Бесплатный фрагмент - Чуточка

Влюбленность

Хочется товарищи влюбиться. Чтобы летать над землею, чтобы парить! Чтоб все потеряло свой смысл. Стало бессмысленным, смешным, ускользающим. Не поймать, не узнать. Не запомнить. Какое оно?

И не спать ночами, и есть все подряд, и не знать всей правды и не понимать до конца. И всему верить, и ждать, и не замечать, что на улице дождь…

И все перепутать. Пролить, выронить, разбить вдребезги, разломать на куски. Оторвать. Взять не оттуда, принести не туда. Да берите, не нести же назад! Сварить, перекрасить, приделать фонарь.

Спрятать в кармане. Ночью вспомнить, достать. Бежать, запрыгнуть в трамвай. Упасть на траву и лежать. Меня нет, я как будто земля. Ходите по мне, мне все равно. А потом вырастут цветы, и она будет их срывать. А в них я.

Забыть, кто ты и что у тебя есть, потому что ничего нету, как оказалось. А у нее есть все. И глаза и ноги. И родинка на шее. И на плече. Охота рукой закрыть, чтобы не видел никто. Охота одному, а приходится со всеми.

И не слышать, а только смотреть. И не понимать. Откуда? Как? И молчать, а что говорить? Идти и вдруг подпрыгнуть высоко-высоко, схватиться за ветку, почувствовать какая она тонкая, вот-вот сломается, и листья к ней пришиты из ткани. А потом провести рукой по лицу, и запах этот, чтоб проник глубоко внутрь и остался там.

И лежать с открытыми глазами и смотреть перед собой и видеть стенку. А за стенкой тоже лежит кто-то, тоже сморит. Что она сказала? И потом рассмеялась, закрыв рот ладошкой.… Была бы ночь длинной, чтобы лежать вот так долго, неподвижно, будто тела нет вовсе.

Есть одни глаза. А утром бежать и не знать, не уметь. Скажите как? Куда? Снова не туда, не оттуда. И все перепутать, рассыпать, пролить. Разломать на куски, разбить вдребезги, потерять, пока нес. Искать, наступить, оторвать, выбросить. Сколько можно?

Сварить, перекрасить. Приделать фонарь.

Флюорография

Как выйти из дома? В том то и дело, что никак! Я уже и в магазин выходил и к товарищу в больницу, а что сочинить, когда не пускают? У двери прям стоят, и еще полотенцем хлещут?

Я вынужден истории какие-то придумывать! Изображать боль в пояснице, чтобы Зина отпустила меня к доктору. А мне бы только из дома выйти и попасть на встречу с товарищами. Да мне вообще непонятно! На работу значит, пожалуйста, иди хоть с пяти часов утра и до поздней ночи, а как отдохнуть в кругу друзей, так нет!

Так Зина хочет занять меня как-то, чтобы я с молотком скакал, с наждачной бумагой! Позабыл про товарищей, про своих, а мне противно все это! То ей дуршлаг подержи, то стремянку, то с балкона белье принеси. Мне не присесть!

Так я каждый день диван переставляю, то к одной стене его придвину, то к другой. А Зина довольная, звонит своим подругам, рассказывает какой я молодец, диваны туда-сюда таскаю, на месте не сижу!

Да я поизмотался весь! Не знаю, как из дома уйти, как присоединиться к культурному отдыху.

— Зина, — говорю я, — у Гены жена родила.

— И что теперь? — как будто бы не понимает она.

— И то! — говорю я. — Надо кроватку собрать, полы помыть, окна! Чтобы Галя приехала из роддома в чистую квартиру.

— Ну, надо же! — не верит Зина.

— Мне надо клей обойный купить, — говорю я, — мы будем обои клеить в прихожей, а Генка за ванночкой побежал, за пеленками…

— Пусть бутылочки сразу купит! — запереживала Зина. — И соски!

— Так что, — говорю я, а сам валик ищу малярный, — я побежал, надеюсь, что к выписке успеем…

— Ой, ну какое же счастье! — радуется Зина. — А ты надолго?

— Да откуда ж я знаю? — удивляюсь я. — Может, еще стены придется красить, — я быстро надел ботинки и выскочил за дверь.

— А кто родился-то? — Зина выскочила за мной на лестничную площадку.

— Девочка! — придумал я. — Три четыреста пятьдесят!

Выбежал я на улицу, а мне не верится, что я на свободе! Что мне не надо диван перетаскивать, ведра с плиты снимать, на Зину смотреть весь вечер. А я устал! Так она никуда не уходит! Сидит возле меня, караулит, будто я ее собственность! Будто я пылесос.

Да у меня зла не хватает! Нет бы, к подругам сходить, на курсы макраме, в парикмахерскую. Нет! Волосами завешается, и будет сидеть. И как мне жить с ней? Да я вообще расстроился, думаю, а что если вернуться и сказать ей всю правду?

Зина, сказать, никто не родился, извини. У Гали то голова болит, то ей некогда, а я хотел просто с товарищами повидаться, выпить, посмеяться…. Только ты бы не отпустила меня никуда, и поэтому я наврал. Прости. Ну а что мне делать? Чтобы уйти из дома я буду все время врать?

Все время придумывать? Что у всех понародились дети, что Миха ногу сломал, а Кольку бросила жена, и он чуть ли не прыгнул с балкона? Я же все делаю, и мусор выношу, и половики трясу и работаю еще при этом. Не надо забывать! И что же, я не могу с товарищами встретиться? Могу!

Да и Зина. Сварила борщ и, пожалуйста! Иди куда хочешь! Я ее нисколько не держу. Хоть на концерт, хоть на выставку. Надо иди и сказать правду! Развернулся я и домой пошел. Захожу в квартиру, смотрю, а у порога две пары женских туфель стоят. Прохожу дальше, смотрю, за столом Зина сидит с двумя бабами и одна из них Генкина Галя!

— Ой, — говорит эта Галя, — да давайте я позвоню, и через десять минут они приедут. Красивые, загорелые, молодые, что мы сидим просто так?

— Да правда что! — обрадовалась другая баба с рыжими волосами.

— Да как-то неудобно, — заволновалась Зина. — А они хоть нормальные?

— Они порядочные, — уверяет Галя. — Я с ними в поезде познакомилась, когда от мамы ехала из Воронежа. Хорошие спортивные ребята, мастера спорта, не курят, не пьют…

— Так, а что же мы делать-то с ними будем? — удивляется Зина. — Щами их кормить?

— Да ты хоть на мускулы посмотришь, — уговаривает Галя. — Я так всю дорогу смотрела, потом три ночи не спала. У Гены у моего таких нету, да и у Валеры твоего тоже!

— Надо звонить! — настаивает рыжая баба. — Может, это моя судьба?

— Где телефон? — спрашивает Генкина Галя. — Они нам шампанского принесут, торт.… Наши же мужья нам торты не покупают, — тут они все вместе тяжело вздохнули. — Поедим хоть конфет шоколадных, посмеемся, — не успокаивается Генкина Галя.

— Звони! — не выдержала Зина. — Я хочу торт и шампанского!

А я вообще стою и не верю. Думаю, может мне за Генкой сходить? А пусть посмотрит, чем жена его занимается, когда он культурно отдыхает с товарищами. А она в поездах знакомится! Телефоны берет от мужиков, потом им названивает и приглашает в гости к замужней подруге.

Вышел я тихонько за дверь. Что делать? За Генкой идти? Или пойти постоять в подворотне, а через часик нагрянуть? Посмотреть, как они будут смеяться? Как будут конфеты жрать? Или пойти занять денег и купить Зине бутылку шампанского и торт? А я и не знал, что у нее такие желания!

Она же говорит капусты купи, молока, сметаны, а почему бы не сказать правду? Или думаю, пойти к товарищам и спокойно провести с ними вечер? А Зина пусть веселиться. Пусть! Побежал я к товарищам скорей, думаю, расскажу им, как я домой вернулся, как прощения хотел попросить, а там такое!

А у Михи уже все собралися, меня увидали, обрадовались. Генка смотрю, сало сидит, нарезает и даже не знает, что его Галя спортсменов с шампанским ждет и не где-нибудь, а у Зины!

— Мужики, — говорю я, — что делать? Я обманул Зину. Сказал ей, что Галя Генкина родила, и нам надо обои поклеить, — я показал всем малярный валик. — И что вы думаете? Зина меня спокойно отпускает, еще спрашивает надолго? А откуда я знаю?

— Да как моя Галя родит, — удивляется Генка, — если у нее голова болит и ей все время некогда?

— Наливайте мужики, — говорит Миха, — что сидеть?

— Вышел я из квартиры, — говорю я, — и вдруг понял, что не хочу жить во лжи. Не хочу! — я с отчаянием опрокинул стопку и захрустел малосольным огурцом. — Вернулся я домой, думаю, скажу Зине правду, что Галя не родила, и я не к Генке пошел обои клеить, а к Михе. Что мне нужны товарищи мои, — я обвел всех любящим взглядом, — и она не имеет права лишать меня отдыха с коллективом!

— Не имеет! — поддержали все.

— Вернулся я домой, — продолжаю я, — и вдруг слышу на кухне разговор. Твоя Гена Галя, которая должна быть в роддоме сидит с Зиной и с еще одной бабой за столом, выпивает и предлагает позвонить каким-то спортсменам и пригласить их к Зине в гости…

— Так моя Галя, — не может поверить Генка, — поехала к сестре шить шторы!

— Этих спортсменов Галя встретила в поезде, — говорю я, — когда ехала от мамы. У них есть и мышцы и мускулы, сказала она. Они не курят, не пьют, поэтому она взяла у них номер телефона, чтобы встречаться с ними и смотреть на их загорелые молодые тела!

— Наливайте мужики, — говорит Миха.

— А я не пойму, — говорит Генка, — почему Галя такая грустная приехала, и сидит она и вздыхает, и на меня как-то странно смотрит. Так конечно! Я же не спортсмен! Куда мне!

— Но самое главное, — я снова опрокинул стопку и с грустью стал жевать сало, — моя Зина согласилась. Я хочу шампанского, и торт сказала она, наши же мужья нам торты не покупают, а эти купят!

— Можно подумать, они голодные сидят! — стал возмущаться Колька.

— И что нам теперь делать? — спрашиваю я. — Пойти домой и посмотреть на них? Как они там веселятся вовсю?

— Надо идти! — засобирался Генка. — И набить им всем морды!

— Так они же спортсмены! — заволновался Колька.

— А если нам с Генкой пойти в магазин, — говорю я, — купить шампанского и торт? Гена будет ждать дома Галю, отжиматься и качать пресс, и когда она придет, то увидит, как он занимается со штангой, а на столе ее ждет сюрприз! Она очень удивится, выпьет шампанского, и у нее пройдет голова. И через девять месяцев она действительно окажется в роддоме, а мы будет клеить обои и мне не придется врать!

— Да не буду я отжиматься, — говорит Генка, — мне больше заняться нечем!

— Ты можешь начать с упражнений для спины, — советует Гошка. — А пусть Галя увидит, что ты тоже занимаешься спортом! Что ты нисколько не хуже!

— А почему я хуже-то? — удивляется Генка.

— Так, а чё Галя сразу-то за спортсмена не вышла? — не понимает Колька. — Выходила бы, да и жила. На мускулы бы смотрела!

— Да пусть она хоть завтра выходит! — в сердцах восклицает Генка.

— Сегодня ей спортсмены нравятся, — говорит Миха, — завтра пилоты, послезавтра анестезиологи. И что? Вышла замуж за механика, так будь добра живи!

— Никуда не ходите, мужики! — запереживал Колька. — Это в поезде все кажется таким романтичным, а в жизни все не так! Я как-то от мамы ехал из Саратова и познакомился с одной прекрасной очаровательной женщиной. Так она мне и чай принесла, и пирожки домашние с капустой и полночи мы напротив друг друга лежали и шептались…

— Шептались? — а мне поверить не можем, что Колька в поезде шепотом разговаривал!

— Я домой-то приехал, — рассказывает Колька, — и не могу! Охота ей позвонить, охота увидеть. Сказал жене, что мне надо флюорографию сделать, а сам побежал скорей в автомат! Звоню, а руки трясутся, ноги подкашиваются. Лена, говорю, а она говорит, пиши адрес. Я тебя жду!

— Да ты что? — а нам не верится, что все так просто!

— Я к ней прихожу, — говорит Колька, — она меня встречает в красном пеньюаре, на столе шампанское, на кровати лепестки роз. Я в первый раз такое увидел!

— Прям лепестки? — а нам вообще непонятно. Зачем?

— И как давай, она прыгать возле меня, — говорит Колька, — как давай скакать. Ты говорит, будешь голодным охотником, а я буду непослушной маленькой овечкой, которая убежала от пастушка. Я сейчас говорит, спрячусь, а ты будешь меня искать.

— Вот здрасьте! — а мы вообще удивлены весьма.

— Мне пора домой, время десять, — говорит Колька, — а она залезла в шкаф! Ты говорит Коля злой разбойник, а я робкая невинная девушка, переживающая расставание с родителями. И пока она сидела в шкафу, я убежал!

— А как же флюорография? — не понимаем мы.

— Так она разыскала мой номер телефона, — говорит Колька, — стала названивать мне домой, рыдать в трубку, угрожать, что если я не приду к ней сейчас же, она спрыгнет с пятого этажа!

— Да ты что? — а мы даже не знали, что бывают такие нервные люди.

Так, а что удивляться, если она оторвала лепестки от роз, да еще кинула их на кровать! Додумалась!

— Целый месяц она трепала мне нервы, — говорит Колька, — выслеживала меня после работы, признавалась в любви, говорила, что жить без меня не может, что нам нужно поговорить. Я приходил к ней домой, думая, что мы поговорим, а она доставала веревки и говорила, свяжи меня ими крепко-прекрепко, как будто бы я советская разведчица, попавшая в немецкий плен, а ты унтер офицер с Либхерштрассе. Ты тайно в меня влюбился и рискую своей жизнью, развязал их!

— Нам такого никто никогда не говорил… — в растерянности говорим мы.

— Так что эти спортсмены, — говорит Колька, — прекрасные только в поезде. А в жизни ничего хорошего! Так что сидите, мужики вместе с нами, Миха наливай!

А мы с Генкой забыли совсем, что наши жены со спортсменами сейчас шампанское пьют и конфетами заедают. Да и пускай! Что мы, будем бегать смотреть за ними? Выпили мы, посидели.

— Так, а где эта женщина-то? — спрашиваю я.

— Не знаю, — вздыхает Колька. — Ездит, наверное, по поездам, находит таких, как я…

— Так и Галя, — говорю я, глядя на Генку, — тоже ведь по поездам ездит!

— Да откуда у Гали такие фантазии? — удивляется Генка.

— Ну да, — говорю я. — Она же только шторы может у сестры шить!

И как-то грустно-грустно нам стало.… Посидели мы еще, помолчали, да и по домам разошлись. Я пришел весь в раздумьях, смотрю на Зину, а она, как ни в чем не бывало, лежит, телевизор смотрит.

— Ну что? — говорит. — Наклеили?

— Наклеили, — говорю я, а сам по сторонам смотрю.

Может, думаю, пока меня не было, все в шкафах тут сидели? Веревками друг друга связывали?

— Ой, — причитает Зина, — а я пока белье перестирала, пока бульон сварила на завтра.… Иди мне ноги намажь…

Пришел я к ней с мазью, а она на меня смотрит как-то странно.

— Валера, — говорит, — а давай я будто бы ногу подвернула в лесу, а ты лесник. Добрый, старый лесник с седой бородой. Ты сейчас достанешь мазь из котомки, и будешь мазать мне пятки…

— Зина, — опешил я.

— Ну, хорошо, — говорит она. — Тогда я буду молодой неопытной девушкой, которая заблудилась в лесу. Ау, ау, — ни с того ни с сего прокричала она. — А ты будешь доктором. Добрым веселым доктором, детским педиатром! Ты тоже заблудился, а как вас зовут? — игриво спросила она.

— Меня? — не понял я. — Меня Валерой зовут. Ты что, пила?

— Здесь так жарко, — говорит Зина, обмахиваясь газетой. — Валерий, а вы слышали, что в этом лесу живут разбойники? Они отнимают деньги и лекарства. Ой, — она испуганно стала оглядываться по сторонам, — слышите? Я слышу чьи-то шаги.… Это они!

— Зина, — а я начинаю понимать, что она пьяная!

— Идите скорее сюда, — она схватила меня за руку и стала затаскивать на диван. — Какой же вы неповоротливый! Давайте накроемся одеялом, только не вздумайте чихнуть, — она набросила на нас одеяло и стала шептать в темноте какие-то неприличные слова.

А я вообще не понимаю, что с ней происходит! Всегда была спокойной разборчивой женщиной, а тут вдруг здрасьте! Так, значит, Генкина Галя дозвонилась до спортсменов, те приехали с шампанским и они тут прыгали, скакали, прятались по шкафам! Те свои мышцы показывали, мускулами перед ними трясли.

— Зина, — говорю я, выбираясь из-под одеяла, — а хочешь, я пойду сейчас и куплю тебе шампанского?

— Что? — не верит она и снова набрасывает на меня одеяло. — Они уже близко! Я слышу шаги!

— А хочешь торт с орехами и шоколадом? — спрашиваю я.

— Торт? — не может понять она. — Валера, скажи мне сразу, у тебя кто-то есть?

— Да никого у меня нету, — говорю я, а мне уже душно. Да я вообще задыхаюсь!

— Нет-нет! — говорит она и чуть не рыдает. — Скажи мне правду! Ты был у нее?

— Да я у Михи был, — говорю я. — И обои я Зина не клеил, я выпил сто грамм и домой пришел. Так давай я за шампанским схожу, — я соскочил с дивана и стал одеваться. — Выпьем с тобой за дружбу за нашу.

— За дружбу? — а Зине невдомек, что я не капусту хочу купить. Не кусок колбасы. Не ставриду в масле! — Ну, интересно, — она стала разглядывать меня с ног до головы. — И кто же она? Продавщица из бакалеи?

— Ну, все, я пошел, — я поцеловал ее в щечку. — Скоро приду. Ты будешь медсестрой, а я пожарником…

— Я все поняла! — она спрыгнула с дивана и схватила меня за рукав. — Ты снова пошел к товарищам, да? Не наговорился еще? Не напился? А я понять не могу, куда ты собрался, за каким таким тортом!

— Зина…

— Да иди ты куда хочешь! — она толкнула меня со всей силы. — Я-то дура поверила, а тебе же лишь бы из дома уйти! Так иди! — она распахнула со злостью входную дверь. — Иди!

— Зина… — опешил я.

— Не надо мне ничего, слышишь? — она стала выталкивать меня за дверь. — Ни шампанского, ничего! Надо же! В магазин он пошел! За тортом! Иди-иди! — она вышла за мной на площадку. — Как же ты заврался, ни стыда у тебя нету, ни совести! Ну что ты стоишь? — она посмотрел на меня злобным взглядом. — Иди к своим дружкам забулдыгам, ты же без них жить не можешь!

— Да я в магазин пошел, Зина!

— Хватит! — она в отчаянии встряхнула волосами и с грохотом закрыла за собой дверь.

Спустился я вниз по лестнице, вышел во двор. Как же так? Мне придется к Михе идти, а что делать? Пришел я к Михе, а у него уже Гена сидит, сало режет.

— Я же, — говорит, — домой пришел, а Галя скучная сидит, на меня даже не смотрит. Я говорю, давай я в магазин схожу, шампанского куплю, а она очень удивилась, не может поверить. А что тут такого? — он посмотрел на нас. — Я что, уже шампанского своей жене не могу купить? Так она такой скандал закатила, ты говорит, не в магазин пойдешь, а к товарищам.… Выгнала меня из дома и где мне теперь жить?

— Меня Зина тоже выгнала, — говорю я. — А что мы сделали? Ну что?

— Да поживите вы у меня, — успокаивает нас Миха. — А жены никуда не денутся, наливай.

Выпили мы, закусили, и так обидно мне стало. Мы ведь ничего не сделали!

Я так вообще хотел пожарником стать…

И желтый тот листок

Как же жить и ничего не придумывать? А я не могу! Каждый день приходится сочинять какие-то истории, а чтобы никого не расстраивать, не подводить. Да мне людей жалко! Ведь не каждый может выдержать правду. Не каждый!

А женщины так тем более! Если они будут знать обо всем, то разве смогут быть красивыми и уж тем более здоровыми? Да, конечно же, нет! Будут злиться, ругаться, кидаться кастрюлями, плохо спать, много есть. И кому от этого хорошо?

Уж не лучше ли придумать историю? Прекрасную, трогательную историю, полную каких-то иносказаний, чтобы женщина всплакнула, обняла обеими руками, налила тарелку борща и весь вечер смотрела удивленными глазами.

И я такой тихий и робкой лежал себе на диване, и никто меня не преследовал, не уничижал, не высмеивал. Не осквернял словами. Да ради этого я готов и дальше рассказывать истории и преуспевать в этом деле благом!

Поэтому и на работу я прихожу в хорошем настроении, смеюсь и танцую. А что унывать, когда жена моя ничего не знает. Спит хорошо, в меру ест. Спокойная, стройная, штаны вон постирала, рубашку погладила. У других-то от рук уж давно отбились, делать ничего не хотят, а у меня все хочет!

Пришел я на работу, ну как же думаю прекрасно быть среди товарищей, в своем родном творческом коллективе! Хоть тут думаю можно не притворяться, можно ничего не выдумывать, быть собой!

А к нам как раз комиссия приехала. Давай вопросы разные задавать, на плакаты смотреть, на планы эвакуации со второго этажа. Зашли ко мне в кабинет безопасности, а я сижу и таблицу черчу. Хочу расчертить и вписать каждого работника, который хоть раз побывал в моем кабине.

А комиссия противогазы давай считать, проверять все ли на месте? Говорят, где еще четырнадцать штук? Потом огнетушители стали считать, и снова не хватает, а я не растерялся и тут же рассказал им историю о том, что у нас был пожар.

— Загорелись склады с гипсокартоном, — трагически сказал я. — Четырнадцать человек надели на себя противогазы, взяли в руки огнетушители и отправились тушить пламя огня!

Комиссии понравился мой ответ, они сразу же захотели пойти и пожать руки этим смельчакам, но я тут же сказал, что они не на работе.

— У них сейчас сложный период в жизни, — сказал я. — Идет переоценка ценностей…

Комиссия одобрительно покачала головой и похвалила этих людей за героизм и отвагу.

— Мы бы поступили точно также, — сказал человек в очках, и посмотрел на своих товарищей влажными от слез глазами.

— Да-да, — тихо вторили ему остальные.

Но тут вдруг зазвонил телефон.

— Это кто-то из ребят, — сказал я и поднял трубку.

— Валера! — это был голос Федора Афанасьича. — Задержи комиссию, я тебя прошу, покажи им фотографии…

— Геннадий! — радостно воскликнул я. — Как же хорошо, что ты позвонил! Как ты себя чувствуешь?

— Своди их в красный уголок, — взволнованно говорил Федор Афанасьич, — я не знаю, у нас там конечно такой бардак…

— Ожоги пройдут, — сказал я Федору Афанасьичу. — Главное, что ты живой и тебе делают перевязки, а мы приедем к тебе завтра, привезем твой любимый яблочный пирог…

— Передайте от нас привет, — шепотом сказал человек в очках, — пусть поправляется…

— Да-да, — тут же прошелестели остальные.

— Тебе тут комиссия привет передает, — говорю я Федору Афанасьичу, — поправляйся и скажи всем ребятам, что мы их очень любим…

— Валера, — зычно зазывал Федор Афанасьич, — отведи их в библиотеку, пусть они посмотрят на портреты русских писателей. Я щас Тамаре позвоню, скажу, чтобы она пыль протерла…

— Держитесь, мужики, — сказал я с надрывом, — жизнь для того и дана, чтобы ею рисковать…

— Это верно, — закачал головой человек в очках

— Да-да, — тут же подрежали остальные.

— Минут двадцать еще, — говорит Федор Афанасьич, — и можешь в столовую их вести, там как раз столы накроют и плиты вымоют…

— Хорошо, Гена, — сказал я Федору Афанасьичу, — конечно, и колбасы докторской, я щас запишу, — я стал писать на бумажке слово колбаса. — Давай, брат, у нас тут комиссия…

— Ничего, ничего, — тихонько сказал человек в очках, — мы всё понимаем…

— Да-да, — тут же подхватили остальные.

— Пройдемте в красный уголок, — пригласил я комиссию и положил, наконец, трубку. — Надо взять книги в библиотеке и отвезти завтра товарищам, — я тяжело вздохнул и с задумчивостью посмотрел в окно.

— Так пойдемте в библиотеку! — тут же предложил человек в очках. — Посмотрим, что у вас есть, я знаю несколько прекрасных писателей, которые пишут о природе…

— Это должно помочь, — сказал я и с надеждой посмотрел на комиссию.

Не мешкая ни секунды, мы отправились в библиотеку, и нашли там сборники русских поэтов, чему человек в очках был несказанно рад. Он открыл страницу и стоя перед нами начал читать.

— Как ни гнетет рука судьбины, — торжественно начал он, — как ни томит людей обман, как ни браздят чело морщины, и сердце, как ни полно ран, — тут он подумал о наших ребятах, лежащих в данный момент в больнице. — Каким бы строгим испытаньям, вы ни были подчинены, что устоит перед дыханьем и первой встречею весны? Прекрасные строки, это как раз то, что надо!

— Да-да! — тут же согласились остальные.

— Какое счастие: и ночь и мы одни! — снова начал читать человек в очках. — Нет, нет, это не подходит.… Устало всё кругом: устал и цвет небес, и ветер, и река, и месяц, что родился.…И ночь, и в зелени потусклой спящий лес, и желтый тот листок, что, наконец, свалился, — он на мгновение задумался и продолжил. — Всё товарищи устает, и мы с вами и природа…

— Пройдемте в столовую, — сказал я, — пора присесть и немного передохнуть.

— Это прекрасно предложение! — обрадовались все и мы без промедления покинули библиотеку.

А в столовой нас ожидал Федор Афанасьич с передовиками производства. Они радостно хлопали в ладоши и смотрели на меня с большой благодарностью. Мы тут же сели за накрытые столы, стали обедать и говорить о производственных задачах. На плиты даже никто и не взглянул, потому что комиссия проголодалась и была под впечатлением услышанных триад.

А вечером мы выпили с товарищами, потому что невозможно было не выпить, и домой я пришел выпимший и уставший. Галя презрительно смерила меня взглядом и хотела, было плюнуть в лицо, но я посмотрел на нее сквозь слезы и печально сказал, что у нас на заводе был пожар.

— Горели склады с гипсокартоном, — с трудом сказал я, — и теперь мужики лежат в больнице.

Галя тут же пришла в себя, помогла мне раздеться и лечь на диван. И я лежал на нем весь вечер и был задумчивым и строгим. Я как будто бы всматривался в самого себя и пытался понять, как переплетаются человеческие судьбы, а Галя была тиха. Она смотрела на меня так преданно, так нежно.…

А скажи я, что мы выпили, потому что у нас комиссия была, то она бы не поняла ничего! Кидалась бы посудой, оскверняла меня разными словами, а потом бы рыдала и жаловалась своей мамаше…

Пусть уж лучше будет пожар. Будут герои. Будут прекрасные книги, которые я принес из библиотеки.

И желтый тот листок, что, наконец, свалился…..

Наивысшая цель

У всего товарищи есть цель, и она прекрасна! Взгляните хотя бы на луну. Даже она существует для того, чтобы светить по ночам в глаза, чтобы мы не спали, а думали о смысле жизни. О высоком предназначении быть людьми.

Ведь только ночью, лежа в кровати начинаешь понемногу задумываться, как-то вникать в существующий порядок вещей и понимать, что он все-таки существует по субботам, когда вымыта вся посуда и полы в коридоре.

Или взять, к примеру, очереди. В нашей стране их создают специально, чтобы научить наших женщин ждать и надеяться, на то, что хватит. Ну а если не хватило, то нужно разделить радость с теми, кому хватило. А тем, кому хватило нужно разделить всю горечь и досаду с теми, кому не хватило.

Поэтому, только в очередях наши женщины помогают друг другу развивать в себе эти качества, столь необходимые для семейной и общественной жизни. Ведь способность стоять на одном месте и надеяться украшает любую более или менее порядочную женщину.

А взять тех же соседей! Они тоже живут с определенной целью, чтобы названивать во все двери и сообщать, что у них закончились спички, не хватило яиц и на балконе обнаружены чьи-то трусы пятьдесят второго размера.

Так и мы к ним тоже стучимся, то сахара нету, то соли. То хлеб забыли купить. То перестала нравиться собака с четвертого этажа, а как не сказать соседям? Для того-то и живем мы как одна большая семья, чтобы друг другу рассказывать, чтобы делиться со всеми стульями, тазами, банками. Пассатижами и плоскогубцами.

В этом и заключается наивысшая цель нашего существования.

Отдавать то, что есть. И брать то, чего нету.

Все они одинаковые!

Я приехал на курорт и через два дня понял, что моя жена мне вообще не нужна! Вокруг меня лежат прекрасные женщины и все они культурные, вежливые, с мягкими манерами. Никто грубого слова не скажет, не накричит, не нахлещет полотенцем…

Все в купальниках загорают, сморят задумчиво вдаль, думают о смысле жизни. О вечности.…И я, глядя на них, тоже стал задумываться. Стал понемногу понимать, откуда льется вода прямо на голову, из каких радиорубок слышится голос, и мне стало казаться, что рядом с ними моя жизнь становится более радостной, более светлой…

Так они даже в столовой продолжают размышлять о прекрасном, медленно и молча пережевывают пищу и в каждом их движении столько грации, столько поэзии. И хоть бы одна кинула тарелку или стала пересчитывать ложки, или полезла искать припрятанные полбутылки.

Да я будто попал на другую планету, где женщины книжки читают, играют в бадминтон, плавают, ныряют. Смеются просто так! Да мне сразу познакомиться захотелось! Захотелось гулять по вечерам. Я и забыл, что у меня дома жена, которая ждет меня с нетерпением, чтобы я, наконец, банки ей принес с гаража!

Притащил из лесу две корзины грибов, два ведра ягод. А зачем я еще нужен? Чтобы рассветы со мной встречать? Слушать, как в кустах поет иволга? Полонезы танцевать? Неси ей продукты из магазина, тряси половики, вытаскивай ведра. Еще и всю зарплату отдавай и ноги натирай.

И даже мысли не возникает пойти со мной в лес, посидеть вечером у костра, переночевать в палатке.…А что ей со мной таскаться, смотреть на красоту заходящего солнца, когда она на диване лежит, телевизор смотрит. Потом в ванне сидит два часа, журналы читает, а потом у плиты стоит, кидает все подряд в сковородку.

И в этом вся жизнь! Хорошо хоть можно вырваться и на курорт приехать. Посмотреть на настоящих женщин, послушать их беззаботный смех, посмотреть, как они неторопливо прогуливаются в соломенных шляпках, и в их руках нет сумок с колбасой.

Да я уже познакомиться хочу! Хочу гулять при свете луны, слушать приятную речь и не о сапогах, которых не хватило, и не о том, что моль съела воротник и пора клеить обои в прихожей. Нет!

И тут как-то на пляже я заприметил одинокую симпатичную женщину. Она лежала недалеко от меня и смотрела задумчиво вдаль. Быть может, она поэтесса подумал я, или пианистка? А может быть продавщица из спорттоваров? И так она мне понравилась, что я даже в столовой подсел к ней за столик и также медленно и непринужденно стал жевать листы капусты с сельдереем.

Она оказалась на редкость сдержанной, и все время смотрела в окно, либо на салфетки. А я радовался где-то внутри себя и думал, как мы будем гулять с ней по набережной и рассматривать картины местных художников.… А потом будем сидеть на берегу, я накину ей на плечи свой пиджак, и она расскажет мне о чем-то таком, о чем мне никто не рассказывал…

И мы проведем этот отпуск вместе и я, наконец, узнаю каково это быть рядом с настоящей женщиной, не обремененной повседневными заботами и низменными желаниями забрать всю твою получку и тут же ее потратить!

После обеда мы ушли каждый в свой номер, потом на процедуры и вечером снова оказались на пляже. Моя незнакомка была все также загадочна и еще больше притягивала мой взор. Я рассматривал ее плечи, ее развевающиеся волосы и думал почему-то о Зине. Может, думал я, надо ей позвонить? Сказать, что я все-таки доехал, что был уже на трех процедурах…

И быть может, она заскучала и ждет меня, чтобы отправиться в лес и там, на большой поляне развернуть одеяло, и сидя на нем, пить чай и есть пирожки.… А потом бегать среди деревьев, обниматься и смотреть друг другу в глаза…

Перед ужином я пошел на телеграф, мне было интересно услышать Зинин голос. Все-таки мы вдали друг от друга и она наверняка скажет что-то хорошее, чего я даже не ожидаю услышать. Дождавшись своей очереди, я зашел во вторую кабину и вскоре услышал Зинин голос.

— Ало! — говорила она. — Валера это ты?

— Ну конечно я, — рассмеялся я. — У меня все хорошо, я уже на массаж сходил, скоро на ужин пойду. Как ты?

— Не могу найти сиреневое покрывало, — говорит она, — ума не приложу, куда я его положила. Ты не видел?

— Нет, — говорю я. — Какая у вас погода?

— Дожди замотали, — жалуется Зина, — а у меня даже сапог резиновых нет! Я же сто раз тебе говорила, что у меня нет сапог, а ты разве слышишь? Ты же только себя одного слышишь, больше никого!

— Ну ладно, — говорю я, — у меня ужин через двадцать минут, я на днях позвоню…

— А я как раз огурцы хотела посолить, — говорит Зина, — и банок нету. Мне самой их видимо придется тащить, а ты отдыхай Валера, загорай.… А я не буду ниче солить! — вдруг сказала она. — Без огурцов обойдемся!

— Да конечно не соли, — говорю я, — лучше книжку почитай или в филармонию сходи…

— Ой, — запричитала Зина, — какие же мы умные стали. В филармонию! — она зло рассмеялась. — Это ты можешь по филармониям ходить, а мне некогда, у меня дел полно!

— Вторая кабина, — раздался голос операторши, — ваше время заканчивается, осталась одна минута.

— Зина, — говорю я, — здесь воздух совсем другой, море теплое-теплое, звезды так низко над землей, что можно руками достать.… А ночью так тихо, только слышно как кузнечики стрекочут в траве…

— У меня котлеты подгорают, — с досадой говорит Зина. — Ну, все, Валера, пока!

— Пока, — говорю я и кладу трубку.

И так грустно-грустно мне стало. Я поговорил по телефону со свой женой, а она даже не спросила меня как я? Как я сплю, что я ем, с кем, в конце концов, живу в одном номере? Покрывало ищет.…

Пришел я на ужин, а моя незнакомка уже за столиком сидит, ест салат из редиса и глазками водит туда-сюда. Я к ней тут же подсел, а у самого настроения нет. И как вообще отдыхать? А эта женщина ест с большим аппетитом, набрала пять кусков хлеба, видимо сильно проголодалась.

— Приятного аппетита, — говорю я.

— Спасибо, — говорит она, чуть ли не басом, а я смотрю на нее и не верю!

У такой симпатичной с виду женщины такой грубый голос! А мне даже гулять с ней неохота. Да я вообще весь в раздумьях, для чего все? Зачем? Я живу с женщиной, которая даже не спросила меня, что я ем!

— Вкусно? — спросил я у своей незнакомки.

— Попробуйте, — она пододвинула ко мне свою тарелку, а мне как-то неловко. Да я вообще не представляю, как можно ковыряться в чужой тарелке?

— Да вы не стесняйтесь, — говорит она, — по-моему, картошка не досолёна.

— Спасибо, — говорю я, и подвигаю её тарелку обратно. — Я что-то не хочу.

— Да? — удивляется она. — А я уже вторую порцию ем, не пойму что со мной.

— Это бывает, — говорю я, присматриваясь к ней получше. — Вы давно здесь?

— Уже неделю, — говорит она и собирает куском хлеба подливу. — А где ваша жена?

— Дома, — вздыхаю я. — Ищет покрывало.

— Мой муж тоже дома, — говорит она. — Ищет чистую рубашку, говорит где? А откуда я знаю? — она с удивлением посмотрела на меня. — Так он сказал, что я безответственная, ленивая, безалаберная женщина! А пусть теперь сам попробует постирать и погладить! — она с видимым удовольствием стала мазать масло на хлеб. — Привык, что я для него все делаю, а теперь посмотрим! И как он носки свои будет стирать, и как жрать готовить, посмотрим! — она со злостью откусила кусок хлеба и стала интенсивно его жевать.

Вот она, прекрасная незнакомка! Да я удивлен весьма! А что если все приехавшие женщины только с виду культурные, а внутри их распирает злоба и обида?

— И ведь я тогда еще сказала, — она снова откусила кусок хлеба, — что в морозилке пельмени, а он их искал и не мог найти! Привык, что я как нянька бегаю возле него, то подай, то принеси, то сопли подотри! Пусть поживет один, пусть! — она со злостью проглотила пол огурца. — Может научиться, наконец, посуду за собой мыть и ванну! Помоется и даже не подумает помыть, а вы, в каком номере живете?

— В сто одиннадцатом, — ответил я и тут же пожалел, что не сказал в девяносто первом.

— А я в пятьдесят восьмом, — говорит она, отхлебывая из стакана. — И еще мне заявляет, что я безалаберная! Скотина! — она вытянула салфетку из салфетницы и вытерла ею лоб. — Все настроение мне испортил!

— Да не волнуйтесь вы так, — говорю я, понимая, что у меня нет никакого желания с ней знакомиться и уж тем более прогуливаться при свете луны!

— Свинья! — не удержалась она от ругательства. — Обстирываешь его, обглаживаешь, ходишь за ним кружки грязные собираешь, а он? Спасибо даже ни разу не сказал!

— Мне пора на массаж, — заторопился я. — До свидания.

— Ни разу хлеба по дороге не купил! — продолжала негодовать она. — Я сумки тяжелые таскаю, а он на диване лежит и после этого говорит, что я ленивая!

— До свидания, — снова говорю я и быстро направляюсь к выходу.

Хоть бы думаю, она не побежала за мной, не стала хватать за рукав! Теперь же знает номер моей комнаты, еще же в гости заявится и что с ней делать? Приехал, называется на курорт!

Подумал, что здесь женщины другие, а они все одинаковые!

В деньгах женское счастье

Смотрю я на женщин и понимаю, что они в постоянном поиске того, что не нужно. Но как понять, что действительно нужно? Что нужно, но не сейчас? А что вообще не нужно ни сейчас, ни потом?

Нет, все нужно, все просто необходимо и только сейчас! И тазы и покрывала и два одинаковых чемодана, и кашпо и сковородка и фаянсовый чайник! И блюдца и кусок паралона и моток изоленты, и банка олифы, и мешок с отрубями. Всё нужно!

Анжела так смотрит на меня и удивляется, почему я её не понимаю? А как мне её понимать, когда мне неведомо для чего это всё? Зачем? А оказывается, неважно вообще зачем, главное, что есть и в этом счастье.

И настроение сразу другое, и петь хочется, и танцевать. И у зеркала стоять! А мне вообще непонятно, неужели вся жизнь это бессмысленная трата денег? Это бесконечная погоня за вещами? Так и чемодан уже есть, и сковородка, а хочется всё больше и больше!

Да у меня чуть ли не слезы! Почему? Может, Анжела уйти от меня хочет, так, а два чемодана, есть куда вещи складывать. А что мне еще думать? Домой она не бежит, не скучает, лучше в очередь залезть и стоять, так, а опостылел нелюбимый муж. Конечно!

А может, у нее кто-то есть, и она встречается с ним тайком в переулках, на задних дворах? Весь стыд потеряла? А потом рассказывает, как она в очереди стояла два часа, и ей не хватило.

— А чего не хватило-то? — спрашиваю я.

— Не знаю, — вздыхает она. — Разве мы можем знать, Сережа?

А мне непонятно. Как же мы так допустили, что наши женщины легко соглашаются стоять в очереди, даже не зная, что предложит им судьба на этот раз? Почему им нужно тратить деньги, чтобы почувствовать себя счастливыми? Почему мы без денег счастливы, а они нет?

Да мы с товарищами в лес приехали, костер развели, ухи наварили и вот оно, счастье! До утра говорим, наговориться не можем, опыт передаем, песни поем, и никаких магазинов не надо. Зачем они нам? Что нам шататься, когда мы в глаза друг другу смотрим, себя узнаем!

А посмотрите на женщин! Без денег они несчастны. Да! У Анжелы сразу грусть на лице, дыхание тяжелое, будто ей кирпич к ноге привязали, дали в руки мешок с алебастром. Я-то не понял сначала, думаю, сказал что-то не то, не то сделал. А оказалось, что она сегодня ничего не купила!

И жизни уже нет, всё не мило! На меня смотреть не охота, а что смотреть на мою рожу, если я получку получу в конце месяца, а сегодня только двадцатое! И как жить скажите? Как чувствовать себя счастливой?

И нет бы, рукоделием заняться, скроить что-нибудь или связать обеими руками. Плиту ту же почистить. Увидеть, наконец, разницу между грязной плитой и чистой, разве это не счастье? Увидеть разницу это, уже, по-моему, большое счастье, а Анжела вообще ничего не видит! Залила все бульоном, засыпала вермишелью, перепутала конфорки.

Включила зачем-то духовку, сожгла сухари и две новые прихватки! Я вообще переживаю за наших женщин и готов звонить в колокола, а потому что они не понимают, для чего живут. И как нам с ними жить? Каждый день искать где-то деньги, чтобы у них настроение было? Любовь? Так, а денег нету, и желания сразу нету!

Мигрень, люмбаго, ишиас. Поперечное плоскостопие. Все валится из рук, закатывается под кровать. А как с зарплатой приходишь, сразу все есть! Анжела обнимает меня, прям с порога, и целует и в глаза сразу смотрит. И весь вечер поет, и хохочет. И цветы поливает, и отбивные жарит, и подливу готовит. Я ее узнать не могу!

Неужели все-таки в деньгах женское счастье?

Вот что значит остаться дома!

Надо что-то менять, товарищи! Давайте начнем с наших жен, а с кого больше? На нас лежит ответственность за их нравственное здоровье, за их моральный облик. За то, что они делают дома, когда остаются одни.

А мне уже хочется проверить. Сделать вид, что я ушел, а сам спрятался и все вижу. Думаю, интересно было бы посмотреть, чем она занимается? О чем говорит по телефону, с кем опять же, не договаривается ли о встрече? А может, у нее есть какие-то тайны? Может, она что-то скрывает?

Да у меня глаз сразу задергался, в висках застучало! Я-то ей рассказываю про собрания, про наши, про то, как устроен мой шлифовальный станок. Где у него круг, где хомутик. А Зине невесело. Да она вся в слезах и не признается. То сапог говорит, не хватило, то пластмассовых банок. И из-за этого рыдать? Да я не верю!

А может, она письма из шкафа достает, и читает, сидит? Вспоминает, какая любовь у нее была? Да мне противно! Неужели хватает совести вспоминать? А может, у нее нету цели? Нету маяка, который светит вдали? Да всё может быть! Разуверилась в счастье, потеряла ту тонкую нить, которая связывает нас со всем человечеством, утратила интерес.

Может, где оступилась, споткнулась, подкрались сомнения? Так и у меня они тоже есть, я даже не знаю, что жена моя делает. Есть ли у нее ценности в жизни или она ничего не ценит, живет без режима, без меры ест. Так, а все время голодная! И стал я думать, как так уйти, чтобы остаться. Смотрю, Зина белье полощет, а я авоську скорей схватил.

— Я в магазин, — говорю, — хлеба куплю, молока…

— Ой, — говорит она, — капусты купи и лука, Валера, килограмма два, и масла растительного и сметаны, давай я напишу на бумажке.

— Я всё запомнил, — говорю я, и ключами машу перед ее носом. — Я тебя закрою.

Иду к двери, открываю ее, потом снова закрываю, и иду на цыпочках к окну. А Зина в ванной, ей и не слышно как я пробираюсь. Так, а мне знать надо! У меня тревога в груди, а я по магазинам буду шататься, сметану покупать? Встал я за штору, жду, стою, а у самого такое волнение.

Неужели думаю, сейчас я узнаю, наконец, в чем смысл Зининой жизни? К чему она стремится, ради чего живет? Тут Зина приходит и сразу к дивану. А мне интересно! Я смотрю, она его открыла, достала коробку, а в коробке сапоги! Это те, которых не хватило?

Надевает она сапоги эти, и ходит в них туда-сюда, и перед зеркалом стоит, и какие-то резкие выпады делает то вправо, то влево, то полушпагат. А у меня в голове не укладывается! Значит, все-таки ей хватило? Смотрю, а она в шкафу стала рыться, достала письма, фотографии, уселась на диван, и читает!

А я же предчувствовал, что что-то не так, что она до сих пор кого-то любит. И сидит она, и фотографии эти разглядывает. А на них, наверное, мужики! Да у меня сердце закололо, не знаю, как жить теперь с этой женщиной. Нет бы, выкинуть эти письма, сжечь их в огне, растоптать, забыть все былое. Да у меня внутри все смешалось. Это же надо!

Значит, Зина меня не любит? Любит, но не меня. Прекрасно! Я-то тут бегаю тут как дурак, то пальто ей купи, то рульки на холодец, то маме открытку подпиши, поздравь с восьмым марта. А я подписываю, благодарю за дочь, а она вон что делает! Письма от мужиков читает и никого стыда!

Да у меня свет в глазах померк. Что не так? Я мало зарабатываю? Со мной неинтересно, скучно, постыло? Я письма не сижу, не пишу, да у меня сил никаких нету!

Тут вдруг телефон зазвонил, а Зина трубку хватает.

— Ало, — говорит она шепотом, — ты что? Ты с ума сошел!

Потом недолгое молчание, а я стою и глазам своим не верю! Да у меня руки затряслись, в груди все сжалось.

— Нет, — говорит она, — я не могу.… Нет-нет! Не звони мне больше, прошу тебя! — снова короткое молчание. — Не вздумай! …. Ни в коем случае.… Не могу говорить, он может прийти из магазина.… Прости меня, прости! Никогда. Прощай! — тут она бросила трубку и в слезах стала рвать эти письма.

А я смотрю на нее, и не верю! Вот он, моральный облик советской женщины! Да хорошо, что я никуда не ушел! Увидел, наконец, какие у Зины ценности, в чем заключается смысл ее жизни. А она рвет эти письма, клочки собирает, рыдает, будто горе у нее какое.

Собрала все в мешок, сняла сапоги, снова спрятала их в диван, побежала на кухню. Думает, я щас приду с молоком, с капустой, а я здесь! А я все видел! Слышу, она в ванную забежала, включила краны, а я скорей к двери, выскочил на улицу и бежать.

Думаю, да! Вот что значит остаться дома! Да у меня дрожь в ногах, внутри все дрожит, слезы подступают, застилают глаза. Как же так? Захотела развлечься? Думала, я ничего не вижу, ослеп? Это сколько же месяцев он писал ей, описывал свои чувства, а она читала с упоением и потом смотрела мне в глаза.…

Да мне жить неохота! Почему? Почему она этого захотела? Как познакомилась с ним? Где? Было что? Да, конечно же, было! Подлая, распутная женщина. Про сапоги мне врала, значит, все время врала! Все время! И как жить с ней? А может, не жить? Пусть с ним живет, который письма пишет, да еще и звонит! Это какая наглость вообще!

Позвонить домой замужней женщине, а если бы я трубку взял? Говорил бы ало, ало, а он бы ой, простите, я, кажется, ошибся. Да у меня зла не хватает! Так это он, наверное, и названивал, а Зина говорит, вы не туда попали, это квартира. А он туда попадал!

Очнулся я в каком-то магазине, и как мне быть? Все купить и прийти домой, как ни в чем не бывало? Или домой не приходить, пойти к товарищам ночевать? Если я не приду, придет он! Надо идти домой, и посмотреть, что за лицо у Зины? Не сидит ли она в слезах, а сапог не хватило! Конечно! Их же все время не хватает!

А я и забыл что покупать. Да у меня в голове все смешалось, надо ли вообще эту сметану есть, и молоко это пить? Да у меня руки дрожат, не могу деньги посчитать, не пойму, сколько их у меня. Ну, Зина! Купил себе банку огурцов, колбасы, селедки, хлеба полбулки.

А мне надо успокоиться как-то, в себя прийти. Прихожу домой, а Зина меня встречает.

— Ой, — говорит, — Валера, а что так долго? А где сметана, где молоко?

— Нету, — говорю я. — Есть только огурцы и селедка.

— А я пирожков хотела напечь, — говорит она, и смотрит на меня, будто понять хочет.

А что тут понимать, когда у меня жизнь разбита вдребезги!

— Ну, какие могут быть пирожки, Зина? — говорю я, а у меня руки трясутся, не могу колбасу эту нарезать. Да что ее резать, когда можно куском есть!

— Валера, — удивляется Зина, — да что с тобой? Ты не заболел?

— Заболел! — говорю я и наливаю полстакана. — Так заболел, что не знаю, — я выпил и со злостью откусил от куска колбасы.

А что я буду, вилками тут сидеть, есть, когда они названивают друг другу! Потеряли весь стыд! А Зина на меня смотрит, поверить не может. А как мне ей верить? Как мне с ней жить?

— Выкинула письма? — говорю я и снова наливаю себе полстакана.

Да у меня в голове не укладывается, как можно любить одного, а жить с другим?

— Ты знал? — испуганно говорит она.

— У тебя с ним было? — а мне охота стакан этот об стенку разбить.

Как же всё подло! Как же погано!

— Валерочка, — говорит Зина и начинает рыдать, — он мне из армии писал, думал, я его дождусь, а я за тебя замуж вышла. Прошло лет шесть, он узнал у подружки у моей телефон, стал звонить, говорит, люблю, жить не могу, давай встретимся…

— А ты? — говорю я, а у меня сжимается все внутри, огурец в горле застрял!

— А я с ним встретилась раз, — говорит Зина, — посмотрела на него, Валера, а он другой. У него что-то с глазами случилось, одна нога короче другой, он прихрамывает. Побежал мне навстречу, и чуть не упал, забыл, наверное…. Мне его жалко так стало…

— Зина! — говорю я, а мне не верится, что она с ним встречалась!

— Он хороший, — говорит она, — глаза голубые, смотрит на меня, как тогда, когда в армию уходил, за руку схватил…

— Зина! — говорю я, а мне мучительно все это слушать!

— Говорит, Зина! Зина! Не могу, Валера, у меня сердце застучало, — тут она схватилась за сердце, — прям, жаром всю обдало, а он говорит, любимая моя, ты все так же прекрасна! Валера, он поэт, он мне такие стихи посвящал, такие сонеты, я всё-всё порвала и выкинула!

— Ты его любишь? — говорю я, а у меня у самого что-то с глазами. Да я сам на ногах не стою!

— Не знаю, — вздыхает она.

— Как это не знаю? — смеюсь я. — Как это не знаю? Любишь его или нет?

— Валера! — умоляет меня Зина.

— Я тебя спрашиваю, любишь его? — а меня трясет всего.– Любишь? Скажи, Зина!

— Нет, — тихо говорит она. — Не люблю.

— А любила? — выкрикиваю я. — Любила?

— Валера! — чуть ли не рыдает она.

— Ты же в армию его провожала, Зина! Ты же ему обещала, что ждать будешь! Обещала?

— Обещала…

— И не дождалась! — зло смеюсь я. — Да? Не дождалась?

— Я тебя встретила, — плачет она.

— Как ты могла меня встретить, — говорю я, — если ты его уже встретила? Проводила в армию, обещала ждать. Ты подождала немножко, да? Сколько? Три месяца, четыре?

— Восемь, — сквозь слезы говорит Зина.

— Восемь месяцев! — выкрикиваю я. — А потом тебе надоело, да? Это же еще надо шестнадцать месяцев ждать, а зачем? — я выпил еще полстакана. — Зина, — говорю, — как ты могла?

— Не знаю, — вздыхает она, достает огурец из банки и спокойно его ест!

— Зина, — говорю я, — а если бы меня сейчас в армию призвали, а? Ты бы ждала?

— Ждала, — говорит она и второй огурец ест.

— Восемь месяцев? — говорю я. — Или сколько?

— Два года…

— Неужели? — удивляюсь я. — А если ты встретишь кого-нибудь, и также замуж выйдешь? Я приду в нашу квартиру, а ты с новым мужем! Валера, скажешь, прости, познакомься!

— Я тебя буду ждать, — говорит Зина, и глазки свои опускает.

— Да не будешь ты ждать! — говорю я. — Не будешь! — и вдруг мне понятно стало, что Зина не дождется меня.

Что она не умеет ждать. Месяц посидит, два, три, а потом искать начнет. А что сидеть? Да у меня слезы! Едва до кровати дошел, думаю, как же так? Человек не знает, как это жить и ждать. А что такое два года? Да ничего! А как с войны мужей ждали? Зина бы меня точно не дождалась!

Я прихожу весь в медалях, а она с другим! Не помню, как я уснул, в жгучих слезах, с горькими мыслями. На утро просыпаюсь, тихо. Смотрю, на столе записка.

«Валера, прости меня! Я ухожу к Анатолию. Он по-прежнему меня любит, написал два новых стихотворения. Зина»

Одни такие!

Все-таки мы стали людьми, товарищи! Да еще какими! Голова, руки, ноги! Волосы то там, то здесь. Борода, усы. Помимо ходьбы способны к бегу, к прыжкам и захвату. Нырнули все вместе, развиваем диафрагму. Затихли за углом, никто не заметил.

Да нам самим мало! Можем говорить шепотом, а можем вообще молчать. Залезли на скалу, знаем, где юг, где север. А раньше не знали! Раньше все равно было. Загорели на солнце, обветрили на ветру. Посинели от холода. Вспотели. Столько функций у организма! Гусиная кожа, мурашки. Митральный клапан. Мозоли.

Мы вообще в этом мире единственные, кто спит под одеялом и шоркается мочалкой. Да мы в баню пришли и друг друга нашоркали со всей силы. И радости столько, и ведь не трудно! Быть человеком не трудно, если думать о других.

А у нас у каждого есть вопросы. Наблюдения за окружающим миром. Мысли. А это зачем? А то? Может, сегодня? Мы научились различать. Лицевая, изнанка. Короткое, длинное. Мое, моего товарища, наше.

Мы видим сны, повторяем услышанное, размешиваем по часовой. Чешем спину линейкой. Мы храним тайны. Смотрим в глазок. Удерживаем равновесие. Можем складывать в уме. Рисовать прямые линии, таблицы, голых женщин. Дышать на стекло. Отвинчивать. Прыгать на одной ноге. Задумываться над происходящим.

Притворяться, что спим. Мы можем идти наощупь, видеть в темноте, загадывать желания. Стоять в очереди за колбасой. Измерять сантиметром. Мы переживаем за случившееся, боимся сделать тоже самое. Делаем, снова боимся. Как не делать? Нам бывает тоскливо, хочется плакать. Хочется не быть. Если быть, то другими.

А как? Мы многому учимся, хотим знать, откуда? До каких пор? Можно ли по-другому? На каждый вопрос есть ответ, и он не один. Мы обмениваемся мнениями, даем советы, вспоминаем, как было раньше. Представляем, как будет.

Да мне радостно сразу! Не зря мы по земле этой ходим, не зря лежим на ней, смотрим. Можем анализировать лежа. Делать выводы. Сравнивать. Выбирать.

Да мы одни такие!

И в болезни и в здравии

Разве можно понять одному, что такое вдвоем? Что такое вместе? И на кухне и на балконе, и на троллейбусной остановке. Домой пришли, сразу же книжку прочли, посмотрели кино, рассказали о том, кто что понял. В чем все-таки смысл.

Или в гости пошли, сходили, да просто погуляли, взявшись за руки. Постояли на мосту, увидели, как мир прекрасен! Один-то я бегу, а что мне стоять? Что там высматривать? А вдвоем обязательно что-нибудь увидишь, как вселенная устроена, как мы в ней оказались, каким-то чудом.

Один-то я разве мог понять? Да никогда! Я и мужикам рассказываю, пироги, говорю, борщи! Я и мясорубку к столу прикручу, и сапоги в ремонт сдам, и на пальто с воротником заработаю и на отпуск. Так, а Галя на самолете ни разу не летала, ни разу моря не видела.

А теперь увидит! Да мы с ней и летать будем и плавать, а пусть знает, что у нее муж есть! И так радостно мне! Я сижу, мечтаю. Сразу мужиком себя чувствую, и мышцы у меня есть и мускулы. Скорей бы, думаю! А товарищи волнуются за меня, а что переживать, когда я огурцы буду малосольные приносить, сало с горчицей, пирожки домашние с ливером!

Сейчас-то только килька в томатном соусе, сельдь-иваси. Не думал, что настолько удивительна жизнь, что впереди столько открытий! Так через неделю в Загсе перед регистраторшей стоять, а у меня уже ноги подкашиваются, сердце бьется, стучит! Будем же слова друг другу говорить: и в радости и в горе, и в болезни и в здравии, и в богатстве и в бедности мы всегда будем вместе. До самого конца.

Да у меня уже слезы! Да я работать буду на трех работах, лишь бы у Гали все было. Только бы здоровым быть, ничего не вывихнуть, не сломать. А если вывихну? Если сломаю? Галя же мне пообещает, что любить меня будет даже с палочкой, даже без ноги. А если я ослепну на правый глаз? Подавлюсь колбасой? Да мне самому страшно! Как я жить буду? А Галя?

— Галя, — говорю, — а что если я домой приду без ноги?

— Как это? — не понимает она.

— А вот так! — говорю я. — Попал под машину, под трактор.… Да мало ли?

— Ой, да что ты придумываешь? — смеется Галя.

— А всё может быть, — говорю я. — Позвонят из больницы, скажут, у нас ваш муж, Нерадька Валерий Петрович. У него одна рука теперь, одна нога…

— Ну что ты такое говоришь? — машет руками Галя, а сама в витрины заглядывает.

— Конечно! — говорю я. — А как ты собираешься жить с калекой? Мне не помыться, Галя, не одеться, колбасы себе не отрезать. Хорошо, что хоть в туалет буду сам ходить, на костылях…

— Ну, хватит! — перебивает меня Галя.

— А что хватит? — говорю я. — Что хватит? Это же тебе не насморком переболеть, ни гриппом. Это на всю жизнь, Галя! Нога не вырастет никогда! И на море я с тобой не полечу. Так ты может, одна полетишь? Без меня?

— Валера, — удивляется Галя.

— А что Валера? — говорю я. — Так ты сядешь и полетишь, и мужика себе там найдешь! Будешь с ним в море купаться, на закаты смотреть, на восходы, говорить о прекрасном. А я буду дома сидеть, ждать, когда ты наговоришься!

Я тут же представил, что стою на одной ноге, руки нет, болтается какой-то обрубок, костыли падают, и поднять-то их некому. Да у меня внутри все перевернулось, в глазах защипало. Не могу!

— Да никуда я не поеду, — говорит Галя.

— Так у него, — говорю я, — и зарплата Галя и премия! Это тебе не на пенсию по инвалидности жить! Кофту из мохера ты уже точно себе не купишь, а тебе же и пальто надо с воротником, и полушубок кроличий и сапоги на каблуках!

— Ой, — радуется она, — ты посмотри, какие жакеты завезли, давай зайдем, — она потащила меня за руку.

А мне только на жакеты смотреть! Да я представил свою жизнь без коллектива, без товарищей, Галя на работе, а я сижу целый день дома! Да мне даже в баню не сходить, не попариться! С мужиками в гараже не выпить, разве только к себе их позвать. Картошку не посадить, и уж тем более не выкопать.

Да у меня в груди все сжалось, а все может быть! Сегодня с двумя рукам, а завтра с одной! А если инсульт?

— А если, — говорю, — у меня инсульт случится? Или инфаркт?

— Да сколько можно? — говорит Галя, а сама теребит какие-то перчатки. — Ты здоровый человек, Валера!

— Так я тогда вообще лежать буду, — говорю я, — а это судно надо менять каждые два часа, протирать меня тряпочкой всего, кормить с ложечки, пеленки менять. И так день изо дня, из года в год! — а у меня ком к горлу подкатил.

Как же так? Я же молодой еще совсем, и ничего толком не видел, не посмотрел. И что мне, лежать теперь всю жизнь на кровати?

— Галя! — взываю я к ней. — Сможешь ли ты жить с инвалидом? — я взял ее руку и прижал к своей щеке.

— Валера, — успокаивает она меня, — хорошо, что мы костюм тебе купили, и туфли, а может тебе вместо галстука бабочку надеть?

— Галя! — а мне не верится, что она так спокойно говорит о каких-то злополучных вещах! — Ты понимаешь, что я буду всю жизнь лежать на кровати? Ты уже на море не полетишь, и в кино не сходишь, и ни на какие курсы не запишешься и ничему не научишься! С кем ты меня оставишь?

— Да зачем мне курсы? — говорит Галя, а сама сорочки кружевные перебирает и хоть бы что!

— А уколы? — говорю я срывающимся голосом. — Это же тебе не горчичники Галя ставить. Сможешь ли ты? Не задрожит ли рука?

— Я научусь, — говорит она и трясет передо мной какими-то полотенцами.

— Да я даже к окну не подойду, — говорю я, а у меня внутри все сжимается, — тебе ключ не скину, если ты забудешь… Я тебя на руки никогда не возьму, я не смогу даже обнять тебя, сказать, что я скучал по тебе целый день. Ты это понимаешь? — а меня слезы душат, не могу! — Я буду лежать целыми днями и думать, что ты с кем-то, Галя! Что кто-то другой гладит тебя по волосам…

— Валера!

— И он трогает тебя, да, Галя! — я закрыл лицо руками. — И ты трогаешь его! А в это время я лежу один на кровати, и ты меня ненавидишь, потому что я мешаю тебе быть счастливой. Мешаю быть с тем, кто здоров, кто может, — я схватил полотенце и прижал его к глазам, — может поцеловать тебя….

— Ты мне все настроение испортил, — с досадой говорит Галя. — Я хотела рубашку тебе подобрать, еще думала с пуговицами или под запонки, а ты?

— Ничё не подбирай, — говорю я, кидая полотенце в общую кучу. — Ты будешь ненавидеть меня. Да! — я зло посмотрел на нее. — И тайно от меня ты будешь бегать к нему, чтобы хоть чуть-чуть почувствовать себя женщиной!

— Да, буду бегать, — вдруг говорит Галя. — А что в этом такого?

— Что такого? — а мне не верится, что Галя так спокойно об этом говорит!

— Мне как нормальной здоровой женщине, — продолжает Галя, — нужен мужчина. Тоже нормальный и тоже здоровый. Иди в примерочную, примерь, — она дала мне в руки какую-то рубашку, — мне кажется, что она подходит под мое платье.

— Щас! — говорю я и бросаю эту рубашку ей в лицо. — Ты, значит, бегаешь к здоровому мужику, а я лежу на кровати? Не выйдет! — я посмотрел на нее со всей ненавистью. — Не выйдет!

— Что ты меня позоришь? — шепотом говорит Галя и заталкивает мне в руки рубашку. — Иди в примерочную, и не устраивай мне здесь скандал!

— Щас! — говорю я и бросаю рубашку далеко на кассу. — Ты что, — говорю, — думаешь, я женюсь на тебе? — а мне смотреть на нее противно.

Надо же! Будет бегать к чужому мужику, шиньгаться с ним, а потом своими руками дотрагиваться до меня!

— Прекрати немедленно, — говорит Галя, — что ты тут разорался? А где у вас галстуки? — спрашивает она у продавщицы. — Или все-таки бабочку, как ты думаешь? — она, как ни в чем не бывало, посмотрела на меня.

— Бабочку? — говорю я, а мне не верится, что у нее хватает совести еще и про бабочки говорить. — Да ничего я не хочу! — вдруг закричал я. — Ни видеть тебя, ни жениться!

— Вот видите! — говорит Галя продавщице. — Через неделю свадьба, а он тут устраивает!

— Ну, надо же, — качает головой продавщица, — постыдились бы, молодой человек!

— А что с рубашкой? — спрашивает кассирша. — Мне её пробивать?

— Нет! — кричу я. — Свадьбы не будет!

— Это нервное, — говорит продавщица, — у моего мужа также было, а рубашки между прочим югославские, вчера завезли.

— Вот видишь! — шепотом говорит Галя. — Иди в примерочную, не позорь меня.

— Щас! — кричу я. — Да ты знаешь кто ты после этого? Ты же сука, Галя! — а меня вообще трясет и колотит.

Как можно бросать больного человека и таскаться по мужикам?

— Вот видите, — говорит Галя продавщице. — Мы еще даже не поженились, а он мне уже грубит.

— Ну, надо же, — удивляется продавщица — У нас, кстати, завтра сервизы будут чешские и покрывала из верблюжьей шерсти.

— Да ты проститука! — говорю я Гале. — Ты грязная, дешевая проститутка!

— Вы нас извините, — извиняется Галя, — мы придем к вам в следующий раз. Пойдем отсюда, — говорит она и хватает меня за рукав.

— Да я никуда с тобой не пойду! — говорю я и отрываю ее руку от своего пиджака. — Невеста! — я зло расхохотался и пошел к выходу.

И в горе и в радости,

и в богатстве и в бедности,

и в болезни и в здравии,

пока смерть не разлучит нас…

Счастье

Счастье может в кармане уместиться, главное не разбить. Так, а мы уже радостные, думаем, скорей бы! И лица у всех родные такие, все-таки труд сближает. И слова друг другу говорим, а они просты и понятны.

А потом вдруг задумаемся, будто вспоминать начнем… Кто детство свое, кто юность. Кто любовь. С неё вроде и жизнь началась. А кто не любил, тот и не жил еще. И такое тепло внутри, будто снова возвращаешься туда, откуда пришел. А там снова звезды, снова луна.

Да жизнь казалась вечной! Руки на батарее грели. По снегу бежали, чуть ли не падали. Хотелось быть другим. Лучше себя самого, выше, сильнее. Шире в плечах. Всё знать, всё уметь, ничего не бояться. Смеяться в лицо. Говорить напрямик, видеть издалека, делать наперекор. Жить вопреки.

Воздуха было больше. Больше звуков, запахов, красок. У ветра был вкус, оставался на языке, на коже. Все, что было вокруг, оказывалось внутри. Пело, цвело, пахло. Скручивалось в тонкую ниточку. Натягивалось, звенело, дрожало капельками на кончиках пальцев.

Небо казалось так близко, рядом с лицом. Можно было вдыхать его, пить, трогать руками. Приподняться на цыпочки и стоять, слушать, как кто-то стучит золотыми молотками.

Это сейчас мы такие, какие есть. Маленькие, слабые, узкие в плечах. Ничего не знаем, мало что умеем, всего боимся. Смеемся за спиной. Видим, когда покажут. Скажут строить, строим. Скажут сломать, сломаем.

Молотки стучат, только не золотые.

Как же стать человеком?

Не знаю, что уже сделать, чтобы изменить самого себя. А я ругаюсь и спорю и злюсь, того гляди в морду заеду. И вру на каждом шагу, сам себе удивляюсь! Вроде и не собирался, и не хотел, а оно само собой как-то вышло. Не надо никаких усилий!

Как же стать человеком? Добрым, отзывчивым, смелым. Делиться со всеми. На, сказать, возьми мой кусок колбасы. Нет! Не могу! А как я отдам, если мне самому мало, если я жрать хочу? Я уже и на балкон вышел в одних трусах, и воду на себя холодную вылил, проверить хотел, смогу или струшу.

И ведь смог! На улице ветер дует, чуть ли не снег с дождем, а я даже не заболел. А потому что выпил и тут же с соседями разругался. К ним оказывается, вода на балкон пролилась, и они пришли разбираться. А я говорю, быть этого не может, у меня даже балкона нет!

Так они проверить захотели, чуть ко мне в комнату не ворвались. Это что за недоверие за такое? Как можно жить и соседям своим не верить? Так они к управдому пошли, а я дальше продолжил размышлять, как превратиться в человека, который бы смог признаваться в своих ошибках. Да даже просто сказать, да. Это я. Простите!

Да не хочу я извиняться, а за что? Да с вашего балкона эта вода дальше прольется, землю польет хоть, березы, тополя. У нас такие балконы прекрасные, не успел воду налить, её уже нет. Моментальное испарение. Выпил я еще, расчесался, тут и управдом подоспел. А ему не терпится узнать, почему у меня балкона нету. А откуда ему быть?

Так он тоже не поверил, стал оглядываться по сторонам, заметил мой опрятный внешний вид, а я говорю, какой пример вы подаете жильцам? Как можно не верить? Пройдемте лучше на кухню, говорю, и посмотрим в окно. Быть может сантехники подъехали из ЖЭКа?

— А что случилось? — спрашивает управдом.

— Так, а трубы же в подвале текут, — небрежно отвечаю я. — Хотите чаю с вареньем?

— Да вы что? — удивляется управдом и смотрит в окно изо всех сил.

— Так, наверное, эта та самая вода, — говорю я, — и попала на балкон к товарищу Запетраеву.

— Вы серьезно так думаете? — говорит управдом и смотрит на меня с недоверием.

— Конечно, — отвечаю я, — ну а откуда тогда?

— Надо разобраться, — задумчиво говорит управдом, — всё может быть, всё может быть…

Он еще раз посмотрел в окно, потеребил каланхоэ, и быстро удалился. А что разминать? А откуда может оказаться вода на балконе? Ну, конечно же, из труб, по которым она и бежит. Не надо институты заканчивать, чтобы понять эту истину.

Сел я за стол, и снова стал размышлять. Почему? Почему я не могу взять и рассказать, что это я взял ведро воды и вышел с ним на балкон. А потом вылил эту воду на себя. А что здесь такого? Миллионы людей во всем мире льют воду на себя, и никто этого не стыдиться. Я же один раз всего вылил и не могу признаться!

Как будто я унизил кого-то, оскорбил, не пустил в трамвай. Да даже если эта вода из моего ведра попала на балкон к Запетраевым, что может быть и не очень приятно, но ведь это не так уж и страшно. Ко всем что-нибудь да попадает, то сапог прилетит, то трусы. И не надо бояться!

Ко мне от Дибирдеевых рейтузы Зинины прилетают и наволочки вместе с подушками, и ничего страшного. Я же прихожу к ним и отдаю. Мы же люди, в конце-то концов, и живем на земле, на которой дуют ветра, это тоже надо учитывать.

А что думаю, если мне пойти сейчас к Запетраевым и рассказать всё? Тут вдруг слышу звонок в дверь. Открываю, а это управдом наш стоит.

— Валерий Иванович, — говорит он, — вы были правы, это вода из труб попала на балкон к Запетраевым.

— Не может быть, — удивляюсь я.

— Да, — продолжает он в большом волнении, — мы вместе с сантехниками только что в этом убедились, а что вы хотели, первый этаж!

— А я подумал, что это я, — говорю я.

— Ой, — замахал руками управдом, — да как же бы вы, если вы даже без балкона?

— А я с балконом! — радостно говорю я.

— Да откуда? — не верит управдом. — Не забудьте про наше собрание в четверг в семь часов вечера, будем говорить о поведении товарища Заболотько. Он опять ставит свои жигули перед всеми. Я не понимаю, есть ведь гараж, — он с грустью посмотрел на меня. — Так что приходите, скажите свое мнение, Валерий Иванович.

— Да я сам на себя эту воду вылил, — говорю я, — хотел проверить смогу или нет. И ведь смог! — я рассмеялся. — Смог! А знаете, как страшно было! Вода холодная, пол холодный, я весь сжался, не могу, глаза зажмурил и все-таки вылил прямо на голову…

— Валерий Иванович, — качает головой управдом, — вы бы не увлекались…

— Да я раз всего, — говорю я, — решил попробовать и мне не стыдно, — я посмотрел ему в глаза. — Мне нисколько не стыдно…

— Как же так? — удивляется управдом, оглядывая меня с ног до головы.– Всем стыдно, а вам значит, нет?

— Мне нет, — говорю я, — а почему я должен стыдиться? Я же ничего такого не сделал, — а у меня чуть ли не слезы! — И пусть вода ушла к Запетраевым, ко мне же тоже рейтузы Зинины прилетают, и трусы. И ничего страшного!

— Надо разобраться, — задумчиво говорит управдом, — все может быть, все может быть… Вы вот что, Валерий, вы приходите в четверг, надо что-то решать с товарищем Заболотько.

Ушел управдом, а мне как-то грустно стало. Я же не в космос хочу лететь, не земли какие-то открывать. Не под водой сидеть, смотреть, как там рыбы плавают, хвосты им измерять… Я всего-то человеком хочу быть. Добрым, терпеливым, веселым. Прощение у всех просить, самому прощать.

Никому не завидовать, со всеми делиться, никого не обманывать.…

Раньше

Мне, как и всякому мужчине нужна женщина. Но где ее взять? Я и по сторонам смотрю и в газеты заглядываю, и в бухгалтерию. Мне непонятно. Разве это то, о чем мечтал поэт? О чем писал прозаик? О чем спорили у трапа моряки?

Я не пойму, куда девалась красота. Где покатые плечи, где родинки? Есть бородавки на носу, и плечи как у грузчиков. Да я как будто в овощной пришел! Ни румянец не заалеет, ничего. Да потому что не стыдно!

Раньше-то женщины стыдились, чуть, что сразу глаза опускали, платок теребили. Косу. А эти смотрят, в сумки заглядывают, думают, у меня там бутылка. Так, а им лишь бы выпить, а потом танцевать! Никакого приличия. Это раньше женщина выпила и на руках уснула, а сейчас с колбасой во рту надо прыгать, волосами трясти.

А на утро смеяться, хохотать, как же весело вчера было. С лестницы все летели, как ноги не сломали. Нет, всё же женщина другою была. И ела гораздо меньше. И медленнее. Могла, конечно, и соус на себя пролить, и высморкаться два раза, и пирогом подавиться, но как-то красиво.

Да облилась бы с ног до головы, бокалы разбила, скатерть порвала, всем бы только хорошо от этого было. Тут же смотрю, женщины едят, да так, что и у меня аппетит появляется. Я вроде и не хочу уже, а все равно сижу, ем! А они рты компотом полощут, из зубов мясо вытаскивают, вытащить не могут.

Салфетками лица вытирают, так, а в жиру всё и пот еще льется. Да я посмотрел на них, думаю, а нужна ли мне женщина? Это раньше они за роялем сидели, гаммы разучивали, да с учителем французского через забор перелазили. А сейчас? Перчатки наденут резиновые и ходят.

То унитаз прочистят, то раковину. И даже мысли не возникнет сесть, натюрморт написать, яблоки в вазе, например, или рыбак на озере. Это раньше они писали, и во всём прекрасное видели, а сейчас разве видят? Волосами завешаются, и бегут все на красный свет.

Так, а быстрей надо, а то все тазы же раскупят, в чем стирать? Да хоть бы на минуту остановились, прислушались, как птицы поют, как ручей журчит. Не хотят! В руках по две сумки, маргарин, масло. Что стоять? И пока муж на работе надо кровать переставить, и босоножки новые в шкаф запрятать и песка принести с цементом, дырку в стене замазать. И в кастрюлю все поскидать, а пусть варится.

Да разве женщины так раньше поступали? Да они в саду сидели с запиской в руке, думали от кого? По сторонам оглядывались, веером прикрывались. А сейчас мы не пишем, а что писать? Как они в столовой едят, и потом зубы полощут?

Нет, все-таки женщины раньше другими были.

Ну что еще надо-то?

Не понимаю, есть ли между нами любовь? Может, была, а потом потихоньку ушла куда-то? А может, и не было ничего? Может, наваждение какое-то, самообман. Злая похоть? Показалось?

Может, заняться было нечем, сидели без дела, скучали. И тут вдруг увидели друг друга, обрадовались, поженились. Стали посуду мыть, пылесосить, развешивать белье на балконе. Заматывать краны изолентой. И так год за годом!

А может, это и есть та самая любовь, когда ты приходишь с работы, а дома жена? Стоит перед тобой в фартуке, ну не в фате же ей стоять? И кидает она в кастрюлю капусту, а что ей еще делать? Не на шею же кидаться, целовать со всей силы? Варит человек борщ, почти заканчивает, нарежет сейчас хлеба, достанет сметану и будет ужин.

Ну что еще надо-то? А потом снова посуда, белье на балконе. То сними, то развесь. Посмотри, что с розеткой. Сними эти штаны, надень вон те. Потри мне спину мочалкой. Поставь кастрюлю в холодильник. Заведи будильник на семь. А там и ночь! Можно, наконец, лечь в кровать и лежать! А мне уже спать охота, да я устал!

Какое же удовольствие вообще, что есть кровати с одеялами! А Зина красная после ванны, в бигудях, в ночной сорочке до пят. И тоже устала. Тоже хочет спать. Хочет проснуться завтра красивой, с кудрями на голове. Да и мне рано вставать, идти сквозь туман. Так может, и это тоже любовь? Ну а что еще надо-то?

Вместе живем, друг друга понимаем. Даже можем не разговаривать часами, а что говорить? Что тратить слова просто так? Поели, помылись, так я знаю, что у меня пуговицы все на месте, что носки все зашиты, что брюки постираны и поглажены. Так может и это любовь?

Так и я все домой несу, то гвозди с работы, то картошку с подвала. Могу молока купить по дороге и манки на манник. А тут я лежу и думаю. А люблю ли я Зину? Любит ли она меня? Если б не любила, не жила бы со мной, наверное, не стирала бы мне, не варила. Ушла бы давно к другому.

А может, ей меня жалко? Думает, брошу его, и как он жить будет? Будет же голодным сидеть, с дырками на носках.… А какой смысл бросать и идти к другому, когда там также нужно варить и стирать, и гладить, и полы намывать?

Уж лучше со мной. Я и проводку могу починить, и трубы замотать, и дверь утеплить. А другой может, на диване будет лежать, бегай вокруг него.

— Зина, — говорю, а она мажет на себя крем какой-то, — а ты не знаешь, где у нас плоскогубцы?

Вот здрасьте! Я-то хотел спросить, любит ли она меня или нет, и не могу. Язык не поворачивается, прям, не знаю, что делать.

— В шкафу в коридоре, — тут же отвечает она.

Ну, все ведь знает! А мне прям неловко! Ну что тут такого спросить у человека о любви? Может, она скажет, нет. Не люблю я тебя, Валера. Или задумается, скажет, не знаю.… А может, она меня любит все-таки? Я же и обои в коридоре поклеил, и крышки ей для банок купил и шапку вчера на балкон вынес, чтобы моль из нее улетела….

— Зина, — говорю я, — а ты бы хотела, чтобы тебя на два дня забрали инопланетяне?

А мне стыдно спросить о главном! Нам может понять надо, есть что-то между нами или ничего уже нету?

— Вот новости! — удивляется она и перестает мазаться кремом. — Я никуда не полечу, Валера, мне отчеты писать надо. Анжелка на больничном, Валентина Петровна в отпуске… Да и как я тебя одного оставлю? Нет-нет, — она замахала руками. — У меня и тесто в холодильнике, завтра надо пирожков хоть настряпать или беляшей, — она тяжело вздохнула и с шумом открыла форточку.

А я лежу и не знаю, как спросить. Так если Зина меня не любит, она еще может кого-то полюбить и замуж выйти…

— Валера, — вдруг говорит она, — мне кажется, что у нас дверь не закрыта. Ой, пойду, посмотрю, — она пошла проверять. — Ну конечно! Заходите, берите всё! — она с грохотом повернула замок аж четыре раза и довольная вернулась в комнату. — Что же надеть-то завтра, ума не приложу.… Два отреза в шкафу лежат, некогда за машинку сесть, юбку себе сшить…

Я смотрю на нее и думаю. А люблю я ее или нет? Вроде бы любил, когда женился. А сейчас? Может, просто привык? Так и она, наверное, тоже привыкла. Может это и есть любовь? И не надо переживать, не надо бояться!

Живем же как-то, гарнитур вон, какой купили! Два велюровых кресла с диваном, столик журнальный. Сиди, журналы читай.… На полу ковер лежит с узорами, рюмки хрустальные в серванте, на кухне две новые табуретки…

Ну что еще надо-то?

Какое оно?

Как начал человек на земле жить, так все перевернулось вверх дном. Да мы запутались все, заболели, закашляли. Заврались! Что-то с желудками, так, а горчица, сало, колбаса! Не знаем где, правда, где ложь. Что лучше?

Чувство вины так и не подкидает. То выпили, то объелись. Женщины кругом и все что-то хотят, что-то просят. Нам будто ничего не надо. А нам тоже надо! Мы тоже хотим. С утра с самого! А кто-то разве знает об этом? Да никому не интересно, что там у нас, какие решения.

Это мы про них знаем, что каблук отвалился, подклад оторвался, отклеился пластырь. Подгорели котлеты. Распустился цветок. Да мы всё о них знаем! Это им непонять, какие мысли у нас, что в душе. О чем мы молчим, тихо лежа в кроватях. Я так лежу и думаю, как прекрасна и удивительна жизнь.

Как много в ней разных животных, которых я ни разу не видел. Ни жирафа, ни зебры, ни крокодила. Да столько всего интересного! Какие-то гейзеры, водопады, подземные лабиринты. Пещеры. А я ни в один грот не заходил, ни в одном лабиринте не был.

Так думаю, проживешь всю жизнь и ничего не увидишь, ничему не удивишься. И как-то грустно становится. А может, жизнь не для этого дана? А для чего тогда? На лягушек смотреть? На чертополох? На купленный Галей комод в комиссионке? А её нисколько не смущает, что в нем чьи-то вещи уже лежали, что он стоял неизвестно где.

Да я в него даже носки свои не положу! Пусть на полу лежат, так надежней. Ну, всё ведь наперекор! Лишь бы по-своему, лишь бы доказать. Тут без того все запутались, измотались, не знаем, как жить, перед кем извиняться. За что? На душе нет покоя, случайно мы здесь, на какое-то время?

Хватит ли сил? Да я отжаться не могу, через турникет никак не перепрыгну. А как хочется жить! Хочется смотреть на обитателей тундры, забраться на вершину горы, сбежать вниз по мостику, прыгнуть в воду, дотянуться рукой до дна.

Какое оно?

Чуточка

Неужели женщины именно такие, как о них пишут? Я-то не верил, думал, неправда, а оказывается, они еще хуже! И как с ними жить? Как договариваться? Да я расстроился, не могу!

С мужиками намного проще, да мы друг друга с полуслова понимаем. Скажет Миха — ну что? Как мы уже понимаем, что сегодня, сейчас. Не надо ничего объяснять. А Гале скажи ну что? Она придумает три болезни, ишемию, подагру, ишиас.

Сошлется на мигрень, тут же залезет в ванную на три часа! Я у дверей стою, а мне непонятно, почему такое отношение? Да мне обидно! И так у всех! То устала, то колет, то нету настроения. Да! Хватает совести такое сказать. Да мы вообще так расстроились, на работу пришли, не знаем, что делать?

Может сесть нам на поезд Москва-Воркута и пусть они живут тут одни, без настроения? Через месяц поймут, как нужно разговаривать с мужьями. Да мы вообще такого не ожидали! Думали, у нас у каждого дом есть, семья, любимый человек. А оказывается, у нас есть работа, есть товарищи, которые всегда рядом, которые скажут ну что?

И все согласны! Все понимают, что в этом наше единство, наша возможность стать ближе. Да мы вообще разозлились. Какова жизнь этих женщин?

— А такова, — говорит Миха, — что весь день они прыгают, скачут и все прекрасно! Еще и волосы успевают покрасить.

— И купить два рулона обоев, — добавляет Гошка, — причем абсолютно разных.

— И гипюр на новогоднее платье, — говорю я, а мне вообще уже стыдно!

— И три тома советской энциклопедии, — говорит Генка.

— Они, значит, по магазинам шатаются, — говорит Миха, — вовсю веселятся, хохочут, покупают гипюр, стеклорезы, парниковую пленку. Да! Что укрывать неизвестно! Кастрюли, подносы, тазы, керамические блюдца, а вечером у них нет настроения.

— А может, у них кто-то есть? — запереживал Колька. — А что?

— Все может быть, — качает головой Николай Фомич.

— Только этого еще не хватало! — говорим мы.