Бесплатный фрагмент - Дерево Иуды

На Востоке есть дерево с восхитительными яркими цветами, но великолепие их обманчиво. Насекомые, привлеченные этой опьяняющей красотой, садятся на цветы, отравляются и мертвыми падают вниз удобрять почву. Вокруг этого загадочного явления природы– дерева Иуды– всегда целое кладбище обманутых и погибших насекомых.

Автор Ю. М.

Посвящается моим друзьям и знакомым, многие из которых, увы, не дожили до сегодняшних дней.

1

Скорый фирменный поезд «Янтарный», следовавший маршрутом «Калининград — Москва», подъезжал к очередной станции. В плацкартных вагонах было душно и жарко; запахи разогретой еды, просачивающиеся сквозь пузатые мешочки поклажи и чемоданов, вызывали тошноту. Однако, стоило выглянуть сквозь запотевшие окна на улицу, как поневоле находила судорожная зевота; забывались противные вагонные запахи. Час назад, когда поезд отъезжал от платформы Южного вокзала, даже под огромной крышей перрона было зябко, отвратительно холодно, въедливо сыро — до самых костей. Даже волк взвыл бы от такой непогоды. Начало весны в Прибалтике — это почти всегда неприятная смесь из мокрого снега, дождя и грязи, а также холодного пронизывающего ветра.

Поезд сбавил ход. Показались мрачные, темно-серые жилые постройки с остроугольными крышами, рыжая черепица которых была омыта дождем до блеска.

Молодой человек, задумчиво смотревший в окно вагона, вдруг встрепенулся, с озабоченным видом быстро прошел в тамбур и, заметив, что проводница достает из своего купе связку ключей, видимо для того, чтобы закрыть на время стоянки все подсобные помещения, метнулся назад к своему месту, вытащил из сумки какой-то сверток и бросился в другую сторону вагона в туалет. Затем пассажир закрылся, дрожащими руками извлек из свертка шприц, наполненный светло-коричневой жидкостью, зажал между ног кисть левой руки, на которой моментально проступила сеть серо-голубых венок, и, нахмурившись и стиснув зубы, стал протыкать иглой кожу. В эту секунду вагон резко качнуло, пассажир выдернул шприц и со злостью вслух выругался матом. Затем в другом месте руки, на локтевом сгибе, повторил процедуру укола. Не успел резиновый черный поршень шприца коснуться донышка, как послышался лязг вставляемого снаружи ключа. Задергалась ручка, потом в дверь сердито постучали, и недовольный голос проводницы прокричал: «Эй, там, на борту! Юноша, другого времени не было что ли? Обязательно перед станцией приспичивает?» Молодой человек, не торопясь, ввел в вену все содержимое машинки, улыбнулся, выдернул иглу и тут же покрылся горячей испариной. Веки у него потяжелели, голос стал тягучим и липким как медовая патока. Пробежала первая волна «прихода», и ему стало хорошо. «Сейчас выйду, –пробормотал он, выбрасывая пустой шприц в сливное отверстие и зажимая пальцем правой руки место укола.–Уже… уже выхожу.» Помассировав место локтевого сгиба, он поднял локоть кверху и бодро вышел из туалета. Проводница недобрым взглядом окинула его с ног до головы и понимающе ухмыльнулась, открыв ряд золотых зубов. « Готовься, юноша, –процедила она.–Нестеровская таможня.»

— Мне готовиться нечего, –с безразличием в голосе ответил молодой человек и застегнул пуговицу на рукаве рубашки.–Туалет на то и существует, что ходить в него можно не по вашему расписанию, –с улыбкой огрызнулся он.–А по нашему расписанию.

— Ладно, не философствуй, –пробурчала проводница.–Знаем мы ваше расписание. Ты пока документы свои приготовь. Чтобы из-за такого нашего расписания поезд надолго не задержали.

Странный пассажир вернулся на свое место и снова уставился в окно. Эта небольшая стычка с проводницей не выходила у него из головы. «Все люди враги, –мрачно подумал он.–Себя нужно винить в малодушии и глупостях, а не их. Им на меня наплевать. Вот их философия и психология. Всем на меня и на всех наплевать. Только мне одному на себя не наплевать. Все люди враги, –мысленно повторил он.–Когда же я, наконец, вдолблю это себе в голову? Ни капли сострадания к другим …только к себе. Кругом — одни волки. Добро — слишком большая роскошь для крепкой челюсти и острых клыков. Все, все враги… Они — охотники, ты — дичь! Нужно всегда быть готовым к отпору, уметь ответить укусом на укус… ударом на удар. Если ударили по левой щеке, раздроби обидчику челюсть…»

Поезд остановился. Станция была освещена тусклыми желтыми фонарями-панамками, похожими на вьетнамский национальные головные уборы. «Вьетнамки» раскачивались в такт ветру и скупо поливали мрачный перрон станции нездоровым желтушным светом. Среди торопливо семенящих к вагонам пассажиров выделялись фигуры медленно и важно прохаживавшихся людей, одетых в зеленую, как у военных, униформу. Для пассажира, который только что ввел себе в вену дозу запрещенного лекарства, в этот момент они, эти люди в форме, были его главными врагами. Он посмотрел на свое отражение в оконном стекле и увидел молодого израненного загнанного волчонка, которого вот уже через минуту начнут травить собаками. Юноша начал быстро приглаживать на макушке ежик коротко стриженных темных волос, наивно полагая, что придаст этим себе менее подозрительную внешность. Первое, что особенно отличало «волчонка» от остальных пассажиров, был его взгляд. Сильно зауженные зрачки и полудремотное состояние век делали его узнаваемым, меченным оглушительной дозой кайфа. Да и одет он был весьма своеобразно: черная потрепанная кожаная куртка с огромным количеством накладных карманов (такие куртки вышли из моды лет двадцать назад и купить их за бесценок можно было только в комиссионках или в магазинчиках и лавках «секонд-хэнд»), на нем был серый вязанный свитер с небольшой дырочкой на рукаве, какие обычно оставляет на заснувшем наркомане тлеющий окурок, потертые расклешенные джинсы смотрелись бы неплохо с четверть века назад в Америке в расцвет движения хиппи. «Волчонок» был бледен и худ, а короткая стрижка эту худобу еще больше подчеркивала. Несмотря на приличную дозу наркотика, он не мог скрыть своего беспокойства, и как ни старался взять себя в руки, отвлечься, согнать со своего лица предательскую тревогу, у него это не получалось, и от бесплодных попыток страх проступал в глазах еще отчетливее. Но если бы не оглушительная доза наркотиков, он бы просто сгорел у всех на глазах, вспыхнул бы факелом, и по всему вагону стал бы распространяться едкий запах паленной волчьей шерсти. Но он не сгорел.

— Таможня! –как трубный зов на Страшный суд прогремел грубый мужской голос.–Из вагона никому не выходить. Приготовить документы.

Молодой человек вздрогнул, но уже в следующее мгновение в нем как будто включился какой-то защитный психический механизм. Страх исчез напрочь. «Благородная волчья» агрессия, которую он пробудил в себе магическим заклинанием «все люди враги» переплавилась в упрямую и хладнокровную уверенность фаталиста — от судьбы не убежишь. А бежать надо, надо, надо, Волков, беги! Он сидел прямо и был готов ко всему. Он был одним оголенным пульсирующим нервом, человеком без кожи. Дотронься до него, и он взвоет и будет кусать всех вокруг. «Все люди враги, –без устали повторял про себя загнанный зверь, забивая остатки страха почти животной злостью, уплотняя агрессию до… полного хладнокровия.–Если ударят по левой щеке, перегрызи горло.»

Между тем, таможенник медленно продвигался по вагону, а сопровождала его та самая борт-проводница, которая минуту назад сделала странному пассажиру недвусмысленное замечание. Волков сидел спиной к ним, но чувствовал, что от этих людей исходит угроза, понимал это спиной. Понял он также, что очередь дошла до него, после того, как сидевший напротив него сосед — небритый седоволосый старик, –вдруг засуетился, вскинул беспокойный взгляд поверх головы «волчонка» и лихорадочно завозился со своими котомками, вытаскивая оттуда билет и паспорт. Свои документы молодой человек уже приготовил, они лежали на столе.

— Куда путь держите? Что везете? –услышал Волков голос таможенника.

Рослый розовощекий проверяющий встал напротив подозрительного пассажира, загородив своей огромной фигурой проход. Рядышком, улыбаясь во весь рот, стояла рыжая проводница и не сводила глаз с сумки молодого человека. Таможенник взял документы и принялся их изучать.

— Волков Андрей Викторович, –пробормотал он. — Тысяча девятьсот семидесятого года рождения. Прописка калининградская. Так? –Он сложил документы и бросил их на стол.–Куда направляетесь, Андрей Викторович?

— В Москву, — без запинки соврал пассажир.–К жене и теще. Хочу с ними похристосоваться на Пасху.

Проверяющий широко осклабился. Его круглое красное рябое лицо как будто натянулось от попытки улыбнуться еще шире, –еще чуть-чуть и шарик этот лопнет. Он провел языком по сухим потрескавшимся губам, потом откашлялся.

— Значица, похристосоваца? –глядя на сумку Андрея, переспросил он с угрожающими интонациями в голосе.–А что же вы везете, Андрей Викторович? Позвольте узнать?

Это подчеркнутое обращение по имени-отчеству не сулило ничего доброго. Люди в вагоне почувствовали, что сейчас может что-нибудь произойти, и с нескрываемым удовольствием и любопытством разглядывали пассажира.

— Оружие, иконы, наркотики есть? –уже с нетерпением спросил проверяющий.

— Оружие? Наркотики? Нет, господин офицер, даже сала нет, –съязвил Волков.

— Слышь ты, наглец, со мной пойдем, –неожиданно склонился к самому уху Андрея проверяющий. От таможенника несло самогонным перегаром и луком.–И сумочку свою прихвати, –добавил он.

Переход на «ты» означал, что все только начинается.

Таможенник отвел Андрея в купе проводников и закрыл дверь изнутри.

— Ну что, Андрей Викторович, вопрос повторить? –Таможенник присел на раскладной столик, отчего край его под тяжестью тела прогнулся.–Наркота имеется?

— Я же вам ответил, что нет.

Таможенник грубо схватил сумку Андрея и начал бесцеремонно в ней рыться. Найдя клочок грязной бумаги из-под пустой упаковки димедрола, он торжествующе помахал им перед носом пассажира.

— А на это что скажешь? Карманы выворачивай, –приказал он, продолжая копаться в сумке. Андрей с улыбкой подчинился. Так и не найдя в сумке ничего криминального, таможенник осмотрел содержимое карманов, после чего заставил Андрея разуться и прощупал у него носки.

— Признавайся, куда наркоту спрятал? –грубо спросил он.

Молодой человек ничего не ответил и с открытой ненавистью посмотрел на таможенника. Взгляды их встретились.

— Что ж ты на меня, волчонок, так смотришь? –возмутился мужчина.–У тебя же на роже написано, что ты наркоман. Разве я не прав? Ты не наркоман?

— Какая разница, кто я? –вспылил Андрей.–Вы сами-то кто? Офицер? Представитель государственной власти? На посту, да? Так почему же от вас за километр самогоном разит? День пограничника отмечали? Так ведь он, кажется, летом? А может быть вчера ваша жена вам наследника родила? И вы, как полагается, самогоном…

Мужчина приоткрыл дверь купе. Снаружи, рядом с дверью, стояла та самая рыжая проводница с золотыми зубами. В щель было отчетливо видно ее растерянное лицо. Таможенник недовольно покосился в ее сторону и вновь обратился к Андрею.

— Ну, хорошо, а что будет с тобой через пять-шесть часов, когда тебя начнет ломать? Ты же можешь убить кого-нибудь или ограбить!

Глаза пассажира сверкнули зло, по-волчьи.

— Я еду в Москву, –повторил он упрямо.–К жене и теще для того, чтобы…

— Похристосоваться? –передразнил его таможенник.–Ничего получше придумать не мог? Слушай, Волков, –неожиданно громко произнес он.–Я ведь с вашим братом-наркоманом не церемонюсь. Сейчас сниму тебя с поезда, посажу в камеру по мелкому хулиганству… Мол, обоссал весь вагон, матом ругался при свидетелях. Свидетелей я найду, не сомневайся. Ты понял, что я могу с тобой сделать?

Андрей отвернулся, до боли прикусив нижнюю губу.

— Понял? –еще раз спросил тот.

Андрей кивнул.

— То-то… мне еще..тут… наэх… лаять щенок будет!

Проверяющему явно хотелось продемонстрировать свою власть, и он это делал. На несколько минут вынужденной стоянки поезда он был хозяином положения. Мужчина взглянул на часы. До отправления состава оставались считанные минуты, а он даже с одним пассажиром не успевал разобраться. Без хорошего натасканного пса тут нечего было делать. Только слюной плеваться. Поезд до Москвы, к тому же скорый и фирменный, задерживать было нельзя. Скандал выйдет. И если он все-таки затянет отправление поезда и ничего у Волкова не найдет, завтра же на утреннем разводе ему попадет от начальства. Правильно инструктировал их недавно руководитель смены: « Хороший таможенник всегда что-нибудь находит.» Он нажимал голосом на слово «всегда», давая понять, что у опытного сыщика в кармане, на всякий случай, должны находиться либо патроны, либо наркотики — для того, чтобы искусственно создать повод задержать человека. Высасывать из пальца выдумку про мелкое хулиганство и про то, что кто-то обгадил фирменный поезд, было наивно, старо как советский мир. Мужчина тяжело вздохнул и велел пассажиру складывать свои вещи обратно.

— Сегодня, Волков, тебе повезло, –проговорил он.–Нашего фокстерьера забрали на время в аэропорт. Он бы тебя наизнанку вывернул. А наркоту бы нашел.

Андрей перевел дух, улыбнулся, успокоился окончательно.

— Хотите без протокола? –спросил он, оживляясь. Молодой человек понимал, что опасность для него миновала.

— Ну? –Таможенник был не в духе.

— У меня была с собой пайка, но я ее уколол, когда мы подъезжали к Нестерову. Можете у рыжей спросить. Она подтвердит.

— Ладно, не зубоскаль, –поморщился проверяющий.–Без тебя тошно. Иди на место свое. И моли бога, что теще твоей будет с кем пасхальный пирог есть. Хотя не верю я в твою Москву и тещу…

Под любопытные и настороженные взгляды соседей Андрей вернулся на свое место. Вскоре поезд тронулся.

За окнами вновь замелькали влажные черепичные крыши старых построек. Кое-где на домах прочитывались старинные немецкие надписи, выполненные в готическом стиле. Так и не успев разрастись, приграничный городок закончился, опрокинулся в темную реку, и поезд въехал на территорию другого государства — Литвы. За окном поезда смеркалось. Появились первые аккуратные хуторские домики, ветряные мельницы, точно из сказок Андерсона, водонапорные башни вишневого цвета с гнездами аистов на куполах. По внешним признакам мало, что изменилось, но почему-то чувствовалось, что это уже не Россия…

— Молодой человек, –услышал Андрей голос соседки по вагону.–Что они у вас искали? –Женщина снизила голос до шепота и заговорщически прибавила:–Однажды они хотели забрать у меня янтарные бусы, представляете? Только потому, что они у меня были в сумочке, а не на шее.

Андрей обернулся на голос. Пожилая полная дама с круглыми, навыкат, глазами, свесила вниз голову с верхней полки, отчего лицо ее в свете вагона казалось багровым китайским фонарем. Это была типичная «челночница», которая большую часть года проводила в дороге. У Андрея не было никакого желания заводить с ней разговор.

— Они приняли меня за убийцу, за маньяка, который изнасиловал и расчленил двадцать пять женщин в Калининграде, не слышали? –отчетливо прозвучал в тишине его голос. Соседка вздрогнула, голова ее мигом исчезла. Андрей с вызовом посмотрел на всех, кто желал повторить ее опыт.– Хоть я и похож на преступника, — добавил он многозначительно.–Однако только что пришла телефонограмма, что убийцу того изловили, и он уже дает признательные показания.

Наступила тишина. Старик, который сидел напротив Андрея, начал выкладывать на стол продукты: хлеб, лук, колбасу, копченое сало. К духоте вагона прибавился не слишком приятный запах домашней копчености. Андрей вышел в тамбур покурить. Когда вернулся, старик складывал большой охотничий нож, которым резал продукты.

— Дорога дальняя, –проворчал он, не глядя на Андрея.–Если хочешь, ешь.

Волков отрицательно покачал головой. Даже в мелочах он предпочитал ничего ни у кого не одалживать. Возьмешь что-нибудь — и уже зависимость. А ему, убегающему от всех и от всего Волку, нужна была свобода полная как ветер. Немного подумав, он отправился к проводнице за чаем. Рыжая вздрогнула и опустила взгляд, когда, открыв на стук дверь, нос к носу столкнулась с «подозрительным пассажиром».

— Чего вам? –засуетилась она.

— Мне чаю покрепче, –Андрей нагло просунул голову вглубь ее купе.

— Идите на место, пожалуйста. Я вам сама принесу, –ответила она ангельским голосом.

Через минуту Андрей пил чай вприкуску с сахаром и весело наблюдал за тем, как проводница старательно делала при нем вид, что куда-то все время сильно торопится.

За окнами была непроглядная чернильная темень. В поезде включили ночное освещение, кое-кто из пассажиров начал укладываться спать. В вагоне началось особое ночное движение: откуда-то появились поддатые «дембельки», которые чуть ли не каждые пять минут выходили покурить в тамбур, о чем-то шумно спорили, играли на гитаре, хотели с кем-то подраться, сблизиться с красивыми девчонками. Из других вагонов потянулись одинокие фигурки в вагон-ресторан. Зашипела радиоточка. Под стук колес Андрею причудилась песенка из репертуара Чижа: « Снова поезд, –пелось в ней.–Сегодня на север, ну а завтра на юг. Снова поезд… замкнутый круг.» Андрей с грустью улыбнулся. В его поездке было очень много из того, что называется «замкнутым» или, точнее, «штрафным» кругом. Беги, Волков, беги, пока еще можешь бежать!

2

В Нестерове перед таможенным контролем Андрей ввёл себе раствор «ханки» для того? чтобы по возможности оттянуть подольше состояние ломки, которое, конечно, придёт, заявит о себе насморком и болью в пояснице, зудом во всех клеточках отравленного существа. Волки тоже боятся боли. Боль — это закон, перед которым равны все до единого — люди, животные, полуживотные-полулюди, все! До утра он кое-как перебьётся, а вот потом?! Из поезда не убежишь, даже если сильно захочется, в ветер не превратишься, когда по сути ты — волк. И человек — тоже по сути. Волк-человек, Человековолк…

Ехал Андрей не в Москву и не к жене с тёщей, и христосоваться на Пасху ни с кем не собирался. Ни в какого Христа, ни в какую Пасху он не верил, да и как можно было поверить во что-то серьёзное на бегу?! А он бежал, да, бежал… От суда, от своего прошлого, которое пытался навсегда оставить в Калининграде… Забыть, оставить, бросить, отгрызть своё прошлое, как волк отгрызает лапу, зажатую в капкан, означало для него бег. Забыть, бежать, забыть… Память держала его в своих объятиях как цветок-вампир, который опьянял и незаметно высасывал кровь. Забыть предстояло многое: то, как он попался с наркотиками в цыганском посёлке, предстоящий суд, от которого он убегал, и болезнь… самое главное — болезнь, от которой убежать было невозможно…

В поезде погасили ночной свет. Вскоре угомонились демобилизованные солдатики, умолк магнитофон с песенкой Чижа, лишь стук колёс да чьё-то похрапывание нарушали тишину. Андрей разобрал верхнюю полку и, не раздеваясь, лёг, подложив под голову свою сумку. Он был уверен, что сразу не заснёт. Несмотря на физическую усталость, в нём кипела энергия парового котла. Андрей был ужален своим диагнозом, который ему поставили накануне отъезда — ВИЧ-инфекция с плохим иммунным статусом, вполовину меньшим, чем должно быть у нормального человека.

В вагоне стало жарко. Молодой человек стянул с себя свитер и остался в футболке с короткими рукавами. Все его руки, начиная с запястья и заканчивая локтевым сгибом, были исколоты: следы от свежих и старых инъекций дорожками бежали по венам. Бег, бег, бег… Руки у Волкова были крепкие, жилистые, рабочие, а лицо — худощавое, тонкое, породистое, — полная противоположность его рукам. На левом плече у него темнела небольшая татуировка — копьё в форме креста протыкает змея. Рисунок был похож на символику Георгия Победоносца… только без самого Георгия. Суточная небритость лёгкой синевой проступала на его остром интеллигентном подбородке и запавших щеках. Глаза, несмотря на усталость, были очень напряжены — настолько, что, кажется, светились в темноте жёлто-коричневым волчьим светом. Взгляд полуволка — недоверчив и зол. Выражение глаз перечеркивало всю интеллигентную благожелательную картину его внешности, глаза пугали.

Когда именно и от кого Андрей подхватил ВИЧ-инфекцию, он не знал. Возможно, от проститутки, с которой кололся одним шприцем, возможно, от кого-то из своих знакомых наркоманов. На пятачке, где продавались наркотики, никто друг у друга справки не требовал. Так, иногда спросят для проформы, болеешь или нет, и, услышав естественное «нет», раскидают лекарство одним шприцем по разным венам… А там — хоть трава не расти!

Впрочем, догадывался Андрей о том, как это случилось именно с ним. Озверел к началу весны Волков окончательно, уже не только о свободе думал, а о том, как эту свободу сжать в своём волчьем оскале… и сжал, стиснул, совершив на пятачке «кидалово», за которое даже ему, получеловеку-полуволку стало впоследствии стыдно. Стыд для волка — неподобающая роскошь, непозволительная, — такая же, как жертвенная любовь к женщине, или совесть. За это и поплатился он этим диагнозом, чтобы, убегая, уже никуда не убежать. А произошло это в начале апреля, как раз накануне Страстной…

По странному стечению обстоятельств наркоманский пятак в Калининграде располагался рядом с церковью, в ста метрах от главного городского храма Успения Пресвятой Богородицы. Здесь же, неподалёку, находилась стоянка такси; частники и таксисты были не прочь подзаработать, развозя наркоманов по точкам или, наоборот, привозя их обратно и предоставляя им салоны своих автомобилей для того, чтобы «страждущие» могли там уколоться. Тут же, в радиусе ста метров работала круглосуточная аптека, которую кое-кто называл не иначе как «шприцевой». На другой стороне улицы через дорогу находилось здание УВД. Однако на пятачке оперативники появлялись крайне редко. У них и без того дел хватало. Больше всего хлопот доставляли цыгане из частных домов, переоборудованных под крепости времён средневековья, почти без боязни торговавшие героином и ханкой, то есть смесью опиума-сырца со всякой дрянью, которая делает наркобизнес прибыльней, а продаваемую пайку увесистей. За сутки через УВД проходило множество людей, связанных с наркотиками, однако до суда доходили лишь единицы, и то, как правило, мелочевка, то есть сами потребители, а не продавцы. Крупная рыба из сетей благополучно уходила.

Среди покупателей лекарства встречались разные люди: от разукрашенного татуированными рисунками седого дядечки, у которого за плечами было несколько ходок, до холённых молодых людей, точно спрыгнувших на улицу из какой-нибудь глянцево-богатой рекламы, отпрысков небедных родителей, которые давали своим детям на карманные расходы столько, что ещё и оставалось на всякого рода излишества… На пятаке нередко кружили кидалы — крепкие молодые парни с внешностью хищников. После того, как Волков попался с маковой соломкой в цыганском посёлке, где проводился рейд сотрудниками транспортной милиции, и после всех процессуальных закорючек был обозначен день суда, молодой человек решил бежать — бежать от суда, от наркотиков, от прошлой жизни. А для того, чтобы бежать, нужны были деньги, и он с нехорошим сердцем влился накануне Страстной Недели в стайку пятачковых кидал — но и в этой хищной стае был одиночкой. За неделю до суда и бегства из города он решил перекумариться, то есть освободиться от физической ломки. Однако не удержался… и натворил то, за что, по его мнению, напоследок и был награждён ВИЧ-заразой…

Трое суток, впрочем, он героически боролся с искушением уколоться, заперев себя в четырёх стенах дома. Боролся героически, в спорте на соревнованиях не оставлял столько сил, сколько в борьбе с самим собой. Только на этот раз он проиграл. Нокаутирующий удар произошел во сне, точнее, в том кошмарном клочке забытья, который усталость вырвала у болезни. Болеющий волк страшнее и опаснее самого здорового хищника. Потому что волка кормят и исцеляют сильные лапы и крепкая пасть. Ему привиделось в кошмаре, что он беглый раб и что его казнят за попытку к бегству страшной бамбуковой казнью, которую практиковали где-то на Востоке в средневековье. Во сне он чувствовал, как молодой росток бамбука под настилом, к которому цепями приковали приговорённого, пробивает путь через его тело, проходит сквозь почки, печень, сердце, причиняя неодолимые муки. Все самые хитрые бесы всегда орудуют через сон. Терпение у Волкова лопнуло.

Он с трудом дождался утра, и, как был, в спортивном костюме, небритый, растрепанный помчался на пятак. Было около восьми утра. В храме начиналось богослужение, и церковный колокол призывал прихожан поторопиться. Андрей обогнал несколько богомольных старушек и выскочил на то место, где обычно тусовались продавцы. Кроме Валеры, который торговал бодягой, то есть лекарством слабым, разбавленным водой, никого ещё не было. Продавец ловил утренних пташек, готовых отдать всё за ничто. Валериного лекарства нужно было вогнать в себя в два раза больше обычного. Сил у Волкова не было, и это раздражало его. Потому что не было уверенности, что в случае какой-нибудь потасовки он выйдет победителем, как это происходило обычно. Впервые на пятаке ему изменяло то, что раньше никогда не подводило — физическое здоровье. Оставалось уповать на свой волчий авторитет.

Волков окликнул Валеру, тот посмотрел на него и удивлённо вскинул брови, — вид у Андрея был мрачноватым и больным.

— Что-то тебя давно не было видно, — проговорил Валерыч, внимательно изучая лицо кидалы. — Из милиции, что ли?

Андрей вяло махнул рукой и вместо объяснений сердито бросил:

— Пойдем, уколешь меня.

Валера насторожился.

— Андрюха, — сказал он спокойно. — Это не моя ханка. Мне её дали продать. Я только на себя процент имею. Зуб даю, правда. Бесплатно не могу, извини, разговаривай с моими хозяевами.

И он отвернулся.

— Они ребятки с юга, — донеслось до Волкова. — Шутить не будут. Если что не так, мне голову оторвут натурально. Даже с недостачи.

— Какая к черту недостача?! — вспылил Андрей. — Все знают, что ты ботвой торгуешь… — И вслед этой фразе Волков отправил такое количество отборного мата, что Валера поспешил отойти от него на безопасное расстояние.

— Послушай, — смягчился Андрей. — Мне сейчас нужно раскумариться, а деньги отдам потом. За деньги можешь не переживать. У меня четвёртые сутки кумара.

— Так зачем тебе колоться? — не поворачивая головы, проговорил Валера. — Все опять коту под хвост. Зачем мучился? Потерпи сутки, переболеешь.

«Тебе, уколотому, хорошо рассуждать», — мрачно подумал Волков и сказал честно:

— Не могу больше терпеть. Сон поганый приснился. Такой поганый, тьфу!

Продавец подошел поближе и сочувственно взглянул на Волкова.

— Приснилось, что колешься, да? — участливо спросил он.

— Нет, меня приговорили к бамбуковой казни, слышал о такой?

— Слышал, — лениво отозвался продавец. — Если ты всерьёз хотел перекумариться, тебе нужно было бежать отсюда подальше, хоть в лес, в шалаш из веток, без воды и питья. Только на ночь побольше снотворного, чтобы мозги отключать. Чтобы не снилась всякая гадость. Разве можно переболеть на живую?

— Можно, — резко ответил Андрей. — Только не всегда получается… Ну, ладно, хватит о пустом. Пойдем, вмажешь меня. Мне хреново.

Он решил сделать еще одну попытку, однако продавец был непреклонен. Валера посмотрел на Волкова в упор безжалостным сухим взглядом наркомана, которому «хорошо» — взглядом сытого волка.

— Извини, помочь ничем не могу, — отрезал он.

— Постой! — Андрей схватил его за рукав. — Я тебе залог оставлю.

— Какой?

— Паспорт, трудовую, военный билет.

От раздражения у Волкова тряслись руки, он еще никогда на пятачке ни у кого так не просил.

— Такой залог мне не нужен. Швырни кого-нибудь. Ты же раньше боксом занимался?

— Все мы были когда-то раньше, — процедил сквозь зубы Андрей. — Какой из меня сейчас боец, когда я еле ноги передвигаю?

— Ну, ладно, Волк, извини, я пошёл. Вчера бы выручил. Сейчас не могу. Пойми правильно.

— Я тебя понимаю, — махнул он рукой. — Все вы добренькие задним числом. Ладно, чёрт с тобой! Где ты будешь? Я подведу к тебе покупателя. Пионера.

— На другой стороне улицы возле шприцевой.

Когда он отошёл, Андрей крепко про себя выругался, вспомнив о том, как месяц назад здесь же он угостил Валеру лекарством, когда тот, еле живой ползал по пятаку в надежде найти раскумарку. На добро у наркоманов короткая память.

День грозил быть солнечным. На лицах людей, соскучившихся по теплу, блуждали улыбки. День каждому сулил хорошее настроение, радость от происходящего вокруг. Волкову было невыносимо смотреть на такие лица. Хотелось обернуться зверем, покусать всех и убежать в лес на волю. Он вышел на остановку и ещё раз внимательно оглядел публику — никого… От слабости и раздражения руки у него тряслись всё сильнее и сильнее. Вся спина у него была сырая от холодного пота. Его лихорадило, он боялся кашлянуть, потому что кашель мог перейти в рвоту. Ноги почти не держали его. «Швырни кого-нибудь, ты же раньше был…» — вспомнил он слова продавца и нервно рассмеялся. Такому чемпиону любой пионер по ушам надаёт. «Господи, не дай мне сдохнуть!» — прошептал Андрей.

На другой стороне улицы Волков вдруг заметил знакомое лицо, кровь заиграла в нём звериная. Паренёк вглядывался туда, где должны были кучковаться торговцы. Это был шанс! Паренёк выглядел лет на пять-шесть моложе Андрея, наверное, не так давно закончил техникум или институт. Лицо у него было круглое, всё в веснушках, взгляд наивный, но слегка настороженный. По его раскованному поведению угадывалось, что на этом пятачке его ещё ни разу не обманывали.

Волков тут же перебежал дорогу и поздоровался с пареньком.

— Как себя чувствуешь? — участливо спросил Андрей.

— Безобразно, — ответил тот. — Хрустальную вазу продал только что на рынке, свой же подарок матери на восьмое марта.

Юноша бросил быстрый и настороженный взгляд на Волкова, пытаясь определить, с какой целью тот к нему подошёл, затем, немного робея, спросил:

— Ты не знаешь, у кого тут лекарство есть?

— Знаю, — уверенно проговорил Андрей. — Пойдём со мной.

Волков пропустил паренька вперёд, оценивая боевые качества его фигуры. Плечи у того были узкие, покатые, шёл он, слегка сутулясь, не было в его походке собранности и пружинистости движений, какие бывают у спортсменов или хороших уличных бойцов. Впрочем, по личному опыту Волков знал, что это был не самый справедливый способ оценки. Бывает, что и походка тяжела, и плечи узкие, а в драке нет равных. В конечном счете, всё определял дух бойца, твердость воли.

— Подожди, — сказал Андрей. — Пойдём помедленнее.

Волков покосился на лицо паренька. «Нет, такой маменькин сынок драться не будет, — подумал он, как бы утверждая уже принятое решение. — А если и полезет в драку, то совсем не из храбрости. От отчаяния — да, но не от чего-то другого… Раньше мне нужно было это понять, когда он рассказал, как нашел деньги на пайку. Продал хрустальную вазу, которую сам же подарил на восьмое марта матери. Ну, крысеныш!».

— Извини, братэла, я забыл, как тебя зовут, — обратился Волков, переходя на полублатной жаргон, принятый в среде наркоманов. — Знакомились вроде?

Паренек протянул руку.

— Борис, — представился он. — Можно Рисыч, так меня в институте звали.

Рука у Рисыча была холодная и влажная, как рыба без чешуи… Значит, институт? Не ошибся…

— А меня Андрей, — фальшиво улыбнулся Волков.

— У наркоманов всегда так, — смутился паренек. — Знакомишься, вроде, а через полчаса забываешь.

Они подошли к Валере. Тот старательно делал вид, что дожидается автобуса. Заметив Волкова с клиентом, он опередил их вопросом:

— Сколько надо?

— Пятерину, — ответил Борис и засуетился рукой в кармане. — Нет, погоди, постой, — проговорил он, вытаскивая помятые купюры и быстро их пересчитывая. — Пять с половиной. Полкубика солью Андрею за помощь.

Валера усмехнулся. Волков напоминал зверя, который нашёл, наконец, добычу и теперь ритуально поигрывает с ней, прежде чем съесть.

— Мне полкубика не надо, — сказал он, похлопывая Рисыча по плечу. — Широкий жест дружбы. Спасибо, конечно. Но вот я сегодня только перекумарился.

— Ну тогда пять, — пожал плечами Борис и протянул деньги Валерычу. — Представляешь, продал хрустальную вазу, которую сам же подарил матери на восьмое марта.

Казалось, он гордился этим. Валера презрительно поджал губы.

— Уж лучше ты бы её украл в магазине или ограбил кого-нибудь, — едва слышно проговорил он и громко добавил: — Идите в сторону кочегарки, внимательно поглядывайте за хвостом. Сегодня здесь из управы крутятся. Я с человеком пойду впереди. А вы сзади.

У каждого продавца было свое потайное место, где прятался пузырёк с наркотиками. Когда покупатели начинали ворчать на Валеру за длинный путь, который им приходилось проделывать с этим осторожным человеком, он повторял одну и ту же фразу: «Подальше положишь, поближе возьмёшь».

Когда Борис с Андреем подходили к заброшенной кочегарке, продавец уже выносил оттуда пузырёк с ханкой.

— Нет у него никакого человека, — прошептал Волков. — Врёт он. С человеком делиться надо, а у него внутри жаба.

— Кто у него внутри? — не понял Борис.

— Жаба, которая его душит.

Рисыч взял из рук Валеры пузырёк, выбрал содержимое в шприц, поднял его на уровень глаз, посмотрел на свет, не плавает ли внутри какой-нибудь мусор, выдавил крохотную капельку на ладонь, попробовал на вкус и, убедившись, что это наркотики, сказал спасибо и направился в сторону кочегарки.

— Боря, погоди! Помогу тебе уколоться, — крикнул ему вслед Волков.

— Брось ты этого крысеныша, — шепнул Валера. — Это же будущий пидор. Брось и не оставь ему и децелы.

— Поглядим.

Андрей догнал Бориса, и они вместе вошли в полуразрушенное здание кочегарки. Оглядев мрачные стены, Борис присел в угол на корточки и протянул заряженный шприц Андрею.

— Я тебе дам централку, — поспешно проговорил он. — Остальные вены забиты. Сможешь попасть?

Волков осклабился.

— Браток, у меня стаж пятилетка, а ты говоришь, смогу ли? Я тебе в синявку на мизинце левой ноги попаду с закрытыми глазами.

Борис пробормотал что-то невнятное и начал лихорадочно разрабатывать руку. Руки у него были припухлые и белые как у девочки. Вен почти не было видно. Одни синявки — тонкие, точно паутина. Андрей закрыл шприц колпачком и незаметно для Бориса положил в свой карман.

— Пацаны, я ушёл! — послышался голос Валеры. — Буду ждать вас на пятаке.

Глядя на Рисыча сверху вниз, Волков размышлял о том, как ему поступить — ударить его сразу или сначала раздавить психологически? На один крепкий удар у него сил хватит, но на большее? Зла к пареньку Волков не испытывал, жалости тоже. Всё, что ему было нужно — это поскорее покончить со всей этой прелюдией и уколоться.

— Послушай, старина, — обратился он к Борису с жёсткими интонациями в голосе. Борис перестал качать руку и с тревогой взглянул на Андрея. Снизу лицо паренька казалось еще моложе. В глазах у него застыл испуг.

— Послушай ты, пионер, неужели ты не понял, что я на кумаре? — продолжал Волков. — Неужели тебе не понятно, что предлагать больному человеку полкубика — это гнусно?

— Ты же знаешь… ради этих денег мне пришлось…

— Не надо повторять, где ты взял эти деньги, — перебил его Андрей и отвернулся.

— Ты меня хочешь кинуть? — с побледневшим лицом прошептал паренек.

— Я? Кинуть? — передразнил Андрей. — Да я тебя уже кинул!

Борис поднялся и ухватил Волкова за рукава его куртки.

— Оставь мне хотя бы куб, сволочь! — закричал Борис. — Ну ты и тварь, оказывается…

Андрей понимал, что жалости в его сердце в данную минуту быть не должно. Рано было очеловечиваться волку. Андрей сделал шаг назад, цепкие худые руки Рисыча продолжали его держать. И тогда Волков коротким боковым ударом сбил его с ног. Рисыч, словно подкошенный, рухнул на битые кирпичи. Нижняя часть лица у него была в крови. Андрей вложил в удар остатки своих сил. Он вытащил шприц, взял валявшийся рядом с Рисычем пузырёк из-под ханки, слил туда половину содержимого шприца, положил рядом с поверженным и, не оглядываясь, устремился прочь от этого места.

…Через час аккуратно выбритый причесанный, спокойный и полный сил Волков вновь появился на пятаке. Ему было хорошо. Взгляд у него стал сухой и холодный, как у всех наркоманов, принявших дозу.

В церкви закончилась служба. Из храма, крестясь, стали выходить прихожане. Андрей присел на одну из церковных лавок и закурил. В кайфе табачный дым казался необыкновенно сладким. Волков лениво посмотрел на пятак. К этому часу жизнь там бурлила. На иномарках подъезжали богатые клиенты, замаячили и проститутки. У них «рабочий день» заканчивался утром, и они спешили на пятак потратить вырученные деньги, чтобы забыться и убежать в другую реальность. В сущности, здесь все куда-то бежали — бежали в себя, от себя, от других, от страхов, от самой жизни. И пятак помогал им в этом. У этого места был особый магнетизм. Тот, кто однажды попадал в поле его притяжения, постепенно или сразу терял связь с окружающей жизнью, с родными, близкими, друзьями. Это место в городе было своеобразной «чёрной дырой», всасывающей в себя тех, кто по неверию или наивности задерживался тут на некоторое время. Волков видел, как сюда приходили молодые жизнерадостные подростки, а уходили инвалиды с испорченной судьбой. Кто-то покидал пятак на годы, потом возвращался с поникшим взглядом и робкими неуверенными движениями волка, которого долго держали в клетке и били, пытаясь сделать из него собаку. Приходили сюда вновь одни и те же из тюрем, психиатрических больниц… Тем, кому везло, умирали от передозировок и высвобождались из плена наркоманского пятачка. Кому не везло — так и кружили днями, годами вокруг этого чёрного места, оставаясь пленниками…

Волков отвернулся от пятака и взглянул на прихожан, выходивших из церкви. Среди них он вдруг заметил Крокуса, с которым когда-то учился на первом курсе юридического университета; Крокуса посадили два года назад, теперь он освободился и пришёл в храм. «Вряд ли он поверил в бога», — с ухмылкой подумал Андрей. Скорее всего, просил у батюшки немного денег. Настоятель иногда выручал бывших заключённых деньгами. Наркоманы знали это и нередко использовали доброту священника в своих целях. Впрочем, дважды отец Евгений не давал никому.

В прошлом году весной во время Пасхи Андрей заглянул в эту церковь. Знакомые его родителей постоянно твердили ему о том, что только через церковь можно избавиться от наркотиков, хотя сами родители Волкова не веровали ни во что, и это неверие с детства внушали сыну. «Полагайся только на себя, — внушал маленькому Андрею отец. — Человек способен на многое. Люди, слабые духом, придумали бога, для того чтобы легче было оправдывать своё малодушие. Ты должен быть сильным, независимым, и тогда бог тебе будет не нужен». Так Виктор Николаевич говорил раньше; теперь же и он иногда советовал сыну зайти в храм. Андрей вошёл в него в прошлом году из любопытства и… вышел таким же, каким вошёл, может быть, более раздражённым на себя за веру в сказку и малодушие. На службе он продержался даже меньше, чем ожидал — минут десять. Стоя в огромном душном зале, в толпе старух, он не почувствовал ничего, кроме раздражения. Разглядывая окружавших его людей, он мрачнел всё больше и больше. Ему казалось, что все эти люди пришли сюда за порцией успокоительного, за бесплатной таблеткой димедрола, — когда её действие закончится, они сюда снова придут, как наркоманы на соседнем пятачке за очередной дозой. Да, здесь в нем говорил Волк, а не Человек, Человек молчал… Ему стало не по себе в церкви. В прихожанах он увидел больных людей, которые не могли жить без отпущения грехов точно так же, как Волков не мог жить без наркотиков. В чём тогда разница? Да, он вышел из церкви не таким, каким в неё заходил. Заходил туда с любопытством и благоговением, уходил с разочарованием и злостью. Да ещё и с мокрой от пота спиной и болью в пояснице. Волку не нужна была церковь, ему нужна была свобода, похожая на ветер, дующий с холодной Балтики… «Почему я должен себе врать? — с возмущением думал он. — Раз я ничего не почувствовал, значит ничего там и нет. Психиатрическая больница да и только!».

…Он не заметил, как задремал, сидя на лавке. Очнулся от того, что кто-то тряс его за плечо. Андрей открыл глаза и увидел двух милиционеров.

— Документы, — грубо сказал тот, что стоял напротив Волкова, высокий рыжий парень с сержантскими погонами.

— С собой не ношу, — ответил Андрей так же грубо. — Я нахожусь рядом со своим домом. По закону право имею…

— Карманы выверни, — оборвал его рыжий.

— Мужики, — Андрей окончательно пришел в себя и возмутился, вместо того, чтобы попытаться спокойно уладить этот пустяковый вопрос. — Я на вас жаловаться буду… прокурору по надзору за работой милиции.

Они рассмеялись.

— Ну-ка, давай, придурок, выворачивай карманы, пока мы на тебя браслеты не нацепили. Умник, бла… Прокурор не друг тебе, волчара! Думаешь, мы не видали тебя на пятачке?

Андрей поднялся с лавки. Один из милиционеров обыскал его, но ничего, кроме пустого шприца, не нашёл. Волкова вдруг задело такое обращение пэпээсников, хотя ничего другого от них ожидать было трудно. Возмутился Андрей, забыв о том, что дату суда ему уже назначили, и любое попадание в отдел милиции грозило лишь дополнительными проблемами в будущем. И всё-таки он не удержался.

— Я сейчас расшибу себе переносицу вот об эту лавку, — спокойно проговорил он. — И напишу заявление, что вы меня избили. Я один, вас двое. Освидетельствуюсь в судмедэкспертизе.

— Ишь ты, какой грамотный! — перебил его тот, который обыскивал. По выражению его лица можно было понять, что он немного струхнул.

— Давай-ка его в управление, — предложил рыжий. — Посидит в камере, вшей покормит, может быть, разговаривать по-человечески научится.

— Заодно и подлечим, — оскалился второй. — Где живешь? — обратился он к Волкову.

— Здесь в микрорайоне.

— Укололся когда?

Андрей ничего не ответил.

— Что ж ты молчишь? У тебя ж все на физиономии написано!

— Заедем ко мне домой, — смягчился Волков. — Я предъявлю все, что нужно.

— Ну уж нет, дорогой, — съехидничал рыжий. — Бензин на тебя тратить не будем. По закону ты обязан носить с собой паспорт. Понимаешь, ты, недоучка? Мы — власть, а ты — никто. И ты пытаешься из своего ничего диктовать нам условия. Ты чмошник, вот ты кто! И мы имеем право задержать тебя на сутки до выяснения личности. Грамотей! А сделаем мы сейчас с тобой ещё грамотнее… Гошка, — обратился он к своему приятелю. — Составь на него протокол по мелкому хулиганству. Напиши так… — Он на мгновение задумался. — Мочился в общественном месте недалеко от церкви, а также выражался нецензурной бранью.

Второй милиционер достал из кожаного планшета ручку и бланк протокола.

— Я ничего не подпишу, — отрезал Андрей.

Довольные тем, как они продемонстрировали свою власть, милиционеры улыбались.

— А это уже пустое, — проговорил рыжий с важностью генерала или уж, как минимум, майора милиции.

Андрей понял, что перегнул палку с «прокурором по надзору», однако отступать было поздно.

— Вот увидите, у вас будут неприятности, — пригрозил он.

Рыжий запросил по рации машину, и пока её ждали, на Волкова был составлен протокол, в котором было написано, что он, дескать, вызывающе вёл себя в общественном месте, дерзил представителям власти, справил малую нужду возле церкви, выражался вслух нецензурной бранью, оскорбляющей достоинство российских граждан. Словом, всё было исполнено «честь по чести». Не подкопаешься. Опыт.

3

Вскоре подъехал милицейский уазик, и Волкова на глазах удивлённых прохожих посадили в машину. Свобода оказалась такой призрачной — замки и решетки зубами не перегрызешь, в ветер не превратишься. Пока везли, Андрей с горечью думал о том, что если его в самом деле отправят в камеру на трое суток, тогда ему волей-неволей придётся смириться с позорным клеймом уголовника.

В дежурной части его ещё раз обыскали, велели вытащить из кроссовок шнурки и сдать их, записали данные и проводили в камеру предварительного заключения.

— СПИДом болеешь? — спросил конвоир, молодой весёлый паренёк с открытым и умным лицом, видимо, студент-заочник юридического.

— Не знаю, — ответил Андрей.

— Сдашь прямо здесь экспресс-тест, узнаёшь. Эти тесты нам из Германии пришли в качестве гуманитарной помощи, — похвалился он. — Они, конечно, не дают сто процентов результата, но, как минимум, подтвердят у тебя в крови наличие антител, а это почти всегда инфекция… Ты, брат, не переживай, если что. У вас там каждый второй с пятачка заразный. По секрету скажу, что и у наших ребят кое у кого, — милиционер загадочно подмигнул, намекая, очевидно, на что-то нетрадиционное. — Тоже обнаружили антитела… Так что, не переживай, ничего страшного. Будем живы, не помрем… Да, — улыбнулся вдруг провожатый. — Как же это, брат, тебя угораздило-то? Прямо около церкви… Ты бы уж потерпел.

Андрей плотно сжал зубы и промолчал. Экспресс-тест занял одну минутку и выдал положительный результат.

— В общем, не переживай так уж, анализы бывают неточными, — ещё раз подбодрил его милиционер. — Все мы под Богом ходим…

— Я в бога не верю, — огрызнулся Волков. — И в заразу эту не верю. Зараза косит слабых, это закон природы. Если я слаб, пусть она и меня косит.

— Ладно, ладно, — смягчился конвоир. — Это ты такой смелый, пока в тебе ханка гуляет. Протрезвишься, мозгами думать начнёшь, а не химией.

Камера была двухместной. Кроме Волкова, в ней находился бомжевого вида старичок, который постоянно покашливал. Мрачные стены, удушливый запах и замкнутое пространство действовали угнетающе, и Андрей очень быстро начал трезветь, а вместе с отрезвлением в его голове начинала яростно пульсировать сигнальная лампа — болен, болен, болен… Бежать, бежать, бежать!

Через некоторое время камеру открыл конвоир и велел Волкову пройти в кабинет начальника уголовного розыска. Сержант проводил его на второй этаж, а сам удалился. Начальник ОУР, маленький поджарый кореец, Юрий Владимирович Ким, предложил Волкову стул, сам же сел напротив и с улыбкой спросил, давно ли Андрей употребляет наркотики и есть ли у него судимость. Волков признался, что наркотики употребляет уже три года, но судимости никогда не было. Ким недоверчиво покачал головой.

— У тебя скоро суд, я знаю. Тебя могут закрыть. А у тебя экспресс-анализ показал ВИЧ-инфекцию… Я бы не стал с тобой церемониться, — признался кореец. — Но ты занимался в секции у моего старшего брата, я это помню. И брата своего уважаю… От суда я тебя отмажу, проблем нет… — Он выдержал паузу, потом неожиданно предложил: — Хочешь получать у меня регулярно деньги?

Андрей поморщился.

— Ты не так понял, — засуетился кореец. — Каждый месяц ты будешь получать у меня оклад в сумме среднего заработка милиционера, а взамен приходить и рассказывать, что происходит на пятаке. Просто рассказывать, и больше ничего. Ведь я ж добра желаю.

Андрей усмехнулся.

— Нет уж, спасибо, сумею заработать деньги другим путём.

— Да ведь к нам же опять попадёшь, — начал кореец. — А я тебя вытащу…

— Нет, — решительно отрезал Волков.

— Все наркоманы так думают, а в результате — две дороги: либо к нам, либо на тот свет. Чаще — второе. Ты на Верхнем кладбище был? — спросил Юрий Владимирович. — Там полкладбища как братская могила, только лежат там одни наркоманы. Восемнадцать, двадцать, максимум двадцать пять. В Афганистане от пуль столько не полегло, сколько в России от этой афганской дряни. Слушай, Волков, я церемонюсь с тобой только из уважения к своему старшему брату, у которого ты когда-то был на хорошем счету. Ну, сам подумай, что тебя ждёт? Спид развивается по-разному, у кого быстро, у кого чуть медленнее, но итог один — труп ходячий, инвалид, а с наркотиками загнёшься ещё скорее. У тебя незаконченное высшее юридическое. Я тебе предлагаю работу… да, конечно, не самую… но всё-таки… Подумай!

Андрей уже плохо воспринимал слова говорившего. Он тупо смотрел в одну точку перед собой и ничего не отвечал. В голове только вертелась песенка из репертуара Чижа: «Снова поезд, сегодня на север, ну а завтра на юг. Снова поезд, замкнутый круг». Бежать, Волков, бежать! От всего бежать! От этих «ласковых» разговоров с корейцем, от серого низкого неба Прибалтики, от чёрной дыры пятака, от друзей, которых нет, от врагов, которых так много, что не знаешь, куда бежать от них. От болезни, от смерти, от самого себя… Бежать!

— Ладно, иди, — махнул рукой кореец. — В дежурную часть загляни, распишись за вещи, результат анализов забери и… эх, дураки же вы, парни! Могли бы жить… Иди отсюда, Волков, иди!

Андрей вернулся на пятак и из какого-то мальчишеского куража присел именно на ту скамейку, на которой утром заснул… «Неужели ВИЧ? Нет, это ошибка. Зараза косит слабых. Нет, этого не может быть! Наплевать! Сейчас главное — бежать. До суда осталось три дня. Нужно найти денег и бежать».

Вечерело. Около церкви зажглись фонари, которые могли бы показаться красивыми человеку, который никуда не бежал. Волкову они показались желтушно-чахлыми и болезненно-безжизненными. И церковь, восстановленная из старой немецкой кирхи, где когда-то располагался спортивные зал с секциями борьбы и бокса, казалась ему гигантским недогоревшим огарком прокопчённой свечи, которая не устремлялась вверх к небу факелом, а врастала своим фундаментом вниз, в землю, в самый ад, если таковой был. Напротив церкви у дома культуры железнодорожников повесили новую афишу: улыбающийся Бельмондо держит в зубах сигару. Под ней — название фильма: «Вне закона». Вне закона?! И улыбающийся супер-герой с сигарой во рту… Тьфу, нелепость какая!

Начался дождик, мелкий, холодный, противный. Даже волки в такую погоду предпочитают лежать где-нибудь в тепле и зализывать раны. Андрей поёжился и поднял воротник куртки. Его подташнивало. Нужно было подумать о завтрашнем дне. Пятак не отпускал из своих крепких объятий даже на сутки. На пятачке томилось несколько худощавых фигур. Продавцов не было. Волков подошёл поближе. Двух наркоманов, которые стояли на автобусной остановке, он знал. Это были Базан и Фёдор, не так давно освободившиеся за разбой. Обычно они приезжали на пятак поздно вечером и покупали ширево на большую сумму. О том, чтобы их кинуть, Волков даже мысли не держал. У этих парней совесть и страх были давно задушены. Это были волки — озлобленные, сбившиеся в небольшую стайку. В случае чего они могли пырнуть ножом или расстрелять из обреза. Таких тут называли отмороженными. Но пока у них водились деньги, вели они себя вполне пристойно и не торопились показывать зубы.

— Волк, братэла, сколько лет, — широко улыбаясь, проговорил Фёдор и приветливо похлопал Андрея по плечу. — Что тут у вас происходит? Битый час торчим, хоть бы одна падла появилась. Куда все подевались?

Подошел Базан, и Андрей поздоровался с ним так же «сердечно», как с Фёдором. Так было принято в их среде.

— Не знаю, — ответил Андрей. — Утром я брал пятерину у Валеры. Потом меня в мусарню забрали.

— С лекарством?

— Нет. Два сержанта-пэпээсника власть свою решили показать за то, что я им грубо ответил.

— Козлы, — сплюнул сквозь зубы Базан. — Братэла, — обратился он к Андрею. — Помоги лекарство взять. В долгу не останемся. Ты нас знаешь. Весь день как савраски. Дела. Передохнуть некогда. Помоги.

Андрей развёл руками.

— Надо ждать, — сказал он. — Кто-нибудь подойдёт, время ещё детское.

— Маякнешь, если что?

— Конечно.

Андрей вернулся на скамейку. Он решил подождать ещё полчаса. Действие утренней пайки заканчивалось, нужно было позаботиться хотя бы о ночном сне. К остановке подъехал пригородный автобус. Из него вышла девушка и направилась на пятак. Одета она была не по-наркомански и выглядела ухоженно. Андрей видел её впервые. На ней была длинная чёрная кожаная куртка, в руках она держала зонтик, светлые волосы были аккуратно собраны сзади в пучок. Ничто не выдавало в ней наркоманку или проститутку, у Волкова глаз был набит на эту категорию пленников пятачка. Однако очевидно было, что девушка пришла сюда с какой-то целью. Волкову стало любопытно, и он подошёл к незнакомке. У неё было приятное, свежее, умное лицо. Волков немного смутился.

— Ты за лекарством? — как бы между прочим спросил он.

Девушка робко улыбнулась и, потупив взгляд, ответила:

— Я здесь никого не знаю. — Потом поспешно добавила: — Деньги у меня есть… сколько нужно… да, есть…

— Не в этом дело, — сказал Волков, внимательно разглядывая незнакомку. — Сейчас взять лекарство будет очень трудно.

У Волкова до последнего времени было чёткое правило — не кидать женщин. Считал он это делом недостойным, неприличным даже для зверя. Но теперь в нем скопилось столько злости на жизнь, на самого себя, на врагов, которые его загоняли в угол, что он уже не думал о кодексе поведения. На пятаке работал один закон — закон джунглей: если не ты, то тебя!

— Ну, ладно, я тебе помогу, — сказал он. Девушка полезла в карман за деньгами.

— Погоди, — он жестом остановил ее и указал глазами на Базана и Федора. — Видишь этих парней?

Она кивнула.

— Это кидалы, — соврал Андрей. — Нужно сделать так, чтобы они ни о чём не догадались. Они у меня только что спрашивали лекарство. Но я ответил им, что у меня нет. Теперь главное, чтобы они не догадались, что ты покупатель. Поэтому… — Он сделал внушительную паузу. — Я сейчас от тебя отойду и присяду на лавку, а ты минуты через две иди в сторону церкви. Я обойду храм с другой стороны и буду ждать тебя напротив УВД, там, где темно, поняла?

Девушка ещё раз молча кивнула. Вечер загустел и так переполнился влагой, что фонари у церкви смотрелись размытыми акварельными каплями на стекле. Влага сочилась отовсюду, кажется даже, из красного кирпича старой кирхи, переделанной под православный храм. Сочиво, месиво, холод, дождь, бежать… Бежать от диагноза, от заразы, бежать!

Через несколько минут они встретились в условленном месте. Симпатичная незнакомка передала Волкову нераспечатанный шприц и довольно «увесистую» купюру.

— Возьми мне один кубик, а остальное оставь себе, — сказала девушка, стараясь не глядеть на Андрея. Она словно стеснялась всего того, что происходило в эти минуты, стыдилась самую себя, может быть, даже ненавидела себя в эти мгновения. — Я тебя буду ждать, — смущенно прибавила она. — Ты ведь вернёшься?

Она посмотрела своими чистыми наивными глазами в самое сердце Волка, так, что у него всё взвыло от ярости внутри звериного существа. Не нужна была ему эта капля Человечности, взвыл он от нее, как будто ошпарили его кипятком. «Ты ведь вернёшься?» О, Господи, только не это! Он хотел урвать добычу и убежать… он хотел оставаться волком, ему нужно было оставаться волком… а тут эта девушка… «Я тебя буду ждать… Ты ведь вернешься?». — «Куда я вернусь? В логово смерти? Куда? Если мне бежать надо… Куда?».

Андрей перешёл улицу, обогнул здание УВД и нырнул в закоулки, где находился ночной бар. В баре он заказал чашку чёрного кофе без сахара и задумался, крепко задумался, впервые задумался здесь не как волк, а как человек. Незнакомка практически подарила ему билет на поезд в один конец… до Москвы хватит. Глупая, наивная, милая незнакомка, совсем не похожая на тех, которые каждый день кружат около пятака в поисках кайфа. Кто она? Зачем она хочет уколоться? Зачем она хочет добровольно уйти в эту чёрную дыру? Волкову нужно было не просто пожалеть её, но преподнести полезный урок на будущее. Возможно, кроме него, этого ей никто никогда не сделает. Возможно, эта случайная встреча — вовсе не случайна! В обмен на практический урок с его стороны незнакомка уже подарила ему капельку Человека, человечности… Незаметно для работников бара Андрей достал шприц, выбрал в него пять кубиков кофе и вышел на улицу. У кофейного раствора и ханки цвет был похожим, и на вкус они горчили одинаково, и только опытный наркоман мог определить, где наркотик, а где обман. Андрей не раз использовал это в своих целях, особенно в последнее время, когда остался без работы, с постоянной привязанностью к пятаку. Сунет, бывало, кому-нибудь из глянцево рекламных сосунков-малолеток шприц с кофейным раствором, они уколются, еще и спасибо скажут, чтобы не осрамиться перед другими «торчками».

Вернувшись, молодой человек застал девушку на том же месте, где оставил ее.

— Как тебя зовут? — ласково спросил он.

— Катя, — ответила она.

— Почему ты такая доверчивая, Катя? Ты пришла одна поздно вечером на пятак, где царят волчьи законы. Ты не похожа на наркоманку или проститутку. Зачем? Зачем ты сюда пришла?

Андрей вытащил из кармана шприц, повертел его в руках, показывая девушке его содержимое, затем у нее на глазах надавил на поршень и все вылил на асфальт. Катя всплеснула руками.

— Что ты сделал? — воскликнула она.

— Спас тебя от глупости и от заразы, которая может быть в любом шприце. Это не ханка. Это самый обычный кофе. Без сахара. Ты понимаешь, что я мог тебя кинуть? Ты понимаешь, что я мог заразить тебя ВИЧ-инфекцией? Кстати, знакомьтесь, милая Катюша — перед вами Волков Андрей, кидала с незаконченным высшим юридическим, только что узнавший о своем диагнозе «ВИЧ», злой как чёрт, готовый убежать на край света… Вы довольны?

Андрей вытащил деньги и сунул их девушке. Она стояла растерянная, не зная, что сказать.

— Я здесь… первый раз… — всхлипывая, проговорила Катя. — Понимаете? Первый раз… Я не знала, что здесь все так, как вы рассказали, правда… Подружки говорили иначе… У меня дома проблемы! — не выдержала она и разрыдалась.

— И поэтому ты решила уколоться? — спросил Андрей. Она кивнула.

— Ты раньше кололась?

— Один раз в другом городе…

— Ладно, давай провожу тебя до следующей остановки, и ты мне все расскажешь.

Они неторопливым шагом пошли вдоль церковной ограды по каштановой аллее.

— У меня тоже полно проблем, — сказал Андрей. — Только я пытаюсь не зацикливаться на мелких. Крупных и без этих полно. Да и вообще всё это ерунда по сравнению с этим. — Он ткнул большим пальцем правой руки в район локтевого сгиба. — Столько уже всего туда ушло, не перечесть. А теперь вот, к моему ужасу, и здоровье уходит туда же, в столицу Австрии… А ведь оно единственное, что у меня ещё осталось. Уйдет оно, я даже убежать никуда не смогу…

Катя тяжело вздохнула.

— А у меня другое… Я работаю музыкантом в филармонии, — начала она. — Преподаю, играю, иногда выезжаю на конкурсы пианистов. Сегодня я прилетела из Таллинна на один день раньше… — Она горько улыбнулась. — Прям как в анекдоте. В аэропорту взяла такси и помчалась домой, счастливая, радостная, с цветами. Я заняла на конкурсе первое место. — Катя сделала паузу, глаза её снова увлажнились. — А там другая женщина… даже не женщина, а шлюха какая-то. Представляешь, какой для меня был удар, когда я увидела это?! Мой муж, которому я бесконечно доверяла, которого боготворила, баловала, возносила на пьедестал, предал меня как потаскун из дешёвых бульварных книжонок. Я бросила им под ноги цветы и ушла. Часа три бродила по городу сама не своя. Куда идти, что делать, не знаю. В церковь зашла — не то! Выть хочется, а не могу, не воется. Пошла в ресторан, вино, водку не переношу, воротит. Забыться надо. Вот поэтому и прикатила сюда… Да на счастье ты мне попался, а то и в самом деле — что бы могло произойти?

Минут через пять подошёл автобус. Перед тем, как прыгнуть в него, девушка быстро поцеловала Волкова в щеку. Он на мгновение смутился, потом с улыбкой помахал ей рукой, глядя вслед автобусу и устало побрёл домой, где его ждали родители. Андрею предстояло как можно мягче объявить им и о решении бежать из этого города, и о своей болезни. О болезни говорить он не хотел, однако это было нужно сделать из соображений правил личной гигиены, которая из вещей второстепенных вдруг превратилась чуть ли не в скрижаль премудрости человеческой. Не дай бог случайно от него заразятся… да мало ли что?! Волков решил бежать.

4

К тому времени в России, и в особенности на западе её, в Калининграде, уже вовсю трубили, словно перед Страшным Судом, о грядущем конце света. По местным каналам телевидения ежедневно докладывали жителям области о количестве зарегистрированных ВИЧ-больных. Это было самое грандиозное шоу, которое влекло к телевизору даже тех, кто был всецело предан «Рабыне Изауре» или «Санта-Барбаре». Калининградцы желали видеть этот апокалиптический счётчик, который начал свой последний отсчёт именно там, где солнце заходит над краем империи. Последнюю цифру Андрей услышал по радио в день отъезда: инфицированных было около трёх тысяч, и каждый день эта цифра устрашающе ползла вверх. Были зафиксированы первые случаи отчаянных самоубийств. Газеты ради рейтингов нагнетали атмосферу всеобщей паники, рассказывая о каких-то чудовищных случаях умышленного заражения спидозными больными добропорядочных горожан. Будто бы отчаявшиеся злодеи делали это из чувства мести. Кто-то из журналистов писал о том, что появилась группа заражённых наркоманов, которые таскают в шприцах свою кровь и при первом удобном случае колют людей в переполненных автобусах и трамваях. Потом появилось опровержение этому и призыв к милосердию, правда, призыв очень своеобразный. С телевизионным обращением выступил главный нарколог области Ю., который призвал «здоровое общество» помочь молодым «смертникам» (он именно так выразился!) дожить до конца своих дней с максимальным комфортом. «Не забудьте, — добавил он в конце своего обращения, — что у ВИЧ-инфицированных есть страшное оружие, и если мы не будем им помогать, горстка озлобившихся больных может отправить на кладбище весь наш город». А знаменитый в Калининграде экстрасенс Ф-й, исследовав магию чисел, предрёк городу третий катаклизм, во время которого, по его стойкому убеждению, вымрет почти вся калининградская молодёжь. Первый катаклизм, по его словам, был во времена тевтонского ордена рыцарей-крестоносцев, второй — во время Великой Отечественной, третий должен был наступить перед концом света. «И это всё за грехи родителей! — хладнокровно вещал он. — Город строился на костях. Сколько старинных кладбищ бывшего Кенигсберга сравняли с землёй, и на этом месте настроили клубов да ресторанов. Пусть в русских сильна ненависть к фашизму, но память о предках разрушать нельзя. Невозможно могильные плиты кидать под свинарники, — с возмущением заканчивал он свою речь. — В результате страдать будут наши дети». Поговаривали, что после такого пламенного обращения к россиянам экстрасенс купил небольшой домик в пригороде Гамбурга, судя по всему, эту покупку сверхчувствительный Ф-й предвидел в своих таинственных грёзах…

Когда молодой человек сообщил родителям о своём отъезде и о возможном диагнозе, в его семье случилось сразу две беды — сначала у мамы Андрея Галины Ивановны случился гипертонический криз с микроинсультом. Потом и Виктору Николаевичу Волкову срочно понадобилась скорая помощь, чтобы предотвратить инфаркт… И всё же родители не воспротивились его бегству и даже в каком-то смысле благословили его — жить на кусочке неродной земли, хотя и вполне уже российской, им, родившимся в нижегородской глубинке, было невмоготу. Тем более, после всего того, что случилось с их сыном.

5

Поезд качнуло на скоростном изгибе железной дороги. Андрей очнулся от набежавших волной воспоминаний и огляделся. Почти все пассажиры в вагоне спали. Только пожилая женщина за перегородкой очень яростно жаловалась на кого-то своей соседке: «Вы не представляете, что после него осталось! Как после всемирного потопа, после вавилонского столпотворения, после набегов хана Батыя…».

До Андрея долетали обрывки фраз, и он невольно прислушался.

«И ковры, и мебель, и квартира, и даже велосипед… всё прибрала эта сучка, тварь, потаскуха!»

Насколько было понятно из обрывков речи, женщина ругала своего бывшего мужа, который умер и не оставил ей ничего. А всё добро досталось его новой пассии. Покойник был в устах раздражённой дамы «и такой, и сякой!», — наплевать, что умер! — а та новая жена была «законченная шлюха и мразь». Андрея поразил набор фраз, которыми добродетельная бывшая супруга одаривала покойника и его последнюю жену. Злой и раздражённый против всех людей, Волков с гневом подумал: «Ну разве эту женщину можно назвать человеком? В ней — только половина от человека, а вторая половина от… гиены! Умер её муж, родной человек, а она поливает покойника грязью. Да ещё и окружающих в это ввязывает».

Андрей попытался больше не слушать того, что говорила соседка по вагону.

«Подумать только! — возмущался он про себя. — Ведь меня могла судить такая же вот наполовину женщина, наполовину гиена». Об одной из старших судей Балтрайоновского суда ходили слухи, что она даёт максимальные сроки всем наркоманам, потому что её сын не так давно скончался от передозировки героином. Другой судья слыл махровым взяточником. Разве можно было от таких людей ожидать честного справедливого суда?!

Он повернулся набок, лицом к запотевшему окну. Волчья кровь снова заговорила в нём. «Почему люди так омерзительны? — подумал он. — Мстят по мелочам, наушничают, распускают слухи. Хуже животных. Сами вынуждают относиться к ним по-волчьи. Начнешь относиться по-человечески, они подождут немного, затаятся как ни в чём не бывало, а потом захотят укусить. Не ответишь — укусят, потом ещё раз, но уже больнее. А затем станут откровенно есть — кусочек за кусочком, словно сатанинское причастие, а на десерт душу выпьют как вино. Сие есть кровь моя, за себя пролитая… Сие есть тело мое, за себя ломимое. Ядите, пейте — это ваш путь в никуда! И не дрогнут, вампиры! Разве можно любить людей такими, какие они есть? Разве можно любить уродов? Их можно только терпеть, и то лишь в том случае, когда не всматриваешься в них слишком пристально. Ведь под микроскопом даже блоха превращается в огромного и страшного монстра. А сколько таких монстров шныряет по человеческим душам? Все люди враги, — снова как заклинание мысленно повторил Андрей. — Значит, и жизнь свою нужно строить из этого нехитрого кодекса из одной заповеди. Хотя — нет, какую жизнь, когда её так мало осталось? Жизнь это лишь медленное умирание. Стало быть, главное — умирая, быть свободным от людей… да, от людей, то есть от врагов. Не попадай в плен, старина, — закрывая глаза, обратился сам к себе Андрей. — Вот твоя главная и первоочередная задача. Всё остальное приложится к этому. Сначала свобода, всё остальное потом… Сегодня на север, ну а завтра на юг… Никогда не говори „никогда“… И „всегда“ тоже не говори, потому что свобода не может быть ограниченной понятиями „никогда“ или „всегда“. Свобода волка — это свобода ветра, северного вольного ветра… А люди всё-таки большие сволочи… И сам я… Сам я — кто? — вдруг с бешенством подумал Андрей и снова открыл глаза; от дремотного состояния не осталось и следа. — Такая же тварь, как и все остальные. Только разлагаюсь быстрее и воняю больше. Через несколько часов наступит утро, и я буду потеть и вонять, как больной зверь, потому что у меня будет ломка…»

Он отвернулся от окна и с раздражением посмотрел вниз, на торчавшие из-под одеяла босые ноги старика. Сам старик издавал отвратительный храп. — Кажется, задушил бы… Это я под кайфом не воняю, — подумал он. — Наркотики бальзамируют тело, и на пять-шесть часов становишься, — он ухмыльнулся, — фараоном. А сегодня утром я стану куском гниющего мяса. Поздравляю тебя, получеловек-полуволк. Есть с чем поздравить!».

В эти минуты он был противен сам себе, но ещё больше ему были противны люди. В них он видел лишь мерзость, и, чем больше мерзости он в них видел, тем легче ему было оправдать самого себя. Чем карикатурнее был образ человеческий в людях, тем проще ему было уживаться и со своим ничтожеством.

Ближе к утру Андрей ненадолго заснул, но вскоре проснулся от того, что ему привиделось. Был чужой незнакомый город, по которому он бродил. На одном из перекрёстков к нему подошли милиционеры и попросили предъявить документы. Он сунул руку в карман, начал вытаскивать паспорт, и вдруг вместо паспорта из кармана вывалился целлофановый пакет с маковой соломкой. Волков был в ужасе, он не понимал, что происходит. Ведь это уже было с ним! Его хватали, заворачивали руки за спину, надевали наручники, сажали в милицейский уазик и везли в изолятор временного содержания… Проснулся Андрей в холодном поту. В вагоне сквозило. Он посмотрел на свои руки: дорожка от уколов по причине утреннего мандража была фиолетово-синей как у покойника. Его порядком знобило. Андрей слез с верхней полки и поплёлся в тамбур курить. Начиналась ломка.

Вскоре ему стало совсем плохо. Вернувшись в вагон, он вновь забрался наверх и, накинув на себя кожаную куртку, попытался согреться. Без наркотиков это было почти невозможно, кровь не грела. Чтобы отвлечься от мук, Андрей начал представлять себе тех людей, которые в данный момент могли о нём думать, — родителей, бывшую жену, дочку, подругу… Пожалуй, больше всех его исчезновение переживала Наташа, женщина, с которой он встречался после развода с женой. Наталья была влюблена в него. Он же относился к ней прохладно. Возможно, потому, что наркоману женщина вообще ни к чему. Пленённому наркотой не нужна физическая близость с женщиной. Однако Андрея поразило в Наталье то, что, когда он признался ей, что ВИЧ-инфицирован, она не оттолкнула его, а наоборот, стала относиться с ещё большей нежностью. Однажды она сама поцеловала его в губы, видимо, для того чтобы дать ему понять, что между ними не существует дистанции, а он… неожиданно сжался, скукожился, как трусливый мальчишка, стиснул зубы и не посмел ответить поцелуем на поцелуй. Боялся передать ей заразу, не знал, что инфекция таким путём не передаётся, жил в атмосфере апокалиптического вранья, что лилось на калининградскую молодёжь с телевизионных экранов.

Психологически он не был готов к плотской любви. А впоследствии он, человек больше дела, чем рассуждения, и вовсе поставил крест на любовных отношениях. И однажды, разговаривая в нервном запале сам с собой, с горечью воскликнул: «Господи, я не могу позволить себе даже того, что могут позволить себе тараканы!». Это был вопль ярости, но не смирения!

В вагоне трясло. От ломки и холода мысли путались. Отчётливо думалось и мечталось только об одном — поскорее добраться до Москвы и найти там лекарство. Раздражение Андрея было велико ещё и потому, что в кармане у него лежала толстая пачка денег, а наркотики купить было негде. Вероятно, примерно так выглядят мытарства души по выходу из тела. Волков был опять в плену этого замкнутого пространства. Ближе к полудню он предпринял попытку согреться вином в вагоне-ресторане, но ничего, кроме приступов тошноты и ещё большего ужаса перед надвинувшейся вплотную ломкой, это не принесло.

6

В Москве было морозно, сухо и солнечно — полная противоположность прибалтийской погоде. Андрей медленно вышел из поезда и, неуверенно ступая по перрону, направился в здание вокзала. Вид у молодого человека был очень больной, будто его только что вынули из палаты для умирающих. Он ещё больше пожелтел, осунулся, под глазами отчётливо проступили тёмные круги-подпалины. Взгляд выражал какое-то тупое безразличие ко всему. Любопытно, что перед конечной остановкой поезда в тамбуре, куда Андрей выходил курить, к нему присоединился какой-то незнакомый стриженный наголо мужчина с красноречивыми татуировками на пальцах и, приняв Волкова явно за своего, ласково назвал его «братишкой» и поинтересовался, из какого лагеря он возвращается. Диалог Андрей пресёк сразу коротким и внушительным молчаливым взглядом. Вопросов больше не последовало. Судя по всему, внешность Андрея в эти минуты была такова, что ни на какой другой разговор не вдохновляла…

Выйдя из поезда, уже через минуту молодой человек почувствовал, что ступил на землю столицы. Для того чтобы пройти в зал ожидания, требовалось заплатить какому-то человеку в форме. Камуфляж «мытаря-мздоимца» был размыт так, что понять было невозможно, к какому ведомству он принадлежит. Это не был милиционер, охранник, работник железнодорожного вокзала. Однако у этого «страшилы» на поясе портупеи висела кобура, и кто знает, что в этой кобуре могло прятаться… Туалеты внутри вокзала были платными. Тариф! Вне вокзала — тоже платные, и тоже тариф! Самые обычные продукты на лотках стоили в пять-шесть раз дороже калининградских. Впрочем, еда Волкова не интересовала. Ему нужно было срочно найти в Москве пятачок, где торговали лекарством. Такие пятачки были в каждом городе.

Немного отдохнув и согревшись, он вышел из здания вокзала на улицу, только со стороны пригородных поездов. Хотел спрятаться от толпы, но вновь оказался лицом к лицу с особенностью столицы: огромная пёстрая толпа людей, где каждый как в муравейнике был занят своим делом, кипела, пенилась, переливалась через край, заполняя ещё не заполненные уголки привокзальной площади. От всего этого рябило в глазах, и предчувствие ещё большей усталости от шума столичной суеты навалилось на провинциала. Ещё немного — и он рухнул бы прямо на асфальт как подкошенный. К своей радости он заметил молодых ребят наркоманского типа, видимо, ожидавших пригородную электричку, и подошёл к ним, решив попытать счастья.

— Пацаны, где можно в Москве лекарство купить? — напрямую спросил он.

— Лекарство? — нахмурился один из них и недоверчиво покосился на незнакомца. — Ты вообще-то откуда?

— Издалека. Остался на кумаре, — сбивчиво пояснил Андрей. — Помогите, пацаны, я вас подогрею, денег не жалко… — Он оживился. — Если не верите, что я наркоман, могу показать руки.

Молодые люди переглянулись. По всей вероятности, они и не думали, что он «засланный казачок», — так не загримируешь даже в Голливуде.

— Вообще-то в Москве не принято запросто подходить и спрашивать, — строго заметил один из них. — Здесь кругом переодетые менты, опера рыщут… Мы тебе скажем, где достать, а дальше сам, идёт?

Андрей нетерпеливо кивнул.

— Доберешься до Н-й станции, там негры торгуют герычем. Увидишь чёрного, который прогуливается как бы между прочим. Смело подходи. Не ошибёшься. Можешь ещё у аптеки попробовать, там бабульки тусуются с димедролом, можно с ними перетереть насчёт герыча. Только смотри. Там мусоров больше, чем наркоманов, — предупредил он. — Лучше поезжай к неграм.

Андрей поблагодарил и направился в сторону метро. С собой у него была приличная сумма денег, часть дали родители, часть — его «добрая самарянка» Наталья, которая, несмотря ни на что, не хотела терять связь с Андреем. По пути к «Юго-Западной» его не пропустил мимо ни один постовой милиционер, каждого необходимо было слегка подогреть купюрами. Поэтому, когда он, раскумарившись каким-то бодяжным героином в подъезде московской многоэтажки, приехал на Казанский вокзал и купил билет до Нижнего Новгорода, наличность его была… будто спилена крупным наждаком. Постовой московский милиционер морщился, когда видел бумажку достоинством ниже пяти сотен рублей. За пайку герыча Андрей отдал в пять раз больше, чем следовало бы, однако наркотик был явно бодяжным. Ломку Волков слегка утихомирил, но на крыльях не летал.

Всю дорогу от Москвы до Нижнего он проспал. Поезд уже подъезжал к городу, когда молодого человека разбудила проводница. Андрей с трудом поднялся, его снова ломало, он осунулся и пожелтел, принял тот облик, что был у него вчера на выходе из поезда «Калининград — Москва». Ему требовалась инъекция «жизни», однако он рассудил, что лучше будет, если сначала доберётся до тётушки, старшей сестры отца.

Выйдя на привокзальную площадь, он с удовольствием отметил нижегородскую провинциальность — столь дорогую для того, кто бежит. А Волков ни на секунду не расслаблялся в понимании того, что его загоняют, кричат ему в спину «Ату!», «Держи зверя, бей его!». Милиционеры, стоявшие на площади, выглядели уставшими добрячками. Было в них что-то своё, родное, провинциальное: они медленно прохаживались взад-вперёд, мало обращая внимания на вновь прибывших пассажиров. Мимо них спокойно проходили и кавказцы, и подвыпившие русские, и бомжи. Никто никого не останавливал, не спрашивал документы. Одним словом, обстановка была своей для сбежавшего из зоопарка волка.

Пока Андрей пересекал площадь, чтобы выйти к автобусной остановке, он обратил внимание на местных наркоманов, которые тут же о чём-то договаривались с таксистами, нетрудно было догадаться, о чём. Всё это было очень похоже на то, что обычно происходило в Калининграде. «Вот и славно, — улыбнулся Андрей. — Здесь мне будет много проще…».

Тётушка Андрея по отцовской линии Надежда Николаевна Волкова была дома. Встретила она своего племянника не очень ласково. Худая, но очень крепкая старушка, прожившая всю свою жизнь без детей и без мужа, в конце жизненного пути помешалась на кошках и на одном из своих племянников Максиме, сыне своей младшей сестры, тоже незамужней. Надежда Николаевна вообще плохо переносила людей, а тем более родственничков, сваливающихся на голову откуда-то издалека, да ещё и с проблемами. Она и так-то терпеть не могла гостей с проблемами, у неё у самой проблем был полон дом: куда ни посмотри — одни проблемы. Даже краны на кухне и в ванной болтались как покойники на виселице — некому было починить. Туалет протекал, благо старушка жила на первом этаже. Соседи были никудышные. «Жалобщики и сволочи, каких еще не видывал свет».

Внешне тётя чем-то была похожа на высохшую щуку — губы у неё были длинные, тонкие; зубы мелкие, острые, хищные. Глаза — маленькие, живые, но совершенно без сострадания. Сострадание было съедено жизненным наждаком, как купюры Волкова московскими постовыми милиционерами.

Плеснув Андрею жидкого чая, она сходу начала жаловаться ему на ничтожную пенсию и на то, что ей приходится подкармливать чужих кошек.

— Верка, сестрица моя, уехала жить на дачу, а на мою шею повесила всю эту свору… — Она указала на трёх смирных кошечек, которые, нахохлившись, сидели около трёх пустых мисок. Очевидно, в ожидании хоть какой-то еды. — Один вот этот, Маркиз, — тётя неожиданно заулыбалась, засветилась какой-то странной радостью, — Маркизушка мой… Жрёт как здоровый мужик. Верка же… она негодяйка! Хоть бы часть своей пенсии мне оставила. Куда там, мне ж ведь кушать не надо. Я ж ведь святым духом питаюсь. Две рыбки на завтрак съем и сыта весь день. А ведь этим обормотам каждый день рыбу давай, ещё и не всякую есть станут. Твари избалованные. Маркиз, тот молодец, жрёт как плотник, всё подряд. Меня скоро съест. Раньше я молоко только себе покупала, — вновь запричитала она. — А теперь и им тоже. Вот и подумай, Андрей, как жить? Как жить-то?

Она кинула кошкам три кусочка ржаного хлеба, и они набросились на них, как на только что пойманную добычу. Тётушка, очевидно, держала их в чёрном теле, как и саму себя.

— Твой отец-то, чай, денег пришлёт? — спросила она напрямую, хотя лицом повернулась к окну. — Мне ведь кормить тебя не на что.

Андрей допил чай и поблагодарил тётю за угощение. У него не было ни аппетита, ни силы на гнев, всё оставил в дороге.

— Пришлет, — коротко ответил он.

— Когда?

— Не знаю. Мне нужно остановиться у вас на несколько дней, пока не найду работу.

— Ой, с работой у нас туго! — замахала она руками. — Максим-то Веркин уже полгода себе подыскать ничего не может. Вот ещё и он на шее сидит. А ведь он — парень с высшим юридическим образованием. Юристом раньше по фирмам работал. А сейчас пьёт он, сильно пьёт. До первого гонорара работает, а потом запой на полгода. — Она вдруг строго посмотрела на Андрея. — А у тебя с этим как? Отец раньше писал, что ты с наркотиками связался. А это, наверное, ещё хуже?

Андрей молчал.

— Мне ведь даже сегодня тебя покормить нечем.

Свалившийся на её голову племянничек вытащил все оставшиеся у себя деньги и протянул их старушке.

— Я, дорогая тётя, от суда убегаю неправедного, — устало проговорил Андрей. — Никому из соседей не говорите, что я к вам приехал, чтобы толков лишних не было. Пойду помоюсь и попробую заснуть, очень устал в дороге. Откровенно говоря, я ещё не совсем выздоровел. Болел.

Взяв деньги и пересчитав их, тётя немного оживилась.

— Иди-иди, — засуетилась она. — А я пока в магазин сбегаю. Что-нибудь к обеду куплю. Полотенце бери любое. Все чистые. Только кран с горячей водой на полную не открывай. Может отвалиться. В общем, ушла я. Да этим обормотам чего-нибудь куплю. А то Маркизушка мой меня точно сожрёт скоро.

Андрей вытащил из своей сумки полотенце, зубную щётку и станок для бритья и поплёлся в ванную. Все предметы личной гигиены он теперь носил с собой — не дай бог, кто-нибудь случайно воспользуется станком для бритья или зубной щёткой! Отныне любая гигиеническая халатность с его стороны могла обернуться смертным грехом.

После получасового отмачивания в горячей воде он едва сумел вылезти из ванны; однако собрался с силами и заставил себя, что называется, от греха подальше, ванну тщательно вымыть. Надежда Николаевна ещё не вернулась из магазина. Андрей осмотрел квартиру. В однокомнатной хрущёвке всё казалось каким-то узким и маленьким. Единственная приличная у тётушки вещь из мебельного гарнитура, красивый сервант с золочеными окантовками, был почему-то закрыт на большой и нелепый с виду висячий замок. «Ко встрече со мной, что ли, готовилась на таком высоком уровне? — недоуменно пожал плечами Андрей и рассмеялся. — Иначе зачем амбарный замок в квартире? Ну, тётушка, любительница кошек! Наверное, боится, что я у неё что-нибудь украду и пущу это в столицу Австрии… вену?! А, впрочем, у неё ж другой племянничек есть, похожий. Как видно, научена горьким опытом общения с братцем-алкоголиком Максимом, сыном тёти Веры… Да, генетика, наследственность, кровь… волчья…».

На стене висел огромный портрет тётушки в молодости, написанный маслом на холсте, очевидно, каким-то очень бестолковым непрофессиональным художником. Тётю Надю он приукрасил до… безобразия, сделал лицо кукольным и ненастоящим. В портрете, конечно, угадывалось некоторое сходство с натурой, но в целом была такая лубочная мазня, которую можно было простить разве что влюблённому юноше. А впрочем… Влюблённость предполагает стремление к гениальности, всплеск эмоций, порыв к вечности. Здесь же был обыкновенный куриный бульон, разновидность сериальной пошлости, плоскостопие таланта, запечатлённое в произведении искусства. Андрей решил непременно расспросить тётушку об авторе этой картины. Однако то, что лицо Надежды Николаевны в молодости было совсем иным — жизнелюбивым, весёлым, открытым, — это он помнил ещё по фотоальбому отца. Как-то Андрей даже забавлялся тем, что сравнивал фотографии одного и того же человека в разные периоды его жизни и прослеживал любопытный закон: почти все лица к старости как будто мельчали. В них появлялось что-то недостойное, мелкое, неприглядное. Куда-то исчезал волевой подбородок, бесследно пропадал открытый и смелый взгляд, в линиях губ было всё меньше решительности… это, как правило, у мужчин. А у женщин просто исчезала всякая индивидуальность. Красавицы налитые сморщивались и высыхали подобно оставленному без почвенной влаги плоду фруктового дерева. Дурнушки так и оставались дурнушками. И если сравнить два женских лица этих двух категорий, то к концу жизни у обеих категорий тип был один — старческий. Да. На примере семейных фотоальбомов, считал Андрей, можно было доказывать теорию Дарвина о бесконечной приспособляемости всех живых организмов. В своё время эта теория пугала Волкова… но только в своё время. Наркомания наполовину перенесла его в ту область жизни, где действовал закон джунглей — не выживешь, если в какой-то момент не превратишься в волка. Вот и научился он, когда это было необходимо, оборачиваться зверем. Хотя всякий раз, когда он проделывал над собой это, чувствовал, что насилует своё естество. Естество у него было другое — человеческое, а образ жизни — волчий.

Андрей ещё раз с усмешкой взглянул на амбарный замок. В самом деле, приедь он к тётушке года три назад, то первым делом обшарил бы кухню: у старых одиноких тётушек там почти всегда хранилось фамильное столовое серебро. Однако сейчас, несмотря на физическое недомогание, он приехал сюда иным. Ему хотелось побороть своё прошлое, сделать его не таким режущим сердце, утихомирить боль, рвущуюся фонтаном из скопища грехов, тупиковых ситуаций, озлобленности против мира и ненависти к человеку вообще. Забыться на время с помощью лекарства лживого, ненастоящего, лишь приглушающего боль, он умел. Но не было в этом умении и капли того, что ведёт к исцелению. Когда у человека что-то очень сильно болит, у него есть два пути — унять эту боль с помощью наркотиков и думать, что исцелён; или найти толкового врача и действительно исцелиться, даже если для этого потребуется лечь на хирургический стол под скальпель. Однако память о прошлом была ещё слишком свежа и не отпускала его, и ненависть к людям тоже не отпускала. Андрей понимал, что для исцеления от этой ненависти потребуется время, много времени, ни одна запущенная болезнь не лечится быстро. Это только в сказках бывает, когда, прыгнув сначала в кипящее молоко, а затем в ледяную воду, человек исцелялся до обновления своего существа. В реальности было иначе. Исцеление — путь долгий, и Волков, несмотря на свою наполовину звериную кровь, понимал это Человеческим естеством, понимал ясно и был готов действовать. Мало-помалу, по капельке… что-то будет меняться, меняться будет он сам. И это несмотря на то, что он дошёл до последней черты, за которой уже была видна смерть. Диагноз?! Что ж, Волков выживет, несмотря ни на что, выживет, потому что он так устроен!

Сейчас у него было странное чувство, будто бы он куда-то очень быстро бежал, бежал, убегал от кого-то, от самого себя, останавливался лишь за тем, чтобы оглядеться и зализать свои раны, и снова бежал, бежал, бежал… и вот уже финишная черта появилась. И он остановился и понял, что за чертой — погибель. А что такое смерть, он не знал, он видел её, чувствовал шкурой волка, сам не раз погибал, но не понимал смысла смерти как явления жизни, а ведь это было явление, сравнимое разве что с рождением человека, быть может, ещё более глубокое — не понимал этого, а потому боялся. Ужасно не хотелось влететь туда на полных скоростях. Хотелось несколько последних шагов пройти, подумать, посмотреть по сторонам, если хватит мужества и опыта — оглянуться назад, осмыслить, наконец, просто отдышаться и отдохнуть, как перед дальней и неизведанной дорогой. И больше уже не наматывать штрафных кругов, хватит! Хотя он свой счёт ещё не оплатил, довольно бояться! Нужно пробовать жить… жить! Жить! Жить!

Когда тётушка пришла из магазина, Андрей смотрел телевизор. Шёл какой-то очередной карнавальный сериал о любовных переживаниях людей с другим цветом кожи, но Андрей тупо смотрел в экран старенькой «Чайки» и думал о своём.

— Я вот тут по дороге что обмозговала, — начала она с порога. — Если тебя разыскивает милиция, то как же ты устроишься на работу? Тебе же нужно прописываться, а сейчас в мире-то вон что творится! Сведения обо всех, кто приезжает в город из других краёв, тщательно проверяются. Как ты будешь? Прятать тебя мы не можем.

— Не волнуйтесь, — спокойно ответил Андрей. — Сейчас не те времена, когда милиция одного российского города суетилась бы ради милиции другого. Я это знаю хорошо. На втором курсе юрфака ещё до отчисления проходил практику в уголовном розыске одного из районных отделов. Кроме того, моя статья смехотворна. Нашли несколько столовых ложек маковой соломки. Я её заваривал и пил как чай, чтобы печень сильно не болела. Работал я тогда в кузнице на Печатной. Работа тяжёлая, нагрузка на печень большая. Преступлений я никаких не совершал. Поэтому и считаю, что судить меня собирались не по справедливости. Перед Богом я сам отвечу, но не перед людьми. — Он тяжело вздохнул. — Вы не волнуйтесь. Обузой для вас не стану. Немного поправлюсь и уйду на квартиру.

— Да не в этом дело, — печально произнесла Надежда Николаевна. — Просто я тебе кое-что не сказала… Максим-то наш не просто пьёт, а уже загибается от пьянки. Намедни чуть руки на себя не наложил, Бог отвёл. Алкоголик он уже давно. С самой работы следователем в Автозаводском уже алкоголиком был, каждый день выпивал по бутылке водки, потом на конфискат перешёл. Так и покатился. Мать его поэтому на дачу увезла. Горе у нас. Это уже не первый год. Бьёмся с ним, бьёмся, а все без толку. Наказывает судьба за что-то весь наш род Волковых. Мама-то у нас была верующая, а вот мы, то есть дети, в том числе и твой отец, нет. Безбожники мы были, — заключила она.

— Тогда все были безбожниками.

— Не все! — воскликнула горячо тётя. — Не все… У нас другое. Когда твой отец был ещё совсем маленьким, лет пять ему было, мы всей семьёй голодали, война была. И вот он однажды прибежал домой после футбола в истерике, начал кричать, что он есть хочет. Мама попыталась его успокоить, мол, потерпи, сынок, Господь терпел и нам велел. А он схватил своими худенькими ручонками икону мамину Спасителя и шлепнул её об пол. «Что ж, — кричит, — твой боженька допускает, чтобы мы голодали?!». Мама в слёзы, конечно. Отругала, отшлёпала его, а он после этого случая как будто на Бога злобу затаил… как волчонок стал, ей Богу! Да и не только он, — спохватилась тетя. — Верка, та тоже богохульничала. Да и я, — она опустила глаза. — Чего уж греха таить.

— И вы считаете, что поэтому Максим пьёт? — простодушно спросил Андрей.

— Да я и сама не знаю, почему он пьёт. Почему пьют, колются? Вот ты мне скажи, почему?

— Я могу сказать только за себя, и только почему начал колоться. Это был протест против лицемерия взрослых, против пошлости толпы… не знаю, ещё против чего… много против и мало «за»… Злость не выветренная, неосознанная, тупая в душе сидела. Может быть, вы и правы насчёт веры в Бога, — задумчиво проговорил Андрей. — Может быть, не было её с самого детства, не было веры ни во что, кроме самого себя, любимого и сильного. Так нас папа воспитывал. Верить только в себя! Волковы никогда! Ну и всё в таком духе… Поганом духе, — тихо прибавил он. — Да, кстати, — решил перевести разговор Андрей в другое русло. — Я хотел спросить, что за художник такой своеобразный изобразил вас на этом полотне?

— Ах, это? — улыбнулась тетушка. — Это ж рисовал твой папа, когда из морских походов к нам отдохнуть приезжал. Тебя ещё и в помине не было.

— Мой отец? — воскликнул Андрей и расхохотался. Тётушка боязливо покосилась на племянника. — Вот уж не знал, что мой отец мог держать в руках кисть… и даже рисовал немного?!

— Да, Андрей, ты мало что об отце знаешь. Как и обо всей нашей родне тоже. У нас по мужской линии у всех Волковых тяга к искусству. Особенно к живописи. Так что не только безбожниками все мы были, но и в душе что-то теплилось… Ну да ладно, что, чай, об этом вспоминать? Что было, того уж не вернёшь. Захотелось отцу твоему морской романтики, и подался он сначала на Дальний Восток, потом в Калининград. Там женился, всю жизнь прожил, а что теперь? На родину его тянет с этой «неметчины». Сам мне писал недавно, что уж невмоготу ему там. Только мать после инсульта оправится ли? Не знаю… Ну всё, хватит. Пойдём на кухню. Я поесть купила. Ты, чай, проголодался с дороги.

Андрей оттёр полотенцем выступивший на лбу холодный пот. На него снова накатила болезненная волна ломки. Обыкновенно абстиненция обострялась к ночи. И в первые трое суток после последнего укола особенно не давала покоя. Это была постоянная ноющая боль, похожая на зубную, только во всём теле. Она мучила, изводила, заставляла думать только о ней, точнее, о том, как от неё избавиться… мысли приходили чудовищные… Ломка затуманивала мозги и толкала на преступления. Исследователь душ человеческих, известный писатель, задавался вопросом, что идёт впереди — болезнь или преступление? У наркомана болезнь всегда шла впереди, она была чёрным знаменем любого бунта против совести, именно она ломала все границы внутреннего закона и размывала понятия так, что грех уже не казался грехом, а только избавлением от боли.

Он заставил себя встать и последовал за тётей на кухню. Ему было легче перебарывать себя именно здесь, в присутствии человека, который не был посвящён в то, как ему плохо. В присутствии близких людей он перекумариваться не мог. Срывался. Вдвойне страдал от того, что видел, как от его мучений страдали близкие. Тётина суховатость в обхождении с гостем была весьма кстати.

— Твой отец писал, что ты развёлся с Ольгой, так, кажется, её звали?

— Почему звали? Её так зовут.

— Ах, да. Прости. У нас Максим ведь тоже развёлся и тоже с Ольгой. Ну там такая ведьма была — ай-яй! На меня с кулаками бросалась. Сделала ему троих детей и на алименты подала. А где же их брать, если он не работает? Вот у нас ещё какие расходы. Верка половину своей пенсии отдаёт этой стерве!

— Да что ж вы её стервой-то называете?

— Ой, — завыла тётя, и Андрей почувствовал, что задел самый больной нерв семьи. — Ты её просто не знаешь. Окрутила нашего Максимку. Сама из деревни приехала. Ни квартиры, ни работы приличной. Забеременела неизвестно от кого, и Максимке-то этого ребёночка приписала. Максим наш пельмень, его любая дурёха вокруг пальца обведёт.

— Так что же ребёночек, на отца не похож?

— Не знаю, — сердито проворчала Надежда Николаевна и повернулась к плите. — Чёрт их всех разберёт… девок нынешних. Ты-то почему развёлся?

— Я не разводился. Ольга сама ушла.

— А ребёнок?

— Дочку с собой забрала. Сейчас живут у моей бывшей тёщи. Ничего плохого о своей бывшей супруге не скажу. Просто у неё очень много всяких заморочек психологических. Детство у неё было трудное. Отчим у неё на глазах котёнку голову оторвал.