Бесплатный фрагмент - Дело о рубинах царицы Савской

Глава первая

Пасквиль. Проект Аршинова. «Северная Пальмира». Условие тетушкиного завещания. Одесский порт. Перепись колонистов. Отплытие. Капитан Мадервакс. Маршрут путешествия. Трюм. Больной ребенок. Матросская каша. Два негодяя. Наказание самогонщика. Разговор с Головниным.

14 декабря 1894 года.

Заметка в «Московском листке» издателя Пастухова.

««Вольный казак», а попросту пензенский мещанин Н. И. Аршинов, вновь собирается ограбить казну, извести множество простого народа и опозорить нас перед Европой.

«Что же случилось?» — спросит почтеннейшая публика. И будет недоумевать, как наше правительство дозволило авантюристу, запятнавшему себя разбоем и неуважением к законам, снова собрать корабли и отправиться в экспедицию, от которой ни один здравомыслящий человек не ждет ничего хорошего».

Так начиналась заметка, наклеенная мною в толстую тетрадь «in folio», в которой я начала вести дневник. Продолжение я оторвала и выбросила, так как не могла стерпеть огромное количество грязи, вылившейся на моего друга, Николая Ивановича, из этого желтого листка, полного пасквилей и нападок.

Мы с Аршиновым познакомились в поезде на Варшаву, где он мгновенно завладел моим вниманием, а его арапчонок смотрел такими огромными глазищами, что становилось не по себе. Аршинов с таким увлечением рассказывал о деле своей жизни — расширении границ России-матушки, что я невольно увлеклась его проектом. Я сопереживала ему до такой степени, что согласилась участвовать в его второй экспедиции в Абиссинию. Согласие дано было не впопыхах, а после длительных раздумий: тетушка Мария Игнатьевна завещала мне крупный капитал с условием, что я совершу поездку в места, где странствовал мой покойный супруг, ученый-географ Владимир Гаврилович Авилов. И если бы я отказалась от сего намерения, то все ее капиталы разошлись бы по монастырям — тетя была набожной и любила замаливать грехи. А мне нравилось жить на широкую ногу и ни в чем себе не отказывать. Ведь только женщина со средствами может чувствовать себя современной и независимой от власти мужчин. Я жила на проценты с капитала, помещенного в общество взаимного кредита санкт-петербургского уездного земства. Иногда позволяла себе через свою банковскую контору играть на бирже дивидендными бумагами, но всегда очень осторожно и не гоняясь за особыми прибылями. Капиталы подрастали, тратила я только проценты, да и то не все, и сейчас настало время немного тряхнуть мошной.

Меня могут спросить, а как же муж? Почему я сама распоря­жаюсь деньгами, а не препоручу столь важное дело супругу и по­кровителю? И здесь мне придется лишь вздохнуть: овдовела я рано, в двадцать четыре года, и с тех пор уже несколько лет живу одна, так как еще не нашла человека, подобного моему покойному мужу, подорвавшему свое здоровье в научных экспедициях. Мой супруг был старше меня на тридцать лет, и любила я его, сколько себя помню. Второго такого человека мне больше не найти, я в этом более чем уверена.

* * *

Николай Иванович всегда отличался нравом напористым и непреклонным. Как сейчас помню: в дверь купе постучали. От­крыв, я увидела на пороге Аршинова с чашкой чая в руках.

— Вот, г-жа Авилова, принес, — сказал он, улыбаясь так непосредственно, что я, не в силах захлопнуть дверь у него перед носом, шагнула назад, вглубь купе.

— Чем обязана? — сухо спросила я, надеясь, что он оставит чай и выйдет. Но мои надежды не оправдались, не такой он человек…

Но Аршинов оставил без внимания мой вопрос. Он без приглашения уселся на диван напротив меня и пытливо заглянул мне в глаза:

— Что ж вы, Аполлинария Лазаревна, чаю не пьете? Остынет ведь. Вы пейте, пейте, самолично наблюдал за заваркой.

Я молчала, не притрагиваясь к чашке. Наступила томительная пауза.

— Прошу вас, не дуйтесь. Дорога скучная, вот я и напросился поговорить. А пришел к вам вот по какому вопросу: вы, случайно, не жена Владимира Гавриловича Авилова, географа?

— Да, — кивнула я, изумленная тем, что Аршинов был знаком с моим покойным мужем. — Но уже вдова, к великой моей скорби.

— Ведь я мужа вашего покойного знал… Мы с ним в Абиссинии встречались. Он мне тогда жизнь спас — век ему благодарен буду. Хотя если вам неинтересно, то прикажите уйти — уйду…

Лицо его исказилось столь страдальческой гримасой, что я не выдержала и сменила гнев на милость:

— Оставайтесь и рассказывайте, какими путями вас занесло в Абиссинию? И откуда вы знали моего покойного супруга?

— Для этого мне придется начать с самого начала, — возразил он.

— Так начинайте, все равно Варшава не скоро. Вот дорогу и скоротаем.

— Извольте. К слову, родился я в Царицыно, в купеческой семье. Отец мой, Иван Севастьянович, в деле был неудачлив, пил много и однажды в поисках лучшей доли забрал семью и отправился на Кавказ. Сказывали, что места там хлебные, а погода жаркая.

Воспитанием моим мало занимались, я рос отпетым двоечником. Будучи гимназистом-недоучкой, бросил учебу и сбежал из дома — горы и моря манили меня. Мне хотелось собственными глазами увидеть мир, а не только ту слободу, в которой мы жили.

Чем я только ни занимался: водил караваны с контрабандой из турецкого Батума, подался в абреки, плыл вниз по Дону через стремнины на утлой лодчонке. Только чтобы денег заработать, да самому себе доказать, чего я стою. Головы не жалел, будто не одна жизнь у меня, а, по меньшей мере, дюжина.

В 1877 году меня занесло на войну с турками. Горячее было время. Мы брали крепость Карс. И я, крикнув: «За мной, мои ребятушки! Не посрамим Россию!», бросился на стены. Турки поливали нас из мушкетов и просто бросались камнями, если у них кончались пули. А когда им удавалось сбить кого-либо из наших, то они вопили от радости и махали фесками. Наши солдаты валились, словно спелые яблоки. Но крепость была взята!

На той войне мне не повезло — турки захватили меня в плен. Не дай Бог никому попасть в турецкий зиндан — из этого подземелья мало кому удавалось выбраться. Но я сбежал! Вот этими самыми руками и обломками глиняных черепков от кувшина с водой я выкопал подкоп и, пережив тяготы и лишения, оказался в Персии. И там мне не повезло, меня поймали как турецкого шпиона и приговорили к смертной казни.

Уже приближался мой смертный час, меня вели к эшафоту на базарной площади, руки-ноги в кандалах, я — в рубище, народу — тьма! И тут… Налетела конница вольных казаков и освободила меня!..

Аршинов вскочил с места и принялся изображать скачущую конницу, эшафот, свои мучения. Поезд мерно покачивался, в купе было уютно и тепло, а я, улыбаясь про себя, внимала рассказам новоявленного барона Мюнхгаузена.

— Вы прекрасно рассказываете, г-н Аршинов, — заметила я. — Я просто не замечаю времени. Все так волнующе. Но когда вы дойдете до Абиссинии? Я вся в нетерпении.

— Не беспокойтесь, Аполлинария Лазаревна, обязательно дойду. Мне так приятно вспомнить прошлое да еще в обществе столь очаровательной дамы, — Аршинов подкрутил ус и продолжил: — Казаки провозгласили меня атаманом своей вольницы. Все у нас было: сила, молодость, оружие. Не было только земли, где мы могли бы построить свое поселение и жить в довольстве, неся службу царю-батюшке и России. Не было бы счастья, да несчастье помогло.

Перешли мы в поисках земли к Черному морю. Обратился я к генерал-губернатору Сухумского округа, князю Дондукову-Корсакову с просьбой: пусть разрешит нам создать для казаков-хлебопашцев станицы. Будут они землю пахать, да кавказскую границу от нехристей-бусурман охранять. Князь не то что его папаша — оказался достойным человеком и милостиво согласился. Выделил поболее сотни десятин в Кутаисской губернии — вот таким образом!

— Вы и с его отцом знакомы были? — удивилась я.

— Нет, ну что вы, Аполлинария Лазаревна. Тот поди четверть века как помер. Просто я по пушкинской эпиграмме понял, что это был за человек. Поэт — он зря не напишет.

— Интересно, что за эпиграмма? Вы ее помните?

— Помнить-то я помню, — неожиданно смутился он, — но там неприличное слово имеется. А вы дама. Тонкого воспитания.

— Так это же сам Александр Сергеевич написал, — возразила я Аршинову, — а он зря не напишет. Читайте.

— Как скажете… За что купил, за то продаю…

И громкоголосый казак продекламировал:

В Академии наук

Заседает князь Дундук.

Говорят, не подобает

Дундуку такая честь;

Почему ж он заседает?

Потому что жопа есть. [Эпиграмма А. С. Пушкина, написанная в феврале 1835 года на князя М. А. Дондукова-Корсакова, ограниченного и невежественного человека, председателя петербургского цензурного комитета, назначенного вице-президентом Академии наук по протекции президента Уварова.]

И мы оба расхохотались. Потом, утирая слезы, я спросила Аршинова, довольны ли остались казаки наделенными землями, и он, мгновенно посерьезнев, ответил:

— К сожалению, казаки мои оказались не приучены к крестьянскому труду, и через год станица прекратила свое существование.

Удрученный крахом своих надежд, я вновь отправился в Турцию, и там, в Константинополе, повстречал старого черкеса, рассказавшего мне об удивительной стране «черных христиан» — Абиссинии. Никогда не было войн на этой земле, никогда ее не захватывал ни один иноземец, и жил там добрый народ под властью «царя-царей» негуса Иоанна, потомка сына царя Соломона и царицы Савской.

На корабль «Амфитрида» меня снарядил константинопольский посол, граф Игнатьев, и поручил меня покровительству Императорского добровольческого экономического общества, под эгидой которого ваш муж, дорогая Аполлинария Лазаревна, направлялся в экспедицию в Южную Африку.

В пути со мной случился пренеприятнейший казус: я подрался с одним негодяем, матросом-сицилийцем, и тот подговорил собутыльников подкараулить меня и выбросить за борт. И когда они напали на меня и принялись волочь, то ваш супруг бросился на мою защиту и отбил меня у мерзавцев.

Мы представились друг другу, разговорились, но наутро мне нужно было отчаливать, а Владимиру Гавриловичу плыть далее. Мы сердечно распрощались, и я сошел в порту Массауа, что в Красном море, и оттуда через Асмару и Аксум двинулся в глубь страны.

Негус Иоанн принял меня сердечно. Согласился на все мои предложения, дал добро на создание в Абиссинии колонии и православной церкви. Прожил я у него три года — научился говорить на их амхарском языке, чуть не женился, загорел, что твой мавр, многое увидел и узнал. А потом негус снарядил меня в обратный путь, богато одарив и приставив ко мне двух ученых монахов-эфиопов.

Вернувшись в Россию, я стал рассказывать о том, что видел: о прекрасном климате, добрых людях, просторах ничейной земли, где только воткни палку — вырастет апельсин. Понемногу вокруг меня собирались люди, и не только из казацкого сословия, но и все, кто желал себе лучшей доли. Даже монахи к нам примкнули. А уж о мастеровых людях я и не говорю — десятками ко мне спешили, дабы построить форпост на границе, принести пользу и себе, и матушке-России. Я даже имя станице придумал — «Новая Москва»!

Наш небольшой отряд отправился в Абиссинию летом 1888 года, и поначалу было хоть и тяжело, но радостно: своя земля, тепло, просторно. Люди брались за дело, пахали землю, ловили рыбу на берегу моря. Любопытные эфиопы часто навещали нас, принося в подарок то фрукты, то местную утварь. Даже негус изъявил желание посмотреть на нашу колонию и однажды явился, сидя в носилках, которые несли четыре дюжих негра.

Идиллия закончилась внезапно. Среди колонистов были и те, кто ехал не за тем, чтобы мирно работать, пахать и сеять, а наоборот, для вольготной жизни с грабежами и поборами. А выгнать их было некуда — кругом пустыня. Они грабили честных поселян, и те шли с жалобами ко мне — а к кому ж еще?

Но самое страшное случилось позже, когда с берега наше поселение обстреляла итальянская канонерка. Итальянцы давно задумывались захватить Абиссинию, и наша колония торчала у них костью в горле.

С тех пор все пошло наперекосяк: дома развалились, да и не дома это были, а так, мазанки-времянки, сети пропали, а люди разбежались кто куда. Я вернулся в Санкт-Петербург и понял, что дело надо вести совсем по-другому: сначала завести товары, построить крепкие дома, а потом уж и людей зазывать.

Но скоро сказка сказывается… Для снаряжения корабля, закупки продовольствия и оборудования нужны были деньги, много денег, которых ни у меня, ни у моих людей не было. Купцы дали уже все, что хотели и могли, и один умный человек мне посоветовал: езжай, мол, Николай Иванович, в Париж, к царю, кинься ему в ноги и попроси денег. Уж царь поймет, что это план важный и нужный для России, и обязательно поможет.

Вы же знаете, Аполлинария Лазаревна, что император был недавно во Франции — договор о русско-французском союзе заключал. Правдами и неправдами я добился аудиенции у Николая Карловича Гирса, всесильного министра при Александре III, но тот затопал на меня ногами, обвинил, что я продаю родину, и чуть ли не приказал сослать в Сибирь на пять лет. Еле вырвался оттуда. Правда, я не понял, кому именно я продавал родину, уж не негусу ли абиссинскому, но благоразумно не стал выяснять этого у раздраженного министра иностранных дел.

Теперь вот еду в Германию — меня обещали там свести с нужными людьми, а оттуда — обратно, люди меня ждут, самые верные мои товарищи. Вот такая моя история.

Аршинов замолчал, откинулся на спинку дивана и прикрыл глаза.

— Интересная у вас жизнь, Николай Иванович, — искренне проговорила я, захваченная его рассказом. — Мне так приятно было услышать, что вы знали моего покойного супруга.

— И не сожалею ничуть, Аполлинария Лазаревна, ответил он, не меняя положения головы, и я поняла, что передо мной сидит сильно уставший путешественник, многое повидавший и переживший. — Удивительной души был ваш муж, интересный человек. Жаль только, что всего лишь несколько часов удалось с ним поговорить. Он ведь и вас поминал!

— Да что вы говорите?!

— Конечно! Он рассказывал о юной жене, которую любил всем сердцем.

— Науку Владимир Гаврилович любил не менее, — вздохнула я, отворачиваясь. Слезы вновь предательски наполнили глаза, но уже не от смеха, а от скорби.

* * *

Очнувшись от воспоминаний и промокнув краешком платка набежавшую слезу, я вернулась к делам, более прозаическим.

К экспедиции подготовились более чем тщательно: печальный опыт Аршинова учил его тому, что любая мелочь может оказаться бесценной в местах, где деньги не играют никакой роли.

Деньги собрали по подписке. Аршинов увлек сильных мира сего идеей основания на Красном море незамерзающего русского порта. Он говорил, что нельзя допустить экспансию Англии в Азию, и так они полмира захватили.

А простым переселенцам он рассказывал, что в Эфиопии лето теплое, зима мягкая, морозов не бывает, дождей достаточно: можно по три урожая в год снимать, не то, что в соседнем Судане, где дождей и вовсе не бывает. А эфиопы свою землю обрабатывают мало, ведь у них есть пословица: «Лучше умереть от голода, чем от работы». Поэтому они и рады будут обменять земли на малую толику картошки с кукурузой.

К Аршинову благосклонно отнеслись морской министр Шестаков, нижегородский губернатор Баранов, сам прошедший службу в российском военном флоте, и даже сам святейший обер-прокурор Святейшего Синода Победоносцев, чье мнение уважал император Александр III.

Богатые купцы первой гильдии, волжские судовладельцы и московские мануфактурщики расщедрились на покупку оборудования, скобяной и посудной утвари, столь необходимой на новом пустынном месте.

Ему удалось зафрахтовать торговый корабль «Северная Пальмира» Российской восточной компании, на который и погрузили наши вещи, скот, оборудование и сто сорок человек экспедиции. Мне была обещана одноместная каюта. Большинство участников экспедиции потеснятся в трюмах и на палубе.

Так как была зима, то компания охотно пошла нам навстречу, предложив корабль за умеренную сумму. Обычно «Северная Пальмира» ходила на Камчатку и Дальний Восток, но в это время на северных морских путях навигация остановилась из-за льдов, сковавших моря, и корабль простаивал без фрахта.

Вдоль бортов был навален строительный лес, тес, кругляки и брусы — все, что могло понадобиться для изб на новом месте. В трюме уложены саженцы вишневых и яблоневых деревьев, закутанные в плотную рогожу. Виноградные лозы сортов «Бахчисарай» и «Мускат» были тщательно перенумерованы, семена овощей и трав сложены в мешочки из навощенной ткани. На нижней палубе блеяли козы и бараны, мычали коровы, которых тоже везли обживаться на африканском берегу. Настоящий Ноев ковчег, а не корабль.

Я тоже внесла свою лепту. Вместе со мной ехала машина по выделке кирпичей — этот современный станок, изобретенный в Германии, был способен за час слепить две тысячи кирпичей. К нему прилагался чертеж простой печи для обжига и подробное описание, как ее построить собственноручно. В местности, скудной лесом, такая машина будет несомненным подспорьем в строительстве домов, по крайней мере, я на это надеялась. Аршинов сказал, что с обжигом проблем не будет — там, куда мы направлялись, нашли запасы каменного угля.

Конечной целью нашего путешествия должна была стать точка на карте — в самом конце Красного моря, там, где оно сужается, и сквозь Баб-эль-Мандебский пролив выходит в Индийский океан. Аршинов считал это место стратегическим и уместным для построения на нем колонии «Новая Одесса»: удобная бухта позволяла бы русским кораблям спокойно переносить тяготы плавания.

Я поражалась энергии и натиску этого уже немолодого, крепко сбитого казака. Как будто он одновременно мог находиться в нескольких местах: уговаривал толстосумов, проверял, правильно ли упакован багаж, подписывал кучу векселей, разговаривал с желающими участвовать в экспедиции.

К тому времени я уже приехала из N-ска в Одессу и ждала прибытия моего груза, закупленного для колонии. Делать было совершенно нечего, я прогуливалась по набережной и вспоминала свой разговор с отцом, присяжным поверенным Лазарем Петровичем Рамзиным.

— Куда ты на этот раз собралась, дочка? — спросил он, целуя меня в лоб.

— В Африку, papa, на побережье Чермного [Чермное — так на церковнославянском языке называется Красное море.] моря.

Он нахмурился и произнес:

— Этому есть еще причины, помимо тетушкиного завещания?

— А разве это не самая важная причина, Лазарь Петрович? — я удивленно посмотрела на отца. — Ты же сам говорил давеча, что пять лет на исходе, и надо подумать о выполнении условия в завещании, иначе деньги перейдут монастырю.

— Но можно же было как-то по-другому… — сказал отец с несвойственной ему нерешительностью в голосе. — Я бы придумал что-нибудь. Отправил бы тебя на воды…

— Нет, papa, — заявила я, — это было бы нечестно по отношению к памяти моего покойного мужа и твоего друга. Поэтому я поеду в Африку, и выполню условие тетушки.

— Как знаешь, дочь моя. Не мне тебя останавливать. Напоследок мой тебе совет: привези из Африки документальные доказательства твоего нахождения там.

И, выпустив эту парфянскую стрелу, он, недовольный моим решением, вышел из комнаты.

* * *

Поселившись в Одессе в Воронцовском переулке, выходящем на роскошный Приморский бульвар, я ежедневно наведывалась в порт, чтобы лично наблюдать за погрузкой на «Северную Пальмиру». Меня завораживали шум и лязг, крики грузчиков, вид огромных тюков в толстой канатной оплетке, запахи йода, краски и дыма — мне все равно нечего было делать…

В один из дней я, как обычно, пришла с утра в порт и увидела Аршинова, смачно ругающего гуртовщика скота, вертлявого мужика в суконной поддевке со сборами.

— Ты какую скотину мне пригнал, ирод? Я тебе что заказывал? Это же не коровы — мощи!

— Не извольте сомневаться, коровы — первый сорт. Рога, копыта, все при всем. Исправные.

— Какие копыта? Какие рога? Они что, на рога худеют, я тебя спрашиваю?! Вон, ребра торчат! — и Аршинов со всего размаху стукнул корову по неровному боку. Корова испугалась и, подняв хвост, шлепнула на сапог казака тяжелую лепешку.

Суетливый гуртовщик почему-то обрадовался.

— Смотри, барин, хорошо коровка поела, а ты еще жалуешься!

— Да ну тебя! — отмахнулся от него Николай Иванович и тут заметил меня: — Полина, как хорошо, что вы пришли!

Он подошел ко мне, резко пахнущий коровьим навозом, и я постаралась не отшатнуться.

— Вот, решила посмотреть как продвигается погрузка, — начала я.

— Мне нужна ваша помощь.

— Говорите, чем могу помочь?

— Сейчас на пристань придут люди. Нужно переписать их имена, и какими ремеслами владеют. Отдельно городских, крестьян и казаков. Есть ли при себе инструмент, в порядке ли документы. А я за скотом присмотрю — не разорваться же мне!

— Разумеется, Николай Иванович, я и сама хотела предложить вам помощь. Ведь скучно сидеть, дожидаться отправки.

— Вот и чудесно! — обрадовался он. — Отправляйтесь в контору, что за пирсом, там уже собрались будущие колонисты. Бумагу и перо вам выдадут. Мне еще плотниками заниматься, они должны нары в грузовом трюме для переселенцев сколачивать. А у них еще конь не валялся!

Он махнул рукой, повернулся к гуртовщику и вновь принялся хлопать коров по тощим задам, подталкивая их к сходням.

* * *

Около конторы образовалась толпа человек в сто пятьдесят. Некоторые бабы держали на руках ребятишек, укачивая их. Дети постарше шныряли меж взрослых. Мужчины стояли отдельно, разбившись на группы. Они беседовали, неторопливо покуривая. У задней стены эллинга [Эллинг (голл. helling), сооружение на берегу моря, реки или озера, оборудованное для строительства судов.] лежали тюки с нехитрым скарбом. Из плетеных сеток выглядывали недовольные куры и гуси.

Посторонившись, мне дали пройти в контору. Я вошла и объяснила приказчику, что буду переписывать добровольцев по личной просьбе Аршинова. Услышав фамилию, напомаженный молодой человек поклонился, предложил мне стул и подровнял стопку бумаги на столе.

— Как вас зовут? — спросила я.

— Прокофием Власовым, сударыня. Я здесь в портовых служащих. Временно приставлен к господину Аршинову.

— Очень хорошо, Прокофий. Впускай людей семьями, и поставь тут лавку, чтобы они не стояли.

Расторопный служащий выполнил мою просьбу, открыл дверь и принялся руководить очередью, выражая особенное усердие. Толпа возле дверей заволновалась.

Аршинов заглянул в контору, гаркнул на толпу: «Аполлинария Лазаревна — моя правая рука. Подчиняться, как мне! Всем ясно?!» — люди тут же присмирели, и уже никто не лез вперед с руганью и тычками.

Посетители заходили один за другим. На предложение присаживаться переминались с ноги на ногу и неохотно садились. Ребятишки бегали по конторе, норовя схватить все, что попадается на глаза.

Не буду описывать всех, так как за несколько часов сидения за столом все слилось в череду безликих образов. Остановлюсь лишь на тех, кто заинтересовал меня своей непохожестью, выделился из общей массы колонистов, желающих достичь рая на земле.

Авдей Петрович Толубеев, казак станицы Вольной на Дону, лет пятидесяти, высокий кряжистый мужик, кузнец и печник. Когда он зашел в комнату, мне показалось, что он занял собой большую ее часть. За ним следовала невысокая худенькая жена с острым носом на морщинистом лице и два сына, Прохор и Григорий, восемнадцати и двадцати лет. Сыновья пошли ростом в мать, но размах плеч им достался от отца.

Арсений Михайлович Нестеров, двадцати девяти лет, мещанин из Москвы, недоучившийся студент медицинского отделения университета. Телосложения хлипкого, росту высокого, носит бородку и круглые очки. Из багажа — тючок с носильными вещами, медицинский саквояж и тяжелая коробка с фотографическим аппаратом. Говорит образно, слегка заикается. Отрекомендовался фотохудожником-любителем, ботаником и биологом.

Савелий Христофорович Маслоедов, тридцати двух лет. Иссиня-черные волосы, разделенные на четкий прямой пробор, тонкие усики и переливающийся жилет из камки [Камка — тонкая ткань с разнообразным по композиции цветочным рисунком, как правило, шелковая, одноцветная. Отличительной особенностью ее является сочетание блестящего узора и матового фона по лицевой стороне и блестящего фона и матового узора по изнанке.] бутылочного цвета завершал картину. При нем присутствовали две женщины — жена и сестра, обе пышные, полногрудые, но непохожие друг на друга. Одна из них, та, что постарше, — рыжая, другая — брюнетка. Женщины были одеты с кокетливым мещанским шиком: яркие юбки, полусапожки с ушками и шали с вытканными розами. Рыжеволосую звали Марией, черноволосую — Агриппиной.

Монах по имени Автоном. Одет в хламиду непонятного цвета, подпоясан веревкой. На ногах странные кожаные сандалии. Взгляд, горящий и полубезумный, говорит об обращении заблудших душ. Возраста его мне так и не удалось узнать, как и фамилии. Изъясняется исключительно на церковнославянском. Объяснил, что у монахов фамилии нет. Все время бормотал, что послан с великой целью, смысл которой остался для меня туманен.

Крещеный осетин Георгий Сапаров, тридцати двух лет. Вида звероподобного, в черкеске с кинжалом, борода начинается от глаз. Говорит на русском плохо. Документы исправны, в паспорте написано — православный.

Только к вечеру я закончила перепись. Всего набралось сто восемьдесят две души: сто двадцать мужчин, сорок три женщины и восемнадцать детей в возрасте до девяти лет.

Пришел Аршинов, похвалил меня и увел обедать. Потом я вернулась к себе и легла спать. А на утро было назначено отплытие.

* * *

Раздался длинный протяжный гудок и «Северная Пальмира» отчалила. Несмотря на ясное солнечное утро, нас никто не провожал, на пирсе не махали платочками, с верфей доносились глухие удары и визжание пил. Отплытие состоялось без звуков фанфар и духового оркестра. Никто не бросал шляп в воздух, не сверкали фейерверки и не слышались залпы салюта. Все было скучно и буднично, ведь кому интересен обыкновенный торговый корабль, стоящий в одесском порту среди сотен таких же, как он?

Мы словно уплывали в никуда.

Стоя у поручней, окаймлявших высокую палубу, я глядела на удаляющийся берег и старалась не думать о том, что меня ждет впереди. Мне хотелось убежать от самой себя, и путешествие через три моря совсем не худшее лекарство от этого состояния.

Корабль, не торопясь, вышел из порта, отдаляющийся берег подернулся туманной дымкой, и я отправилась разбирать саквояжи.

Николай Иванович предоставил мне небольшую одноместную каюту, неподалеку от капитанской. В ней еле-еле помещалась койка, небольшой столик и стул, но я была очень рада. Вторая одноместная каюта, напротив моей, была заперта на ключ. Странно, что там никто не поселился — я видела, как матросы несли вещи Аршинова совсем в другую сторону. Грузовое судно обычно не оборудуется многими каютами, место необходимо высвободить под груз, а я многое везла с собой: в основном, предметы белья, гигиены и самые необходимые лекарства. Они занимали два саквояжа, и я принялась укладывать их в рундук под койкой.

В дверь постучали.

— Госпожа Авилова, капитан приглашает вас на завтрак.

— Одну минуту, я выхожу.

Когда я вышла в коридор, матрос стоял и ждал меня. Со словами «Я провожу, а то вы заблудитесь», он быстро пошел вперед, а я поспешила за ним, дабы не остаться одной в узких корабельных закоулках.

В кают-компании был накрыт большой стол на семь персон. При виде меня мужчины встали. В их обществе я оказалась единственной дамой.

Аршинов, подал мне стул и познакомил с капитаном. Его звали Иван Александрович Мадервакс. Это был дородный высокий мужчина, иссиня-черный брюнет с орлиным профилем и пышными усами. Белый капитанский китель сидел на нем как влитой.

Первого помощника, Сергея Викторовича, высокого шатена, я узнала сразу — это он встретил меня и проводил до каюты. Я ему улыбнулась.

За столом я увидела также чиновника в мундире министерства иностранных дел, коллежского асессора, Порфирия Григорьевича Вохрякова. Он был лыс, роста маленького, брови насуплены, с суетливыми руками.

— Познакомьтесь, Полина, — Аршинов указал на статного мужчину лет сорока в штатском, но с военной выправкой. — Лев Платонович Головнин, охотник, добытчик трофеев и знаток повадок диких зверей. Решил поучаствовать в нашей экспедиции — охота в тех местах богатая.

— Очень приятно, — улыбнулась я и протянула руку для поцелуя.

Матрос в белой куртке подал рассыпчатую пшенную кашу, крутые яйца, свежие булочки необычной плетеной формы и рыбный паштет. Признаться, я впервые завтракала на корабле, и необычность меню мне понравилась.

— Как устроились, Аполлинария Лазаревна? — спросил меня капитан.

— Благодарю вас, очень удобно. Пока не освоилась, но, думаю, что плавание мне понравится. Только бы не заболеть морской болезнью! Боюсь, что тогда вся эта вкусная еда придется мне не по вкусу.

— Не волнуйтесь, — засмеялся первый помощник, — мы вам выдадим сухари и соленые огурцы. От них даже в шторм не отказываются.

— Смею заметить, — недовольно произнес чиновник, обращаясь к капитану, — что на форпике [Форпик — спальная каюта на две койки, расположенная под носовой палубой.] качает с неимоверной силой. Зря вы поместили меня на носу. Я слышал, что на корме качка не такая изматывающая.

— Я распоряжусь доставить вам в каюту сухари и соленые огурцы, — абсолютно серьезно ответил Иван Александрович.

— Как долго мы будем плыть? — спросила я, намазывая паштет на кусочек булки.

— Идти, г-жа Авилова, идти, а не плыть. Около двух недель. Сами посчитайте: три дня до Босфора, потом денек по Мраморному морю до Дарданелл, четыре дня по Эгейскому со Средиземным морям. Это если шторм нас не захватит — в январе Средиземное море неспокойно. А если не повезет, то еще день-два накиньте. Пару дней постоим в Александрии — наберем свежей воды, потом день идти до Порт-Саида, там возьмем лоцмана и спустимся по Суэцкому каналу прямо в Красное море. Еще четыре дня и мы в Баб-эль-Мандебском проливе. А там и до места назначения рукой подать.

Меня заворожили названия, вкусно произнесенные капитаном: Суэцкий канал, Александрия, Баб-эль-Мандебский пролив… Я никогда не была в тех местах и поэтому с нетерпением ожидала новых впечатлений.

Мне очень нравилось сидеть в уютной кают-компании, где стены украшали деревянные лакированные панели, а электрические лампы давали мягкий рассеянный свет. Каждая вещь была на своем месте, и небольшое внутреннее пространство было заполнено со вкусом и некоторым изыском.

— Как все здесь продумано, капитан Мадервакс, — похвалила я убранство.

— Да, — кивнул он, соглашаясь, — корабль небольшой, но современный и с прекрасной маневренностью. Длина — сто десять метров, ширина — в десять раз меньше, грузоподъемность почти три тысячи тонн. Великолепный корабль! До него я ходил на паруснике, и скажу вам, Аполлинария Лазаревна, за пароходами большое будущее!

Аршинов перехватил внимание капитана и принялся обсуждать с ним бытовые проблемы переселенцев, а ко мне обратился старший помощник:

— Г-жа Авилова, хотите, после завтрака я покажу вам корабль?

— С удовольствием! — воскликнула я. — Вы опередили мои пожелания.

— Вот и отлично. У меня есть час свободного времени. Только оденьтесь потеплее, на палубе морозно.

Мы поднялись на верхнюю палубу и помощник капитана начал свой увлекательный рассказ. Его речь изобиловала морскими терминами, некоторые слова он произносил не с тем ударением, но слушать его было интересно и познавательно.

Опущу в своем повествовании сведения о количестве спасательных шлюпках и устройстве секстанта, так как меня более всего интересовали люди.

— А где пассажиры? — спросила я Рощина. — Я хочу знать, как они устроились.

Сергей Викторович слегка поморщился:

— Не волнуйтесь, Аполлинария Лазаревна, все они расположены в большом грузовом трюме. Места достаточно, и не думаю, что вам следует волноваться. Матросы следят, чтобы у переселенцев не было ни в чем недостатка.

— И все же мне бы хотелось удостовериться в этом самолично. Если нужно разрешение Николая Ивановича, то я немедленно отправляюсь в кают-компанию.

— Как вам будет угодно, — вздохнул Рощин, решив не спорить со взбалмошной дамочкой, — извольте спуститься за мной по скобтрапу [Скобтрап — лестница из железных скоб на внутренней обшивке трюма.] Будьте осторожны, качает.

Казалось, ступенькам не будет конца — у меня даже закружилась голова, когда я спускалась все ниже и ниже, крепко держась руками за балясины.

Сквозь подволочные [Подволочный — потолочный. Подволоком на флоте называют потолок.] люки пробивался свет, но все-таки его было недостаточно. Первое, что я почувствовала — запах скученности, человеческих испарений и кислого молока. Меня шатнуло. Рощин наклонился ко мне и прошептал: «Я ведь вас предупреждал, госпожа Авилова. Вас увести?»

Отрицательно покачав головой, я попыталась возразить, и в этот момент ко мне кинулась женщина:

— Барыня, вы же начальство тут. Помогите!

— Что случилось? — спросила я ее. Объяснять, что я не имею к начальству никакого отношения, не было резона, все видели меня заполняющей список, а кто этим занимается, как не начальство?

— Ребенок у меня захворал. В горячке мечется!

— Где он?

— Пойдемте за мной, я покажу.

И я отправилась вглубь трюма, мимо наспех сколоченных нар, на которых сидели и лежали переселенцы. Женщины были отделены от мужчин старым парусом, заменяющим перегородку. Дети находились с ними.

Ребенок лет пяти лежал на ворохе тряпья и шумно, со свистом дышал. Губы обметаны, на щеках лихорадочный румянец, глаза закрыты. Потрогав лоб, я убедилась, что у мальчика жар.

— У кого-нибудь есть уксус? — спросила я, обернувшись к женщинам, обступившим меня.

— Вот, барыня, возьмите, — казачка средних лет протянула мне бутыль, заткнутую тряпицей.

Вспомнив, как меня в девятилетнем возрасте наша горничная Вера обтирала тряпицей, смоченной в уксусе, дабы сбить жар, я взяла свой носовой платок, так как тряпки, разбросанные вокруг, были жесткими и нечистыми.

Уксус издавал резкий запах, ребенок проснулся и начал капризничать, но я продолжала. Закончив обтирать его, я передала платок и плошку с уксусом матери и сказала:

— Через час снова оботрите его, и дайте ему питья — липового чаю с медом или сухой малиной. Поите его чаще.

— Да откуда у нас чай! — всплеснула руками женщина. — И вода только та, что в баке. Горячей нет.

— Постараюсь что-нибудь для вас сделать. А пока просто дайте ребенку пить, у него губы совсем высохли.

Обернувшись к первому помощнику капитана, я спросила по-французски — мне не хотелось, чтобы переселенцы поняли, о чем речь:

— Сергей Викторович, надо что-то делать. Нужен кипяток, горячее питание, фонари для освещения. И доктор, в конце концов!

— Но у нас грузовой корабль, г-жа Авилова, — ответил он мне так же по-французски. — Доктор не предусмотрен.

— Но когда фрахтовали корабль, знали, что надо перевозить людей. Значит, надо было пригласить врача на время плавания. Давайте поднимемся наверх. Я очень довольна, что побывала здесь — теперь смогу рассказать г-ну Аршинову и капитану о первостепенных нуждах переселенцев.

И я, взявшись за скобу, полезла наверх. Рощин страховал меня снизу.

— Подождите! — услышали мы крик. К нам подбежал молодой человек. Я узнала его — это был Нестеров, студент и фотограф.

— Слушаю вас, — обратилась я к нему.

— Г-жа Авилова, если вам это интересно знать: до поступления в университет я служил в институте под попечительством герцога Ольденбургского — там производили вакцины от чумы и дифтерита, так что хоть и незаконченное, но медицинское образование у меня есть.

— Прекрасно, г-н Нестеров. Займитесь больным, а я еще вернусь, и вы сообщите мне, что вам нужно для исполнения медицинских обязанностей.

Выбравшись на палубу, я отряхнула платье и спросила Рощина:

— Скажите, Сергей Викторович, а как детей спускали в трюм? Я еле-еле спустилась, а они же крошки совсем!

— Их на шкертах [Шкерт — концевая веревка, бечевка для подъема чего-либо на судно] спускали, а матросы страховали снизу. У нас все предусмотрено, можете не волноваться.

— Да как же мне не волноваться? Люди лишены самого необходимого. Я хочу, чтобы капитан принял меня немедленно!

Иван Александрович внимательно меня выслушал.

— Камбузу отданы все необходимые распоряжения, — сказал он. — Переселенцы ежедневно будут получать горячую еду, хлеб по фунту на душу и кипяток.

На камбузе в двух огромных котлах кипела вода. Помощники кока споро наливали в два двухпудовых бачка кашу и густой перловый суп — это готовилась еда для пассажиров. Отдельно, в холщовый мешок повар перекладывал круглые буханки, вслух считая каждую.

Дородный кок кивнул мне и ткнул пухлым пальцем в мешок:

— Все в порядке, барышня, сорок буханок.

— Вы полагаете, этого хватит? — усомнилась я.

— Не хватит — добавим. Хлеба достаточно.

— Не могли бы матросы отнести кипятку в трюм? Люди хотят чаю.

— Все будет, — и прикрикнул на матросов: — Пеньковый фал захватите. Да не этот, покрепче. А то каша на голову им шваркнется, — обратившись ко мне, пояснил: — На веревке бачки спускать будем. Потом также пустые и поднимем.

— Позвольте попробовать, — попросила я.

— Извольте, — немного обиженный кок протянул мне столовую ложку. — И суп хорош, и каша. Не господская еда, но для простого народа в самый раз. У меня матросы едят и хвалят.

Действительно, каша оказалась сытной и щедро сдобренной коноплянным маслом.

— Полина, вот вы где! А я вас ищу, — раздался на камбузе голос Аршинова. — Что вы тут делаете?

— Кашу пробую, — ответила я, возвращая коку ложку.

— И как?

— Вкусная.

— Тогда и мне дайте, — Аршинов перехватил у кока ложку, зачерпнул от души каши и проглотил. — Да, знатная каша, молодец, кок! Не подвел!

— Николай Иванович, — обратилась я к казаку, когда мы вышли из камбуза, — плохо людям в трюме. Без света они там, ребенок в горячке мечется.

Аршинов нахмурился:

— Я займусь этим, Аполлинария Лазаревна, а вы ступайте к себе, отдохните. Вон зеленая вся от качки.

— Спасибо, Николай Иванович, но я не хочу отдыхать. Лучше схожу гляну, может, что-нибудь из медикаментов пригодится. Кстати, у одного из переселенцев, студента Нестерова, оказалось медицинское образование. Он вызвался понаблюдать ребенка.

С тех пор я ежедневно спускалась в трюм, расспрашивала людей об их нуждах, а потом поднималась наверх и теребила капитана, Аршинова, первого помощника, — любого, кто мог бы помочь мне.

Ребенок выздоровел и его мать каждый раз, когда я проходила мимо, осеняла себя крестным знамением и кланялась. Мне было неудобно.

Нестеров вовсю занялся фельдшерской практикой: вскрывал нарывы, прикладывал свинцовую примочку к ушибам, поил недужных касторкой — почему-то многие маялись животами от морской болезни.

Запах в трюме стоял тяжелый. Воды для мытья нет — только питьевая. Гальюн устроен просто до невозможности — все совершалось в бачок, который дежурный выливал в бочку. Раз в день бочку стрелой вытаскивали наверх матросы и опорожняли в море.

Около двух десятков человек ходили за коровами: задавали корм, сгребали в сторону навоз. Бабы доили. Детям давали свежее молоко.

Уже прошли Босфор и Дарданеллы. Потеплело. Корабль вышел в Эгейское море, и я каждое утро выходила на палубу и наслаждалась особенным дурманящим воздухом. Здешний ветер не похож на те резкие колючие порывы, которые не давали мне дышать в N-ске. Морской воздух напоен жизнью, именно тут должна была зародиться цивилизация, и принести миру красоту и искусство.

— Ох, какая бабонька! И наверху ходит — наверное, из благородных. Сейчас мы ее оприходуем!..

В мои раздумья ворвался наглый пьяный возглас. Я обернулась. За моей спиной стояли два мужика и протягивали ко мне руки.

— Хороша, — с пьяной настойчивостью сказал один из них. — Чистенькая.

— Позвольте, — я отступила к поручню, — что вы себе позволяете?

— А чего ж не позволить? — усмехнулся второй. — Мы хотим чинно благородно под ручку погулять. Дадите ручку, барыня?

Испугаться я не успела. Откуда ни возьмись, появился боцман и засвистел. Со всех сторон подбежали матросы и скрутили пьянчуг.

Я глядела на боцмана как зачарованная. У него были косматые брови, сдвинутые с крайне недовольным видом, и красный расплюснутый нос. Морщины настолько глубоко прорезали его обветренное лицо, что их можно было принять за шрамы. Он шел на меня, переступая кривыми ногами носками внутрь, а выше коротких черных пальцев-крючьев виднелась татуировка — адмиралтейский якорь, перевитый роскошной цепью и над ним надпись «Клава».

— Почему на верхней палубе? — загремел боцман. — Кто позволил?

Один из мужиков принялся канючить:

— Воздухом подышать хотели, вашбродь, сил нет в трюме сидеть!

— Пьяные почему? Ведь перед посадкой обыскивали на предмет? Неужто пронесли, мерзавцы?

— А… Да это… — но второй мужик, повыше и покрепче, не дал ему договорить и толкнул локтем в бок.

К нам подошел Аршинов.

— Откуда водка? Признавайтесь, не сойти вам на берег!

— Христофорыч гонит…

— Что? — не понял Аршинов.

Толстый боцман взревел:

— Открытый огонь в трюме?! Выкину за борт собственными руками!

Он отдал приказ матросам, и те спустились в трюм. Через несколько минут она выволокли на свет божий Маслоедова, запомнившегося мне еще по переписи в портовой конторе — уж очень он произвел неприятное впечатление.

За ним на палубу вылезли две женщины и тут же принялись голосить — это были его сестра и жена. Потом двое матросов выволокли наружу бак с крышкой и мокрую табуретку, от которой несло сивухой.

Испуганный Маслоедов упал на колени и принялся биться лбом о деревянный палубный настил.

— Ах ты, падаль червивая! Я тебя, негодяя, за борт вышвырну! Сгною! Ишь что удумал — огонь в трюме разводить! Самогон гнать! — топал ногами боцман. — Прямо сейчас, своими руками на корм ракам, бизань тебе в глотку вместе со всеми парусами по самый клотик!

Бабы, воя, кинулись в ноги Аршинову, умоляя пощадить кормильца.

— Вот что, — остановил Николай Иванович разбушевавшегося боцмана. — Не надо этого за борт. Лучше вручите ему вилы и в скотный трюм навоз убирать. Пусть искупает вину. Мог ведь, подлец, корабль поджечь из за своей копеечной выгоды.

Так и сделали. Поникшего Маслоедова матросы потащили в другой трюм, за ним, всхлипывая, последовали его жена и сестра, а я подошла к Аршинову.

— Плохо переселенцам внизу, Николай Иванович, — сказала я тихо. — В темноте сидят, страдают от морской болезни, кругом вонь и холод. Когда же кончится это плавание?!

— Не волнуйтесь, Полина, — ответил он мне. — Вот только пересечем Средиземное море, а там, на подходе к Александрии, можно будет и на нижней палубе расположиться. Даже ночевать смогут. Температура до летней прогреется. А уж когда до Абиссинии дойдем, вы о сегодняшних холодах с тоской вспоминать начнете, я вас уверяю.

— Кстати, Николай Иванович, а где ваш арапчонок Али, что всегда за вами следовал, как собачонка на привязи?

Аршинов как-то странно посмотрел по сторонам, потом на меня и сказал изменившимся голосом:

— Он тут, Полина, просто вы его еще не видели. Едет у меня в каюте. Простите, меня ждет капитан.

И он быстрым шагом направился прочь от меня. Я осталась на палубе и продолжала смотреть на волнующееся море.

— Скучаете? Или отдыхаете? — около меня стоял Лев Платонович и попыхивал пенковой трубкой с изогнутым чубуком.

— Смотрю на море. Мне никогда не надоедает любоваться волнами.

— А я на вас смотрю, Аполлинария Лазаревна. И восхищаюсь! Пуститься одной в столь трудное и опасное путешествие… Зачем? Вам не сиделось дома в уютном кресле?

— То есть, исходя из ваших слов, мужчине можно путешествовать, а женщине нельзя. Так изволите вас понимать?

— Не обижайтесь, прошу вас. Есть много мест на земле, пригодных для легкого и приятной прогулки. Париж, например: «Мулен Руж», Эйфелева башня, Всемирная выставка…

— Спасибо, Лев Платонович, в Париже я уже была. К моему удивлению, поездка оказалась совсем не увеселительной, и чтобы отдохнуть от нее, я пустилась в это плавание. [Подробнее в романе «Дело о старинном портрете». ]

Он картинно ахнул и выпустил изо рта клуб дыма:

— Боже! Что же вы пережили в Париже, если считаете Абиссинию прекрасной страной для времяпрепровождения?

Мне не хотелось посвящать его в детали, и я поспешила перевести разговор на другое — известно, что мужчины очень любят говорить о своей драгоценной особе:

— А вы зачем едете в эту экспедицию, Лев Платонович? Вы не похожи на беженца-переселенца, не по службе, как Вохряков, да и в то, что вы обуреваемы идеалами, как Николай Иванович, мне тоже не верится. Загадочный вы человек.

Мой собеседник непринужденно рассмеялся:

— Сметливая вы, г-жа Авилова. Я, не в пример другим мужчинам, ценю в дамах светлую голову — от этого женщина только краше становится. Вы совершенно правы: меня влекут в Абиссинию совсем другие мотивы. Я охотник, а в тех краях есть плато, на котором водятся редкие звери. Вот и соблазнился, когда Аршинов предложил мне присоединиться к экспедиции. Белый леопард или серебристый бабуин будут неплохими дополнениями к моей коллекции.

— Простите, а как вы сохраняете шкуры? — спросила я.

— На досуге освоил профессию таксидермиста. Знаю основные приемы, как оберечь шкуру от разложения. Ну, а потом набить ее опилками — занятие для дилетанта.

— Вы, наверное, и белку в глаз стреляете, чтобы шкурку не портить?

— Ну, что вы, уважаемая! Белок стреляют из мелкокалиберной винтовки — мелкашки. Можно, конечно, из дробовика, но тогда целиться надо так, чтобы дробь в голову попала. Тут есть одна хитрость. Вы тихонько передвигаетесь, — Лев Платонович сделал несколько вкрадчивых скользящих движений по палубе, — пока не выберете позицию, чтобы тушка белки оказалась закрытой стволом дерева. Вы видите только голову и стреляете. Дробь в голове, а шкурка цела! — Охотник остановился и всплеснул руками: — Кажется, я увлекся, Аполлинария Лазаревна. Прошу простить.

— Нет, что вы! Мне было очень интересно, — улыбнулась я. — Вы поохотитесь, найдете себе бабуина и уедете?

— Ну… — он внимательно посмотрел на меня тем самым взглядом, который я прекрасно научилась распознавать у мужчин. — Может быть, еще нечто заставит меня задержаться…

— Лев Платонович, вот вы где! Здравствуйте, сударыня, — к нам подошел запыхавшийся чиновник Вохряков и неловко поклонился. — А я вас по всему кораблю ищу. Дело одно обсудить надо бы…

— Простите, Аполлинария Лазаревна, дела, — Головнин поцеловал мне руку и откланялся.

Глава вторая

Качка. Арапчонок Али. Монах Фасиль Агонафер. Старинный пергамент. Рассказ о царе Соломоне и царице Савской. Прибытие в Александрию. Незваное вторжение. Восточный обед. Менелик крадет ковчег. Тайна рубинов. Антоний и Феодосий. План Аполлинарии.

Я отправилась в каюту, так как ветер посвежел, и началась качка.

К вечеру качка усилилась. Со столика стали падать книги и щетки для волос, жалобно звенели два стакана, а к горлу поднялась тошнотворная муть. «Где же сухари и соленые огурцы?» — подумала я, хотя есть не хотелось.

Лежа пластом на койке, я прислушивалась к своему желудку, то скачущему вверх, то падающему далеко вниз, куда-то к пяткам. Мне хотелось только одного — лежать горизонтально. Разве я многого прошу?

Качка продолжалась, меня рвало горькой желчью, и тут в дверь каюты тихонько постучали.

Не в силах подняться и не в силах ответить, я продолжала лежать, свесив голову вниз, но стук продолжался.

Неимоверным усилием я поднялась с койки и поплелась к двери.

— Кто там? — и в этот момент меня так качнуло, что я отлетела в сторону и сильно ушибла бедро.

— Откройте, госпожа, это я, Али, — раздался за дверью тоненький голосок.

Ахнув, я открыла дверь. На пороге стоял, держась за косяк, арапчонок Николая Ивановича.

— Тебе страшно, Али? Заходи, — я отодвинулась от двери.

— Нет, госпожа, Али не страшно, Али просит другое.

— Что ты хочешь?

Вместо ответа он потянул меня за руку и вывел в коридор. Я шла за ним, держась за стенки. Али привел меня к каюте, которая была всегда заперта. Он толкнул дверь и знаком пригласил меня войти.

В полумраке я не сразу поняла, кто лежит на койке. Подойдя поближе, я увидела изможденного темнокожего человека, укрытого белой простыней. Глаза его были закрыты, он прерывисто дышал.

— Что с ним? — тихо спросила я.

— Он умирает, — всхлипнул мальчик, и что-то спросил высоким гортанным голосом. У лежащего слегка дрогнули ресницы.

— Кто это?

— Святой, — прошептал Али. — Его зовут Фасиль Агонафер. Он монах из монастыря Дебре-Дамо.

— Как он здесь оказался?

— Он ходил к вашим святым за мудростью. А теперь возвращается с нами домой. Он умрет, я боюсь.

— Иди, позови Николая Ивановича. Ты знаешь, где его каюта? Не испугаешься?

— А как же он? — Али кивнул на монаха.

— Не бойся, я посижу с ним.

— Я быстро! — обрадовался мальчик и выбежал за дверь, шатаясь от качки.

Подойдя к койке, на которой лежал бритый наголо монах, я поправила сползшее одеяло. Он приоткрыл глаза и посмотрел на меня.

— Кто ты? — тихо спросил он по-русски с шелестящим акцентом.

— Полина, — ответила я. — Меня поселили в каюте напротив.

— Пить… — прошептал старик.

Я обернулась, поискала глазами и нашла глиняный кувшин. В нем оказалась вода. Чашки не было, и я приложила кувшин к губам старика.

— Пейте.

Его кадык ходил ходуном. Напившись, старик откинулся на подушку и прошептал:

— Я умираю. Не успеваю к негусу…

— Вы успеете, дедушка, выздоровеете и успеете к негусу.

Он схватил меня горячечной рукой.

— Ты передашь негусу то, что я нашел в Свенском монастыре. Это очень важно. Я проделал длинный путь и, наконец, нашел документ, по которому не распадется связь времен.

— Что передать?

— Вот… — старик запустил руку под одеяло и вытащил свернутый в трубочку пергамент. — Спрячь, и никому. Никому, кроме негуса.

Это ничтожное усилие досталось ему с таким трудом, что он откинулся на подушки и задышал со свистом. Я спрятала пергамент в потайной карман панталон у пояса.

— Обещай! Обещай, что найдешь рубины! — прошептал старик, не открывая глаз.

— Обещаю, — не помня себя, ответила я.

И тут дверь отворилась, и в каюту ворвались Аршинов, за ним Лев Платонович с неизменной трубкой и Нестеров с медицинским саквояжем. Арапчонок Али стоял в дверях. Какая-то тень мелькнула за ним и пропала.

Аршинов нагнулся над умирающим.

— Позвольте, — Нестеров решительно отодвинул казака и принялся хлопотать над ним.

— Как он? — спросил меня Лев Платонович.

— Отходит, — прошептала я.

Мальчик Али закрыл глаза руками и зарыдал в голос.

— Ах, бедный, бедный Фасиль Агонафер! Он не принял слабительного и теперь умрет вместе с глистами внутри.

— Что он говорит? — спросила я Головнина.

— У эфиопов есть обычай: считается неприличным умирать с паразитами в теле, поэтому перед смертью им дают слабительного.

— Господи, что за чушь! — прошептала я, но тут же устыдилась собственного неблагодушия, подошла к мальчику и принялась его утешать: — Не бойся, у него нет глистов, он же ничего не ел уже давно.

— Правда? — он посмотрел на меня снизу вверх, слезы подсохли, и тут Нестеров попросил нас всех выйти.

Мы вышли и поднялись на палубу. Было свежо, на небе мерцали звезды величиной с кулак. Море успокоилось. Головнин запыхтел своей неизменной трубкой, а я спросила Аршинова, в нетерпении шагающего от одного борта к другому:

— Николай Иванович, вы можете, наконец, объяснить, в чем дело? В реестрах переселенцев нет никакого эфиопа.

— Нет, потому что он не переселенец. Он возвращается на родину, — резонно заметил Аршинов.

— Но на него должны были выписать довольствие!

— Ах, дорогая Полина, — хохотнул он, — ну, сколько тот монах ест? Как птичка. Мой Али и то больше потребляет.

— А почему он жил в отдельной каюте? Как и я.

— Да разве можно больного, да еще божьего человека в трюм совать? — Аршинов округлил глаза. — Нет, я этого не позволил, все же он православный, как и мы с вами.

О том, что в трюме сидели сплошные православные, я Аршинову напоминать не стала. Все равно соврет. Поэтому я извинилась и поспешила к себе в каюту, чтобы посмотреть, что же вручил мне старый эфиопский монах.

* * *

В каюте я тщательно осмотрелась, заперла дверь, и только после этого достала из кармана пергамент. Я боялась, что текст будет на эфиопском языке, или как говорил Аршинов — на амхарском, но, увидев, что в нем есть и привычная славянская вязь, повеселела и присела поближе к иллюминатору — рассвет уже занимался.

Но моя радость была преждевременной. Пергамент оказался источен жучком, а витые буквы церковнославянского кое-где вытерты от частого скручивания письма в трубочку.

По верху пергамент был порван по изломанной линии, дальше шли странные значки, а потом мне удалось разобрать следующие строки, написанные странным почерком, в котором буквы отделялись одна от другой:

«…я дам народам уста чистые, чтобы все призывали имя его и служили ему единодушно. Из заречных стран Ефиопии, поклонники мои, дети рассеянных моих, принесут мне дары — так говорил Софония, и поклонимся же, возлюбленные чада мои, его мудрости, равной мудрости великого из царей, чей сын не уступил ему в зоркости сердца.

Но злое задумал Менелик, и, принеся дары, забрал из Святая Святых (тут стерто) … потеряны рубины матери его, и кто теперь помажет на царство?

(далее другим почерком, на церковно-славянском)

И порази Господь ефиопи пред Асою и Иудою и бежаша ефиопы: и погна их Аса и людие его даже до Гедора: и падоша ефиопы, даже не быти в них останку, еяко сотрени быша пред Господом и пред силою его, и плениша корысти многи: и изсекоша веси их окрест Гедора, велик бо страх Господен объят их, и плениша вся грады их, занемноги корысти быша в них… [(2-я Паралипоменон, глава 14.) И поразил Господь Ефиоплян пред лицем Асы и пред лицем Иуды, и побежали Ефиопляне. И преследовал их Аса и народ, бывший с ним, до Герара, и пали Ефиопляне, так что у них никого не осталось в живых, потому что они поражены были пред Господом и пред воинством Его. И набрали добычи великое множество. И разрушили все города вокруг Герара, потому что напал на них ужас от Господа; и разграбили все города и вынесли из них весьма много добычи.] — и пропало все! Кто спасет род царей, лишившихся аксумского оберега?

(здесь опять пропуск)

Как нашли эфиопляне силы грешить, так пусть найдут силы сказать о себе правду пред Богом, без оправдания себя, как есть, как Едином, имеющим власть оставлять наши грехи, что нас чудом спасёт от всего гнета, причиняемого нам злом. И если не выполним мы то, что заповедано свыше, и не потратим все силы и помыслы наши на возвращении реликвии, падет династия! И будет все так, как сказано пророком Иезекиилем: «И егда послю стрелы глада на ня, и будут во скончание, и послю растлити вы, и глад соберу на вы, и сотру утверждение хлеба твоего, и испущу на тя глад и звери люты, и умучу тя, смерть же и кровь пройдут сквозь тя, и меч наведу на тя окрест: аз гдесь глаголах». [И когда пошлю на них лютые стрелы голода, которые будут губить, когда пошлю их на погибель вашу, и усилю голод между вами, и сокрушу хлебную опору у вас, и пошлю на вас голод и лютых зверей, и обесчадят тебя; и язва и кровь пройдет по тебе, и меч наведу на тебя; Я, Господь, изрек сие. (Иезекииль 5:16—17)]

Господь не оставит нас милостью своей, ибо было откровение дабтару Абуне на геэз — священном языке ефиоплян: быстры воды Тана, из него по языку дракона поспеши на очи херувимов, не дай ослепнуть без кровавых капель, — ищи там манну небесную, данную нам Господом…»

На этом месте текст обрывался. Далее шли еще значки, но мне от них толку не было.

Аккуратно свернув пергамент, я спрятала его на дно саквояжа, и не напрасно — в дверь постучали, и матрос пригласил меня на завтрак в кают-компанию. Я заколебалась. Потом все же решила взять документ с собой, тем более, что он прекрасно помещался во внутреннем кармане панталон.

Мужчины при виде меня встали. Я села и расправила салфетку.

— Что с ним? — спросила я Нестерова.

— Скончался, Аполлинария Лазаревна, — произнес он.

— Мир праху его, — я перекрестилась.

Я обратила внимания, что Головнин беспрерывно подливал себе в рюмку из большой пузатой бутылки с оплеткой, а Аршинов сидел понурившись. На нем лица не было. Неужели он так переживал смерть монаха? Решив его приободрить, я дотронулась до его руки и прошептала:

— Расскажите нам о нем.

Аршинов встрепенулся, обвел глазами сидящих за столом:

— Если бы вы знали, какого великого ума был Фасиль Агонафер. Я его называл Василием, по-нашему, по-русски. Он не обижался, понимал, что от всей души.

— А как он в России оказался? — спросил Головнин.

— О! Это долгая история. Началась в древние времена. Слышали вы о иудейском царе Соломоне и царице Савской?

— Николай Иванович, ну вы уж совсем нас за гимназистов-двоечников не принимайте, — хохотнул капитан Мадервакс.

— А то, что красавица-царица была черна лицом, ибо родом происходила из Эфиопии, вам известно?

— Неужели? — удивилась я. — Мне всегда казалось, что она персонаж персидских сказок наподобие «1001 ночи».

— Вот и ошибаетесь, Аполлинария Лазаревна. В ней все было прекрасно: лицо, ум, стать, вот только, злые языки поговаривают, ноги кривоваты и покрытые волосами. Я не буду рассказывать о том, как был очарован царь Соломон умом и красотою царицы, какие загадки они друг-другу задавали, не в том суть. Главное, что царица уехала от него не одна. Спустя несколько месяцев она родила сына и назвала его Менеликом. Это был Менелик I.

— Интересно, как ей удалось покорить царя с такими ногами? — спросил первый помощник Рощин. — Ведь их в постели не спрячешь, а ноги для женщины самое главное.

— Да уж, с такими ногами только в карточные дамы, — подхватил Головнин шутку моряка. Что с них взять? Моряки да охотники никогда особой куртуазностью не отличались.

Аршинов и бровью не повел. Он продолжал свой рассказ:

— Как вам известно, сейчас в Эфиопии правит Менелик II. Думаю, что он не зря взял себе это имя — не верю я в совпадения.

— Ну и что? — довольно бестактно перебил Аршинова Головнин. Скорее всего, столовое вино бросилось ему в голову. — У нас тоже монаршие особы по номерам различаются, никто не возражает.

— Как вам будет угодно, — не по натуре кротко ответил Аршинов. — Вы позволите продолжить?

Но тут в кают-компанию вошел второй помощник и, наклонившись к капитану, что-то сказал. Иван Александрович поднялся из-за стола и произнес:

— Продолжайте, господа, а мне пора. Александрия на горизонте.

Разговор перешел на другое, Аршинов поскучнел, и скомкал свой рассказ. Мои соседи завершили завтрак и поспешили на палубу, чтобы разглядеть приближающийся город.

Александрия вставала перед нами в пенной дымке облаков. В небе летали чайки, изменился воздух — с берега доносились запахи рыбы и дыма. Вскоре я уже слышала пронзительные крики муэдзина, сгонявшего правоверных на молитву.

Нестеров был уже тут как тут со своим фотографическим аппаратом. Он что-то подкручивал, налаживал в странного вида коробке с двумя полусферами.

— Что вы будете снимать, Арсений Михайлович? — спросила я. — Не далековат ли берег?

— Моя «Фотосфера», Аполлинария Лазаревна, самый современный аппарат в нынешнее время. Вот, попробовать решил, а вдруг удастся? Я слышал, что в Александрии можно будет разжиться фотографическими пластинками. Хоть я и взял много, но они кончаются с непостижимой быстротой.

Ко мне неслышными шагами подошел Лев Платонович.

— Мадам Авилова, вы бы не хотели немного прогуляться по городу? С удовольствием составлю вам компанию.

— Разве мы не едем все вместе?

— Да, но мне бы хотелось показать вам особые лавки, с шелками и благовониями.

— Спасибо, месье Головнин, я не расположена сейчас к тратам. А город мне покажет Николай Иванович, он был тут не раз, — мне совершенно не нравилось совершать прогулку в обществе выпившего провожатого.

— Ну, тогда мы с Арсением Михайловичем отправимся запечатлевать виды.

Охотник откланялся и исчез, а я отправилась в каюту надеть дорожное платье.

И остановилась на пороге. Кто-то посещал каюту и рылся в моих вещах. Хотя незваный визитер старался положить все на место, но я знала, что он здесь был: салфетка свешивалась со стола немного криво, одеяло на кровати морщило, а ведь я всегда, по привычке, вбитой еще в женском институте, натягиваю его на кровать, уходя из комнаты. Институтка не должна показывать, что она пользуется постелью.

Вытянув из-под койки саквояж, я обнаружила, что в нем все перевернуто. Даже мои флакончики с разными порошками были притерты не до конца. Все это меня настолько неприятно поразило, что я решила впредь быть более осторожной. Ведь вполне вероятно, что не найдя того, что искали, преступник не остановится, чтобы обыскать меня. Значит, надо постоянно быть рядом с кем-нибудь, кому я доверяю. А кроме Аршинова и арапчонка Али, я никого ранее не знала. Каждый вызывал подозрения.

Достав пергамент, я положила его на дно саквояжа, решив, что второй раз ко мне больше не полезут и, переодевшись, вышла на палубу.

Александрия кишела профессиональными попрошайками. Город оглушил шумом, яркими красками, кричащими мальчишками, предлагавшими всякую всячину: холодный лимонад, восточные сладости, резных верблюдиков.

Мы с Аршиновым бродили по узким улочкам с глинобитными стенами, протянувшимися вглубь от Восточной бухты, прогулялись по антикварным лавочкам во французских садах, полюбовались домами, украшенными машрабией — резными деревянными фонарями на окнах.

Когда же пришло время перекусить, мы нашли прохладную таверну с низкими сводчатыми потолками. Нам тут же принесли мункачину — салат из апельсинов с оливками, бабагануш из баклажан, потом подали острый фасолевый суп, курицу в меду с орехами, а на десерт — кофе в маленьких чашечках и восточные сладости. Я ощущала себя на верху блаженства после пресной корабельной кухни.

— Николай Иванович, а что же дальше было с сыном царицы Савской? — спросила я.

— О, это удивительная история! Сын Соломона вырос весь в папашу — такой же умный и головастый. Царица на него не нарадовалась. И когда Менелику исполнилось шестнадцать — возраст совершеннолетия, она, собрав богатые дары, отправила его к отцу.

Долго шло посольство из страны Куш — так называли Эфиопию, пока не добрались до страны Иудейской. Царю Соломону доложили, что его сын Менелик хочет его видеть, и царь решил испытать его так, как когда-то испытывал его мать. Он приказал одному из слуг надеть роскошные царские одежды и сесть на трон, а сам смешался с толпой придворных.

Менелик Соломонид [Соломонид — сын Соломона.] подошел к трону, но не поклонился, а пристально посмотрел на «царя». Потом отвернулся, поискал глазами, и сразу выделил глазами Соломона, хотя он ни разу в жизни не видел его, да и портретов тоже не было. Сыграло сыновнее чувство. Он поклонился отцу и сказал: «Великий царь, я, сын твой, Менелик, пришел засвидетельствовать тебе свое почтение и передать тебе те дары, что послала моя мать, царица Савская!» Ну, может, он как-то по-другому сказал, но суть была ясна: сын узнал отца. Соломон вышел из толпы царедворцев, обнял сына и пригласил его пожить во дворце, сколько тот пожелает.

Менелик с радостью согласился и остался при дворе. Он был очень любознательным юношей: участвовал в храмовых богослужениях, возносил почести ковчегу Завета, в котором лежали священные скрижали. Он объезжал границы, наблюдал за сбором фиников и гранатов, строительством дорог. Он восхищался мощью государства, расцветающим под неусыпным взором царя, и понимал, как далеко простерлась власть мудрейшего Соломона.

Лишь одно волновало его, воспитанного матерью в религии отца: у царя было 700 жен и 300 наложниц разной веры. Они поклонялись идолам, и не верили в единого бога. Некоторые из идолов были столь омерзительны, что требовали человеческих жертв. Более того, сам царь не гнушался обрядами и проводил их в капищах чужеземных богов вместе со своими женами.

И тогда у Менелика возник план. Он попросил несколько молодых людей, преданных ему, помочь в одном секретном мероприятии. Заручившись их согласием, он пришел к отцу и попросил у царя Соломона разрешения отбыть на родину, к матери, царице Савской. Царь согласился с неудовольствием, уж больно понравился ему смышленый сын, и Менелик принялся собираться в обратный путь. Соломон одарил его богатыми дарами, предоставил свиту и охрану. Менелик попросил, чтобы в его свите были те юноши, которые согласились помочь ему.

В последнюю ночь перед отбытием Менелик сотоварищи пробрались в Святая Святых Храма и украли Ковчег Завета. Они вынесли его через подземный ход, прорытый по приказу Соломона. Царский сын прихватил также шкатулку, которая лежала рядом с ковчегом.

Никто не хватился пропажи, так как в Святая Святых позволительно входить только первосвященнику и только раз в год, так что у Менелика было время добраться до дома. Ковчег он спрятал в Аксуме, в городе на севере Абиссинии, а потом, спустя многие годы, на том месте была построена церковь Святой Марии Сионской. С тех пор стал ковчег абиссинской святыней, хотя никто его не видел и не открывал. Нельзя.

Аршинов замолчал, отпил уже холодного кофе и жестом приказал мальчишке-слуге принести другую чашку.

— А что было в той шкатулке, которую Менелик украл вместе с ковчегом? — спросила я.

Аршинов улыбнулся:

— Сметливая вы, Аполлинария Лазаревна. Ничего не упустите. В той шкатулке лежали четыре рубина неимоверной красоты и прозрачности. Их он подарил матери, и царица носила их, не снимая. Сын так и объяснил ей, что по соломоновым законам отец ребенка должен предоставить матери вспомоществование, чтобы они с сыном не терпели нужды. Вот он и взял то, что ему полагалось по праву. Довод, конечно, спорный, но разумный.

С этими рубинами Менелик короновался на царство после смерти Савской, и принял имя Менелика Первого. С тех пор каждый царь, или как тут принято говорить, Негус негест [Негус негест — император, главнокомандующий всеми армиями.], восходящий на престол, надевал диадему с этими рубинами, как знак непрекращающейся династии от самого царя Соломона.

— И нынешний негус, Менелик Второй? — поинтересовалась я, откусывая приторно-сладкое печенье.

Аршинов вновь как-то странно на меня посмотрел, словно раздумывая, говорить или нет. Наконец, произнес:

— Полина, я вас знаю не первый день, поэтому открою вам одну тайну, — он оглянулся, словно боясь чего-то. — Меня эти рубины очень заинтересовали.

— Постойте, постойте, Николай Иванович, я чего-то не понимаю. Вы же говорили, что хотите основать колонию. Что это, блеф? Обман? А как же все эти люди, что поверили вам?

— Нет, ну что вы! Все правильно, я от своих слов не отказываюсь. Еду ради колонии. Но и к рубинам интерес имеется. Дело в том, что пропали они.

— Как пропали?

— После внезапной смерти негуса Иоанна VI пропали. Когда Иоанна в 1889 году убили, то Менелик Второй лично захватил власть в стране. Его надо короновать, а рубинов нет. А раз нет, то и права он не имеет властвовать, раз не коронован. Понимаете, какое дело?

— Понимаю, но вы тут причем?

— Да я был там, у негуса, единственный русский недуховного звания.

— И что?

— А то, что подозрение пало на двух православных монахов, Антония и Феодосия, которые жили в горном монастыре Дебре-Дамо, но в то время находились при негусе. Они торопились вернуться в Россию, так как их монастырь праздновал 600-летие со дня основания, и они непременно желали участвовать в празднествах, молебнах и крестном ходе. После их отъезда и обнаружилась пропажа рубинов. Поэтому Менелик приказал Фасилю Агонаферу отправиться в Россию и разыскать пропажу. Фасиль знал русский и много общался с нашими монахами. Меня лично негус Иоанн попросил отвезти его в Россию и привести обратно. Я согласился.

— И как? Он нашел что-нибудь?

— Сказал, что не нашел рубинов. И что русские монахи ни причем, их оклеветали. Рубины не выходили за пределы страны.

— И все?

— Ну да. А что еще?

— А доказательства?

— Какие доказательства? — удивился Аршинов.

— Ну, что рубины в Абиссинии.

— Не знаю, он ничего не сказал, да и мне как-то не с руки было расспрашивать. Мое дело отвезти и привезти. А потом Агонафер умер.

Решив пока не рассказывать Аршинову о пергаменте, я продолжила спрашивать дальше:

— И что теперь? Менелик Второй так и останется самозванцем?

— Понятия не имею. Меня все это очень волнует. Ведь разрешение на колонию мне дал негус Иоанн, а Менелик его терпеть не мог, забрасывал его разными унизительными письмами, на бой вызывал, и, скорее всего, обрадовался, когда Иоанна убили в битве. Так что может быть, что он не допустит основания колонии. И как этот барьер перейти, уму непостижимо!

— Очень просто, Николай Иванович, — улыбнулась я. — Давайте найдем эти рубины, раз они не вышли за пределы Абиссинии, преподнесем их негусу, а он даст разрешение на колонию. Как вам мой план?

— План хорош, да как его исполнить?

— А вот об этом поговорим на корабле.

— Договорились, Аполлинария Лазаревна, с вами хоть в омут!

Аршинов подозвал мальчишку, расплатился и мы вышли на душную пыльную улицу.

Глава третья

Внезапное нападение. Расследование Рощина. Аполлинария решает раскрыть тайну пергамента. Ассабский залив. Итальянская канонерка. Таможенный досмотр. Важная бумага. Аршинов побеждает.

В порт мы решили не идти пешком, а взять коляску. Смуглый, словно высушенный снаружи и изнутри, возчик лихо докатил нас до самых сходен, всю дорогу оглушительно крича и щелкая кнутом.

Не успели мы сойти с коляски, как к Аршинову подбежал Али и что-то взволнованно принялся рассказывать.

— Полина, голубушка, тут недалеко. Вы дойдете сами, а мне срочно отойти надо. Уж простите.

— Конечно, Николай Иванович, о чем разговор? Не беспокойтесь, я доберусь.

Матросы споро загружали корабли разными тюками и ящиками. Отовсюду неслись крики грузчиков, в воздухе стояла пыль, пахло смолой и горячим машинным маслом. «Северная Пальмира» была в двух шагах, как вдруг земля ушла у меня из-под ног — мне на голову накинули какой-то вонючий мешок и потащили в сторону. Я кричала и отбивалась, но кто мог услышать мои крики в суете и грохоте порта?

Все происходило быстро и в абсолютной темноте. Я чувствовала, что напавших на меня несколько. Пока одна пара рук держала мешок на голове, две другие общупывали меня с ног до головы: залезли под белье, расшнуровали ботинки, а стоило мне дернуться или подать голос, как мешок так затягивался на шее, что я начинала задыхаться.

Наконец, обыск закончился. Мне спешно натянули ботинки на ноги, потащили куда-то, стукнули в спину и я, вылетев вперед, упала на булыжную мостовую, сильно ударившись коленкой и лбом. Удар, правда, смягчил мешок, который мне так и не сняли.

Сколько я лежала — не помню. Ко мне подбежали какие-то люди, подняли на ноги, освободили голову — я зажмурилась от яркого света. Среди помогавших оказались два матроса с «Северной Пальмиры». Я попросила их отвести меня на корабль. Спотыкаясь и наступая на шнурки ботинок, я кое-как добрела до своей каюты и упала на койку.

Мне было противно. Я ощущала себя грязной, ведь чужие руки шарили по моему телу. Мне необходимо было выкупаться, чтобы смыть с себя это ощущение.

Но сначала надо было проверить, на мечте ли пергамент монаха Фасиля. Да, он лежал там, куда я его и положила.

В дверь постучали.

— Войдите, — сказала я, мгновенно вытащив руку из-под матраса и лихорадочно пытаясь привести себя в порядок.

Вошел первый помощник.

— Аполлинария Лазаревна, добрый день, как вы себя чувствуете?

— Спасибо, Сергей Викторович, уже лучше.

— Мне рассказали, что с вами случилось. Вы можете разъяснить положение?

— Как вам сказать, Сергей Викторович, все произошло так быстро и внезапно. Помню лишь только, что нападавшие молчали, поэтому определить, откуда они родом, не было никакой возможности.

— Они над вами издевались?

— Если не считать мешок на голову и обыск по всему телу за издевательство, то почти и нет.

— Что-нибудь у вас пропало?

— Да, сумочка.

— Там были деньги?

— Совсем немного, рублей десять-двенадцать. Мне не хотелось тратиться, и поэтому я много не взяла с собой.

— Думаю, поэтому вас и обыскали. Решили, что вы прячете деньги где-нибудь в платье.

— Я тоже так думаю, — кивнула я, хотя думала совершенно не так.

— Вы же поехали в город с провожатым. Куда подевался г-н Аршинов?

— К нему подбежал его слуга Али, и Аршинов меня оставил.

— Нехорошо, — покачал головой Рощин. — Александрия — воровской город, негоже было оставлять даму одну.

Мне пришла в голову мысль.

— Скажите, Сергей Викторович, кто-нибудь из переселенцев отправился в город?

— Конечно. Мы дали возможность людям немного размяться. Отправили две большие шлюпки. Скоро они должны вернуться. Иван Александрович разрешил прогулку до шести. Вы думаете, что на вас напали наши люди?

— А с чего бы им тогда молчать, когда они меня обыскивали? Только чтобы не выдать того, что они русские.

— Возможно, вы правы, — задумчиво произнес Рощин. — Я выясню, кто из поселенцев был на берегу. Отдыхайте, Аполлинария Лазаревна.

— Сергей Викторович, мне бы бадью какую-нибудь с водой. Вся изгваздалась.

— Я распоряжусь, — кивнул он и вышел из каюты.

Воду принесли два дюжих матроса в бочке с ручками. Она оказалась пресной — не зря в Александрии запасались водой. Благодать! Я вымылась, постирала белье (вновь помянув добрым словом наш женский институт, где всему этому учили), и почувствовала себя на седьмом небе — все тело дышало, а о неприятном инциденте напоминала только ссадина на лбу. Что ж, ее можно прикрыть шляпкой.

На палубу я вышла вовремя. К судну подходили две шлюпки с возвращающимися с берега поселенцами. Я разглядела среди них Аршинова с мальчиком, Маслоедова в окружении сестры и жены, рядом возвышался хмурый осетин Георгий Сапаров. В другой шлюпке сидели казак Толубеев с сыновьями, чиновник Порфирий Григорьевич Вохряков и Лев Платонович. И это не считая тех поселенцев, которых я просто не запомнила.

Прежде всего, надо было рассказать Аршинову, что со мной приключилось. Уж он сможет мне помочь. Но тогда придется сообщить и об обыске в комнате, и о пергаменте. Почему-то мне не хотелось этого делать, так как гнусная мыслишка о том, что именно Аршинов может быть причастен ко всем этим тайнам, не отпускала меня. Но я отогнала ее. Ведь кто, как не Николай Иванович, показал себя с прекрасной стороны в Париже? [Подробнее в романе «Дело о старинном портрете». ] И подозревать его, по меньшей мере, нелепо. А союзник, обладающий полнотой знаний о том, что происходит, не помешает никогда!

Аршинов, только взойдя по сходням, кинулся ко мне:

— Полина, вы живы-здоровы! Боже, какой я болван, что оставил вас одну!

— А что случилось? Почему вы так быстро ушли? С вами все было в порядке?

— Да, просто одна женщина из поселенцев упала в обморок, Али увидел это — он ждал меня около склада, я приказал ему там стоять, поэтому и позвал. Ах, если бы я знал!

— Ничего, Николай Иванович, все обошлось!

— Как это обошлось? Эх, если бы задержаться на берегу! Я бы всю береговую охрану на ноги поднял!

К нам подошли Головнин и Арсений Нестеров.

— Может, я осмотрю вашу ссадину, г-жа Авилова? На южном ветру она еще загноится, вам это ни к чему.

— Спасибо, Арсений Михайлович, зайдите ко мне, буду рада.

Головнин хохотнул:

— Я теперь, Аполлинария Лазаревна, буду за вами с винчестером ходить. За вами пригляд нужен.

— Не стоит, Лев Платонович, я уверена, что это всего лишь досадное недоразумение.

— Храбрая вы, но не теряйте голову.

И он ушел, волоча за собой позвякивающий чем-то железным мешок — видно, приобрел нечто в Александрии для своих фотографических нужд.

Повернувшись к Аршинову, я сказала:

— Николай Иванович, загляните после обеда ко мне, есть разговор.

Я решила открыть ему тайну пергамента. Все же не с руки мне одной, без помощника…

* * *

На палубе беспрестанно стучали молотки и ухали топоры — это переселенцы готовили плоты для перевозки на берег грузов и скота. Три дня, оставшиеся до берегов Абиссинии, мы с Аршиновым провели в разговорах о рубинах царицы Савской. Было понятно, что без них построить колонию будет трудновато. Ведь разрешение на нее дал негус Иоанн, которого так не любил нынешний негус Менелик Второй. Аршинов вполне может, как руководитель колонии оспаривать действия Менелика, мотивируя тем, что Иоанн был законным царем, а вот Менелик — не очень. Конечно, у ныне действующего негуса на стороне власть и армия, но как бы ни была Абиссиния далека от мировой цивилизации, за ней пристально наблюдают, и конфликт с великой Российской империей ей совсем не нужен.

Мы прошли мыс с расположенным на нем портом Ассаб, находящимся в руках итальянцев. Впереди на горизонте показались живописные острова. Корабль вошел в Ассабский залив — конечную цель нашего путешествия.

Неожиданно раздался пушечный выстрел. Наш корабль замедлил ход и лег в дрейф. Все поспешили наверх.

Милях в трех с севера к нам поспешала итальянская канонерка. Три ее мощных орудия были направлены на «Северную Пальмиру». Все это выглядело обыкновенным пиратством, но от этого легче не становилось.

— Что это за флажки на мачте? — спросила я первого помощника.

— Сигнал, чтобы мы застопорили движение, мадам.

— Зачем? Почему мы должны их слушаться? — возмутилась я.

— Г-жа Авилова, с военным кораблем не спорят. Особенно если это пассажирский пароход.

— Но почему именно итальянцы так себя ведут? Что им тут делать?

— О, мадам, они считают себя полными хозяевами здешних краев. Помните, мы проходили Суэцким каналом?

— Да, очень живописные места.

— С открытием Суэцкого канала в 1869 г. побережье Красного моря стало очень привлекательным для европейцев. Поэтому итальянцы и сосредоточили внимание на Абиссинии, захватив в 1872 г. порт Ассаб, а в 1885 г. — Массауа.

— Как же это?

— А что эта бедная страна могла поделать? Я вам больше скажу: итальянцы обманули эфиопов, вот поэтому они и хозяйничают тут.

— Вот макаронники, якорь им в глотку, меньше, чем на кабельтов подошли! — ругнулся было боцман, но, увидев меня, отошел от греха подальше.

Мужики держали в руках топоры, бабы тихо выли, закусив платки.

— Сейчас досмотровую группу вышлют, — произнес Рощин, ни к кому не обращаясь.

— Да кто они такие?! Не имеют права! Корабль его императорского величества! — Порфирий Григорьевич волновался так, что у него запотело пенсне.

— По праву сильного, милостивый государь! — остановил его Аршинов. — Вы впервые направляетесь к негусу, а я там уже был, и скажу я вам, что итальянцы не зря тут крутятся — у них свой интерес имеется. А негус попустительствует.

Чиновник надулся и повернулся в другую сторону.

Тем временем канонерка подошла к нам почти вплотную, и легла в дрейф. С подветренного борта оттуда спустили шлюпку с досмотровой группой во главе с офицером.

— Сколько их там, я не вижу! — обратилась я к Рощину.

— Дюжина матросов, унтер и вахтенный офицер, Аполлинария Лазаревна, — четко ответил мне старший помощник.

Группа по трапу поднялась на «Северную Пальмиру». Наш капитан стоял, заложив руки за спину, и ожидал, пока офицер обратится к нему.

Офицер что-то сказал по-итальянски.

— Я не понимаю вас, лейтенант, — ответил Иван Александрович. —

Потрудитесь отвечать по-французски — это международный язык.

Офицер заговорил на неплохом французском:

— Лейтенант Буччини. Обязан произвести досмотр судна.

— По какому праву?

— По личному распоряжению его величества Менелика Второго. Каждое судно, заходящее в территориальные воды Абиссинии, должно быть осмотрено на предмет обнаружения военного снаряжения и боеприпасов.

— У нас мирное судно с мирным грузом.

— Какова цель вашего захода сюда?

В разговор вмешался Аршинов. На своем ужасном французском он заявил:

— У меня есть бумага, подписанная лично негусом Иоанном Шестым, о разрешении на постройку колонии на берегу Абиссинии.

— Сейчас правит негус Менелик Второй, — парировал офицер.

— Когда Иоанн подписывал бумагу, он об этом не догадывался.

— Вы должны получить разрешение на колонию от ныне действующего негуса.

— Как же мы получим разрешение, если вы не даете нам сойти на берег?

— Покажите бумагу, — потребовал офицер.

— Только из моих рук, — ответил Аршинов, держа документ перед носом у лейтенанта. Стоящие неподалеку переселенцы с топорами зашевелились.

— Но тут написано по-амхарски.

— Вот перевод на французский от парижского нотариуса, мэтра Роше. Можете взять копию и показать своему начальству.

Офицер взял копию, бегло ее пробежал, щелкнул каблуками и заявил:

— Я не буду производить досмотр. Бумага будет передана капитану. Честь имею!

Он козырнул, крикнул команде по-итальянски, и досмотровая группа покинула «Северную Пальмиру».

— Уф! Слава тебе, Господи! — перекрестился Вохряков. — Нам еще не хватало международного скандала!

А Головнин громко засмеялся, хлопнул Аршинова по плечу и гаркнул:

— Молодец, Николай Иванович! Так их, макаронников! Как ты им нос-то утер, как есть молодец! Уважаю!

— Да уж, чем больше бумаг, тем чище задница. Ох, простите, Аполлинария Лазаревна, это я от радости не сдержался.

— А уж как я рад! — добавил Лев Платонович. — У меня под койкой целый арсенал. Неохота было терять.

Боцман засвистел в свисток:

— А ну всем работать! Давай, ребятушки, поднажмем, солнце высоко уже.

Канонерка отчалила и пропала с глаз.

Глава четвертая

Баб-эль-Мандебский пролив. Разгрузка. Эфиопские дети. Инджера — эфиопский хлеб. Ямато алака — полиция негуса. Экспедиция в столицу. Проводы. Беспокойство Нестерова. Наказ Агонафера. Путешествие по пустыне Донакиль. Дебре-Берхан. Сообщение глашатаев. Круглая церковь. Ересь Евтихия.

С той поры авторитет Аршинова, и так высокий, вырос в глазах поселенцев неимоверно. Как же, у Николая Ивановича есть «гумага», от которой сбежали эти чернявые. Значит, и все остальное будет в порядке.

И топоры с молотками звучали с особой энергией, когда мимо проходил Аршинов.

С каждым днем становилось все жарче. Средиземное море осталось давно позади, мы спускались на юг по Красному морю, вдоль берегов Африки. И вот на горизонте показался Баб-эль-Мандебский пролив, а за ним Французский берег Сомали [В настоящее время государство Джибути.] и Аденский залив. Вода была столь прозрачна, что я видела коралловые рифы разных цветов, уходящие вниз на десятки аршин.

— Суровое место этот пролив впереди, — сказал мне подошедший Головнин. — Говорят, тут на дне похоронено несколько тысяч кораблей. Ах, сколько кладов!

— Да разве ж так можно, Лев Платонович? — возразила я. — Вам только выгода везде и мерещится.

— А чем плохо? Тем, кто под водой, клады уже не нужны. А мне не помешают.

Наконец, настала та минута, когда отдали якорь, и все было готово к разгрузке. Пароходные грузовые стрелы спустили на воду плашкоут [Плашкоут, плоскодонное судно, служащее при разгрузке судов, а равно для настилки временных мостов.], на него погрузили бочки и ящики, и тихим ходом, ведомое шлюпкой с гребцами, оно двинулось к берегу.

Потом на воду спустили плоты, а на них начали грузить коров и свиней. От непрестанного визга у меня заложило уши, но я не обращала на это внимания, а помогала людям вылезать из трюма и устраиваться для дальнейшей высадки на берег.

Канонерка появилась снова. Но не подходила, а кружила вдалеке, наблюдая за высадкой.

Поселенцы, вылезая, жмурились от солнца, младенцы вопили, люди пытались докричаться друг до друга, были даже стычки отчаянных голов. Их разнимали матросы.

Плашкоут ходил туда-сюда, пока не забрал последний груз.

— Вот и настало время прощаться, — ко мне подошел Сергей Викторович. — Вы несказанно скрасили наше путешествие, дорогая Аполлинария Лазаревна.

— Дайте, я вас обниму по-отечески, — сочным басом сказал капитан Мадервакс. — А может, с нами, в обратный путь? Вы свое дело сделали, людей помогли довезти, чего вам в этих краях искать?

— Не могу, Иван Александрович, я слово дала побывать в тех местах, где мой муж, географ Авилов, странствовал.

— Ну, храни вас бог! — он перекрести меня, и поцеловал. — Ступайте. Уже все на берегу. Последнюю шлюпку собираем.

Захватив саквояж, на дне которого покоился пергамент Фасиля Агонафера, я спустилась в шлюпку и отправилась навстречу ждавшим меня приключениям.

* * *

Аршинов уже вовсю командовал на берегу: под его руководством натягивали палатки, разбирали грузы. Неподалеку варили кашу в большом котле.

Ко мне подошел Нестеров и попросил помочь. После тяжелого перехода многие маялись животами, сыпями и чесоткой, особенно дети. Их надо было отпаивать козьим молоком, касторкой и мазать болтушкой на мелу и мяте, чтобы немного приглушить чесотку.

Вокруг нашего лагеря стали появляться маленькие вертлявые эфиопские дети. Сначала они глядели из-за ограды, потом осмелели и стали подходить поближе. Поселенцы их привечали и дарили сухарь или горсть каши.

Вскоре от эфиопских детей вышла прямая польза. Они, как сухая губка, впитывали русские слова и через неделю могли вести с нами простые беседы: как тебя зовут, где ты живешь, а что это такое? Очень помогал Аршинов, переводя в затруднительных случаях, но его часто было не дозваться.

Стали появляться взрослые. Высохшие старики в белых тюрбанах сидели на окраине поселения и обмахивались кисточкой из конского волоса. Если бы не эти движения, их можно было бы принять за статуи из эбенового дерева.

А потом появились женщины. Они принесли инджеру — ноздрястые горькие лепешки, выпеченные не из муки, а из семян какого-то растения с названием тэфф. К этому хлебу полагался ват — жгучий соус, от которого горело во рту. Нестеров, попробовав хлеб, сказал, что семена, скорее, семейства резедовых. Женщины тоже были одеты в белое с узорной каймой по подолу. Их движения, плавные, как воды равнинной реки, завораживали молодых поселенцев. Они предлагали эфиопкам орехи и пытались заигрывать. Те отворачивались.

Постепенно жизнь под ярким африканским солнцем входила в нормальное русло. Заработала машина для лепки кирпичей, подростки пасли скот, женщины готовили, мужчины распахивали пустоши и несли охрану. Умельцы-мастеровые построили кузницу и оружейную мастерскую, крестьяне разбили огороды.

Конечно, картина не была идиллической — возникали ссоры и распри, но Аршинов каким-то образом мог улаживать конфликты так, что они больше не возникали.

Пергамент старого монаха волновал меня все меньше, так как в веренице повседневных дел как-то забылась стародавняя история с рубинами царицы Савской.

А однажды возле нашего поселения появились вооруженные темнокожие люди. Поселенцы бросили работу и поспешили встретить их наготове.

На каурых низкорослых лошадках в седлах со странными стременами только для большого пальца сидели воины в белых балахонах. На головах у троих я приметила шапочки с пером какой-то экзотической птицы. Остальные отличались всклокоченными прическами, похожими на львиную гриву. Воины были вооружены копьями и щитами.

— Кто это? — спросила я удачно подвернувшегося рядом Али.

— Это ямато алака [Ямато алака (амхарский) — начальник сотни, капитан, штабс-капитан], а вон там два яамса алака [Яамса алака — начальник полусотни, поручик], — быстро ответил он и убежал.

Его ответ мне мало чем помог, поэтому я принялась искать глазами Аршинова. Тот уже подошел к абиссинцу с самым большим пером на шапке. Командир спешился, и они прошли в палатку Аршинова. Перед входом в палатку Николай Иванович махнул всем рукой, мол, нечего тут стоять, возвращайтесь к работе, и люди нехотя разошлись, бурно обсуждая визит абиссинцев.

Я отправилась помогать Нестерову, и когда Аршинов позвал меня, я не удивилась.

— Кто это был? — спросила я, войдя в его палатку.

— Туземная полиция, Полина. Плохи наши дела.

— Что случилось?

— То, чего и следовало ожидать. Менелик прислал их передать, что наше поселение незаконно, что мы должны все свернуть и в течение месяца освободить берег. Никакие мои доводы и бумага Иоанна не помогла. Менелик не хочет даже слышать об Иоанне.

— И что теперь?

— Надо собрать небольшую экспедицию и отправиться к Менелику. Ах, как это все не вовремя! Стройка и сев в разгаре, за всем нужен глаз да глаз, а мне придется уехать.

— Я поеду с вами, Николай Иванович!

— Может, не стоит, Полина? Дорога трудная, мало ли что произойдет в пути?

— Нет, я с вами, тем более что у меня пергамент, а я вам его просто так не отдам, — я хитро улыбнулась.

— Хорошо, уговорили. Соберем около десяти человек и поедем.

— Не много?

— Мало, Аполлинария Лазаревна, очень мало! Охранять надо, мало ли какие дервиши нападут по дороге. Да еще местные обычаи надо уважать. Если я заявлюсь туда без сопровождения хотя бы трех вооруженных людей, со мной никто разговаривать не станет, за недостойного бедняка посчитают.

Лагерь тем временем полнился слухами. Выгонят или нет, нападут или разрешат остаться? И не каннибалы ли местные жители?

Около моей палатки стояла, потупившись, Агриппина Маслоедова и теребила бахрому платка.

— Что тебе, Агриппина? — спросила я. — Случилось что?

— Барыня, очень прошу, возьмите меня с собой.

— Куда?

— Вы же с Николаем Иванычем к царю собрались. Вот и возьмите меня. Я в дороге вам прислуживать буду, а то трудно вам будет. А я наученная, у купчихи Зарубиной служила в горничных.

— Откуда ты знаешь, Агриппина, что мы едем к царю?

— Да кто ж этого не знает? — удивилась она. — В поселении только об этом и говорят. Возьмите меня, барыня, я вам пригожусь. Ведь сил нет тут оставаться. Братец с женой совсем заели: это не так, то не этак.

Она почувствовала, что наговорила лишнего, и испуганно замолчала.

— Хорошо, я поговорю с господином Аршиновым. Ступай!

Аршинов сначала воспротивился, но потом, подумав, сказал:

— Ладно, стряпухой будет. Не могу я их инджеру есть — живот не принимает.

Кроме Агриппины Маслоедовой, в экспедицию вошли:

Порфирий Григорьевич Вохряков — чиновник. Он должен был подготовить все необходимое к приезду в будущем году государственной делегации. Об этом давно шли разговоры и, наконец, министерство иностранных дел воспользовалось оказией, и послала Вохрякова на нашем корабле. Г-н Гирс [Гирс Николай Карлович — министр иностранных дел Российской империи.] — весьма экономный служитель отечества.

Уже упомянутый Арсений Нестеров. Он очень уговаривал Аршинова взять его с собой, так как намеревался по дороге собрать образцы флоры для будущей диссертации, а также испытать свой новый фотографический аппарат.

Прохор и Григорий Толубеевы, сыновья Авдея Петровича, печника, были званы Аршиновым в охрану. Точно так же, как и Георгий Сапаров, православный осетин. Их Аршинов передал под начало Головнина, на которого и была возложена задача обеспечить безопасность экспедиции.

Десятым за нами увязался монах Автоном. Ему надо было в монастырь в городе Лалибеле. Так как монах был рослым и от ружья не отказывался, то Аршинов позволил ему присоединиться к нам при условии, что тот пойдет в Лалибелу в «Бетэ Мирьям» [Храм Девы Марии в Лалибеле.] только после того, как мы предстанем перед негусом. Лиц духовного звания полезно показывать царям.

На следующее утро, на рассвете, мы были готовы к отправке. Все поселение вышло нас проводить, ведь на Аршинова была возложена важная миссия спасения «Новой Одессы».

* * *

Нам предстояло добраться до маленького поселения под названием Аддис-Абеба, которое начал строить Менелик Второй и там установил свой шатер, чтобы лично следить за возведением собственного дворца.

— Николай Иванович, скажите, как это получилось, что у такой большой страны нет до сих пор столицы? — спросила я Аршинова.

— Эта традиция идет с давних времен, — ответил он, покачиваясь в седле. — Не зря в Абиссинии так много монастырей. Именно они олицетворяют собой города. Вокруг них строятся глинобитные дома, в них живут ремесленники, обслуживающие монахов, и крестьяне, работающие на монастырских полях.

— А как же негус?

— А негус объезжает монастыри один за другим: собирает дань, узнает, что нового произошло за время его отсутствия. Его сопровождает войско, которое и проедает в пути дань от предыдущего монастыря. Так и живут: ведь если негус своей собственной персоной не будет показываться перед мятежными вассалами, те могут и восстать. Знаете, Полина, как мне приходилось гоняться за Иоанном, он же был как перекати-поле. А Менелик Второй поломал существующую традицию, столицу строит. Это хорошо.

Я с ним согласилась.

Аршинов дороги не знал. Он хотел нанять проводника, но ни один местный житель даже не слышал о таком месте — Аддис-Абеба, и только качали головой. Поэтому мы тронулись на свой страх и риск, полагаясь лишь на слова начальника сотни о том, что сначала надо ехать вдоль отрога хребта Данакиль, пока не доедем до Дэбрэ-Берхан, а там и до резиденции негуса недалеко.

Наша процессия растянулась на несколько десятков аршин. Впереди ехал немногословный осетин, за ним Аршинов с Али, Головнин беседовал с Вохряковым о политике негуса, два казака гарцевали около Агриппины, а ко мне приблизился Нестеров.

— Аполлинария Лазаревна, как ваша ссадина на лбу?

— Спасибо, уже почти ничего не осталось. Струпик вчера отвалился.

— Это хорошо, а то я не хотел бы, чтобы на вашем прекрасном лице были какие-либо шрамы. Не к лицу это вам, — Нестеров улыбнулся.

— Ах, Арсений Михайлович, а вы бонвиван! — я погрозила ему пальцем.

Он нахмурился.

— Я все думаю об этом нападении на вас. И почему-то убежден, что это дело рук тех, кто шел с нами на корабле, а не местных ворюг. У них совсем другие повадки: наброситься стаей, вырвать сумочку, выклянчить деньги. А тут все сделали, чтобы вы их не узнали.

— Да, в ваших словах есть резон, г-н Нестеров, — согласилась я с его доводами. — Хотя не понимаю, к чему вы это говорите? Ведь мы тут, а те, кто шли с нами на корабле, остались в поселении.

— Все ли? — покачал он головой.

— Что вы имеете в виду?

— Ничего, я просто рассуждаю.

— Нет, Арсений Михайлович, вы меня не проведете. Рассказывайте, что вам известно!

— Когда умирал старый монах, я попросил всех выйти. И Агонафер сказал мне, чтобы я во всем подчинялся вам. Так и сказал: «Иди к ней и подчинись. У нее в руках знание. Ее нужно охранять. Иначе падет династия». Потом пробормотал что-то неразборчивое и умер. Аполлинария Лазаревна, о какой династии идет речь? О Романовых? Я, к сожалению, далек от политики.

— Если позволите, я отвечу вам немного позже, а сейчас мне надо кое-что сказать Николаю Ивановичу, — я пришпорила лошадь и поскакала к Аршинову, надеясь, что Нестеров не заметил волнения у меня на лице.

— Николай Иванович, мне надо с вами поговорить, — Аршинов отослал Али и внимательно на меня посмотрел.

— Что случилось, Полина?

— Дело в том, что Нестеров что-то знает о нашем плане, — и я рассказала ему то, что услышала от молодого врача.

Аршинов поцокал языком.

— Получается, что ботанику надо рассказать. Хотя, с другой стороны, как не рассказать, если мы все едем спасать колонию. Насколько мне известно, при дворе Менелика очень сильны антирусские настроения, епископ Теофил воду мутит. Вот и получается, что не рассказать нельзя.

— Всем?

— Сложная задача. Не хотелось бы вмешивать охрану. Да и монаха с крапивным семенем [Крапивное семя — это синоним чиновников, взяточников, крючкотворов, мздоимцев.] тоже. Поэтому сделаем так: до аудиенции у негуса не будем ничего говорить, а там видно будет.

Вернувшись обратно, я увидела, что Нестеров о чем-то оживленно беседует с Головниным. Увидев меня, они прекратили говорить и заулыбались. Такое положение дел мне нравилось все меньше и меньше.

Головнин воскликнул:

— Аполлинария Лазаревна, вы посмотрите, какая красота вокруг! Эх, жаль я тут не один: наша кавалькада всех зверей в округе распугала. А то бы я подстрелил какую-нибудь антилопу. Уж очень хочется полакомиться свежим мясом!

И действительно, красота была неописуемая. Мы скакали по нетронутой пустыне. Слева от нас возвышались вулканические горы, пестрящие потеками свинцового цвета. Редкие изогнутые деревья сгибались под плоскими кронами. Над ними летали крупные птицы, встревоженные нашим появлением. Над головой, в синем небе одиноко парил ястреб, наблюдая за нами. Тишина и покой владели миром. Лишь выбрасываемый из-под копыт песок нарушал гармонию.

* * *

За несколько дней пути мы проехали мимо селения Сардо, состоящего из нескольких глинобитных мазанок, Тандахо, где нас накормили свежей курятиной и неизменной инджерой, потом по единственной дороге пустыни Донакиль свернули в сторону городка Дессие, в котором все дома были круглыми хижинами с крышами из циновок. Там мы переночевали в пустующем доме и наутро, со свежими силами тронулись на юг, в новую Аддис-Абебу.

К Головнину приблизились братья казаки, они пошептались, потом что-то спросили у Автонома, и Лев Платонович торжественно произнес:

— Негоже православному мимо святой церкви проезжать, хоть и монофизиты там. Помолиться требуется перед богоугодным делом вспомоществования истинно верующим. Вот и Автоном приветствует.

Аршинов кивнул:

— Что ж, если так, то вскоре, в часе езды, будут две церкви: Дебре-Сина и Дебре-Берхан, мне в селении сказали. Выберем одну из них и помолимся.

Дорога резко пошла вверх. Из ущелья мы стали подниматься на плато, высотой около полутора тысяч аршин. Резко похолодало.

Дебре-Берхан — это уже город по абиссинским меркам. В нем есть церковь, постоянный рынок, на который свозят товары окрестные жители. Дома обычные — круглые, под коническими соломенными крышами. Здесь, по рассказам Аршинова, жил негус Менелик в доме своего отца Хайле Малакота, до того, как он решил основать столицу под именем Аддис-Абеба.

Пронзительные звуки и барабанную дробь мы услышали издалека, на подступах к городу.

— Что это? — спросила я Али, скакавшего рядом.

— Негарит, — ответил он, и быстро помахал руками.

— Понятно, — кивнула я, хотя ничего не было понятно. Не горит, так не горит.

На нашу процессию даже не обратили внимания. Толпы людей бежали в одном направлении. Мы спешились, так как проехать на лошадях с навьюченными тюками не было никакой возможности.

На главной площади на небольшом возвышении стоял глашатай и два барабанщика. Барабанщики били в барабаны, и я поняла, что имел в виду Али. Негарит — это барабан. А глашатай дудел в длинный рог антилопы. Наконец, они прекратили свою вакханалию, и глашатай принялся кричать высоким гортанным голосом.

Все тут же обратились к Аршинову.

— Что он говорит?

— Подождите, дайте послушать.

Через некоторое время, когда глашатай по третьему разу прокричал одно и то же, а барабанщики вновь заколотили по барабанам, Аршинов повернулся и сказал:

— Что-то мне это все не нравится, господа. Через три дня состоится публичная казнь изменников, которые захотели сбросить с императорского престола законного негуса и посадить на него сына Иоанна VI. Казнь будет в полдень, в Аддис-Абебе, напротив строящегося императорского дворца.

— А сын Иоанна, он где? — спросил Нестеров.

— Среди приговоренных.

— Где тут церковь? — спросил Головнин, а Автоном взял лошадь под узды и резко повернулся к выходу с площади.

Мы прошли мимо поселян, торгующих медом, воском, домашней птицей и яйцами, войлочными одеялами и бурнусами из Менца [Менц — высокогорный овцеводческий район в Эфиопии.].

Церковь Дебре-Берхан мы нашли на самом краю плато, откуда на север простиралась великолепная панорама горного хребта Донакиль.

На пороге церкви, напоминающей своим видом спелый гриб-боровик под круглой шляпкой, стоял монах в черном одеянии и пересчитывал белые кирпичи, завернутые в пальмовые листья.

— Что это?

Всезнающий Аршинов ответил:

— Брикеты соли из соляных копей в пустыне. Они здесь идут как разменная монета. Видите, торговец принес пожертвование деве Марии. Ее тут очень почитают. Называют Мирьям.

Сняв запыленную обувь, мы вошли в церковь. Вдоль периметра круглого здания были уложены цветастые половички, а на квадратных колоннах, поддерживающих крышу, висели иконы.

Меня поразило то, что все они были чернокожими! Иисус, дева Мария, Троица, святой Иоанн Евангелист — все черные, с большими круглыми добрыми глазами. Я поискала глазами свечки, чтобы зажечь — свечек нигде не было.

Автоном упал на колени и принялся истово молиться. Он клал земные поклоны, крестился, и вокруг него не существовало ничего мирского и суетного. Прохор, Григорий и Агриппина прикладывались к иконам, осетин всего лишь раз обмахнул себя крестным знамением и вышел из церкви.

Священник, покончив принимать соль, вошел в церковь. Аршинов поздоровался с ним за руку и заговорил на амхарском, называя того «кес аггафари» [Кес аггафари — священник-казначей].

В глубине, за последней колонной, рядом с алтарем, я увидела необычную картину. Это была не икона, а произведение, стилизованное под иконописную живопись. На переднем плане была нарисована красивая женщина, а сзади нее, в искаженных пропорциях четверо юношей несли на плечах нечто вроде короткого гроба, спрятанного под покрывалом. Голову женщины покрывала диадема из красных точек.

Священник остановился возле меня.

— Шва [Шва — Савская.], — сказала я. Этому слову меня научил Аршинов.

Священник кивнул, показал на голову царицы.

— Кыбур денгай [Кыбур денгай — драгоценные камни.], — произнес он. — Руби [Руби — рубин.].

— Ишь ты, — вдруг подошел к нам Вохряков. — Денег просит. Рублей. И откуда они, души еретические, знают о наших рублях?

Я достала из сумочки несколько рублей и протянула священнику. Он отрицательно покачал головой и отклонил мое подношение. Брикетов соли у меня не было.

Из церкви я вышла немного не в себе. Значит, это не легенда? Значит, это все правда? Хотя картину с рубинами и ковчегом, который несут четыре юноши, тоже могли нарисовать по легенде. Но у священника в глазах была такая вера во все, что нарисовано на картине, что я стала склоняться к мысли: а почему бы и нет? Нашел же Генрих Шлиман 22 года назад Трою на холме Гиссарлык? Об этом много писали в газетах. Почему бы и этой легенде не обернуться былью?

Ко мне приблизился Головнин.

— Аполлинария Лазаревна, красавица вы наша, не хмурьте лобик, вам совсем это не идет. О чем вы задумались?

— А? Что? — я очнулась и посмотрела на охотника. — Так, глупости…

— Будет ли мне позволительно узнать, какая глупость заставила вас нахмуриться? Морщинки останутся.

— Да очень просто, — я решила схитрить. — Вы назвали эфиопов монофизитами, а Вохряков — еретиками. Но они же православные! Ну, черные, но ведь нашей веры?

— Как вам сказать… Эфиопов в своё время забыли позвать на Никейский собор — так с тех пор они и монофизитствуют.

— А что это такое?

— Монофизитство — это… я не большой знаток, лучше у Автонома спросить, но он ликом страшен и рык. Не будем, сами разберемся. Это ересь Евтихия, был такой престарелый архимандрит, которого вызвали на собор и спросили: «Исповедуешь ли ты, что Христос единосущен Отцу по Божеству и единосущен нам по человечеству?», а он взял и ответил вопросом на вопрос: «А где в Писании сказано — два естества?» Если по-простому, то он не признавал Иисуса Христа единосущным нам по человечеству. Его взяли и отлучили, назвав его убеждения ересью. Но до Абиссинии этот приговор не дошел, поэтому они так и остались монофизитами.

— Спасибо, Лев Платонович! Откуда вы это все знаете?

— В молодости хотел в семинарию поступать, вот и остались какие-то крохи в голове.

— А чего не поступили?

— Охоту люблю. А деяния такие несовместимы с духовным саном. Вот я и выбрал охоту.

Глава пятая

Привал в пещере. Рекогносцировка. Решение спасти принца. Вохряков отказывается. Узурпатор Менелик. План Аршинова. Аполлинария хочет участвовать. Казнь. Нападение. Спасение приговоренных. Погоня. Кто принц? Дрова надо прятать в лесу. Русские идут.

Мы поднимались все выше и выше по высокогорной провинции Шоа. Наконец, на горизонте показались первые мазанки Аддис-Абебы.

— Будем искать ночлег, — распорядился Аршинов.

— Тут нет гостиниц? — брезгливо повел носом Вохряков. — Сколько можно ночевать в курятниках?

— Сколько потребуется, милейший Порфирий Григорьевич, — ответил Головнин. — Мы же просителями сюда пришли. И держаться нам надо скромно и незаметно, пока не сделаем рекогносцировку на местности. Агриппина, когда найдем пристанище, займись, голубушка, обедом, есть охота!

Место для ночлега мы нашли не в курятнике, а в пещере в небольшой расщелине справа от дороги на Аддис-Абебу. Казаки и Сапаров распрягли лошадей, расстелили кошмы на сухом земляном полу. Нестеров достал купленные на рынке в Дебре-Берхане дрова — здесь они большая редкость. Агриппина принялась за кашу, а Аршинов сказал:

— Вы тут устраивайтесь, а нам с Али надо в город, разведать обстановку.

Они вернулись через три часа. У Аршинова лицо и кисти рук были вымазаны ваксой. Он привез с собой восемь бурнусов и странных мохнатых шапок, украшенных по краю витой вышивкой.

— Что это? — спросила я.

— Национальные одежды дервишей, врагов Менелика Второго.

— Вы что-то замыслили, Николай Иванович?

— Да, Полина. Одну небольшую операцию. Господа! Подойдите все сюда! Григорий, Прохор, Георгий, вы тоже!

Мы все подошли и сели на кошму в центре пещеры. Агриппина принесла две миски перловой каши, но Аршинов сделал нетерпеливый жест рукой, и она отошла.

— Диспозиция следующая. Сегодня на закате состоится казнь Малькамо, младшего сына Иоанна Шестого, и двух его товарищей, которые подняли бунт против Менелика Второго с целью захвата власти. Малькамо надо освободить. И мы это сделаем.

— Как? — вскричал Порфирий Григорьевич. — Это бунт! Сопротивление властям! Я, как уполномоченный правительством его Императорского Величества, категорически против этой затеи, а так же своего в ней участия!

— Ну что ж, вольному воля. Поедем без вас. Кто еще не согласен?

— Хотелось бы узнать, зачем нам это делать? — Нестеров снял очки в круглой железной оправе и принялся их протирать. — Не вмешиваемся ли мы в частное, внутреннее дело суверенного государства?

— Нет! — отрубил Аршинов. — Менелик узурпировал власть, ведь когда Иоанна смертельно ранили в сражении при Метемне, власть должна была перейти к его старшему сыну, Расу-Ареа Салазье. Но он был тоже убит в этом же сражении. Перед смертью Иоанн успел назначить своим преемником своего племянника Мангашиа до тех пор, пока из Франции не вернется младший сын Малькамо. И пока осуществлялась передача власти, решали, какими правами будет наделен временный властитель Мангашиа, Менелик просто взял и объявил себя негусом. Смелость города берет! Уставшие от смуты и безвластия абиссинцы охотно пошли ему навстречу, потому что на его стороне была сила и самоназвание — его зовут так же, как и соломонова сына, которого народ чтит.

— А для чего нам нужно спасение царского сына? — спросил Головнин.

— Для выживания колонии!

— Не понимаю, поясните ваши слова, г-н Аршинов.

Аршинов начал ab ovo [Ab ovo (лат. — с яйца), с самого начала.]. Он рассказал о царице Савской и Соломоне, о рождении Менелика Первого, о краже ковчега и рубинов. Потом объяснил, что при Иоанне рубины пропали, и тот очень волновался — ему нужно было, чтобы его сын короновался законно, как все цари династии Соломонидов. Но внезапная смерть оборвала его планы. Малькамо в это время находился в закрытой школе во Франции, и когда вернулся в Абиссинию, делать было нечего: власть захватил Менелик с помощью своих воинов.

Мы слушали как зачарованные — Николай Иванович обладал несомненным даром рассказчика. А он воодушевлялся все более:

— Многие верные покойному негусу соратники не захотели смириться с властью узурпатора. Потому что они считали: только потомок Соломона и царицы Савской, которую сами абиссинцы называли Шва, Македа, Азэб, может стать царем царей, избранником Бога, а именно Негусом негестом.

Менелик Второй, а на самом деле Сахлэ-Марьям, правитель области Шоа, мечтал о власти давно. Как губернатор, он не получал жалованья и военной помощи от императора, а содержал собственную армию, что, как вы понимаете, было слишком накладно: жалование, фураж, обмундирование. Кроме того, Сахлэ-Марьям казнил и миловал в своей провинции, и ежегодно отправлял к царскому двору часть собранных налогов.

Но ему мало было губернаторской должности. Он хотел стать царем. Он очень умный, образованный и хитрый человек. Языки знает.

И это ему удалось. Для того, чтобы убрать из памяти подданных, что он ненастоящий царь, Сахлэ-Марьям подписал контракт с итальянцами на поставку в Шоа двух тысяч винтовок «Ремингтон». Этими винтовками он вооружил своих амхарских и тиграйских воинов и захватил власть.

Итальянцы почувствовали себя при нем привольно, так как именно они помогли ему прийти к власти. Поэтому так нагло и вели себя с нами моряки с канонерки.

Менелик колеблется. Ему нужны макаронники, и поэтому он против России. Вот почему нам и нужен сын законного негуса Иоанна. Спасая Малькамо, мы спасаем российскую колонию, и помогаем нашей родине.

Все молчали, осмысливая услышанное. А я восхищалась тем, что Аршинов ни слова не сказал о пергаменте Фасиля Агонафера. Хоть нас было и мало, но лишние уши никому не нужны.

— Неужели нельзя договориться с Менеликом? — спросил Вохряков. — Вы как хотите, господа, но у меня нет полномочий на такие авантюры. Я послан с четким и недвусмысленным поручением: подготовить почву для российской делегации на самом выском уровне, и считаю, что ваша бессмысленная затея только нанесет урон престижу Российской империи.

— А о людях вы подумали, Порфирий Григорьевич? — спросил его Нестеров. — Они там, под пушками итальянских канонерок. Женщины и дети. А мы будем дожидаться российской делегации? Да скорее рак на горе свистнет!

— А как вы себе представляете операцию по спасению принца, г-н Аршинов? — спросил Головнин, попыхивая трубкой. — Ведь «Ремингтоны» — не игрушки. Они стреляют.

— Мы с Али все высмотрели. Казнить осужденных будут на главной площади. Там уже стоят три виселицы. Вокруг оцепление. Но позади виселиц площадь переходит в узкую улочку, на которой будет стоять четверо-пятеро солдат, не больше. План такой: сначала Али пойдет один. Он не вызовет подозрения. Мы же отправимся на рынок, и будем рассматривать лошадей. Только лошадники не пойдут на казнь — им некуда будет поставить свой товар. А когда забьют барабаны и выведут осужденных, Али подаст сигнал — свистнет, как я его научил. Мы вскочим на лошадей и рысью помчимся, сметая пешую охрану. Схватим заключенных, и будет таковы.

— А винтовки? — спросил Нестеров. — Охрана же стрелять будет.

— Вся операция займет не более нескольких секунд, они даже вскинуть винтовки не успеют, если мы, конечно, не замешкаемся.

— Я против! Я — категорически против! — тонким фальцетом завопил Вохряков. — Именем Его Императорского Величества…

— Заткнитесь, Вохряков, дайте слово сказать, — Головнин даже не вытащил трубки изо рта. — Николай Иванович, я лично согласен. Но вам надо опросить всех.

— Конечно! Ваше слово, господа.

— Я поеду, — кивнул Нестеров.

Братья-казаки и осетин тоже подтвердили свое участие.

— Очень хорошо, — сказал Аршинов, — вот вы и схватите по осужденному и посадите к себе на лошадь. А мы будем вас прикрывать. Лев Платонович, у нас достаточно оружия?

— Хватит, — кивнул тот.

— Я тоже с вами! — воскликнула я.

Все удивленно посмотрели на меня, а Агриппина даже охнула и перекрестилась.

— Полина, да вы что! Куда вам с нами?

— Как куда? Вместо этого, — я так глянула на Вохрякова, что он сжался весь и опустил голову.

— Не пущу! — отрубил Аршинов.

— Ах, так? — в запальчивости крикнула я. — Как все тяготы пути выдерживать — так я могу. Как помочь в чем-то — тут же Полину зовете. А я, между прочим, не хуже вашего в седле сижу. И по-мужски! Не возьмете меня, не будем вам больше от меня пользы! Так и знайте.

Головнин снова невозмутимо пыхнул трубкой.

— Главное, чтобы ваксы хватило — арапа из вас сделать.

— Так, значит, согласны? — я не поверила своим ушам.

— А что? Я за то, чтобы взять Аполлинарию Лазаревну с собой. По крайней мере, под присмотром будет. Что скажете, Николай Иванович?

Вместо ответа он повернулся к Агриппине, и громко произнес:

— Ты, любезная, будешь вот этого стеречь, — он показал на Вохрякова. — Чтоб не удрал никуда. Тебе его поручаю, больше некому. А мы скоро вернемся. Господа, давайте одеваться. И ваксы, ваксы не жалейте!

* * *

Солнце еще стояло высоко, когда мы выехали на дорогу, ведущую к Аддис-Абебе. Все в тяжелых халатах дервишей, мохнатых шапках, надвинутых на самые уши. Особенно нелепо сидел халат на монахе Автономе — его широкие плечи, казалось, вот-вот разорвут ветхую одежонку. Головнин дал каждому по пистолету и приказал спрятать за пояс. Мне было непривычно — пистолет бился о живот, и я боялась, что он выстрелит. А еще было жарко, и только ветер обвевал раздраженное от ваксы лицо.

Дорога обезлюдела. Либо все с утра ушли в город, либо сидели в своих хижинах и не высовывали носа наружу. Аршинов перевел лошадь с рыси на галоп, все последовали его примеру.

Как и ожидалось, на рынке народ остался только около лошадей. Да и то это были мальчишки, стерегущие товар. Взрослых не наблюдалось.

Али пошептался с Аршиновым, соскочил с лошади и убежал в сторону главной площади. Он придерживал на бегу шапку, хотя ему прятаться не надо было, его же не намазали ваксой.

Мальчишки смотрели на нас и шушукались. Наконец, осмелели и подошли поближе. Аршинов рыкнул на них, и они стремглав бросились обратно.

Ко мне приблизился Головнин.

— Ух, как курить охота! Спасу нет! — прошептал он мне.

— Потерпите, Лев Платонович, не ровен час, выдадите всех.

— Да я-то что? Нестерову еще хуже, чем мне, он же без очков.

И вот где-то далеко зазвучали барабаны. Она все усиливалась, нарастала и тревожила душу пугающей дробью.

— Готовсь! — приказал Аршинов.

Вдруг раздались два длинных пронзительных свистка. Аршинов пришпорил коня и понесся вперед. Мы за ним. В арьергарде следовали Автоном, братья-казаки и осетин Сапаров.

Увидев нас, отскочили в сторону воины из первого ряда заграждений, стоявшие на входе на площадь. Они были вооружены только копьями.

На площади тем временем все было готово к казни. Я впервые видела так близко от себя три помоста с болтающимися петлями. Трое с завязанными руками стояли напротив пышного балдахина, под которым сидели важные особы, вокруг осужденных стояли рослые воины в львиных шкурах на плечах.

Аршинов направил коня на цепь солдат, те в панике бросились прочь от смерти, несущейся на них. Некоторые пытались вскинуть ружья, но Головнин меткими выстрелами уложил их на месте.