Бесплатный фрагмент - Дао Вероники

Обращение к читателю

Признáюсь: я не хотел писать эту книгу. Слишком сложное это дело — оставаться искренним и не допустить ни слова лжи, когда речь заходит о пределах нашей реальности. Слишком велико искушение домыслить, исказить или переврать, а кое о чём и вовсе побояться сообщить, потому что там, за пределами, начинается алхимия, а она невыносима для нашего сознания. Но я был связан обещанием записать всё, что произошло, и именно так, как произошло, так что никакого выбора у меня не оставалось. Я обещал это Веронике в тот день, когда наши пути разошлись.

Поэтому я сразу раскрою все карты, рискуя разочаровать читателя.

Эта книга — история об алхимическом мифе, который становится реальностью только тогда, когда сама реальность становится частью мифа. Как и любой алхимический текст, она написана языком образов, в котором не существует лжи, а есть только слова истины и пустота между ними. Поэтому здесь, уважаемый читатель, всё чистая правда: каждое слово, каждое событие и каждый эпизод, даже несмотря на то, что повествование порой оказывается подобно лисице, запутывающей собственный след.

Но чтобы выследить лисицу, нужно самому стать лисицей. В привычном нам мире причин и следствий невозможно верить всерьёз, что ветер может быть синим, а тело — становиться светом звёзд, но таков язык образов, и именно потому, что такова реальность алхимии. Истина тут оборачивается ложью, а ложь становится истиной, и лишь пустота между словами ­остаётся неизменной. Поэтому всё в этой книге — несомненная выдумка, ведь лисица с самого начала запутала свой след и спрятала все смыслы в пустоте.

Наивный примет рассказанную здесь историю за чистую монету — и будет прав. Скептик увидит лишь литературный вымысел, и также будет прав. Циник поставит автору диагноз — и тоже окажется прав! И тем не менее, все трое ошибутся, не будучи способными распутать лисий след. Не ошибётся только лишь тот читатель, который умеет верить не веря. Он чувствует границы своей обусловленности и знает, что так просто за них не выйти, и потому способен воспринимать слова не умом, но сердцем. Он умеет слушать пустоту, и у него есть шанс уловить в этой истории эхо знания, которое, возможно, перевернёт всю его дальнейшую жизнь.

§0. Сиам побеждённый

Вечерним вьюнком

Я в плен захвачен… Недвижно

Стою в забытьи.

— Мацуо Басё.

Вероника ворвалась в мою жизнь совершенно неожиданно. Произошло это в Пномпене, столице далёкой Камбоджи. Мы встретились тёплым январским вечером на набережной Сисоват, где рано или поздно оказывается каждый бродяга, ступивший на кхмерскую землю. К моменту нашего знакомства Вероника уже год странствовала по Юго-Восточной Азии, перебиралась из города в город, но нигде подолгу не задерживалась. Типичная одиночка, она избегала дружелюбных бэкпэкерских компаний, но не была похожа и на тех занятых духовными поисками личностей, что ищут посвящения в эзотерические тайны Востока. Она была сама по себе и шла своим собственным путём, едва ли похожим на пути людей, стремящихся что-то получить от мира.

На момент нашего знакомства Веронике было тридцать шесть лет, хотя не выглядела она даже на тридцать. Совсем маленькая — она едва доходила мне до плеча, скорее хрупкая, чем худощавая, с выразительными тёмно-зелёными глазами и очень противоречивым нравом. Вероника обладала редким умом и умела быть хитрой до коварства, удивительным образом оставаясь при этом неизменно искренней. Умиротворённая и спокойная, она временами вдруг взрывалась вспышками чувств, проживала их до самого дна и тут же снова становилась безмятежной.

Вероника не казалась ни счастливой, ни несчастной — она как будто обитала в параллельной человеческому счастью реальности. Каждый её взгляд, движение и слово источали жизнь, но при общении с ней невозможно было отделаться от ощущения, что на самом деле она живёт в запредельной пустоте и одиночестве.

— То огонь, то лёд, то пушинка, то скала… Где ты настоящая? — спросил я её однажды.

— Я — всё, — коротко ответила она, бросив на меня свой особенный взгляд, в котором действительно читалось это «всё».

Четыре месяца, проведённые с Вероникой в путешествии по Камбодже, превратились в целую отдельную жизнь. Мы были словно одной породы, и это объясняло многое. Чаще мы молчали, чем говорили, а когда говорили, то важнее были не слова, а паузы тишины, через которые между нами выстраивались невидимые мосты. Мы проникали в сны друг друга и вспоминали прошлое друг друга. Порой мне казалось, что мы исполняем никому не ведомый танец среди призрачных теней древних, заброшенных святилищ, под тихую музыку, которая значительно старше человеческого рода. Мы стояли спиной к спине, когда танцевали, потому что танцевали мы в зазеркалье. Таков был путь, по которому шла Вероника, и на который было суждено ступить и мне. Она называла его путём зова, а иногда — путём нерождённых.

Вероника обладала знанием, но знание это было глубоко архаичным, не похожим ни на что из того, что было известно мне. Время от времени я пытался обнаружить в её воззрениях что-то общее то с шаманизмом, то с мистикой и эзотерикой, то с чем-то ещё, но она неизменно смеялась над моими попытками и искренне не понимала, зачем мне это надо. Она утверждала, что каждый из нас обладает непосредственным знанием себя Настоящего, и это знание можно лишь вспомнить в себе. Она называла это алхимией и говорила, что ей просто ­нравится это слово.

Ещё она говорила, что такого рода знание не ­передаётся через слова, потому что обитает за пределами ума. Это знание нельзя услышать, пока оно заколдовано и спит, но если его расколдовать, оно пробуждается и возвращает человека к себе — Настоящему.

Её слова я долго не воспринимал всерьёз, но это не значило ровным счётом ничего. Те практики, которым Вероника с поистине лисьей хитростью обучала меня, самым сокрушительным образом влияли на всю мою реальность. Они не только разрушали привычную мне картину мира, но и непредсказуемо меняли саму мою жизнь. Происходило это незаметно, исподтишка, и когда я вдруг понял, что всё зашло уже слишком далеко, то потребовал, чтобы Вероника ясно и без любимых ею околич­ностей объяснила мне суть учения, в которое меня втянула.

Она долго смеялась, словно я попросил её о чём-то совершенно нелепом, а потом сказала:

— Никакого учения на самом деле нет, просто тебя поймал путь зова. Всё, что я могу тебе сказать — это то, что путь зова есть наша первопричина, основа каждого из нас. Он существует до нашего рождения и продолжается после смерти. Путь зова ведёт нас к себе Настоящим, и он не имеет ни конца, ни цели. А ­называется он так потому, что мы идём в направлении к себе Настоящим, следуя зову в своём сердце.

— Ты имеешь в виду интуицию или внутреннее чутьё? — уточнил я.

— Нет, — покачала головой Вероника. — Я ведь уже говорила тебе, что всё внутреннее в нас — это иллюзия, а полагаясь на иллюзию, мы теряем путь. А всё внешнее — всего лишь сновидение внутренней иллюзии, и полагаться на него было бы вдвойне глупо.

— И как же быть? — я недоумённо приподнял брови.

— Обнаружить в себе состояние, в котором сердце слышит зов. Зов сердца обитает за пределами внешнего и внутреннего, у него своя, отдельная реальность, и это реальность парадоксов. Хочешь пример?

Я с любопытством посмотрел на неё.

— Ты не услышишь зов, пока не вознамеришься его услышать, — улыбнулась Вероника. — Но также ты не услышишь зов, пока намереваешься его услышать.

Я потряс головой, словно пытаясь вытряхнуть из ума это противоречие, от которого почему-то повеяло тоской полярной ночи. Вероника сказала:

— В таких головоломках и скрыта суть пути. Когда ты найдёшь свой собственный ответ на эту загадку, ты начнёшь слышать зов и обнаружишь путь к себе Настоящему.

Тогда я не понял ровным счётом ничего и даже разозлился на Веронику, решив, что она продолжает морочить мне голову. Только через год с лишним я осознал, что на самом деле она давала мне ключ от потайного хода, ведущего за пределы всего, что я знал о мире.

Начав писать эту книгу, первое, что я вспомнил и пережил заново — это момент, когда мы расстались. Был тёплый майский вечер. Мы сидели на берегу реки Сием Рип, солнце уже клонилось к закату, а передо мной маячило совершенно неопределённое будущее. Неопределённое потому, что я разучился жить так, как умел всегда, но ещё не научился жить по-новому. Вероника сказала тогда:

— Ты — единственный из людей, кто узнал моё истинное имя. Скоро ты забудешь всё, что с тобой произошло, но заново вспомнишь где-то через год. У меня к тебе просьба: пообещай, что когда это произойдёт, ты запишешь всю нашу историю, иск­ренне и ничего не утаивая. Не спрашивай, пожалуйста, зачем — просто сделай это.

Я пообещал.

Мы долго молчали, глядя на мутную воду реки, и я всё ждал, что вот-вот проснусь, подивлюсь причудливости сновидения, может быть, даже попытаюсь его понять, и вскоре забуду, как и любой другой сон. ­Вероника почувствовала моё настроение и слегка толкнулась локтем: «Не грусти». Я попытался улыбнуться. Не получилось. Оба мы знали, что наше время подходит к концу, и говорить об этом не было никакого смысла.

— Сием Рип означает Сиам побеждённый, — наконец нарушила она тишину.

— Кем побеждённый?

— Кхмерами, очевидно. Но я не о том. Чтобы обрести себя Настоящего, нужно оказаться побеждённым.

Я вдруг почувствовал, что сильно устал. Нахлынула печаль, такая пронзительная, что все мысли исчезли, и я ясно ощутил едва слышную мелодию где-то глубоко внутри себя. Мы встали, поцеловались и крепко обняли друг друга. Я помню, как Веро­ника плавно, словно в замедленной съёмке, перешла мост, помахала мне рукой и скрылась за поворотом. Как мне тогда казалось — навсегда.

А потом я начал стремительно забывать. Память словно что-то стирало ластиком, но я этого даже не замечал. Уехав из Камбоджи, я вернулся домой в тихий прибалтийский Вильнюс и погрузился в бесконечный круговорот осёдлой жизни. Я много работал, много общался, был увлечён внезапно появившейся новой влюблённостью, — в общем, эмоций и впечатлений хватало, и камбоджийская история быстро заняла рядовое место среди прочих событий моего прошлого. Саму Веронику я уже почти не вспоминал.

Но её предсказание сбылось.

Ровно через год после того, как наши пути разошлись, я узнал, что же на самом деле происходило тогда между нами, и кем Вероника была в действительности. И это разрушило всю мою вот-вот наладившуюся жизнь.

В тот злополучный день я вернулся домой после недолгой поездки в Москву. Поездка оказалась неудачной, так что я пребывал в весьма мрачном расположении духа. Зайдя в квартиру, я бросил вещи и проследовал на кухню, собираясь сварить кофе — хотелось поскорее прийти в себя с дороги. Пока я возился с туркой, за окном послышался какой-то шум. Я обернулся. Там, уцепившись когтями за откос, сидела большая чёрная ворона и смотрела на меня круглым наглым глазом. Я зачем-то состроил ей рожу. В ответ птица раскрыла клюв, издала отвратительный звук и, взмахнув крыльями, исчезла.

По коже неприятной волной прокатилось ощущение, будто ворона принесла с собой зловонную слизь и выплеснула её прямо мне в душу. «Прошлое чудовищно реально» — запульсировала в голове тревожная мысль. Стало муторно и холодно, и настроение испортилось окончательно. Тогда я решил полежать в горячей воде и что-нибудь почитать. Залез в ванну, отхлебнул кофе, закрыл глаза, и…

…прямо на меня, пристально, бездонным взглядом, в котором не было ничего человеческого, смотрела Вероника. Её образ был настолько реалистичным, что я мог разглядеть каждую веснушку на её загорелом лице. В ушах пронзительно заныло, я открыл глаза и замотал головой. Видение исчезло, хотя чувство, что Вероника присутствует прямо около меня, продолжало усиливаться с каждой секундой.

Мне стало не по себе, но любопытство взяло верх. Я снова закрыл глаза, уже сознательно намереваясь увидеть Веронику, но вместо неё вдруг возник яростный смерч, ворвался в моё сознание, подхватил его и вышвырнул прочь, — куда-то далеко за пределы того, что я всегда считал самим собой.

Когда я прожил одновременно словно десяток жизней от рождения до последнего вздоха, то наконец очнулся. Вода уже давно остыла. Меня пробирала крупная дрожь, но я не решался пошевелиться и лежал, уставившись бессмысленным взглядом в плитку над ванной. Больше всего сейчас я боялся дать оценку тому, что произошло, потому что любое другое слово, кроме леденящего душу «шизофрения», казалось жалкой попыткой спрятаться от истины.

Только что я вспомнил и заново пережил каждое мгновение, проведённое с Вероникой в той почти забытой уже поездке. Это было до предела сконцентрированное переживание на всех уровнях моего существа; я вспомнил каждый разговор, каждое чувство, каждое прикосновение, и весь этот шквал информации обернулся столетиями для моего восприятия. Однако по-настоящему пугающим был не сам факт столь многослойного погружения в прошлое; наиболее невыносимым оказалось то, что огромный пласт из пережитых заново событий был попросту стёрт из моей памяти. Я забыл большинство из того, что мы с Вероникой делали вместе, и эти чудовищные ­провалы в памяти были залатаны столь искусно, что ни разу за целый год не обеспокоили меня своим наличием.

Это напоминало запрограммированную для определённых целей амнезию, и теперь я хорошо понимал эти цели. Знание, которое вырвалось из чёрных дыр моей памяти, несло такую угрозу для моего рассудка, что он ещё год назад заключил это знание в герметичную бутыль и похоронил где-то глубоко-глубоко, — так, чтобы о нём забыли не только ум, но даже чувства и тело. Однако теперь джинн был выпущен. То, что являлось моим «я», начало разваливаться на куски.

Я вспомнил, что однажды Вероника предупреждала меня об этом.

— Память, — сказала она тогда, — это бездонный колодец, где водятся чудовища, способные убить одним взмахом хвоста. Человек забывает всё, что увидел на границе своей человечности. Иначе невозможно; иначе чудовища пожирают то, что человек так старательно охраняет и считает самим собой.

— Что это такое, граница человечности? — недоумённо спросил я.

— Место, где заканчивается человеческая идентичность. Дальше начинается сумеречная зона, и тот, кто попадает сюда, больше не воспринимает себя человеком. Чаще всего к этой границе мы подходим во снах, которые снятся изнутри других снов и которые потом полностью стираются из памяти. Но такие, как ты и я, стоят у этой границы постоянно, даже когда бодрствуют, и мы должны быть готовы в любой момент встретиться с безумием.

Я непроизвольно вздрогнул и воскликнул:

— Но почему?

— Мы сунули нос за границы, а всякий, однажды побывавший в сумеречной зоне, даёт обет вечного поиска, — пояснила Вероника. — Отныне нам остаётся только одно: снова и снова нырять в колодец своей памяти, чтобы встречать всё новых чудовищ. Дальше и дальше погружаться в эту сумеречную зону, не оставляя попыток достигнуть самого дна и зная, что достичь его невозможно.

От её слов по спине пробежал озноб, и я тихо спросил:

— Поиск чего, Ника? И что потом, когда оно найдено?

И тогда она вдруг больно ущипнула меня за плечо и, зловеще сверкнув глазами, прошипела:

— Никогда не задавайся этими вопросами! То, что мы ищем, нельзя найти, пока о нём остаётся хоть малейшее представление. Никакого «что» и никакого «потом» нет. Мы ныряем в глубины памяти, они разрушают и возрождают нас заново, мы ныряем ещё глубже, и так продолжается всю жизнь. Поначалу это больно, но когда боль теряет смысл, она исчезает. Тебе ещё предстоит через это пройти, и, честно говоря, я тебе не завидую. Единственное, что я могу пожелать тебе — постараться не сойти с ума, когда всё это начнётся.

Теперь её слова подтверждались.

Следующие три недели я провалялся дома с высокой температурой, в лихорадочном полубреду, едва выныривая на поверхность. Врач диагностировал какой-то нетипичный грипп, назначил кучу лекарств, ни одно из которых не помогло. Я неконтролируемо погружался в прошлое, которое вырывалось из глубин моей — и моей ли? — памяти, переживал его снова и снова, всё сильнее запутывался в паутине снов, которые яркими вспышками врывались в моё сознание и обжигали его изнутри. Я плутал по своим снам из детства, по чьим-то чужим снам, по своим и чужим воспоминаниям, многократно испытывая ощущение дежавю и желая только одного: чтобы всё это наконец прекратилось.

Вероника стала постоянной гостьей в моих кошмарных сновидениях. Всё чаще она являлась мне оборотнем, живущим во множестве миров одновременно и тянущим меня в пучину безумия, всё глубже и глубже, — туда, откуда уже не было пути назад. В одном из своих бесконечных кошмаров я увидел, что там, в Камбодже, Вероника необратимо изменила мою судьбу. Она заложила в меня нечто, что проникло на самое дно моего существа, затаилось и окуклилось, а теперь вылупилось и пожирало всё вокруг. Я сопротивлялся изо всех сил, но это лишь усугубляло моё состояние.

— Когда ты возненавидишь меня, сделай это безупречно, — сказала Вероника ещё в начале нашего путешествия.

Я тогда искренне возмутился:

— Ника, я никогда не стану тебя ненавидеть, ты мне слишком дорога!

— Станешь. И ты напрасно так отвергаешь ненависть, ведь чистая ненависть так же прекрасна, как и чистая любовь.

Она произнесла эти слова так уверенно, словно точно знала не только то, что это неотвратимо, но даже то, когда именно это произойдёт. В её улыбке читалась лёгкая грусть.

— Но зачем? — продолжал не понимать я.

— Чтобы я смогла найти тебя. Понимаешь, неважно, какой инструмент издаст нужный звук, важен только сам звук. Ты будешь звать меня через ненависть, я услышу и приду.

И вот теперь, когда я понял, что больше не могу бороться с подступающим безумием, и виной этому — Вероника, я испытал отчаяние и бешенство. Как зверь, загнанный в угол, я собрался в последнем прыжке и обрушил на неё поток неистовой ненависти. Я возненавидел её всем своим существом, но, странное дело, — это было кристально чистое чувство, без обиды, уязвлённости и жажды мести. Вероника обернулась моим врагом, и моя ненависть бросала вызов ей как врагу. И когда в бесконечной глубине этой звенящей ненависти я услышал неземную мелодию, то мгновенно узнал её. Это был зов.

Время внутри меня остановилось. Вероника пришла.

Она стояла за моей спиной, и я ощутил её дыхание — ровно между лопаток. А потом где-то в сердце я услышал её голос: «Следуй зову и не оборачивайся». Её ладони лежали у меня на висках, она медленно поворачивала мою голову, а перед моим взором проносилась вся прошедшая жизнь. Когда я увидел гигантский водоворот, куда уводила мелодия зова, то понял, что это конец. Вероника продолжала держать мою голову, помогая принять решение. Я задержал дыхание и… шагнул в водоворот.

Меня не стало.

В пустоте небытия не было ни памяти, ни мыслей, ни ощущений, — ничего, кроме покоя вечного мрака. От меня осталась лишь бесконечно малая точка, лишённая всего.

Через миллиарды лет где-то далеко прошелестело эхо: «Расскажи мне ту самую сказку…». Бесконечно малая точка дрогнула и замерла, не решаясь поверить в собственное существование. И тогда та самая сказка развернулась в предвременье гигантской мерцающей паутиной…

…когда Девочка заболевала, приходила Лисица с лукошком княженики. Девочка ела ягоду и засыпала. Лисица пела песни, и Девочке снились лисьи сны.

Девять тысяч лет спала Девочка, а потом умирала. Тогда приходила Многоножка и забирала её сны.

«Под горами, под лесами, под оврагами лесными, глубже в землю, духам воля» — бормотала Многоножка и несла сны Шаманке.

Шаманка ждала полной Луны и набирала целое лукошко княженики.

«Отнеси Девочке» — говорила она и протягивала лукошко Лисице.

Лисица отправлялась в путь, и девять тысяч лет назад отдавала лукошко Девочке.

Девочка ела княженику и засыпала. ­Лисица пела песни, и ­Девочке снились лисьи сны…

Эта сказка была истинным именем Вероники. Оно ­окутало собой бесконечно малую точку, и это было первым прикосновением. Точка осознала себя существующей. Она сама стала мерцающей паутиной, своим чистым истинным именем, и между ним и именем Вероники не было ни границы, ни разницы — они были одним целым.

После второго прикосновения сквозь паутину истинного имени пролетел чуждый, пришедший извне ветер. Он посеял неотвратимость, и это был план судьбы. И тогда точка осознала себя отделённой. У неё появилась своя судьба.

Третье прикосновение произошло в нескольких реальностях сразу. Невыразимое тепло разлилось повсюду оранжевым светом, и точку окружило коконом её собственного «я». Это было моё «я», осознавшее себя живым и запертым в самом себе.

Через мгновение я видел, где прямо сейчас находилась Вероника: она лежала возле огромной скалы, высоко-высоко в горах, пребывая в глубочайшем трансе. Моя ненависть проложила следы, по которым она нашла меня, провела сквозь умирание и воплотила заново. Я знал, что Вероника не раздумывая отправилась в путь, когда услышала меня, хотя прекрасно понимала, что могла никогда больше не вернуться обратно. Чувствуя огромную благодарность, я прикоснулся к её губам и осознал себя человеком.

Моё перерождение завершилось.

Открыв глаза, я окинул взглядом свою комнату и едва слышно рассмеялся.

— Сиам побеждённый, ты говорила? — прошептал я в пустоту, и тут же ощутил между лопатками одобряющий укус Вероникиного внимания.

После этого я спал почти сутки, а проснувшись, ­обнаружил, что от болезни не осталось ни следа, — впрочем, как и от всего того, что когда-то я полагал самим собой. Моя реальность стала другой, но я не испытывал по этому поводу ни страха, ни сожалений, ни радости. Я оставался бесконечно малой точкой, помнящей состояние «до-я», и поэтому был мёртвым. Но одновременно я чувствовал себя невероятно живым и наполненным неведомым мне ранее многомерным смыслом. Наверное, я сошёл с ума, но это больше не имело никакого значения. Воспоминания, столь яростно разрушавшие мой разум в последние дни, обернулись бесценным сокровищем, ведь благодаря им я снова услышал зов и обрёл свой путь. Всё остальное было абсолютно неважно.

Паззл сложился. Теперь я знал, что произошло там, в далё­кой Камбодже. Вероника непостижимым образом ­вложила в меня карту особого пути, — пути нерождённых, и у меня не оставалось никакого иного выбора, кроме как последовать ему до конца, через отречение от всего того, что я считал и когда-либо снова буду считать своим собственным «я».

Теперь мне нужно было выполнить данное Веронике обещание и изложить всю нашу удивительную историю на бумаге. Это оказалось непростой задачей, поскольку то, что исходило от Вероники, не опиралось на привычную мне логику. Её знание было ­непоследовательным, хаотичным, иногда напоминало обрывки снов, но при этом парадоксальным образом содержало в себе ­гармонию целостности. Это знание обладало логикой сновидения. Оно проявлялось по спирали: с каждым новым витком оно уводило всё дальше от себя известного, но тем самым приближало всё ближе к себе — Настоящему.

Сложности добавляло и то, что Вероника, разъясняя свои представления и практики, старалась избегать общепринятых названий. «Переживание важнее понимания, поэтому не давай имён тому, что тебе непонятно. Жди, пока имена сами прорастут изнутри тебя. Не позволяй готовым названиям заморочить тебе голову, иначе попадёшь в ловушку чужого описания мира и перестанешь слышать своё сердце» — так говорила она.

§1. Знаки в ржавой бочке

Я встретил гонца на пути.

Весенний ветер, играя,

Раскрытым письмом шелестит.

— Кито Такаи.

— Ты должен вспомнить, зачем ты здесь, — потребовала Вероника. Она выразительно смотрела на меня тёмно-зелёными глазами, которые жили словно своей собственной, отдельной жизнью. Ещё вчера, как только мы познакомились, я заметил, какие странные у неё глаза, — казалось, что за ними прячется кто-то ещё, и сама Вероника вовсе не человек, а химера, хотя и весьма симпатичной наружности.

Но вот к характеру моей новой знакомой слово «симпатичный» относилось едва ли. С самого утра её настроение явно не задалось. Пока мы ждали автобус на полупустой улочке в центре Пномпеня, она сидела возле наших рюкзаков, угрюмо смотрела в одну точку и на все вопросы отвечала невпопад. Казалось, её что-то гнетёт, и я старался лишний раз не приставать к ней с разговорами. Но как только мы погрузились в автобус, Вероника оживилась и насела на меня, требуя сообщить ей, для чего я прибыл в Камбоджу. Моё честное «не знаю» её совершенно не устроило, так же, как и «поездить по стране», «сменить обстановку» и «встретить тебя». Она настаивала, чтобы я вспомнил, а я не понимал, что тут можно вспомнить в принципе.

— Хватит, а? — я наконец не выдержал. — Говорю же — не знаю. Предлагаю считать, что я приехал из-за предчувствия.

— Какого предчувствия? — прищурилась Вероника.

— Ну что надо ехать и встретить тебя, — я протянул ей печенье, но она помотала головой и с упрёком сказала:

— Зачем врёшь? Перебери в памяти недавние события и вспомни. Пожалуйста. Мне это важно.

— Ладно, — проворчал я, глядя на её растрёпанные до плеч волосы. В лучах утреннего солнца они переставали быть каштановыми и приобретали лёгкий оттенок киновари.

— Ника, а тебе никто не говорил, что у тебя волосы цвета киновари?

Она впервые за утро улыбнулась и толкнула меня в бок.

— Вспоминай. Мне действительно нужен ответ.

Я откинулся на сиденье, закрыл глаза и принялся вспоминать вчерашнее утро.

•••

Вчера утром я был ещё во Вьетнаме. Уже второй день наш катер шёл по Меконгу — Реке Девяти Драконов, как почтительно называли его сами живущие здесь вьетнамцы. Меконг впечатлял. Я сидел на корме, сощурив глаза от ветра и солнца, и всматривался в открывающиеся с воды виды. Вдоль берега, среди зарослей тропического леса, теснились обшарпанные лачуги на высоких сваях, а возле них протекала будничная рыбацкая жизнь. Вот старик в конической шляпе чинит лодку. Рядом что-то моет в реке миниатюрная вьетнамка, время от времени поглядывая за возящимися на берегу детьми. Худой вьетнамец, похоже, отец этих детей, таскает к покосившемуся сараю какие-то мешки.

На воде покачивались узкие изогнутые лодки с изображёнными на носах драконьими глазами — это рыбаки вышли на промысел и добывали свой кусок хлеба. Я встретился с одним из них взглядом и помахал рукой. Он улыбнулся и приветливо замахал в ответ. Живут здесь бедно, но лица у людей удивительно безмятежны, и, похоже, они вполне счастливы.

Катер начал сбавлять ход. Мы подплывали к границе с Камбоджей, и водная часть нашего пути подходила к концу. Вообще-то предполагалось, что катер пойдёт прямо до камбоджийской столицы, Пномпеня, но он то ли сломался, то ли не мог следовать дальше из-за сезонного обмеления реки. Ни я, ни мои попутчики почти ничего не поняли из сбивчивых объяснений капитана, но всем было ясно одно: дальше нас повезут по земле. Было жаль, но Азия есть Азия — подобные накладки здесь мало кого удивляют и воспринимаются как должное.

Вьетнамскую границу мы прошли быстро, после чего нас отвели к микроавтобусу и пожелали счастливого пути. Мы, девятеро белых с большими рюкзаками, вторые сутки объединённые общей дорогой из Сайгона в Пномпень, не без труда втиснулись в него и вскоре тряслись по разбитой дороге в сторо­ну кхмерского погранперехода. Я высунулся в окно, окинул взглядом удаляющийся Вьетнам и помахал на прощанье рукой. Уезжать не хотелось совсем.

Не прошло и десяти минут, как мы прибыли. Камбоджийский погранпункт был совсем новым и впечатлял своей ухоженностью. Пройдя каменный забор красивого охристого цвета, мы миновали пальмовую аллею и оказались перед большой статуей Будды, стоявшей под роскошным навесом. Сразу ­становилось понятно, что Будду в стране кхмеров почитают искренне. Визы оформляли в соседней постройке, куда мы и сдали паспорта. Пограничники были весьма дружелюбны, но непреклонны в своей медлительности, так что оставалось только запастись терпением и ждать.

Ждать пришлось долго. Солнце уже припекало вовсю, говорить не хотелось, так что все мы разбрелись по территории и устроились кто где в затенённых уголках. Я сел на траве в тени развесистой пальмы и принялся наблюдать за своими попутчиками, вспоминая, зачем каждый из них едет в Камбоджу. Вон те французы в одинаковых майках с Хо Ши Мином собираются дальше на острова. Датчанин, обладатель серебристой бородки, похожий на репортёра из National Geographic, намеревается посетить какие-то развалины, куда редко добирается белый турист. А Бранка, долговязая блондинка из Словакии, которая сейчас сидит возле Будды и что-то разглядывает в своём фотоаппарате, хочет поездить по стране и посетить курс випассаны* в городе с мудрёным названием, которое я не запомнил.

* Випассана — одна из методик многодневной буддийской медитации.

«А я? Что здесь делаю я?» — навязчиво засвербело в ­голове. Внятных ответов не находилось. Всего несколько дней назад я прекрасно проводил время в Сайгоне, собирался продолжить путешествие по южному Вьетнаму, и покидать эту страну в ближайшие месяцы никак не планировал. Но вдруг на меня что-то нашло, и я неожиданно решил уехать. Зачем?.. Я не имел ни малейшего понятия. Ладно. Пускай всё это звучит странно, но в Азии подобное иногда случается.

В кармане обнаружился пакетик с кокосовыми конфетами, и я, шурша обёрткой, принялся разворачивать одну. Лежащий неподалёку рыжий пёс лениво навострил уши, тяжело встал и побрёл в мою сторону. Улёгся рядом, шумно и с подчёркнутым страданием вздохнув. Я протянул ему конфету. Пёс поводил носом и, не поднимая головы, вздохнул снова.

— Ну как хочешь, — сказал я и принялся жевать конфету сам. — Понимаю твоё страдание, сам маюсь. У вас тут всегда всё так медленно?

Пёс закрыл глаза и задремал.

Потом я опять бродил по пальмовой аллее, слушал рассказ датчанина про затерянную в джунглях пирамиду смерти, болтал с Бранкой про махаяну и тхераваду* и в конце концов снова вернулся под пальму. Пора было и мне определяться, что делать дальше, потому что полное отсутствие планов начинало уже здорово беспокоить. Скоро нам раздадут паспорта, через несколько часов мы будем в Пномпене, я найду гестхаус, поселюсь в нём на ночь или две, а дальше?

* Махаяна и тхеравада — два направления буддизма.

Но чем сильнее я думал, тем больше ускользало от меня это самое «дальше», потому что дальше мне не хотелось ничего. Я чувствовал себя птицей, которая может лететь, куда захочет, но поскольку она не понимает, чего хочет, то и не знает, куда же ей всё-таки лететь. Помучившись с полчаса и так ничего и не решив, я махнул рукой: раз события не хотят проявляться, не буду их торопить — авось всё уладится само.

•••

— Ну? Вытащил что-нибудь из анналов своей памяти, или ты заснул? — Вероника выдернула меня из потока воспоминаний, нетерпеливо потолкавшись локтем. Протянула коробочку с семенами лотоса: — Угощайся.

— Анналов! — усмехнулся я, взял семечко, напоминавшее недозрелый жёлудь, и принялся очищать от кожуры. — Нечего там вытаскивать. Просто так я приехал, сам не знаю, зачем.

Автобус слегка покачивало. Я заглянул через Веронику в окно. Мимо проносились заросли низких пальм, похожих на птичьи хохолки, возле дороги кучковались дома, а где-то вдалеке выныривали из тумана и прятались обратно высокие холмы с зелёными нахлёстами тропического леса. Красиво. Дорога к Сиамскому заливу, куда мы уезжали сейчас из шумного Пномпеня, оказалась гораздо живописнее, чем я предполагал.

— Что значит «сам не знаю, зачем»? — Вероника с недоумением посмотрела на меня. — Тогда вспоминай снова!

— Ты что, смеёшься? — удивился я. — Я тебе говорю — просто так я приехал.

Она похлопала меня по плечу и заявила:

— Просто так — это здорово. Только ты врёшь и что-то от меня скрываешь.

Она не улыбалась, и ни в её голосе, ни во взгляде не было даже намёка на шутку.

— Чего скрываю? — опешил я.

Вместо ответа Вероника так недобро и подозрительно посмотрела на меня, что я поёжился.

— Послушай, — выразительно произнёс я, — три дня назад я даже не думал никуда ехать. Сидел себе в Сайгоне. Что ты ко мне прицепилась?

Непонятно почему, но эти слова разозлили Веронику. Подозрительность во взгляде сменилась убеждённостью, и она с едва слышной угрозой прошипела:

— А ведь ты даже не понимаешь, кому врёшь…

— Ника, прекрати, — я поёжился от того, что на мгновение мне показалось, будто из-под ног ушла почва.

— Это ты прекрати врать, — её голос стал совсем змеиным. — Прекрати прятать то, что забыл. Вспоминай, что забыл!

«Ничего себе требование!» — ошеломлённо подумал я и воскликнул:

— Ника, ты вообще себя слышишь? Ты хочешь от меня чего-то странного!

Она опять пихнулась локтем, в этот раз достаточно больно, и скандально заявила:

— Весь извертелся, как уж на сковородке. Я просто хочу, чтобы ты прекратил мне врать!

Это было уже слишком. Мало того, что я был с ней совершен­но откровенен, так ещё даже суток не прошло, как мы познакомились, а она уже вот так: злится, требует чего-то, — и никакого такта.

— Врать?! — возмутился я.

— Скажи, — Вероника зло прищурилась, — а ты всегда начинаешь общение с вранья, или это только мне выпала такая честь? А может, потому ты и путешествуешь один?

Я раскрыл рот от такой вопиющей бестактности и негодующе произнёс:

— Послушай, а ты не нарушаешь ли границы?!

— Чего-о? — противно протянула она. — Какие ещё границы?

— Мои, Ника!

Вероника окинула меня таким брезгливым взглядом, словно перед ней было говорящее насекомое.

— Ах, скажите пожалуйста, какая нежная душевная организация! — она отвратительно, по подростковому фыркнула. — Священные границы его нарушили! Любопытно было бы узнать, а что за сокровища за ними спрятаны?

Чувствуя, как к скулам приливает кровь, я собрал волю в кулак и подчёркнуто спокойным тоном произнёс:

— Ника, я не хочу ссориться. Чего тебе от меня надо?

И тут она, яростно сверкнув глазами, вдруг заорала:

— Да ты издеваешься, что ли?! Или у тебя память, как у аквариумной рыбки? Я десять раз повторила: мне надо, чтобы ты вспомнил! Вспоминай! Вспоминай, что ты чувствовал и забыл! И не смей мне врать!

Вероника верещала так, что сидящая впереди нас девица обернулась и окинула её испуганным взглядом. Я машинально вжался в кресло. Эта выходка настолько не вмещалась в рамки моих представлений об адекватности, что я, вытаращив глаза, смотрел на свою взбесившуюся попутчицу, не в силах произнести ни слова. «Бешеная баба!» — только и думал я, с сожалением понимая: в Вероникиной голове оказалась не только та милая безуминка, что так очаровала меня вчера. Вчера Вероника была остроумна, весела и просто само обаяние; к тому же, она была симпатична именно так, как особенно нравилось мне, так что я умудрился привязаться к ней всего за несколько часов. И, разу­меется, я ожидал от нашей располагающей к близкому общению поездки чего угодно, но только не ссор, скандалов и выяснения даже не начавшихся ещё отношений.

А Вероника и не думала останавливаться. Она скинула босоножки, устроилась с ногами на сиденье и принялась сверлить меня таким взглядом, словно мы прожили вместе уже десять лет, и всё это время я был ей костью в горле.

— Ты меня достал! — снова заверещала она. — А ведь и часа не прошло! Ты всегда такой упёртый? Вспоминай! Вспоминай, что ты чувствовал. Вспоминай, что забыл!

Она нервно заёрзала, поправляя шорты, случайно задела меня локтем по лицу, и тут я по-настоящему разозлился.

— Слушай, ты! — я собрался было как следует огрызнуться, придумывая на ходу что-то оскорбительное, но в последний момент остановился. В памяти, вероятно от злости, всплыл недавний случай, о котором я вряд ли стал бы рассказывать при других обстоятельствах, тем более — интересующей меня девушке. Но раз Вероника решила со мной так жёстко играть, пускай теперь пеняет на себя. «Будет тебе хвост за хвост!» — мстительно подумал я, перевёл дух и, уставившись на её загорелую коленку, вкрадчиво начал:

— А ведь ты права… Кое-что я чувствовал вчера на кхмерской границе. Там был грязный уличный сортир с дыркой в полу, а рядом, вместо умывальника — ржавая бочка. Я случайно заглянул в неё, а там — мутная жижа с тиной, и гниль плавает по поверхности, и всё это страшно смердит. А теперь представь, что к тебе ластится пушистый котёнок. Рука ведь сама потянется его приласкать, правда? Вот и я испытал похожий позыв, только наоборот: страшно захотелось ощутить омерзение кожей. Рука сама потянулась в бочку, я и не стал сопротивляться и сунул её в жижу прямо по локоть. И вот стою, смотрю на своё отражение и чувствую — вот-вот начну блевать. Вынимаю руку, а за ней тянутся чёрные сопли, обволакивают её, съёживаются на жаре, прикипают к коже, и — вонь от руки, тошнотворная вонь.

Я взглянул на Веронику, предвкушая обнаружить на её лице признаки когнитивного диссонанса или хотя бы естественного человеческого отвращения, но оно хранило совершенно непроницаемое, натурально индейское выражение. Только плотно сжатые губы да озорные искорки в глазах выдавали, что сейчас Вероника с трудом сдерживает смех.

— А зачем ты это сделал? — бесстрастно спросила она.

— Скучно было, — пожал я плечами.

— Мм. А ты из той бочки точно не пил?

— Не пил! Так что можешь не бояться есть со мной из одной миски, Ника!

— А… — Вероника хотела сказать что-то ещё, но вдруг захохотала так, что девица впереди нас снова обернулась и с изумлением посмотрела на неё. Несоответствие между только что произошедшей вспышкой ярости и беззаботностью теперешнего смеха настолько выбило меня из колеи, что я тут же забыл о своём раздражении и неуверенно рассмеялся вслед за ней.

— И ты ещё заявлял, что это я хочу странного! — давясь от хохота и утирая слёзы, всхлипывала Вероника. — Сунуть руку в дерьмо, потому что было скучно! Да ещё сравнить это с пушистым котёнком… А я тебя недооценила!

Она вытянула руку и прошлась взглядом по предплечью, явно пытаясь представить, что я чувствовал, после чего зашлась в новом приступе хохота. Её смех показался мне вдруг таким притягательным и родным, что стало очевидно: несмотря на все её дикие выходки, я очарован этой странной девушкой, невесть как встретившейся мне на пути.

И тут в моей голове молнией пронеслось ещё одно воспоминание. Там, возле ржавой бочки, произошло кое-что ещё, что сейчас заставило меня вздрогнуть, и почему-то я был уверен, что именно это пыталась раскопать в моей памяти Вероника. Я подождал, пока она придёт в себя, и сказал:

— Послушай, я вспомнил кое-что ещё…

— Не-ет! — простонала она, пряча мокрое от слёз лицо в ладонях. — Хватит, пожалуйста!

— Я серьёзно, Ника. Прозвучит, конечно, как бред, но… Ког­да я смотрел на своё отражение в бочке, мне показалось, что за моей спиной кто-то есть. Кто-то стоит позади меня и тоже смотрит в воду, только голова у него не человечья, а собачья. И смотрит не просто так, а прямо мне в глаза — через отражение. Тут же печаль накатила, пронзительная, как будто всю скорбь мира ощутил. Только я собрался было обернуться, как всё исчезло, — и собакоголовый, и печаль, как будто, знаешь… марево какое-то развеялось. И всё это сразу выпало из памяти. Вот руку в бочке помню, а этот эпизод как ластиком стёрло…

Вероника вдруг вся как-то разом просияла.

— Вот теперь ты искренний! Теперь ты наконец не врёшь! — воскликнула она, глядя на меня с таким восторгом, словно только что я выполнил какое-то сложное задание.

Я в очередной раз поразился, насколько резко и быстро менялось её настроение, как будто переключались тумблеры: едкий сарказм, злость, хохот до слёз, и вот теперь — неподдельный восторг.

— Послушай, а ты всегда такая… многогранная? — озадаченно спросил я.

— Ты хочешь сказать, взбалмошная? — Вероника довольно улыбнулась. — Я могу быть всякой. Но с тобой же мне не надо притворяться, правда?

Чего-чего, а непосредственности ей было не занимать, и это, конечно, здорово импонировало.

— Ну да… только привыкнуть бы, — неуверенно усмехнулся я. — А что такого ты увидела в моей собакоголовой галлюцинации? Она же была спровоцирована жарой да ещё тем, что вокруг вилась стая симпатичных псов, а собак я вообще очень люблю.

— А вот сейчас стоп! — Вероника слегка дотронулась до моей руки. — Не надо обесценивать нелепыми объяснениями то, что с таким трудом вырвал из лап памяти. Собакоголовый — это знак.

— Знак?

— Ну да, знак. Ты веришь в знаки?

Я пожал плечами.

— Не знаю, наверное. А почему ты думаешь, что это знак?

— Потому что с ним пришла печаль, которая, как ты сказал, «вся скорбь мира». Знаки всегда сопровождаются такими внезапными вспышками чувств. Ты что, не знаешь?

— Откуда же мне это знать? — удивился я.

Вероника округлила глаза.

— А как же ты отличаешь знаки от фальшивки? Как определяешь, где знак, а где совпадение с твоими желаниями или страхами, которое просто хочется принять за знак?

Я замялся, поскольку никогда не думал об этом в таком ключе. Помолчав немного, я спросил:

— И что означал этот знак?

— Ты что, вообще ничего не понял? — Вероника продолжала изумлённо смотреть на меня. — Он отвечал на вопрос, зачем ты прибыл в Камбоджу. Ты приехал за тем, кого давно знаешь, но с кем до сих пор ещё не знаком.

Мне показалось, что сейчас она кокетничает и имеет в виду себя.

— Я же говорил, что приехал за тобой! Как только мы познакомились, у меня сразу возникло ощущение, будто знаю тебя сто лет, и мы… — воодушевился было я, но Вероника тут же перебила меня:

— Прекрати! Думаешь, я тут загадочность напускаю, чтобы пофлиртовать? Сейчас, погоди, кое-что увидишь…

Она потянулась за рюкзаком, покопалась внутри и вытащила потрёпанный блокнот для зарисовок. Быстро перелистав несколько страниц, протянула его мне.

— Вот, наслаждайся.

Это был карандашный рисунок, изображавший фонтанчик с покрытой рябью водой, по которой плавали замысловатой формы цветочные лепестки. Сперва мне показалось, что лепестки разбросаны хаотично, но уже в следующий момент стало ясно: они образуют контур собачьей головы, повёрнутой в три четверти и смотрящей на меня из воды.

Я вздрогнул. Это был тот же силуэт собакоголового, что привиделся мне в ржавой бочке! Невероятным образом на рисунке была передана самая суть собакоголового, причём с такой точностью, что даже взгляд его несуществующих глаз был столь же манящим, каким тогда ощущал его я. Немедленно вслед за этим спазм уже знакомой печали заставил меня замереть. Вся скорбь мира опять навалилась многотонной плитой, сдавила грудь и внезапно исчезла, не оставив ни следа.

Я бросил рассеянный взгляд в окно, машинально отметив, что ряды пальм кончились, и теперь мы проезжаем мимо рисовых полей. Потом снова вернулся к рисунку. Сомнений не оставалось: это был тот же собакоголовый и тот же спазм печали.

Я повернулся к Веронике и наткнулся на её ­пронзительный взгляд. Она так пристально смотрела куда-то вглубь меня, что её выцветшие на солнце ресницы, казалось, дрожали от напряжения. По моей спине пробежал озноб, и я пробормотал:

— Это ты нарисовала?

Она кивнула.

— Когда?

— Неделю назад, ещё в Лаосе.

— Но как?! Ты нарисовала то же самое, что я увидел в бочке! — воскликнул я.

— Знаю, — Вероника задумчиво провела своими длинными пальцами по рисунку. — Этот фонтан располагался недалеко от дома, где я жила, и я ходила к нему, когда хотела побыть в уединении. В ту ночь я пришла туда на рассвете. В воде плавали какие-то лепестки, и только я присела на ступеньку, как подул ветер, и они сложились в силуэт собачьей морды. А сквозь меня прошла такая пронзительная печаль… впрочем, тебе ­известно, какая именно. Я зарисовала того, кого увидела, и назвала его Лепесточным псом.

— Но… как такое может быть? — я потряс головой.

— Я не знаю, — мягко сказала Вероника. — Рисовала я долго, несколько часов. А потом остановила мысли, и перед моими глазами возник город. Это был Пномпень. Я знала это точно, хотя никогда раньше в Пномпене не была. На следующий день я собрала вещи и уехала туда.

Я снова посмотрел на рисунок. Одинаковый образ пса, одинаковая печаль, а я не сомневался, что наша с Вероникой печаль была одного рода, превращали это совпадение в событие, до краёв наполненное иррациональным, непонятным и от того пугающим смыслом. Я потёр руками виски.

— Это не случайное совпадение, Ника…

— Разумеется, — пожала она плечами. — Это синхрония.

— Синхрония? События без причинно-следственной связи, но объединённые общим смыслом? — я вспомнил, что когда-то читал об этом целую книгу.

Вероника кивнула.

— Теперь понимаешь? Нас свели знаки, которые указали на одно и то же. Они указали на того, кто поджидает нас обоих за ближайшим углом.

— Кто поджидает? — я похолодел.

— Ну как кто? — в Вероникином голосе послышалось нетерпение. — Лепесточный пёс нас поджидает. Ну или собакоголовый, как ты его назвал.

— А… он кто?

— Вот скоро ты сам его об этом и спросишь.

— Э нет, так не пойдёт! — воскликнул я. — Говори, что ты от меня скрываешь?

Вероника развела руками.

— Ничего не скрываю. Просто я пока не знаю, кем он окажется для тебя.

— А для тебя?

— А для меня он — сверхъестественная сущность, родственная моему проводнику.

— Какому ещё проводнику?

— В царство мёртвых, — туманно усмехнулась Вероника.

Я занервничал.

— Ника, ты можешь объяснить нормально? Мне сейчас совсем не до шуток!

Она слегка прищурилась и сказала:

— Нормально? Ни одно из моих объяснений не покажется тебе нормальным, так что давай оставим эту тему.

Но так просто оставить это я не мог и принялся лихорадочно соображать. Серьёзно относиться к каким-то проводникам в царство мёртвых было, разумеется, невозможно, однако и проигнорировать вскрывшиеся совпадения не получалось. Я буквально кожей чувствовал, что Вероника что-то знает про всё это, и знает достаточно, чтобы не особенно-то удивляться происходящему. Но почему она скрывает это от меня? Я попробовал зайти с другого бока и спросил:

— Ты действительно уехала из Лаоса только потому, что что-то там увидела в фонтане?

— Да, — кивнула она. — Потому что это «что-то там» было знаком. Я так живу.

— Как «так»?

Вероника встряхнула волосами и улыбнулась.

— Следую знакам и ничего не планирую.

— В смысле? Ты про какие планы? — не понял я.

— Про все. И про жизненные, и про сиюминутные. Когда начинаешь следовать знакам, не то что не знаешь, что ждёт тебя за поворотом — не знаешь даже, когда появится сам поворот. Сам понимаешь, что любое планирование в таких условиях совершенно бессмысленно.

Моё воображение немедленно нарисовало, каково это жить вот так — в неопределённости, без планов на будущее, не зная, что случится в следующий момент. Сначала я решил, что это невозможно — так люди не живут. Однако Вероника говорила об этом настолько спокойно, а в её взгляде читалась такая искренность, что пришлось признать: похоже, она действительно так жила. И мне это совершенно не понравилось.

— Знаешь, мне даже не хочется представлять такую жизнь, — честно признался я. — И этот твой Лепесточный…

Вероника удивлённо вскинула брови.

— Не хочется — не представляй. А что Лепесточный? Ты его уже боишься?

— Но ты же не серьёзно мне эти сказки рассказываешь?

Она вдруг вплотную приблизилась ко мне и зашептала в самое ухо:

— Верно, это сказки. Но ты никуда не денешься от того факта, что мы вляпались в одну и ту же сказку. А ведь сказка запросто может становиться былью. Хочешь ещё? Собакоголовый — это не всё, что ты забыл. Например, кое-что случилось накануне твоего отъезда из Вьетнама…

Не успела она закончить свою речь, как в моей голове что-то щёлкнуло, и события последних дней выстроились в единую цепочку. Я как на ладони увидел причину своего поспешного отъезда из Сайгона, а точнее — заново пережил ключевой эпизод, который необъяснимым образом оказался стёрт из моей памяти.

— Я вспомнил! — судорожно вздохнул я и начал подробно рассказывать о нём Веронике.

В тот вечер мне захотелось жареной рисовой лапши. Это простейшее и традиционное для южного Вьетнама блюдо предлагалось повсюду в многочисленных забегаловках, так что я, недолго думая, отправился в ближайшую из них.

Сидя на улице на низкой табуретке перед таким же низеньким столиком, я пил ароматный и густой, как нефть, вьетнамский кофе и ждал, пока мне приготовят лапшу. Мимо сновали люди, но я их почти не замечал, задумавшись о чём-то своём. И вдруг моё внимание привлёк старый вьетнамец, появившийся в конце улицы. Судя по его обветренному лицу, изборождённому глубокими морщинами, и широкополой конической шляпе, он был откуда-то из деревни. Старик шёл неторопливо, без суеты, словно зная, что каждый его шаг может стать последним. Когда он поравнялся со мной, наши взгляды пересеклись, и… я как будто прикоснулся к его судьбе, а весь её груз стал на мгновение моим.

Сразу сделалось не по себе от того, что в моей жизни всё получалось так легко. Мне не надо было вкалывать на рисовых полях, чтобы не умереть от голода, — да я вообще никогда по-настоящему не голодал. Я не знал, что такое война и каково это — жить, не ведая, что случится завтра, потому что завтра может и не наступить. Я всегда мог позволить себе гораздо больше, чем на самом деле требовалось для жизни, и не задумываясь потреблял и потреблял всё вокруг: вещи, удовольствия, чужие чувства, окружающий мир. Но самое отвратительное, за всем этим я забыл вопросы, когда-то казавшиеся мне главными: кто я, зачем я и куда я иду. Я-то думал, это потому, что повзрослел и понял, что жизнь сама себя объясняет, но на самом деле ничего я так и не понял. К своим тридцати девяти годам я просто потерял себя и даже не заметил этой потери, продолжая жить и не понимая, что давно уже остановился.

Старик ушёл, а из-под моих ног будто выбили почву. Я доел лапшу и отправился домой укладывать рюкзак, а по пути купил билет на катер до Пномпеня. Я не вполне отдавал себе отчёт в том, что делаю и зачем, — я просто знал, что мой Вьетнам закончился этим старым вьетнамцем.

Вероника внимательно выслушала меня и спросила:

— Ты говоришь, что всё это сразу забыл. А что осталось в твоей памяти?

Я пожал плечами.

— Мне запомнилось только как я ел лапшу, а потом почему-­то подумал, как же всё здесь надоело и пора отсюда уезжать.

— Как изящно тебя заманивают! — воскликнула она с неподдельным восхищением. — Это просто невероятно!

— Чего? — в который раз похолодел я.

— Этот старик был из тех, кто может изменять судьбы других, и даже не важно, знал ли он об этом сам. Когда он коснулся твоей судьбы, твой путь оказался открыт для…

Вероника осеклась и замолчала, словно передумав сообщать мне что-то важное.

— Для чего? И что значит «заманивают»? Кто заманивает и куда?

— Ты уверен, что хочешь знать всё это? — тихо спросила моя попутчица, пристально глядя мне в глаза.

Я молча смотрел на неё. Она чуть помедлила, словно собираясь с мыслями, а потом кивнула.

— Ладно. Ты хорошо помнишь свои кошмары, из которых не мог проснуться?

От изумления я буквально раскрыл рот. Около года назад меня действительно мучили сны, из которых я подолгу не мог выйти. Они были цикличны: просыпаясь, я оказывался в них снова и снова. Но как об этом могла узнать Вероника?

— Откуда ты… — начал было я, но Вероника перебила меня:

— Это неважно. Важно только то, чего ты в них боялся. Ты помнишь?

— Помню… Это была неоформленная угроза, которая заполняла собой всё вокруг. Я пытался проснуться, но когда просыпался, оказывался в другом сне, куда вслед за мной проникало и то бесформенное. Это было такое чувство… — я пошевелил пальцами, подбирая слова.

— Отчаяние неотвратимости? — предположила Вероника.

Я закивал, изумившись, как всего в двух словах ей удалось выразить самую суть того моего состояния.

Спокойно глядя на меня, она сказала:

— Всё это вот-вот вернётся к тебе снова. Твои прошлые кошмары становятся явью.

— Ну уж нет! — воскликнул я и тут же смутился от того, что на секунду поверил во всё это.

Моя загадочная компаньонка пожала плечами.

— Встреча со стариком стала для тебя поворотной точкой, понимаешь? Там, в Сайгоне, ты оказался на распутье: продолжать жить прежней жизнью, которая тебя больше не устраивала, или развернуться и пойти в неизвестном доселе направлении. И ты развернулся, но даже не понял этого. Ты вообще какой-то слепой, не видишь, что происходит прямо перед носом. Пока ты ел лапшу, твоя судьба сменила направление. Теперь твоя жизнь сначала разрушится, а потом соберётся заново. Это как умереть, а потом родиться, — и то, и другое не самая приятная вещь на свете. Я знаю, у тебя есть предчувствие беды, о котором ты боишься сказать вслух. Так вот — оно не случайно. Ты потеряешь всё, что составляет смысл твоей жизни.

— Ника, прекрати каркать! — возмутился я. — Что за бред ты несёшь?!

Она проигнорировала моё негодование и продолжила:

— Когда вчера мы с тобой встретились, я сразу увидела, что Лепес­точный пёс стоит за твоей спиной. Он — проводник в царство мёртвых, и он вывернет тебя наизнанку. От тебя больше ничего не зависит, потому что когда проводник вступает в игру, он разрушает всё. Все твои надежды и мечты, ориентиры и ценности, любовь и счастье, — всё потеряет смысл. Взамен ты получишь шанс обрести знание, но даже если и обретёшь его, оно не принесёт тебе покоя. Оно заставит идти ещё дальше, в пустоту, чтобы навсегда затеряться в её владениях. Вот куда тебя заманили. И обратного хода нет.

— Хватит! — уже не на шутку всполошился я. То, что вещала Вероника, казалось плодом явно больной фантазии, но от её слов в сердце вдруг начал заползать страх, — такой, как бывает в детстве, в темноте, после только что услышанной на ночь страшной сказки. И это давно забытое детское чувство коренилось в тех ночных кошмарах, о которых каким-то чудом проведала Вероника. Её слова резонировали с чем-то настолько глубинным внутри меня, что отбросить их я не мог, как бы ни хотелось.

— Вот странный ты! — совершенно искренне удивилась моя компаньонка. — Сам же захотел узнать ответы, а теперь «прекрати». Хоть бы спасибо сказал, что ли.

Я негодующе уставился на неё.

— Спасибо тебе, Ника, за этот бред!

— Ну если это бред, почему же у тебя вспотели руки? — усмехнулась она.

Я окинул взглядом свои ладони и не нашёлся, что ответить. Вероника некоторое время смотрела на меня, а потом отвернулась в окно и принялась разглядывать проплывавшие мимо нас пейзажи. Мне же было не до красот. Где-то внутри меня шевелилось нечто, что было давно и накрепко забыто, и теперь оно просыпалось, ворочалось и заявляло права на жизнь. Что-то незнакомое и пугающее обосновывалось во мне, совершенно не интересуясь моим согласием на этот счёт.

— Откуда ты узнала про мои кошмары? — нарушил я повисшее молчание.

— Это у тебя на лице написано, — рассеянно ответила Вероника, не отрываясь от окна.

Мне стало совсем не по себе, и я тихо спросил:

— Ника, кто ты такая?

— Твой шанс, — едва слышно пробормотала она, подобрала ноги и свернулась калачиком на сиденье, собираясь спать.

§2. Кто ты есть

С неба льётся лунный свет.

Спряталась в тени кумирни

Ослеплённая сова.

— Дзёсо Найто.

Автобус увозил нас всё дальше на юг. Вероника прислонилась к моей руке и почти мгновенно заснула; я же смотрел на проносящиеся мимо рисовые поля и размышлял о том, как неожиданно порой складывается жизнь, устраивая встречи, которые становятся поворотными в судьбе. В том, что наша встреча была именно такого рода, никаких сомнений не оставалось.

Пока моя компаньонка спала, я ещё раз прокрутил в памяти все обстоятельства нашего вчерашнего знакомства, пытаясь найти в них хоть что-то, что смогло бы пролить свет на её загадочную личность.

•••

Вчера, приехав в Пномпень к середине дня и заселившись в первый подвернувшийся гестхаус, я сразу же отправился бродить по городу. Колорит здешней жизни здорово отличался от вьетнамского, и я ходил по улицам, наблюдая городскую суету, а заодно пытался понять, что мне делать дальше.

К вечеру я вышел на Сисоват — туристическое сердце Пномпеня. Эта длинная набережная была заполнена самым разнообразным народом: от респектабельных парочек подчёркнуто буржуазной наружности до бродяг-бэкпэкеров, всем своим видом выражавших принадлежность к отдельному племени свободных белых разгильдяев. Среди гуляющих сновали молодые местные ребята с цепкими взглядами «любой каприз за ваши деньги», ищущие, как бы подзаработать; на каждом углу стояли кхмерки, торгующие всякой съедобной мелочью.

Вскоре мне захотелось тишины. Я спустился к реке и увидел на берегу какую-то кучу хлама, — кажется, за ней было подходящее для уединения местечко. Я уверенно зашагал туда, но подойдя ближе, обнаружил, что место занято: на траве, чуть в отдалении от горы мусора, сидела худощавая девушка с забранными в хвост волосами и что-то сосредоточенно рисовала в блокноте.

На вид ей было лет двадцать семь или около того, и мне показалось, что родом она откуда-то из Восточной Европы. По безмятежному, но целеустремлённому выражению её загорелого лица, украшенного едва заметной россыпью веснушек, становилось понятно, что путешествует она уже далеко не первый месяц. Эту догадку подтверждала и одежда, в которой неуловимо ощущался дух странствий: широкие штаны песочного цвета, кеды и потёртая майка в серо-красную полоску. Неподалёку лежал рюкзачок, из которого торчал кусок пакета с чем-то съедобным.

Заметив меня, девушка чуть улыбнулась, кивнула в знак приветствия и снова углубилась в рисование. Я кивнул в ответ и устроился на траву в некотором отдалении. Тишины мне больше не хотелось, зато моя соседка вызывала неподдельный интерес. Некоторое время я колебался, не зная, как начать разговор, а потом спросил прямо:

— Hey… What are you drawing?*

* Привет… Что рисуешь? (англ.).

Девушка оторвалась от блокнота и уставилась на меня долгим пристальным взглядом, словно силясь вспомнить, где и когда мы встречались раньше. Её глаза удивительного тёмно-зелёного цвета излучали такой поток направленного в мою сторону внимания, что по спине пробежал озноб. Этот взгляд казался каким-то радиоактивным, он как будто пронизывал насквозь и вызывал свербящее желание куда-нибудь укрыться. Наконец, девушка опустила глаза и молча протянула мне блокнот.

На почти законченном карандашном рисунке были изображены каменные развалины с проросшими сквозь них гигантскими корнями, — похоже, руины какого-то древнего храма. Рисунок был красивым и даже завораживающим. Не успел я поинтересоваться, что именно здесь изображено, как девушка спросила:

— Как ты меня нашёл?

Её приятный, чуть резкий голос звучал очень эмоционально, вкладывая в этот странный вопрос сразу несколько интонаций: вопрошающую, утверждающую и требующую. Я слегка опешил и произнёс:

— А как ты узнала, что я говорю по-русски?

— У тебя на майке написано, — чуть улыбнулась она.

Я посмотрел на маленький квадратик логотипа на рукаве своей футболки и улыбнулся в ответ.

— А ты внимательная!

— Так как ты меня нашёл? — повторила она, снова окинув меня своим странным взглядом.

Я пожал плечами.

— Никого я не искал, просто хотел посидеть в тишине.

Девушка слегка приподняла брови.

— А что, вокруг не было других мест?

— Сама посмотри, — я обвёл рукой берег. Он был полностью пустым, не считая небольшой компании, сидящей метрах в тридцати от нас.

— Понятно, — отчего-то вздохнула она. — А что ты делаешь в Пномпене?

— Ещё не знаю. Я только приехал.

— Понятно, — повторила она. — А я тут уже третий день. Кстати, я Вероника.

— А я Дима. Рад знакомству! — обрадовался я.

Вероника, как и я, оказалась родом из Москвы, и тоже подолгу жила вдали от родины. По Юго-Восточной Азии она путешествовала почти год, а сюда, в Камбоджу, приехала из Лао­са. На вопрос о своих дальнейших планах она неопределённо повертела рукой, словно не желая это обсуждать.

Мы некоторое время делились впечатлениями о городе, поговорили о разнице между кхмерами, лаосцами и вьетнамцами, а потом замолчали, и повисла тишина. Удивительно, но у меня сразу возникло ощущение, будто мы давным-давно знаем друг друга, и поэтому наше молчание не доставляло никакого неудобства.

Наконец я решил нарушить тишину.

— Ника, ты не голодна? Может, сходим куда-нибудь?

— Давай, — откликнулась она. — Тут как раз недалеко есть местечко, где готовят хороший самлор.

— Что это? Оно хоть съедобное?

— Очень даже, — рассмеялась Вероника, поднимаясь на ноги и закидывая рюкзачок за плечи. — Это великолепный местный суп. Пошли.

Мы пересекли набережную и углубились в жилые кварталы. Вероника уверенно вела меня какими-то закоулками. Её походка отличалась удивительной собранностью, и я ещё подумал, что обычно так ходят люди, когда им важно экономить силы, — например, в горах.

Идти было недалеко, и уже через десять минут мы сидели в небольшом ресторанчике, заняв столик на улице. Суп со странным названием оказался действительно вкусным. Моя новая знакомая воодушевлённо рассказывала про свою лаосскую жизнь. Она мило улыбалась, приятно жестикулировала, а её мимика, как зеркало отражавшая все эмоции, совершенно очаровала меня.

Я, в свою очередь, поделился подробностями из своего вьетнамского путешествия, а заодно посетовал, что мучаюсь от неопределённости, не представляя, что делать дальше. Оставаться в Пномпене не хотелось. Здесь было что посмотреть, но я словно чувствовал зуд в ногах, — что-то снова тянуло меня в дорогу. Однако я по-прежнему не понимал, куда же мне ехать.

— Значит, надо уезжать, — сказала Вероника. — И мне тоже уже пора.

— А тебе куда?

Она помолчала, а потом как-то неуверенно произнесла:

— К морю?..

— В Сиануквиль, наверное?

— Ну… почему бы и нет?

Стало понятно, что у неё тоже нет никаких определённых планов, и это весьма обрадовало меня. Как это ни странно, но всего за час я успел привыкнуть к этой необычной девушке, так внезапно свалившейся мне на голову, и упускать её из виду совсем не хотелось.

— Ника, а мне с тобой можно? — осторожно поинтересовался я пос­ле небольшой паузы.

В её взгляде опять появилось нечто радиоактивное, что в очередной раз заставило меня поёжиться. Несколько долгих секунд она в упор разглядывала меня, а потом непринуждённо встряхнула волосами и мило улыбнулась.

— Почему бы и нет. Поехали прямо завтра с утра.

— Вот и отлично! — я обрадованно улыбнулся в ответ.

Сразу после ужина мы купили билеты на утренний автобус до Сиануквиля, курортного городка на побережье Сиамского залива, потом ещё немного погуляли, а около полуночи я проводил свою теперь уже компаньонку до её гестхауса, где мы и распрощались до завтра.

•••

Автобус резко качнуло, и Вероникина голова съехала с моей руки. Не открывая глаз, она подвинулась обратно, а её лицо скрылось под рассыпавшимися волосами.

— Ника, — я слегка пошевелил плечом, — я тут вспоминал твой взгляд, от которого аж озноб пробирал. Что это было?

— А, это… я просто считывала, — не открывая глаз, пробормотала она.

— Что делала?

Вероника вздохнула и не ответила. Я опять пошевелил плечом. Она недовольно сверкнула глазом сквозь волосы.

— Определяла, каково оно в твоей шкуре.

— А как это? Сопереживание? — принялся выяснять я.

— Нет.

— Сочувствие?

— Нет.

— Сострадание?

Вероника промолчала.

— Тогда что значит «быть в твоей шкуре»? — не унимался я.

— То и значит: быть в твоей шкуре! — раздражённо воскликнула она и выпрямилась. — Ну вот не даёшь ты мне поспать! Я испытывала то, что испытывал бы ты, если бы из тебя вытряхнули мусор.

— Какой ещё мусор?

— Жалость и неуверенность, — Вероника вдруг брезгливо повела плечами. — Ты слишком жалеешь себя и постоянно сомневаешься в своих решениях.

Возразить особо было нечего: я и сам в последнее время замечал, что сомнения стали мешать мне жить. Однако от девушки, которая знала меня меньше суток, слышать такое было не слишком-то приятно.

— Не думаю, что у тебя есть основания так говорить, — недовольно заметил я.

— А ещё склонность защищаться, — мстительно добавила моя неласковая компаньонка. — Что защищаешь-то? Тайные подвалы своего драгоценного внутреннего мира?

Я почувствовал раздражение.

— А что, это не естественно?

— Не естественно хранить хлам в подвалах и тратить кучу сил, чтобы его охранять, — она насмешливо, но добродушно посмотрела на меня.

— Почему ты опять нарушаешь мои границы? — начал было я, но Вероника с досадой перебила:

— Отстань! — и, кинув взгляд в окно, добавила: — Кажется, сейчас будет остановка.

Автобус подъехал к придорожному кафе. Мы вышли и немного походили, разминая ноги. От утренней свежести не осталось ни следа; солнце уже припекало, а порывы тёплого ветра поднимали лёгкие струйки пыли, красноватой от какого-то специфического вида местной глины.

В кафе Вероника попросила, чтобы я купил ей молочный коктейль и что-нибудь перекусить, сунула мне в руки свой рюкзачок и пошла к очереди, образовавшейся перед туалетом. Я поизучал богатое разнообразие местной выпечки, потом взял несколько рогаликов, кофе, и отнёс всё это за свободный столик. Посмотрел в сторону своей попутчицы, в который раз удивившись, насколько она маленькая — даже не выделяется среди низкорослых местных женщин. Словно почувствовав мой взгляд, Вероника обернулась и вопросительно кивнула. Я махнул ей рукой — «Всё хорошо».

Несмотря на непредсказуемость и взбалмошность, а может быть, именно благодаря им, Вероника нравилась мне всё больше, однако сейчас в моей голове был бардак, и требовалось привести мысли в порядок. Я принялся размышлять над вскрывшимися обстоятельствами. Итак, сначала была встреча с сайгонским стариком, ставшая причиной моего поспешного отъезда из Вьетнама. Потом произошла история с собакоголовым в ржавой бочке. Оба события я почти сразу забыл. Вероника как-то умудрилась вытащить их из моей памяти, и… меня вдруг осенило: всё её дикое поведение было всего лишь спектаклем, разыгранным с единственной целью, — заставить меня вспомнить! Она знала об этих событиях, но не их детали и форму, а то, что они происходили, и зачем-то хотела, чтобы я вспомнил о них тоже. Знала она и то, что мой собакоголовый и её Лепесточный пёс — одно и то же, и вот это уже совсем не укладывалось в моей голове.

Немного поколебавшись, я залез в её рюкзачок и вытащил блокнот, желая снова посмотреть на Лепесточного пса. «Да, всё верно, так и есть» — убедился я, ещё раз внимательно изучив рисунок. Я так погрузился в свои мысли, что даже не заметил, как вернулась Вероника.

— Ну и что ты делаешь? — раздался надо мной её подчёркнуто ласковый голос. Я поднял глаза. Она стояла возле меня, подбоченившись, а в её выразительном взгляде читалось требовательное недоумение.

— Как видишь, шарюсь в твоих вещах! Ты же вот позволяешь себе копаться в моей памяти.

— А ты согласен на это?

— Как будто у меня есть выбор.

Вероника хитро прищурилась.

— Что ж, никто тебя за язык не тянул. Ладно, шарься, если интересно. Но вот где мой коктейль?

— Ой, прости, совсем забыл! — я собрался было встать, чтобы принести напиток, но она махнула рукой и сама направилась к стойке.

«Сейчас вернётся, и всё у неё выясню» — решил я. Но когда Вероника наконец-то уселась за столик, протянула мне один из двух зеленовато-кремовых коктейлей, изящным движением поправила волосы и очаровательно улыбнулась, мне вдруг расхотелось что-либо выяснять. С ней было интересно так, как ни с кем раньше, и это главное.

Вероника отпила коктейль и зажмурилась от удовольствия. Вдруг рассмеявшись, она принялась рассказывать, как двое суток добиралась в Камбоджу из Лаоса, и как, уже приехав в Пномпень, три вечера кряду выходила на главную набережную, где мы наконец вчера встретились. Когда она стала говорить, какое поначалу я произвёл на неё странное впечатление, откуда-то со стены на моё плечо вдруг спрыгнул геккон. Маленькая ящерка была так стремительна, что её прикосновение заставило на миг затаить дыхание. Она словно бы сообщила: «Да» — и тут же была такова, а я радостно воскликнул:

— Смотри-ка! Он говорит, что мы неслучайно встретились!

Вероника рассмеялась.

— А ты до сих пор сомневаешься, что мы в одной лодке?

— Ника… — я на секунду замялся, — если бы ты меня не шокировала своими дикими выходками, мне не удалось бы ничего вспомнить. Ведь так?

Не отрываясь от коктейля, она окинула меня заинтересованным взглядом.

— Надо же, догадался. Да, всё так.

— Ты специально так себя вела?

Вероника довольно кивнула.

— А нельзя было как-то помягче?

— А зачем? — она чуть кокетливо вскинула брови. — Привыкай, я такая.

Я усмехнулся.

— А почему я вообще всё это забыл?

Она долго смотрела на меня, а потом сказала:

— Потому что ты постоянно врёшь. Вот я и требовала, чтобы ты прекратил это. Я просто не уточнила, что делаешь ты это неосознанно. Ой, кажется, пора бежать!

Водитель несколько раз прокричал что-то и замахал нам рукой — похоже, все уже были в сборе и ждали только нас. Мы проглотили остатки кофе, схватили недоеденные рогалики и побежали в автобус.

— Так вот, — продолжила Вероника, когда мы уселись на свои места. — Ты постоянно врёшь себе, потому что носишься со своей личностью, как с писаной торбой.

Я приподнял брови, выражая недоумение. Вероника тут же сгримасничала, передразнив меня, и сказала:

— Что ты на меня так смотришь? Ты отрицаешь всё, что даёт мир, если это выходит за рамки твоих представлений о мире.

— Но ты же совсем не знаешь меня, — возразил я. — Я всегда открыт новому.

— Вот как? Тогда ответь, допускаешь ли ты существование, скажем, алхимии?

Я уверенно кивнул.

— Конечно. Я уважаю Юнга, который относился к алхимии весьма серьёзно. А…

Вероника тут же перебила меня:

— При чём тут Юнг? Вот лично ты веришь, что алхимия существует прямо здесь и сейчас?

Я хотел было ответить утвердительно, но вдруг задумался. Действительно, про алхимию я знал только то, что читал когда-то в книжках, но я ни разу не сталкивался с ней в реальной жизни. Теоретически я, конечно, допускал, что существует нечто, лежащее за границами моего рационального представления о мироустройстве, но вот верил ли я в это по-настоящему? Пожалуй, что и нет.

— Умом ты допускаешь, а сердцем — не веришь, — Вероника словно прочитала мои мысли. — Твоя вера спит. И когда алхи­мия вторгается в твою жизнь, твоя личность начинает яростно обороняться, потому что всё иррациональное несёт для неё угрозу. Личность просто защищает свои границы и говорит: «Этого не существует».

— И ты в это веришь? — осторожно поинтересовался я.

Она окинула меня внимательным взглядом.

— Сайгонский старик, собакоголовый, Лепесточный, а ещё то, что я знаю про твои ночные кошмары — тебе этого мало? Ведь ты никогда не сможешь объяснить всё это рационально, как бы ни старался.

— Допустим, — чуть помедлив, кивнул я.

— А всё это и есть проявления алхимии. Но когда твоя личность сталкивается с подобным, она обманывает тебя, убеждает, что ничего не происходит. И ты всё забываешь. Это нужно, чтобы сохранить власть над тобой.

Я потряс головой.

— Погоди, Ника, ничего не понимаю. Кто кого обманывает?

— Ну что тут непонятного? — с досадой поморщилась она. — Твоя личность обманывает тебя. Вот представь себе солнечный луч. Он упирается в стену, на стене появляется пятно света.

Я сосредоточенно кивнул.

— Солнечный луч — это ты, стена — это окружающие люди, а пятно света на ней — твоя личность. А теперь смотри: нет стены — нет и пятна; нет общества — нет и личности. Но солнечный луч-то остался!

Я снова кивнул. Вероника искоса посмотрела на меня, передразнила мой жест и продолжила:

— Личность воплощается в присутствии других личностей, но без них она тут же исчезает. Она — иллюзия, которую порождают подобные ей иллюзии. Но сама личность убеждает тебя в обратном, а для этого сужает твоё восприятие исключительно до своего отражения в людях. Понимаешь?

— Не совсем, — осторожно заметил я. — Почему же личность не исчезает, когда человек остаётся в одиночестве?

— А человек никогда не остаётся в одиночестве. Он постоянно удерживает в уме образы других людей и ведёт с ними непрерывную внутреннюю беседу.

Я скептически посмотрел на неё.

— Это какая-то метафизика.

— Да, — с важным видом кивнула Вероника, — метафизика.

Я тут же принялся спорить:

— Мне всегда казалось, что личность есть ни что иное, как индивидуальность, а из твоих слов выходит, что она — просто социальная маска.

— Так и есть, — снова кивнула она. — Твоя личность включает всё, что ты считаешь самим собой, но всё это просто маска. Это не ты Настоящий. Ты Настоящий — это солнечный луч. И себя Настоящего ты не узнаешь, пока будешь отождествляться со своей личностью.

— А кто тогда этот солнечный луч, если я его, по-твоему, не знаю? — задал я, как мне показалось, резонный вопрос.

Вероника окинула меня пристальным взглядом и сказала:

— Не пытайся хитрить и понять мои слова умом. Ищи отклик в своём сердце.

— Это как, Ника? Как можно… — начал было я, но в этот момент произошло что-то невероятное. Вероника словно толкнула меня взглядом, — так, что мне показалось, будто моё лицо впечаталось в затылок, а внутри что-то оборвалось. Это напоминало американские горки, когда после краткого мига равновесия начинается крутой вираж, и тело сплющивает гравитацией. Я непроизвольно ухнул внутри себя, закрыл глаза, и поток образов захлестнул моё сознание.

…грязная забегаловка в Сайгоне, я сижу возле входа и жду, пока мне приготовят лапшу. Мимо проходит старик, наши взгляды пересекаются, и…

…реальность проваливается. Я стою посреди пустыни, а вокруг так темно, что не видно собственных рук. Пытаясь зацепиться взглядом хоть за что-то, я лихорадочно озираюсь по ­сторонам, и тут внезапная вспышка света больно бьёт по глазам, ослепляет и разворачивается в голове безмолвным вопросом: «Кто ты есть?».

Я хватаюсь руками за лицо, падаю на колени и изо всех сил кусаю себя за руку, чтобы убедиться, что жив. От резкой боли на глазах выступают слёзы, но всё напрасно: меня, ощущающего боль, думающего, воспринимающего, — нет. Я всё чувствую, всё переживаю, но во всём этом нет меня.

«Кто ты есть?» — шелестит что-то вокруг. Свет. Я — свет, которого не может вынести тот я, стоящий в эпицентре этого света; тот я, который всегда полагал себя существующим, пока не встретил свой источник — порождающий его свет.

Горло свело судорогой, и я открыл глаза. Видение исчезло, но небывалая ясность осознания никуда не делась. Как это ни парадоксально, но одновременно я испытывал замешательство и не мог понять, сплю я сейчас или бодрствую. Я потёр руками плечи, пытаясь определить это. Ладони всё чувствовали.

— Можешь ещё меня пощупать на предмет реальности, — захихикала Вероника и повертела рукой перед моим носом. Я дотронулся до её руки, и она вдруг схватила и сильно сжала мою ладонь.

— Где ты сейчас был? Говори как можно короче, — быстро проговорила она.

Я забормотал:

— Там был свет… этим светом был я, но оказалось, что я совсем не знаю себя. Раньше всегда было так, что я — это тот, кто кусает свою руку, испытывает боль и так убеждается в собственной реальности, но я больше не реален в этом качестве. Моя личность…

Я не смог произнести вслух слова о том, что моя личность не реальна, а всего лишь чья-то трансляция, голограмма. Это сделала Вероника:

— Это фантом. Всё, что ты полагаешь самим собой — только фантом.

Я поморщился от глухой внутренней боли, как будто во мне что-то вырвали с корнем, — что-то большое, важное и очень-очень моё.

— Ника, что это? — прошептал я. — Что ты сделала?

Она слегка наклонила голову, как бы изображая приветствие, и сказала:

— Добро пожаловать во вторую природу. Ты в сновидении наяву. Отсюда открывается доступ к вытесненной памяти.

Ошеломлённо уставившись на неё, я пробормотал:

— Как… что?.. — и тут же, придя в ужас от того, как искусно было стёрто из моей памяти произошедшее в Сайгоне, воскликнул: — Это невозможно! Опять этот старик! Сколько ещё слоёв у этого воспоминания?!

— Это неважно, — Вероника сжала мою руку. — Просто запомни состояние несуществования себя. Оставайся в нём до тех пор, пока сможешь.

Некоторое время я сосредоточенно молчал, ощущая расщеплённость между бытием и небытием. Это состояние пронизывало насквозь всё то, что представлял собой я — тело, мысли, чувства, воспоминания… Я был, но меня не было. Потом, повинуясь внезапному порыву, я заговорил:

— Ужас из тех моих кошмаров, о которых ты проведала, охранял меня от встречи с самим собой. Иначе эта встреча разрушила бы всё, что я полагал собой, хотя и не был им на самом деле никогда!

Вероника наконец отпустила мою руку и улыбнулась.

— Для человека, только что стоявшего у пределов личности, ты выражаешься весьма связно! Теперь понимаешь, кто такой ты Настоящий?

Я едва слышно пробормотал:

— Это… это не человек?

Она не ответила, и некоторое время мы ехали в тишине. Автобус трясло, за окном проносились заросли пальм и редкие сельские постройки. Я украдкой поглядывал на свою загадочную компаньонку. Слегка резкие черты её лица сейчас светились какой-то древней красотой, как будто унаследованной от людей, живших ещё до Ноева потопа. Глубокий взгляд тёмно-зелёных глаз, обращённый внутрь себя, невольно наводил на мысли о непростых отношениях их владелицы с собственной судьбой, и я чувствовал, что всё, о чём говорила Вероника, было пережито ею самою. И ещё мне казалось, что она живёт на свете уже много тысяч лет.

Когда она достала припасённый с завтрака рогалик и откусила кусочек, я рассмеялся и воскликнул:

— Я как будто чувствую тебя всю целиком!

— Сейчас да, — проговорила Вероника сквозь набитый рот. — Сейчас я открыта для тебя, потому что в этом состоянии ты сам открыт перед собой.

— И я чувствую присутствие кого-то ещё, — задумчиво добавил я.

— Я знаю. Ты начал чувствовать того, кто постоянно сопровождает тебя уже несколько дней.

Я немедленно вспомнил о собакоголовом и поёжился от внутреннего холода, волной прокатившегося вдоль позвоночника. Моя попутчица смотрела на меня, с аппетитом поедая рогалик. Я пробормотал:

— Кто такой проводник в царство мёртвых?..

— Он тот, кто приведёт тебя к границам твоей идентичности и вытолкнет за их пределы в сумеречную зону.

— А что дальше?

Вероника пожала плечами.

— Этого не знает никто. Сумеречная зона — это территория непредсказуемости. Шаг в неё — это шаг в пустоту между вероятностями судьбы.

Я снова поёжился и тихо спросил:

— Я ведь не могу отказаться от этой игры, да?

— Не можешь, — покачала она головой. — Ведь ты такой же, как и я. Мы оба идём по пути нерождённых, и не мы выбрали этот путь, а путь выбрал нас. Не в наших силах изменить этот выбор.

Я вдруг остро почувствовал всё это. Внезапная вспышка осознания, что неведомый мне ранее путь ждал меня задолго до того, как я появился на свет, заставила зажмурить глаза. Я не знал, что такое «путь нерождённых», но сейчас мне не требовалось никаких объяснений. Этот путь имел оттенок печали, — той самой, что пронзила меня насквозь возле ржавой бочки, и этого было более чем достаточно. В состоянии, в котором я сейчас находился, мысли не обладали силой, зато чувства являлись здесь всем.

Мы немного поговорили о природе чувств. Вероника объяснила, что чувства — это движущее начало на пути нерождённых, и что важно отличать чувства от переживаний по поводу чувств. Первое — это живая сила, а второе — пустой человеческий мусор. Чувства могут быть смертельно опасны для личности, говорила она, поэтому за ними у личности существует особый надзор. В детстве человек способен черпать из чувств непосредственные смыслы, но взрослея, он начинает контролировать чувства, чтобы жить рационально. Заканчивается это тем, что человек выдаёт себе талоны на чувства. Теперь позволено плакать в театре и восхищаться картинами художника, но беспричинный наплыв печали или злости становится непозволителен. Разрешается любить или ненавидеть то, что согласовано с умом, но запрещается испытывать любовь и ненависть без вмешательства ума. «Неправильные» всплески чувств подавляются и забываются, а если этого не происходит должным образом, человек начинает страдать. Тогда, стремясь избежать страданий, он идёт к психологам, ест таблетки, начинает глушить алкоголь, — что угодно, лишь бы вернуться в состояние уютного и санкционированного самообмана.

— Дорога к себе Настоящему лежит только через чувства, и каждый, кто ступил на этот путь, должен быть готов сойти с ума. В самом прямом смысле: сойти с дороги, пролагаемой умом. И не однажды, — закончила свою речь Вероника.

Я понимал всё, о чём она сейчас говорила, но что-то неуловимое начало ускользать от меня. Ясность восприятия пропадала, воспоминания о луче света поблекли, стали скучными и неважными, словно далёкий призрачный мираж. Я выходил из состояния сновидения наяву, и моя личность успешно залатывала брешь, образовавшуюся из-за вмешательства в потаённые глубины памяти. Окончательно просыпаясь в реальность, я забывал.

Стало грустно.

— Чего загрустил? — Вероника состроила хищное лицо и клацнула в мою сторону зубами.

— Да… задумался, — я потряс головой и, ловя последнюю волну исчезающей ясности, спросил: — Скажи, когда ты рисовала Лепесточного пса, какого цвета была твоя печаль?

«Серебристо-лунная» — пришёл на ум ответ за мгновение до того, как она ответила:

— Цвета серебристой луны.

— Ника… ведь мы с тобой едва знакомы. Откуда… Как это всё?

Она лукаво, совсем по-лисьи, растянула губы в улыбке.

— Но ведь тебе это нравится. Неужели этого не достаточно?

— Послушай, кто ты всё-таки такая?

Она вытянула вверх руки, потянулась всем туловищем и отвернулась к окну.

— Ответь мне, — я слегка потолкал её плечом.

Вероника зевнула и проворчала:

— Ты опять? Боишься доверять, пока не прилепишь ко мне понятный ярлычок? Ну что ж, лепи. Можешь считать меня, в принципе, кем хочешь. Главное — не будь занудным.

§3. Сиануквильская заря

Долгий день напролёт

Поёт — и не напоётся

Жаворонок весной.

— Мацуо Басё.

В Сиануквиль мы приехали в середине дня. Этот городок встретил нас пылью, солнцем, жарой и той безмятежно-хаотичной атмосферой, которая свойственна, пожалуй, всем курортным местечкам Юго-Восточной Азии. Влажный воздух был пропитан чуть прелым, солоноватым морским запахом, навевавшим смутные воспоминания из детства. Выйдя из автобуса, мы одновременно вдохнули полной грудью, посмотрели друг на друга и довольно рассмеялись.

Высыпавших пассажиров немедленно окружили водители тук-туков*, наперебой предлагая довезти куда угодно. Вероника отошла в сторону и, странное дело, — ни один из хватких до иностранцев туктукеров не обратил на неё никакого внимания. Её просто не замечали, и она стояла в стороне, улыбаясь и наблюдая за всеобщей шумихой. Как и полагается, я поторговался о цене, потом мы подхватили рюкзаки, сели в один из тук-туков и вскоре уже выворачивали в направлении моря.

* Тук-тук — мотороллер с прицепленной сзади крытой повозкой.

Веронике здесь явно нравилось. Сидя в повозке с совершенно счастливым выражением на лице, она напоминала сейчас колониальную аристократку, выехавшую осматривать свои владения, — правда, надевшую шорты и майку вместо подобающего леди длинного платья, но это можно было списать на дикий колониальный же дух.

— Жильё буду выбирать я! — не терпящим возражений тоном заявила она.

— Прекрасно! — я даже обрадовался этому. Моя компаньонка, безусловно, была неприхотлива, но всё же мне пока был непонятен нужный ей уровень комфорта. В Сиануквиле огромное количество жилья на любой вкус и кошелёк, и я не сомневался, что она быстро определится с выбором.

Однако вопреки ожиданиям наши поиски здорово затянулись. Выбирала Вероника странно: заходила в комнату, сосредоточенно бродила там некоторое время, словно прислушиваясь к чему-то, и молча выходила на улицу. Общаться с персоналом всё время приходилось мне, она же просто дожидалась у входа. Так мы обошли несколько гестхаусов, и я уже начал проявлять недовольство, потому что каждый раз Вероника не могла внятно объяснить, что конкретно ей не так. Наконец, очередной гестхаус её устроил.

— Селимся здесь, — решила она.

— Не прошло и года! — с облегчением выдохнул я. — Только, Ника, ведь за ту же цену были и поинтереснее варианты…

— Нет, не было. Я слушала сердцем.

Я пожал плечами: сердцем так сердцем.

Приглянувшийся ей гестхаус представлял собой небольшой дом с несколькими гостевыми комнатами. Посреди просторного и зелёного дворика высилась беседка, под ней располагался общий стол, а в отдалении — кухня и хозяйственная пристройка. Вполне тихо и уютно. Дом находился на самой окраине городка, а в пятидесяти метрах начинался залив.

Наша комната представляла собой аскетичное зрелище: маленькая, с окном, выходящим на задний двор, парой тумбочек и покосившимся шкафом. Горячая вода отсутствовала, хотя на такой жаре это не имело значения. Кондиционера не было тоже, но ни меня, ни Веронику это ничуть не смутило.

Не смутило её и то, что в комнате была всего одна, правда двухспальная, кровать. Это, признаться, обрадовало меня, хотя и ничего не говорило о перспективе наших дальнейших отношений: моя компаньонка явно была из тех девушек, которые могут улечься в одной кровати как с мужчиной, так и с женщиной, и именно для того, чтобы поспать, не вкладывая в это никакого подтекста.

Мы решили остановиться здесь пока на пару недель. Нашими соседями оказались две девушки с Урала и молодая пара из Польши. С соседями в последующие дни мы пересекались редко, поскольку наш с Вероникой распорядок дня был хаотичным: мы то возвращались домой под утро, когда уже все спали, то, наоборот, уходили из дома ещё до рассвета.

Заселившись, мы переоделись, выпили по чашке местного кофе и отправились к морю.

Побережье здесь представляло собой ту вариацию тропического рая, которую часто изображают в глянцевых туристических журналах: бесконечный песчаный пляж с зарослями пальм и редкими уютными кафе, синяя прозрачная вода и атмосфера всеобщей расслабленности. Несмотря на сезон, отдыхающих было немного, вероятно, потому, что вся тусовочная жизнь проходила далеко отсюда, и лишь вдоль берега то и дело ­проходили группы бритых наголо буддийских монахов в красно-оранжевых одеяниях.

Остаток дня мы провели купаясь, загорая и болтая о разной ерунде. Мы рассказывали друг другу смешные истории из прошлого, вычисляли московские места, которые оба посещали, — их оказалось немало, вспоминали книги, которые впечатлили когда-то каждого из нас, — их тоже оказалось предостаточно. Потом мы ели ананасы и, как в детстве, ходили по берегу, собирая ракушки, а вечером отправились в прибрежный ресторанчик отмечать наш приезд.

•••

Прошла неделя. Сиануквиль нравился нам всё больше. Мы проводили много времени на море, изучили почти весь городок, начали проникаться местной кухней.

Вероника оказалась весьма любопытной и наблюдательной. Всю неделю она была весёла, доброжелательна и мила; мы легко находили общий язык и так непринуждённо общались, что тот скандал в автобусе вскоре уже казался мне занимательным происшествием, лишь подогревшим наш взаимный интерес.

Сутки напролёт мы находились вдвоём, почти ни с кем не общаясь, что вполне устраивало нас обоих. Я чувствовал, что серьёзно увлечён своей подругой и ухаживал за ней в надежде, что и в её сердце вспыхнут ответные чувства. Она же, обладая довольно замкнутым нравом, просто не стремилась к обществу незнакомых ей людей, а со мной ей было явно хорошо.

Назвать Веронику нелюдимой, однако, было бы неправильно, — скорее, она просто избегала болтовни и равнодушно относилась к любым развлечениям. Безмятежная внешне, где-то глубоко внутри себя она всегда оставалась собранной, как будто каждую секунду чего-то ждала, — чего-то важного, что могло произойти в любой момент.

Жить с Вероникой оказалось комфортно. Она настолько легко относилась к бытовым неудобствам, что, казалось, везде чувствовала себя, как рыба в воде; впрочем, иного странно было ожидать от девушки, чьё личное имущество уже год целиком умещалось в одном рюкзаке. Вероника и сама занимала мало места — она жила так, будто старалась оставлять в мире поменьше следов, и это касалось не только физического пространства, но и самой её персоны.

В еде она была неприхотлива, хотя поесть любила. Она могла с одинаковым удовольствием питаться как простым рисом, так и изысканными блюдами из морепродуктов. Ела Вероника вообще довольно много, порой даже больше меня, но это ­никак не отражалось на её комплекции. На моё удивление по этому поводу она шутила, что ей всё, как с гуся вода, и что она не несёт последствий, потому что может контролировать причины.

Вероника полагала волю и чувства более ценными, чем ум, но сама при этом была невероятно умна. «Рациональный ум, — считала она, — это отличный инструмент, и его стоит всячес­ки развивать. Важно лишь осознавать границы его применения и не позволять ему управлять жизнью. Ум должен знать своё место, и оно довольно небольшое среди всего остального».

Её представления о жизни завораживали какой-то противоречивой стройностью. Нередко они казались мне абсурдными, но именно в этой абсурдности и содержалась та тайна, к которой меня неудержимо влекло. Я довольно быстро понял, в чём тут дело: Вероника жила по своим собственным аксиомам, и многие из них абсолютно не совпадали с моими, зато заставляли по-новому взглянуть на то, что раньше я полагал само собой разумеющимся.

Чем больше я узнавал эту девушку, тем больше она казалась мне сплошной загадкой. Наблюдая за ней, я нередко замечал, как она становится буквально невидимой для других. К ней не приставали уличные торговцы и водители тук-туков, обычно не дающие проходу иностранцам. С ней никогда не заговаривали первыми и сами иностранцы, хотя, если разговор начинала она, живо интересовались ею. А однажды я был свидетелем совершенно невероятного для Сиануквиля случая, когда Вероника долгое время просидела за столиком в кафе, и к ней так и не подошёл официант. Причём он немедленно оказался перед нами, стоило лишь мне присесть рядом.

— Всё верно, — заметила моя подруга, когда я поделился с ней своими наблюдениями. — Люди не обращают на меня внимания до тех пор, пока я не хочу, чтобы меня хотели — во всех смыслах. Меня замечают лишь тогда, когда я сама начинаю чего-то хотеть от людей.

Её образ жизни был совершенно особенным. Первое, что сразу бросалось в глаза, — это то, что Вероника совсем не беспокоилась о будущем. Она зарабатывала удалёнными переводами с испанского и португальского, которыми владела в совершенстве, и это позволяло ей вести неприхотливый образ жизни азиатской скиталицы. Веронику, однако, ничуть не волновало, что произойдёт через год, пять, десять лет. Вопросы благополучной старости, стабильности и даже семьи совсем не интересовали её, из-за чего мне порой казалось, что в свои тридцать шесть лет она продолжает относиться к жизни как девочка-подросток. Когда я осторожно, боясь задеть её чувства, спросил об этом, она усмехнулась и сказала:

— Ты прав, во мне нет взрослости, я сознательно избавилась от неё. Открою тебе секрет: то, что люди понимают под взрослостью, всего лишь кастрированное восприятие реальности. Взрослый — это тот, кто разочаровался и от того перестал быть полностью включённым в мир.

— Но ведь взрослея, человек берёт ответственность за свою жизнь, — возразил я.

На это Вероника ответила, что такая ответственность — это фальшивка, которая ограничивается тем, что сам человек выбрал для себя. Мало кто берёт ответственность за то, что происходит в его жизни, но что он не желает осознавать. Она пояснила, что фальшивая ответственность принимает только то, что может контролировать; настоящая же ответственность принимает все обстоятельства жизни без исключения.

— Ты вот считаешь себя ответственным взрослым, — усмехнулась она. — Скажи, ты отвечаешь за то, что тебе снится?

Я задумался, а потом с сомнением произнёс:

— Пожалуй, нет.

— А снится-то это тебе.

— Но сны приходят из бессознательного.

— А что оно такое, это бессознательное? Это ты или не ты?

Я нерешительно пошевелил пальцами.

— Это и я, и не я…

— Понятно, — развеселилась Вероника. — А почему взрослый и ответственный человек порой делает такое, о чём сам же говорит: «Нашло что-то…», — вот как ты, уезжая из Вьетнама?

— Ну… — смутился я, — это тоже бессознательное.

— Тут бессознательное, там бессознательное, удобно-то как! О какой тогда ответственности за свою жизнь идёт речь?

— Ладно, — наконец сдался я. — А ты считаешь, что человек отвечает и за свои сны, и за эти моменты «на меня нашло»?

— Безусловно. Человек несёт ответственность за всё, что с ним происходит. Даже за якобы случайно упавший ему на голову кирпич.

— А как же «оказаться не в том месте и не в то время»? — задал я, как мне показалось, резонный вопрос.

— А никак. Нет никаких «не тех мест» и «не того времени». Есть причины и следствия. Кирпич падает на голову конкретному человеку не случайно, — он падает потому, что все предыдущие выборы привели человека именно на то место и в то время, где на него падает кирпич.

Её мышление вообще было очень своеобразным. С одной стороны, Вероника умела быть логичной, последовательной и очень щепетильно относилась к значениям слов, которые произносила. Но при этом она могла утверждать то или иное столь категорично, что переубедить её было невозможно. «Я знаю» — порой говорила она, выразительно приподнимая брови и тем самым негласно добавляя: «И точка!», — и частенько это являлось её окончательным аргументом. Иногда мне казалось, что в её голове варится гремучая смесь из женского и мужского мышлений, и когда между нами состоялся разговор на эту тему, моя подруга очень удивилась.

— Ты что же, считаешь, что женщины и мужчины от рождения мыслят по-разному? — спросила она.

— Конечно! — уверенно заявил я. — Вы, женщины, склонны к обобщениям, вы субъективнее, вам труднее абстрагироваться от ситуации.

— «Вы, женщины»! — тут же передразнила она, — Это ты сейчас обобщаешь, изображая женское мышление?

— Разве я не прав? Сама посмотри вокруг… — сказал я, но втайне восхитился тем изяществом, с которым Вероника пресекла попытку её поддеть.

Она тут же продемонстрировала ещё одно своё качество — склонность разыгрывать спектакли. Повертев головой по сторонам, она подошла к сидящей неподалёку тётке, занятой помывкой глиняных горшков, оглядела её с головы до ног, вызвав у той неподдельное изумление, потом заглянула под днище грузовика, разочарованно покачала головой и принялась выковыривать из земли какой-то камень. В конце концов это паясничанье начало раздражать, и я недовольно спросил:

— Ника, что ты делаешь?

— Смотрю вокруг, как ты и просил! — развела она руками. — Ищу женское мышление. Помоги-ка мне поднять этот камень, может, оно под ним?

Я с досадой махнул рукой. Вероника довольно улыбнулась и, кивнув на обочину дороги, предложила присесть. Устроившись прямо на земле, она достала из рюкзачка зеркальце, пинцет и принялась выщипывать брови, как будто сейчас это было самым безотлагательным делом. Я ждал. Закончив, наконец, свои спонтанные косметические процедуры, она сказала:

— Моё мышление кажется тебе странным потому, что у меня восстановлена ментальная целостность.

Она объяснила, что мальчики и девочки рождаются с одинаковыми способностями ума, но уже в раннем детстве их подвергают ментальной деградации. Мальчикам внушают, что они должны видеть мир как мальчики, а девочкам — что как девочки. В результате у мальчиков почти не развиваются так называемые женские качества ума, а у девочек, наоборот, так называемые мужские. Никого не учат воспринимать мир без оглядки на свой пол, а поскольку в обществе такое положение вещей всегда считалось нормой, то люди предпочитают думать, будто это — врождённая особенность полов.

Вероника сказала ещё, что так намного проще жить, ведь потом повзрослевшие девочки и мальчики будут страстно искать друг в друге то, чего не развили у себя. Зачем что-то развивать, если у другого есть костыль? Она добавила, что в мире, ­созданном неполноценными людьми, удобнее и выгоднее самому оставаться неполноценным.

Я с интересом слушал свою подругу, в который раз восхищаясь её способностью проникать в самую суть вещей. На вопрос: «Как избавиться от этой неполноценности?» — она ответила, что это непросто, потому что для этого нужно ментально растождествиться со своим полом. Для большинства людей это является непосильной задачей, но если это удаётся, то женщина начинает мыслить рационально и критически, как мужчина, а мужчина открывает в себе способность решать задачи иррациональными путями, как женщина.

— Как это — растождествиться с полом? — не понял я.

— Перестать постоянно говорить себе «я — женщина» или «я — мужчина».

Я недоверчиво покосился на неё.

— Не хочешь ли ты сказать, что растождествилась с женским полом?

Вероника изящно встряхнула своими красивыми, едва вьющимися волосами, по-девичьи мило похлопала ресницами и проворковала:

— Растождествилась! — потом очаровательно улыбнулась, несколько секунд наслаждалась произведённым эффектом, и уже серьёзно сказала:

— Ты просто не понимаешь, что такое гендерное растождествление. Это не отказ от своего пола, это — отказ от стереотипов, каким должен быть человек того или иного пола. Здесь работает принцип «больше отдаёшь — больше получаешь», поэтому, когда перестаёшь зависеть от гендерной обусловленности, приобретаешь силу обоих полов. Когда я прекратила постоянно повторять себе, что я — женщина, то стала только более женственной.

— Но как же женская и мужская энергии… — собрался было спорить я, но Вероника перебила меня:

— Ты своими глазами видел эти энергии?

— Нет, но…

— Тогда зачем ты повторяешь чьи-то чужие слова? Если бы ты мог видеть то, что называешь энергией, тебе и в голову не пришло бы делить её на мужскую и женскую. Да и как бы то ни было ещё — тоже.

— Откуда ты это знаешь? — скептически осведомился я.

— Знаю! — категорично отрезала она и выразительно приподняла брови.

•••

Всего за неделю Вероника стала мне совсем родной. Само её присутствие рядом вселяло надежды в мою жизнь, которая с недавних пор стала какой-то серой. Впервые за долгое время я не думал ни о прошлом, ни о будущем, и казалось, что именно этой девушки мне не хватало, чтобы ощутить всю полноту существования. Аллегорически выражаясь, на горизонте моей жизни расцвела заря, я чувствовал себя полным сил и решимости. Тогда я и представить себе не мог, что эта сиануквильская заря заманивала в бесконечные подземелья, из которых мне уже не суждено было вернуться назад.

Однажды вечером мы отправились к морю встречать закат. Мы сидели на берегу, молчали и смотрели на бесконечную морскую гладь; тишину нарушал только шум прибоя, да где-то вдалеке, периодически вскрикивая, играли местные дети.

— Ника, у меня такое ощущение, что мы с тобой одной породы, — задумчиво сказал я, глядя вдаль. — Мы вместе всего неделю, но кажется, что прошёл целый год.

— Мы и есть одной породы, — Вероника ласково ткнулась носом мне в плечо. — Знаешь, в Пномпене, когда ты сел рядом со мной у реки, я сразу увидела, что Лепесточный пёс стоит за твоей спиной. И ты действовал так уверенно, будто знал это и искал меня.

Я обнял её и улыбнулся.

— Просто ты мне очень понравилась.

— Разумеется, понравилась, — без тени смущения заявила она. — Я не могла не понравиться тому, за чьей спиной стоит Лепесточный. Дело было совсем в другом. Ты меня узнал, но не понял этого и попытался воспринять как девушку, с которой хочется весело провести время.

Я собрался было возразить, но Вероника жестом остановила меня и продолжила:

— Ты меня узнал, потому что Лепесточный узнал ту, что стоит за моей спиной. Мы с тобой одной породы, потому что наши проводники тоже одной породы.

— А кто стоит за твоей спиной? — осторожно поинтересовался я.

— Это неважно. Важно то, что где-то глубоко внутри себя ты чувствуешь, что тебя — два, и один из них не человеческой природы. Но ты упорно не желаешь этого признавать.

Вероятно, на моём лице отразилось всё, что я испытывал: замешательство, неверие и одновременно — попытка понять, и Веронику это здорово позабавило.

— Что, боишься меня? — заулыбалась она.

Я тоже попытался изобразить улыбку, но получилось это так неубедительно, что Вероника совсем развеселилась.

— Иногда ты действуешь так, как будто слышишь зов, но при этом ты ничего не слышишь, — смеясь, сказала она.

— Какой ещё зов?

— Зов сердца, — Вероника повертела рукой, подбирая слова. — Такое состояние, когда безусловно знаешь, что, как и когда надо делать.

— Интуиция?

— Нет.

— Предчувствие?

— Нет.

— Предвидение?

— Да нет же! Зов — это голос твоего сердца. Скоро ты вспомнишь, что он знаком тебе тоже.

Я вздохнул; Вероникина загадочность уже начинала меня утомлять.

— Ты меня совсем запутала, Ника. Объясни, как зов работает на практике?

Она промолчала, и я не стал настаивать на ответе. Дети подобрались совсем близко к нам, продолжая во что-то увлечённо играть на песке. Вдруг я почувствовал сильный голод и вспомнил, что с самого утра мы почти ничего не ели. Словно прочитав мои мысли, Вероника вынула из рюкзачка шоколадку.

— Будешь?

— О да! — оживился я, — А то в животе уже котята скребут.

Она размахнулась и отшвырнула шоколадку в сторону.

— Тогда подбери и съешь.

— Ты чего?! — в моём голосе прозвучала смесь обиды и негодования. Разумеется, я не сдвинулся с места.

— Так ты голоден или нет? — прищурилась Вероника. — Иди и подбери.

— Я тебе не собака! — вспылил я.

В этот момент к шоколадке подбежали дети. Маленькая чумазая девочка быстро схватила её, что-то победно завопив. Вероника так же победно прокричала:

— Молодец! — и радостно захлопала в ладоши.

Девочка обернулась, сверкнула белозубой улыбкой и умчалась прочь.

— Ну и зараза же ты, — мрачно пробормотал я, угрюмо уставившись на Вероникины коленки.

— Ты же сам хотел узнать, как работает зов, — на лице моей подруги появилась примиряющая улыбка. — Так он и работает. Он дарит тебе шанс, и только от тебя зависит, поднимешь ли ты свою задницу, чтобы подобрать этот подарок, или так и будешь сидеть и ждать у моря погоды. Зов не положит тебе шоколадку прямо в рот. Если ты не успеешь ухватить шанс за хвост, он исчезнет. И почти всегда шанс упускается из-за глупой гордости и жалости к себе. Понимаешь?

Я посмотрел на Веронику. Она ответила таким дружелюбным взглядом, что моя злость мгновенно испарилась.

— Не переживай, это была всего лишь шоколадка, — улыбнулась она и с весёлыми искорками в глазах добавила: — Правда, это была самая изумительная шоколадка, вкуса которой ты так и не узнал. Но да ладно. Пойдём, что ли, поужинаем, ты ведь проголодался.

§4. Шёпот Аниматора

О, с какой тоской

Птица из клетки глядит

На полет мотылька.

— Исса Кобаяси.

В начале второй недели мы с Вероникой отправились на один из дальних пляжей. Ничего примечательного, кроме рыбного ресторана, там не обнаружилось, — то же чистое море, тот же бархатистый песок и те же пальмы. Отличался только контингент: отдыхающие здесь были явно побогаче, чем там, куда обычно ходили мы.

Искупавшись, мы позавтракали и улеглись загорать. Но стоило мне расслабиться и задремать, как Вероника вдруг захотела, чтобы я порисовал на песке.

— Ты умеешь чертить мандалы? — спросила она.

— Только если схематично, — я приоткрыл один глаз. — А тебе зачем?

— Хочу кое-что тебе показать. Но сначала нарисуй мандалу.

— Ладно, — я поднялся на ноги, подобрал какую-то палку и начертил большой круг. Рисовать не хотелось, однако я быстро вошёл во вкус, так что вскоре возле нас ­красовалась ­простенькая, но симпатичная мандала, которую я выложил изнутри ракушками.

— Ну как тебе? — спросил я, любуясь своим произведением.

— С душой, — Вероника одобрительно кивнула, а потом прыгнула внутрь круга и принялась затаптывать моё творение. Я озадаченно наблюдал за этим актом вандализма, зная, что нечто подобное практикуют буддисты, и терпеливо ждал обещанных объяснений.

— Теперь нарисуй ещё одну, — попросила моя подруга, когда окончательно всё уничтожила.

— Зачем?

— Нарисуй.

Я нарисовал вторую мандалу, уже маленькую и примитивную. Вероника поморщилась и сказала, что это не мандала, а полная ерунда, в которую я не вложил ни капли души, и даже топтать её нет никакого смысла. Она попросила нарисовать снова, красиво и с душой.

— Нарисую, если объяснишь, зачем, — несколько раздражённо отозвался я.

— Низачем, — она простодушно захлопала ресницами.

— Низачем не буду.

— Тебе что, сложно? Всё равно сидишь без дела!

Я слегка повысил голос:

— Ну а мне-то зачем это надо?

Вероника завернулась в цветастое парео и удивлённо округлила глаза.

— А ты всё делаешь только зачем-то?

Сидя сейчас на песке, укутанная в яркий кусок ткани, она напоминала маленькую хищную зверушку, смотревшую на меня внимательным взглядом. Хотелось одновременно и погладить её, и на всякий случай отодвинуться подальше.

— Всё всегда делается зачем-то, — философски заметил я. — Для каких-то целей или для удовольствия, что тоже цель.

— А почему? — Вероника склонила голову набок.

Я не сразу нашёл, что ответить на такой странный вопрос.

— То есть как «почему»? Потому что так эффективнее жить.

— Ууу… — протянула Вероника, глядя куда-то в сторону. — Чем же я так прогневала мир? Бедная я, несчастная…

— Чего это ты там бедная? — насторожился я.

— Да так… — она махнула рукой. — А зачем тебе всё это в итоге?

— Что «всё»?

— Ну вот ты живёшь, у тебя цели, цели, цели. Вертишься, как белка в колесе, всё что-то делаешь. А какова конечная цель всех твоих целей?

— Эм… — замялся я. — Ты что, хочешь поговорить о смысле моей жизни?

— О чём? — Вероника снова округлила глаза. — Вся твоя так называемая жизнь давно уже похожа на поезд, который вышел из пункта А, едет от станции к станции и в конце концов прибудет в пункт Б, где пойдёт на металлолом. Разве у такого поезда может быть смысл?

Я вздохнул. Мало мне было сайгонского старика, подорвав­шего мою веру в себя и показавшего бессмысленность той жизни, которую я вёл, так теперь ещё и Вероника подливает масла в огонь.

— Ника, я понимаю, о чём ты говоришь, — с тоской в голосе произнёс я. — Только что мне с этим делать? Я не знаю, как сойти с этого поезда. Я даже толком не знаю, кто я там — пассажир, машинист или кто-то ещё.

— Ты не пассажир и не машинист, ты и есть сам поезд, — мягко сказала она. — И если ты не желаешь стать металлоломом в конце своего бессмысленного пути, единственный выход — перестать быть этим поездом и сойти с рельс.

— Как?

— Есть разные способы, — Вероника вдруг стала серьёзной. — Скажи для начала, ты никогда не задумывался о том, чьи вообще это цели?

Я неуверенно пошевелил пальцами.

— Мои, чьи же ещё. Я всё-таки сам строю свою жизнь.

Она покачала головой, с сожалением глядя на меня.

— Да ничего ты сам не строишь. У тебя нет ни одной уникальной цели, только копии. Ты просто выбрал из тех шаблонов, которые тебе предложили в детстве, и теперь исполняешь их, как программа. Вместо своей жизни ты проживаешь чужой набор сценариев.

Вероника говорила и одновременно чертила на песке рельсы, вагончики и квадратики станций. Я запротестовал:

— О чём ты говоришь? Какие цели не мои?

— Все, которые когда-либо ты посчитал своими, — ответила она, не отрываясь от рисования. — Все они — типовые шаблоны. И ты не ощущаешь полноты жизни потому, что отдаёшь свои жизненные силы чужому шаблону.

— Да ну… чушь какая-то! — только и смог произнести я.

Вероника усмехнулась и промолчала. В её взгляде, однако, промелькнуло что-то такое, что заставило меня прислушаться к её словам. Я принялся перебирать в уме цели, которые когда-либо ставил перед собой, и… действительно не смог найти ни одной по-настоящему своей. Поступить в университет, стать профессионалом в том, что мне нравилось, достичь комфортного уровня жизни, создать семью, наконец, — все эти цели были предложены мне в детстве, и я просто выбрал понравившиеся карты из готовой колоды. Даже такие, казалось бы, глубоко личные цели, которые я чувствовал своим призванием, на поверку оказывались не моими, ведь достигая их, я в итоге не получал наполненности.

— Но как же так… — пробормотал я через минуту, так и не найдя ни одной собственной цели. — Я же всю жизнь старался следовать сердцу…

— Ты ошибся, — Вероника дотронулась до моей руки. — Ты всю жизнь стремился заполнить внутреннюю пустоту. Очень немногие способны слышать голос сердца. За голос своего сердца люди почти всегда принимают чужую волю. ­Иногда кто-то из них начинает что-то такое подозревать, и тогда смутно чувствует, что живёт не своей жизнью. Но обычно этим всё и ограничивается. Никто по своей воле не хочет стать свободным — это слишком дорогостоящее мероприятие.

То, о чём она поведала дальше, разбудило во мне такой древний и потусторонний страх, что выражение «кровь стынет в жилах» показалось отнюдь не поэтической метафорой.

По мнению Вероники, пространство человеческой жизни состоит из четырёх измерений, из которых людям постоянно доступны первые три — это измерения надежд, разочарований и смысла. Четвёртое же измерение, алхимическое, открывается только тем, кто обнаружил путь за пределы человеческой идентичности.

Измерение надежд и измерение разочарований — это то, что называется «простая человеческая жизнь». Она мечтает о ­счастье, но страдает и считает себя в основном тяжёлой и скорбной. В этом пространстве люди живут мечтами и ожиданиями, которые у всех похожи, словно фотографии с одного негатива. Эта реальность напоминает двухмерный плоский мультфильм, где люди ориентируются на надежды, но раз за разом сталкиваются со страхом и разочарованием. Запутавшиеся в обрывках чужих представлений, двухмерные люди живут полуосознанной жизнью и полностью зависят от внешних обстоятельств, которые то дают им силы, то забирают их.

Жители двухмерного мира спят. В своём летаргическом сне они видят заколдованное сновидение о так и не начатой жизни. Они страдают, ведь сновидение высасывает их. Им снятся вихри, внутри которых они вертятся в бесконечном цикле — это их привычки, зависимости и быт «простой человеческой жизни». Им снится, что у всего должна быть цель, и эта цель — всегда награда. Они живут от цели к цели и полагают, что идут, но никто из них даже примерно не знает, для чего вся эта гонка и что их ждёт в конце пути.

Если двухмерный человек вдруг осознаёт, что спит, то может обнаружить, что вся его погоня за целями и наградами — ни что иное, как побег от кошмара бессмысленности двухмерной жизни. И тогда ему открывается третье измерение — измерение смысла.

Измерение смысла — это то, что называется «жить осмысленной жизнью». Обретая его, люди обнаруживают в себе внутренний стержень, который позволяет им жить, не ориентируясь более на надежды и разочарования. Это трёхмерная реальность, где осознание смысла собственного существования даёт силы двигаться вопреки внешним обстоятельствам.

Трёхмерные жители сами производят смыслы, которые не похожи друг на друга. Так укрепляется и расширяется их личность, и так они становятся всё сильнее. Подавляющее большинство людей конечной точкой своих устремлений считает именно измерение смысла, ведь здесь находится ­счастье и жизнь в гармонии с самим собой.

Но, как и обитатели двухмерной реальности, трёхмерные жители пребывают в летаргическом сне, с одним лишь отличием: их сновидение чуть более осознанно, однако оно тоже заколдовано и высасывает силы.

Из сновидения осмысленной жизни невозможно проснуться по собственной воле — это случается только тогда, когда человек сталкивается с пределами своих смыслов. Если он не отступает и решается заглянуть дальше, все его смыслы погибают. Мир такого человека рушится, и он осознаёт себя запертым в собственной личности, как в тюрьме. Вдруг оказывается, что он до сих пор продолжает спать, и что за пределами его личной тюрьмы существует безграничная свобода, ради которой он, собственно, и появился на свет.

Такое осознание дорого обходится человеку, потому что эта свобода уничтожает всякого, кто оказывается к ней не готов.

Трагедия человеческих существ заключена в том, что три измерения — надежд, разочарований и смысла — составляют всю человеческую идентичность. Они порождают иллюзорную реальность, в которую испокон веков помещено человечество. Эту реальность постоянно воссоздаёт и контролирует древняя потусторонняя сущность, — паразит, которого Вероника называла Аниматором. Пищей для Аниматора является сила, которую люди тратят на свои желания.

«Людей просто выращивают на ферме, чтобы регулярно их подъедать» — так вкратце охарактеризовала Вероника печальное положение, в котором с незапамятных времён пребывает человечество.

Жизненная сила, которую человек тратит на достижение желаний, кормит Аниматора до тех пор, пока человек остаётся в коконе своей идентичности и за себя Настоящего принимает свою индивидуальность. Выйти из-под власти Аниматора можно только в четвёртое измерение, — измерение алхимии, поскольку Аниматор сам является порождением алхимической ­реальности и не властен над ней. Здесь человек обнаруживает себя Настоящего.

Неудивительно, что Аниматор стремится не допустить побега. У него есть множество уловок, с помощью которых он удерживает человека в стойле, и среди них — так называемый «шёпот Аниматора». Своим шёпотом древний паразит подменяет голос сердца, — голос, который в алхимической реальности является единственным ориентиром. Шёпот Аниматора внед­ряет в человека чужеродную волю, заставляя его поверить, что это воля самого человека. Так Аниматор закрывает путь в измерение алхимии. Он сулит надежды и наслаждения, обращается к потаённым страхам и порокам, чтобы заманить нас в кокон самоидентификаций.

То, о чём поведала Вероника, подействовало на меня на каком-то очень тонком уровне. Я долго молчал, задумчиво покусывая губы, а потом сказал:

— Ника, всё это напоминает матрицу…

— Это значительно хуже, — отозвалась она. — Идея матрицы подразумевает, что людей использует кто-то извне. Аниматор же существует не только как отдельная от человека сущность, он внедрён в каждого из нас с самого рождения. Он так давно слился с человеческим родом, что люди сами, по своей воле, приняли его в себя как часть своей природы. И ответственность за такое положение вещей лежит на каждом, кто становится пищей для Аниматора.

Я только покачал головой.

— То, что называется личностью, — продолжала Вероника, — создаёт и охраняет именно Аниматор. Аниматор делает людей людьми, понимаешь? И при этом он не имеет никакого отношения к нашему естеству. Наоборот, он — суррогат человеческой природы, и в его интересах заставить нас поверить, что он тождествен самому человеку. Человек-носитель не должен даже подозревать о существовании внутри него этого паразита.

Изящность и логика Вероникиных представлений здорово впечатлили меня. Я не ожидал, что она умеет выстраивать такие стройные концепции, и даже почувствовал лёгкий укол зависти: несмотря на то, что я полагал себя достаточно умным, сам бы я вряд ли так смог. Однако умные женщины всегда притягивали меня, и поэтому я смотрел на Веронику с искренним восхищением. Она заметила это и расплылась в довольной улыбке. Я тихо произнёс:

— Всё это чем-то похоже на идею дьявола.

— Одна из трактовок слова «дьявол» — «разделяющий», — Вероника тоже перешла на шёпот. — Divide et impera, слышал?

— «Разделяй и властвуй», — кивнул я.

— Так вот, Аниматор — разделяющий. Он внедряет в наш ум идею о делимости мира — идею, чуждую природе любого осознающего существа. Такой заражённый ум разделяет всё надвое: ноль и единица, хаос и порядок, добро и зло, а самое главное, «я» и «не я». Именно благодаря этой идее становится возможным появление личности. Теперь понимаешь масштаб эпидемии?

Я поражённо молчал, обдумывая услышанное. Вероника терпеливо ждала. Наконец, я спросил:

— Откуда тебе всё это известно?

— Отсюда, — она выразительно постучала пальцем по лбу.

— Ты хочешь сказать, что сама это придумала?..

— Конечно же нет. Просто я умею видеть то, что происходит у меня прямо перед носом. Я могу видеть Аниматора.

Я недоумённо посмотрел на неё.

— Аниматор существует где-то в реальности?

— А я что, похожа на Шахерезаду, которая тебя сказками тут развлекает? — совершенно искренне возмутилась Вероника.

На моём лице, вероятно, отразилось такое сомнение, что она осеклась, секунду помолчала, а затем ехидно поинтересовалась:

— Дима, а ты когда в меня влюбился?

— Чего? — опешил я.

— Чего-чего! Ты влюбился в меня сразу, с первого взгляда? Или уже потом?

Я покачал головой, сражённый такой непосредственностью, и честно ответил:

— Сразу же, как только увидел тебя на набережной.

— Как романтично! — Вероника сверкнула глазами. — А твоя влюблённость существует в реальности?

— А, вот ты к чему… Ну, если смотреть в субъективном смысле, то…

— Не нуди! — рассмеялась она, бросив в мою сторону горсть песка. — Отвечай: существует или нет?

— Конечно, существует.

— Вот подобным же образом существует и Аниматор. Только влюблённость — чувство преходящее, а Аниматор есть всегда. Он реален так же, как реален шум текущей в твоих венах крови. И если ты не слышишь этот шум, то только потому, что не умеешь слушать.

§5. Вход в бревно

Я в полночь посмотрел:

Переменила русло

Небесная река.

— Хаттори Рансэцу.

Через несколько дней мы по сложившейся уже традиции отправились с утра на пляж, а когда вдоволь наплавались в море, Вероника попросила принести ей фруктовый коктейль. Я сходил к ближайшему кафе, заказал пару напитков и, пока ждал их, в глубине кухни заметил большую открытую печь. Я засмотрелся на горевшие в ней дрова, и в памяти ярко вспыхнул полузабытый случай из времён моей студенческой молодости, произошедший в карельских лесах.

Будучи тогда студентом биологического факультета, я собирал полевой материал для своей дипломной работы. Некоторые мои маршруты пролегали таким образом, что приходилось идти много километров по непролазной тайге, и в такие дни я полностью выматывался. И вот, однажды вечером, вернувшись с очередного подобного маршрута, я сидел возле костра, пил чай с лесными травами и наслаждался долгожданным отдыхом. ­Вероятно, из-за сильной усталости я оказался в некоем подобии спонтанного транса: тело полностью расслабилось, все мысли ушли, а взгляд застыл на берёзовом полене, которое тлело в костре. В какой-то момент меня вдруг пронзила ослепительная вспышка, мышцы свело судорогой, и я увидел: там, прямо внутри бревна, существовала отдельная реальность! Я чувствовал эту огненную реальность так отчётливо, что окружающий мир показался всего лишь жалким её подобием, эфемерной тенью, какой-то бесконечно второстепенной производной. Это было переживание, на миг оживившее во мне связь с тайной мира, — ту связь, которую я, как мне казалось, безвозвратно потерял. В тот момент я понял, что должен найти вход в бревно; именно должен, потому что я почувствовал это как предназначение всей своей жизни.

— Your milkshake, Mister!* — весело окликнула меня стоящая за стойкой девочка, возвращая в реальность. Она ослепительно улыбнулась и протянула два коктейля. Я поблагодарил, расплатился и зашагал обратно к Веронике.

* Ваш молочный коктейль! (англ.).

Усевшись рядом, я отдал ей один из напитков и рассказал про своё внезапное воспоминание. Вероника настолько оживилась, что нетерпеливо заёрзала на месте и едва не опрокинула свой стакан.

— Вот видишь! — воскликнула она, сверкая глазами. — Тебе давно всё известно. Там, у костра, тебе открылась истинная цель твоего земного пути, и ты даже смог её сформулировать в словах. «Найти вход в бревно» — прекрасно звучит!

Я с признательностью сказал:

— Знаешь, ты первая, кто серьёзно отнёсся к этой истории. Все остальные не понимали даже, о чём идёт речь — им это казалось нелепым и абсурдным.

— Алхимия всегда абсурдна для тех, кто никогда не заглядывал в её владения, — улыбнулась Вероника. — Но ничего нелепого в твоей истории нет. Сакральные переживания — это самые живые переживания, которые только можно себе представить, и они могут происходить в каких угодно формах. Меньше всего про них можно сказать, что они нелепы и абсурдны.

Я посмотрел в сторону и задумчиво произнёс:

— Беда в том, что всё это стало казаться нелепым даже мне самому. Постепенно эта история с бревном стала неважной и скучной. Почему так, не знаешь?

Вероника дотронулась до моей руки и очень проникновенно сказала:

— Знаю. Тогда ты упустил шанс зова. А случилось это потому, что ты думал, будто впереди полно времени. Ты думал, что твоя жизнь — это нечто необъятное и вечное, и то, что не сделано прямо сейчас, ещё успеется. Ты и сейчас так думаешь. Ты же уверен, что смерть, конечно, наступит, но очень нескоро, и продлится всего мгновение. Но поверь мне, в реальности дела обстоят ровно наоборот. Для упустивших свои шансы смерть оборачивается вечностью, по сравнению с которой жизнь покажется эфемерной рябью на воде.

Вероника говорила это и смотрела на меня своим особенным взглядом, в котором я увидел мягкость — и одновременно бескомпромиссную жёсткость, любовь — и отвращение к жалости любого рода, силу — и глубокое смирение. В этом взгляде было всё. Я смотрел в её выразительные глаза и выбирал окончательно доверять всей этой противоречивости. И кажется, именно этим взглядом Веронике удалось окончательно поймать меня в свои сети.

— Ника, — задумчиво произнёс я, — как мне найти вход в бревно?

Не отводя от меня глаз, она тихо произнесла:

— Ты сделал свой выбор ещё тогда, в тайге, у костра. Нужно вернуться в тот момент и всё вспомнить.

Я снова прокрутил в памяти своё воспоминание и понял, что не могу обнаружить кое-каких подробностей. Тогда я лёг на спину и закрыл глаза. Когда я расслабился, то почувствовал на вис­ках Вероникины ладони.

— Не шевелись, — прошептала она.

…костёр догорал. Слабые языки пламени едва прорывались над грудой углей. Я собрался было встать и принести ещё дров, как вдруг заметил что-то совершенно волшебное в тлеющем толстом бревне. Там, внутри, переливаясь алыми и бордовыми всполохами, словно в метафизической мастерской, ковалась моя судьба. Она была реальна настолько, что я мог бы потрогать её руками, если бы мои руки сами превратились в огонь.

Я заворожённо смотрел в бревно, испытывая такой трепет, как будто прикоснулся к реальности богов и демиургов. В этом огненном бревне плелось сновидение, — сновидение о моей жизни, моей судьбе и о том, что я всегда считал окружающим миром. И там, в этом таинственном бревне, я отчётливо услышал шёпот своего предназначения.

Сейчас я стоял перед выбором: последовать этому шёпоту или же отступиться, продолжая обманывать себя, что знаю, кто я такой. Но я лишь потряс головой, отгоняя это наваждение. Я так и не понял, что отступился и выбрал ложный путь.

— Не шевелись, — донёсся до меня Вероникин голос, едва различимый сквозь шум прибоя.

…я увидел себя словно со стороны. Я сидел возле костра в своей выцветшей штормовке, и вдруг… ­что-то тонкое, невидимое, но самое главное начало перетекать из меня в бревно. В трещины между переливающимися огнём угольками, всё глубже и глубже, — в ту бесконечность, которая таилась внутри. Я отпускал себя, и я делал это осознанно. Я отправлялся в вечное странствие, следуя за шёпотом из бревна.

Отчётливо ощущая эфемерность настоящего момента, я понимал, что вскоре всё пережитое потеряет для меня значение. Я продолжу жить, — жить так, как будто ничего не случилось, и пройдёт целых шестнадцать лет, пока я не окажусь на берегу Сиамского залива с девушкой по имени Вероника и не исправлю свой неверный выбор.

Я открыл глаза. Продолжая лежать, я мог лишь ошеломлённо смотреть на Веронику, без мыслей в голове, не в силах пошевелиться и даже произнести хоть слово. Почему-то я чувствовал себя так, словно мне только что отпустили грехи — очень легко, но одновременно осознавая всю тяжесть последствий своих деяний.

Когда я, наконец, пришёл в себя, то тихо пробормотал:

— Ника, что ты сделала с моей памятью?

Вопреки ожиданиям, она не стала увиливать от ответа, а сказала:

— Когда человек упускает шанс услышать зов своего сердца, это не проходит бесследно. В его душе остаются стигмы. Я вижу твои раны, и сейчас просто помогла тебе залечить одну из них. Я не знаю, как у меня это получается, да это и неважно. Я просто хотела тебе помочь.

Она помолчала и добавила:

— Хочешь, расскажу, как я сама однажды упустила шанс повернуться лицом к себе Настоящей?

— Конечно хочу!

— Это случилось, когда мне было двенадцать лет, — начала Вероника свой рассказ. — Вместе с мамой мы отправились навестить моего дедушку. Он жил на Чукотке в небольшом посёлке, и раньше я уже бывала у него. Мне всегда нравилось Заполярье, тундра, белые ночи — наверное, сказывались мамины корни. В один из дней дедушка решил свозить меня в чукотскую деревушку, километрах в ста от нашего посёлка, чтобы я вживую увидела быт оленеводов, а заодно пособирала морошки. Лето в тот год выдалось тёплым, — по чукотским, конечно, меркам, однако я умудрилась здорово разболеться. Мне очень не хотелось возвращаться обратно, и тогда дедушка отвёз меня к старухе, которую местные считали шаманкой. Её имя я забыла тут же, как только услышала, настолько непривычным оно было для моего уха. Звала я её просто — бабушкой, а про себя называла бабушкой Айгынгын.

Вероника отпила коктейль, немного помолчала, задумчиво глядя куда-то вдаль, и продолжила:

— Бабушка Айгынгын жила в яранге на берегу реки, совсем одна, если не считать двух лаек. Когда мы приехали, она заставила меня раздеться и уложила на лежанку, укутав оленьими шкурами. Потом она запалила костёр, села рядом и принялась тихо напевать, кидая в огонь какие-то травы. Вдруг мне показалось, будто из меня вытягивают жилы, и страшно захотелось спать. Последнее, что я помню перед тем, как уснула, это её вопрос: «По доброй ли воле ты просишь защиты у духов?». Я кивнула и провалилась в сон, а когда проснулась, то чувствовала себя уже здоровой и полной сил. Я до сих пор помню, что мне приснилось тогда. Мне снилось, что я вышла из яранги, завернувшись в кусок шкуры, подошла к реке и увидела, как мимо проплывает длинная узкая лодка. В ней сидел кто-то, лишь отдалённо напоминавший человека: огромного роста, худой, как жердь, весь укутанный в обрывки шкур. Он повернул ко мне лицо, на котором не было глаз — только пустые глазницы, и я почувствовала, что если решусь и позову его, он заберёт меня с собой, в священную чозениевую рощу*. Во сне я знала, что эта роща — место рождения моей сестры-двойняшки, хотя никакой сестры на самом деле у меня не было. Но я испугалась и убежала, громко крича от ужаса. С этим криком на губах я и проснулась посреди оленьих шкур и дыма каких-то трав. Бабушки не было. Я завернулась в шкуру, вышла из яранги и увидела, что она кормит собак. Я подошла к ней, и она сказала: «Ты, дочка, не захотела вместить дары духов. Трудная будет у тебя судьба, ох и трудная…».

* Чозения — ивовое дерево, растущее в Северо-Восточной Азии по берегам рек.

Вероника допила остатки коктейля и жестом показала, что хочет допить и мой. Я протянул ей свой стакан. Она взяла его и заговорила снова:

— И лишь когда я повзрослела, то поняла, о чем сказала старая шаманка. Там, на берегу реки Амгуэма, судьба подарила мне редчайший шанс стать той, кем я должна была стать по своему предназначению — собой Настоящей. И моя сестра, мой двойник, ждала меня в священной чозениевой роще, но я так и не пришла…

Вероникина история затронула что-то очень глубокое в моей душе. Откуда-то я точно знал, что чувствовала она тогда, в яранге у чукотской шаманки много лет назад.

— И что ты сделала со всем этим? — тихо спросил я.

— Мне пришлось заново пережить своё прошлое, — вздохнула Вероника, — отыскать в нём то сновидение, сесть в лодку и отправиться, наконец, в чозениевую рощу. Но смогла я это лишь спустя двадцать лет.

Я ошеломлённо пробормотал:

— Ника, а зачем тебе… зачем нам всё это?

Она грустно усмехнулась.

— Низачем. Неужели ты не чувствуешь, что другого выбора у нас просто нет? Не обманывай себя.

Я долго и задумчиво смотрел куда-то сквозь Веронику, а потом поднялся на ноги. Больше обманывать себя мне не хотелось.

Моя подруга, казалось, поняла всё, что происходило у меня внутри. Она поднялась вслед за мной, подобрала какую-то палку и протянула её мне. Я понял, что она опять предлагает нарисовать мандалу, и в этот раз хорошо знал, зачем. Выбрав подходящее место, я принялся за работу. Вероника молча наблюдала, а потом сказала:

— То, что ты назвал «входом в бревно» — это твой личный путь к себе Настоящему. Чтобы идти по нему, нужно перестать зависеть от своих целей, перестать быть поездом, привязанным к рельсам. Для этого нужно учиться делать вещи низачем.

— Неделание, — кивнул я, не отрываясь от работы. — Действие ради действия.

— Нет, это не действие ради действия, — возразила Вероника. — Это действие низачем. Никак не оценивай то, что делаешь. Делай всё возможное, чтобы достигнуть результата, но на сам результат должно быть наплевать. Понимаешь?

Я обернулся и удивлённо посмотрел на неё.

— А мотивировать должна вера в то, что неделание приведёт к разрушению рельс?

Вероника покачала головой.

— Нет же. Не думай о мотивации. Делай низачем.

— Делать без ожиданий? — уточнил я.

— Да. Только будь готов к тому, что неделание станет доводить тебя до бешенства. Ты вдруг обнаружишь, что весь мир противится тебе, и будешь искать любой повод, лишь бы избежать неделания.

— А как часто надо это практиковать? — поинтересовался я.

Вероника пожала плечами.

— До тех пор, пока вся жизнь не станет неделанием. Тогда она станет естественной, потому что естественное состояние жизни — бесцельность.

— Прямо какой-то дзен, — усмехнулся я, продолжая работать над мандалой.

Веронике, кажется, не очень понравилась моя реплика. Она прищурилась и недобро произнесла:

— Это будет такой дзен, что ты однажды пожалеешь, что появился на свет.

Я ошеломлённо уставился на неё, но Вероника тут же рассмеялась и замахала руками.

— Не принимай близко к сердцу. Это у меня такие шутки.

Когда я закончил возиться с мандалой, то несколько секунд помедлил, разглядывая, что получилось, а потом принялся её затаптывать. Несмотря на то, что делал я это осознанно, чувство бесполезности происходящего не покидало меня, но я уже не обращал на него внимания.

•••

Так в мою жизнь вошли практики неделания. Хочется сказать, что эти практики были особенно любимы Вероникой. Она постоянно выполняла их сама, но так, что поначалу я этого даже не замечал, потому что они были полностью вплетены в её жизнь. Например, Вероника умела и любила рисовать, могла потратить на один рисунок несколько дней, но когда наконец заканчивала его, — просто сжигала своё творение. Она могла заняться переводом какой-нибудь понравившейся ей статьи, проработать над ней много часов, доводя до совершенства, а потом безжалостно стереть всё, что перевела.

Под разными предлогами, нередко хитростью, Вероника вынуждала практиковать и меня. Это оказывалось действительно непросто, и каждый раз подобные вещи вызывали во мне целую бурю протеста. Разумеется, сами по себе такие практики не могли убрать мои экзистенциальные рельсы и развоплотить тот метафизический поезд, которым являлась моя жизнь, однако, по словам Вероники, они были необходимым условием для трансформации, поскольку освобождали моё внимание и делали его гибким и эластичным, как росток.

Скоро ежедневные упражнения в неделании привели к тому, что я определил как начало трансформации своей личности. Произошло это через несколько дней, — тогда, когда я вспомнил о запахе кедровых шишек.

§6. Запах кедровых шишек

Осенняя луна.

О, если б вновь родиться

Сосною на горе.

— Рёта Осима.

В тот знаменательный день мы ездили к водопаду, располагавшемуся километрах в пятнадцати от города, долго лазали по окружающим джунглям и домой вернулись только к полуночи. Наскоро приняв душ, мы тут же повалились на кровать. Едва моя голова коснулась подушки и я начал засыпать, как Вероника затормошила меня.

— Дима, не желаешь ли разделить со мной сон?

— Какая ты витиеватая, — пробормотал я, — именно это я и собираюсь сделать.

— В смысле — одно и то же сновидение, — уточнила она.

От меня требовалось закрыть глаза, остановить мысли и поймать первый же образ, который появится перед внутренним взором. Не фокусируя на этом образе внимания, но и не упуская его из виду, нужно было подождать, пока вокруг не проявится какая-либо местность: город, поле, море, — что угодно. После этого следовало заснуть.

— А я тебя там найду, — Вероника беспокойно поворочалась и, наконец, примостилась ко мне.

Всё получилось очень легко, наверное, из-за сильной усталости. Я сразу смог остановить мысли, перед глазами возникла картинка: ржавое колесо от телеги, лежащее в пыли посреди просёлочной дороги, вдоль дороги появились длинные ряды обшарпанных построек, — то ли какое-то хранилище, то ли ферма, — и я провалился в сон.

Снилось мне такое чудовищное и безысходное, что, казалось, когда всё это закончится, я вернусь в реальность уже глубоким стариком. Пять или шесть раз я пытался проснуться, но каждый раз меня выкидывало в другое сновидение, где всё начиналось заново. Всё это время за мной охотились. Когда я наконец проснулся, то осознал себя сидящим на кровати с разинутым ртом и собирающимся заорать.

Я закрыл рот и осмотрелся. Вокруг стояла кромешная тьма, а в ушах выло так, словно рядом взлетал самолёт. Тускнеющие обрывки моего милого сновидения расползались по комнате, съёживались и исчезали. Тем не менее, я всё ещё чувствовал охотника — клубок переплетённых чёрных нитей, который мгновение назад высачивался из потрескавшейся коры сухого дерева где-то в загаженном парке на заводской окраине и надвигался на меня, парализуя совершенно потусторонним, раздирающим душу ужасом. Кажется, то, о чём предупреждала Вероника ещё в начале нашего путешествия, произошло: ко мне вернулись мои старые кошмары.

Я пошарил рукой в темноте, чтобы разбудить свою подругу, — оставаться наедине с самим собой было невозможно. Однако кровать была пуста. Мне стало настолько не по себе, что я метнулся к двери и защёлкал выключателем. Света не было. В туалете света не было тоже, и я, схватив с тумбочки телефон, принялся жать на кнопки, чтобы свет появился от дисплея. Но и телефон не работал. И тут я понял, что вокруг подозрительно тихо: не было привычного для тропиков сумасшедшего стрёкота цикад.

В висках застучала мысль: «Это всё нереально!», и я ощутил, как страх снова оседает камнем где-то в районе желудка. Нужно было немедленно проснуться. Собираясь выразить своё намерение вслух, я раскрыл рот и тут же понял: в этом сне я немой! Пространство снова наполнилось низким самолётным гулом. Медленно повернув голову, я заметил шевеление. В комнату, через щель между входной дверью и полом, заползали клубы уже знакомой черноты.

«Это всего лишь сон!» — мысленно заорал я, но это не изменило ровным счётом ничего. Охватившее меня гипнотическое оцепенение не позволяло даже пошевелить пальцем. Когда клубящееся чёрное марево доползло до моих ног, я отчаянным усилием собрался, бросился к окну, разбил руками стекло и… Хлынувший из окна поток воды сбил меня с ног и потащил в водоворот, прямо к разверзнувшейся в полу дыре. За мгновение до того, как захлебнуться, я всё же сумел заорать, вложив в этот крик всё своё желание жить.

•••

— Проснись! Это я! — Вероника трясла меня за плечи. Её лицо выражало озабоченность, а зловещая мультяшная рожица, смотревшая на меня с её ночной майки, как нельзя лучше отражала моё состояние. Вскочив на кровати, я попытался что-то сказать, но изо рта вырвались лишь нечленораздельные звуки. От мысли, что продолжаю спать, всё внутри похолодело, но тут я смог прохрипеть:

— Цикады!

Вокруг стрекотали цикады. Я бессмысленно уставился на Веронику. Она замахала рукой перед моим лицом.

— Всё-всё! Ты проснулся.

Я схватил её за плечи и принялся их ощупывать. Вероника была реальной и тёплой. Через секунду она буквально столкнула меня с кровати и потащила к двери.

— Куда? — закашлялся я.

Не дав мне даже одеться, она выволокла меня во двор и усадила на ступеньки перед крыльцом.

Снаружи было свежо, даже прохладно. Стояла ночь, и только яркая россыпь звёзд слабо освещала пространство, до краёв наполненное стрёкотом ночных насекомых, редкими голосами птиц да едва слышным шелестом моря. Луны не наблюдалось, — наверное, было новолуние. Нашарив рукой какой-то камень, я вцепился в него до боли в пальцах, всё ещё не веря до конца, что проснулся.

— Пить хочу. И это… холодно мне… — слова выпадали изо рта, будто комки засохшей земли.

Вероника нырнула обратно в комнату, вернулась и протянула мне бутылку с водой, а потом заботливо укутала пледом. Я сделал несколько глотков. В голове немного прояснилось.

— Который час? — прошептал я.

— Полчетвёртого, — моя подруга тоже забралась под плед и зевнула. — Напугал ты меня. Кошмары снились?

Я рассказал ей отрывки сна, которые сумел вспомнить. Она внимательно слушала, а когда я закончил говорить, спросила:

— Какого цвета была вода, в которой ты тонул?

— Мутного. Как в грязной луже.

— Плохо, — покачала она головой, сильно сжала мою руку и через несколько секунд произнесла: — Всё ясно. Ты забрался в такую глушь, что начал терять себя. Что-то произошло, твои привычные защиты не сработали. Если честно, тебе вообще повезло, что ты вернулся в здравом уме.

Я пробормотал что-то невразумительное.

— Ты очень далеко зашёл и мог по-настоящему сойти с ума, — добавила она. — Ты был в шаге от зова.

— Ах, это и есть зов? Как мило! — я снова закашлялся.

— Ну, пока всё позади, не переживай, — Вероника положила руку мне на плечо.

— Пока?! — воскликнул я.

— Успокойся! Не нервничай. Я знаю, каково тебе сейчас.

— Ника, я не понимаю, где я, кто я и что вообще происходит, вот каково мне сейчас!

Было непонятно, как какое-то сновидение смогло так выбить меня из колеи, что я до сих пор не могу собрать реальность. Вероника зашептала мне в самое ухо:

— Послушай. Дорога к зову лежит через теневую зону, которая обычно вселяет ужас. Твоя тень оказалась настолько сильна, что чуть не разрушила тебя. Но это означает, что трансформация началась, алхимический процесс запущен. Ты перестаёшь быть поездом, и перестанешь ли, зависит теперь только от тебя. Когда-то я сама проходила через это, так что хорошо знаю, о чём говорю. Сейчас главное — ни в коем случае ничего не забыть, как бы ни хотелось. Хочешь, принесу тебе что-нибудь поесть, чтобы ты успокоился?

— Нет. Расскажи ещё про теневую зону, — попросил я, чувствуя, что сейчас мне нужно слушать живую человеческую речь, но только не остаться наедине со своими мыслями.

— Ты видел самую её квинтэссенцию.

— Чёрного охотника?

Вероника кивнула. Я помолчал и тихо спросил:

— А он кто?

— Посланник Аниматора, — очень серьёзно ответила она, — его первый защитный кордон, так сказать. Твой охотник — это всё, чего ты сам не желаешь о себе знать.

Я поёжился от воспоминания, которое всё ещё шевелилось в районе желудка комком неясного страха, и сказал:

— Он был таким же реальным, как ты сейчас…

Вероника пристально посмотрела на меня.

— Он реален. Он — твоя тень. Он всегда следует за тобой, но когда ты бодрствуешь, ты не можешь его видеть, потому что сам становишься его тенью. И ты ничего не можешь сделать со своей тенью, а вот охотник запросто способен убить тебя.

— Но это же всего лишь сон… — пробормотал я, тут же понимая, что пытаюсь обмануть самого себя, чтобы поскорее начать забывать. Похоже, справиться с кошмаром по-другому не получалось. Но я понял также, что если сейчас пущу всё на самотёк и поддамся забвению, то охотник обязательно вернётся, и уже гораздо более могущественным. Надо было срочно что-то предпринимать.

— Что я сделал во сне не так? — спросил я.

Вероника вздохнула.

— Ты убегал, когда нужно было позволить себя добыть.

— Но я физически не мог этого сделать!

— Мог, — она мягко сжала мою руку. — Как только ты осознал себя спящим, у тебя появилась воля. Ты мог заставить себя повернуться к охотнику лицом.

— Не мог! — продолжал упрямиться я. — Инстинкт самосохранения, знаешь ли.

— Инстинкт самопотакания, — подмигнула моя подруга. — Если сейчас ты предпочитаешь искать оправдания, — что ж, ищи. Только это тебе не поможет, и к зову ты так не подойдёшь.

— А с чего ты взяла, что я вообще хочу к нему подходить?!

Вероника с досадой покачала головой.

— Ты опять? Пути назад нет, сколько можно повторять?

Самое неприятное заключалось в том, что я понимал, насколько она права. Игры закончились, интуитивно это было совершенно ясно, но мой разум всё ещё отказывался в это поверить. Во мне боролись два противоположных начала, и я совсем запутался.

— Это всё твои игры со снами! — нервно воскликнул я. — Почему ты сразу не предупредила? Ты вообще сказала, что найдёшь меня там!

Вероника поднесла палец к губам.

— Тсс! Весь дом перебудишь. Я искала тебя, но опоздала. И потом, я же предупреждала, чтобы ты ожидал возвращения своих кошмаров. Забыл?

— Да помню я, помню. Просто… — пробормотал я уже тише, решив не говорить, что тогда не поверил её словам. — Расскажи про зов. Только без таинственного тумана, пожалуйста.

Она улыбнулась.

— Ладно, постараюсь. Зов — это такое восприятие мира, когда ты знаешь себя Настоящего и ясно видишь свой путь, своё предназначение и дорогу к нему. Зов — это непосредственная связь с путём. Это настройка на определённые нити реальности, которые человеку нашего времени обычно недоступны.

Я пожал плечами, не представляя, о чём идёт речь. Вероника заботливо поправила на мне плед и продолжила:

— В прошлом ты иногда слышал зов, просто забыл об этом. Но когда именно это было, вспомнить можешь только ты сам. Сейчас перед тобой стоит выбор: последовать своему пути или же опять упустить шанс. Если ты последуешь пути, придётся отдать себя чёрному охотнику, это — неизбежная жертва. А если не последуешь, чёрный охотник сожрёт тебя в момент смерти, когда у тебя уже не останется никаких шансов.

— Какая ты милая, Ника! — с сарказмом заметил я.

Она ободряюще толкнула меня плечом и рассмеялась.

— Да всё просто. Выбор стоит между шансом на свободу и комфортной несвободой.

Вероника добавила, что путь — это не цепочка событий человеческой жизни и не предопределённая заранее судьба, а степень вероятности, с которой исполняется предназначение. Путь многовариантен. Он есть то самое движение, которое составляет основу всякой жизни. Путь существует до рождения и до появления судьбы, а зов — это музыка, под которую происходит танец с путём.

— В этом танце ты и путь — отдельны и едины одновременно, и ты есть путь, а путь есть ты, — говорила Вероника. — Вы оба создаёте музыку, под которую танцуете. Это полная завершённость, замкнутый внутри себя взрыв, начало потенциала. Понимаешь?

— Нет, — вздохнул я, — не понимаю. Никакой мелодии во сне я не слышал. Зато я слышал самолётный рёв, который очень соответствовал чёрному охотнику, и намерения там были явно не потанцевать!

Вероника захихикала.

— Да тебе, считай, крупно повезло! На дороге к зову можно встретиться с вещами и похуже твоего чёрного комка.

— Например? — спросил я. — Хотя, знаешь, не уверен, что хочу это знать.

— Например, просветлёнка, — усмехнулась она, — она случается тогда, когда человек, услышав зов, становится одержим его сакральным величием. Зов может вызывать экстаз, который порабощает волю, и если такое происходит, зов начинает уничтожать человека. Когда приходят мысли: «Я и бог — одно» или: «Я есть бог» — это просветлёнка. Так что тебе повезло, что у тебя оказалась такая незамутнённая в своей темноте теневая часть. С ней проще договориться.

Я тяжело вздохнул. Вероника немного помолчала, а потом добавила:

— Чтобы победить, нужно оказаться побеждённым — вот универсальное правило пути. Чтобы чёрный охотник стал твоим союзником, нужно узнать его имя, а для этого надо позволить ему добыть себя. И тогда ты обнаружишь, что он — это ты. Просто прекрати воевать с самим собой, и ты победишь.

— Это не вмещается в моей голове, — сокрушённо сказал я.

— Бедненький, — она погладила меня по волосам, — это потому, что ты мужчина. А мужчинам с детства внушают, что нужно непременно побеждать. Но я помогу тебе. Закрой глаза и представь, как…

— Э нет! — я вытянул перед собой руки. — Вчера я уже так закрыл глаза по твоей рекомендации!

Моя подруга развеселилась.

— Да не бойся ты, я рядом. Представь, как охотник поймал тебя. Что ты чувствуешь?

Я закрыл глаза, и шевелящийся сгусток чёрных нитей немедленно возник передо мной, словно всё это время сидел в засаде, только и выжидая этого момента. Испытывая непреодолимое желание бежать без оглядки, я почувствовал сильную тошноту. Я немного подождал, прижав руки к животу, а потом открыл глаза.

— Ощущение, что в мою глотку заливают свинец, — быстро проговорил я.

— Прекрасно! — обрадовалась Вероника. — Просто великолепно. Чернота и свинец. Чёрный свинец почитался ­древними ­алхимиками как первопричина. Ты определённо на верном пути. И пусть свинец зальёт твою глотку, ничего не бойся!

Трудно описать всю гамму чувств, которую я испытывал. Меня словно раздирало на части. Я отчаянно не хотел верить Веронике, но я верил ей, и верил безусловно и до конца. Эта невесть откуда взявшаяся вера сама по себе пугала почти так же, как и перспектива быть схваченным потусторонним охотником. И вряд ли дело тут было в уверенности, которая чувствовалась за Вероникиными словами…

«Она говорит не словами, а паузами тишины!» — неожиданно понял я. Вероника говорила тишиной. Это была изнанка речи, которая несла зашифрованное послание, и именно это зас­тавляло меня безусловно верить ей.

— Ты… — я хотел было поделиться с ней своим озарением, и вдруг понял, что это невозможно. Я не мог подобрать ни единого слова.

Будто прочитав мои мысли, Вероника тихо сказала:

— Мне можно доверять, я искренняя. Я могу хитрить, но никогда не стану тебе врать. А теперь пойдём.

Она поднялась и потянула меня за руку.

— Я посижу тут, а ты иди, поспи, — вздохнул я. — Мне засыпать сейчас никак нельзя.

— Да нет же, пошли к морю. Чего тут-то сидеть.

Мы вернулись в комнату, быстро оделись, захватили Вероникин рюкзачок и отправились на залив. Ночное море встретило нас лёгким шелестом прибоя и свежестью. Вода была тёплой, и мы, разувшись, побрели вдоль берега по самой кромке. Мы шли молча, и постепенно в моей голове воцарился покой. Вскоре захотелось искупаться.

— Только не заплывай далеко, — попросила Вероника, расстилая на песке полотенце. — Я тебя тут подожду.

Немного поплавав и, кажется, окончательно вернувшись в норму, я вышел на берег. Вероника сидела со скрещёнными ногами, прямой как струна спиной и закрытыми глазами. Я тихонько устроился рядом, стараясь не потревожить её.

Наступало предрассветное время, таинственный промежуток между ночью и восходом солнца, когда вышедшие в реальность духи снов возвращаются обратно в свои владения, уступая место бодрствованию человеческих существ. Первые звуки просыпающегося городка напомнили мне сегодняшнее пробуждение, и я принялся размышлять о природе снов во снах. Не сказать, что это явление было мне незнакомым, — я и раньше изредка засыпал во сне, но сейчас я ощущал, что ещё никогда не погружался в своих сновидениях настолько глубоко. Поразмышляв и не найдя никаких внятных ответов, я решил всё же потревожить свою подругу.

— Ника, что такое сны во снах? — спросил я, дотронувшись до её плеча.

— Двери к состоянию нерождения, — загадочно изрекла она, плавно подняла руки и, сложив их ладонями над головой, замерла с полуприкрытыми глазами. Я зачем-то повторил все её движения. Она открыла один глаз и одобрительно кивнула.

— Давай вместе так посидим, — сказала она и снова зажмурила глаза.

Некоторое время мы неподвижно сидели в тишине. Я погрузился в странное, какое-то зыбкое состояние: словно не имея отношения к окружающему миру, я в то же время был полностью в нём растворён. Потом Вероника встала и снова уселась уже за моей спиной. Обхватив меня руками за грудь, она сильно и резко сдавила их. От неожиданности я попытался было извернуться, но она так крепко вцепилась в меня, что казалось, встань я сейчас и попытайся её стряхнуть — ничего бы не ­получилось. И вдруг ­внутри меня что-то щёлкнуло, и я с изумлением понял, что снова сплю.

Я огляделся. Вокруг всё было прежним, и тем не менее я знал, что нахожусь в сновидении. Сейчас можно было как проснуться, так и заснуть ещё глубже, в следующий сон.

Вероника слегка ослабила хватку, но не выпустила меня. Я посмотрел на её пальцы с разноцветными ногтями: часть покрашена жёлтым лаком, часть — фиолетовым, и машинально отметил, что такой маникюр ей идёт. Потом вытянул свои руки, посмотрел на них, ощупал голову и шею. Моё тело оставалось таким же, как и всегда, кроме одного: я перестал ощущать его как настоящее, словно оно было всего лишь плотной голограммой. Окинув взглядом окружающее пространство, я понял, что такой же голограммой является и всё вокруг. Это показалось мне настолько волшебным, что я чуть не захлебнулся от переполнившего меня восторга.

— Что это? — удивлённо прошептал я.

— Тебе не нравится? — раздался ответный шёпот.

— Очень!

— Тогда усни! — снова прошептало рядом.

Я поймал взглядом какую-то точку и сконцентрировался на ней. Точка стремительно увеличивалась, пока не поглотила всё моё внимание без остатка. Когда на периферии моего зрения возник дремучий лес, я провалился в сон.

•••

Это был очень странный сон. Мы с Вероникой шли по склону сопки среди лиственниц, елей и кедров, мощные стволы которых были покрыты причудливыми лишайниками. Забайкальская тайга из моего детства. То тут, то там возвышались огромные, вросшие в землю валуны, некоторые размером с трёхэтажный дом. Погода стояла солнечная, громко пели птицы, и сновидение было настолько реалистичным, что я слышал назойливый писк комаров и даже чувствовал их укусы. Комары были крупные, таёжные, хрустящие под прихлопывающей их ладонью. Терпко пахло нагретой на солнце хвоей.

Вероника чуть отставала, и я остановился, чтобы подождать её. Вот она карабкается, осторожно ступая по земле, одной рукой опирается на палку, а другую подсунула под лямку рюкзака. С растрёпанными волосами, почти незаметная среди леса в своей штормовке и штанах цвета хаки. Было видно, что она здорово устала, и я подумал, что пора бы устроить привал. Мы шли без остановки уже часа два и, хотя были совсем близки к цели, небольшой отдых сейчас бы не помешал.

Повертев головой, я приметил место у валуна и направился к нему. Пока я копался в своих вещах, доставая вяленое мясо и сухофрукты, подтянулась и Вероника. Сняла рюкзак и в изнеможении уселась рядом, прислонившись спиной к валуну.

«Ты как?» — я протянул ей полоску мяса и флягу с чаем.

«Устала страшно. А ты?».

Я молча кивнул и утёр пот со лба. Вероника отхлебнула из фляги и сказала: «Скоро река».

Мы направлялись к реке, за которой заканчивалась моя тайга. Дальше начиналась неизведанная тайга, моя персональная terra incognita. Там, у реки, Вероника оставит меня, и дальнейший путь мне предстоит проделать одному. Я не помнил, бывал ли я когда-нибудь за пределами своей тайги, но ясно понимал, что это путешествие может стать последним в моей жизни. Однако беспокойства по этому поводу не было.

Мы отдохнули, наполнили опустевшие фляги водой из обнаруженного неподалёку ручья и двинулись дальше. Когда мы наконец вышли к реке, Вероника остановилась, долго смотрела на беспокойное течение, а потом обняла меня так, словно прощалась.

«Не забывай, что ты во сне, — напутствовала она, — но здесь всё по-настоящему. Удачи тебе, и до встречи. Обязательно до встречи».

Она шагнула в заросли можжевельника и скрылась из виду. Я немного постоял, прислушиваясь к удаляющемуся потрескиванию веток, а потом направился к берегу. Река была не особенно широкой, но быстрой, так что переправа обещала быть непростой. Когда я подтащил к воде небольшой плот, спрятанный в прибрежных кустах, небо затянули тучи. Лес застонал от первых порывов штормового ветра, птичьи трели затихли, а я почувствовал пробежавший по позвоночнику страх.

«Началось» — понял я, сел возле плота и принялся ждать. Вскоре окружающее пространство едва ощутимо завибрировало — это чёрный охотник вышел на мой след. Наблюдая всё словно со стороны, я заметил, как еле заметные чёрные нити потянулись из земли. Меня обуял ужас. Сердце колотилось, тело мелко дрожало, и больше всего на свете хотелось сбежать, но я заставлял себя оставаться на месте.

«Обязательно до встречи, — пульсировали в ушах Вероникины слова, будто они были мантрой, дающей мне силы, — обязательно до встречи, обязательно до встречи…».

Чёрные нити сгустились и образовали плотное марево. Оно разрасталось, клубилось густым дымом, словно гарь от резиновых покрышек. Охотник внимательно смотрел на меня, и его намерение было предельно ясным.

«Чтобы победить, нужно оказаться побеждённым» — прошелестело в памяти. Пора. Действуя так, будто всё происходящее не имеет ко мне никакого отношения, я спустил плот на воду, запрыгнул на него и оттолкнулся шестом от берега. Марево немедленно дёрнулось и последовало за мной. Оно гулко вибрировало. Во рту появился отчётливый привкус свинца.

«Чёрный свинец!» — я услышал свой крик откуда-то издалека. Широко раскинув руки в стороны, я улыбнулся, глядя прямо на охотника.

Марево входило в меня через рот, ноздри, уши, глаза и даже, кажется, через каждую пору кожи… Невыносимо заболела голова, сильно затошнило, я тяжело опустился на брёвна и, прежде чем потерять сознание, успел подумать, что это — конец.