разу я не слышал привычное как от матери «тебе рано» или «уйди не мешай». Вот и сейчас бабушка, улыбаясь смотрела то на меня, то на деда.

— Если ты, Толя, решил что-то, то делай, это твоё право, но сначала нужно взвесить и решить, так ли это. — по своей учительской манере продолжает бабушка. — Помни, что рядом есть мы, мама, и как это может отразиться на нас.

Многое я, конечно, недопонимал, но впитывал, как губка, чтобы потом, спустя время, ещё раз пропустить через себя.

— Бабушка, — наконец решаюсь я задать главный вопрос последнего времени, — а почему мама говорит, что я ей всю жизнь сломал?

Бабушка вздыхает и, подбирая слова, решает все же ответить:

— Это она сама сломала, но люди всегда ищут кого-то, на кого можно свалить. Поэтому, Толик, всегда ищи причину неудач в себе. К примеру, вот ты на велике ехал и упал, поцарапал ногу, кто виноват?

— Велик, то есть цепь, она слетела. — уверенно говорю я.

— Так, — улыбается бабушка, — а почему она слетела?

— Так я натянуть забыл…

— Ну, и кто виноват?

Бабушкин вопрос ставит всё на свои места: оказывается, всё проще, чем кажется и я уже не вспоминаю то, что случилось, и начинаю сыпать вопросами. А по вопросу о сломанной жизни я уже потом нашёл ответ. Все дети сельской местности старались учиться как можно лучше, чтобы потом поступить хоть куда-то, но в городе, остаться там навсегда и забыть деревню как страшный сон; многие родители того времени помнили ещё советское крепостное право, когда паспорта хранились в сельсоветах и без справки оного даже в райцентр выехать было проблематично. Вот поэтому и бухала деревня, корчилась в муках, и как бы не идеализировали то время, было всякое… Все мои тётки и дядьки разъехались по городам, кто-то лучше устроился, кто-то хуже, но а моя мама была для всех неудачницей, а таких у нас во все времена любят, тем более баба приехала «с прицепом», то бишь со мной. И, когда я был рядом, я словно напоминал об её ошибках, и от этого… А тогда я был счастлив, рядом были бабушка и дедушка, и беззаботное детство.

Ба-бах!!! На огороде раздался грохот выстрела.

— Иван! Ты опять за своё? — нарочито строго спрашивает бабушка.

— Да, Пинигин за закуской в огород полез, хотя надо в медпункт зайти, узнать. — флегматично отвечает дед.

Дело в том, что высокий палисадник дед по просьбе бабушки делать не стал, дабы не портить вид из её окна, но проблему деревенских алкашей, ныряющих за закуской, решил просто и по военному. Была взята доска, на ней установлена трубка под патрон, жгут, собачка по типу самострела, электрод, заточенный, и нитка, натянутая вдоль грядок, и… Вскоре делегации в медпункт стали напрягать местную фельдшерицу и не только. Вот и сейчас дедушка усмехаясь продолжил.

— Не, пинижёнок дурак ей богу: раз в месяц лезет, так соли не напасешься. Родная, может дробью зарядить?

— На всех свинца не хватит, — вздыхает бабушка и добавляет, — а жаль…

Утром я первым делом решил все же посмотреть поближе дедовское изобретение, пройдя уже вдоль ослабленной нитки, я нашёл первую, ту, что сработала, и, быстро сообразив, где остальные, без труда нашёл и их. Сидя на корточках в тени от сарая, я разглядывал одну из конструкций, простота и таящаяся в ней сила завораживала, я оттягивал электрод, но, не зная как зафиксировать, плавно ставил на место, мне безумно хотелось быть таким же, как мой дед — смелым, умным и, да просто хотелось и все.

— Ген, огурцов к обеду сорви, — слышу я голос матери…

«Огурцов, каких огурцов, тут вот оно че, а она, огурцов ей подавай», — думалось мне. Наконец-то я решился, встав над конструкцией так чтобы она была между ног, я оттянул на сколько можно электрод. Грохот выстрела оглушил, в клубах дыма, так как дедушка для своих приблуд щедро использовал дымный порох, я испытывал гордость, я смог, я молодец. Отчим, сидел возле грядки, сжимая руками ногу, и с ненавистью смотрел на меня.

— Больно, дядя Гена? — спросил я, но скорее с интересом иследователя.

— Пошёл вон! — прошипел тот. Я интуитивно знал, что придёт время и он отыграется на мне за всё, но уже тогда понимал, что как бы не было, на поклон не пойду…

— Ничего, — по-детски уверенно говорю я, — до свадьбы заживёт.

На крыльце хохочет дедушка.

— Внук, иди сюда, — зовёт он, — никого не убил?

— Не, не успел. -мотаю я головой.

— Пошли, сегодня брат твой приедет… — напоминает он мне. Значит будет весело, мой двоюродный брат Юрка — это сила, поэтому карбид, что я свистнул в кочегарке, будет в тему.

Детство

Но чем отличается детство от той же самой прыщавой юности, так это умением не заморачиваться долго на какой-нибудь проблеме; так вот и сейчас мы с Юриком остановились возле мотоцикла «Минск», неосторожно прислоненного к забору. Мотоциклом «козла» (в широком смысле этого слова) назвать было трудно, но он ездил, а это и есть главное. Отчим купил эту кучу металлолома аж за четвертной (при зарплате сто десять) и приволок его на «официанте» домой. Мать его радости не оценила и, как итог, отчима отлучили от стола, тела и других приятностей, короче неделю отчим жил по месту работы, пока дед не рявкнул на мать и та всеже привела похудевшего, но довольного отчима домой. Неделю, вечерами, чудо техники перебиралось и наконец-то завелось. На первый выезд вышли посмотреть все и, под напутствие матери «чтоб ты убился, скотина», отчим наконец-то стал мотовладельцем. И вот теперь мы с Юркой стояли возле этого чуда и…

— Давай прокатимся? — предлагает Юрец. Никаких мыслей о последствиях не было, честное слово, просто было одно но…

— Ноги до земли не достают, — вздыхаю я.

— Давай с лавочки, я толкану. — возбужденно шепчет Юрка.

— Давай. — соглашаюсь я, и мы с трудом катим мотоцикл к скамейке. Отчим часто катал меня, поэтому на все свои «почему» я знал ответы, то есть: сцепление, газ, скорость я знал. К примеру, примотанная проволокой Г-образная фигня с болтом — это вниз — первая, остальное — вверх. Ну вот и скамейка. Как заправский мотогонщик, качаю мотик, в баке булькнуло.

— Давай. — пересохшим от волнения голосом говорю я. Мысль о том, что если не заведётся и мне придётся падать, даже не приходила. Поэтому, толкнув меня под горочку, Юрка побежал рядом, чтобы успеть запрыгнуть. «Минск» взревел, видно сцепление или ещё что я не дожал, мотоцикл качнуло и Юрка кричит.

— Получилось, давай!!!

И я выжимаю газ… Это сейчас придумывают ограничители скорости и прочию лабуду, а техника того времени просто не могла физически разгоняться, вот и мой «минскач» имел потолок в шестьдесят и все, совсем все. Но меня это не интересовало, я гордый и счастливый катил по улице… Цель была одна — в центр, там пятачек с обелиском и асфальт, так называемая площадь; все чин чинарем, по периметру находилось все, сельмаг, контора, клуб, трибуна из досок, в общем, центр всей жизни. Пацаны с улицы, разинув рты, с нескрываемой завистью застыли, когда я с ревом выехал на асфальтируемый пятак, где в центре стоял уродливый типовой обелиск, и стал наматывать круги. Меня переполнял даже не восторг, нет, это было чувство превосходства над всеми, я просто кружил вокруг памятника, который в народе имел название «золупа», и наслаждался.

— Толян, зырь, Генка идёт. — окрик Юрки приземляет меня. И точно, отчим, которого Юрка так и называл всегда по имени, остолбенел, увидев меня на «козле». Я же, слегка растерявшись, дал газа. Треск шум и тишина… Очнулся я уже в окружении тёток, лёжа на полу, в рассоле из маринованных кабачков.

— Живой, че ему будет. — услышал я чей-то голос и окончательно пришёл в себя. Юрка стоял чуть в стороне и безмятежно улыбался, и как оказалось было от чего. Увидев отчима, я отвлёкся и автоматически прибавил газу, поэтому деревенские бабы, стоя в очереди, весьма удивились, когда дверь в сельмаге слетела с петель и прямо в прилавок влетел мотоцикл, с двумя малолетними придурками. Наша продавщица однако отнеслась к этому абсолютно спокойно, будто мотоцикл в прилавке — это обыденное дело, она просто послала гонца до деда и, удостоверившись, что руки ноги целы, смолила беломор на крыльце. При появлении дедушки, весь курятник затих.

— Ну? — лаконично спросил дед, презрительно осматривая народ у магазина.

— Тут вот такое дело, Иван Александрович… — начал было парторг нашего совхоза дядя Вася «Пахом», но был грубо прерван.

— Рот закрой, тебя не спрашивают. Дед выискивает глазами кого-нибудь, кто бы мог внятно объяснить произошедшее.

— Знаете что, я, как парторг… — не унимается Пахом.

— Ты мне в школе надоел, все время на всех бегал жаловаться, поэтому и сейчас партейный. — усмехается дед. — Юра, иди сюда. — зовёт он брата.

Тот вкратце, как любит дед, объясняет.

— Вышли, стоит, взяли покататься, а тут Генка, газ дали, повернуть забыли, все живы. А так все хорошо.

Юрка стоял, изображая стойку смирно, и почти по уставному «ел глазами» начальство в лице деда.

— И все-таки, мы поставим вопрос… — не унимался Пахом.

Дед просто двумя пальцами ухватил его за выпирающий кадык и, глядя на хрипевшее лицо, спокойно произнёс.

— Я тебя, суку, удушу. А ставить ты даже бабу свою раком не сможешь, поэтому книжечку свою красную в жопу засунь!

Дед отпустил тело, с брезгливостью вытер руку о вымпел «передовик производства» и произнёс.

— Долго лежать то будешь? Пошли, тебе ещё с бабушкой говорить.

После этих слов он подошёл к продавщице и за минуту уладил все вопросы. Отчим вставляет дверь, делает ремонт и оплачивает разбитый товар, за то, что оставил мотоцикл без присмотра. Зная крутой нрав деда, отчим спорить не решился. И под занавес, дед купил развесных ирисок и,

насыпав нам с Юркой по целому карману, отправился с нами домой. В глазах всей деревни мы выглядели, как инопланетяне. Как так, угнали мотоцикл, разбили магазин, и вместо порки, избиения и причитаний на всю улицу, как это принято у «нормальных людей», конфеты в карманы и ничего… Даже подзатыльников. Уже подходя к дому, мы успокоились окончательно, и произошедшее выглядело не так трагично. Поэтому, когда мать попыталась меня ударить, я опешил, но суровый окрик бабушки, наблюдавшей все из окна, пресек эту попытку.

— Не сметь! Умру, делай что хочешь. Родить любая дура может, а ты воспитай! Так, теперь оба сюда, и лучше вместе с дедом, рассказывать будете. В своей комнате, среди придуманных игр, где я же и был самый-самый, я стал пытаться обдумывать всё, что видел и слышал. И помаленьку до меня стала доходить та самая, настоящая, то ли правда жизни, то ли просто неприятие всего окружающего.

Выходило, что все вокруг построено на вранье, а обидно вдвойне от того, что тебе врут твои близкие люди и ещё заставляют верить этому всему.

Не удержавшись я пошёл к бабушке. На удивление спокойно она выслушала меня и, пока дедушка с гостями курил на крыльце, спокойно ответила,

— Знаешь, внук, вранья в чистом виде нет, а есть желание людей верить. Ты понимаешь?

Я отрицательно замотал головой.

— Ладно, давай по-простому, — продолжила бабушка, — мама тебе говорит что ты самый умный, красивый и сильный, так?

Я кивнул.

— Но это для неё, для остальных ты, возможно, хлюпик, дурак и урод. Выходит, что мама врёт?

Я остолбенело молчал.

— Ни капли не врёт, — продолжала бабушка, — она говорит тебе то, что ты хочешь слышать, не более. А вот тут от тебя, внук, зависит, кто ты, так что на вранье основано всё.

— И чего делать? — выдавил я из себя.

— Да, ничего. — улыбнулась бабушка, — Просто никому и ни во что не верь, потому что, если ты поверил, ты по сути уже раб. Ты же не хочешь быть рабом? Только единственный, кому никогда не нужно врать — это себе, внук.

Тем временем дедушка, проводив гостей и войдя в комнату, словно слышав наш разговор, продолжил,

— А теперь, внук, пошли в клуб, там кино привезли, и там я добавлю ещё кое-что…

Мысль о кино на время вытеснила все остальные. Собравшись за пять минут, я уже стоял у калитки вместе с Юриком, который уже вернулся с соседней деревни от своих друзей. О, сельский клуб, киносеанс, это было вожделенное место всех пацанов; сколько разбитых носов и покалеченных судеб. Пять копеек дневной детский, десять вечерний, мы шли на вечерний, в фойе клуба стоял старый, кривой, местами засаленный и порваный бильярдный стол, где березовыми киями, нещадно выпачканными мелом, молодёжь, и не только, играли «партии века»…

— Здрав, Ван Саныч. — послышалось со всех сторон как только мы вошли. Парторг, он же по совместительству глава образованной ветеранской организации, рыхлый и круглый, как колобок, с засаленной орденской планкой, на не менее засаленом пиджаке, суетливо забегал возле нас, пытаясь что-то сказать, но дедушка отмахнулся от него брезгливым жестом руки, на что тот среагировал мгновенно, то есть исчез.

— Здорово, Саныч, — к деду подошли ещё два таких же мужика.

— Своих привёл? Молодца, мы тоже, — проговорил один из двоих.

Все трое хоть и отличались друг от друга, но единило их одно — спокойная уверенность в себе и даже чувство превосходства, что ли. Выйдя на крыльцо, один уверенно вынул из кармана бутылку красного и стакан.

— Давай, Саныч, редко видимся, хоть и живём рядом. — сказал он, наливая вино в стакан. — Как знал, что тебя увижу. Давай за наших, за Сиваш…

Дедушка молча выпил, а я запомнил незнакомое слово и решил при случае узнать.

Лишь потом, спустя много лет, я стал понимать, что эти трое со всей ветеранской «шелупони» были настоящими. Они не рвали глотки с трибун, никуда и никого не призывали. Они знали цену этим призывам и лозунгам. Это их лица перекашивало, когда по радио или по телевизору с одной программой (да, друзья с одной, второй канал — это был удел крупных городов) слышались бравурные песни о войне, исполняемые еврейскими мальчиками. Они не смотрели фильмы про «мы победим», они просто на майские собирались у моего деда и молча пили. И мы, дети, не решались подойти к ним, чтобы не нарушить то хрупкое и святое, под названием «Память». Они все ушли рано, но и сейчас мне хочется сказать спасибо, просто спасибо за всё…

Киносеанс был вполне сносным, увлёкшись «Неуловимыми», мы с братом не замечали, что двери зала то открывались, то закрывались, и по залу то там, то тут, вспыхивал оживленный шёпот. Причина была проста — киномеханик один, сёл много, и на «кино» к нам приехала делегация местного «бомонда» с соседней деревни, что не понравилось нашим. И поэтому, когда мы выходили из зала в фойе, берёзовых киёв не было, а на улице была вторая серия боевика под названием «Наших бьют». Разгорячённые самогоном две толпы месили друг друга с каким-то животным азартом. Про «лежачих не бьют» тут никто не вспоминал; если кто и отползал в сторону из приезжих, то тех добивали местные «дульсинеи», визжа от восторга.

Дедушка закурил и с усмешкой, посмотрев на побледневших меня и брата, как-то обыденно проговорил,

— Пошли до дома, бабушка ругаться будет, и так поздно…

Я намертво вцепился в руку деда, вокруг били друг друга мужики, которые сильнее, здоровее деда и… Мы пошли. Спокойно, будто в сельпо за хлебом, дед шёл через эту свалку людских тел и перед ним все расступались. Наверное так же идёт и ледокол, спокойно и уверенно. Лишь один раз дед освободил руку и поймал за шиворот мужика с окровавленным лицом,

— Васька, мразь ты такая… — процедил дед сквозь зубы. Я оторопел, такого голоса я у дедушки не слышал никогда. В нём словно проснулся тот детдомовец времён голода, его юность гопника и фронтовая молодость. — Не дай бог ты хоть одну штакетину вырвешь…

— Я понял, Ван Саныч, понял… — прохрипел Васька.

— Пшёл вон! — дед оттолкнул его от себя.

Драка осталась уже позади нас, а я продолжал цепко держаться за руку, Юрка, как обычно отстал, чтоб «позырить» ну и разжиться какой-нибудь мелочью.

— Испугался? — услышал я ласковый голос дедушки.

Я в удивлении посмотрел на него, метаморфоза была разительна, минуту тому назад я был уверен, что мой дед способен убить, а сейчас снова такой же ласковый и добрый…

— Их не надо бояться, они же животные, — продолжал дед, не дожидаясь ответа. — Они, как собаки, чувствуют, что ты их боишься и нападут. А так — ерунда это, внучёк…

— А как люди могут быть животными? — спросил наконец-то я.

— Просто, Толик, всё просто. Вот смотри, собака наша, Шарик, охраняет двор, и если кто чужой придёт — она его укусит, правильно?

Я кивнул.

— Так и тут, наши охраняют свою территорию, но стаей, — продолжал дедушка. — Вот и немцы, когда напали — мы их победили, потому что за свою территорию дрались, — неожиданно подвёл он итог. — Но у каждой стаи есть вожак, правильно?

Я снова кивнул.

— А почему?

— Потому что он самый сильный! — с уверенностью говорю я.

— Не, внук, он просто очень умный, — усмехается дед. — Вот ты многих полководцев знаешь?

Я с радостью начинаю перечислять, а дед выждав немного, срезает меня вопросом,

— Хорошо, ты их знаешь, а солдат всех знаешь?

Я осёкся.

— То-то же. — усмехнулся опять дед. — Есть стая и есть вожак, есть отряд и есть командир. Ну ничего, разберёшься сам…

Возле дома стояла мама и отчим, причём в лице которого произошли некоторые изменения.

— Папа… — начала было мама, но осеклась под насмешливым взглядом деда.

— Чё, Генка, тоже досталось? — с иронией спросил дед проходя в дом, — Ничего — ничего, на вас как на собаках…

Бабушка укоризненно покачала головой.

— Вань, если внук будет хоть наполовину такой же, как ты, я ему не завидую, — произнесла она непонятные слова.

— Почему наполовину?! — вскричал я, — Я хочу быть как дедушка.

— Диагноз ясен, — вздохнула бабушка, — второй Сизов, хотя, может, это и к лучшему. Иди спать, дедушка-два…

Дедушка хохотал возле печки, глядя, как мама пыталась залепить раны и царапины отчиму, бабушка улыбалась, значит всё хорошо и я пошёл…

Нет, не спать. Ночь обещала быть весёлой… Детство

Как только все в доме утихло, я замер в ожидании. Время тянулось медленно, больше всего я боялся уснуть, но тихий стук в ставни заставил вздохнуть с облегчением. Тихонько открыв окно, я перелез через подоконник, и вот я уже вдоль кустов сирени крадусь на улицу. Там ожидали уже пацаны, с кем условились ещё давным давно рвануть в сторону болота Тегерек. Село медленно засыпало, а я, брат Юрка и Женька Пинигин, втроём, подбадривая себя, шли на край села.

— Блин, — говорил Юрка, — там точно нечисть водится и нам надо посмотреть; вон баба Маша, колдунья, не зря тудой бредает.

Мы с Женькой кивали, хотя не знаю как у него, но у меня в груди холодело. Несмотря на звездную ночь, болото выглядело чёрным пятном на чёрном фоне; в общем, жутко. Резкий, плачущий вопль выпи заставил вздрогнуть и сесть на землю.

— Тьфу, ты падла! — выругался по-взрослому Юрка и мы, чуть отдышавшись, направились дальше. Но пройдя ещё немного оцепенели. Где-то возле болота зажглись фары автомобиля, затем другого. Мы не сговариваясь развернулись и рванули бегом до села… Дедушка сидел на крыльце и курил, увидев меня улыбнулся.

— Набегался?

Я же, с круглыми от страха глазами, начал нести детскую чушь, где переплелось все и мистика, и шпионы, и прочее. Дедушка, выслушав мой лепет и подождав пока я успокоюсь, произнёс.

— Внучек, самые главные наши страхи — это, когда мы что-то не понимаем. А если что-то не понимаем, то часто придумываем себе черт знает что, а на самом деле все просто. Вот ты видел на болоте, или рядом, огни фар и, не понимая сути, придумал уже историю про ведьм, шпионов и инопланетян, так?

Я смутился, а дед продолжил, и от простоты ситуации мне стало и стыдно, и смешно одновременно. Суть истории была такова. В свое время для «нагула жирка» селянам в нашей местности разрешили держать песцов, соответственно для сдачи шкур в государственную заготконтору. Деньги платились небольшие, но все же, но помимо официальных появились и «чёрные» заготовители. Естественно деньги были серьёзные. Партия и правительство по старому методу, когда осознало, что мимо кассы проходят какие-то деньги, решило запретить, указом, все чин по чину. Но люди, дорвавшиеся до денег, с прибором клали на всех, и поэтому тайные фермы продолжали существовать. А органы надзора вместе с милицией получали свою долю и были счастливы. Ибо перспектива выйти из дома и не вернуться была гораздо ближе, чем грозные окрики с того же областного центра. Вдоволь посмеявшись над моими страхами, дед спросил.

— Дядя Витя завтра корову резать будет, смотреть пойдёшь? Кровянка точно будет… — сказал он, намекая на свежую жареную кровь с луком. Я согласно кивнул. Жизнь в деревне, как ни говори, она немного другая; когда дедушка рубил курам головы, мы с братом Юркой с каким-то восторгом даже смотрели, как обезглавленные курицы, брызгая фонтанами крови, носились по двору. В то же время сын моей тётки забился в доме и жадостливо хныкал. Зато, когда мы сели ужинать я не удержался.

— Жалко, Лёша, курицу, правда?

Тот пустил слезу и промямлил, — Да, она же живая была…

— А кушать не жалко? — ехидно спросил я под молчание взрослых. Тот покраснел и разревелся, на что тётка решила высказать все, что она думает по поводу моего воспитания. Дед резко оборвал её.

— Если хочешь вырастить из своего, сопляка, делай; а пока я тут хозяин, и будет так, как я сказал, не нравится — уезжай…

На этом вроде все и закончилось, но внутри у меня что-то осталось такое, что даже сейчас я не могу сформулировать.

— Дедушка, а как же дядя Витя будет Машку резать, ведь он же хвалит её, она самая лучшая у него? — задаю я, наверное, самый основой вопрос…

— Видишь ли… — начинает дедушка, но внезапно мы оба слышим голос бабушки.

— Внучек, вот когда ты пропалываешь грядку и я говорю тебе, что ты самый лучший и у тебя хорошо получается, что ты делаешь?

— Конечно я стараюсь сделать лучше. — не задумываясь говорю я.

— Ну и зря, — огорошила меня бабушка. — человек от скотины отличается тем, что он не нуждается ни в чьём одобрении или порицании, он сам знает, что делать, как делать и насколько делать.

Я замер, словно перед очень каким-то важным открытием, в моем детском сознании стало формироваться нечто новое, не похожее ни на что чувство.

— Так вот, если мне скажут… — начал я.

— Всё верно, — тихонько перебивает меня бабушка, — если вдруг тебе скажут, что ты — трус и не можешь спрыгнуть с дерева, то у тебя два выхода, либо в могиле, либо жить дальше. Никогда не разменивайся на мелочи, жизнь тебе предоставит много шансов погибнуть…

— Подожди, бабушка, — говорю я, — если меня хвалят, значит это мне врут? И, если меня проверяют на храбрость, то тоже врут?

— Да. — просто говорит бабушка. Только одно дело, когда тебе говорят это дома, свои люди; другое — это, когда другое.

— А как понять? — задаю я вопрос; самое интересное, что несмотря на поздний час, мне совсем не хотелось спать, голова гудела от бесконечных «почему». В тот поздний вечер в моей голове родилось то, что потом не раз служило оберегом от многого, — это сомнение; сомнение во всем, во всех. После того вечера я все больше погружался в книги и мои почему, бесконечные и наивные, ни разу не оставались без ответа. Интуитивно я, наверное, предчуствовал, что более никто и никогда я не даст мне ответа ни на одно мое почему, и поэтому я торопился… А тогда я дал себе слово, что никогда не буду скотиной, которая позволит ради дешёвых и пошлых похвал ишачить, чтобы потом пойти под нож…

А с утра мне надо было в школу, в так называемый «подготовительный класс».

С самого подъёма у меня было стойкое отвращение ко всему происходящему, и даже на едкие замечания дедушки я молчал.

— Ну, что, внук, готов к труду и обороне? — хохотал дед, куря возле печки. — Это тебе не мы, смотри сам…

Я просто молчал, но уже на улице у меня возникла не злоба, скорее ненависть ко всему происходящему. Толстая тётя Валя, которую ещё недавно вытаскивали из канавы, тащила своего сына, вечно ссавшегося в штаны, в школу; по этому поводу она обрядилась (в ту пору модные) сапоги-чулки и горделиво смотрела на всех, мол я не просто, а я вот.