Бесплатный фрагмент - Чумной ветер

Тихая тревога

Осенний свет, жидкий и холодный, скупым пятном лежал на стерильной поверхности лабораторного стола. За окном НИИ особо опасных инфекций в сибирском Верескове голубело сентябрьское небо, но здесь, в лаборатории №4, царил свой, отрегулированный до микронного размера мир. Воздух гудел низким, ровным звуком вытяжных шкафов класса III биологической безопасности — стальных саркофагов, внутри которых происходили тихие войны невидимых армий.

Доктор биологических наук Андрей Владимирович Седов, старший научный сотрудник, сидел, сгорбившись над микроскопом. Его лицо, освещенное холодным светом диодной лампы прибора, было неподвижно, только брови слегка сдвинулись, образуя глубокую вертикальную складку между ними. В окуляре кипела жизнь и смерть. Лимфоциты, атакованные палочками Yersinia pestis, сдавались одна за другой. Но не это было главным. Штамм, обозначенный в журнале как «В-82», выделенный месяц назад из блохи, снятой с погибшего в степи длиннохвостого суслика, вел себя не по учебнику.

«Повышенная вирулентность… экспрессия факторов патогенности F1 и V-антигена зашкаливает… — мысленно констатировал Андрей Владимирович, переводя взгляд на монитор, где бежали строки секвенированного генома. — И эта мутация в гене gyrA… Плюс активация плазмиды pPCP1. Он не просто резистентен. Он зол».

Он откинулся на спинку стула, снял очки и протер переносицу. В ушах стоял гул тишины, нарушаемый только вентиляцией. Лаборатория была его храмом уже двадцать пять лет. Сюда он пришел молодым аспирантом после Военно-медицинской академии, выбрав тихую, но смертельно опасную стезю бактериологии. Его дед, артиллерист, прошел от Сталинграда до Берлина. Отец, военный хирург, оперировал в полевых госпиталях Афганистана. Андрей же сражался на невидимом фронте, где враг был размером в несколько микрометров, но его потенциал измерялся миллионами жизней. Он верил в систему. В четкие протоколы, в отработанные годами инструкции, в государственную машину, которая, будучи правильно запущена, способна остановить любую угрозу. Но для этого угрозу нужно вовремя увидеть и правильно классифицировать.

Он подошел к окну. Город Вересков, названный так по зарослям осеннего вереска на окрестных холмах, мирно дремал в предвечерних лучах. Тихо гудели фонари, по улицам текли редкие машины. Люди шли с работы, в магазины, за детьми в сады. Обычная жизнь. А здесь, в этой чашке Петри, под бронированным стеклом биозащиты, мог зреть апокалипсис.

Он вспомнил данные эпидразведки, которые пришли на прошлой неделе из противочумной станции в степи. Популяция грызунов — основных носителей — в этом году взлетела в разы. Теплая, влажная осень способствовала размножению блох. Природный очаг был активен как никогда. А В-82 был не похож на типичные степные штаммы. Он был… городским. Адаптированным к более высокой температуре, агрессивным к иммунной системе человека.

Руки сами потянулись к журналу. Он сделал новую, жирную пометку красной ручкой: «Штамм В-82 демонстрирует атипичную скорость размножения в культуре макрофагов человека. Рекомендую срочное заседание комиссии по биобезопасности. Оценка эпидемического потенциала — высокая». Потом добавил, уже для себя, мелким почерком: «Бог сохраняет все, пока ты соблюдаешь меры предосторожности. Но одна ошибка…»

Звонок мобильного, поставленного на вибрацию, заставил его вздрогнуть. Жена. «Андрей, ты скоро? Игорь сегодня тест по физике написал на отлично. Ждет, чтобы похвастаться».

«Через час, дорогая, — голос прозвучал хрипло. Он откашлялся. — Обязательно. Купи торт, отметим».

Он положил трубку и снова посмотрел на чашки Петри. На этот крошечный, яростный мир. Ледяной стержень, холодный и острый, медленно вошел куда-то под сердце. Это было предчувствие. Предчувствие ученого, который слишком хорошо знает историю. 1346 год. Крым. 1771 год. Москва. Все начиналось с одной блохи. С одного грызуна. С одной незамеченной мутации.

Он тщательно, по всем правилам, обеззаразил поверхность стола, поместил чашки в автоавтоклав, снял халат и положил его в спецконтейнер для дезинфекции. Принял душ в санпропускнике, вышел на улицу. Вечерний воздух был свеж и пах дымком и прелой листвой. Он глубоко вдохнул, стараясь прогнать тревогу. Система. Он должен доверять системе. Завтра он поднимет вопрос на комиссии. Примут меры. Усилят наблюдение за очагом. Возможно, проведут внеплановую дератизацию.

Но пока он шел к своей старой, надежной «Волге», в ушах, заглушая городские звуки, стоял навязчивый, монотонный гул вытяжных шкафов. И в этом гуле ему слышался отдаленный, нарастающий рев чумного ветра, который однажды уже перевернул историю человечества. И он боялся, что ветер этот снова набирает силу, там, в бескрайних, безмолвных и таящих древнюю смерть степях.

Семья Седовых

Квартира Седовых находилась в старом, но добротном кирпичном доме в центре Верескова. Дом был построен еще в 60-е для работников оборонного завода, с толстыми стенами, высокими потолками и просторными кухнями. Дверь открыла Марина, жена Андрея. На ней был простой домашний халат, но он сидел на ней с неизменной элегантностью. Она преподавала русский язык и литературу в гимназии, и эта профессия наложила на нее отпечаток спокойной, внутренней собранности. Ее глаза, серые и внимательные, сразу отметили усталость на лице мужа.

— Ну что, полководец невидимого фронта, сдал свои позиции микробам? — пошутила она, помогая ему снять пальто. Но шутка не сняла напряженности с его плеч.

— Что-то вроде того, — пробормотал он, целуя ее в щеку. Запах домашней еды — жареной картошки и котлет — смешался с ее знакомым запахом духов и мела. Это был запах его крепости, его тыла.

На кухне, под ярким светом люстры, сидел Игорь, их шестнадцатилетний сын. Высокий, худощавый, с таким же, как у отца, высоким лбом и вдумчивым взглядом. Перед ним лежали разобранные до винтиков наушники и паяльник.

— Привет, батя, — кивнул он, не отрываясь от работы. — Смотри, контакт отпаялся. Воскрес.

— Молодец, — Андрей положил руку на его плечо, чувствуя костлявую, уже почти взрослую упругость. Гордость к сыну, умному, самостоятельному, всегда была в нем тихим, теплым фоном. — Мама говорит, по физике огонь?

— Тест. Да, пустяки, — Игорь отложил паяльник. — А у тебя что? Опять эти твои палочки что-то выкинули?

Андрей сел за стол. Марина поставила перед ним тарелку с дымящимся ужином.

— Палочки, Игорь, как ты их называешь, — сказал Андрей, стараясь говорить легко, — они иногда подбрасывают сюрпризы. Как черная дыра или квантовая запутанность в твоей физике. Только последствия… материальнее.

Он рассказал им обезличенно, без страшных подробностей, о новом штамме, о повышенной активности в очаге. Говорил о важности мониторинга, о работе системы эпиднадзора. Говорил как ученый и как государственный человек, верящий в отработанные механизмы.

— То есть, опасность есть? — спросила Марина, перестав есть.

— В науке опасность есть всегда. Она — обратная сторона познания. Но она контролируема. У нас лучшие в мире протоколы по работе с особо опасными инфекциями. Они создавались десятилетиями, — его голос звучал убежденно, он говорил это и для них, и для себя. — Если что-то случится — а это маловероятно — город, область, страна среагируют мгновенно. Как на учениях.

Он посмотрел на стену, где висела старая черно-белая фотография. Его дед, в гимнастерке, с медалью «За отвагу» на груди, смотрел строго и прямо. Рядом — фото отца в военной форме у вертолета санитарной авиации. Его линия фронта проходила здесь, на этой кухне, в его мыслях и в его ответственности. Патриотизм для него не был громкой фразой. Это было тихое, костное понимание: твой долг — защищать. Отец защищал скальпелем, дед — пушкой. Он защищает знаниями, бдительностью, безупречным соблюдением инструкций.

— Все будет в порядке, — сказал он твердо, больше жене и сыну, чем себе.

Позже, когда Игорь ушел к себе, а Марина мыла посуду, Андрей подошел к окну. Город спал. Мириады огоньков. Жизнь. Он вспомнил бесстрастные цифры летальности бубонной чумы без лечения — до 60%. Легочной — почти 100%. Скорость распространения в средневековых городах. Он мысленно представил карту Верескова, наложил на нее возможные пути передачи: рынки, общественный транспорт, школы. Его научный ум строил модели, одна страшнее другой. Но он гнал эти мысли прочь. Паника — первый враг. Хладнокровие и порядок — первые союзники.

Он обнял Марину сзади, прижался лбом к ее волосам.

— Ты правда волнуешься? — тихо спросила она.

— Ученый всегда волнуется, когда сталкивается с неизвестным. Но это нормально. Это заставляет работать лучше. Спи спокойно.

Но той ночью он долго ворочался. В темноте за закрытыми веками снова стояли ряды цифр генома, кривые роста культуры, фотографии увеличенных лимфоузлов в учебниках. И где-то на окраине сознания, как далекий гром, звучало слово, которое он не произносил вслух даже самому себе: «эпидемия».

Его последней мыслью перед сном был протокол. При малейшем подозрении на клинический случай — немедленная изоляция, оповещение по вертикали: СЭС, Минздрав, Роспотребнадзор. Цепочка должна сработать мгновенно. Он в это верил. Он на этом строил всю свою карьеру. Вера в систему была его щитом против ночного ужаса. И этим щитом он попытался прикрыть и свою семью, и весь спящий за окном, ничего не подозревающий город.

Первый колокол

Три дня спустя небо над Вересковом затянуло низкой, серой пеленой, и с утра заморосил холодный, пронизывающий дождь. Приемное отделение городской больницы №1 жило своей обычной, лихорадочной жизнью. Здесь пахло антисептиком, лекарствами, потом и страхом — всегда одним и тем же, острым и тоскливым запахом человеческой беды. Гул голосов, плач ребенка, скрип каталкой, металлический звук шкафа с медикаментами — всё это сливалось в единый, напряженный гул.

Дежурный врач-терапевт Анна Сергеевна Михеева, тридцати двух лет от роду, заканчивала заполнять историю болезни пожилого мужчины с гипертоническим кризом. Она чувствовала усталость, приятную и тяжелую, как после долгого перехода. Двадцать часов на ногах. Она привыкла. Выпускница лечебного факультета Первого Московского государственного медицинского университета имени И. М. Сеченова, она могла бы остаться в столице, но вернулась в родной Вересков. Здесь была нужна. Здесь ее работа имела вес, значение. Ее муж, Алексей, офицер-пограничник, как-то сказал: «Ты, Ань, тоже на посту. Только твой пост — этот больничный коридор». Она с этим соглашалась.

Дверь в приемный покой с силой распахнулась. Двое санитаров, дыша паром, вкатили на складных носилках мужчину. Он был в полусознании, стонал, пытаясь сорвать с себя мокрую куртку. Рядом, мешаясь под ногами, шла заплаканная женщина — его жена.

— Василий Петрович Ковров, 48 лет. Температура 39.8, жалуется на дикую боль… вот здесь, — санитар, опытный дядька по имени Владимир, показал на собственную шею и подмышку.

Анна отложила папку и подошла. Первый, профессиональный взгляд: кожа горячая, сухая на ощупь, гиперемия лица, инъекция склер. Пульс частый, слабого наполнения. Дыхание поверхностное, учащенное. Больной бредил, выкрикивал бессвязные слова про лес, капканы.

— Лида, вода… горит все…

— Сейчас, Вася, сейчас, — всхлипывала жена, пытаясь поймать его беспокойно мечущиеся руки.

Анна надела новые перчатки. «Грипп? Сепсис?» — промелькнуло в голове. Она аккуратно, стараясь не причинять лишней боли, расстегнула воротник мокрой рубашки. И замерла.

На шее, справа, ниже угла нижней челюсти, лежало образование размером с крупное куриное яйцо. Кожа над ним была напряжена, лоснилась, цвета переспелой сливы — багрово-синяя, с лиловым оттенком. Контуры были нечеткими, расплывчатыми, при пальпации (она коснулась его легонько) — чудовищно болезненными, горячими, словно под кожей тлел уголек. Второй бубон, поменьше, зрел в левой подмышечной впадине.

В ушах у Анны вдруг наступила абсолютная тишина. Весь гул приемного покоя отступил, словно кто-то выдернул штекер из мира. Она видела только эту багровую, страшную выпуклость. Перед глазами, как кадры из старого учебника, всплыли страницы: «Бубонная форма. Характерная локализация: паховая, подмышечная, шейная область. Резкая болезненность. Гиперемия кожи…»

Слово ударило в сознание с силой обуха. Чума.

Теория, прочитанная когда-то в рамках курса особо опасных инфекций, сухая и отстраненная, вдруг обрела плоть, цвет, температуру и запах — от больного тянуло тяжелым, сладковатым, потом с примесью чего-то звериного. Анна почувствовала, как по спине пробежали мурашки, а в желудке сжался холодный ком.

Паника, острая и животная, рванулась изнутри, требуя отступить, выбежать, крикнуть. Но поверх нее, как броневой лист, легли годы обучения, дисциплина, понимание долга. Доктор Михеева подавила в себе испуганную женщину Анну. Время на раздумья кончилось. Счет пошел на минуты.

Она обернулась к медсестре Татьяне, стоявшей у стойки. Голос прозвучал у нее удивительно ровно, почти бесцветно:

— Татьяна Петровна. Немедленно: полный комплект противочумных СИЗ для себя и для меня. Бокс №3 в инфекционном отделении подготовить к приему пациента с подозрением на карантинную инфекцию группы А. Никого не впускать и не выпускать. Контакт — только через шлюз. Санитарам Владимиру и Илье — оставаться здесь, не приближаться к другим. Всему персоналу в приемном — надеть маски, перчатки.

Медсестра, женщина лет пятидесяти, посеревшая от тона врача, кивнула и бросилась выполнять.

Анна повернулась к жене пациента. Та смотрела на нее расширенными от ужаса глазами.

— Лидия Петровна? Вы его жена?

— Да… что с ним, доктор? Что это?

— У вашего мужа подозрение на очень серьезную инфекционную болезнь. Ему нужна немедленная изоляция и интенсивное лечение. Вы с ним контактировали последние дни? Дети?

— Да как же не контактировать… Дочки… дома…

— Вас и детей тоже необходимо будет изолировать. Это не прихоть, это закон. Это чтобы не заболели вы и другие люди. Сейчас вам помогут. Пожалуйста, не паникуйте и выполняйте все указания медперсонала.

Она говорила автоматически, часть ее мозга уже составляла план: сбор анамнеза (охота, контакт с грызунами?), забор материала на исследование (пункция бубона, кровь, мокрота), экстренное эпидсообщение. Каждое действие было выверено инструкциями, которые она, оказывается, помнила наизусть.

Через пять минут она и санитар Владимир, облаченные в неуклюжие, шуршащие костюмы с герметичными шлемами, уже катили каталки с Василием Петровичем по длинному, пустынному коридору в старое крыло больницы, где располагался изолятор. Свист воздуха в системе вентиляции костюма, собственное тяжелое дыхание в ушах. Мир сузился до визга колес по линолеуму и до багрового пятна на шее пациента. Она была внутри своего кокона, отделенная от мира слоем прорезиненной ткани, стеклом гермошлема. Это была граница между жизнью и смертельной угрозой.

В боксе, с помощью Владимира, они переложили больного на функциональную кровать. Анна быстро установила капельницу с солевым раствором, подключила пульсоксиметр (сатурация 88% — низковато), взяла кровь из вены, надев на пробирку бирку с надписью «Чума?». Руки не дрожали. Мысли были ясны и холодны. «Антибиотики широкого спектра первой линии, поддерживающая терапия, борьба с интоксикацией. Ждать подтверждения из лаборатории».

Когда Владимир, прошедший обработку в шлюзе, ушел, Анна осталась одна в боксе с бредящим больным. Гул вентиляции. Мерцание мониторов. Она подошла к маленькому, забранному решеткой окну. Шел тот же холодный дождь. Там, за стеклом и решеткой, был город. Ее город. Ее дом, где сейчас, наверное, свекровь Галина Ивановна читает сказку ее сыну Мише. Муж Алексей где-то на заставе. И здесь, в этой герметичной коробке, возможно, только что началась война.

Она сняла гермошлем — внутри бокса это было уже можно. Влажный воздух пахнул озоном и страданием. Она подошла к стене, где висел старый, проводной телефон прямой связи с администрацией и СЭС. Подняла трубку. Было 23 часа 45 минут.

— Дежурный администратор? Говорит врач-терапевт Михеева, приемное отделение. Кодовое сообщение: «Черная метка». Повторяю: «Черная метка». В боксе №3 инфекционного изолятора пациент с клинической картиной бубонной чумы. Приняты первичные меры изоляции. Жду дальнейших указаний.

Она положила трубку. Первый колокол прозвучал. Теперь механизм, о котором с такой уверенностью говорил Андрей Седов, должен был прийти в движение. Она стояла, прислонившись лбом к прохладному стеклу окна, и смотрела в ночную тьму, за которой мерцали огни города. Усталость накатила волной, но спать она не могла. Теперь она была на своем посту. На самой его передовой кромке. И первая атака врага была отбита. Но война, она чувствовала это кожей, только начиналась.

Семья Ковровых

Дом Ковровых стоял на самой окраине Верескова, там, где улицы, теряя асфальтовое покрытие, уползали в поля и перелески. Дом был небогатый, деревянный, но крепкий, с резными наличниками, которые каждый год Лидия подновляла голубой краской. Большой огород, сарай с дровами, банька — все своими руками, Василины и ее. Здесь они растили дочерей, Катю и Настю, четырнадцати и двенадцати лет. Василий Петрович, егерь, часто уходил в лес на несколько дней. Лидия работала в тепличном хозяйстве бухгалтером. Жили небогато, но честно и прочно.

Теперь этот дом был пуст и мертв. Лидия, стоя за забором, на котором уже висела желтая лента с черными шевронами — знак карантина, — смотрела на закрытые ставни. Все произошло так быстро, что голова шла кругом.

После того как мужа забрали, к дому подъехали еще две машины. Из них вышли люди в защитных костюмах, не таких громоздких, как в больнице, но все же странных и пугающих. Они говорили вежливо, но очень твердо.

— Лидия Петровна, вам и детям необходимо пройти в обсерватор. Это временная изоляция. На четырнадцать дней. Возьмите документы, необходимые лекарства, личные вещи.

— А дом? А собака? — спросила Лидия, машинально обнимая за плечи перепуганных девочек.

— Дом будет обработан специальной службой. Собаку мы изолируем на передержку, с ней все будет в порядке.

Их увезли на микроавтобусе с затемненными стеклами. Обсерватор располагался в старом, но ухоженном пионерском лагере «Берёзка» в двадцати километрах от города. Там уже были другие люди — те, кто контактировал с Василием на рынке, в автобусе. Их расселили по домикам. Комнаты были скромные, но чистые, с новым постельным бельем. Работала столовая, медпункт. Каждый день у них брали анализы, измеряли температуру.

Первые два дня были самыми тяжелыми. Неизвестность о Василии грызла Лидию изнутри. Звонить в больницу ей запретили — всю информацию, говорили, будет сообщать специально назначенный сотрудник. Девочки молчали, прижимаясь друг к другу на кровати, испуганные чужими стенами и тишиной, нарушаемой лишь щелчками дверных замков и приглушенными голосами из репродуктора, передававшего объявления.

Но хуже неизвестности оказалось отношение других изолированных. Их было около тридцати человек. И все знали, что «нулевой пациент» — егерь Ковров. И что его жена и дети здесь, с ними.

В столовой, куда они заходили забирать свой поднос с едой, чтобы унести в комнату (общих обедов не было), воцарялась натянутая тишина. Люди отводили взгляд. Однажды, когда Лидия шла по тропинке между домиками, она услышала за спиной сдавленный шепот:

— Это она… Жена того самого. Из-за них всех тут держат.

— Говорят, он сусликов ловил и сам же их ел, вот заразился, — добавил другой голос.

— А детей жалко, — вздохнула женщина. — Но лучше бы их в другом корпусе разместили…

Лидия сжала кулаки, ногти впились в ладони. Ей хотелось обернуться и закричать: «Мой муж никого не заражал специально! Он работал! Он кормил нас!» Но она сдержалась. Криком делу не поможешь. Только хуже сделаешь для девочек.

Вечером второго дня Катя, старшая, сидела, уткнувшись в телефон. Лицо ее было бледным, губы дрожали.

— Мам… — голос сорвался. — Посмотри…

Она протянула телефон. В местной городской паблике-группе Верескова в социальной сети бушевал огненный шторм. Пост о «вспышке опасной болезни» собрал тысячи комментариев. И многие из них были о Ковровых.

«Весь город из-за какого-то егеря под угрозой!»

«Знакомые говорят, он браконьерничал, вот Бог его и наказал!»

«Семью его надо было сразу в лепрозорий, а не среди людей держать!»

«Детям, конечно, не повезло с отцом-убийцей»

Лидия выхватила телефон у дочери и выключила его.

— Не читай это! Это глупые, злые люди! Они ничего не понимают!

— Но почему они так пишут про папу? — всхлипнула Настя. — Папа же хороший! Он нам с леса всегда гостинцы привозил…

— Потому что они боятся, — сказала Лидия, садясь между дочками и обнимая их. — Когда люди боятся, они становятся жестокими и ищут, кого обвинить. Это неправильно. Но так, к сожалению, бывает. Папа не виноват. Он сейчас борется за жизнь. А мы должны быть сильными и ждать. И не обращать внимания на этих… трусов.

Она говорила уверенно, но внутри все переворачивалось. Слово «чумные», которое она мельком увидела в комментариях, жгло сознание, как клеймо. Это древний, первобытный страх. Страх изгнания из племени. И это изгнание уже начиналось — здесь, в этих взглядах, в этих шепотах, в этих строчках цифровой ненависти.

На третий день к ним в комнату постучалась женщина-психолог из службы МЧС. Молодая, с добрыми, усталыми глазами.

— Лидия Петровна, я знаю, что вам тяжело. И девочкам. Информационная гигиена сейчас важнее обычной. Интернет лучше не читать. Новости смотреть только официальные, в 9 и 21 час. Ваш муж — пациент номер один, он получает всю необходимую помощь. О вас тоже заботятся. Главное — спокойствие. От вашего спокойствия зависит состояние детей.

— А как не читать, если это про тебя? — горько спросила Лидия.

— Представьте, что это не про вас. Что это про каких-то других, незнакомых людей. А вы здесь, в безопасности. Вы выполняете важную общественную работу — находитесь в изоляции, чтобы прервать цепочку. Вы — на передовой борьбы с болезнью, просто другим способом. Вы — часть системы защиты.

Эти слова, странные и казенные, тем не менее, немного помогли. Это была не просто стигма, это был фронт. И на фронте бывает страшно, но нужно держаться.

Вечером того же дня им принесли передачу. Небольшую корзинку. В ней были домашние яблоки, плитка шоколада и записка, написанная детским, корявым почерком: «Кате и Насте от Вовы из 7«Б». Держитесь. Мы вас помним и ждём в школу». Это была записка от одноклассника Кати, сына участкового врача.

Лидия расплакалась. Впервые за эти дни. Не от страха или обиды, а от внезапной, щемящей благодарности. Это маленькое послание пробило брешь в стене отчуждения. Значит, не все. Значит, есть еще нормальность, доброта, память.

Она посмотрела на дочерей, которые делили шоколад.

— Видите? Не все так плохо. Есть хорошие люди. И система работает. Нас кормят, лечат, защищают. И папу лечат. Надо просто довериться и ждать.

Она подошла к окну. За решеткой и высоким забором темнел лес. Где-то там, в городе, в больнице, боролся за жизнь ее муж. А здесь, в этой изоляции, боролись они — против страха, против стигмы, против отчаяния. Это была их тихая, невидимая битва. И они должны были ее выиграть. Хотя бы для того, чтобы однажды всем вместе вернуться в свой дом с голубыми наличниками, где пахнет хлебом и дровами, а не страхом и чужим шепотом.

Запуск механизма

Ситуационный центр в Москве представлял собой многоуровневый зал, погруженный в полумрак, нарушаемый лишь холодным свечением десятков мониторов. Воздух был прохладен и стерилен, пахнул озоном и слабым запахом кофе. На гигантской электронной карте России город Вересков светился не тревожным красным, а устойчивым жёлтым сигналом — «угроза подтверждена, меры приняты».

Информация из Верескова, прошедшая по защищённому каналу связи, была обработана менее чем за час. Не было суеты, не было громких совещаний. Сработал алгоритм, отточенный десятилетиями. Россия, с её необъятными просторами и исторической памятью о страшных эпидемиях, имела одну из самых совершенных в мире систем противоэпидемической защиты. Она была создана ещё в советское время, объединяла военных и гражданских специалистов и, что важно, регулярно обновлялась и проверялась на учениях.

Полковник медицинской службы Дмитрий Сергеевич Уваров, начальник отдела быстрого реагирования, смотрел на данные. Портрет пациента Коврова В. П., результаты первичной ПЦР-диагностики (предварительно положительные на Y. pestis), карта его передвижений, список контактов.

— Бубонная форма, шейная локализация, — сказал он спокойно, обращаясь к своему заместителю, майору Зайцеву. — Природный очаг в Степном районе активен. Резистентный штамм, о котором докладывал из Верескова Седов. Сейчас главное — не допустить антропонозного распространения. Легочной формы.

— Легочная — это катастрофа, — кивнул Зайцев, бывалый эпидемиолог, работавший ещё в очагах сибирской язвы.

— Именно. Поэтому действуем по плану «Бастион-1». Неполная изоляция населенного пункта на первом этапе, чтобы не вызвать паники и не парализовать логистику. Но — полный контроль всех потоков.

Приказы уходили в эфир:

1. НИИ «Микроб» (Саратов): Немедленная отправка в Вересков оперативной группы эпидемиологов, бактериологов и дезинфектологов с передвижной лабораторией ПЦР-диагностики. Группа вылетела с военного аэродрома через 47 минут после получения приказа.

2. Роспотребнадзор по Вересковской области: Усиление до полного состава санитарно-карантинного пункта на ж/д вокзале и в аэропорту. Развёртывание мобильных пунктов термометрии на всех выездах из города по федеральным трассам. Контроль — визуальный и бесконтактный. Никаких «стоп-линий» и перекрытий. Просто медленная, внимательная фильтрация.

3. Минздрав области: Перепрофилирование инфекционного отделения больницы №1 под приём исключительно пациентов с подозрением на ООИ. Развёртывание резервного коечного фонда в помещении старого корпуса. Все плановые госпитализации в городе — на паузу.

4. МВД и Нацгвардия: Обеспечение общественного порядка и охраны объектов. Невидимая, ненавязчивая поддержка. Никаких кордонов с автоматами. Но усиленное патрулирование для предотвращения возможных эксцессов на почве паники.

В Верескове всё происходило с калиброванной точностью. Рано утром, когда город только просыпался, на выездах появились белые палатки с красным крестом. Возле них — несколько человек в камуфляже и медики в защитных костюмах. Никаких оцеплений. Просто знак «Пост термоконтроля. Просьба к водителям быть готовыми к замедлению движения».

Водитель дальнобойщик, Михаил, ехавший из Верескова в Омск, сначала насторожился. Но к нему подошёл молодой лейтенант медицинской службы.

— Добрый день. Санитарный контроль. Пожалуйста, измерьте температуру, — и протянул бесконтактный термометр.

— Что, опять какая-то хворь? — буркнул Михаил, подставляя лоб.

— Профилактика. Спасибо. Счастливого пути.

И машина тронулась дальше. Никаких допросов, никаких задержек. Но информация о номере машины, маршруте и температуре водителя ушла в общую базу.

Тем временем, оперативная группа из «Микроба» уже работала на месте. Они не поехали в больницу — там свои врачи. Они поехали следовать за цепью. Эпидемиолог, капитан Ирина Волкова, и её напарник сразу отправились по адресам из списка контактов Коврова. Их задача — активное выявление, опрос, забор анализов и, при необходимости, немедленная изоляция. Они работали быстро, чётко, с пониманием психологии: не пугать, но убеждать. Их защитные костюмы, конечно, пугали людей, но твёрдые, спокойные голоса за пластиковыми щитками успокаивали:

— Вы контактировали с потенциально заболевшим. Это не значит, что вы заболеете. Но для вашей же безопасности и безопасности ваших близких мы предлагаем вам временно побыть под наблюдением. Всё бесплатно, с сохранением заработка. Вы выполняете важную общественную задачу — помогаете остановить заразу.

А в лаборатории больницы, куда доставили пробы от Коврова и первых контактов, уже кипела работа. Лаборанты в режиме «Биобезопасность уровня 3» выделяли ДНК, ставили ПЦР. И вскоре пришло подтверждение: Yersinia pestis. Штамм — тот самый, В-82. Информация ушла в Москву и в штаб, который теперь разворачивался в здании городской администрации Верескова.

Город жил. Работали магазины, ходили автобусы, дети, оставшиеся дома из-за приостановки занятий в школах, играли во дворах. Но в воздухе уже висело невидимое напряжение. Люди шептались, читали новости. Официальные сообщения были сдержанны: «Зарегистрирован единичный случай заболевания, источник — природный очаг. Приняты все необходимые меры. Угрозы для населения нет. Просим сохранять спокойствие».

Система, огромная и сложная, пришла в движение. Она не грохотала, не требовала жертв. Она работала как точный часовой механизм: каждый винтик — человек на своём посту — выполнял свою функцию. Врач в приёмном покое. Эпидемиолог, обходящий квартиры. Лаборант у микроскопа. Водитель, доставляющий дезсредства. Логист, рассчитывающий поставки продуктов в город на случай, если… Они все были солдатами невидимого фронта. И их оружием были знания, дисциплина и та самая вера в систему, которая сейчас, без громких слов и пафоса, доказывала свою эффективность.

Полковник Уваров в московском ситуационном центре смотрел на карту. Жёлтая лампочка Верескова мигала ровно. Цепочка контактов прорисовывалась на экране. Всё было под контролем.

Пока.

Он откинулся на спинку кресла. Самое сложное было впереди. Человеческий фактор. Паника. Стигма. И та самая, неучтённая случайность, которая могла перечеркнуть все расчёты. Но механизм был запущен. И он будет работать. Потому что за ним стоял опыт поколений, научная мощь и воля огромной страны, слишком хорошо знавшей цену эпидемиям и слишком дорожившей каждым своим гражданином, даже тем, кто сейчас, ничего не подозревая, вёз заразу в своём теле, становясь следующим звеном в цепи. Это звено нужно было найти. И обезвредить. До того, как оно лопнет и разольёт смерть вокруг себя.

Семья Михеевых

Квартира Михеевых располагалась в типовой девятиэтажке недалеко от центра. Она была наполнена теплым светом, запахом книг и домашней выпечки. В детской на стене висела карта мира, утыканная флажками — отметками о местах службы Алексея, а на полке стояли поделки из шишек и пластилина — творения пятилетнего Миши.

Галина Ивановна, свекровь Анны, сидела на кухне и смотрела вечерние новости. На экране диктор со спокойным, невозмутимым лицом говорил о мерах, принимаемых в связи с выявленным случаем заболевания в Верескове, о стабильности ситуации, о работе врачей. Она слушала, вязая носки для внука. Ее руки, покрытые тонкой паутиной морщин, двигались автоматически. Она была бывшей медсестрой хирургического отделения, отдавшей системе здравоохранения сорок лет. Она знала цену и словам, и молчанию.

Миша, русоволосый и большеглазый, возился на полу с конструктором, строя «ракету к звездам, где папа».

— Бабуля, а мама когда приедет? Она же обещала вчера.

— Мама на работе, солнышко. У неё очень важная работа сейчас.

— А что важнее, чем я? — с детской, неоспоримой логикой спросил мальчик.

— Спасать других таких же мальчиков и девочек, — честно ответила Галина Ивановна. — Чтобы их мамы тоже могли с ними играть.

Телефон Анны молчал. Галина Ивановна не звонила. Она понимала: если есть возможность, дочь позвонит сама. Если нет — значит, нельзя. Либо некогда. Она видела в новостях кадры: медики в защитных костюмах, белые палатки на выездах. Она узнавала в этой строгой, отлаженной картине руку системы, в которой сама когда-то была винтиком. Она гордилась невесткой. И боялась за нее. Но страх свой она запирала глубоко внутри, под семью замками спокойствия. Её задача сейчас — тыл. Дом. Внук.

Она встала, подошла к книжному шкафу, достала старый альбом. На пожелтевшей фотографии молодой Алексей, её сын, стоял на фоне гор в Афганистане, у санитарной «вертушки». Рядом — его отец, её муж, с орденом Красной Звезды на кителе. Они оба смотрели в объектив спокойно, с пониманием долга. Она провела пальцем по лицам. «Вы там, на своём посту. Аня — на своём. А я — на своём. И все мы, как в песне, — один народ. Только фронт теперь другой. Невидимый».

Она накормила Мишу, уложила спать, рассказав ему сказку не о принцессах, а о доблестных докторах, победивших Злую Микробу в городе Верескове. Мальчик заснул, улыбаясь.

Позже, уже ночью, раздался звонок. Не от Анны. От Алексея, мужа. Он звонил со своей заставы, связь была плохой, с хрипом.

— Мам, как вы? Я только в увольнительную получил информацию. Аня… она в красной зоне?

— Она на работе, Лёшенька. Всё под контролем. Миша спит, здоров. О нас не беспокойся.

В трубке послышался тяжёлый вздох.

— Я знаю, она сильная. У неё стальной стержень. Как у тебя. Скажи ей… скажи, что я горжусь. Как она. И мы все тут, на границе, за неё болеем. Порядок в стране начинается с порядка в головах и в больницах. Передай.

— Передам, сынок. Держись.

Она положила трубку и подошла к окну. Ночь была тихой. Где-то там, в светящемся прямоугольнике больницы, её невестка, вторая дочь, боролась. Где-то на дальнем заставе её сын охранял рубежи. И она здесь, держала оборону самого маленького и самого важного плацдарма — домашнего очага. И в этой тихой, незримой связи между тремя точками на карте страны чувствовалась та самая сила, про которую говорят в патриотических песнях. Не громкая, а глубокая. Сила семьи, превращающаяся в силу народа. Сила тыла, без которого нет победы на передовой.

Она не молилась (была убеждённой коммунисткой), но мысленно послала в ночь всё своё материнское тепло, весь свой профессиональный опыт, всю свою веру. В Аню. В систему. В то, что страна, пережившая столько бед, справится и с этой. И когда справится — они соберутся все вместе за большим столом, и Алексей будет обнимать жену, а Миша кричать «ура!», и она, Галина Ивановна, будет печь свой знаменитый яблочный пирог. Это будущее было для неё не абстракцией. Это была цель. И ради неё стоило держать строй.

Она выключила свет в гостиной и села в кресло, накрывшись пледом. Спать она не ляжет. Она будет ждать. Бдительно и спокойно. Как часовой на посту у спящего внука. Как и тысячи, миллионы таких же бабушек и дедушек, матерей и жён по всей необъятной России, которые в эту самую минуту ждут своих с фронтов — и видимых, и невидимых. Их ожидание было тихой, но несокрушимой формой патриотизма. И оно, это ожидание, тоже было частью системы обороны. Не менее важной, чем противочумный костюм или мобильный лабораторный комплекс.

Цепная реакция

В больнице №1 время словно сжалось, превратившись в череду бесконечных смен, заполненных процедурами, звонками, шуршанием защитных костюмов. Анна Михеева существовала в режиме «выживание + долг». Сон урывками, еда — когда получится. Василий Ковров, несмотря на агрессивную терапию, боролся тяжело. Интоксикация медленно отступала, но бубоны, эти багровые, зловещие «цветы» чумы, ещё держались.