Бесплатный фрагмент - Держать марку!

Начало биографии

Когда перед кем-либо неожиданно открывается дорога в самостоятельную жизнь, и ему предстоит сделать первые шаги, то, я считаю, любой из нас задумывается, а как у меня это получится.

Той далекой весной, неожиданно для себя, мы вступили в самостоятельную жизнь — неясную и манящую. Мы — это полтора десятка выпускников техникума, приехавших работать помощниками машинистов электровозов.

Каждый из нас мог выбирать себе место будущей работы. но мы никак не предполагали, что выбираем и судьбу. Просто никто пока об этом не догадывался.

Вариантов выбора имелось довольно много — мои однокурсники поехали в разные концы страны — от Ярославля до Норильска.

Я решил поехать в Горький, он привлекал тем, что там, в Консерватории, училась моя сестра Наташа. Кроме того, одно необычное событие в жизни бабушки Саши, также оказалось связанным, правда, не с городом Горьким, а еще с Нижним Новгородом.

Бабушка о том случае рассказывала со смехом, и это запомнилось, а потом стало одной из причин выбора места будущей работы. Бабушка, да и Наташа тоже, говорили об этом городе, как интересном, большом и красивом.

Кроме меня, желающих туда поехать набралась большая компания. Собираясь в дорогу, я не предполагал, что уезжаю из Вологды, можно сказать, навсегда, и стану бывать дома лишь наездами.

Приехали мы в этот волжский город в самом конце марта. Весна уже чувствовалась во всем, и особенно, в настроении.

Наш поезд прибывал рано утром. Сквозь вагонные окна и легкий туман мы пытались рассмотреть электровозы или какие-нибудь другие признаки электрифицированной железной дороги. Но напрасно, никаких примет мы не увидели — ни опор с проводами, ни самих электровозов.

Озираясь по сторонам, с некоторым недоумением мы вышли из вагона и принялись расспрашивать первых встреченных железнодорожников — работают ли у них электровозы. Но все махали на нас руками, как на дурачков, — какие электровозы — вы же видите — вокруг одни паровозы.

Это известие для нас стало неожиданным и неприятным сюрпризом. Мы, оказывается, первые электровозники в Горьком, но почему тогда нас не встречают, хотя бы цветами.

Оглядываясь по сторонам в поисках оркестра, мы вышли из вокзала, перешли широкую площадь, и сразу наткнулись на Управление Горьковской железной дороги.

Там тоже было подозрительно тихо — ни оркестра, ни цветов. Зашли внутрь, но заспанный тамошний вахтер вообще не понимал, о каких таких электровозах мы спрашиваем, тем более в такую рань.

Он сообщил, что до начала работы Управления еще почти три часа, поэтому предложил нам немного потерпеть, чтобы узнать о своих электровозах.

Мы оставили на вахте вещи, и чтобы скоротать время, решили пройтись по городу. А Управлению дороги дали возможность оценить торжественность момента, и успеть подготовить достойную встречу молодых специалистов.

Хотя настроение наше малость испортилось, но на душе у меня радостно полегчало. А радовался я тому, что освободился, наконец, от своего «угла» — большого и увесистого чемодана.

Чем я его наполнил перед отъездом из дома, теперь уж не припомню. Но был он тяжел, как с камнями. Мне его даже помогал тащить мой дружок — добрый и сильный Виктор Г. Мой чемоданище он назвал «мечтой оккупанта».

Город поразил нас утренней чистотой, тишиной, но и красотой, В столь ранний час почти никого из прохожих мы не увидели на улицах, а встречали нас лишь туман и весенняя прохлада. Скоро по красивому мосту мы перешли через Оку и поднялись на высокий откос над рекой.

Ширь сливающихся Волги и Оки произвела большое впечатление, да и город понравился множеством старинных домов, красивой крепостью над рекой и просторной набережной.

Мы немного осмотрелись, походили по волжскому откосу, а скоро и время пришло идти в Управлении железной дороги, чтобы узнать о нашем неясном электровозном будущем

Приняли там нас радушно, правда, без цветов и оркестра, но заверили, что тут же электрифицируют дорогу, и пустят электровозы. Но мы-то представляли — это дело не быстрое.

«Железные дорожники» тоже знали об этом. Поэтому пока не помчатся электровозы, нам предложили равноценную, на их взгляд, замену — поработать на паровозах. Скрепя сердце, мы согласились, не возвращаться же домой, не солоно хлебавши.

Распределили нас в два депо — грузовое и пассажирское. Я оказался в грузовом. Пожалуй, совершенно случайно в нем собрались самые активные и веселые ребята из нашей группы.

Через день — другой мы прописывались в Горьком, какой-то важный милицейский чин обрадовал нас — вы, де, становитесь жителями третьего города СССР. Он слегка надменно и немного заносчиво посоветовал начинать гордиться этой высокой честью.

Слышал бы он, как в очереди к этому начальнику нас просвещал какой-то бывалый горьковчанин. Он про своих земляков говорил нелицеприятно, но и с апломбом: «Нижегород — либо вор, либо мот, либо пьяница, либо жена — гулявица».

Поселили нас в общежитии, которым следовало бы начинать гордиться. Но выглядело оно простым бараком, стоящим между железнодорожных путей. Преимущество нашего жилья состояло, пожалуй, только в том, что находилось оно близко от депо. Тем самым мы экономили время в пути на работу, иначе говоря, больше спали, а в молодости кто от этого откажется.

Хотя у нас в бараке имелся бильярд, но не было душа, зато рядом, в депо, помыться можно в любое время. Скоро мы убедились, что после работы на паровозах мыться надо столь основательно, но об этом надо будет рассказать отдельно.

Депо наше называлось Горький — Сортировочный, потому что располагалось близ станции Сортировочная, но, возможно, имелся и обратный вариант причины такого названия.

Приняли там нас хорошо и опять поклялись, что через пару лет мы будем работать на электровозах. А пока… снова предложили поработать на паровозах.

Мы понимали, что возможен только такой выход из ситуации, но все равно в душе бултыхалось какое-то сопротивление или, скорее, скепсис. Все-таки паровоз казался нам некой бочкой с дымом, без признаков какой-либо романтики. Еще сильнее скрепя сердце, мы согласились, так и быть, временно поработаем, и все, как один, пошли в кочегары паровоза.

Поэтому первая запись в моей трудовой книжке — «кочегар паровоза». Теперь считаю ее оригинальной и следом необычного поворота судьбы. Несколько сглаживало остроту момента то, что кочегар по-французски значит «шофер».

Работа кочегаром оказалась нехитрой, но требующей терпения, физических сил и не ахти какого умения. В первый же день работы нас быстро посвятили во все «должностные обязанности».

Запомнился этот день еще тем, что наш однокурсник Борис К. вышел на свою первую смену в белых брюках и белой кепке! Этим он хотел показать, возможно, что каждый день работы кочегаром — это праздник. Праздник души, тела и ума!

Его появление произвело большое впечатление — люди прибегали посмотреть на это диво издалека — из самых дальних уголков депо. Они не догадывались, что эти белые одежды приготовлены для работы на электровозе. Просто наши надежды не оправдались, и вместо электровозов, нас ожидали паровозы.

Кочегарить оказалось не трудно. Мы работали на грузовых паровозах — красивых и мощных «Лебедянках» —  и уезжали с поездами от Горького в двух направлениях до Вязников и до Сухобезводного.

Нам, как кочегарам, перед рейсом полагалось старательно смазать мазутом буксы паровоза и тендера. Потом на ходу следить, чтобы уголь сыпался в яму стокера.

На остановках кочегару следовало набирать воду в тендер и помогать помощнику машиниста чистить топку. А после рейса приходилось надраивать ветошью паровоз — котел и тендер — а это не меньше сотни квадратных метров поверхности!

В жару протирать горячий котел паровоза оказывалось занятием не самым приятным и увлекательным. Но уже близился финал поездки, и пережить эту продолжительную и однообразную работу помогало ощущение скорого окончания смены, и приближение свободы почти на двое суток.

Первый шаг в карьере

Казалось бы, каждый специалист должен думать о карьере — землекоп и земледел, лесоруб и рубщик мяса — да и все остальные мастера своего дела тоже. Но мы-то понимали, что через год-два начнем работать на электровозах, и потому делать карьеру ни к чему.

Но вдруг через месяц нам предложили повысить квалификацию — сдавать экзамены на помощника машиниста паровоза. Похоже, в нас поверили!

Этот экзамен для нас не представлял никакой сложности. Ведь следовало выучить только устройство паровоза, а все премудрости сигнализации и тормозов мы знали и помнили еще по техникуму.

Самое трудное и специфическое в паровозе — это кривошипно-шатунный механизм. Это паровая машина и все ее рычаги, суетливо мотающиеся при движении. Этот механизм мне и достался на экзамене. Я ответил все, что знал, а комиссия решила — молодец, — все, что нужно, знает, и присвоили права помощника машиниста.

После этого «повышения квалификации» карера наша пошла в гору — меня поставили работать на паровоз — «нефтянку». Но это уже был паровоз «с историей», то есть не новая магистральная «Лебедянка», а «СО — 17» — «Серго Орджоникидзе» — машина послевоенного выпуска.

Этот паровоз — не столь силен, как «лебедянки», — поэтому работал он на маневрах и других похожих работах, а мне предстояло набираться опыта как помощнику машиниста.

На паровозе — нефтянке вместо угля в топку впрыскивается мазут. Моей задачей становилось поддержание давления пара в котле, посредством своевременного открывания и закрывания подачи мазута в топку. Конечно, мне нужно было следить и за уровнем воды в котле.

Если сравнить мои функции с автомашиной, то я был «карбюратором» паровоза, а машинист только «нажимал на педаль газа», то есть открывал регулятор подачи пара.

Для меня стало самой главной задачей, следить за действиями машиниста, если он сбрасывал подачу пара, то есть как бы «сбрасывал газ», то я уменьшал подачу мазута в форсунку.

Если же я пропускал этот момент, а поначалу такое бывало часто, то из трубы вылезал громадный столб чернущего дыма. Иногда он бывал таким густым и обильным, что окрестные хозяйки, развешивающие белье для просушки, махали на меня руками и кричали разные пожелания.

Если б хоть одно из них исполнилось, то я, наверное, не дожил бы до седых волос, и не писал бы эти строки. Кстати, упомянутые хозяйки с бельем, как части окружающего пейзажа, позволяют понять, по каким захолустным путям мы ездили.

Иногда из-за моей «карбюраторной» промашки, над трубой поднимался такой густой дымище, что становилось понятным выражение — «коптить небо». Причины же этой невнимательности объяснялись тем, что я постоянно раздумывал, как рычаг регулятора подачи пара связать с краном форсунки. Правда, тогда мои услуги оказались бы не особенно нужными.

Интересно, что в техникуме мы изучали все известные виды сигнализации и блокировки на железных дорогах. Среди устаревающих способов сигнализации упоминался жезловой. Он, действительно, если не старинный, то устаревающий — это точно.

Суть его заключается в том, что для выезда на перегон между двумя станциями, машинист должен получить жезл — специальную железяку с фигурными вырезами, но при этом отдать дежурному по станции жезл от предыдущего перегона. То есть жезл — это своего рода ключ для выезда на перегон.

В детстве я видел замечательные моменты обмена жезлами. На ходу поезда помощник машиниста спускался по лестнице из кабины паровоза и бросал к ногам дежурного по станции жезл, а потом ловил рукой за особое кольцо новый жезл. Все это действие происходило на большой скорости, что и завораживало. Особенно восхищал помощник, на ходу попадающий рукой в кольцо, и потом поднимающийся в кабину.

На нашем паровозе мы катались по таким древним путям — между домами и хозяйками с бельем, где все еще использовалась та самая жезловая система. И теперь мне приходилось вылезать на короткие свидания с дежурными по станции, чтобы бросить к их ногам жезл и получить новый.

Ах, как иногда хороши были молоденькие дежурненькие по станции. В черной шинели с блестящими пуговицами и красной фуражке они выглядели такими строгими и неприступными, что дух захватывало.

Так и хотелось некоторым из них бросить букетик цветов вместе с жезлом. Но мы, как настоящие мужчины, приезжали и тут же уезжали, может быть, от своего счастья.

Эти мимолетные встречи и расставания, пожалуй, были своего рода моделью нашей быстротекущей жизни. Бросил жезл и был таков!

Довольно часто мы ездили с «торфяной вертушкой» — с поездом, который постоянно мотался между торфяным карьером и электростанцией. В карьере вагоны его загружали торфом, скорее, особой торфяной пылью. А на электростанции этот торф выгружали, а потом его сжигали в специальных топках.

На Балахнинской электростанции удивляла машина, разгружающая наши вагоны. Она переворачивала полувагон с торфом вверх тормашками, и потом ставила его обратно на рельсы.

Работа с торфяной вертушкой проста и довольно однообразна. Но зато ты убеждался, что выполняешь работу, нужную людям.

Нас, однако, часто поругивали машинисты грузовых поездов. Я помнил это, когда нашей «лебедянке» приходилось ехать следом за подобной «вертушкой», то колеса паровоза буксовали из-за торфяной пыли на рельсах.

Иногда, нас посылали на маневры. Тогда наш паровоз въезжал с вагонами на пути всевозможных предприятий от танкового полигона и до кондитерской фабрики.

На полигоне мы выставляли платформы с танками и бронетранспортерами за въездные ворота этого ведомства. А вот подача вагонов на плодоовощную базу или в какое-нибудь подобное место часто сопровождалась с внеплановой работой по расстановке вагонов то у склада, то у какого-нибудь транспортера.

Тут мы оказывались желанными гостями не только для того, чтобы затолкать вагоны на их территорию, но и расставить их в нужных местах. Поэтому нас встречали, как важных персон, и угощали от души за внеплановую выполненную работу.

В конце такой рабочей смены у нас в кабине лежали конфеты и пряники, иногда разные фрукты, а бывало, сметана и творог. Мой расторопный машинист в такую ночную смену на маневрах даже брал специальную банку под сметану. Он говорил — «это дефицит для дома, для семьи». Я его понимал, и даже немного завидовал.

О классической музыке

Говорят — «кесарю — кесарево» — и это кажется естественным. но выражения «слесарю — слесарево» уже вызывает раздражение и обиду. А мы-то уже стали помощниками машинистов, и нелепое «помощниково» выглядело просто смешным.

Присмотревшись к помощникам и самим машинистам, я как-то не смог увидеть в них чего-то того, что отличало бы их от слесарей, не в обиду им это сказано. Пришлось искать ответ, но в себе.

К тому времени я разыскал в Горьком свою двоюродную сестру Наташу. Я не видел ее почти пять лет, и поэтому немного удивился тому, как она повзрослела. Сестра уже заканчивала консерваторию по классу виолончели. Жила она на стипендию и небольшую помощь, изредка присылаемую нашей родней.

Причины ее быстрого взросления мне стали понятны спустя несколько лет, когда сам стал учиться в университете, и жил только на стипендию и редкие переводы от родных.

Наташа с подружкой снимали комнатку в дальнем районе города, близ большого горьковского трамплина. Я стал изредка наведываться к ней в гости.

Наташа потихоньку просвещала меня, приглашая на концерты. Она выбирала репертуар, доступный даже кочегару, и тем более, помощнику. Это был Моцарт, Чайковский, Вивальди и еще кто-то из известных композиторов.

Однажды мы удачно попали на концерт, на котором меня вдруг осенило, и вспомнилась моя первая встреча с классической музыкой.

Случилось это давно, когда я еще учился в школе. Однажды мне в библиотеке попалась интересная, и даже захватывающая книга «Последний рейс „Колы“». Герои книги — моряки, перегонявшие старый корабль на последнюю стоянку. В бурю канат буксира оборвался, и команда из четырех человек оказалась на судне один на один с бушующим морем. Они с трудом выжили в той передряге.

Автор хорошо выписал борьбу людей со стихией. Читалась книга, что называется, на одном дыхании. Но, как всегда, после прочтения, я сдал ее в библиотеку, и казалось, уже забыл.

И вдруг, спустя месяц-другой после прочтения, вечером из нашего репродуктора — черной тарелки на стене — зазвучала музыка, которая вызвала в памяти впечатления о книге, о той борьбе людей с разбушевавшимся морем.

На протяжении почти часа я простоял около радиоточки, боясь пропустить хотя бы звук. Это стало каким-то волшебством — яркие картины борьбы со стихией и, наконец, победы, были выражены новым для меня языком.

После прозвучавшей музыки сообщили, что мы прослушали Первую симфонию Чайковского. И еще я понял тогда, что не стоило мне в детстве так легко отказываться от обучения в музыкальной школе, но упущенное уже обратно не вернуть.

Чтобы послушать какую-нибудь другую не менее впечатляющую музыку, начал вечерами прислушиваться к репродуктору, вдруг да опять будет звучать что-нибудь интересное.

Попытался узнать в магазине грампластинок, что интересного есть в продаже. Но времена были древние, а пластинки старинные — только на семьдесят восемь оборотов в минуту. Так что в продаже попадались только отдельные арии.

Но от некоторых арий меня немного коробило, почти каждая из них напоминала пение одной нашей родственницы. На семейных праздниках она так страстно, в смысле, громко и яростно, пела арию Карамболины, что гости понимали — пришла пора расставания, и начинали постепенно собираться домой. Прослушивание двух арий в один вечер стало бы перебором для их слуха.

Прошло довольно много времени от того вечернего концерта симфонической музыки, что передавали по радиосети, и я уже подзабыл те необычные ощущения от первого прослушивания произведения Чайковского.

Но в Горьком на одном из концертов, которым меня «угощала» Наташа, я, наконец, в живую услышал эту симфонию. Был очень благодарен за то, что сестра посеяла во мне тягу к хорошей музыке.

Спустя три года уже другая двоюродная сестра — Люся — подхватила эту эстафету и тоже стала приглашать меня на абонементные концерты в Ленинградскую филармонию. Так из меня сделали человека не чуждого хорошей музыке.

А началось-то это познавание там, в Горьком, в эпоху паровозов.

Держать марку!

Наша работа оказалась не столько тяжелой, сколько по-настоящему мужской, где нужна воля, стойкость и терпение.

Так, однажды я попал в бригаду известного машиниста Глазова. Он считался человеком решительным и цельным. В одной из поездок у нас заело стокер — то есть остановилась машина, которая должна подавать уголь в топку паровоза.

В то время каменный уголь был плох тем, что в нем встречались железяки от угольных комбайнов, детали шахтной крепи и просто металлический хлам. Любая такая железка могла остановить стокер намертво, что, видимо, в тот раз и случилось.

То есть он встал вглухую, а уголь в топку нам приходилось бросать врукопашную. Тут всем работы хватало. Машинист нас подбадривал словами: «Бери больше, кидай дальше — отдыхай, пока летит».

На самых трудных участках, на подъемах, Глазов приходил нам на помощь — мне и моему кочегару помогал удержать пар и воду в котле. В тот раз нам не повезло, и почему-то на одной станции, к которой имелся хоть и небольшой, но ощутимый подъем, нам подали сигнал остановки — на входном светофоре горел красный сигнал. Глазов высунулся по пояс из окна и начал давать сигналы остановки — три длинных гудка.

Я понимал, что это, скорее, эмоции, если даже мы остановимся, то как-нибудь да вытянем состав на подъем. Но Глазов не хотел этого, и подавал сигналы раз за разом. Мне даже казалось, что он гудками, как бы заявлял: «Гла! — Зов! — Я-а-а!». Может быть, он и высвистел нам дорогу, так как открылся входной светофор, и мы поехали дальше без остановки.

Обычно Глазов был немногословен, но как-то однажды выдал в разговоре: «В нашем деле самое главное — держать марку».

И пояснил: если будешь держать воду в котле и пар на положенных шестнадцати атмосферах, значит, держишь ее — марку! После нашей «пахоты врукопашную», я понял, что держать ее иногда не легко, но хороший товарищ всегда поможет в трудную минуту.

Это ревностное отношение к делу, и своеобразное понятие чести понравилось мне, А слова «держать марку» не раз приходилось мысленно говорить себе в разных ситуациях. Поэтому автора их всегда вспоминаю с благодарностью.

Интересно, что в нашей работе существовали и парадоксы, потому что многие обыденные действия оказывались перевернутыми по смыслу. Так известное правило: «Мой руки после туалета» на паровозе звучало совершенно невероятно: «Мой руки перед туалетом!».

Дело в том, что руки кочегара, да и помощника машиниста паровоза обычно в угольной пыли и в масле, что необходимо их отмыть, прежде, чем пойдешь, хотя бы по малой нужде. Хорошо, что горячей воды на паровозе вдосталь, да и мыло всегда водилось.

С мытьем после работы тоже возникали довольно любопытные ситуации. Мы так пропитывались угольной пылью, что обычная мочалка не помогала, и в этом случае выручала только хорошая щетка на крепкой и длинной ручке.

Ладно, тело как-никак ты видишь, и отмыть его дочиста сможет почти каждый. А вот, как отмыть глаза? Дело в том, что грязь так въедалась в складки на веках, что недомытые, они напоминали плохо подведенные глаза какой-нибудь загулявшей девицы.

Вот мы и бегали из душевой к зеркалу и обратно, чтобы домыть веки.

Так что паровозники, наверное, первыми открыли тайны макияжа.

Искусство требует жертв

Это выражение о каких-то вынужденных жертвах относится не только к деятелям культуры. Ведь известно, что есть, так называемые, профзаболевания. Чем это не случайные жертвы разного рода опасных производств?

Но у нас-то работа не такая уж тяжелая, никаких профзаболеваний, вроде бы, не наблюдается. Это относительное благополучие можно легко проверить на себе и коллегах, ведь мы уже третий месяц работали на паровозах. И хоть бы что — бодры и веселы!

Довольно быстро мы привыкли к ночным сменам, у нас появились новые знакомые,  и мы стали своими в депо и в поселке железнодорожников.

Мы привыкли и нашим паровозам. Неожиданно, эти громадные и архаичные машины стали казаться нам почти одушевленными существами со своим характером, поступью и пыхтением. Они, как большие домашние животные, требовали ухода и регулярного питания

Однажды после работы я вдруг обнаружил на ладонях «трудовые мозоли», и начал себя слегка уважать.

Вот, мол, тружусь, рассуждал я, и даже на ладонях появились, своего рода, доказательства этого. В те далекие времена мозоли еще считались признаком трудовой доблести, но уже не геройства.

Если бы я не забывал надевать рабочие рукавицы, то этих следов нарушения техники безопасности, никто бы не нашел. Но не привык я еще к рукавицам, и часто работал без них, особенно с наступлением летнего тепла. Мне казалось, что без рукавиц чуть прохладнее рукам.

При ближайшей встрече с Наташей, которая как раз разучивала какую-то вещицу на виолончели, я похвалился тем, что у меня появились следы трудовой доблести.

Наташа попросила показать предмет моей гордости, и я не без некоторого бахвальства продемонстрировал свои ладони. Показывал и думал: «Вот, мол, смотри, как мы героически трудимся».

И тут Наташа предложила: «А спорим, что у меня мозоли побольше твоих будут»

— Спорим! А на что?

— На торт!

— А на коньяк, слабо?

Ударили по рукам, и сошлись на шампанском.

И тут Наташа показала мне пальцы на левой руке. Я чуть не упал от удивления — на указательном, среднем и безымянном пальцах зияли не мозоли, а какие-то чудовищные рытвины со следами от струн.

Оказывается, левая рука виолончелиста, которой он прижимает струны, имеет такие глубокие следы трудовой музыкальной деятельности, что мои мозоли — это не жертвенная расплата за трудовой энтузиазм, а просто детский лепет.

Делать нечего — пошел искать шампанское.

Неожиданный финал

Всякому благополучию приходит конец, если ты расслабишься и утратишь контроль. А жили мы, действительно, довольно интересно и безмятежно, и терпеливо ждали электрификации, не нашей, конечно, а железной дороги.

Дружба между нами — земляками крепла. Мы уже обзавелись добрыми знакомыми среди обитателей поселка близ Сортировочной.

Некоторые из наших ребят влились в волейбольные и баскетбольные команды, а мы азартно болели за них на соревнованиях. Казалось, жизнь налаживается.

Вдруг первого сентября нам — двадцатилетним парням пришли повестки из военкомата. Пожалуйте, мол, на воинскую службу. Мы срочно понадобились нашей Родине.

Потом мы узнали, что на шестидесятые годы приходилась, так называемая, «демографическая яма» — недостаток молодых людей-призывников.

Она стала следствием войны — тогда рождалось очень мало детей. А теперь те немногочисленные мальчики выросли, и стали парнями, достигшими призывного возраста. Поэтому из-за нехватки призывников стали брать в армию всех подряд.

Уже девятого сентября мы, постриженные «под ноль», предстали перед призывной комиссией. Хотя многие из нас рассчитывали с осени пойти учиться в заочный институт МИИТ, а пришлось идти, куда Родина велит.

Разобрали нас по разным родам войск на первой же комиссии. Меня определили в железнодорожные войска, так как в более престижные рода войск не прошел по зрению. Может быть, такой расклад случился к лучшему, а то мой друг Виктор «благодаря» отличному эдоровью угодил во флот на четыре года.

До середины ноября нас — «рекрутов» использовали в депо как резерв, то есть не ставили в постоянные поездные бригады, а были мы, как бы «на подхвате». Если кто-то заболел, или напился до безобразия, то бросали ему на замену кого-нибудь из нас.

Мне такое подвешенное состояние скоро надоело, и пошел я в Военкомат, но не отпрашиваться от армии, а наоборот, с просьбой выдать мне повестку пораньше, а не за неделю. Мне хотелось успеть съездить к родным в Вологду перед призывом. Хотелось побыть дома перед долгой разлукой.

Последняя вахта

В прощании всегда присутствует какая-то печаль. Почему-то не хочется расставаться, хотя мы не можем предполагать, что у нас впереди, ведь возможны и радость, и новые интересные встречи.

Последняя моя смена перед армией пришлась на начало ноября. Меня вдруг поставили на необычную вахту — на паровоз, который отапливал депо. Видимо, котельную еще не запустили, как вдруг ударили холода.

Впрочем, это обычная картина с нашими коммунальными службами. Как всегда, холода в конце осени оказываются неожиданными, когда ремонт этого хозяйства еще в разгаре, хотя уже самое время запускать отопление.

В депо таким спасителем коммунальщиков назначили… паровоз. Его поставили вплотную к зданию. К тому трубопроводу, который выпускал горячую воду, прикрутили особый шланг и по нему вода пошла в трубы для отопления здания.

Мне надо было лишь поддерживать уровень воды и давление пара в котле, то есть, стоя на месте, «держать марку» — вот и все. Паровоз заправлен «под завязку» водой и мазутом, но неподвижен. Так что мне надо только следить за приборами. Первый раз я сидел на месте машиниста и.. читал книгу. Я же не еду по путям. В кабине тепло, чисто и светло.

От вопиющего безделья к утру меня начало клонить в сон. При такой редкой ситуации бороться со сном довольно легко. Я вышел на улицу, обошел машину и погладил паровоз, как бы прощаясь с ним.

Вахта-то моя последняя, скоро в армию, а что дальше будет — никому неведомо. Но уж точно, если вернусь сюда после армии, то вместо паровозов уже будут бегать электрички. Паровоз на мои слова прощания ничего не ответил, а только попыхивал паром.

Мысленно распрощался я и с ночной работой. За короткий период «паровозной поры» я понял, что во второй половине ночи, да еще и при однообразной обстановке, меня начинало неудержимо клонить ко сну. А бороться с ним я так и не научился, и даже не знал, как тренировать себя. Интересно бы взглянуть одним глазком на тренажеры для такой тренировки.

На этот раз сон развеялся от небольшой прогулки вокруг паровоза, да и время уже подходило к семи часам утра, так что до конца смены оставалось совсем немного.

В восемь часов придет сменщик, и на этом закончится мой вклад «в строительство светлого будущего человечества» на Горьковской железной дороге. О дальнейшей судьбе я не задумывался, так как впереди маячили три года армии.

Я открыл окно со стороны депо, и ждал, когда мой сменщик появится на горизонте. Но вдруг вместо сменщика мимо паровоза прошла красивая девушка, которую за полгода работы ни разу не видывал ни в депо, ни в его окрестностях. Шла она явно в депо и, похоже, на работу. Где были мои глаза, да и где был я, почему ни разу мы не встретились.

Все, что я мог сделать, это подсвистнуть по традиции, то есть сделать два приветственных коротеньких свистка — ту-ту. Она оглянулась. Я естественно, спросил: «Как тебя зовут, красавица?»

— Таисия, а что?

— Где ты прячешься, Тася, почему ни я, ни мои друзья тебя не видели?

— Ничего я не пряталась. Я даже видела тебя на танцах, да и в субботу тоже пойду.

— В субботу, считай, я уже в армии буду.

— Ну, тогда после армии приходи.

На том мы и расстались. Точнее, неведомая Таисия вошла в депо, а я остался ждать сменщика. Он явно запаздывал.

А у меня появилось время и повод задуматься о смысле таких случайных встреч и расставаний. Почему кто-то неведомый чаще устраивает такие встречи, когда нет возможности продолжения дальнейших отношений, хотя память о них остается. В чем смысл этих случайных событий?

В то наше «паровозное» лето большая часть молодежи вечерами встречалась в центре поселка железнодорожников. Там прямо на площадке перед дворцом культуры проводились танцы. Обычно собиралась такая толпа, что народ танцевал, почти не перемещаясь по танцплощадке. А еще говорят — в тесноте — не в обиде.

Эта короткая встреча с таинственной Таисией и размышления о ней оборвались с приходом сменщика.

Но почему-то сохранилась долгая память о ней. Она меня согревала довольно долго, но потом я переключился на другие хлопоты, проблемы и интересы, и вроде бы, забылась та случайная краткая встреча.

Но однажды Таисия мне даже приснилась, она ласково произнесла: «Ты согревал нас, вот и я тебя согрею». И… тут прозвучала команда: «Рота, подъем!».

После этого Таисия больше не снилась. Не зря девушки не любят военную дисциплину и муштру.

Исповедь над Козьим болотом

Посвящается первому полету бабушки Саши

Вот, наконец, и закончилась ее торговля и, считай, ее первая ярмарка! Александра облегченно вздохнула, перекрестилась и почему-то потерла ладони друг о друга — ведь торговля удалась.

Вологодские кружева опять пользовались успехом. Особенно быстро ушли как раз те образцы, которые по совету ее молчаливого мужа, изготовили перед самой ярмаркой.

В тот раз муж — Александр — предложил в контуры белоснежного узора вплетать не только черную нитку, но и оттенять ее серой нитью. После нескольких проб поняли — действительно, получилось красиво.

Почему-то именно те кружева понравились какому-то московскому купцу, и он купил большую партию. Саша даже решила обсудить это дома, в спокойной обстановке вместе с любимым Сашкой. Он всегда удивлял своим молчанием. Нет, не молчанием, а, пожалуй, какой-то сосредоточенностью, когда любой шум мешает думать.

Но все-таки надо подбить итоги торговли. Александра прикинула на счетах выручку и осталась довольна — поездка на Нижегородскую ярмарку оправдалась полностью. Они с мужем рискнули, и этот риск окупился. Удалось даже договориться с оптовиками — перекупщиками о планах на будущий год.

А ведь земляки, знакомые и не очень, чем только не запугивали. Грядет-де наступление двадцатого века и будет светопреставление. Хотя эти советчики даже не очень четко представляли, когда же наступит новый век.

Уж этот-то рубеж Саша запомнила еще с гимназии — это будет наступление тысяча девятьсот первого года. Есть еще время что-то сделать, до того самого светопреставления, да и будет ли оно, если даже никто не знает, когда его ждать.

И все-таки дела, прежде всего. Александра собрала деньги и чеки и отнесла их в банк. Теперь самое время пройтись по торговым рядам в поисках подарков.

Была и еще небольшая помеха спокойному времяпрепровождению. Объяснялось она неуемной, и даже немного шальной натурой Александры.

Ей хотелось посмотреть необычную новинку — синематограф. Уж очень ее нахваливал торговец из соседнего павильона. Но туда попасть очень легко — купи билет и иди, любуйся. Она решила — будет время — пойду и посмотрю.

Но ей хотелось не упустить еще пару диковинок — это самобеглый экипаж или, по-простому, «дорогая и вонючая тарахтелка». Она, правда, пугает добрых людей и лошадей, но едет довольно бойко.

Соблазн на ней проехаться был велик, да больно уж много желающих — целая очередь образовалась.

И еще одно, но уже последнее жгучее желание не выходило из головы, это полеты на воздушном шаре. Там-то как раз желающих испытать столь необычное удовольствие не наблюдалось, зато зевак всегда толпилось вдосталь.

Саша почему-то с детства чувствовала какую-то странную тягу забираться на крыши домов, каланчи пожарных частей и звонницы церквей, чтобы полюбоваться оттуда просторами, открывающимися с высоты.

На каждую Пасху она с мужем поднималась на какую-нибудь звонницу, чтобы посмотреть и послушать мастерство звонарей, но заодно Саша успевала оглядеться при этом во все стороны.

В этом увлечении ей невольно помогал муж Александр. Он любил колокольный звон и сам звонил с удовольствием. А потом горячо обсуждал с друзьями, что и как получается у того или иного звонаря.

Александра понимала, что именно эта тяга к высоте влекла ее и к полетам воздушных шаров. Поэтому не случайно оказалась она около воздушного шара, только что извлеченного из высокого «ангара».

Саша раздумывала над этим странным словом, обозначающим простой по устройству, но большой и высоченный павильон для воздушного шара.

Тут она услышала слова пилота, который звонким прерывающимся голосом нахваливал красоты и прелесть полетов. Опять, почему-то, никто не решался лететь.

И тут ее, как бес в ребро ткнул: Что, робеешь? Это же не под землю опускаться, а в небеса подниматься — все ближе к богу!

— А, была — ни была — произнесла про себя Саша и шагнула к пилоту. Она спросила, когда он отправляется в полет и сколько стоит это удовольствие.

Пилот взбодрился и объявил: Итак, как я и обещал, первый полет показательный и бесплатный. Отправляемся через пять минут! Располагайтесь, сударыня!

Пилот открыл небольшую дверцу, и Александра ступила в тесноватую плетеную корзину.

Давайте познакомимся: Как Вас зовут-величают? Меня зовут Аполлон Орлов. А Вас? Александра представилась.

И тут же Аполлон Орлов прокричал: В первый показательный полет отправляется госпожа Александра Свешникова!

Аполлон Орлов наклонился через борт корзины и отцепил какую-то веревку, шар начал медленно подниматься. И тут же началось то, ради чего Саша и хотела совершить полет.

Неторопливо, почти величаво, огромная Нижегородская ярмарка — целый город больших и маленьких павильонов и толпы людей между ними предстали перед Сашей. А сзади показались не менее интересные виды — это ширь Оки с причалами и многочисленными судами и баржами. Только поспевай крутить головой.

Еще несколько минут полета и вот уже приближается старый город и красивый, высокий волжский откос с крепостью наверху.

Господи! Хорошо-то как! Саша такой красоты не ожидала встретить. Она вертела головой, стараясь побольше увидеть.

Да, ради таких открывающихся просторов, стоило ли так долго ждать, и не решаться полететь.

Саша, не отрываясь от разворачивающейся картины, обратилась к пилоту: Спасибо Вам, господин Аполлон Орлов, за эту возможность полететь.

Однако Аполлон Орлов почему-то не разделил радости Александры. Он заметно побледнел и вцепился руками в края корзины.

Сашу особенно удивили его руки с побелевшими косточками пальцев. Аполлон Орлов стоял, зажмурив глаза и отвернув лицо от разворачивающихся просторов города. Похоже, воздухоплаватель боялся высоты!

Между тем, воздушный шар все быстрей приближался к Волге. Внизу промелькнули какие-то заводы, справа проплыл большой и красивый собор. Перед ним стояло много народа, видимо, начиналась вечерняя служба. Люди, закрывая глаза от солнца, смотрели на воздушный шар, и что-то даже кричали. Александра приветствовала их, помахивая рукой, снизу, вроде бы, отвечали.

Саша старалась не смотреть на пилота шара, чтобы не смущать его мужское самолюбие, но пилоту, похоже, было не до самолюбия.

Он заплетающимся голосом пролепетал: Нас несет к Волге, а я плавать не умею. Предлагаю приземляться!

Пилот потянул на себя какую-то веревку. Раздалось шипение, но вроде бы, ничего не изменилось.

Хотя нет, изменилось, земля стала медленно приближаться. Хорошо, что под ними не было ни домов, ни деревьев. Внизу простиралось что-то похожее на болото.

Пилот опять попросил почти шепотом: Бросьте, пожалуйста, якорь. Может быть, тогда мы спасемся.

— Как спасемся?! А что нам угрожает? Летим и летим, теперь вот, вроде бы, снижаясь.

— Мы быстро теряем высоту. Возможно, я выпустил много газа. Пожалуйста, бросьте якорь.

— Какой якорь? Они ведь только на судах бывают! Здесь я его не вижу.

— Он тут! Снаружи. И пилот, крепко держась одной рукой за край корзины, показал на другой край ее.

Саша выглянула, и верно, снаружи висел небольшой якорь.

— Он хотя бы привязан?

— Да, у него длинный конец.

Саша бросила спасительный якорь, но по тому, как он заскользил по тростникам и рогозу, поняла, что пользы от него не будет.

Вдруг Аполлон Орлов обратился к Александре: Простите меня, пожалуйста. Мы, похоже, летим над Козьим болотом. Если мы в него упадем, то нам обоим не выбраться. А если нас отнесет в Волгу, то я точно утону, так как не умею плавать.

И еще после небольшой паузы пилот вымолвил: Хочу душу облегчить. Должен я перед Вами повиниться. Я не Аполлон Орлов, а Ефим Воронов. Простите меня великодушно.

— Бог простит! Что ты передо мной исповедуешься?! Думай лучше, как нам спастись. Спускай свой воздушный шар — впереди твердый берег.

Пилот трясущимися руками пытался что-то сделать с управлением шаром. Но берег промчался под ними, а якорь только чиркнул по песку и плюхнулся в воду.

Корзина коснулась воды, черпнула ее, но вода быстро вылилась сквозь прутья. Потом корзина коснулась еще раз воды и стала медленно продвигаться за шаром, наполняясь водой.

Саша успела подоткнуть подол платья за пояс. Схватила какую-то веревку и, выпрыгнув из корзины, чуть отплыла. Шар лежал на воде, ветер его отгонял от близкого берега, но корзина тормозила это продвижение.

Где этот пилот, боящийся высоты и не умеющий плавать? Вот послал бог попутчика — никому не пожелаешь!

Тут Саша увидела пилота, он цеплялся за сетку, окружающую шар. Но чем сильнее он старался влезть на шар, тем тот быстрее вращался и возвращал пилота в воду.

— Эй, сударь Ефим Воронов, замри и не мешай думать. Саша бросила пилоту конец веревки.

Держись крепче, воздухоплаватель. Я сейчас поплыву, а ты мне не мешай, держись за веревку и все. Не вздумай ползти по веревке ко мне. Старайся лежать на спине и только дыши и все. Понял?

— Да-да, п-понял!

— Если будешь меня слушать, спасемся.

Ну, с богом. Бросай свой шар и держись. Надо скорей плыть — нас уносит от берега.

Саша поплыла на спине, энергично работая ногами. Пилот тоже держался на спине, изредка хватая воздух ртом, но не мешал, что уже хорошо.

Их подхватило течение, но берег постепенно приближался.

На их счастье, большой воздушный шар, приводнившийся у берега, заметили с буксира, идущего по Волге к городу. Буксир приближался, подавая сигналы свистком.

Наконец, Саша встала на дно. Тут и буксир подоспел. Первым вытащили пилота, потому что он уже начал пускать пузыри. Потом подняли и Александру.

Пилота била сильная дрожь, но все уже было позади. Кок буксира быстро приготовил спасенным по стакану пунша.

Через час их доставили к плашкоутному мосту через Оку. Народ сбежался посмотреть на это диво. Не часто к пристани подходят буксиры, за которыми тащится какой-то огромный шар.

На берегу Саша взяла извозчика, она предложила подвезти Ефима до ярмарки, но пилот отказался. Ему хотелось вытащить свой шар из воды.

Александра хотела подбодрить бывшего Аполлона, но не могла подобрать слова. Сказала лишь:

— Прощай, Ефим. Коли ты высоты боишься, то займись чем-нибудь другим. Не вешай нос, и учись плавать. А воздушный шар все-таки хорошая выдумка.

Вышла Александра близ почты. Недолго думая, отправила телеграмму домой со словами: Все продала, однажды летала, тонула, спаслась и немного спасала. Приеду шестого, вагон номер пять, хочу всех увидеть, придите встречать. Александра — Ваша Саша.

Прощай Горький, здравствуй неизвестное

Перед долгой разлукой хочется накопить побольше ярких воспоминаний. Как это мне удалось, трудно судить. Но одно могу сказать точно, не было у меня на лице таких знатных фингалов, как у двоих — троих спутников по вагону — призывников, только что распрощавшихся с домом.

Перед предстоящей службой я почти две недели пробыл дома с родными. В один из последних дней ноября вернулся в Горький, и утром явился на призывной пункт.

Днем нас погрузили в пассажирские вагоны, при этом призывников — горьковчан — набралось довольно много, мы едва уместились в десяти вагонах. Все пытались узнать у сопровождающих сержантов, куда же нас повезут, но они молчали, как рыбы.

Похоже, они сами не знали, куда мы едем. После сержантской школы те ехали неизвестно куда, то есть по слепой воле военачальников.

Как только тронулся поезд, началась какая-то вакханалия, другими словами, пошла повальная пьянка. Откуда появилось столько водки и почему вдруг всех потянуло на подвиги — трудно объяснить.

В нашем купе, откуда ни возьмись, тоже появилось это зелье. Да не одна бутылка, а несколько штук, а сколько, я уже не припомню, но по уважительной причине. По странной логике закуски, считай, никакой не было — немного хлеба и банка бычков в томате.

Минут через пятнадцать после отправления мы подъезжали к мосту через Волгу. Мои попутчики уже во всю мощь и ширь своей души прощались с былой жизнью, распивая водку.

Справа, как всегда, открылся красивый вид на город, и я мысленно с ним попрощался. Тут и до меня дошла очередь отмечать начало службы — мне торопливо вручили стакан с водкой.

Попутчикам я признался, что три четверти стакана водки для меня перебор и, если я и выпью, то не за раз, а с небольшим перерывом, и предложил разделить эту дозу с кем-нибудь из желающих.

Но тут раздался крик: «Атас! Командир идет!». Мне пояснили, что идет офицер с сержантом, поэтому надо пить скорее, иначе все погорим.

Пришлось сказать — «душа подвинься» — и выпить свою порцию, как горькое лекарство. Такая лошадиная доза и отсутствие закуски сделали свое черное дело, и я быстро провалился в сон.

Хорошо, что хватило здоровья, и мне удалось проспать почти двадцать часов без всяких последствий. Проснулся я уже на следующее утро, когда поезд стоял в городе Кирове.

А через сутки нас привезли в Свердловск, где мы окончательно расстались с гражданской жизнью и одеждой, а вместо нее надели солдатское обмундирование. Так началась совсем новая страница жизни.

Забота Родины

Чтобы узнать человека,

надо с ним пуд соли съесть.

Старинная пословица

О заботе Родины и о патриотизме в наши дни не говорит только ленивый. Любопытно, что наши записные патриоты рассуждают, прежде всего, о военно-патриотическом воспитании. Как будто патриотизм нужен только во время военных действий.

Впрочем, возможно, тем самым, такое понимание патриотизма и выдает подлую душонку этих рьяных пропагандистов. В том смысле, что в трудную военную пору ты — гражданин — обязан беззаветно любить Родину, и не задумываться о том, а любит ли она тебя. И тем более, никто не должен задумываться над вопросом, а была ли взаимная любовь Родины и гражданина до войны?

Ведь недаром во время войны только у нас в армии появились заградотряды. Только у нас отцы-командиры, считая себя патриотами и знаменитыми тактиками, а то и стратегами, гнали солдатиков на минные поля, пулеметы и безымянные высотки только ради отчета перед начальством. Однако, эти командиры никогда и ни перед кем не отчитывались за гигантские и часто бессмысленные потери личного состава.

Хотя сейчас многие обыватели просто заходятся в экстазе при восхвалении Сталина и всей его братии в войне с немцами. Но справедливости ради, многие наши натужные военные успехи — это ли не типичный пример насильного востребования патриотизма у солдат, и почти полное отсутствие оного у них, у командования.

Однажды, уже на склоне лет, после какого-то очередного приступа патриотизма у наших верхов, я задумался о его сути. Тем более, после изучения явлений самоорганизации в социальных системах, у меня сложилось некоторое представление о природе патриотизма.

Суть любых явлений самоорганизации выражается в том, что в результате взаимоотношений между частями системы, то есть людей, в ней происходят количественные изменения. В результате чего возникает новое качество отношений частей системы. При этом появляются новые свойства системы — это, по сути дела, и есть проявление нового качества отношений в ней.

Например, в социальных системах так формируется менталитет. Впрочем, так же возникает любые новые свойства как результат отношений людей в социальной группе.

Многие помнят, что у каждого из параллельных школьных классов всегда появлялись непохожие свойства, отличающие один класс от другого. Возникающие свойства класса — это, считай, тот же менталитет, только в небольшой социальной группе. И складываются эти свойства, как результат самоорганизации — довольно продолжительных взаимоотношений учеников.

Почти так же в результате взаимосвязей между людьми возникают разные формы отношений от любви и до ненависти. Так как люди всегда отличаются друг от друга, то и возникающие отношения между ними всегда отличаются от отношений с другими людьми.

Кто дружил с несколькими друзьями, может подтвердить, что с каждым другом возникают свои дружеские отношения, и они отличаются от других. Даже здесь проявляется длительность взаимных отношений, чем больше общаются люди, тем лучше узнают друг друга. То есть и с другом съеденный пуд соли даст результат.

Так и патриотизм возникает, как результат отношений Родины (то есть социальной среды) и человека. Другими словами, это его ответная реакция на общение с социумом. При этом у каждого возникают свое индивидуальное отношение к Родине, свое чувство патриотизма. Как Родина любит гражданина, так и гражданин, естественно, любит Родину.

Если же нет любви, то никакое военно-патриотическое воспитание не даст хороших результатов. Обидно, что государство приватизировало Родину, и говорит от ее лица, но следует рассудить, а любит ли государство, точнее, государственные мужи свою Родину, свой народ, и проявляют ли они патриотизм, заботясь о здоровье, образовании, соблюдении прав людей и о других потребностях их.

Впервые подобные мысли о безмерной силе любви Родины ко мне появились, когда я получал из рук взмыленного старшины сапоги, гимнастерку, брюки, ремень с бляхой, шапку, бушлат и прочие богатства.

То, что мы держали в руках какое-то подобие богатства, узнали много позднее — почти через месяц. Когда в новеньком обмундировании мы прибыли в свои части, то «старики» — старослужащие просто — напросто украли наши новенькие вещи и подменили их старыми.

Но не пойман — не вор. Вечером ты оставил свое обмундирование на вешалке, а утром его нет — как нет. Имеется какая-то подержанная шапка и бушлат, вот их и надеваешь — на улице-то мороз.

Но вернемся к моменту нашего преображения — получения военного обмундирования, но точно, не обретения бравого военного вида.

Хорошо, что отец на рыбалках и на охотах научил меня накручивать портянки на ноги. Пока старшина обучал новобранцев этому умению, у меня появилось время рассмотреть свою полученную амуницию.

Тут и открылись размеры и время проявления горячей любви Родины к моей скромной персоне.

Так, сапоги сделали мне в славном городе Кимры, аж, в тысяча девятьсот пятидесятом году, когда я оканчивал начальную школу. Моя гимнастерка была готова, когда я перешел в седьмой класс, шаровары, типа, галифе — в восьмом классе. В десятом классе я был обеспечен бушлатом, а через год — шапкой. Так что любовь Родины ко мне проснулась очень рано, а я, неблагодарный, не вскармливал в себе ответного чувства.

Ты уж прости меня, моя Родина, виноват. Впредь буду осмотрительней.

Курс молодого бойца

Курс молодого бойца — это обязательная программа подготовки полностью

боеспособного воина…

Отрывок из Боевого устава Советской Армии

Нам объяснили, что начинается очень важный этап нашей воинской службы. Называется он курс молодого бойца. Мы приготовились к учебным боевым действиям.

Когда нас доставили в часть, то оказалось, что это большущий учебный полк, где из бывших гражданских в меру расхлябанных разгильдяев готовят солдат, более-менее пригодных к службе, в смысле, к боевым действиям. За месяц из нас хотели сделать воина, который многое должен уметь и мочь.

Перво-наперво, нас научили ходить строем. Вся эта шагистика называлась строевая подготовка. Какое отношение она имеет к подготовке к боевым действиям, и помогает ли выжить в окопе и в бою, не знаю, так и не успел понять. Но чувствовалась любовь командиров к прусскому гусиному шагу. Видно, въелась эта пруссятина в нашу армию надолго.

За это же время научили нас петь разные строевые песни. Возможно, услышав наше пение, враг дрогнет, но маловероятно, что в панике побежит. Мы сразу узнали анекдот о таком этапе обучения.

Идет колонна солдат.

Старшина: Запевай!

— Не хочу!

— Как фамилия?

— По долинам и по взгорьям…

Долго учились мы зачем-то быстро раздеваться при отбое и очень быстро одеваться при подъеме. Какую роль во время военных действий будет играть это умение, и до сих пор не знаю. Особенно странно выглядело стремление научить нас быстро раздеваться при отбое.

Чтобы не сделать промашки и не подвести друзей по отделению некоторым приходилось петли на гимнастерке и шароварах прорезать бритвой. Это понадобилось для того, чтобы обмундирование расстегивалось при первом же прикосновении. У каждого это получалось по разному. Так чересчур старательные солдаты очень основательно прорезали петли на прорехе брюк, простите, шаровар.

Результаты по скоростному одеванию-раздеванию заметно улучшились, только вот пуговки у некоторых стали выскакивать из своих петель в самое неподходящее время и в местах, для раздевания не предназначенных.

Мы научились собирать и разбирать автомат и карабин и тоже за какое-то недолгое время.

Поэтому, если не будет патронов, как это часто случалось во время войны, мы сможем деморализовать противника тем, что свое оружие мы ему не отдадим, а разберем на множество частей и побросаем ему навстречу. Пусть потом мучается и попробует собрать. Ничего у него не получиться, а мы уже не поможем, так как ничего не скажем, а будем молчать.

Однажды мы занимались в спортзале. Но не в спортивной форме, а в нашем обмундировании, зато без ремней. Нам следовало сдать нормативы по подтягиванию на турнике. Можно было и сразу получить зачет, если подняться на турнике переворотом. Но, если не удавалось сделать такой подъем, то три подтягивания — это тоже хорошо.

Самое удивительное заключалось в том, что зачет можно было получить, если правильно, по уставу, выполнить подход к турнику, затем фиксацию, то есть остановку под турником, и потом даже без самого подтягивания, выполнить отход от снаряда с последующим рапортом: «Рядовой Х, упражнение закончил».

Большая часть моих сослуживцев так и получила зачет за упражнения на турнике, но без самого подтягивания! Оказывается, даже в армии уже начинался формализм.

Кроме того, мы научились быстро чистить картошку. Скорость при этом была нужна, так как чистили ее ночами, после отбоя, то есть за счет нашего сна. Хотя понятно, что даже без этих вахт, все мы постоянно хотели спать. Нам казалось, что мы не высыпаемся, но восьми часов сна вообще-то достаточно, мы же не понимали этого — не привыкли пока к такому режиму.

Итак, о вахте. После отбоя мы шли на кухню чистить картошку, нам показывали фронт работ — гору ящиков с картошкой в человеческий рост и две пустые ванны.

Чем быстрее мы наполним эти две емкости чищеной картошкой, тем быстрее пойдем спать. Хорошо, что работала стационарная картофелечистка, она крутилась непрерывно. А мы помогали ей ножами и другими ручными устройствами, выковыривая глазки из клубней.

К часу ночи обычно вторая ванна, наконец, наполнялась, а мы спешили спать. Нам в этот момент казалось не таким уж важным, умеем ли мы работать ножами по картошке. Да и сейчас это умение осталось непонятым и невостребованным.

Да, еще нас учили ползать по-пластунски, но выпало уже довольно много снега, и мороз перевалил за — 25 градусов, поэтому ползали мы около крыльца нашей роты, где снега лежало поменьше — его расчищали. За всю службу это уменье не пригодилось, может быть, и хорошо, что так.

В самом конце курсов молодого бойца мы приняли присягу. А до того нас отвезли на полигон, где каждый тремя выстрелами поразил мишень, как смог. Был опять сильный мороз, и долго целиться было не с руки. От холода пальцы примерзали к спусковому крючку.

После этих ощущений на полигоне, трудно было представить, как в войну примерно в таких же условиях солдаты сидели в окопах. А ведь сидели, да еще и воевали!

Ивдель

Где мы только ни бывали. Можно даже сказать, что мы почти нигде не бывали. Но зато, если нас судьба куда-то заносила, то мы везде находили что-нибудь хорошее и запоминающееся. У кого-нибудь бывало и другое

Через день после присяги нас развозили во все концы СССР. Меня судьба забросила на Северный Урал. Везли нас в «телятниках» — товарных вагонах с печкой посередине. Ехали недолго — утром выехали, а поздним вечером уже прибыли в город Ивдель.

Как везде, там тоже был сильный мороз, поэтому нас быстро высадили из вагона, построили и повели, бог весть куда.

Мы шли по широким дощатым мосткам. Снег громко скрипел от мороза и топота сотен кирзовых сапог. А доски усиливали этот звук. Шли мы какими-то коридорами из заборов. Это были лагеря, или зоны. Высокие тоже дощатые стены с колючей проволокой наверху окружали нас. Яркий свет прожекторов иногда освещал дорогу, но чаще он освещал что-то внутри лагерей.

Через полчаса мы вышли на плац батальона. Опять мороз не дал разгуляться командирам. Они выкрикивали названия профессий, а те, кто к ним относился, выходили из строя, их тут же строили и разводили по казармам, где находились четыре роты железнодорожного батальона.

Я попал в роту тяги, то есть в паровозно-тепловозную. Нас быстро уложили спать, так как время перевалило уже за час ночи. Правда, поспать нам довелось только до семи часов утра.

Первым, кого мы увидели, был старшина Бондаренко. Меня удивило то, что он был поразительно похож на моего отца. Все дальнейшее сосуществование с ним проходило для меня немного по-другому, чем у сослуживцев. Не мог я относиться к старшине иначе, чем с некоторым уважением.

Правда, старшина оказался довольно строгим и придирчивым, но в меру. Так, являясь к подъему, он слушал доклад дневального, подавал команду: «Вольно» и проходил в роту. Первым словом, которое он издавал при этом, звучало, как многозначительное: «Та-а-а-к». После этого вступления, следовало некоторое внушение дежурному по роте за допущенные промахи, а после него начиналась обычная служба.

В первые дни пребывания в своей части мы — новобранцы еще ничего не знали об особенностях здешних мест и традициях. Оказалось, что наша часть только год назад перебазировалась в Ивдель, и поэтому мы застали время обустройства.

Казарма построена только полгода назад, а старослужащие рассказали нам, как они еще год назад жили в палатках. Так что мы попали почти в курортные условия. Но еще очень многое требовалось для полного комфорта. Это нам еще предстояло построить.

Первый же подъем уже порадовал тем, что не было никаких сержантов с секундомерами в руках, которым хотелось бы поймать не слишком расторопных и наказать их.

Мы, правда, спешили уложиться в нормативы, выдуманные ретивыми служаками, но старослужащие посмеивались, и казалось, неторопливо натягивали свою форму. Однако эти ребята от нас не отставали, и в строй мы вставали одновременно.

Потом началась зарядка — пробежка по морозу без бушлатов, в гимнастерках. Кстати, старшина также бежал с нами. Затем умывание и бритье той незначительной щетины, что начинала произрастать на щеках и на подбородке.

Тут и проявилась неустроенность и суровые условия нашего места службы. Вода в умывальниках оказалась так холодна, что для умывания и чистки зубов она еще подходила, то для бритья — не очень.

Через неделю я увидел «народное изобретение» для подогрева воды из двух бритвенных лезвий и стакана. Его, подключали к электросети и через несколько секунд получали стакан горячей воды, годной для бритья. Очень быстро, но и опасно тоже.

Через год мы уже построили хорошую умывальную комнату и даже сушилку для рабочей одежды. И вообще, как всякие мастеровые люди, а такие встречались среди сослуживцев нередко, мы создали почти комфортные условия быта.

Все необходимое для жизни наша часть железнодорожных войск перевозила в вагонах. В них размещался небольшой клуб с киноустановкой, дизельная электростанция, мастерская со станками, баня, почта и много чего еще. Но уже достраивалось здание библиотеки, и начиналась постройка большого клуба.

При относительном комфорте нашего быта, одно неудобство преследовало первогодков непрерывно и доставляло почти страдания, но совершенно неведомые для старослужащих — это голод.

Точнее, не голод нас донимал, а привычка питаться, как попало, то есть без всякого режима. Кормили нас довольно сносно, хотя и однообразно, но первогодков такой военный распорядок ввергал в муки и страдания, точнее, нас донимал голод, возникающий через два — три часа после приема пищи.

Так время ужина в семь часов вечера казалось нелепым и издевательским. К утру молодые и голодные новобранцы готовы были бегом бежать в столовую на завтрак, тогда как старослужащие совершенно спокойно и даже степенно входили в нее.

Мы тогда не знали, что такой режим питания, оказывается, и есть самый правильный. Недаром солдаты третьего года службы выглядели даже более здоровыми и упитанными, чем мы — молодые, только что прибывшие с «гражданки». Чтобы утолить голод, возникающий из-за нашего беспорядочного питания до армии, мы иногда тайком прятали в карманы куски хлеба.

Потом на третьем году службы мы даже не думали о каких-то кусочках хлеба в кармане. А точнее, уже через год и мы привыкли к установленному порядку. Привыкал, скорее, организм, но мы считали это достижение своей заслугой, то есть нашей волей, выдержкой и упорством.

Впрочем, какая разница в том, что нам помогло победить дурные привычки, если даже Фрейд не всегда упомянутые человеческие чувства ставил во главу угла.

Через неделю почти все молодые уже были распределены по экипажам паровозов и тепловозов, и только я — электровозник, пока оставался в резерве. Так начиналась служба, а между тем, приближался Новый Год.

Как рождаются привычки

Не случайно говорят, что привычка — вторая натура. Но бывает, что привычки нам навязывают, а натура при этом почти не меняется. Видимо, для такой ситуации пока еще не появилось пословицы.

Почти неожиданно для нас наступило 31 декабря. Это был первый Новый год, который нам предстояло встречать в армии. Глагол «встречать», наверное, следовало бы заменить на какой-то другой, так как никакой праздничной встречи не намечалось.

В казарме было непривычно тихо, мы — первогодки слонялись в ограниченном пространстве по маршруту — «спальное помещение с двухэтажными койками — Ленинская комната с газетами и шахматами-шашками».

Наше слоняние объяснялось тем, что солдатам нельзя нарушать «установленный уставом порядок», то есть нельзя присесть на свою койку. Нерушимость рядов подушек и плоских поверхностей одеял на койках — это фетиш, это вещественный образ смысла воинской дисциплины, и может быть, даже главный результат боевой и политической подготовки.

Выглядели эти ровные ряды довольно пристойно и кому-то казались красивыми, но, скорее всего, они чем-то напоминали могильные плиты на каком-нибудь воинском захоронении.

В Ленинской комнате можно было бы почитать газету, но свежую прессу, полученную вчера вечером, писарь роты еще не подшил. Шахматные и шашечные доски заняты более авторитетными старослужащими. Читальный зал библиотеки открывался только после обеда.

Времени до обеда оставалось так много, что этот отрезок в три-четыре часа представлялся вечностью. Нам все еще казался пыткой армейский режим питания. Просто-напросто никому из нас не хватало еды. Голодный червячок начинал бушевать в животе и требовать своей порции. А припрятанный кусочек хлеба съедался быстро и почти безрезультатно.

Короче, за окном мороз, но в казарме довольно тепло. В наряд вечером идут человек восемь и не в караул, а на кухню. Так что жизнь пока не повернулась к нам суровой стороной, считай, еще один день можно вычеркнуть из тех тысячу ста, которые нам предстояло отслужить.

И вдруг в роту вошел старшина и скомандовал: «Рота, становись!».

Нам объявили боевую задачу. На подъездных путях выставлен вагон с углем для котельной нашего батальона. Сегодня его надо разгрузить, так как грядет конец года, а иначе на нас наложат большой штраф за простой вагона.

Мы люди подневольные, построились и «шагом марш» — пошли с лопатами и ломами наперевес. Через полчаса мы уже «пахали» — открывали нижние люки вагона, а высыпающийся уголь откидывали из-под колес в две больших кучи по сторонам пути.

Хорошо, что в армии везде проявлялся уставной распорядок, и как бы мы не орудовали лопатами и ломами, но через пятьдесят минут работы объявлялся перекур-перерыв для десятиминутного отдыха.

Мы рассаживались вокруг вагона, курильщики вытаскивали свои сигареты и приступали к курению, как к священнодействию. А некурящие сидели просто так и тоже старательно отдыхали.

Если бы старшина был курильщиком, то, возможно, тоже бы сидел и пускал дым к небесам. Но он не курил, и его понемногу начинал донимать мороз, а впереди-то уже маячил новогодний праздник.

Поэтому наш военачальник начал обходить вагон и проверять выполненную работу — хорошо ли зачистили уголь с полотна между рельсами, далеко ли отбросили топливо от вагона, и нет ли нарушения габарита.

Обнаружив некоторые незначительные нарушения, а как без них, ведь мы остановились для перекура, а не для окончания работы. Старшина показал нам некурящим на эти упущения и настойчиво попросил исправить. Аргумент у старшины был один: «Вы же все равно не курите, а просто так сидите, так сделайте же полезное дело».

Но нас эта непрерывная предпраздничная вахта — работа лопатой — также утомляла, и очень хотелось посидеть и расслабиться. Что называется, хотелось перевести дух.

Первый перекур прошел для нас — некурящих, как теперь говорят, в режиме работы «нон стоп». А после перерыва продолжилась разгрузка угля. Вот уже и очередной перерыв был бы кстати –начинали ныть руки, пот заливал глаза, и дыхание стало частым, как у бегуна на длинные дистанции. Десятиминутный перерыв стал желанной паузой среди монотонного труда.

Наконец, он наступил, и все с удовольствием расположились вокруг объекта нашего боевого задания. Курильщики опять с полным правом достали свои сигареты, а некоторые и папиросы, вроде, «Севера». Опять старшина пошел искать недочеты, и его суетливые ноги появились в просвете под вагоном. И он явно шел к нам.

Тут я понял, что иногда курить необходимо, и даже полезно. Поэтому попросил у ближайшего соседа сигаретку, чтобы иметь право посидеть в блаженном покое на полном основании.

Меня угостил сигаретой «старик» — солдат почти третьего года службы. Почти, потому что только завтра уже начнется тот долгожданный отсчет дней последнего года, а сегодня у него заканчивался последний день второго года службы. Но радость от приближающейся смены лет солдатского «летосчисления» уже его распирала. Он поделился со мной сигаретой «Шипка» и промолвил: «Конечно, перекури, а то старшина совсем оборзел. Так торопиться домой, что готов нас загнать, как лошадей».

Я прежде, как почти все мои сверстники, уже пробовал курить, но особого удовольствия не получал. А тут удовольствие вот оно! Сидишь в покое, на полном основании отдыхаешь, а старшина ходит и только ворчит: «Курите быстрее, можно не в затяжку, здоровее будете».

С тех пор у меня в кармане всегда лежала «дежурная» пачка сигарет «Шипка» или «Солнышко», чтобы иметь свой заслуженный отдых вместе со всеми.

В тот раз мы закончили разгружать уголь уже после обеда, но нас покормили и даже дали порции чуть больше обычных — так как все роты уже поели, и нам досталось то, что считается приварком. А после обеда мы еще помылись в бане, так как измазались, как черти.

В остальном все шло обычным распорядком — ужин, а перед отбоем вечерняя поверка. Надвигался Новый год. После отбоя мы лежали на своих койках усталые и расслабленные после мытья в бане. Оставили небольшой свет, и приближение Нового года прошло под хохот от хороших анекдотов и бывальщин «стариков».

Все немного утомились, но ждали наступления Нового года, После полуночи «старики» поздравили друг друга с новым «званием», да и всех остальных тоже «произвели» в более высокое «звание». И тут раздался громкий храп. В ответ грохнул взрыв хохота.

Храп говорил о том, что уснул наш сослуживец Купрюшин. Он отличался своим богатырским храпом, хотя рост и вес у него были заметно ниже среднего. Все знали, что пока «Купрюха» не набрал полную силу в храпе, надо срочно засыпать.

И мы почти мгновенно уснули. Так во сне и встретили настоящий Новый год. По московскому времени он наступил только в два часа ночи, но мы уже видели третьи сны — уголь, лопаты и старшину, сетовавшего на то, что мы много курим и медленно работаем.

Первые шаги в науке побеждать

С первых дней службы мы начали постигать «науку побеждать» и делать свою воинскую «карьеру». По-моему, именно это имел в виду Наполеон, когда говорил, что каждый солдат носит в ранце маршальский жезл.

Однако нам полагался не ранец, а брезентовый солдатский вещмешок — «сидор», да и запросы наши были попроще. Мы уже знали анекдот про сына подполковника, который спрашивал отца, сможет ли он тоже стать подполковником.

— Да, сынок, конечно, сможешь, отвечал отец.

— А генералом, папа, я смогу стать.

— Нет, сынок, не сможешь, потому что у генерала есть свой сын.

Однако набор возможных направлений наших карьерных ходов поражал своей скромностью — каптенармус и писарь — вот, пожалуй, и все.

Между тем, писарь в роте — это почти небожитель и счастливчик, вытянувший выигрышный билет, мы это поняли с первых дней службы.

Нам казалось, нет, все просто были уверенны, что перед писарем лежат все блага жизни и только ждут, когда он до них снизойдет.

Он ведь выписывает увольнительные, которые нам представлялись пропуском в рай. Пусть не пропуском, а разовым билетом, но в другую, в счастливую жизнь. Туда, где нас ждут красивые девушки, и где всегда звучит веселая музыка. Под нее девушки танцуют в полумраке зала, и в том раю имеется все, о чем наивно мечтает каждый солдат.

Печально то, что многие из нас так ни разу и не попали туда, в этот рай. И не из-за увольнительных, которые не удалось получить, а скорее, потому что мечты о рае разительно отличались от действительности.

После одного-двух увольнений и посещения местных увеселительных заведений, пропадало всякое желание еще раз пытаться искать там счастье и не хотелось идти в увольнение.

Многие, прослышав о местных «райских кущах», разочаровывались и включались в переписку с девушками, желающими заочно познакомиться с молодыми воинами.

Кстати, тут писарь тоже имел преимущества, так как мог перехватить письма, адресованные «самому веселому солдату» или «с именем на букву «С» и с прочими приметами будущего адресата.

Помимо тех иллюзорных благ, наш писарь мог самостоятельно без строя и сопутствующих команд ходить на завтрак, обед и ужин и ему доставалась его порция по праву, по какому-то особенному высшему праву.

Вдобавок ко всем преимуществам у писаря имелась реальная возможность съездить в отпуск! Короче, горизонты, открывающиеся перед ним, казались просто безбрежными. Так мы предполагали.

К счастью, писарь нашей роты несколько дней назад демобилизовался, отслужив три положенных года. И тут счастье свалилось мне прямо в руки, потому что командир роты неожиданно назначил меня писарем. А причина такого везения заключалась в моей специальности.

Все объяснялось тем, что в нашей роте служили паровозники и тепловозники, а я оказался электровозником. Эта экзотическая специальность для здешних глухих мест, возможно, удивила командира роты. Он вызвал меня и после короткой беседы, своим приказом назначил писарем.

С этого же момента я начал вкушать райские плоды, перепадающие обладателю этой должности. Но реальность оказалась совсем иной.

Я, вроде бы, усердно работал, а точнее, просиживать штаны в особой комнатке — ротной канцелярии и пытаться понять, ощутить, почувствовать, когда же на меня снизойдет то самое бесконечное счастье.

Может быть, кому-то такое ежедневное сидение в канцелярии, приносило бы удовольствие, а мне нет!

Заполнение двух — трех бумажек в день, звонки в штаб, доставка одних бумаг опять же в штаб и получение других, столь же незначительных по содержанию — это, пожалуй, чрезмерная нагрузка для молодого организма. Короче, я просто томился от безделья.

Нет, я не фанат трудовых подвигов, и по нынешним меркам — я не трудоголик. Однако, ради каких-то незначительных, но все-таки благ, сидеть сиднем целыми днями я не хотел, а осмысленного повода отказаться от писарской должности пока не находил.

Если посмотреть со стороны, казалось бы, чем не начало карьеры, и есть ли причины дергаться, если выпал такой удачный случай?

Чтобы как-то скрасить жизнь, каждый вечер, после ужина, я шел в библиотеку части. Там имелось много свежих газет и журналов и порядочно книг. Вот там и наметился второй шаг в моей карьере.

Я любил, да и сейчас люблю, полистать свежую прессу, особенно научно-популярные журналы. Мое ежевечернее присутствие в читальном зале привлекло внимание начальника над духом и душами личного состава нашей воинской части.

Им оказался довольно симпатичный капитан Свидский, он же начальник клуба и правая рука зам. командира батальона по политработе. Он меня отловил через неделю и начал задушевную беседу о том, что я люблю читать из книг, о моем образовании, о том, умею ли я писать чертежным шрифтом.

Беседовали мы почти полчаса. А потом он предложил мне работу в клубе. Я отказался, объясняя, что не смогу сочетать обязанности писаря и работу в клубе, то капитан успокоил меня — это не проблема.

Уже вечером мой рассказ сослуживцам о возникшей перспективе работы в клубе вызвал неподдельный восторг с закатыванием глаз и разведением рук. Меня хлопали по плечам и убеждали, что я вытащил выигрышный билет. Я и сам догадывался, что это более интересная работа, чем служба писаря.

И верно, работа оказалась очень интересной, разнообразной и живой. Кроме того, ее сразу навалилось так много, что я волчком крутился между библиотекой, почтой и клубом.

Самое главное отличие новой работы заключалось в том, что дни понеслись, как бешеные кони. За месяц до 23 февраля я и сержант Ижик — мой младший командир по клубной работе — пахали, не разгибаясь, разрисовывая и старательно выписывая плакаты и лозунги к предстоящему армейскому празднику.

Еще недавно я в уме подсчитывал, сколько же дней мне придется служить и при этом получалась довольно внушительная цифра 1095 суток, а тут почти полтора месяца пролетели мигом. Я понял, с такой работой в клубе служба быстро пролетит — и это по мне.

После предпраздничной гонки жизнь потекла спокойнее, но в ней не встречалось рутины, а появилась свобода и некоторая независимость.

Всех первогодков гоняли на плацу, если температура оказывалась выше двадцати градусов мороза, это изрядно надоедало. Шагистика, умение выйти из строя и встать в него, мастерство строевого шага — вот и все, чем они занимались, хотя все прошли школу молодого бойца. Теперь меня эти занятия не касались — с утра и до вечера я работал в клубе.

Вместо строевой подготовки утром я получал почту для клуба — это газеты и журналы в читальный зал и вороха прессы по подписке офицеров и сверхсрочников.

Кроме того, я выдавал редкие посылки и бандероли, присылаемые солдатикам. Во второй половине дня начиналась работа в библиотеке — выдача книг и кое-какое оформление читального зала. От такой жизни я расслабился и уверовал, что неплохо устроился. Однако, и эта должность перестала радовать меня, когда я узнал о тупиковой перспективе работы в клубе.

Это случилось летом, когда в конце июля несколько солдат из нашей роты поехали поступать в институты. Всю роту даже построили, чтобы этот отъезд выглядел, как награда за хорошую службу, а будущие абитуриенты попрощались бы с нами.

Тогда-то я и начал строить планы, чтобы и мне также удалось уехать поступать в институт на правах «отличников боевой и политической подготовки» — так прозвучало в приказе об увольнении. Но мне тут же сообщили, что это нереально. По всем расчетам, работая в клубе, мне удастся уехать в дембель, то есть демобилизоваться, только в самом конце декабря третьего года службы.

То есть полностью отпадала возможность поступать в институт, потому что на август приходится наш профессиональный праздник — день железнодорожника и строителя железных дорог.

К нему надо будет написать много плакатов, лозунгов и прочей наглядной агитации. Тут не до вступительных экзаменов, которые, как нарочно, тоже приходятся на август. Меня просто никто не отпустит — наглядная агитация в армии выше моих корыстных желаний.

Тогда я понял — мне предстоит найти какой-нибудь выход из этой ситуации, чтобы в июле на третьем году службы попытаться поступать в институт.

Самогон

Мы находились в обстановке запретов и ограничений, но почему-то это нас не угнетало. Эта история случилась в самом начале работы в клубе части. Размещались мы в вагончиках, в которых рисовали плакаты, крутили фильмы, транслировали радиопередачи и выдавали книги.

Я подчинялся младшему сержанту Ижику. Он считал себя чехом по отцу, но характер у него оказался далеко не сахар, не чешский, а скорее, милитаристско-немецкий. Правда, сержант этот оказался довольно рукастым, и многому научил меня в оформительском деле.

Кроме писания плакатов, на мою долю выпадало получение почты, и затем выдача ее писарям рот. Почтовый вагончик, хотя был и невелик, но буржуйка едва прогревала его небольшой объем за час-полтора. В морозы тепло там держалось совсем недолго. Приходилось кочегарить печурку почти постоянно, как топят паровоз.

Обычно с утра я печкой и занимался. Начиналось все с чистки ее от шлака, а это — большая пыль и довольно сильный едкий запах. Потом я растапливал буржуйку, сначала дровишками, а уж потом закидывал каменный уголь. И только через час в вагончике становилось более-менее тепло.

Тут начинали приходить ротные писари, и я выдавал им письма, бандероли и посылки, а иногда и денежные переводы, точнее, извещения о них.

Но за деньгами солдатики ходили в городок Ивдель, что было не только законным поводом к увольнению, но и серьезными испытанием для получателя перевода.

Дело в том, что не многие могли удержаться от соблазна купить горячительного, и тут же приложиться к нему.

Если такой солдат возвращался в часть и при этом увертывался от патрулей, то он считался чуть ли не героем, правда, между таких же «нетерпеливых». Если же попадался патрулям, то отсиживал свое на «губе», в смысле, на гауптвахте.

Но был и такой вариант — солдатик надирался в городе и на «автопилоте» добирался до нашего КПП — так на военном языке обозначается проходная — и тут же падал без чувств. В этом случае «герой» от начальства получал свои «фитили», а от собратьев по страсти к пороку — уважуху, то есть что-то вроде авторитета.

И все-таки вернусь к борьбе с морозом в вагоне с помощью буржуйки. В один из очень холодных январских дней в вагончик постучали. Я еще не разобрал почту и занимался печкой, но все равно открыл дверь — не стоять же людям на морозе.

Это были свежеиспеченные «старики» из соседней роты — ребята, переступившие в третий год службы, им не терпелось поскорее получить свою посылку.

Я нашел ее и отдал, но этого им оказалось мало. Бравые «старики» решили ее тут же и вскрыть. То, что они извлекли из посылки, меня слегка удивило.

У них в руках оказалась чем-то наполненная грелка, большой шмат сала и коробка или две конфет монпансье. Они почти молитвенно отнеслись к грелке. Осторожно ее открыли, понюхали и блаженно зажмурились. Тут и я учуял запах плохого самогона и понял, для чего нужны солдатам грелки в посылках.

«Старики» обратились ко мне: «Ну, молодой, свезло тебе, тащи стакан!»

А я и не думал, что надо обзаводиться стаканом, да и зачем он нужен в таком месте, где тепло бывает несколько часов в день. Я, естественно, признался — нет у меня стакана, и что работаю здесь всего неделю.

Старики, правда, только недавно перешедшие в это условное звание, смотрели на меня с удивлением и даже с недоумением на лицах. Оправдываться я не стал, но обещал — в следующий раз стакан приберегу.

— Ну, хоть нож-то у тебя есть.

Вот ножи у меня, конечно, имелись — в оформительском деле это нужный инструмент. Они отрезали по куску сала, открыли коробку с монпансье и в крышку от коробки налили самогон.

— Ну, за последний год службы! И тостующий шумно выпил импровизированную чашу самогона. Затем каждый из стариков также приложился к «святому источнику». И после этого ребята угостили и меня.

Я впервые познал эти незабываемые ощущения!!! Когда пьешь очень холодный самогон плохой выгонки из жестяной крышки, примерзающей к губам, и закусываешь салом с монпансье, то после этой композиции, такой букет раскрывается во рту, что куда там разным сомелье с их шотландскими висками.

Правда, скоро я почувствовал, что мороз уже не так донимал, да и печка, правда, уже растопилась.

.Я понял, что у моих сослуживцев нет преград в получении удовольствия самыми нелепыми средствами, но в кратчайшие сроки.

О связи пространства и времени

Пожалуй, только во время службы в армии ощущаешь, что все-таки существует взаимосвязь времени и пространства. В наше время срок службы в армии составлял три года, казавшиеся бесконечными.

Понятно, что каждый из них считался заметным этапом в жизни солдата и, поэтому, с наступлением очередного года военнослужащему присваивалось что-то вроде имени, но было оно и званием, и прозвищем. Всего таких званий насчитывалось, естественно, три — по числу лет службы: «гусь», «фазан» и «старик».

Переход от одного года к другому сопровождали несложным ритуалом посвящения в новое состояние. В новогоднюю ночь пышным цветом расцветала дедовщина. Называлась эта процедура — «рубить банки», название процедуры странное, а процесс почти безболезненный. Так, в знак посвящения в новое звание первогодку шлепали ложкой по голому пузу. И все!

Молодой «гусь» после этого произносил клятву:

Я — молодой «гусь»,

Торжественно клянусь:

«Фазанов» не обижать,

«Стариков» же почитать.

К сожалению, сейчас дедовщина превратилась в безнаказанное и бессмысленное издевательство, что говорит о заметном нашем озверении, и это беспокоит и печалит.

Помимо ежегодных повышений в новое воинское «сословие», мы считали, конечно, и дни до окончания срока службы. Именно в этом летосчислении и улавливалась та самая взаимосвязь времени и пространства. Точнее, появлялся необычный перевод единиц измерения времени в днях в единицы измерения пространства — в длину. Тогда и становилась заметной какая-то их странная взаимосвязь.

Все объяснялось некоторой скудностью нашего рациона. Кормили нас не очень разнообразно. Одним из дежурных блюд было картофельное пюре с куском селедки в три — четыре сантиметра длиной. Поэтому недолгие расчеты говорили, что три года службы — это почти тысяча сто дней. Это число, умноженное на четыре сантиметра, давало результат почти пятьдесят метров селедки, которую надо съесть за время службы.

Наши доморощенные фольклористы — сказочники увеличивали этот пространственно-временной показатель срока службы до ста метров селедки. Но это уже гипербола, она заключалась в формуле, по которой срок службы равнялся сотне метров съеденной селедки.

Взаимосвязь времени и пространства проявлялась даже в незатейливых командах старшины из известного анекдота. Так, обычный приказ: «Копать канаву от этого забора и… до обеда» отдает признаками пространственно-временного континуума.

Из-за этой взаимосвязи даже география страны немного деформировалась, а точнее, искажались те же самые пространство и время в восприятии моих сослуживцев.

Так, иногда ребята разных лет призыва неожиданно узнавали, что они из одного города или поселка. И тут же, казалось бы, на пустом месте, вдруг возникали тесные земляческие отношения.

Статус «земляка» считался почетным и обладал какой-то магической силой. Даже первогодка, но земляка, опекали, ему помогали, его ласково называли «земеля».

Если знакомство земляков происходило совершенно стихийно, то дальнейшее развитие событий поражало потрясающей наивностью и уверенностью во всеобщей взаимосвязи всех и вся в нашем мире.

Так, эти случайно встретившиеся ребята начинали искать общих знакомых и, как ни странно, часто их находили!

Ну, ладно, если встречались парни их маленького городка — там местные жители более — менее знают друг друга и найти общего знакомого можно. Но когда встречались земляки из больших городов, то после долгих переборов имен, фамилий или прозвищ они также иногда находили таких знакомцев. И с этого момента возникшая дружба становилась еще крепче.

У меня тоже возникли подобные отношения с земляками — вологжанами и горьковчанами. И те и другие расспрашивали меня о своих знакомых удивительно пристрастно. А найденный общий знакомец, также почему-то, становился каким-то волшебным пропуском в души людей, недавно еще совершенно чужих.

И тут же между нами начиналась дружба и совсем другие отношения. Неожиданно появившиеся земляки, скучающие по родным местам, заинтересованно и подробно расспрашивали меня о событиях и о любых изменениях в наших краях.

При этом изменялась, если не пространственно-временная взаимосвязь, то хотя бы течение времени. Необычайно быстро образовывались новые человеческие отношения, а дружба людей возникала буквально в течение нескольких дней.

Так что, оказывается, мы можем многое, и даже покорять пространство и время, если пользоваться этими возможностями с добрыми намерениями.

1000 и 1 день

Хоть мы и не слышим хода времени, но запас его ограничен, поэтому не стоит его тратить попусту, а лучше использовать с пользой или удовольствием.

Я уже говорил, что вначале три предстоящих года службы казались просто бесконечными. Но я почему-то избегал применения «селедочного» метода измерения времени. Он казался каким-то неромантичным что ли.

Раздумья о смысле и сроках нашей жизни заставили меня по-другому оценивать всю ее продолжительность, да и эти предстоящие три года.

Во-первых, я вдруг понял, что живет человек не так уж долго. Можно сказать, что живет он считанные дни. Правда, для этого надо, действительно, немного посчитать. То есть умножить триста шестьдесят пять дней, что составляет один год, на число лет, которые человек собирается прожить. И получается, что даже сотня лет жизни равняется всего лишь тридцати шести с половиной тысячам дней. Служба в Армии тогда казалась не такой уж большой — всего-то тысяча девяносто пять дней.

А толчком к началу новых методов расчета времени стал увиденный отъезд нескольких служивых из нашей роты для того, чтобы поступать в институты. Естественно, их при этом называли «отличниками боевой и политической подготовки».

Я тогда удивился тому, какие затасканные казенные слова могут говорить о порядочном военнослужащем, чтобы объяснить причину свалившегося на него счастья.

В этот момент у меня и зародилась мыслишка, а почему бы и мне не попытать счастья. Вряд ли я стану таким «отличником», но чем черт не шутит — вдруг да удастся уехать на вступительные экзамены в июле.

В таком случае в институт я буду поступать по льготе, как военнослужащий. Да и армейская служба станет короче почти на полгода. Вот тогда у меня в голове и отпечатался этот срок-символ в тысячу одну ночь и день, соответственно. Все, как в сказке.

Такой срок провела Шахерезада, рассказывая Шахрияру, по ночам волшебные истории, чтобы избежать печальной участи. Мне же такой отрезок времени показался сравнимым со сроком моей службы в армии, если мне удастся все задуманное осуществить.

С этого времени я начал искать и оценивать риски ходов, которые мне придется сделать, чтобы добиться задуманного, но ведь овчинка стоила выделки. Чтобы сказка стала былью, пришлось многим поступиться, и многим рисковать. Но мне удалось это сделать, не становясь «отличником боевой и политической подготовки».

Нашел нужное решение я не сразу, но для этого пришлось преодолеть много барьеров на моем пути. О некоторые из них впереди речь еще пойдет.

Кругом тайга и игра «Что? Где? Когда?»

Север Урала — это места малонаселенные, но привольные и красивые. Я попал туда случайно, когда нас — рядовых первого года службы распределяли по гарнизонам после окончания курса молодого бойца. Когда увидел я свою фамилию в списках, то подумал: не повезло — ведь мне выпал жребий ехать на строительство дороги Ивдель — Обь.

Поначалу я немного огорчался, тем, что не оказался, например, на комсомольско-молодежной стройке Абакан — Тайшет или на космодроме, а то и в какой-нибудь закрытой (то есть секретной) зоне.

Но потом, когда я осмотрелся на новом месте, то как-то улеглась моя зависть к тем, кто уехал в те экзотические места, но появилось сожаление, что они сюда не попали. Стало понятно, что здесь не курорт, конечно, но места-то интересные.

Можно даже сказать, что это край с большим и сложным историческим прошлым. А как у нас относятся к историческому прошлому, особенно когда о нем стараются забыть, как о страшном сне. Взять хотя бы здешнюю реку Пелым — большую и полноводную. Когда я впервые ее увидел, то сразу про себя назвал «Угрюм рекой».

В былые суровые времена в этот северный край сбегали староверы и вольнолюбивые люди. Потом сюда ссылали то кулаков, то врагов народа, да и другой люд попадал сюда, иногда с действительно тяжкими статьями. Поэтому заброшенных лагерей, как следов тех страшных времен, мы видели довольно много.

Встречались там и действующие лагеря. Хорошо, что нам не приходилось охранять эти заведения, но мы иногда проезжали мимо них на своих локомотивах.

Смотреть на людей, сидящих на снегу, с посиневшими от мороза лицами было тяжело. Их усаживали на снег, чтобы заключенные не убежали, когда наш поезд проезжал мимо. Зато охрана стояла в тулупах и отличалась своими красными и суровыми лицами. Эта разница лиц очень впечатляла. Мы старались проехать поскорее, чтобы заключенных долго не держали в мороз на снегу.

В тех местах леса так и оставались глухими и почти непроходимыми, какими они стали тысячи лет назад. Реки тоже сохранились чистыми. Поэтому рыбалка в них оказалась просто отменная. Правда, рыбачить привелось только на третьем году службы.

Леса, болота и горы — вот основной пейзаж тех мест. Леса настолько дремучие — просто не пройти, не проехать. Именно там, на Пелыме, зимой я понял, почему славяне селились на реках. Только реки и служили им надежными дорогами. Летом по воде, а зимой по льду, куда хочешь можно пробраться, только надо сильно хотеть, быть умелым и готовым к трудностям и риску.

Зато сквозь вековые леса пробираться очень трудно — это настоящие дебри. Мы это быстро поняли.

Болота там так обширны и глубоки настолько, что часто их невозможно преодолеть и приходилось обходить их по горам и холмам. Зато черники, морошки и грибов оказалось столько, что я сушеные грибы даже домой посылал.

Горы, правда, там невелики, но заметны издалека и могут служить ориентиром. Так, наша дорога, как будто специально, первые две сотни километров имела направление на восток от горы Денежкин Камень. Возможно, изыскатели, ничтоже сумняшеся, положили линейку на карту от Ивделя к Оби, и провели прямую. А чего тут думать и изыскивать — все равно сплошь болота, а прямая — это самый короткий путь.

Этот нехитрый «замысел» можно и сейчас проверить. Для этого надо взять крупномасштабную карту, найти городок Ивдель — на севере Свердловской области. Приложив линейку одним концом «к Ивделю», другой конец линейки направить примерно на восток. Вы увидите тогда, что железная дорога, идущая на Обь, почти прямая и идет, как по линейке.

Благодаря этой особенности дороги, когда мы ехали от отдаленных станций в сторону Ивделя, то всегда любовались Денежкиным камнем. Особенно гора хороша утром, когда ее чистые снега освещены восходящим розовым солнцем.

Другим необычным стечением обстоятельств можно считать, что Ивдель оказался расположенным совсем рядом с городком с необычным и немного загадочным названием Полуночное.

Эти воспоминания о странных названиях происходили из школы, когда мы с друзьями на уроках географии играли с картами, из атласов. Бывало, в пол уха слушаешь учителя, а сам ищешь на карте какой-нибудь объект, загаданный твоим соседом по парте.

Я сидел за одной партой с моим дружком — Славкой — соседом и прекрасным компаньоном по всяческим играм, в том числе и по географическим. Вот и ползали мы глазами по карте и искали какой-нибудь «Амбарчик», «Полуночное» или реку «Яя».

Поэтому географическую карту мы знали, а некоторые пункты на ней вызывали какой-то интерес своими удивительными названиями. Так, и Полуночное почему-то казалось местом с интересной историей, как-то связанной с происхождением этого названия.

В этой связи, хочется рассказать о последствиях школьного увлечения географией и пользе от него, проявившейся даже в армии.

Уже будучи, солдатом второго года службы, встречал я Новый год в теплой компании милых девушек. Естественно, находились мы в самоволке, или, как говорилось, в «самоувольнении». Пригласил меня в эту компанию мой сослуживец Коля А..

Он работал в нашей части электриком, и поэтому часто общался по телефону с дежурным на распределительном щите Ивдельской электростанции. На Колино счастье, там часто дежурила Валерочка — в последствие его жена.

Вот мы и сидели за новогодним столом с Валерой, ее родными и премило болтали, играя в загадки, шарады и другие игры.

К слову сказать, Ивдель оказался не так уж прост, как можно было бы ожидать, потому что с давних пор служил местом ссылки разного рода людей, неугодных властям, партии и КГБ, что, впрочем, почти одно и то же.

Народ на улицах этого городка иногда поражал своим нездешним видом. Так, нередко встречались не работяги с Гидролизного завода, а явно интеллигенты, всего скорее, высланные.

Да и разговоры, которые мы непроизвольно слышали в магазинах или на улице, также удивляли своими темами и речью, поражавшие своей необычностью.

Но вернемся к встрече Нового года. До него оставалось еще часа два. Случайно мы перешли к географическим загадкам.

Как мы потом узнали, что оказались в одной компании с учителями, с бывшими экономгеографами, опять же с бывшими инженерами-вредителями и с прочими «бывшими сливками столичного общества». Они, оказавшись здесь не по своей воле, но оставались людьми, знающими и интересующимися окружающим миром.

В тот раз подошла моя очередь отвечать на вопросы довольно необычной игры. От кого-то из гостей мне достался каверзный вопрос: «Какая река два раза пересекает экватор?». Я так надолго задумался, мысленно путешествуя по карте, что окружающие переключились на следующего испытуемого.

Когда же, примерно через минуту-другую, я произнес: «Наверное, это Конго», то вопрошавшие на секунду замолчали, а потом зааплодировали.

Так я впервые играл в игру, которую позднее назвали «Что? Где? Когда?». Правда, думать над вопросом нам разрешалось сколько угодно.

И это самое главное. Можно было думать, мысленно путешествуя по карте, и забывать о времени и, тем более, о службе.

Еще о привычках

Некоторые привычки нас изменяют, может быть, даже навсегда.

Места, где мы служили, легко найти на карте. Любой желающий найдет Свердловскую область на карте. Ее северная часть и граница с Ханты-мансийским национальным округом — это и есть тот суровый край, где мы провели три года в борьбе с морозами и комарами.

Морозы встретили нас еще в Свердловске. Хотя какие морозы в конце ноября — всего-то двадцать градусов. Нам — северянам такой мороз — не мороз, а морозец. А вот для ребят из Средней Азии или Азербайджана они казались просто сибирскими морозами.

Наш батальон стоял на самом краю городка, почти в лесу. В казармах было довольно тепло, но на первом году службы еще умывались мы на улице. Позднее обустроились неплохо, и бриться и умываться стали в человеческих условиях.

Но вот наш туалет, как был, да так и оставался сараем из досок. И температура в нем колебалась, так же, как и на улице от 30 градусов жары до 30 опять же градусов, но уже мороза. Жить, вроде бы, можно, но возникали отдельные проблемы.

Усиление борьбы за выживание начиналась с появлением комаров. Они не давали расслабляться. Вообще, с конца мая и примерно до августа наша жизнь протекала немножко необычно.

Полчища комаров так донимали, что в это время даже команду «Смирно!» подавали реже, и не делали после нее той торжественной паузы, которая обычно следует за ней.

Для того, чтобы хоть как-то можно было стоять в строю и не дергаться, отбивая атаки двукрылых, нам выдавали особые сетки, пропитанные диметилфталатом. Они немного защищали.

Но ночью эти сетки мало помогали, и комары наваливались на любую часть тела, которая оказывалась доступной. В ответ мы научились спать так, чтобы закрывшись с головой одеялом, дышать через небольшую специально оставленную щель. Залетевшего же комара удавалось выгнать, дунув на него. Может, наше «изобретение» и не стало самым эффективным, но прошло уже 50 лет, а я до сих пор ловлю себя на том, что иногда сплю «в антикомаринной позе».

Поэтому можно сказать, что служба в армии, особенно в экстремальных условиях, делает человека немного другим. Появляются специфические привычки, и не только в борьбе с комарами.

Как ни странно, но даже муштра и простое повторение одних и тех же движений в чем-то изменяет военнослужащего. В этом легко убедиться, глядя на кадры кинофильмов «про войну», а сейчас их становиться все больше и больше.

По внешнему виду и по движениям актера видно, служил он в армии или нет. Особенно это заметно по выправке, и хотя бы по тому, как он отдает честь.

У человека, измененного армией, в движениях, в его пластике, появляется особый «апломб».

А может быть, и все наши меры, применяемые в борьбе с морозами и комарами, тоже можно назвать «апломбом»? Почему бы и нет.

Трудное решение

Пожалуй, самое сложное в жизни — это выбор в критической ситуации. Тогда его надо сделать обязательно и быстро, а иначе ошибка может обернуться тяжкими последствиями.

Наступил второй год службы. Мне хотелось найти такие ходы, чтобы через год удалось поехать сдавать экзамены в какой-нибудь институт. То есть одним выстрелом убить двух зайцев — поступить в вуз и сократить срок службы почти на полгода.

Из нескольких возможных вариантов решения пришлось отсеять почти все, как негодные, кроме одного.

Пришлось сделать этот выбор, потому что всех нас «обрадовали» тем, что вообще перестанут отпускать солдат сдавать вступительные экзамены в институты. Правда, оставили узкую лазейку — желающим поступать в вузы, надо пройти двухмесячные курсы по подготовке офицеров запаса.

Я решил рискнуть, и поэтому круто изменил свою более-менее устоявшуюся армейскую жизнь. Прежде всего, отказался от не пыльной службы клубного работника, и перешел на довольно пыльную и тяжелую работу — на паровоз. Поначалу было нелегко, но потом все вошло в свою колею

Теперь, на склоне лет, мне кажется, что карьера — это не непрерывный рост и продвижение вверх по кадровой лестнице, а нечто другое. Скорее, это поиски наиболее оптимального места в жизни, когда работа приносит удовлетворение и радость, а человек видит смысл и логику своих действий.

Кстати, тогда я узнал, что этому правилу следовал сам А. Эйнштейн! Он утверждал, что надо стремиться не к тому, чтобы добиться успеха, а к тому, чтобы твоя жизнь имела смысл. Хорошо, что в пору работы в библиотеке части, мне удалось почитать афоризмы и умозаключения великих мира сего.

По правде говоря, я видел смысл в отказе от работы в клубе, а мои друзья — нет. Да и последующие поиски путей, и мои попытки их решения, многим казались непонятными.

Возможно, считали они, он ушел с теплого места — из клуба — по своей воле или дури. Ладно — с кем не бывает.

Ну, перебрался работать на линию и вкалывал теперь на паровозе — тоже можно допустить, как блажь, Но зачем, ко всему этому, он ввязался в историю с добровольным согласием обучаться на офицерских курсах?

По мнению сослуживцев, после этих курсов появлялась реальная угроза на долгие годы остаться служить младшим офицером железнодорожного батальона в глухой тайге.

Наверное, так рассуждали мои армейские друзья, да и я тоже понимал, что имеется некоторый риск развития событий по такому сценарию.

Но у меня уже созревал самый сильный ход — полный переворот в жизни — я решил пойти учиться на биолога. Меня даже отец не понимал, он считал, что незачем рисковать и пытать судьбу, если в руках уже есть неплохая профессия железнодорожника.

Итак, началась у меня совсем другая страница жизни. Можно сказать, я сделал пересадку с одного поезда на другой. Теперь я работал в паровозной бригаде.

Шел второй год службы, он вместил так много разных событий. Можно сказать, что были еще и другие пересадки, но о них надо говорить отдельно.

Как я Валерку спас

Есть солдатская пословица: Сам погибай, а товарища выручай. Зачем, правда, надо при этом погибать, не скажу — не знаю. Но мне однажды пришлось кое-что сделать для друга, чтобы выручить его в довольно серьезном переплете.

После того как я ушел из клуба, жизнь моя круто изменилась. Если целый год я не ходил в наряды, то теперь старшина решил отыграться, и при первой возможности посылал меня в наряды, то на кухню, то в караул.

Хорошо, что мои друзья всегда помогали своим советом. Так, мой друг — Валерка С. договорился со своим старшим машинистом о том, чтобы я попал к ним в экипаж.

Правда, их паровоз в это время находился в ремонте, и поэтому всю бригаду, как свободную от работы, использовали в хвост и в гриву в нарядах. Ну и меня, соответственно, пристегнули к этой карусели. Мы такую круговерть называли — «через день на ремень».

Вначале мы с Валеркой пошли в наряд на кухню. Там имелась некоторая возможность выбора, куда пойти работать — кто-то желал плиту топить, а кто-то в зале убирать. Валерка сразу предложил идти в посудомойку.

И верно, наша работа там оказалась интенсивной, но краткой. За сутки приходилось активно поработать три раза по два часа. Короче, надо перемыть всю посуду после ужина, завтрака и обеда. Зато остальное время мы оставались совершенно свободными.

Вообще-то, взаимовыручка всегда оставалась основой нашей жизни. Не встречалось того произвола и беспредела, какой появился в армии примерно через десяток лет.

Однажды мне тоже выпала возможность выручить друга в весьма пикантной ситуации.

Валерка Т. — это один из друзей по клубу. Он работал там радиомехаником, а я — библиотекарем и оформителем. Вечерами у него в «радиорубке» — то есть в небольшой комнате с хорошей радиостанцией — мы слушали джаз.

Надо сказать, в армии возможность уединится с кем-то из друзей, и поговорить без лишних свидетелей о чем-то личном — это редко выполнимое желание.

Поэтому в каптерку к Коле А., в радиорубку к Валерке Т. или ко мне в библиотеку всегда заходили хорошие, но и проверенные люди.

Когда же я уехал «на передовую» в паровозную бригаду, то бывал у друзей по клубу, лишь когда оказывался в роте, да и был к тому же свободен от нарядов.

В тот раз я угодил в наряд на кухню. Встал, как и положено, со всеми вместе в шесть утра. Выбежал на зарядку. Надо заметить, что уже на втором году службы все требования — подъемы, зарядки, учебные тревоги и наряды — стали для нас привычны.

Я выскочил на улицу, и прежде чем, бежать на зарядку, прислушался к странному звучанию из «колокольчиков» — репродукторов. Наметанным ухом, не глазом же, я уловил, что идет трансляция радиостанции «Голос Америки».

Видимо, дружок Валерка слушал вечером джаз на этой волне и не перестроил свою аппаратуру. Хорошо, что наш народ обычно не слушает, что конкретно говорят по радио. Эта звуковая жвачка совсем не проникает в мозг, точнее, в кору больших полушарий, почти, как сейчас телевидение.

Вместо зарядки, помчался я в радиорубку, надеясь, что Валерка спит там.

Слава богу, через пятнадцать минут моего настойчивого стука в окно он проснулся. Узнав причину моего беспокойства, он быстро перестроил радиостанцию на более привычную Москву.

Впрочем, мои сослуживцы так и не заметили никакого изменения в звучании из радиосети.