Бесплатный фрагмент - Цветы воскресного отдыха

От автора

Люди, пишущие стихи, зачастую работают в других областях, связанных со стихосложением: художественной критике, лингвистике, филологии. Как показывает опыт, изучение произведений других поэтов способствует улучшению собственных.

Эта книга имеет два раздела: в первом представлены стихотворения, во втором — рецензии и статьи, написанные в разные годы. Вдумчивый читатель поймет, что эти два раздела тесно связаны друг с другом: знакомясь с одним, лучше понимаешь другой. Например, читая стихи, можно представить, почему для анализа, помещенного во втором разделе, выбраны именно эти стихотворения, а не другие. Подобное вызывает подобное.

Автор не настаивает на непогрешимости своих выводов и оценок. Если ему удалось привлечь внимание читателя к анализируемым произведениям, дать о них краткое представление, то он считает свою задачу выполненной.

СТИХОТВОРЕНИЯ

Чтение чужих стихов

Цветы на волшебной поляне

порою в ночи собираю.

Я верю: они не завянут,

как  розы из южного края;

не станут сухими букеты

и листья больными не будут —

недаром трудились поэты,

творя свое дивное чудо.

Санкт-Петербург

Посвящается Леве

I. Благая весть

Еще ты — влажное пятно

в глуби родного организма,

но в нашей речи ты давно

уже растешь неологизмом.

Сказать, что ждал? Увы, не то, —

скорее, жаждал встречи странной;

пришла пора: ты из Ничто

явился звездочкою ранней.

Все изменилось лет на сто

вперед: движение Вселенной

впитало влажное пятно

под звуки песни колыбельной.

Екатеринбург

II. Игры

      Весь день я ждал его улыбку,

      и для того изображал
коня, верблюда, ламу, рыбку
и златоустовский кинжал.

      Но все напрасно. Непреклонен
был мой задумчивый малыш
и крепко в маленьких ладонях
сжимал компьютерную мышь.

      Потом — звонок. Увидел МАМУ,

      как солнц две сотни просиял.

      Зачем же я коня и ламу
ему весь день изображал?

III. Живопись

      И снова веселый оранжевый свет
по ткани разлился французской —

      на сотни вопросов единый ответ
на этой полосочке узкой.

      Блистает на шелке ажурный узор
из нескольких солнечных пятен,

      теперь это — карта из впадин и гор,

      чей цвет живописцу приятен.

      Теперь это — карта Вселенной моей,

      подобной небесному раю,

      и я в ней — директор, слуга, казначей.

      Я сына пеленки стираю!

IV. Словорождение

Сквозь губы твои прорывается слово,

как рыцарь — сквозь вражьи ряды.

Теперь ты все реже играешь в немого,

из темной придя пустоты.

Теперь ты — все ближе. Уже человеком

становишься ты, мой дружок.

И все хорошо. Пожалуй, лишь с веком

ошибся твой ангел иль Бог.

V. Великий Четверг

Великий четверг оказался совсем уж великим:

и я, в свой черед, стал причастен священным дарам —

вчерашнюю кашу, сияя встревоженным ликом,

младенец вернул моим теплым рукам.

Хороший четверг. И пусть где-то живут величавые боги,

их слуги пусть медленно в храмы текут,

в моей же Вселенной с недавнего времени строгий

божок поселился — Причина и Следствие, Форма и Суть.

VI. Ожидание

Он глядел голубыми глазами

и все ждал неизвестного чуда,

чтоб оно, вдруг явившись за нами,

унесло бы подальше отсюда;

или я, как великий волшебник,

повелел бы луне засветиться,

и чтоб начал работать ушебти

в той стране, что обычно мне снится.

Он глядел голубыми глазами

и душа так желала сюрприза…

Он следил за моими руками.

Что же я? Я смотрел телевизор.

Санкт-Петербург

VII. Сын

Себя как в зеркале я вижу,

но это зеркало мне льстит.

Когда сажусь к нему я ближе,

оно со мною говорит,

руками тоненькими машет,

очами матери глядит —

для мира будет приукрашен

мой неуклюжий внешний вид.

Санкт-Петербург

VIII. Молочный эльф

Удивительны судьбы Вселенной:

на земле, среди грубых людей,

иногда появляются эльфы.

В карамели, тюльпанах, лесах,

даже меде живут они. Много

их невидных, неслышных, вокруг.

Реже всех (полагаю, в столетье

раз) являются вдруг среди них

необычные эльфы, и братья

называют молочными их.

Грациозны, легки и прозрачны,

они часто живут дольше всех.

Но увы — их блестящая хрупкость

беззащитна, как море цветов.

…И однажды мне выпало счастье

наблюдать, как рождался в тиши

такой эльф, и подобно младенцу

он тогда появлялся на свет:

озарял своим взором нездешним

все вокруг, удивлялся всему,

и приветствовал маленькой ручкой

любопытные солнца лучи.

Было утро. За окнами пели

птицы, листья качались порой, —

и прекрасное летнее утро

стало первым для эльфа тогда.

Жизнь пройдет для него незаметно.

Кем он будет? Останется ли

в нем эльфийское что-то? А, может,

человеком окажется он?

Екатеринбург

IX. «Бадямба» и «гэга»

Два слова: «бадямба» и «гэга»

прижились в его словаре —

два хрупких весенних побега,

что радуют глаз в январе.

И что это? Предок далекий

кивает из вечности нам?

Иль, может, наш мир кособокий

уж манит любовью к словам?

Не ведаю. Тайные тропы

порою ведут к языку.

Как много у судеб работы,

чтоб первую дать нам строку!..

Санкт-Петербург

X. Сны

Холодный рассвет в глубине Могилёва:

река, драмтеатр, мосты,

брожу, словно тень я, а где-то мой Лёва

вкушает волшебные сны.

Игрушки, машинки, чудесные дяди,

и, может быть, солнце весны, —

такие, мальчонка, запутавшись в прядях,

вкушает волшебные сны.

Как хочется мне, чтоб его сновиденья,

в которых до неба — чуток,

остались такими, пока словно тень я

брожу и не чувствую ног.

Могилев

XI. Синоним

Вчера я сыну объяснял

значенье слова «Бог»,

в глубины темные нырял,

но объяснить не мог.

Рассудок мне бы посильней

(иль мал еще сынок?),

ведь ускользало, как Протей,

значенье слова «Бог».

Вселенский Разум, Добрый Свет,

чудесный старичок…

Искал я правильный ответ,

но отыскать не мог.

И вот явилось, наконец,

решенье: слову «Бог»

синонимично лишь «Отец»!

Согласен был сынок.

Санкт-Петербург

XII. Утро

Проснулась чудо-обезьянка:

нас ждут великие дела!

Моя планета спозаранку

в движенье быстрое пришла.

Автомобили загудели

и засвистели поезда,

и пусть родитель из постели

с упреком смотрит иногда.

Гремит железная дорога,

но чу! — из кухни слышен звук:

там скромно кошка-недотрога

вкушает сыр из женских рук.

Потом те руки капучино

нам приготовят, потому

уже появятся причины

петь славу дому моему.

Проснулось ласковое чадо

и с ним проснулся целый свет.

Другой Вселенной мне не надо —

в другой Вселенной жизни нет!..

Санкт-Петербург

XIII. Морская битва

Враги трепещут. Их фрегаты

уже спустили паруса,

на шлюпках бледные пираты

плывут по морю кто куда.

А как все лихо начиналось!..

Вдруг появился вражий флот,

наш воевода сквозь усталость

призвал солдатов и народ

на стены города; мортиры

и пушки начали стрельбу,

и вскоре пришлые задиры

уже кляли свою судьбу.

Посеян ужас в черном стане,

взметнулась пышная волна.

Никто не знал, что в теплой ванне

та битва жуткая была.

Санкт-Петербург

XIV. Зодчий

Талантливый зодчий возводит высокие стены —

могучую крепость построить велел государь,

чтоб вновь не посмел приходить сюда ворог надменный

сокровища грабить и жителей мучить, как встарь.

Две башни фланкируют вход, и уже на запоре

ворота дубовые; стража надежна, сильна,

а рвы глубоки, словно синее-синее море.

На долгие годы пребудет в покое страна.

Талантливый зодчий устал и отбросил лопатку,

потребовал сок и чуть позже гонять голубей

он начал. Затем без труда положил на лопатки

огромных чудовищ, что были и папы сильней.

Санкт-Петербург

* * *

Кипят вокруг чужие судьбы —

большой грохочущий вулкан.

Запечатлеть его мне суть бы

(как говорится, «als ich kann»),

но кисть слаба, резец источен,

а карандаш мой крив и тощ,

и потому с насмешкой в очи

мне смотрит огненная мощь.

Нюрнберг

Неприкаянность

Глухо сегодня в лесу берендеевом:

солнце сквозь тучи не может пробиться;

ветви никак не становятся деревом,

где бы укрылись тревожные птицы;

лес не становится домом бревенчатым;

небо — расшитым чудесным воздýхом.

Бог мой, ни разу другими не встреченный,

словно застыл между телом и духом.

Витебск

* * *

Все по-прежнему: древние храмы

почивают в сплетениях роз,

и с икон, разделенных столпами,

улыбается миру Христос;

а в углах, что полны темнотою,

собирается тихий народ,

пахнет воском, землей, сухостоем,

овощами и тиной болот.

Все по-прежнему, мир неизменен;

не исчезла старинная Русь.

В закоулках забытых молелен —

те же страхи, обиды и грусть.

Псков

Хачкар Григория Тутеворди (1184)

Горы, прожженные солнцем, затихли вокруг.

Ветер горячий, да тишь, да старинные храмы.

Камни, что сложены силой неведомых рук,

служат горам украшеньем, а городу — рамой.

В даль поглядишь, и какое пространство окрест!..

Тучи, и речка, и церкви, и солнце, и… дали.

Вдруг ты увидишь, что древний коричневый крест

строго глядит с молчаливых высот пьедестала.

Горы, сраженья, пожары, враги и друзья, —

кто ни бывал у высоких ступеней хачкара?

Топотом мощных камней наполнялась земля,

лица пришельцев лоснились от пятен загара.

Время прошло стороной. Превратилось в лоскут

то государство, в котором хачкар Тутеворди

мастер воздвиг. И теперь здесь — покой и уют.

Сытые дети строчат сочинения в ворде.

Санкт-Петербург, Ереван

Воспоминания

Запах спаленной травы,

мягкая роскошь заката…

Первыми встретили вы

взгляд мой холодный когда-то.

Ночь наступала стеной

с пенных вершин Арарата:

тени чуть слышные, «Ной»,

черная кисть винограда.

Говор (чудесный язык,

древняя вязь алфавита!)…

Быстро к тебе я привык —

эхо прохладных гавитов!

Санкт-Петербург, Ереван

Сон о Санаине

Приснился мне осенний Санаин:

листва блестела золотом сусальным

(имел тогда я множество причин

бродить в горах под музыку печальных

дождей), кресты кривились у оград,

в резных узорах молча утопая;

под крышами засохший виноград

чернел суставами, как древняя святая.

Пустынность, тишина унылых мест…

Веков прошедших матовые блики,

и паутина, как фата невест,

что видят сны под камнем медноликим.

Санкт-Петербург, Ереван

* * *

Остывших судеб праведные лики

хранит пустой истерзанный гавит —

надежная и честная улика,

которая о людях говорит

так много. Даже слишком. Громче крика

взлохмаченной действительности взгляд.

Остывших судеб праведные лики

со стен разбитых в душу мне глядят.

Санкт-Петербург, Ереван

Боль

I

Прислушайся к боли. Ее тихий шаг

раздался средь жизни твоей.

Как будто по городу бродит маньяк,

иль вор, или прочий злодей.

Все мысли стекаются в точку, и ты

извне этой точки живешь:

и пропасть исчезла и нет высоты, —

не видно, где правда, где ложь.

Прислушайся к боли. Ее тихий шаг

все громче, все громче. Представь,

что в крепости — пламя, беснуется враг,

и это — не сон твой, а явь.

Все мысли стекаются в точку, и ты

теряешь привычный контроль,

и думаешь, будто не знал высоты,

а знал только пламя и боль!..

II

Прислушайся к боли. Согреет тебя

она своим теплым дыханьем,

покуда сейчас на планете Земля —

холодные стены молчанья.

Ты будешь в тиши коридорной бродить,

от боли ища избавленья,

ты с тенью своею начнешь говорить,

с обычной задумчивой тенью.

Потом боль утихнет, но уж не вернуть

тот мир, что тебя окружает…

Прислушайся к боли, она — его суть,

она здесь казнит и прощает.

Псков

* * *

«Жил да был на земле человек

С христорадной душою бесстыжею, —

Он слезами свой маялся век,

Как мужицким горбом или грыжею».

(Вениамин Блаженный)

Тяжелым рубанком я скреб по душе —

стихи я поэта читал,

который провел свою жизнь в шалаше,

а нынче как бронзовый стал.

Писал он про кошек, зайчишек, собак,

про Бога, конечно, писал,

бродил по земле, надев красный колпак, —

теперь — человек-пьедестал.

Горит, раздраженная тихой строкой,

бесслезная дева-душа,

а где-то Господь сквозь вселенский покой

бредет и бредет, не спеша…

Санкт-Петербург

Огонь

I. Аутодафе

Епископ в гневе: толстые поленья

набухли, и парижская толпа,

что плещется, как море, у столпа,

застыла вдруг в единое мгновенье.

Среди нее по воле Провиденья

(какой жестокой может быть судьба!)

темнеет куртка юного раба,

судом приговоренного к сожженью.

Хохочут сверху злобные гаргульи,

гудит народ, как будто пчелы в улье, —

монахи оглашают приговор:

он — еретик, и Бог тому Свидетель;

святая инквизиция за вздор

его заставит жизнию ответить!..

II. Книги

Горит костер на площади в Толедо,

на стенах теплых — теней хороводы,

и небо словно золотистым пледом

покрыло свои бархатные своды.

Пылают книги и за ними следом

пылает память о поэмах, одах,

о всех трактатах, коим Бог неведом,

всех возмутительных научных сводах.

Господь велик! Простит в мгновенье ока;

Отец всегда детей своих прощает,

пусть даже велики их прегрешенья.

Но церкви чужды эти отношенья:

грехи, как львов, всемерно укрощая,

бороться будет с ересью жестоко!..

III. Последний рыцарь

Старинный замок. В гулких коридорах

висит, как паутина, тишина;

паук плетет на каменном просторе

узоры летаргического сна.

Но что это? В одном забытом зале

горит огнем доверчивым камин.

Седой старик, задумчив и печален,

сидит средь фолиантов и картин.

И в памяти, как тени, проплывают

сражения, соборы, короли…

Затихло все, как песня боевая,

как музыка, угасшая вдали.

Неужто стало сном все это ныне

и канет в одиночества пустыне?

Санкт-Петербург

Луна

Привычно глупая луна

по небосводу волочится,

глядит на тех, кто в дебрях сна

меняет судьбы, позы, лица.

Все маски сняты — люди ей

видны, как будто на ладони:

кто был герой — тот стал злодей,

кто в лодке плыл — тот сразу тонет.

Чуть позже мудрая луна

уступит солнцу неба своды;

и снова будет не видна

та правда, что страшит народы.

* * *

Мгновенья не тратя, ко мне приближается смерть,

сквозь годы неспешно идет эта черная дева.

Оставит ли время на мир мне еще посмотреть

иль явится скоро в величии Божьего гнева?

А я помещен Провиденьем в чужую судьбу,

мгновения трачу на чуждые мысли и чувства.

«Ну что же, старик», — размышляю порой на бегу,

«прожить за другого — и в этом есть тоже искусство».

И все же, когда она явится, тихая смерть, —

с собою меня заберет, а не вовсе другого…

Зачем же на мир не своими глазами смотреть?

За чьи же проступки судить меня будут сурово?

Санкт-Петербург

Запятая

Что ж… Обречен я на тонны бумаги,

густо покрытой танцующим почерком.

Буду сидеть, как индийские маги, —

душу дробить на романы и очерки;

мир забывать, словно сумку в трамвае,

и увлеченно беседовать с мертвыми.

Люди меня назовут шалопаем

к делу негодным и малым увертливым.

Так проживу запятой незаметной,

где-то вдали от событий пылающих.

Впрочем, порою и в хляби сонетной

можно казаться весьма вызывающим.

Ответ критикам

Поэты многие поют

рассветы и закаты, —

психологический уют

всегда был очень кстати.

Писать про бабочек? Могу.

Зато про жизнь — честнее.

Лишь ей хорошую строку

отдам я, не краснея.

Екатеринбург

Вятская губерния. Этюд

Заросшие снегом больные деревни

скрипят на холодном ветру:

кресты и березы на кладбище древнем

пеняют на злую пургу.

В пустующей церкви голодные птицы

на тусклые фрески глядят;

теперь только ветер приходит молиться

на черных святителей ряд.

По узкой дороге бредет горемыка,

одетый в овчинный тулуп.

Не слышит несчастный медвежьего рыка —

медведя, что ловок и глуп.

Кресты и березы на кладбище древнем

пеняют порой на судьбу,

а рядом лежит, под ветвями деревьев,

крестьянин с дырою во лбу.

Киров

Смирение

Мне не страшно и не больно —

я, возможно, постарел.

Словно узник из Стокгольма —

тот, что любит свой удел.

Жизнь по строгому маршруту

мне привычна и легка.

И наложенные путы

уж не чувствует рука.

За стабильность принимаю

расписанье слов и дел.

Да, я — пленник, но я знаю,

что прекрасен мой удел.

Санкт-Петербург

Возвращение

Ничто в душе не расцвело,

ничто, как в сказке, не блеснуло,

когда в родимое село

машина быстро завернула.

Пенат рассеянно взглянул,

меня совсем не узнавая,

мой день зачислила в прогул

привычно родина святая…

Что ж делать? Жизнь не поменять:

сложились сходство и различье.

И на пената мне пенять

уж стало верхом неприличья…

Екатеринбург

Пять добрых белорусских шаржей

I

Вчера задушили котенка

и бросили в жидкую грязь.

И вот хороню я ребенка,

кошачьему богу молясь.

Насыплю я холм невысокий

и тризну устрою в ночи.

С небес Вседержитель жестокий

промолвит мне тихо: «Молчи…

Я очень о том сожалею,

что тихую смерть допустил.

Чуть позже настигнет злодея

посланник божественных сил».

Но Богу скажу сквозь рыданье:

«Какой же недобрый ты Бог,

коль скоро от жутких страданий

кота защитить ты не смог…».

II

В тиши, среди лип медностволых,

пойду я сегодня бродить,

на пень, как на царский престол, я

присяду потом покурить.

И в этих палатах просторных,

что Бог-живописец создал,

я выпью из чаши узорной, —

красивой, как древний пиал.

Скажу: «Сторона ты родная,

златая моя Беларусь!

Зачем в твоем липовом рае

такая глубокая грусть?»

III

И вновь темнота одолела

мои беспокойные сны,

измучила душу и тело —

далёко еще до весны.

Зажгу я блестящие свечи

и буду на небо смотреть:

быть может, на небе я встречу

тебя сквозь февральскую мреть…

IV

Голубой зазвенел ручеёк

и откликнулись ветви сирени,

где-то время бежит со всех ног

и сверкают на солнце колени.

Выйду к Неману, сяду на брег,

улыбнусь нашей церкви и Богу,

помолюсь, и на времени бег

посмотрю с высоты я немного…

V

Ах, дорога моя, ты дорога!..

Снова сосны мелькают вдали.

Сколько замыслов было у Бога

на мои невеселые дни!

Сверху тучи плывут пароходом,

мне знаком их привычный маршрут.

Ах, дорога моя, ты дорога!..

Мое счастье, надежда, уют.

Молча еду. Гляжу. Вечереет.

Греет руки любимый блокнот.

Не предаст он меня, а согреет,

словно солнца несмелый восход.

Распахну я с ним крылья-страницы,

и отправлюсь в волшебный полет

в ту страну, что ночами мне снится,

где Максим мой прекрасный живет.

Санкт-Петербург, Минск

Крылья (сон на берегу)

Ракушек хрустальные крылья

распахнуты серой волной…

Как будто еще не забыл я

о том, что случилось со мной.

Во сне ли, в бреду многослойном

волшебный мне чудится сад,

в котором два ангела стройных

веками на страже стоят.

Стучу я в высокие двери

и жду от тех стражей ответ.

Молчанье. Никто не намерен

промолвить чуть слышно: «Привет!»

Никто мне открыть не желает

сияние древних ворот…

Когда же, судьбинушка злая,

и мой-то настанет черед?!

* * *

В Минске — дождь: возвращается осень

из каких-то неведомых стран.

Ветер бродит меж елей и сосен,

и свистит, как ночной хулиган;

пролетают тревожные птицы

над квадратами серых домов…

Как могла эта осень явиться

сквозь хрустальную песнь соловьев?!

Минск

Дорога

И снова — в дороге. Камены толпой

должны бы меня окружать,

и, скромно резвясь за моею спиной,

сонеты на ухо шептать.

А я бы скитался в пустыне листа,

и чудною влагой стихов

оазис прелестный творил иногда,

как будто один из богов.

Прислушаюсь. Тихо. Лишь стен монолит.

Невидимых каменных стен.

В тиши изнуренной строку не твердит,

увы, ни одна из камен.

Екатеринбург

Спаситель

Посвящается хирургу В.А. Исаеву

Железный стол. И я — распятый,

как тот разбойник. У стены

стоит хирург чудаковатый,

свои рассказывает сны.

Молчу в ответ. Мне тяжко очень:

все ближе мутный потолок;

огонь, рассержен и всклокочен,

пылает в паре моих ног.

Секунды словно годы…

Кружит

мой лекарь около стола.

(«Давай старайся, милый друже, —

ведь тень твоя, как два крыла,

на белом кафеле…»). Все тише

холодный мир вокруг меня.

— «Как пациент?»

— «Почти не дышит!»

И разум — в рощу забытья…

Но все закончилось прилично:

был пройден скальпельный этап,

меня из дебрей пограничных

на волю вывел эскулап.

Увы, спустя совсем немного

я с удивлением узнал,

что тот хирург уже у Бога —

сам в рощах горестных пропал.

Спаситель мой — мне рассказали —

давно-давно служил врачом

в больнице нашей и едва ли

вознагражденье знал притом.

Он днем работал гиппократом

(других же не было врачей!),

а ночью стареньким домкратом

бренчал в зеленом «Москвиче»,

поскольку в качестве таксиста

подростков пьяных развозил.

Горела тень его ассúстом

на той стене — я не забыл!

Екатеринбург

Тейшеба

I. Воспитательная мера

Старинный холм. Закат на небе

развесил тучи-ламбрекены.

Глядит задумчиво Тейшеба

на башни, стены.

…В забытой крепости просторно.

Гуляет ветер по подвалам,

сосуды в опустевших горнах

поют устало.

Тейшеба грустен: только громы

приводят смертных к идеалу,

и в сладкой прошептал истоме:

— «Начнем сначала».

II. Божье одиночество

В зное пламенного юга

сон вкушает бог Тейшеба.

У Тейшебы нету друга,

кроме неба.

Ветер чистит свои крылья

над могилами урартов, —

разрушительнее пыль ведь

Бонапарта.

В зное пламенного юга

сон вкушает бог Тейшеба.

У Тейшебы нету друга,

кроме неба.

Снег полдневный серебрится

на вершине Арарата.

Одиноко. Бродят птицы,

как когда-то.

В зное пламенного юга

смерть сильней столетних судеб.

У Тейшебы нету друга —

и не будет…

Ереван

Древний пейзаж

В Армении — дождь, в Армении — ветер и холод.

На скользких камнях сидят молчаливые птицы.

В Тейшебы дворце я слышу грохочущий молот,

и гром по горам разносится вновь вереницей

серебряных нот. Листва горемычная ноет,

как будто бедняк о боли в разбитых суставах.

Молчит Арарат. Ковчег наклоняется Ноев —

гнетет его мир, гнетет вековая усталость.

Все в прошлом: потоп, животных крикливые орды,

и стоны людей. Осталась лишь сила османа,

ислама оскал, его по захватам рекорды.

Как старый ковчег, живучи на свете султаны…

Санкт-Петербург, Ереван

Художник

Сижу в окруженьи антенн я,

проносится мимо мой век.

Неужто когда-то Мантенья

здесь жил, как земной человек?

Неужто бродил мимо окон

дворцов, мимо старых церквей,

привычно взирал на пороки

привычных к порокам людей?

Внимательно слушал поэтов

(что строчки меняли на звон

монетный), но часто при этом

в раздумия был погружен.

Потом среди стен вырастала

могучих людей череда,

пророки, безбрежные дали

и гор недоступных гряда.

Мантуя

Грустный стишок

Блокнот запыленный возьму,

о звездах стишок набросаю.

Конечно, никто моему

не рад будет светлому раю.

Ну, что ж… Напишу я о том,

как люди живут в преисподней,

и краски не буду притом

сгущать ради славы Господней.

Поверят, запишут в друзья —

сегодня нам бездна дороже, —

но вряд ли обрадуюсь я

стихам таким, ласковый Боже.

Так пусть этот грустный стишок

растерянно смотрит мне в очи,

и жизнь этих глупеньких строк

пусть будет как можно короче!

Скит (совет другу)

После слез и словесного сора

очутись в новгородской глуши,

там, где волны лохматые спорят

и шуршат на ветру камыши;

там, где церковь на солнце сверкает,

как шкатулка в покоях царя,

и вечерней порой навсикаи

носят горы чужого белья.

Сядь на камень. В бесцветные дали,

словно в зеркало, друг мой, взгляни,

и тогда среди бед и печалей

золотыми покажутся дни.

Великий Новгород, Псков

Кошкина беседа

Свернулась калачиком рыжая кошка

на старом диване, богатом на скрип,

обычная кошка,

худая немножко,

но с богом кошачьим она говорит.

Ведет она с богом своим разговоры

о трудном, суровом кошачьем бытье:

с соседом раздоры —

задирой и вором,

опасно гулять по ночам во дворе.

И бог ее слушает с нежной улыбкой,

кошачье сердечко стучит и стучит.

«На свете все зыбко,

не плачь, моя рыбка,

пройдут твои беды», — ей бог говорит.

Он — боженька добрый, он рыжей поможет,

исчезнут пороки ее бытия.

Случится, быть может,

и мне Бог поможет,

иль просто когда-нибудь вспомнит меня?

Санкт-Петербург

Одному уехавшему

Живи, дружок, в своей Канаде,

на листья красные гляди,

пиши статейки денег ради,

бренча медалькой на груди.

И поноси прекрасным словом

страну, что жизнь тебе дала.

Транжирь на родине условной

свои терпенье и талант…

Санкт-Петербург

Биография дамы

Порхала, сверкая зубами,

среди незнакомых мужчин;

мечтала слетать на Багамы,

да только не звал ни один;

играла порой на гитаре;

цедила по капле вино,

ночами она стеклотару

бросала с размаху в окно.

Чуть позже (нежданно, конечно)

сынишку она родила.

Закончить бы надо здесь речь, но

Венера и тут помогла.

И снова, сверкая зубами,

порхает она средь мужчин.

Увы, и теперь на Багамы

ее не зовет ни один.

Санкт-Петербург

На юбилей великого ученого

Посвящается И. Я. Богуславской

Эту жизнь ты с другими не спутаешь:

колоссальна ее глубина.

Великаны живут с лилипутами

в ее безднах, не ведая сна.

Беспощадная поступь минувшего

в октябре все слышней и слышней:

время даже с великими душами

поступает согласно своей

неизменной природе. Но кажется,

что Вселенная словно ларец:

не желает мириться с пропажами

Всемогущий Великий Творец.

Потому сохраняются в вечности

все поступки, творенья, слова

тех людей, что как будто отмечены,

тех людей, о которых молва

иногда говорит полушепотом:

«Они стали эпохою..». И

пусть действительность тает безропотно,

не исчезнут труды их и дни!

Санкт-Петербург

Жизнь во сне

Суровый полковник уже не суров.

Читает журналы, порой — детективы,

в которых полиция ловит воров

(старик уважает подобное чтиво).

На кухне жена в сером дыме котлет

готовит полковнику праздничный ужин,

хотя миновало две тысячи лет

с тех пор, как полковник кому-то был нужен.

Восстанья давил и на смерть посылал;

сражался с врагами огромной отчизны;

давал ордена; ордена получал;

триумфы справлял и кровавые тризны.

Держава довольна была, но потом

на части неравные вдруг развалилась.

Казалось полковнику все это сном

иль, может, держава полковнику снилась?..

Санкт-Петербург

Дорожные типы

I. Фанат

Кроссовки немытые, куртка «Armani»,

штаны цвета хаки и… нож,

что виден любому в дырявом кармане

(и вряд ли его отберешь).

Сегодня команда играет с врагами.

Противник окажется бит.

Арена футбольная будет татами —

«Вперед! Мы с тобою, «Зенит»!

II. Читатель

Он тихо сидел и читал Мураками,

очки на носу поправлял.

Порою ехидничал над дураками,

что в поезде вдруг повстречал.

Старушка-блокадница рядом стояла,

и с ней — ее милый старик.

Ни слова вьюноше она не сказала —

не любит супруг ее крик.

Санкт-Петербург

Крампус (отрывки из альпийских преданий)

I

Метель за окном. Где-то воют собаки.

Склонился декабрь над тьмой деревень,

как будто боец в ожидании драки.

Ползет меж домами кровавая тень.

Послушен ты был? Был усердным и скромным

на школьных занятьях? Кричал на сестру?

Читал ли ты книжки? Всегда ли покорно

ты ждал приглашенья в игру?

Взгляни на деревья, взгляни: за стволами

ползет, извиваясь, мохнатая тень.

Звенят колокольчики. Видишь, за нами

пришел, поглощая наш сумрачный день,

таинственный Крампус, таинственный ужас…

Святой Николай, помоги, помоги!

Но — только метель да привычная стужа,

и в нашей округе не видно ни зги.

Увидишь ли ты полыханье рассвета?

Молись, горемыка, молись и молись…

Не знает пощады чудовище это,

стремительно, мощно, как рысь.

II

Ты помнишь, как в прошлом году

исчезли пятнадцать детей?

Никто не предвидел беду,

не думал о жизни своей.

Гирлянды, подарки, огни, —

весельем шумел городок;

старухи сплетали венки

из веток еловых; не мог

никто догадаться тогда

о сером кошмаре, увы.

Потом уж средь снега и льда

заметили чьи-то следы…

Сначала все стихло вокруг

и пасмурно стало, затем

раздался таинственный стук

вдоль окон, крылечек и стен.

Как будто гипноз или сон

окутал людские глаза,

но тихий загадочный звон

все слышали долго… Назад

с тех пор уж детей не вернешь.

Не выправить чью-то судьбу.

Не выдумки это, не ложь.

Никто не предвидел беду.

Стихотворение не о паровозе

Гудит старинный паровоз,

бежит, пуская дым,

он много грузов перевез

на зависть молодым.

Вагон холодного угля

грохочет за спиной,

все ближе теплая земля,

и счастье, и покой.

Рекорды, битвы позади.

Скорей, скорей, скорей

конец тревожного пути!

Вернее, жизни всей…

Минск

Бутерброд

Автобус. Дорога. Шесть тридцать утра.

Соседей хрустальные лица.

Гляжу за окошко: природа стара,

но юность ей вечная снится.

Пройдет лет пятнадцать. Исчезнет народ,

что ночью вокруг меня замер.

Исчезну и я. Надо съесть бутерброд —

хоть это решаю здесь сам я.

Орша

* * *

А в Минске — затишье.

А в Минске — печальные тени.

Как бронзовый Кришна,

танцует на площади Ленин.

Тюремные крысы

сурово глядят в отдаленьи,

как бронзовый лысый

танцует на площади Ленин.

Минск

Поэт «на этюдах»

Обтянуты кости морщинистой кожей.

В зубах — сигарета. Блокнот,

оформленный тоже

морщинистой кожей,

ждет рифм, эпиграмм и острот.

Из сумки сияет наклейкой блестящей

привычный

французский коньяк.

Он — друг закадычный,

и радость обрящет

поэт, так уставший от драк.

Минск

Хайку

Как мелодично звучит «Молодечно».

Шарик хрустальный на елке иль тихие звезды

так же звенят в Рождество.

Молодечно

Мировоззрение

В умбоне чужой отражается щит:

мечи высекают кровавые реки

из тел разъяренных. Противник убит.

Берсерк опускает усталые веки:

«Со мной ли одним Тор сейчас говорит?

Доступны ли речи богов человеку?

Грибы придают мне пугающий вид.

Враги, устрашенные, сгинут навеки,

а сам я в Вальхалле, где царствует Один,

с другими героями древними годен

сидеть за столами дубовыми. Вместе

с богами мне выпадет честь пировать!

И в этом прекрасном таинственном месте

я — вовсе не бонд, а могучая знать…»

Стокгольм

* * *

Когда я читаю, он рядом.

Когда я иду в туалет,

своим испытующим взглядом

меня провожает. Сонет

когда я пишу, он за стулом

моим деревянным стоит.

Душа моя словно под дулом

в такие минуты сидит.

Давно бы сказал я навзрыд, но

никто не услышит мой крик:

«Всевышний, подглядывать стыдно!

К вниманию я не привык…»

Санкт-Петербург

* * *

«Вновь капли дрожат на листочках,

как сотни старинных жемчужин», —

писал он красивые строчки

и ждал неуверенно ужин.

Чуть позже мелькнут (для объёма)

семь строчек о духах развалин,

русалках, что спят в водоёме,

и паре весенних проталин.

А что же потом? Он в конверте

стихи отошлёт для печати,

на рифмы посмотрят эксперты

(поэты такие же, кстати)

и с Богом отпустят. В портфеле

два года те вирши потухнут

и сгинут. Уж лучше б на кухню

тогда он пошел в самом деле.

Санкт-Петербург

* * *

О жизнь я истерся, как ластик о лист:

все меньше меня среди смертных

людей (их движений, поступков и лиц),

в привычной земной круговерти.

Когда-нибудь стану забытой строкой.

Возможно, помятой страницей,

где кто-то напишет преступной рукой

о том, что «Спартак» нас боится».

Санкт-Петербург

Двубожие

Окончено чтение, все прояснилось,

и книга во мне — навсегда.

Я буду ее как великую милость

в тиши вспоминать иногда.

В безбуквенных душах — пустынях бесплодных —

цветы среди звезд не растут,

а книга вдруг стала тем рекам подобна,

что в райской Вселенной текут,

писатель Всевышнего стал вдруг достоин

(прости, что в сравнении лих!),

готов поклоняться теперь я обоим,

всю жизнь полагаться на них!

Окончено чтение, все прояснилось,

и книга во мне — навсегда.

Как будто святая икона явилась,

как будто в пустыне — вода…

Санкт-Петербург

РЕЦЕНЗИИ И СТАТЬИ

I. О поэзии Льва Адольфовича Динцеса (1895–1948)

В истории русской поэзии творчество Льва Адольфовича Динцеса (1895–1948) занимает не последнее место. Тем не менее, как поэт он почти неизвестен. В настоящей статье делается попытка охарактеризовать его художественное творчество на материале венка сонетов «О том, что умерло». Представляется, что именно это произведение наиболее полно воплощает особенности стиля поэта.