Бесплатный фрагмент - Чудеса у меня под ногами

ПРЕДИСЛОВИЕ

Всю жизнь, с раннего-раннего детства, я обожал что-нибудь искать: грибы в лесу, ракушки в пляжном песке, старинные монеты среди пуговиц в бабушкиной шкатулке. Мне было не важно, что искать. Главное — это был сам процесс! И, наверное, я не испытывал бы такой привязанности к этому процессу, если бы мне не сопутствовала удача, порой головокружительная.

С ранних лет особый интерес у меня вызывали разного рода древности, старинные вещи — немые свидетели событий, происходивших задолго до моего рождения. Изначально, как и, наверное, любой другой ребёнок, я наивно полагал, что весь мир вокруг появился вместе со мной. А потом пришлось долго привыкать к мысли, что окружающий меня мир существовал задолго до моего рождения, и начало его не застали не только мои родители, но даже дед с бабушкой. Поначалу это просто не укладывалось в голове! И любая информация о том, «что было раньше» вызывала у меня огромный интерес. Поэтому, когда я научился читать, одними из моих первых прочитанных книг стали книги об археологических раскопках и о происхождении человека.

На следующем этапе меня ждало ещё более удивительное открытие: мир существовал задолго до появления человека! И даже задолго до появления самой примитивной жизни на Земле! Он был другим, абсолютно не похожим на нынешний, и попытки заглянуть в него хотя бы «одним глазком» привели меня к науке палеонтологии…

Но кроме бездны былых времён, меня не менее влекли бездны земных недр. Жажда понять, что находится у нас под ногами, в глубине Земли, заставляла меня брать в руки лопату и вгрызаться в недра огорода у нашего дома. Год за годом я копал ямы всё глубже и глубже, попутно совершая маленькие археологические открытия…

Конец этим раскопкам положило знакомство с гранитным карьером. Бездна этой горной выработки произвела на меня сильное впечатление. И с этого момента я окончательно и бесповоротно стал превращаться в искателя-скитальца, охотника за ископаемыми древностями, окаменелостями и минералами…

Однажды поздним вечером, в маленьком домике на берегу небольшой чукотской речушки, затерянной среди голых сопок Анадырского плато, девушка Женя, мой Друг и моя коллега по работе в геолого-поисковой партии, при пламени свечи зачитала мне отрывок из «Живой этики», в котором, по её мнению, было сказано словно обо мне:

«Познавательность есть особое качество сознания. Оно не зависит от рассудка; не зависит от окружающей среды; не зависит от школьного образования, — оно слагается в области сердца. Человек, накопивший это качество, не может быть отрешён от познавания. Посредством психической энергии он найдёт возможность познавать даже среди самых отвратительных обстоятельств.

Особенно значительно наблюдать таких людей от малых лет. Они отличаются от окружающих их и как бы знают своё назначение. Иногда эти знания проявляются даже в неожиданных словах. Иногда сами действия ребёнка показывают, насколько дух его ищет нечто определённое…»

Каждая из описанных в этой книге историй уходит своими корнями в моё необычное, насыщенное различными увлечениями детство. В процессе взросления большинство увлечений отсеялось, освободив место тем, что были связаны с искательством, исследованием земных недр и прошлого нашей планеты.

Многие из нас хоть раз в жизни находили в лесу, в полях, в горах, на речном или морском берегу что-либо необычное, оставившее след в памяти на всю жизнь, или хотя бы на долгие годы. Но есть особая порода людей, для которых искательство становится образом жизни и даже профессией. Например, это геологи, археологи, палеонтологи. И чаще всего эти профессии выбирают по зову сердца, ибо их издержки — «скитальческий» быт в периоды полевых исследований, полная самоотдача, часто невысокая зарплата — многим кажутся не по плечу. Но те, кто всё-таки выбирает этот путь, — счастливые люди, ибо интереснейшие открытия, находки, яркие экспедиционные впечатления и приключения наполняют их жизнь глубоким смыслом и содержанием. Своим кропотливым повседневным трудом они мало-помалу расширяют горизонты наших знаний о нашей планете, её истории, истории человечества.

Часто бывает, что значительные открытия совершаются не профессионалами, а любителями. Бывает даже, что открытия делаются вообще случайными людьми, не лишенными, однако, наблюдательности и пытливого ума. Кто-то, например, обратил внимание на необычный камень, подобрал его, показал специалистам — а камень оказался метеоритом. Кого-то заинтересовал черепок на пашне — и по его сообщению археологи раскопали в этом месте древнее поселение. А кто-то увидел на дне оврага необычно крупную кость…

Много интересного порой лежит у нас прямо под ногами — стоит лишь разглядеть, наклониться и поднять…

ЗОЛОТО

В детстве среди моих разнообразных увлечений выделялось одно, обещавшее принести нашей семье большую практическую пользу, — я мечтал найти клад.

Мне очень хотелось помочь своим родителям поправить материальное положение нашей семьи, подорванное пожаром. Пожар этот случился одной морозной зимней ночью, когда мне было всего полтора года. Наша семья тогда жила в небольшом прикамском городке Чёрмозе, в обычном деревянном доме. Дом сгорел. Все чудом остались живы, но физические и психологические травмы получили практически все члены нашей семьи. А вскоре после случившегося на семейном совете было принято решение о переезде на Украину, на родину деда, в город Кременчуг.

В Кременчуге мы поселились в небольшом частном домике на окраине города. Первые годы наша семья, состоявшая из шести человек, жила достаточно бедно, поскольку приходилось ремонтировать глинобитный дом и обживаться хозяйством. Но дети — я и моя младшая сестра — ничем не были обделены: одеты, сыты, ухожены, имели массу игрушек и стопки детских книжек. Наше детство было счастливым. Тем не менее, разговоры родителей о проблемах семейного бюджета в тесном доме не могли не доноситься до наших ушей…

Однажды, выгребая из остывшей печки угольный шлак, отец обнаружил в нём жёлтый, блестящий как ёлочная мишура, камень. Удивлённый этой неожиданной находкой, он позвал маму. Заинтригованные, подбежали и мы, дети. Отец высказал робкое предположение, что это золото. Но как оно попало в печь? Это могло произойти только вместе с углём. После недолгих размышлений о том, что делать дальше, у родителей возникла идея показать находку какому-нибудь ювелиру. Но едва отец покрепче сжал камень в своей ладони, он с тихим хрустом превратился в груду мелких осколков. Вместе с этим камнем рассыпалась в прах и наша надежда скоро разбогатеть. Родители поняли, что это не золото. Но что?

Мои представления о золоте в те детские годы были, конечно, ещё весьма расплывчаты и наивны. Например, и я, и моя сестра всерьёз думали, что фольга от шоколадных конфет делается из золота. Мы собирали и хранили её как драгоценность. Настоящего же золота мы не знали — золотых украшений ни у мамы, ни у бабушки не было. Поэтому я всерьёз воспринял предположение кого-то из взрослых, что золото в печке могло просто «перегореть» — якобы, поэтому оно и рассыпалось. Чтобы не допустить подобного в будущем, я принялся перелопачивать угольную кучу в сарае. Но сколько я ни рылся в угле, золота там так и не нашёл.

Однако горячее желание помочь родителям поправить материальное положение нашей семьи заставило меня приступить к реализации другого плана: я решил попытать счастья в поисках клада…

Начитавшись книг об археологических раскопках и наслушавшись бабушкиных рассказов о найденных в огородах кладах, я всерьёз поверил в то, что земля и нашего огорода может скрывать некие ценности. Ближе к осени, когда урожай с некоторых грядок был уже собран, я принялся за дело. Взрослые восприняли моё начинание достаточно либерально и с долей иронии: мол, чем бы дитя ни тешилось — лишь бы не плакало. В глубине души они, наверное, хоть немного, но надеялись на мой успех: чем чёрт не шутит — может на самом деле клад найдёт. Во всяком случае, дед, иронично посмеиваясь, вспоминал евангельскую притчу о сыновьях виноградаря. Эта притча гласила о том, как умирающий отец указал своим сыновьям на зарытый в винограднике клад. Сыновья перерыли весь виноградник, но ничего не нашли. Зато виноград на тщательно перекопанной земле стал обильно плодоносить.

«Археологические раскопки» в нашем огороде длились с сезонными перерывами не одно лето, охватывая то один, то другой участок огорода. Я находил куски полуистлевшей древесины (корни давно спиленных садовых деревьев), обломки костей и зубы мелких домашних животных, кусочки угля, ржавые гвозди. Особенно меня интриговали редкие находки морских ракушек. Их присутствие в почве нашего огорода невольно наводило на мысль, что когда-то здесь было море. Но заветного сундучка или горшочка с золотыми монетами я так и не нашёл. На глубине больше метра моя лопата иногда вскрывала тонкие прослои чистого песка — такого же, как на берегу Днепра. Интересно было узнать, что находится ещё глубже: глина, песок или камни? Так, постепенно, тающие мечты о кладе освобождали в моей голове место размышлениям о внутреннем строении Земли…

Интерес к камням проявился у меня тоже рано, лет в пять — шесть. В одном месте на нашей улице из земли торчал большой камень. В пять лет он казался мне скалой. И меня почему-то тянуло к нему как магнитом. Помню, мне было интересно: «А что внутри этого камня? Глубоко ли он сидит в земле? Что находится под ним?». Однажды, по пути из детского сада моё внимание привлекла россыпь на дороге, состоявшая из белых искрящихся, похожих на сахар-рафинад, камешков. Подобрал их и принёс домой. Правда, в сам дом мама меня с ними не пустила и заставила выложить их у порога. А когда пошёл дождь, я с интересом наблюдал за этими камнями сквозь приоткрытую дверь: растворятся они или нет? И вопреки внешнему сходству с рафинадом они после дождя остались неизменными.

Мой интерес к камню рос вместе со мной. Сопротивляться моим находкам маме приходилось всё сложнее. Когда я пошёл в первый класс, то у ворот школы обнаружил россыпи серого щебня. Щебень был совсем свежим и переливался на солнце гранями слагавших его зёрен. Равнодушно пройти мимо таких «сокровищ» я не смог. Выбирая самые красивые камешки, я набивал ими карманы своего пиджака. Неизвестно сколько бы щебня я тогда унёс в своих карманах, если бы меня не остановила вышедшая с родительского собрания мама. Помню, как она меня пожурила: «Я купила тебе школьную форму не для того, чтобы ты набивал её карманы камнями!».

А дома я систематически мучил деда вопросами о том, как называется тот или иной камень. Дед не был знатоком камня, и поэтому мог подсказать мне только три определения — «кремень», «гранит» и «порода». Поскольку одно и то же определение он порой употреблял для камней совершенно разного вида, я иногда сомневался в том, что он говорит правду, но другого источника информации о камнях у меня тогда не было. На защиту измученного мной деда пыталась встать бабушка. Но стоило ей неосторожно обмолвиться о расщепляющейся на тонкие листочки слюде, как я сразу сделал вывод, что и она тоже немного разбирается в камнях…

Родителям от моей жажды геологических знаний доставалось меньше всего. Мама после работы была с головой погружена в домашние дела. А отличавшийся всесторонней эрудицией отец вообще редко бывал дома. Он работал капитаном буксирного теплохода и часто уходил в рейсы на двое, а то и на трое суток. Однажды он принёс с работы большой блестящий камень мясо-красного цвета, издающий запах сырого речного песка. «Это пятихатский камень», — представил мне его отец. И я долгое время думал, что этот камень действительно так называется, не догадываясь, что на самом деле он просто происходит из Пятихатского карьера, расположенного на берегу Днепра.

Чуть позже мой лексикон обогатился ещё одним красивым термином — «минерал». Он был подхвачен из телепередачи «Клуб кинопутешественников». Врезалась в память картинка: Юрий Сенкевич, ведущий передачи, демонстрировал на столе какие-то большие блестящие камни, произнося их названия. Слово «минерал» в его рассказе звучало чаще всего, поэтому я его и запомнил. Поскольку же изображение в нашем телевизоре было чёрно-белым, у меня сложилось убеждение, что «минерал» — это название чёрного блестящего камня. Вспомнив, что похожие «минералы» встречались мне в кучах щебня на ближайшей стройке, я тут же бросился собирать их…

Во втором классе, на уроках природоведения, мои знания о камнях значительно расширились. Ещё на летних каникулах, получив в школьной библиотеке учебник «Природоведение», я сразу взялся за его изучение, привлечённый цветными иллюстрациями «полезных ископаемых» на развороте его обложки. Там были изображены медный колчедан, боксит, апатит, графит, каменная соль, золото. Оседлав велосипед, я принялся обследовать кучи щебня на стройках и железнодорожные насыпи в поисках похожих камней.

С началом нового учебного года моё знакомство с полезными ископаемыми продолжилось уже в стенах школы. Однажды учительница принесла на урок коробки с разными камнями. В них лежали образцы гранита, ракушечника, кварца, слюды, железной руды, угля, торфа, мрамора. Эта школьная коллекция навела меня на мысль собирать свою собственную коллекцию полезных ископаемых…

Мама хотя и не приветствовала на первых порах появление в нашем доме «булыжников с улицы», позже всё-таки внесла весомый вклад в развитие моего увлечения. Она стала приносить мне книги о камнях, с помощью которых я пытался определять свои находки. Через год я уже уверенно определял кварц, слюду, полевой шпат, гранит, слюдяной сланец. А ещё она приучила меня мыть камни щёткой с мылом и складывать их в коробки из-под конфет. Так моя коллекция «полезных ископаемых» постепенно приобретала цивилизованный вид.

Осматривая кучи щебня, я порой находил в них камни с золотисто-жёлтыми металлически блестящими включениями. «А вдруг это золото!?» — думал я, и даже хвастался своими находками одноклассникам. Но однажды мои подозрения развеял приехавший с Южного Урала родственник — дядя Володя:

― Да это колчедан! — с абсолютной уверенностью воскликнул он. — Приезжай к нам в Верхний Уфалей — у нас там его столько валяется!..

Ещё раз досконально осмотрев «вкрапления золота» и сравнив их с описаниями колчеданов в «Определителе» Музафарова, я убедился, что это действительно один из них — либо серный колчедан (пирит), либо медный колчедан (халькопирит). Позже прочитал в литературе, что эти минералы часто принимали за золото неопытные золотоискатели. Они же прозвали пирит «золотом дураков». Так что не я один попался «на удочку» природы.

Между тем, одноклассники, узнав о моём «странном» увлечении, порой прикалывались надо мной: «Ну что, нашёл золото?». Видимо, они считали, что я только для того и «роюсь в камнях», чтобы найти среди них золотые самородки.

Первое настоящее золото я увидел в августе 1978 года в витрине Пермского краеведческого музея. Там было много разных красивых камней, подобных тем, что были изображены в «Занимательной минералогии» А. Е. Ферсмана. Камень с золотом среди них красотой не выделялся. Да и крохотные жёлтые вкрапления разглядеть в нём удалось не сразу. Табличка под камнем гласила: «Золото в кварце». «Почти как пирит, только цвет ярче», — подумал я.

О том, что в окрестностях Кременчуга есть несколько каменных карьеров, я знал с детства. Приглушённые звуки взрывов доносились из них почти ежедневно. Своими впечатлениями от осмотра одного из таких карьеров однажды восторженно поделился отец. По роду своей работы ему часто приходилось буксировать от карьерных причалов в Кременчугский порт баржи-рудовозы, гружёные щебнем. Во время одного из таких рейсов, пока шла погрузка, он нашёл несколько свободных минут, чтобы удовлетворить своё любопытство…

Тщётно я просил отца взять меня с собой в рейс. Работая сутки, а то и двое-трое, он не мог там «возиться» ещё и со мной.

Впервые к краю большого гранитного карьера меня подвела соседская девчонка. Это случилось, когда мне было 10 лет. Вид «разверзшихся» недр произвёл на меня глубокое впечатление. Я впервые увидел своими глазами те земные слои, до которых ещё недавно тщётно пытался добраться с помощью лопаты.

Отныне этот карьер стал главным источником образцов для моей коллекции. Через три года постепенно отсеялись другие увлечения. Камни заполонили все мои мысли и желания. В седьмом классе я уже твёрдо решил, что буду геологом.

В погоне за новыми находками и геологическими впечатлениями я облазил все гранитные карьеры в окрестностях Кременчуга. Но в большинстве из них породы были довольно однообразны — серые плагиоклазовые граниты, чёрные амфиболиты, розово-красные микроклиновые граниты. Душа же жаждала минералогических диковинок. Лишь с годами, благодаря терпению и наблюдательности, я постепенно стал открывать для себя в однообразных кременчугских гранитах мелкие выделения граната, эпидота, горного хрусталя, магнетита, малахита, турмалина и других минералов. Золота среди моих находок не было, хотя на первых порах едва ли не каждое включение золотистого пирита вселяло в меня робкую надежду…

В 16 лет судьба на два месяца забросила меня в Днепродзержинск — промышленно развитый город, расположенный в ста километрах от Кременчуга. Будучи учащимся ПТУ, я проходил практику на одной из крупных заводских строек. Взобравшись однажды на башню, взметнувшуюся над городом на высоту птичьего полёта, я разглядел на городской окраине гранитный карьер…

Днепродзержинский карьер порадовал меня многими новыми минералогическими находками. Особенно меня впечатлили розовые граниты с обильными вкраплениями золотистого пирита и травяно-зелёного эпидота. Причём часто пирит выступал из породы отдельными мелкими кристалликами кубической формы. Привезённые из Днепродзержинска образцы я показал своим знакомым геологам, у которых консультировался уже на протяжении трёх последних лет. Внимательно и с интересом осмотрев камни, они высказали мнение, что данные пиритизированные граниты могут содержать в себе некоторую концентрацию золота. «Хорошо было бы отправить эти камни на анализ в Киев», — задумчиво произнёс Станислав Иванович. Но в то время он с супругой, Татьяной Владимировной, тоже геологом, уже давно были на пенсии и растеряли прежние профессиональные связи. Так что анализ моих образцов остался только в их пожеланиях.

А вообще, в рудных месторождениях золото часто концентрируется в кристаллах пирита в виде изоморфной примеси. Масса этой примеси обычно ничтожно мала. Но её наличие может указать на близкое расположение рудных жил с достаточно высокими концентрациями золота. Поэтому пирит и золото часто являются минералами-спутниками. Там, где много пирита, стоит поискать и золото. Не случайно у золотоискателей прошлого «золото дураков» постоянно маячило перед глазами.

Второй раз настоящее золото я увидел в витрине Музея естествознания Харьковского университета. Как и в Пермском краеведческом музее, это были мелкие вкрапления в какой-то породе. Но рядом, под стеклянным колпаком, находился большой золотой самородок, напоминавший своей ячеистой поверхностной скульптурой метеорит. Однако, внимательнее прочитав этикетку под ним, я был несколько разочарован — это был не настоящий самородок, а муляж, покрашенный «золотой» краской — муляж знаменитого самородка «Большой треугольник», найденного на Урале в 1842 году.

В 1987 году я поступил в Киевский геологоразведочный техникум, и там, через пару месяцев, в кабинете минералогии и петрографии сделал свою первую находку настоящего золота. Дело же было так. Пришло время сдачи зачётов по теме «самородные элементы». Я сдал зачёт одним из первых — на «пять». Но поскольку в техникум я пришёл уже «бывалым геологом», сокурсники часто обращались ко мне за консультациями. Действительно, многие из них до этого камень в руках не держали и проходили сейчас тот этап в его познании, который я проходил в детстве, лет за десять до этого. И вот, мы сидели за столами, заставленными ящиками с учебными образцами. Мои товарищи составляли описание тех или иных образцов, давали им определение, а затем шли показывать свой результат нашему преподавателю — заслуженному знатоку минералов Бублию Николаю Ивановичу. Поскольку Николай Иванович и без того был со всех сторон облеплен студентами, сующими ему свои конспекты и образцы, некоторые из студентов вначале шли ко мне (к тому времени я уже успел заслужить в студенческой среде титул «настоящего геолога»). «Димка, посмотри — это пирит или золото?» — обратился ко мне один из них. Взяв образец, я разглядел в породе, состоящей в основном из грязно-белого кварца, зёрнышко золотистого цвета, размером около миллиметра. Недолго думая, царапнул зерно иглой: остриё иглы мягко прошлось по вкраплению, оставив на его поверхности заметную металлически блестящую бороздку. «Ничего себе! Золото!» — тихо удивился я…

Но от Николая Ивановича мой товарищ вернулся разочарованный: «Он сказал, что это не золото, мол, смотри лучше». Я уговорил его сходить к нему снова, причем, вместе с иглой. А сам тем временем стал помогать определять образец другому студенту. Но вскоре меня отвлекли возгласы Бублия: «Да что ты ко мне привязался! Зачем мне его царапать! Иди отсюда, пока я тебе „двойку“ не поставил! Сам поцарапай его получше!» Обращаясь уже ко всем присутствующим, он заявил: «И запомните все: золота в учебной коллекции нет! А то каждый второй подходит и показывает мне „золото“!».

Но тут уже я не выдержал. Абсолютно уверенный в своей правоте, с образцом в руках я направился к облепленному студентами преподавателю. Со словами «Николай Иванович, это всё-таки золото!» я протиснулся к нему. Он, даже не глядя на камень, опять отмахнулся: «Ты хочешь, чтобы я тебе „двойку“ поставил!?». С трудом удалось уговорить его взять в руки образец и иглу. Он небрежно царапнул жёлтое вкрапление лишь для того, чтобы я от него отвязался. Но когда игла в его руке скользнула по мягкому металлу, он пришёл в изумление…

Через минуту психологического замешательства Николай Иванович громко объявил, что ставит мне «пять» по зачёту. Мои же слова о том, что я уже итак сдал зачёт на «пять», просто потонули в изумлённых возгласах и его, и окружавших его студентов.

На следующий день очередную лекцию по минералогии он начал со слов: «Вчера один студент в моей учебной коллекции нашёл золото!..». Эта история стала легендой и на годы вошла в студенческий фольклор. По крайней мере, её вспоминали ещё спустя три года, когда, вернувшись из армии, я продолжил учёбу в техникуме. Правда, имя главного героя к тому времени давно затёрлось в бесчисленных пересказах.

Между тем, тема золота сопутствовала мне и во время прохождения армейской службы. Первые полгода я провёл в учебной части под Алма-Атой. Часть располагалась в селении Кара-Кемир, у самого подножия горного хребта под названием Заилийский Алатау. За селением один над другим громоздились покатые безлесные холмы, переходящие вдали в лесистые склоны и скалистые вершины, местами укрытые снегом даже в разгар жаркого лета. Душа моя, вслед за взором, летела туда: мечта полазить по настоящим горам была мечтой всей моей жизни. Но надежды на это не было никакой. Увольнений нам не давали, а будни солдата-курсанта были расписаны поминутно. Распорядок дня был настолько насыщен, а дисциплина была настолько строгой, что мы буквально не принадлежали себе — всё делалось строго по команде и бегом. Ни минуты покоя…

И всё-таки я умудрялся ловить редкие и короткие моменты бесконтрольности, чтобы подобрать в ручье, протекавшем по территории части, заинтересовавшую меня гальку. Порой удавалось найти любопытный камень во время занятий за территорией части. Самым «злачным» местом в этом отношении была долина реки Турген, протекавшей неподалёку. Но побывать на берегу этой реки удавалось лишь во время марш-бросков на стрельбище. Эти 10-километровые пробежки вдоль неё при полном снаряжении — с автоматами, в касках, с котелками, противогазами, подсумками — были для нас одним из самых тяжких испытаний. Бежали по 40-градусной жаре, в пыльном мареве, поднятом сотнями сапог, задыхались, изнемогали, натирали кровавые мозоли, порой до самого мяса, и молили Бога о том, чтобы быстрее добежать до проклятого стрельбища. И на фоне всего этого я стремился выполнить ещё одну задачу, которую ставил перед собой сам: на бегу я высматривал под ногами гальки необычного вида и, порой, успевал подхватить какую-нибудь из них. На меня смотрели как на чудака, но при этом испытывали уважение. Сержанты, шутя, даже ставили меня в пример нытикам: мол, смотрите, Коваль не только не ропщет, но ещё и набивает карманы булыжниками, видимо, чтобы ещё тяжелее было бежать.

Во время перекуров ко мне подходили любопытствующие, спрашивали, что, мол, за камни я собираю. Приходилось устраивать короткие лекции. Порой я говорил, что в этих горах, по всем признакам, должно быть золото. И это утверждение не было рекламным ходом. Я действительно был уверен в том, что где-то поблизости, в горах, могут находиться золоторудные жилы. Мне удалось установить, что ближайшие горы сложены гранитами, гнейсами и кислыми вулканическими породами, а состав речной гальки свидетельствовал о широком развитии в этих породах гидротермальных образований. Особенно много было белого кварца и эпидота. Всё это указывало на вероятность развития в жилах, золотого оруденения. И каково же было моё удивление, когда через пару лет в СМИ промелькнуло сообщение о том, что в Казахстане, в горах Заилийского Алатау обнаружены месторождения руд с промышленными концентрациями золота.

Для дальнейшего прохождения службы я был направлен в «золотое сердце» Узбекистана, расположенное в Центральных Кызылкумах, у городов Учкудук и Зарафшан. Благодаря известной песне, Учкудук ассоциировался в моих представлениях с бескрайней пустыней и песчаными барханами. Но на деле оказалось всё не так. Среди песчаной равнины, утыканной редкими кустиками сухой травы, барханов я не увидел. Плоский ландшафт пустыни разнообразил скалистый кряж, абсолютно голый и безжизненный, железобетонные коробки современного горняцкого городка и нагромождения песчано-глиняных отвалов уранового рудника. Уран здесь начали добывать ещё в 50-х годах. Для того и построили в безводной пустыне город. А потом здесь нашли и золото…

На новом месте службы свободы было несколько больше. Удавалось найти время добежать до гранитного кряжа и побродить по его «инопланетным» ущельям. Среди моих находок были отполированные ветром гальки кварца, полевого шпата, разноцветного кварцита, кристаллики горного хрусталя, вкрапления граната в обломках розового гранита. Признаков золотого оруденения мне не встречалось. Позже удалось узнать, что золоторудные тела здесь концентрируются не в гранитах, а в чёрных кремнистых сланцах. Эти сланцы слагали покатые сопки, увенчанные протяжёнными гребнями, которые располагались к востоку от гранитного кряжа.

Через два месяца нашу часть под Учкудуком расформировали. Моя служба продолжилась в соседнем Зарафшане. По-узбекски, «зарафшан» — значит «золотоносный». Правда, первые строители называли этот город Златогорском. Здесь мне удалось более тесно познакомиться с золотоносными породами, поскольку близ города располагалось одно из крупнейших в СССР месторождений драгоценного металла — Мурунтау. Его разработка началась ещё в начале 70-х годов. Рудные тела здесь расположены в таких же кремнистых сланцах, как и под Учкудуком.

«Геологическая уникальность Мурунтау состоит в том, что кроме крупнейших запасов золотых руд, это признанный во всем мире эталон месторождений кызылкумского типа — крупнообъёмного золото-кварцевого малосульфидного штокверкового оруденения в нижнепалеозойских черно-сланцевых толщах».

Информацию обо всём этом я собирал по крупицам из местных газет и из рассказов офицеров. Замполит нашей части, майор Пермяков, узнав о моём увлечении, принёс мне однажды в подарок увесистый образец «золотой руды». Но вкраплений золота в нём не оказалось — камень состоял из желтовато-белого кальцита (карбонат кальция) и сульфидов железа (пирит и пирротин). Позже я узнал, что золото Мурунтау преимущественно тонкодисперсное, невидимое для невооружённого глаза. Оно распылено в руде. Но концентрация его в среднем составляет 11 граммов на тонну породы. Для современных золоторудных месторождений это весьма неплохой показатель, поскольку в других странах практикуется добыча золота из руд, содержащих всего 2—3 грамма драгоценного металла на тонну вмещающей породы. Так что золото в подаренном мне камне всё-таки, наверное, присутствовало. В виде пылевидных частиц оно, вероятно, концентрировалось в сульфидах — в пирите и пирротине.

Между тем, подарок майора Пермякова сохранить не удалось. Однажды, в моё отсутствие, кто-то из сослуживцев-завистников разбил камень на мелкие кусочки. Возможно, этот «кто-то» надеялся найти внутри камня золотые самородки. Наиболее крупный обломок размером был с половину спичечного коробка. Его только и сохранил. На фото ниже изображён именно он.

Через полгода мне удалось побывать в самом «золотом» карьере. Размеры этой горной выработки оказались весьма внушительными. Охраны в карьере никакой не было. Да и охранять тут было нечего: всюду пыль, грязь и камни — однообразные чёрные кремнистые сланцы. Местами они были рассечены кварцево-пиритовыми жилами. А в свежем сколе сланца, на чёрном фоне, можно было заметить многочисленные мелкие гнёзда и линзочки пирита. В них золото, вероятно, и концентрировалось.

Я гулял по карьеру абсолютно свободно, ничего и никого не боясь. Вокруг меня было достаточно безлюдно. Лишь далеко внизу гудела карьерная техника, пылили буровые станки. Экскаваторщики, управляя своими машинами, грузили руду в кузова огромных самосвалов, а потом эти самосвалы, надрывно ревя, поднимались по серпантину карьерной дороги наверх и везли свой груз на камнедробилку. С камнедробилки руда, измельчённая в мелкий щебень, по транспортной ленте подавалась на обогатительную фабрику. К самой фабрике я не подходил, но знал от офицеров нашей части, что она тщательно охраняется вооружённым до зубов специальным батальоном внутренних войск. Да я и не мечтал там побывать, ведь самое интересное для меня было всё-таки в карьере…

Когда начал моросить мелкий весенний дождик, на смоченной поверхности безликих чёрно-серых глыб вдруг начал проступать красивый плойчатый рисунок — камни, оказалось, состояли из смятых в мелкие складочки чёрных и серых слоёв. Красота!

В 1990 году, уже после моего возвращения из армии по одному из центральных телеканалов однажды показали сюжет, снятый на золотоизвлекательном заводе Мурунтау. Показывали цеха, простых рабочих, свеженькие золотые слитки, рассказывали о надёжной охране и строгом контроле. Интересный сюжет получился. И хотя многое из этого мне было уже известно, настоящим открытием для меня явились слова о том, что в Мурунтау добывается 25% золота от годового объёма его добычи во всём СССР. Если же учесть, что в 1990 году в СССР было добыто 240 тонн золота, то на долю Мурунтау пришлось примерно 60 тонн! Ради этого действительно стоило строить города в безводной пустыне!

После развала Советского Союза месторождение Мурунтау осталось за рубежом, в Узбекистане. Казалось бы, такой «клондайк» должен был сделать это небольшое среднеазиатское государство процветающим. Но более двадцати лет, с момента развала СССР, неиссякаемый поток гастарбайтеров из Узбекистана в Россию красноречиво свидетельствовал об обратном…

В начале 90-х годов, в пору распада СССР и разразившегося экономического кризиса, стала очень модной тема кладоискательства и «снятия покровов с тайн», связанных с золотом. Газеты наперебой писали о «золоте партии», о «золоте Колчака», о «кладе хана Кучума», печатали «сенсационные» репортажи с золотых приисков Сибири. У обывателя создавалось впечатление, что спасение висящей на волоске экономики страны сейчас зависит напрямую от того, сколько будет добыто золота и будет ли найден тот или иной исторический клад.

Газетная «золотая лихорадка» процветала и на Украине. Золото в местной прессе тоже преподносилось как панацея от всех экономических бед. Здесь «искали» золото гетмана Полуботка, якобы заложившего бочонок с ним в один из английских банков. Журналисты подняли ажиотаж: вот, мол, найдём этот золотой бочонок — и вся Украина станет богатой и процветающей. Много также было сделано сенсационных сообщений об открытии «месторождений золота» то в одной части Украины, то в другой. Но в действительности оказывалось, что или золото залегает на недоступной для разработки глубине, либо обнаружены лишь незначительные его проявления.

Продолжая учёбу в Киевском геологоразведочном техникуме, я с интересом наблюдал за подобными публикациями в прессе. Но не более того. «Золотая лихорадка», несмотря на грёзы детства, меня не коснулась. В это время я был с головой увлечён темой происхождения гранитов и мигматитов. В свободное от занятий время я путешествовал по гранитным карьерам Житомирщины, Киевской и Черкасской областей. Не оставлял без внимания и родные кременчугские карьеры…

Золото я не искал. Оно «находило» меня само. Запомнился случай, когда на лекции по курсу «месторождения полезных ископаемых» наш преподаватель, Ширин Владимир Афанасьевич, распределял между студентами темы докладов. Никакой избирательности при этом не было. Перед ним на столе лежало два списка — список студентов и список полезных ископаемых, о которых нужно было подготовить доклады. Оба списка он зачитывал параллельно. Очередь быстро приближалась к моей фамилии. Я лишь успел подумать с отчаяньем: «Обидно, что золото кому-то другому достанется, а я даже образцы с Мурунтау продемонстрировал бы». И вдруг ушам своим не верю: «Коваль — золото». И в следующий момент Ширин решил уточнить: «Согласен? Подготовишь?». Я утвердительно кивнул головой.

Доклад я подготовил от души, с демонстрацией образцов и цитированием газетных публикаций. Даже поспорили с Шириным по Мурунтау. На моё замечание о том, что золото на этом месторождении сплошь тонкодисперсное, он категорически возразил, ссылаясь на сообщения своего знакомого коллеги, работающего в Зарафшане: на Мурунтау есть видимое золото! Впрочем, жизнь показала, что я проспорил. Спустя 13 лет я вновь побывал в Зарафшане и в местном геологическом музее видел образцы кварца с визуально различимыми вкраплениями золота — около миллиметра в поперечнике.

Зашёл однажды разговор о золоте и с другим преподавателем, с уже известным читателю Николаем Ивановичем Бублиём. Иногда я показывал ему образцы пород, привезённые из различных гранитных карьеров Житомирщины. Как ценителя минералов они его мало интересовали. Просто я сверял с ним точность даваемых мной определений. Но даже его, опытного геолога, добытые мной камни порой ставили в тупик: «И где ты находишь такое!? Навезёшь, а мне потом голову ломать…».

Однажды при виде моих очередных находок Николай Иванович особенно оживился:

— А это ты откуда привёз?!.

— Вот отсюда, — отвечаю ему, тыча пальцем в карту Житомирской области. — Здесь, у станции Ушица, есть большой карьер…

Долго разглядывая образцы в лупу, Николай Иванович продолжал интригующе восторгаться. А потом признался, что точно с такими же породами — кварцево-турмалиновыми метасоматитами — он встречался в Забайкалье, и там с ними было связано золотое оруденение. О существовании же таких пород на Украинском щите он не предполагал…

Первую геологическую практику я проходил на Чукотке, и тоже на месторождении золота. Мы прилетели в заполярный город Певек, расположенный на берегу Чаунской губы — залива Северного Ледовитого океана. Через два дня, после прохождения инструктажа, нас перебросили на вертолёте на 250 километров южнее — вглубь Анадырского плато. Там-то мы и участвовали в разведке недавно открытого месторождения…

К сожалению, золото там тоже оказалось невидимым. Тонкие пылеватые частицы его были рассеяны в жилах так называемых вторичных кварцитов, которыми была пронизана толща древних вулканических пород. Мы отбирали пробы глин по заранее намеченным профилям, потом их сушили, просеивали и рассыпали по бумажным пакетикам. В лаборатории спектральный анализ должен был показать содержание золота в каждой пробе. Результатов этих анализов мы, конечно, не дождались: отработали два месяца — и домой, конец практике. Но «инопланетная» чукотская природа запала в сердце на всю жизнь. В дополнение к ярким впечатлениям я увозил с Анадырского плато набитый камнями рюкзак.

Занятно, но следующим летом я оказался единственным счастливчиком из всего нашего техникума, попавшим на практику в Горный Алтай. И опять на месторождение золота!..

Приехав на место прохождения практики, я ознакомился с геологическим отчётом прошлых лет, и вначале не придал значения краткому упоминанию в нём о видимом золоте. Оно, якобы, встречалось в местных рудах в виде чешуек, плёночек и проволочек. Доля нас — студентов — была опять незавидной: мы должны были бродить по таёжным буреломам с тяжёлым стальным шнеком в руках и отбирать пробы глин для отправки их на анализ. Почти как на Чукотке! Только там местность была открытой: каменистые голые сопки перемежались с кочкасто-болотистой тундрой в долинах рек. А здесь — тайга, буреломы и трава местами в человеческий рост.

Несмотря на наличие действующих шахт и штолен, я уже не сомневался в том, что золота мне опять не видать как собственных ушей. Но, к счастью, я ошибся. Однажды, возвращаясь с начальником партии из очередного маршрута, мы проходили мимо заброшенного карьера. Анатолий Иванович, предложил мне заглянуть ненадолго туда. Ему нужны были образцы для отчёта. Пока он ковырялся в центре карьера, я обследовал развалы глыб по периферии. Интересного было много. Основной рудоносной породой здесь были скарны. Они в изобилии содержали минералы меди — халькопирит, борнит, малахит и азурит, а также минералы свинца, цинка, серебра и висмута. Породообразующие минералы скарна — гранат и волластонит — также образовывали местами эффектные выделения. В одном из подобранных камней я заметил скопление крохотных жёлтых чешуек. Царапнуть, чтобы проверить золото это или похожий на него пирит, у меня не было чем. Обратился за помощью к Анатолию Ивановичу…

«Это золото», — так обыденно и невозмутимо ответил он. А у меня от его слов аж дыхание перехватило: вот он, мой «звёздный час» — моя коллекция впервые пополнится образцом с настоящим золотом! Азартно продолжая поиск, я успел отыскать ещё несколько обломков скарна с подобными чешуйками. И это было только начало…

Находки, сделанные в последующие дни, ещё больше меня раззадорили. Крохотные золотые чешуйки, подобные тем, что были найдены в первый раз, вскоре перестали меня интересовать на фоне гораздо более эффектных выделений самородного металла. Круша геологическим молотком одну глыбу скарна за другой, я порой находил на поверхности сколов прерывистые плёночки золота, имевшие размер в поперечнике порой до нескольких миллиметров, а также скопления менее крупных чешуек и отдельные зёрна до миллиметра в диаметре. Прелесть же добытых образцов заключалась не только в наглядности и количестве содержащихся в них золотин, но и в ассоциации этих золотин с другими минералами. Наиболее часто выделения золота располагались в породе на фоне фиолетово-чёрных скоплений борнита — одного из сульфидов меди. В образцах присутствовали также белый параллельно-игольчатый волластонит, зелёный и красновато-коричневый гранат, белый кальцит, изредка кварц. А вот похожие на золото пирит и халькопирит почему-то его «сторонились» и образовывали гнёзда, удалённые от видимых выделений золота.

Количество добытых образцов с золотом быстро росло, уже далеко превысив потребности частной коллекции. Но остановиться я не мог. Азарт подогревался надеждой, что впереди меня ждёт самая-самая удачная находка. Излишками же можно было щедро поделиться с музеями, с преподавателями и друзьями.

Со временем, «набив глаз» в расколачивании скарнов, я словно заранее чуял золото в них — почти безошибочно мог угадывать какой камень стоит колотить, а какой колотить бесполезно. Моё особое чутьё позволяло мне быть явно удачливее своего конкурента — Макса, студента из Новосибирска, с которым мы на пару посещали «золотой» карьер. В отличие от меня, его не интересовала научная или эстетическая ценность вкрапленного в скарн золота. Он ножом выскабливал золотины в пробирку, ведя им счёт на граммы. Количество добытого таким образом золота он не скрывал от меня — хвастался. Но меня его успехи не впечатляли: за месяц он наскоблил жёлтого металла не более чем со спичечную головку. Причём это золото содержало в себе не менее трети частиц сопутствующих минералов.

Потом у меня появились ещё конкуренты — две студентки из Томска. Наслушавшись наших «старательских» рассказов, они тоже загорелись желанием обзавестись образцами с золотом. Приведя их в карьер, я не стал делать тайны и прямо указал им на место, где нам с Максом везло больше всего. Мне казалось, что это «месторождение» нами уже практически выработано, хотя «третьесортные» золотины, подобные моим первым находкам, там ещё должны были быть. Сам же я тем временем решил испытать удачу в другой части карьера…

И мне опять повезло! Поверхность одного из скальных уступов была густо усеяна мелкими золотинами до миллиметра в диаметре. Правда, выколотить их было проблематично: нигде в скале не было видно ни одной трещинки, с которой можно было бы начать разбор монолита. Тогда я занялся обломками под скалой…

Часа через два ко мне пришли девчонки и стали жаловаться: мол, нет там никакого золота — переколотили столько скарна, но не встретили даже одной крохотной чешуйки. «Такого не может быть!» — с полной уверенностью ответил я, и повёл девчонок обратно, чтобы доказать им на практике обратное. По пути, для подстраховки, заключил с горемыками устный договор: мол, лучший образец забираю себе.

И, как показала практика, правильно сделал! Уже едва ли не после первого удара по первому приглянувшемуся куску скарна в свежем сколе на солнце засияло целое «созвездие» относительно крупных золотых чешуек. Даже у меня от неожиданности перехватило дыхание, а уж девчонки-то как были удивлены! Следующий удар — и отколовшийся осколок породы повис на золотой плёночке, словно крышка шкатулки на металлическом шарнире. «Это я тоже беру себе», — деловито сообщил я. Опять удар — и снова удача…

Я сам не ожидал такого везения. Логичное объяснение этому было одно: видимо, как говорится, успел набить глаз. В результате забрал себе не один, а сразу два самых удачных образца. Девчонки запищали: «Мы так не договаривались!». Но я был непреклонен, и камни оставил себе. После этого случая они втайне прозвали меня «золотым мальчиком»…

За время прохождения практики мне удалось собрать шикарную минералогическую коллекцию. В числе моих трофеев были десятки образцов с золотом, борнитом, халькопиритом, волластонитом, эпидотом, зелёным и бурым гранатом, азуритом, образцы скарнов и прочих вмещающих пород. По возвращению домой, лучшую часть этой коллекции передал Кременчугскому краеведческому музею, один образец с вкраплениями золота подарил Музею естествознания Харьковского университета, а потом несколько месяцев одаривал образцами с золотом своих друзей и преподавателей техникума. В конце концов, уже не зная, куда девать мелкие осколки скарна с «третьесортными» золотыми чешуйками, я просто вывалил их на стол в общежитии со словами: «Разбирайте, кто сколько хочет!».

Так в свои 23 года я «сорил» золотом налево и направо. Это было время, когда казалось, что всё только начинается, вся жизнь впереди, и судьба уготовила мне стезю фантастически удачливого геолога.

Коротая вечера в студенческом общежитии, мы, конечно же, часто делились между собой «полевым» опытом: рассказывали друг другу кто и где проходил практику, что где видел и находил. Мне запомнился рассказ одного студента, Генки, проходившего практику на Камчатке. Однажды он мыл шлихи на какой-то речке и нащупал в мутной воде галечку. Галечка как галечка — в камчатских речках таких полно. Но когда он отмыл её от налипшей глины, она вдруг ярко засияла на солнце жёлтым металлом.

― Золото! — не в силах сдержать восторга закричал Генка и победно поднял над головой свою нечаянную находку.

― А ну-ка, неси его сюда, — деловито промолвил начальник партии…

Так бесславно Генка расстался с этим золотым самородком. Зато остался чист перед законом. А начальник партии, конечно же, сдал его куда следует. Геологи и археологи никаких вознаграждений от государства за найденные в земле сокровища не получают, ибо находить золото — это их работа…

Другой студент, Витёк, рассказывал о своей работе на Южном Буге. Это на юго-западе Украины. С напарником, штатным геологом, они мыли шлихи, и однажды Витьку в шлихе попалась маленькая золотая чешуйка. Одному Богу было известно, как она попала в местный песок. Витька эта находка заинтриговала: вдруг они находятся на пороге открытия золотого месторождения? Но его напарника эта золотина не обрадовала нисколько, даже наоборот. Проворчав о проблемах с отчётностью, которые якобы может повлечь за собой эта находка, он выбросил шлих вместе с золотиной.

― Будем считать, что мы ничего не находили, — сказал он изумлённому Витьку.

На том история золота Южного Буга и закончилась.

Вообще, самородками называются природные куски золота, размер которых превышает 4 миллиметра. Как правило, самородки находят в россыпях — в рыхлых отложениях по долинам рек. Но далеко не все реки содержат в своих рыхлых отложениях золотые самородки. Для того, чтобы речные отложения стали золотоносными, необходимо чтобы золото содержалось в скальных породах, которые размывает река. «Очищенные» выветриванием от вмещающей породы включения золота перекатываются быстрым течением горной реки и заносятся песком и глиной там, где это течение замедляется.

Добывать золото из россыпей легче всего. Поэтому можно быть уверенным в том, что первое золото, с которым познакомилось человечество ещё в древности, было россыпным, а не рудным. Хотя иногда самородки образуют скопления и в руде — «гнёзда». Так, например, на Урале в своё время нашли «гнездо», масса всех самородков в котором превысила 200 килограммов. Средневековый хорезмский учёный Бируни в своей «Минералогии» упоминает о золотом самородке, найденном в Зарубане (юг нынешнего Афганистана), масса которого составляла в переводе на современные меры примерно 2,5 тонны. Этот самородок, скорее всего, представлял собой такое же «гнездо». Бируни также рассказывает о частых находках кусков самородного золота массой от 24 до 32 килограммов. А на территории нынешней Чехии находили самородки весом 60—70 килограммов.

К сожалению, судить о массе и размерах того или иного самородка, найденного в древности, мы можем лишь со слов автора, сообщившего о нём, так как практически все эти самородки были переплавлены в слитки, монеты или украшения.

Самый большой российский самородок — «Большой треугольник» — муляж которого я видел в Музее природы Харьковского университета, сохранился и пребывает ныне в запасниках российского Алмазного Фонда. Найден он был в 1842 году на уральском прииске вблизи Миасса рабочим Никифором Сюткиным в яме на глубине 3 метра. Как уже писал выше, это была глыба чистого золота весом 36,2 килограмма. Деньги, полученные за свою находку (более тридцати годовых заработков), Сюткин пропил, опустился и умер в нищете.

В 1869 году в Австралии, в колее дороги, был найден самородок «Желанный Незнакомец», массой почти 71 килограмм. Там же, в Австралии, был найден обломок золотой жилы весом 285 килограммов, получивший название «Плита Холтермана». Вес чистого золота в этом обломке составил 93 килограмма. Любопытна история находки самородка «Оливер Мартин» массой 36 килограммов. Его нашёл старатель в Калифорнии, когда рыл могилу для своего умершего компаньона.

В наше время месторождения золота со столь крупными самородками уже давно выработаны, и всё чаще человечество довольствуется россыпями и рудами, концентрация золота в которых составляет единицы граммов на тонну породы.

Однако «золотой» голод человечеству вряд ли грозит. Дело в том, что золото — весьма распространённый элемент в природе. И весьма распылённый…

Золото окружает нас повсюду: в небольших концентрациях оно содержится в почве, грунтовых водах, даже в растениях и животных. В растения оно попадает вместе с солями, растворенными в грунтовых водах, а с растительной пищей поступает и в организм животных. В золотоносных районах деревья содержат от 0,6 до 6 мг золота на тонну сырой древесины. В каменном угле золота может содержаться до 10 мг на тонну.

По подсчётам исследователей, в среднем в 1 кубическом километре горных пород содержится почти 14 тонн золота, а в 20-километровом слое земной коры его почти 100 миллиардов тонн. Обнаружено, что антарктический вулкан Эребус выбрасывает в воздух вместе с пеплом тончайшую золотую пыль. В день из кратера вулкана вылетает порядка 80 граммов драгоценного металла. А по наблюдениям французских ученых, вулкан Этна на острове Сицилия ежедневно вместе с пеплом выбрасывает в атмосферу в виде мельчайших частиц 2,5 кг золота.

Концентрация золота в железных метеоритах достигает иногда 5—10 граммов на тонну. Ежегодно в атмосфере Земли распыляется около 3500 тонн метеоритного вещества, в котором находится примерно 18 килограммов золота. Следовательно, только за последний миллион лет в земной атмосфере было распылено 18 тысяч тонн золота, большая часть которого в конечном итоге попала в Мировой океан.

В водах Мирового океана концентрация золота варьирует в широких пределах — от 3,65 мг до 60 мг в 1 кубометре. Только из Амура в Татарский пролив ежегодно выносится около 9 тонн золота. По подсчётам специалистов, в воде Мирового океана должно содержаться до 27 миллионов тонн золота. Современные технологии позволяют добывать золото из морской воды, но издержки производства при этом не оправдываются стоимостью добытого таким образом драгоценного металла. Так что сегодня нам нужно поработать над новыми технологиями добычи золота, чтобы не остаться на «голодном пайке» в будущем.

Развал экономики страны в начале 90-х годов прошлого века внёс свои негативные коррективы в судьбы миллионов людей. Не обошла эта участь и меня. После окончания техникума я не смог устроиться на работу по специальности. В то время в Украине уже было весьма сложно устроиться на работу вообще, хоть куда-нибудь. Приходилось перебиваться временными заработками. Родители настаивали на моём переезде в Пермь. Там, по их мнению, у меня было гораздо больше шансов достойно устроить свою жизнь.

Хотя в Перми жили наши родственники, и моя сестра вышла там замуж, я страшился грядущего переезда. Несмотря на то, что родился я на Урале, Кременчуг, Украину считал своей родиной. Бессрочная разлука с родными местами, с друзьями, со всем тем, к чему прикипел с детства, казалась мне равноценной смерти.

За три месяца до отъезда ко мне в голову пришла идея организовать в Кременчугском краеведческом музее «прощальную» тематическую выставку — «Золото в природе». Всё лето я собирал, редактировал и перепечатывал на пишущей машинке познавательную информацию о природном золоте. Пригодились образцы с самородным золотом, привезённые с Алтая, а также образцы пород и минералов, сопутствующих золотому оруденению, привезённые с Чукотки и из Узбекистана. Сотрудники краеведческого музея оказали мне техническую помощь в подготовке экспозиции.

Осенью, буквально за несколько дней до моего отъезда, выставка тихо, без высоких речей, открылась. Правда, говорят, был показан сюжет о ней по местному телеканалу. А спустя два месяца в местной газете появилась заметка о выставке, написанная Натальей Валентиновной Музыченко, сотрудницей отдела природы краеведческого музея.

Говорят, выставка имела большой успех — на фоне традиционно малой посещаемости провинциального краеведческого музея. Не знаю, посещал ли её кто-нибудь из тех, кто прежде с насмешками и иронией относился к моему увлечению. Однако я был безмерно счастлив привести на выставку свою бывшую одноклассницу, Аню, к которой испытывал трепетные чувства ещё со школьной скамьи. Она с любопытством рассматривала камни в витринах и внимательно перечитала все информационные листки на стендах (плод моего анализа геологической литературы и газетных публикаций о золоте). Неподдельный интерес в её глазах был для меня, пожалуй, главной наградой.

Работу по специальности я не нашёл и в Перми. Всюду на предприятиях шли сокращения. Сокращали и геологов. Мне повезло, что я смог устроиться шлифовщиком в цех по производству облицовочных плит из натурального камня. Работа была тяжёлая, в сыром и почти не отапливаемом цехе, на разбитом старом оборудовании, но всё-таки с камнем. Оптимизм внушало то, что директор, ознакомившись с моим дипломом, обещал мне в будущем, когда предприятие начнёт развиваться, работу по специальности. Более того, он красноречиво убеждал, что сделает из меня «первоклассного специалиста». Надо было только переждать у станка период всеобщего кризиса.

Один из рабочих нашего завода оказался бывшим золотодобытчиком. В прежние годы он работал в старательских артелях где-то в Сибири. Работал бы, по его словам, и дальше, но был вынужден вернуться домой из-за болезни матери. Узнав, что я геолог, он стал учить меня «разуму»: мол, пока молодой и здоровье позволяет, надо ехать на Север и «загребать деньги лопатой» в старательской артели. И я уже был готов воспользоваться «заветными» адресами, которыми меня снабдил бывший артельщик, но в последний момент меня отговорил от этого шага Александр Алексеевич Болотов, старый пермский геолог.

С Александром Алексеевичем мы познакомились в краеведческом музее. Готовясь осваивать просторы Пермской области, я нуждался в добром советчике. В поисках такого советчика пришёл в краеведческий музей. А там мне указали на Болотова…

По мнению Александра Алексеевича, ничего хорошего меня на Севере не ожидало. Золотодобывающая отрасль тоже переживала кризисные времена, и старателям не платили деньги, как и всюду по стране. Мне сразу вспомнилась история моего отъезда с алтайской практики, когда я, не получив расчёт, был вынужден добираться домой, на Украину, автостопом. Восемь суток пути без нормального сна и пищи, десятки попутных машин…

В общем, я решил не испытывать судьбу…

А весной Александр Алексеевич повёл меня в геологическую экскурсию по окрестностям города. Интересно было узнать из его рассказа, что в пермских песках содержится золото — до 2 грамм на тонну. По современным меркам — промышленная концентрация! Но «мыть вручную — на хлеб не намоешь».

Тем не менее, несколько золотых чешуек, — так называемых знаков — намытых старательским лотком из пермских песков могли бы украсить мою коллекцию. Но, к сожалению, лотка у меня не было, да и не было опыта работы с ним. Геологам лоток часто требуется для промывки шлихов. Но во время прохождения практики — что на Чукотке, что на Алтае — необходимости промывать шлихи не возникало. Лишь однажды на Алтае, один геолог, Сергей, на досуге решил провести для меня «мастер-класс» по работе с лотком. Мы пришли на берег речки Синюхи, где в былые времена «кормилось» золотом всё местное население, и приступили к работе. Много золота Сергей мне не обещал, так как весь песок Синюхи в «застойные» годы был перемыт драгой. Но отдельные золотые чешуйки, по словам Сергея, встречались здесь почти в каждом шлихе. Я был уверен, что у меня получится. После нескольких показательных операций Сергей передал мне лоток с наполовину промытым шлихом. Среди других песчинок он успел заметить на его дне золотую чешуйку. Мне надо было завершить начатое дело. Завершить-то я кое-как завершил, но когда Сергей проверил мою работу, самого главного — золотины — среди шлиха не обнаружил.

― Вот это да! — изумлённо произнёс он. — Чтобы смыть из лотка золото — это надо постараться!

Тренировать меня у него не было времени. А я и не расстроился, поскольку гораздо лучше у меня получалось находить золото при помощи молотка.

Золото Алтая врезалось в мою память ещё одним загадочным наблюдением. В процессе отбора образцов в «золотом» карьере мои глаза постоянно невольно замечали проносящиеся со скоростью молнии тонкие изгибающиеся тени. Они возникали только на поверхности камней. Подобные тени изредка мне виделись и прежде, в гранитных карьерах Житомирщины. Вначале я думал, что мне это кажется — что-то в глазах зарябило. Но на Алтае отпали все сомнения: тени «настойчиво» проносились перед моими глазами одна за другой, и их уже невозможно было игнорировать. Я заподозрил, что мои глаза фиксируют нечто запредельное. «Может это визуальные проявления энергетики камня?» — мелькнула у меня робкая догадка.

В студенческие годы я общался с Галиной Геннадьевной Павловой, петрографом, преподавателем Киевского университета. В своих исследованиях она сосредоточилась на теме «тонкой» энергетики минералов, развивала теорию неких «трансмутаций» химических элементов, доказывая при этом, что одни минералы могут превращаться в другие, кардинально изменяя свой химический состав без привноса-выноса вещества. Сторонником развиваемой ею теории я не стал — слишком радикально она расходилась с традиционными научными представлениями. Но что-то из этой «ереси» — допускал я — в природе могло иметь место. Впрочем, несмотря на различия в наших убеждениях, с Галиной Геннадьевной всегда было интересно общаться. Выслушав мой рассказ о скользящих по поверхности камней тонких тенях, она с уверенностью констатировала: это визуальные проявления энергетических импульсов минерального царства. Иными словами, я видел то, что другим видеть не дано.

Но почему я видел эти энергетические всплески преимущественно над поверхностью образцов с золотом? Потому что золото по сравнению с другими минералами обладает повышенной энергетикой? Или, может, я от природы настроен на «волну» этого минерала?

Спустя годы судьба свела меня с интересным попутчиком. Я возвращался из очередного экстремального похода за минералами. Поезд «Киев — Москва» едва тронулся от перрона, как мой пожилой, но бодрый духом сосед по купе завёл со мной беседу. Оказалось, он был сотрудником какого-то НИИ, занимавшегося разработкой приборов для защиты человека от различных негативных излучений, в том числе от психотронного оружия. Кроме того, в прежние годы он учил бойцов спецподразделений искусству выживания в экстремальных условиях. По его словам, в ходе служебных командировок он облазил все горы Советского Союза. Так что мне подвернулся крайне интересный и полезный попутчик. Собственно, наш разговор и начался с его замечаний в адрес моего увесистого рюкзака…

Говорили мы с ним до глубокой ночи (благо, что на стациях никто к нам в купе больше не подсел). Переходили от темы к теме. И поскольку мой собеседник оказался весьма компетентным в вопросах, касающихся взаимодействия человека и «тонкого мира», я рассказал ему о своих алтайских наблюдениях — о мелькающих тонких тенях над образцами с золотом. Мой рассказ его не удивил. Более того, он с оживлением отметил, что ранее уже слышал нечто подобное от геолога, открывшего Клёсовское месторождение янтаря в Ровенской области. Своих коллег тот якобы поражал тем, что чисто интуитивно мог указать на скопления янтаря в том или ином месте. И практически безошибочно!

Вспоминая как «липло» золото к моим рукам на Алтае, я снова взгрустнул о том, что смог бы, наверное, успешно работать в золотодобывающей отрасли. Может, даже открыл бы где-нибудь целое месторождение. Но однажды попытка устроиться на работу в старательскую артель оставила у меня весьма неприятный осадок…

Золото часто называют «жёлтым дьяволом» — и для красоты словца, и для того, чтобы списать на его счёт причины едва ли не всех человеческих бед: мол, это золото во всём виновато, а человек — всего лишь его жертва. Но, на мой взгляд, металл здесь ни при чём. В бедах людей виновато не золото, а человеческие пороки, и в частности алчность. Даже если золото как-то и связано с дьяволом, то оно в его руках играет роль всего лишь увеличительного стекла, через которое тот рассматривает человеческие души, и прибирает к себе только тех, в ком разглядел «свой контингент». В то же время во многих древних цивилизациях к золоту относились как к божественному символу Солнца. Вот и в наше время купола православных храмов покрывают золотом. Скептически отношусь к предсказательной астрологии, но кое в чём согласен с Павлом Глобой: золото не доброе и не злое — оно «наследует» характер своего хозяина. В руках доброго мастера оно превращается в прекрасные ювелирные украшения, в произведения искусства, в детали внутреннего убранства православных храмов и незаменимые детали сложных приборов. Для злого же человека золото — вечный объект зависти, жадности, средство обогащения, «окупающее» собой подлость, предательство, и даже пролитую человеческую кровь.

Лично же для меня золото, прежде всего, остаётся красивым минералом. Самородные металлы, вкрапленные в породу, вообще красивы. И хотя мне так и не довелось держать в руках настоящие золотые самородки, я всё-таки счастлив, что моя детская мечта осуществилась уже в той мере, в какой это было описано мною выше.

ДРЕВНИЕ КОСТИ

Однажды, когда мне было 9 лет, на берегу речки, протекавшей неподалёку от нашего дома, я подобрал обломок кости. Её вымыло из прибрежного ила по весне, во время таяния снега…

По легенде, в этой речушке купалась сама Екатерина Великая во время своего вояжа по Новороссийской губернии. Новороссией тогда назывались земли юга современной Украины, недавно присоединённые к российской империи после победы над Крымским ханством. А Кременчуг из пограничной крепости превратился на некоторое время в губернский город, столицу новой административной единицы. Командовал кременчугским гарнизоном сам Александр Васильевич Суворов. К приезду императрицы городу постарались придать столичный вид с потёмкинским размахом. Екатерине Кременчуг очень понравился. Не оставила она, якобы, без внимания и эту небольшую речушку. Спускалась она к ней, как гласит легенда, по белым мраморным ступеням. Мраморными плитами якобы было выложено и дно речки в том месте, где императрице было предложено искупаться.

Теперь в это трудно было поверить, поскольку речушка поросла камышом, затянулась ряской, а местные жители местами превратили её берега в свалку бытового мусора. В довершение к этому в неё периодически сливали канализацию. Стала гибнуть рыба. Я с друзьями пытался спасти мальков: вылавливал их сачком и выпускал в наполненную водой бочку, стоявшую в нашем огороде. Ещё у меня была мечта найти остатки мраморной лестницы, а также очистить дно речки хотя бы от металлолома с помощью «сильного магнита», который обещал принести один из моих друзей. Обещанный магнит он так и не принёс. И мне оставалось беспомощно созерцать, как речка продолжает превращаться в большую помойку.

Кости, белеющие в кучах мусора на её берегу, мне приходилось видеть и прежде. Но эта кость привлекла моё внимание необычным коричневым цветом, который, по моему мнению, однозначно свидетельствовал о её древности. В пользу древности кости свидетельствовали и пронизывавшие её трещинки. Некоторое время я хранил её в своей детской коллекции, пока не стал находить нечто гораздо более существенное…

Благодаря маме, работавшей в библиотеке медицинского училища, я с ранних лет имел возможность читать интересные книги. Причём больше всего меня интересовала археологическая тематика. Вряд ли это было только лишь потому, что я мечтал найти клад. С ранних лет меня живо интересовало то, каким был мир до моего рождения. Именно поэтому меня завораживали старинные вещи — они были молчаливыми свидетелями тех событий, которые происходили до моего появления в этом мире. Я завидовал археологам, выкапывавшим из земли древности. Само прикосновение к ископаемым раритетам мне казалось волшебным актом прикосновения к прошлому.

Рано заинтересовал меня и вопрос о происхождении человека. Уже во втором классе я прочитал первую научно-популярную книгу на эту тему, из которой узнал кто такие австралопитеки, питекантропы, неандертальцы и кроманьонцы. Несмотря на инстинктивный страх, испытываемый перед человеческими костями, мне страстно хотелось раскапывать в пещерах стоянки первобытных людей, а в школе, на уроках рисования я даже изображал в своём альбоме черепа неандертальцев. Древние инстинкты теснила детская любознательность…

Во время «раскопок» в огороде я порой находил мелкие косточки, и даже небольшие челюсти с зубами. Но то были останки кроликов, которых разводил дед, и которых мы любили кушать, а также, вероятно, останки кошек и собак, когда-то живших в этой усадьбе. Я понимал, что это не древние кости, и знал, что настоящие древности следует искать гораздо глубже, и может даже где-нибудь в другом месте. Но где?

Я грезил раскопками, но не знал, где именно следует копать землю, чтобы найти стоянки первобытных людей, древние города, затерянные сокровища, кости ископаемых животных. Опыт огородных раскопок говорил о том, что наобум можно копать долго, но безрезультатно.

С появлением в моей жизни Песчанского карьера ситуация изменилась. Прежде недоступные для меня земные слои были там обнажены на большом протяжении. Несмотря на название, в этом карьере добывался исключительно гранит. Имя же ему дало расположенное рядом село Песчаное. На гранитах лежали зелёные «глины», а ещё выше — желтовато-белые кварцевые пески. Поскольку пески залегали под слоями чернозёма и рыжеватой глины, сомневаться в их древности не приходилось. Но какова степень этой древности я понятия не имел.

Вопрос о происхождении и геологическом возрасте карьерного песка не давал мне покоя. Этот песок очень походил на тот, который слагал современные берега Днепра. Но от Песчанского карьера до днепровского берега было около трёх километров. Мне — в то время одиннадцатилетнему мальчишке — трудно было представить, что когда-то Днепр был настолько широк, что линия его левого берега проходила через село Песчаное. Но оказалось, что «расширять» русло Днепра до нескольких километров было совсем не обязательно: где-то я прочитал, что реки, подмывая берега, постепенно изменяют свои русла. В то, что русло Днепра могло за тысячи лет переместиться на три километра западнее, верилось уже легче. Но меня ещё смущало другое обстоятельство: чистые кварцевые пески были распространены на обширной площади восточной окраины города. Эта песчаная равнина с мелкобугристым рельефом, покрытая пятнами сосновых насаждений, отстояла от современного днепровского берега ещё дальше, чем Песчанский карьер. Обширные песчаные пустыри, зажатые между сосновыми лесами, невольно напоминали мне пустыню. И тогда я посчитал наиболее вероятной другую версию происхождения этих песков: они были оставлены древним морем.

В пользу этой версии свидетельствовал и факт находки акульего зуба в песке городского пляжа. А схожесть полуистлевших раковин, находимых в карьерном песке, с раковинами современных днепровских моллюсков, я объяснял тем, что морские моллюски с отступлением моря постепенно приспособились к жизни в пресной речной воде. Но всё-таки оставались некоторые нестыковки, попытаться решить которые можно было с помощью лопаты…

О раскопках в карьерных песках я помышлял неоднократно. Манящая своей белизной рыхлая песчаная толща — совсем не то, что плотный чернозём в огороде — копать её не сложно, и даже приятно. Однако находка, сделанная солнечным днём 1 мая 1981 года, предвосхитила мои намерения…

В тот день, воспользовавшись праздником, я отправился в притихший карьер, чтобы пополнить новыми образцами свою детскую коллекцию «полезных ископаемых». Уже, конечно, не помню, чем именно в этот день я разжился, но главная находка, сделанная почти под занавес моего путешествия, врезалась в память на всю жизнь. Вышагивая по взрытой бульдозером площадке, я случайно заметил у себя под ногами торчащий из песка кончик кости. Потянув за него, я с замиранием сердца вытащил на поверхность большой позвонок светло-жёлтого цвета. Затем, зарывшись руками в песок поглубже, нащупал там ещё одну кость, тоже оказавшуюся позвонком. Вслед за ним таким же образом извлёк на поверхность третий позвонок. Все три позвонка прекрасно сочленились друг с другом, образовав фрагмент позвоночника какого-то крупного животного. Кости отлично сохранились — вместе с позвонками из песка удалось извлечь и межпозвонковые диски. Канал, где размещался спинной мозг, был забит слежавшимся ржавым песком, содержавшим большое количество хрупких ракушек и полуистлевших растительных остатков.

В связи с этим принадлежность позвонков я сразу приписал древней акуле (тогда я ещё не знал, что у акул нет костей — их скелет состоит из хрящей). С величайшей гордостью я принёс найденные позвонки домой (в то время мы уже жили в городской квартире). Но родители не разделили моих восторгов. Мама потребовала, чтобы я немедленно унёс из дома эту «гадость». Пришлось нести свою находку к бабушке и деду, которые продолжали жить в частном доме.

Реакция бабушки на мои кости тоже была негативной. И хотя я не вносил их внутрь дома, а принялся очищать их от песка на лавочке под яблоней, она неоднократно призывала меня выбросить их. По её версии, это были «кости пропащей лошади». Я не соглашался с ней: ну кто потащит хоронить лошадь в действующий карьер!? Гораздо проще было бы похоронить её где-нибудь на пустыре или на поляне в лесу. Но бабушка стояла на своём, вспоминая при этом какие-то страшные случаи из жизни, связанные с пропащими животными.

Я не сдавался и отстаивал свою точку зрения. Однако после того как обнаружилось, что кости легко строгаются ножом, в моей голове поселились некоторые сомнения: видимо, прошло ещё не столь много времени с момента гибели данного животного и кости не успели окаменеть. Я даже допустил мысль, что в какой-то мере бабушка права, и позвонки принадлежат какой-нибудь средневековой лошади. Кости же средневековых лошадей в моих глазах большой научной ценности не имели — те же «пропащие лошади», только слегка «залежавшиеся» в земле. Засомневавшись, а затем и разуверившись в научной ценности найденных позвонков, я однажды хладнокровно их выбросил. Конечно, тяжело было расставаться с красивой легендой о древней акуле. Но авторитетное мнение бабушки, понимавшей в лошадиных костях явно больше, чем я, перевесили мои изысканные фантазии.

Между тем, мелкие костные обломки периодически встречались мне в карьерном песке и впредь. В большинстве случаев их вид — жёлто-коричневый цвет, сеть глубоких трещин, сглаженные края сколов — упорно наводили на мысль об их почтительной древности. Во всяком случае, они разительно отличались от тех костей, которые мне порой приходилось находить в тарелке с маминым борщом.

Однажды к нам в гости приехал давний друг отца — дядя Боря. Он работал шеф-поваром в системе общепита. К нему я и обратился за консультацией, ведь по роду своей работы ему часто приходилось иметь дело с костями. Кто как не он смог бы определить степень «свежести» моих находок, ведь родители продолжали настаивать на том, что находимые мной кости принадлежали современным «пропащим» животным.

Внимательно осмотрев мои находки, дядя Боря сделал авторитетное заключение: кости действительно похожи на древние — современные кости трещин не имеют, да и цветом они белые. Я воспрянул духом. Тут бы в самый раз развернуть в карьере большие палеонтологические раскопки, но мы получили приглашение на свадьбу тёти Наташи — маминой сестры, живущей в Перми — и засобирались в дорогу.

Я возлагал на эту поездку большие надежды. Последний раз я бывал в Перми за четыре года до этого. Тогда ещё была жива бабушка, мамина мама, которая любила водить меня и сестру в расположенный неподалёку от её дома Черняевский лес. В детстве я испытывал особую тягу к лесу, и даже одно время мечтал стать лесником. Поэтому я очень любил эти прогулки, тем более что «сухие» сосновые лесопосадки в окрестностях Кременчуга не шли ни в какое сравнение с благоухающим уральским лесом.

С тех пор в жизни всё переменилось. Бабушка умерла. Моя любовь к лесу была потеснена страстью к «полезным ископаемым» и ископаемым древностям. Теперь я ехал в Пермь сгораемый любопытством взглянуть на пермские камни. Какие они? Мне хотелось сравнить их с камнями Кременчуга. И, чтобы лучше подготовиться к встрече с неизвестными мне породами и минералами, я штудировал в поезде, лёжа на верхней полке, «Определитель минералов, горных пород и окаменелостей».

Пока взрослые были погружены в предсвадебные приготовления, я обследовал галечные отвалы на речке Мулянке, протекавшей неподалёку. Там тогда стоял земснаряд, добывая со дна реки песок и гравий. Отвалы были огромные, а камни в них — сплошь мне неизвестные и очень разнообразные. Моя коллекция стремительно росла. А кроме камней мне встречались здесь кости — маленькие и большие, целые и сломанные, и по всем признакам древние. Все свои находки я тащил в квартиру тёти Наташи. Первую кость после озвученных весомых аргументов в пользу её великой древности она великодушно разрешила положить под свою кровать. Но через три-четыре дня там лежало уже несколько десятков древних костей. Тёте Наташе и в страшном сне не могло присниться, что накануне своей свадьбы она будет спать «на костях».

Конечно, она была очень недовольна, хотя я убеждал её в огромной научной ценности своих находок. Мне повезло, что тётушка жила в радостном ожидании скорого торжества, и приготовления к нему отвлекали её от мрачных мыслей о «костище» под своей кроватью. На мою сторону в этот раз встала даже мама, обладавшая явным даром дипломатии. Помню, она говорила своей сестре: «А вдруг он, действительно, вырастет знаменитым учёным?!».

С другой стороны, на защиту своей будущей супруги встал дядя Саша — жених тёти. Воздействовать на меня он решил силой своего авторитета. Вначале он убеждал меня в том, что все эти кости принадлежат коровам, умершим от сибирской язвы. Якобы там, на острове посреди Мулянки, находился скотомогильник, где хоронили животных, погибших во время эпидемии, а земснаряд разворотил островок вместе с могильником, — мол, оттуда и кости.

Вообще-то, дядя Саша знал много чего интересного и умел интересно рассказывать. Мы любили слушать его колоритные байки. Я поверил ему, что скотомогильник на Мулянке действительно существовал. Но «костями пропащих коров» меня уже трудно было провести. Рыже-жёлтый цвет, трещиноватость и ломкость — всё это красноречиво указывало на древность моих находок. К тому же, толщина и размеры некоторых костей указывали на их принадлежность более крупным животным, чем коровы и лошади.

А однажды, уже в день свадьбы, произошёл такой забавный случай. В комнату тёти, где хранилась моя коллекция, зашли дядя Саша и ещё один худощавый мужчина в очках. Зашли — и сразу нырнули под тётину кровать, к моим костям. Незнакомец оказался нашим дальним родственником. Звали его тоже дядей Сашей, а работал он хирургом. Быстро перебирая руками мои находки, он возбуждённо опознал среди них несколько человеческих костей — два ребра и один верхний позвонок. Причём одно ребро, по его мнению, принадлежало мужчине, а другое — женщине.

Может быть, это было и так. В тот момент я поверил словам опытного хирурга. Но спустя годы, вспоминая этот случай, я стал подозревать, что дядя Саша-жених специально подговорил дядю Сашу-хирурга напугать меня таким образом. Помню, как он громко воскликнул: «Да ты к нам в дом костей утопленников натащил!».

Да, трудно представить, что испытала после этого «открытия» тётя Наташа. Но в отношении меня эффект получился диаметрально противоположный. Вместо ожидаемого дядями Сашами испуга я испытал прилив энтузиазма: «Ну, какие же это утопленники! Это кости первобытных людей!».

И пока в доме жениха три дня гремела свадьба, я продолжал таскать в дом тёти всё новые и новые костные останки. Правда, сразу после свадьбы мне всё-таки пришлось убрать их из-под тётиной кровати. Мне настойчиво посоветовали спустить их в подполье. Впрочем, я даже обрадовался их новому месту размещения, а то под кроватью их уже негде было складировать.

Но пришла пора собирать чемоданы. Костей и камней на Мулянке я насобирал столько, что чемоданов для них потребовалось бы, наверное, не менее четырёх. А мама решительно запротестовала: «Я разрешаю тебе взять только несколько самых ценных камней. Кости я не повезу!». После долгих споров пришли к компромиссу: мама разрешила наиболее ценные кости послать домой посылкой. Остальные палеонтологические и минералогические «сокровища» остались лежать в подполье у тёти, дожидаясь лучших времён.

Первую, неоспоримо древнюю кость я обнаружил год спустя, летом 1983 года, в Мало-Кахновском карьере, расположенном на юго-восточной окраине Кременчуга. Проходя под одним из обрывов, я с удивлением заметил торчащую из него огромную кость.

Уже сам вид торчащей из обрыва огромной чёрной кости будоражил воображение. Подобраться к ней можно было только сверху, и то очень осторожно, так как над костью залегал рыхлый песок, легко осыпающийся вниз. Взобравшись обходной тропой на многометровый обрыв, я осторожно съехал по рыхлой песчаной осыпи к его краю. Конечно, риск был велик, ведь если бы я не удержался на песчаном «эскалаторе» и соскользнул бы по нему с обрыва, то разбился бы о лежавшие внизу камни. Но соблазн добыть загадочную кость оказался сильнее чувства опасности.

Мне повезло, что рядом с костью, над самым краем обрыва, из песка торчал большой гранитный валун. Убедившись в том, что он крепко сидит в грунте, я лёг на него и дотянулся руками до кости. Дёрнул её, но не тут-то было — кость тоже крепко держалась в обрыве. Дёрнул сильнее — что-то в глубине глухо хрустнуло, и тяжёлая кость повисла у меня в руках…

Теперь можно было подробнее рассмотреть свою находку. Это был всего лишь дощатый обломок гораздо более крупной кости, которая вряд ли могла принадлежать «пропащей корове» — длина обломка составляла около 70 сантиметров. Иссиня-чёрный цвет и полировка подчёркивали его благородную древность. Вероятнее всего, это был обломок бедренной кости мамонта.

Поскольку в тот же день под этим же обрывом я нашёл два мамонтячьих зуба, очень хотелось верить, что в глубине осадочной толщи покоится хотя бы часть скелета этого ископаемого шерстистого слона.

Через несколько дней я сдал свои находки в краеведческий музей. Услышав мой рассказ о предполагаемом месте захоронения мамонта, музеевцы оживились. Кто-то даже мечтательно произнёс: «Вот бы там раскопки произвести!..» Никто из них не предполагал, наверное, что эта фраза западёт мне в самое сердце, ведь я уже давно грезил участием в настоящих археологических (в данном случае палеонтологических) раскопках. Но уже через пару дней энтузиазм музейных работников почему-то угас. Как говорят, поговорили и забыли.

Однако я не унимался и не понимал инертности сотрудников музея. Каждый раз, когда я заходил в музей или звонил по телефону, напоминая о раскопках, Алла Николаевна Лушакова, заведующая отделом природы, говорила мне, что нет бензина, или что музейный автобус сломался. Эти фразы стали почти что «дежурными». Я же тем временем начал беспокоиться, ведь уступ, где возможно залегал скелет мамонта, рабочие карьера могли взорвать или разворотить бульдозером. В конце концов, Алла Николаевна попыталась угомонить меня, дав мне прочесть какое-то постановление правительства, суть которого заключалась в запрете самодеятельных археологических раскопок. Как мне объяснили, работники музея тоже не имеют права на раскопки без официального разрешения. Но в данном случае ситуация выглядела абсурдной, ведь карьерный уступ не был ни археологическим, ни палеонтологическим памятником. Более того, он располагался в зоне горных работ, где «раскопки» велись в промышленном масштабе. И что получалось — лопатой копать нельзя, а взрывать или утюжить бульдозером — пожалуйста? В общем, я понял, что на музей в этом деле рассчитывать больше не приходится.

Осенью я решил провести раскопки в Мало-Кахновском карьере самостоятельно. Копать было необходимо на глубину около 2,5 метра. Глубоко! Но мне помогали два обстоятельства: 1) раскапывать приходилось в основном толщу рыхлого речного песка; 2) поскольку под местом раскопа находился обрыв, извлекаемый грунт можно было сбрасывать вниз.

Первым делом я взялся за огромный валун, благодаря которому летом удалось дотянуться до торчавшей из обрыва кости. Теперь он мне мешал. Подкопав его со стороны обрыва, я улёгся на песчаную осыпь выше валуна и, упёршись спиной в песок, а ногами в камень, попытался толчками ног сбросить его с обрыва. Для этого необходимо было переместить его на расстояние всего в три-четыре десятка сантиметров. Но тщётно — валун, наверное, в тонну весом намертво «врос» в подстилающий галечник. Пришлось, рискуя свалиться с обрыва вместе с валуном, подкапывать его снизу. При этом я извлёк непосредственно из-под камня ещё один зуб мамонта. Эта находка воодушевила, вселила в меня надежду, что сегодняшние раскопки будут плодотворными.

Снова упёршись ногами в камень, я стал рывками сталкивать его в пропасть. Наконец, валун под натиском моих ног, накачанных ежедневными тысячекратными приседаниями и 20-километровыми утренними пробежками, стал медленно сползать к краю обрыва и, в конце концов, покачнувшись, полетел вниз (о чудный миг победы!). А в следующее мгновение снизу послышался глухой удар, и огромный валун, подпрыгивая и кувыркаясь по осыпи словно мячик, протаранил несколько глыб зелёного песчаника и неподвижно застыл у одной из них. Можно было продолжать раскопки…

Однако всё, что я нашёл за несколько часов своего землеройного труда — окатанный огромный тазовый сустав, тоже вероятно принадлежавший мамонту. Скелет мамонта я так и не нашёл.

Тем не менее, в процессе раскопок я изучил ненарушенный горными работами слой ледниково-аллювиальных отложений, к которому обычно приурочены костные останки древних животных. Ледниково-аллювиальные отложения представляют собой слой насыщенного грунтовой влагой галечника. Над галечником залегает чистый кварцевый песок (речной), а под галечником — морские отложения палеогена. Происхождение гальки в основном ледниковое. Это галька пород, собранных древним ледником на всём протяжении его пути — от самой Скандинавии, где находился центр древнего оледенения. Но галечник не является собственно ледниковым отложением. Это остатки перемытой древним речным потоком ледниковой морены. Кости мамонтов и других современных им животных вымывались рекой (палео-Днепром) из отложений приледниковой тундры, дробились, окатывались и захоронялись в речных наносах. Таким образом, целые скелеты мамонтов в этих отложениях искать бесполезно. Даже одиночные кости и зубы редко встречаются здесь целыми.

Насколько я понял, цвет и минерализация ископаемых костей зависят от геохимических особенностей грунта в котором они захоронены. Так в том же 1983 году в Крюковском карьере мной была найдена целая кость конечности какого-то не очень большого, вероятно копытного, животного. Имея желтовато-бежевый цвет, она была заметно тяжелее других костей аналогичного размера, поскольку, видимо, была минерализована карбонатами. К тому же, она была сплошь покрыта мелкими чёрными «звёздочками» марганцевых дендритов. Очевидно в грунте, в котором изначально была захоронена эта кость, происходила геохимическая миграция растворимых соединений кальция и марганца. Они пропитывали кость и отлагались в её порах уже в виде нерастворимых соединений.

Рыжеватый цвет ископаемых костей вызван гидроокислами железа. О причине чёрной окраски древних останков затрудняюсь ответить. Но, вероятно, это связано с их фосфатизацией. А однажды в карьере Полтавского ГОКа я нашёл современный костный обломок необычного бирюзово-зелёного цвета. Скорее всего, эту кость в карьер занесли птицы, а зеленоватую окраску она приобрела за счёт окислявшегося поблизости халькопирита. Сульфат меди, образующийся при окислении этого минерала, во время дождей проникал в кость в виде раствора и вступал в реакцию с её веществом, образуя при этом фосфат и карбонат меди. Эти новообразованные вещества и подкрасили кость в зеленоватый цвет.

В последующие годы мне ещё много раз доводилось находить древние кости в кременчугских карьерах. Принадлежали они разным животным, но жившим примерно в одно и то же время — в четвертичный период. По сравнению, например, с костями динозавров, древность их далеко не столь велика, но притягательна, поскольку это было время великих оледенений и межледниковых эпох, время расцвета млекопитающих и становления человека. Животный мир той эпохи иногда ещё называют мамонтовой фауной, так как мамонты являлись наиболее видными представителями её.

В витринах Кременчугского краеведческого музея наряду с костями, зубами и бивнями мамонтов можно увидеть костные останки таких ископаемых животных как благородный олень, шерстистый носорог, пещерный медведь, бизон, ископаемая лошадь. Найдены они были при разработке карьеров, а также в естественных обнажениях — обрывах, расположенных по реке Псёл и вдоль берегов Кременчугского водохранилища. Но даже если взять во внимание кости, хранящиеся в музейных фондах, можно смело считать, что это всего лишь небольшая часть того, что было извлечено на дневную поверхность эрозионными процессами либо ковшом экскаватора. Многие кости либо не были найдены, потому что оказались на поверхности земли в безлюдных местах, либо не были подобраны, потому что мимо них прошли невежественные люди, либо погибли под гусеницами карьерной техники, потому что рабочие их не заметили или не придали значения своим находкам.

Древние кости, встречавшиеся мне в кременчугских карьерах, в большинстве своём представляли собой заурядные бесформенные обломки, не представлявшие особого интереса для науки. Но были среди них и весьма любопытные экземпляры, врезавшиеся в память, и о которых стоит сказать несколько слов.

Так в 1987 году в Песчанском карьере мной был найден череп быка. Редкая находка. Хотя от собственно черепа сохранилась только черепная коробка с рогами. Передал эту находку краеведческому музею.

Рог бизона однажды принёс с работы мой отец. Он был поднят земснарядом вместе с песком со дна Днепра. Красивый был рог — большой, чёрного цвета, с морщинистой, тускло блестящей (отполированной речным течением) поверхностью, практически целый, лишь со слегка обломанным ещё в древности концом. Как и многие другие свои находки, передал его Кременчугскому краеведческому музею. Хотя очень жаль было расставаться с ним.

Сросшийся перелом был замечен мной на обломке кости конечности какого-то небольшого животного, наверное, типа косули. В месте перелома соприкасающиеся края изломов были развальцованы. В таком состоянии они и срослись, образовав уродливый шов. Скорее всего, животное, вынужденное передвигаться со сломанной конечностью, испытывало ужасную боль. Тем не менее, получив такую серьёзную травму, оно смогло избежать зубов хищников, пока срасталась кость.

Кость с погрызами была найдена в Мало-Кахновском карьере. Это был небольшой костный обломок в виде щепки, синевато-чёрного цвета, который, судя по его толщине, можно было отнести к останкам какого-то крупного животного. Обычно такие безвидные костные обломки я не подбирал. Но в этот раз моё внимание привлекли несколько параллельных бороздок на гладкой поверхности обломка. Вначале я даже предположил, что это дело рук первобытного человека. Но позже в литературе встретил упоминание о подобных бороздках на поверхности костей — их оставляют клыки хищников, обгладывавших кость после гибели животного.

Челюсти мелких грызунов мне встретились в Песчанском карьере в 1986 году. Судя по размерам челюстей, одна из них, вероятно, принадлежала крысе, другая — животному размером с мышь. О том, что эти челюсти принадлежали именно грызунам, нетрудно было догадаться по сильно выдающимся вперёд длинным резцам.

Челюсти копытных животных, как и их отдельные зубы, встречались мне в четвертичных отложениях неоднократно. Большинство из них принадлежали, вероятно, ископаемым предкам современных лошадей.

Самые маленькие кости, которые когда-либо удавалось мне обнаружить в четвертичных отложениях, имели длину до 5 миллиметров. Это были кости конечностей таких мелких животных как, например мыши, или даже лягушки. Одну из них я заметил в песке совершенно случайно. Другую обнаружил при просеивании песка через сито.

Кстати, этот способ палеонтологических исследований я позаимствовал у Ричарда Лики, известного кенийского палеоантрополога. Однажды, ещё в детстве, я увидел по телевизору документальный фильм о работе его экспедиции в районе озера Рудольф и долины реки Омо. Чтобы восстановить в мельчайших деталях картину животного мира времён древнейших человекообразных обезьян, одними из потомков которых являемся и мы, участники экспедиции просеивали через сита тонны песка. Их труды были вознаграждены изобилием мельчайших костных останков.

Мои эксперименты с просеиванием песка не всегда были удачны. Чаще всего мне не удавалось обнаружить ничего. Но в других случаях палеонтологический материал был обильным. Кроме костных останков и рыбьей чешуи в отсеве обнаруживались порой весьма необычные образования, о природе которых я мог только догадываться. Жаль, что я не донёс эти находки до какого-нибудь палеонтолога.

Позвонки рыб. Единственные костные останки, которые мне удалось обнаружить в мергелях палеогена, принадлежали рыбам. Это были два позвонка диаметром около трёх миллиметров каждый. Небольшие были рыбёшки…

Гораздо более крупный позвонок, имевший в сечении около одного сантиметра, был найден на берегу Кременчугского водохранилища. Поскольку эта кость имела чёрно-бурую окраску и не была минерализована, возникло предположение, что происходит она из размытых прибоем четвертичных отложений. Сотрудницы Кременчугского краеведческого музея определили её как позвонок карпа.

О следующей находке, сделанной в декабре 1985 года в Песчанском карьере, рассказать следует особо ввиду её поучительности. Тогда в этом карьере активно велись вскрышные работы, и я периодически наведывался туда, стараясь не пропустить что-нибудь интересное. Снега в то время практически не было, но небольшой мороз уже успел сковать землю. И однажды на выровненной бульдозером площадке я обнаружил огромную жёлтую кость, рельефно выступающую из песка. Было очевидно, что столь крупная кость могла принадлежать только мамонту. Длина её была около метра. Впоследствии удалось определить её как бедренную кость мамонта. Особой удачей было то, что кость выглядела абсолютно целой. Лишь пара продольных трещин нарушала её почти идеальную сохранность. Казалось бы, бери и неси кость прямиком в музей. Но этому воспрепятствовала одна, на первый взгляд нелепая, проблема: кость намертво вмёрзла в песок. Оставлять же её на месте до лучших времён было весьма опасно, поскольку уже завтра на эту площадку мог вернуться бульдозер…

Пока я крутился вокруг кости, размышляя что с ней делать дальше, короткий декабрьский день подошёл к концу. Стемнело. И в «лунном» свете карьерных прожекторов я на свой страх и риск приступил к извлечению кости. Подходящих инструментов у меня с собой не было — только молоток. Нанося острым концом бойка удары по мёрзлому песку вокруг кости, я надеялся таким способом постепенно выдолбить её. Но кропотливый труд принёс лишь огорчение — в процессе извлечения мёрзлая кость растрескалась и рассыпалась на бесчисленное множество остроконечных обломков.

Надеясь воссоздать её дома, собирая и склеивая обломки друг с другом как пазлы, я стал собирать их в рюкзак. Задача оказалась не из лёгких, поскольку обломков было много, в том числе очень маленьких. Набитый костными обломками рюкзак вначале показался мне неподъёмным, но я упрямо взвалил его на спину и пошагал домой…

Когда вышел из карьера и миновал карьерный отвал, у моего рюкзака оторвалась лямка. Дальше нёс рюкзак на одной лямке, периодически меняя плечи и моля Бога о том, чтобы не оторвалась и она. Вторая лямка выдержала два километра пути и оторвалась уже почти у самого порога квартиры.

Родители моего «подвига» не оценили. Мама, как всегда, запричитала о моей спине: мол, не жалеешь себя, надорвёшь спину — будешь инвалидом. Груду мёрзлых, облепленных песком костных обломков, пришлось спустить в подвал. Там они пролежали до весны. Высохли. С них осыпался песок. Но когда я попытался сложить их вместе — в прежнюю кость — обнаружилось, что задача эта практически невыполнимая: многие десятки угловатых обломков почти не отличались друг от друга, и было абсолютно непонятно как решить эту сложнейшую головоломку.

В общем, немного помучившись, я всё выбросил. Это была мне наука на будущее: не уверен — не извлекай, не спеши с принятием решений, подготовься технически к извлечению важной находки.

Кости динозавров я давно мечтал подержать в своих руках. Ещё в детстве, насмотревшись научно-популярных фильмов и телепередач о динозаврах, я едва ли не в каждой найденной в карьере кости подозревал кость динозавра. Но в окрестностях Кременчуга нет осадочных отложений, формировавшихся при жизни этих исполинов.

Моя мечта осуществилась только в 2001 году. Мы с женой тогда путешествовали по «геологическим местам» Восточной Украины, и остановились на пару дней на берегу Северского Донца в окрестностях Изюма, под крутыми склонами горы Кременец. Эти живописные места мне были известны ещё с юности. Летом 1986 года я выколачивал из обнажающихся здесь юрских известняков раковины морских моллюсков. Тамара Петровна Жёлудь, старший научный сотрудник Харьковского музея природы, рекомендовала мне Кременец и его окрестности как «самое геологическое место» Харьковщины. Студенты-геологи Харьковского университета ежегодно проходят там практику. А в конце ХIХ века, при строительстве дороги Харьков — Ростов, на Кременце, в меловых отложениях, нашли целый скелет морского ящера — ихтиозавра.

Собирая в известняковых осыпях иглы морских ежей, я не надеялся найти здесь кость какого-нибудь динозавра, считая находку былых строителей дороги уникальной. Но, поднимаясь выше по склону, в глаза мне вдруг бросился необычный иссиня-чёрный камень с коричневыми проплешинами. Подняв его, я сразу заметил в этих проплешинах губчатую структуру кости. Судя по форме камня, под синевато-чёрной фосфоритовой коркой скрывался позвонок крупного животного. Диаметр позвонка составлял около 12 сантиметров. Сбоку к нему было «припаяно» фосфоритом ещё несколько маленьких костных обломков.

В литературе мне удалось найти упоминание о фосфоритовом прослое, залегающем в верхнемеловых морских отложениях Кременца. Следовательно, найденный мной позвонок мог принадлежать какому-нибудь морскому ящеру, ведь млекопитающих с такими размерами костей в меловом периоде не существовало вообще.

Первые человеческие кости я нашёл в песчано-галечных отвалах на берегу речки Мулянки, в Перми. Подробнее об этом я уже написал выше. Борьбу со своим детским страхом перед останками человека я вёл ещё с тех пор, когда мечтал стать палеоантропологом и, подобно Ричарду Лики, посвятить свою жизнь поиску «недостающего звена эволюции». Однажды мама организовала мне маленькую экскурсию в анатомический кабинет медучилища, где я впервые увидел настоящий человеческий скелет, завещанный науке какой-то старухой. Впечатление он на меня произвёл, но страха, на удивление себе, я не почувствовал.

Через несколько дней после «палеоантропологических» находок на речке Мулянке, я хладнокровно взял в руки бедренную кость человека, замеченную в куче мусора на Южном кладбище. Мама и сестра были в ужасе. Наверное, в первый миг они подумали, что и эта кость будет положена под тётушкину кровать. Но я-то понимал, что она принадлежит вполне современному покойнику. Просто мне хотелось испытать себя (мне тогда было 13 лет): каково это держать в руках останки человека? Оказалось, что ничего особенного: кость — она и человеческая — тоже кость.

Через несколько месяцев аналогичный опыт поверг в шок двоих моих одноклассников, преподносивших себя как отчаянных храбрецов. Рассказав мне о человеческих черепах, валяющихся на стройке, они, вероятно, ожидали увидеть в моих глазах отблеск ужаса, но просчитались…

Оказалось, новый жилой дом там строили на старом, забытом всеми кладбище, и человеческие кости валялись прямо на краю котлована.

В общем, психологически к палеоантропологическим исследованиям я был готов. Но на кости первобытных людей мне не везло. Лишь в 1986 году в Песчанском карьере мне встретился человеческий зуб — резец. Он отлично сохранился вместе с корнем. Поскольку найден он был в песчаной осыпи, не раз перемятой бульдозером, трудно было судить об относительной древности моей находки. Кому он принадлежал? Неандертальцу, кроманьонцу, средневековому степному кочевнику или жертве недавних войн?

Определить возраст и видовую принадлежность зуба мог только специалист, антрополог. За консультацией пришлось обратиться к сотрудникам Харьковского музея природы…

Однако ничего определённого они сказать не смогли: зуб как зуб…

А год спустя в том же Песчанском карьере я нашёл человеческую бедренную кость…

Может эта кость и ранее найденный зуб происходили из одного и того же захоронения? Кем был хозяин этих останков, можно гадать до бесконечности. В исторический период на территории современного Кременчуга, сменяя друг друга, проживало поочерёдно множество племён и народов. И воевали между собой они изрядно. Чего только стоит последняя мировая война, обильно усыпавшая кременчугскую землю человеческими костями! Безымянные могилы той войны находят время от времени до сих пор.

Эх, кости, кости! Знали бы их хозяева, в какие приключения вовлекаются их останки даже спустя миллионы лет! Истории современных музейных экспонатов невольно заставляют задуматься и о собственных костях: пока они принадлежат только мне, но может им найдётся хозяин и после моей смерти.

МАМОНТЯТИНА

20 июля 1982 года. Пермь. Квартира тёти Наташи. В гостиную комнату, поздоровавшись с присутствующими, вошёл большой и усатый дядя Саша. В руках он держал какой-то тяжёлый свёрток. И, судя по его взгляду и траектории движения, в этом свёртке находилось нечто, предназначавшееся мне.

Действительно, остановившись напротив, дядя Саша заговорщически призвал меня к себе и произнёс: «Смотри, какой камень я тебе принёс. Ты когда-нибудь видел что-нибудь подобное?». Из разворачиваемого свёртка появился бесформенный булыжник. На первый взгляд — ничего особенного. На Мулянке такие можно грузовиками собирать. Но едва дядя Саша повернул его в своих руках, с другой стороны булыжника показалась уплощённая поверхность со странным отпечатком, напоминающим протектор туристического ботинка.

― Что это? — изумлённо спросил я.

― Это я сам хотел у тебя узнать. Думал, ты знаешь, — сказал дядя Саша.

― А где ты взял этот камень?

― Его Вадим нашёл на Мулянке. Пошёл купаться. Зашёл в воду. Чувствует — на что-то наступил такое… Поднял — а это вон что!.. Принёс мне. Я долго думал, что это за штука такая, а потом взял да и попробовал её пилить ножовкой по металлу — вон тут с краю. Оказывается кость!

― Кость?! — изумился я. — Не может такого быть! Разве кости такими бывают?

― Да, кость, тебе говорю! Когда стал пилить — жжёной костью запахло!..

Находка Вадима, племянника дяди Саши, меня весьма озадачила. Хотя у тётушки в подполье лежала уже целая груда костей и камней, собранных мной на Мулянке, ничего подобного среди них не было. Древность тех костей оспаривалась тем же дядей Сашей. Честно признаться, и у меня в душе сидел червячок сомнения. Но этот «камень» словно сам безмолвно говорил о своей древности. Камень-загадка: булыжник булыжником, а состоит из… кости. Да и отпечаток в форме обувного протектора вызывал недоумение.

Заинтригованный, я повёл в галечных отвалах на Мулянке целенаправленный поиск: может я раньше просто не обращал внимания на подобные булыжники? И через пару дней удача мне улыбнулась: в куче валунов у подножия одного из галечных отвалов я нашёл булыжник очень похожий на тот, который принёс дядя Саша. Теперь загадочных камней было два. Неизвестно сколько бы ещё эти камни хранили свою тайну, если бы через три дня дядя Саша не повёл меня и мою сестру в краеведческий музей…

Повёл просто так, на экскурсию. За несколько лет до этого мы с сестрой уже бывали там — тогда нас водила туда наша пермская бабушка. Та первая экскурсия оставила у нас много впечатлений. Но все эти впечатления затмевало яркое воспоминание об огромном скелете мамонта, стоявшем в центре первого зала. И вот мы снова с замиранием сердца вошли в музейный зал и оказались перед этим величественным скелетом. Правда, теперь он показался нам чуточку пониже, ведь мы за четыре прошедших года малость подросли. Обойдя скелет вокруг, мы приступили к осмотру экспонатов в витринах. Там лежали изъеденные временем кости, камни с включениями каких-то окаменелостей, полезные ископаемые Урала. И каково же было моё удивление, когда в одной из витрин я увидел «родного брата» загадочных булыжников с Мулянки. Этикетка под экспонатом гласила: «коренной зуб мамонта».

Дальнейший осмотр музея потерял для меня свою актуальность: я думал только о мулянских находках. Казалось невероятным, что в моих руках так неожиданно оказались самые настоящие палеонтологические раритеты. Тем самым исполнилась моя давняя детская мечта…

В тот год мне исполнилось 13 лет. Но о мамонтах я уже был начитан и наслышан. Одно из самых первых запомнившихся сообщений было прочитано мною в журнале «Юный натуралист»: в Магаданской области, в долине ручья Киргилях, в толще вечной мерзлоты нашли замороженный труп мамонтёнка. Учёные назвали его Димой. Было это в 1977 году. Я учился тогда во втором классе. Ни в детском саду, ни в школе среди одноклассников, не было ни одного моего тёзки. И вдруг я узнал, что на далёкой Колыме появился ещё один Дима, хоть и мамонтёнок.

А вообще, находить кости мамонтов стало в нашей семье едва ли не традицией. Ещё в 60-х годах прошлого века мой дед, Мефодий Иванович, выкопал из обрыва огромный бивень. Дело было в Чёрмозе, на речке Головнихе, впадающей в Камское водохранилище. Дед об этой истории всегда скромно умалчивал. Но я знаю её со слов бабушки и отца.

Дело было так. Однажды, ранней весной, берег Головнихи неподалёку от дома, где жила семья Ковалей, подмыло, и в образовавшемся обрыве обнажилась некая «коряга». Долгое время на неё никто не обращал никакого внимания, разве что к ней удобно было привязывать лодки. Но однажды «корягой» заинтересовались местные мальчишки. Они заподозрили в ней что-то необычное. Пытались выдернуть её из обрыва голыми руками, но не тут-то было — «коряга» глубоко засела в грунте. Тогда они позвали на помощь моего деда. Он пришёл с лопатой и выкопал из обрыва огромную изогнутую дугой кость длиной более двух метров.

Приехавшие по сигналу работники районного краеведческого музея опознали в находке бивень мамонта. Сфотографировали деда с ним для газеты, а сам бивень увезли в Ильинский краеведческий музей. Экземпляр газеты с фотографией и заметкой о дедовой находке хранился в семейном архиве. Но при пожаре в 1970 году эта газета то ли сгорела, то ли просто затерялась в неразберихе.

Оказалось также, что к находкам останков мамонтов причастен и мой отец. Когда, уже в Кременчуге, мы распечатали посылку с костями из Перми, он, увидев зубы мамонта, очень удивился и рассказал, что в детстве находил точно такие же «булыжники», причём на той же речке Головнихе. Я тут же предположил, что на этом месте находится целое «кладбище» мамонтов, и через многие годы пронёс мечту произвести там раскопки.

«Кладбища» мамонтов давно волновали моё воображение. О том, что кладбища бывают не только у людей, но и у некоторых животных, я с удивлением узнал однажды из телепередачи «В мире животных». Её ведущий, Николай Дроздов, рассказывал об африканских слонах. Оказалось, у них в укромных уголках саванны тоже есть свои «кладбища». На старости лет, чувствуя приближение неминуемой смерти, эти слоны покидают стадо и идут умирать на костища, образованные останками своих сородичей.

Вероятно, мамонтам — древним северным слонам, отличавшимся от своих южных родственников густой длинной шерстью и огромными бивнями, тоже была свойственна эта линия поведения. Во всяком случае, в разных уголках на севере Европы издревле встречали скопления их останков.

Находимые в земле огромные кости будоражили воображение людей во все века. Но учёные прошлых столетий имели весьма наивные представления об их принадлежности. Так в эпоху античности кости мамонтов считали останками либо титанов, побеждённых «командой» олимпийских богов во главе с Зевсом, либо мифических героев типа Геракла. В средние же века огромные кости порой приписывались самому Адаму. Был вычислен даже рост «прародителя» человечества — свыше 37 метров. В ХVIII веке учёные стали мыслить более реалистично, порой высказывая догадки, что огромные кости всё-таки принадлежали слонам… карфагенского полководца Ганнибала.

Только в ХIХ веке учёные смогли достоверно обрисовать «портрет» истинного хозяина огромных ископаемых костей и бивней. В значительной мере это стало возможным благодаря многочисленным находкам останков мамонтов в Сибири, особенно на севере её, на берегах Ледовитого океана, и даже на заполярных архипелагах. Кроме костей, зубов и бивней там порой находили даже их трупы, вытаявшие изо льдов вечной мерзлоты.

Первый бивень сибирского «слона» привёз в Европу в 1611 году английский путешественник Джон Логан. Но его соотечественники долго не могли поверить в то, что в Сибири водятся слоны. Более подробно и достоверно познакомил Европу с сибирскими мамонтами бургомистр Амстердама Витсен. Он совершил путешествие по северо-восточной Сибири и в 1692 году опубликовал свои записи. Был наслышан о сибирских мамонтах из разных источников и царь Пётр I. Он даже издал указ, в котором повелевал разыскивать и собирать для торговли их «рога». С этого времени в Сибири начинает развиваться, наряду с добычей пушнины, промышленная заготовка мамонтовой «кости».

Под мамонтовой «костью» понимались бивни мамонтов. Как и африканская слоновая «кость», бивни мамонтов использовались в качестве ценного поделочного материала с древнейших времён. Северные племена изготовляли из них украшения, предметы обихода и культа, а также торговали ими с соседями. Есть свидетельства членов экспедиций ХIХ века, в частности зоолога А. А. Бунге, что местными жителями использовались также шкуры мамонтов, а их мясо порой употреблялось в пищу или на корм собакам.

Длина некоторых бивней достигает 4 метров. Средний вес — 80 килограммов. Но отдельные экземпляры весили свыше 200 килограммов. Внешне вещество мамонтовых бивней, извлечённых из вечной мерзлоты, напоминает мёрзлое сливочное масло. Оно прекрасно режется, шлифуется и принимает полировку. Бивни же, находимые в европейских четвертичных песках и глинах, как правило, не сохраняют своих прежних качеств и представляют только научную ценность.

В ХIХ веке сибирские промышленники изрядно поживились мамонтовой «костью». По оценке В. А. Обручева, ежегодно на ярмарку в Якутске свозили в среднем 1200 пудов бивней, что соответствовало останкам примерно 240 особей. К 1914 году в Сибири были найдены бивни около 50 тысяч мамонтов. Но на самом деле эта цифра может быть гораздо больше, поскольку торговали бивнями мамонтов ещё арабские купцы в IX—X веках. Они покупали их у булгар и продавали в другие страны под видом «рогов» мифического нарвала.

Наверное, впервые о сибирских «кладбищах мамонтов» я прочитал у В. А. Обручева в «Земле Санникова». В сюжеты своих приключенческих и фантастических произведений этот выдающийся геолог и путешественник вплетал большое количество познавательной информации. Вот как он описал «кладбище мамонтов» на острове Большой Ляховский из группы Новосибирских островов:

«Большой Ляховский, или Ближний, остров замечателен по своему геологическому составу. Его четыре плоские, но скалистые вершины, вернее — группы вершин, состоят из гранита, а вся остальная площадь — из мягких четвертичных отложений. <…>

Те же мягкие толщи слагают берега острова, омываемые прибоем волн и потому представляющие длинные или короткие отвесные или даже нависающие обрывы, прерываемые долинами ручьёв и речек. Эти толщи сверху донизу скованы вечной мерзлотой, оттаивающей летом на очень небольшую глубину. <…>

В мягких толщах в изобилии попадаются бивни мамонтов, а местами даже целые трупы этих животных и их современников — длинношёрстного носорога, первобытного быка, канадского оленя, лошади и многих других, — трупы, сохранившиеся в неприкосновенности, с шерстью, рогами, внутренностями, благодаря вечной мерзлоте. Но вследствие оттаивания последней летом на некоторую глубину ручьи и речки вымывают из них трупы, отдельные кости, бивни, и выносят их к устью, на берег моря. Точно также в береговых обрывах при их оттаивании и подмыве то тут, то там обнаруживаются трупы или кости вымерших животных, в конце концов также попадающих в море, которое хоронит их вторично под своими наносами. Только трупы эти зачастую уничтожаются хищными птицами и животными, не брезгающими мясом, пролежавшим десятки тысяч лет в замороженном виде.

Такой своеобразный состав Большого Ляховского острова и привлекает ежегодно весной промышленников с материка; они приезжают собирать на лайдах, то есть плоском побережье моря, в устьях и долинах ручьёв и речек бивни мамонтов, освободившиеся за минувший год из мёрзлой почвы и торчащие ещё в оттаявшей земле или вынесенные на берег. Эти бивни, прекрасно сохранившиеся в мерзлоте, представляют такую же ценность, как и современная так называемая слоновая кость — бивни ныне живущих слонов. Их скупали у промышленников местные и приезжие купцы и увозили на ярмарку в Якутск, оттуда они направлялись дальше в Сибирь и в Россию и употреблялись на разные изделия — гребни, запонки, разные шкатулки, бильярдные шары и т. п.

Другие кости ископаемых животных бесполезны для промышленников; они представляют интерес только для науки, которая по ним судит о животном мире прошлых времён. Только трупы, вытаивающие время от времени то тут, то там, обращали на себя внимание, но большей частью гибли бесследно, так как промышленники не знали их значения и не умели их обмерить и описать их, ни сохранить от порчи».

Современная наука располагает массой фактов, свидетельствующих о том, что во время последнего ледникового периода Новосибирский архипелаг, как и многие другие острова Ледовитого океана, были частью огромной суши, простиравшейся к северу от нынешнего океанского побережья на многие сотни километров. Морские глубины там и сейчас преимущественно небольшие. Это зона шельфа — материковой отмели. Она составляет до 70% акватории Ледовитого океана. А в ледниковом периоде, когда уровень Мирового океана был существенно ниже, значительная часть этой шельфовой зоны представляла собой сушу. Страна бескрайних полярных равнин, простиравшихся на месте современных северных морей, получила название Арктиды. В состав Арктиды входила и так называемая Берингия — древняя сухопутная область между Чукоткой и Аляской, через которую во время ледникового периода происходила миграция с материка на материк животных и человеческих племён.

Особенностью арктической суши являлось то, что зиждилась она на толще льда. О происхождении этого льда споры среди учёных идут до сих пор. А вот метровый слой почвы был надут на поверхность льда ветрами. Из-за сухого климата в течение долгой зимы здесь выпадало очень мало снега, а короткое, но солнечное и тёплое лето способствовало обильному произрастанию трав. Эти травы-то и привлекали в Арктиду стада мамонтов, шерстистых носорогов, северных оленей.

Но с концом ледникового периода пришёл конец и арктическим степям. Таяние льдов привело к поднятию уровня Мирового океана. Обширные области Берингии и Арктиды погружались под воду. Стада мамонтов и других животных отступали под натиском морских волн на возвышенные участки равнин. Но наступающее море окружало их и стада животных оказывались запертыми на островах.

Не лучшая доля ждала и тех, кто ушёл дальше на юг, в земли нынешней Сибири. Наступающая на север граница таёжных лесов сократила до минимума ареал их обитания. Но и этот ареал претерпевал радикальные изменения под влиянием «глобального потепления» климата: подземные льды летом интенсивно таяли, образуя большие грязевые потоки и плывуны. Неповоротливые животные вязли в лужах жидкой грязи и гибли. Так полярная степь постепенно превратилась в современную болотистую тундру, абсолютно непригодную для жизни мамонтов.

Животные, оказавшиеся на островах, также были обречены на скорое вымирание. Процессы, вызванные изменением климата, усугублялись недостатком корма. К тому же, острова постепенно уменьшались в размерах — их берега, сложенные ископаемым льдом и рыхлыми отложениями, размывали морские волны. Ежегодно прибой «съедал» полоски островных побережий шириной в десятки метров. В результате Арктида прекратила своё существование, а многочисленные острова, оставленные ею, постепенно уменьшались и в размерах, и в количестве.

Процессы, описанные выше, исследователи наблюдают и в наши дни. Так современное побережье Ледовитого океана в некоторых местах продолжает активно размываться прибоем. Береговая линия отступает вглубь материка, а в обрывах обнажается всё тот же ископаемый лёд. В летние месяцы близ ледяных обнажений всё так же образуются плывуны, в которых теперь безнадёжно вязнут уже не мамонты, а вездеходы геологов.

Продолжают таять и арктические острова, некоторые из которых на три четверти состоят изо льда. Уже в ХХ веке, можно сказать на глазах полярных исследователей, исчезло несколько островов, оставив после себя лишь песчаные отмели.

Та же участь, вероятно, постигла и легендарную Землю Санникова. В 1805 году сибирский промышленник Яков Санников, занимавшийся добычей мамонтовой «кости» на островах Новосибирского архипелага, увидел с острова Котельный неведомую землю. В 1810 году исследователь Новосибирского архипелага М. М. Геденштром пытался добраться до Земли Санникова по льду, но путь ему преградила обширная полынья. Однако на карту неведомую землю он всё-таки нанёс.

Слухи о загадочной земле расходились по Сибири. Промышленники возлагали на неё большие надежды. А академик П. С. Паллас в 1818 году предположил, что эта земля может являться продолжением Американского континента. Такое предположение не могло остаться без внимания правительства, и поэтому на проверку сведений Геденштрома и Санникова была направлена экспедиция во главе с лейтенантом П. Ф. Анжу. Экспедиция описала Новосибирский архипелаг, открыла ещё один остров, но добраться до Земли Санникова тоже не смогла.

В 1885 году на Новосибирских островах побывал Э. В. Толль. Стоя на северном берегу острова Котельный, он увидел вдали чёткие контуры гористого берега. В 1900 году на шхуне «Заря» Эдуард Толль снова отправился на Новосибирские острова с чётким намерением достичь неведомой земли. Весной 1902 года, после зимовки на острове Котельном, Толль с тремя спутниками вышел по льду к острову Беннетта. Осенью этого же года «Заря» должна была подобрать их, но не смогла пробиться к острову из-за льдов. Весной следующего года спасательная экспедиция нашла на Беннетте место зимовки Толля и его спутников, а также дневники экспедиции. Но людей на острове не оказалось. В последней записке Толль сообщал, что все члены экспедиции находятся в полном здравии, что у них достаточно провианта, и они направляются на юг. Где-то там, в бескрайних просторах Арктики, следы Толля и его спутников затерялись навсегда…

Навсегда осталась легендой и Земля Санникова. В середине ХХ века советские лётчики неоднократно видели в разных точках Ледовитого океана загадочные острова. Но при детальных проверках они оказывались огромными айсбергами, которые откололись, вероятнее всего, от ледников Гренландии. Поверхность этих айсбергов была обильно покрыта галькой и валунами, что придавало им схожесть с настоящей сушей. Была ли Земля Санникова одним из таких айсбергов, севшим на мель неподалёку от Новосибирских островов, или всё-таки это был один из осколков Арктиды — сейчас уже никто не скажет.

В Чёрмоз я приехал только через 20 лет. Но без лопаты, с намерением лишь провести разведку. Осмотрел предполагаемое место находки бивня. Это был большой лог с крутыми склонами и маленькой речушкой внизу. Даже не верилось, что когда-то с водохранилища сюда заплывали на лодках. Никаких обнажений я не увидел. Оба крутых склона были хорошо задернованы. Чтобы попытаться найти здесь ещё какие-нибудь кости, надо было знать точное место находки бивня. Производство же раскопок наобум силами одного человека имело мало шансов на успех. К тому же для этого необходимо было соответствующее разрешение, ведь Головниха протекает в черте города, и несанкционированные раскопки, к тому же нарушающие эстетичный вид и устойчивость склона, здесь просто недопустимы.

Оставалось возлагать надежды на обрывы Камского водохранилища, протянувшиеся неподалёку. Наверняка в них обнажались те же отложения, что и в былых обрывах Головнихи. Однако, пройдя вдоль обрывов несколько километров, я не нашёл ни одной древней кости. Ни о каком «кладбище мамонтов» здесь не могло быть и речи. Скорее всего, и бивень, выкопанный дедом, и зубы, которые находил отец, принадлежали одному и тому же индивиду. Но не исключено, что остальные его кости всё же ещё покоятся под дёрном в берегах Головнихи.

Хотя костей мамонта в тот раз я так и не нашёл, удача подарила мне не менее уникальную находку — небольшую галечку жёлтого агата. Одному Богу известно как этот агат попал на берег Камского водохранилища.

Гораздо более удачлив в отношении «мамонтятины» я был в Кременчуге…

Первый зуб шерстистого слона попался мне в отвале Песчанского карьера в сентябре 1982 года. Со времени находок на Мулянке тогда не прошло и двух месяцев. Я не поверил своим глазам, когда среди зелёных глыб глауконитового песчаника, скатившихся по склону к подножию отвала, показался испачканный «зелёнкой» камень с уже знакомым «отпечатком ботинка». Конечно, к глауконитовому песчанику, представляющему собой древний морской ил, зуб мамонта никакого отношения не имел. Их «породнил» вначале ковш карьерного экскаватора, а затем кузов самосвала. Но в первый момент я ещё не успел разобраться в этом, и некоторое время недоумевал, как логическим путём соотнести находку зуба сухопутного исполина с древними морскими отложениями.

Так моя коллекция пополнилась третьим зубом мамонта. Но в отличие от пермских находок, степень его сохранности была гораздо хуже. Уже через несколько дней, он начал растрескиваться, теряя влагу, содержавшуюся в нём на протяжении тысяч лет. Вначале от него откалывались мелкие кусочки, а затем стали отслаиваться и более крупные фрагменты, пока он почти совсем не превратился в труху. Я был огорчён, но благодаря этому мне удалось составить некоторое представление о внутреннем строении зуба.

Оказалось, зуб мамонта состоит из ряда прочных эмалевых пластин, скреплённых между собой менее стойким к выветриванию зубным веществом. Эти пластины образуют параллельные гребневидные выступы на жующей поверхности зуба, формируя своеобразный рельеф, напоминающий поверхность стиральной доски или протектор туристического ботинка. С обратной стороны зуба имеется целая корневая система — не один, два или три корня, как у человека, а около десятка корней. Годы спустя эти наблюдения подвели меня к мысли, что каждый зуб мамонта представляет собой эволюционный сросток из нескольких обычных зубов. У мамонта всего четыре зуба — два «булыжника» в верхней челюсти и два в нижней. Правда, огромные бивни — это тоже зубы, видоизменённые в процессе эволюции резцы. Далёкие предки этих слонов, как и многие другие животные, имели полный рот зубов. В процессе эволюции их жевательные зубы постепенно срослись, образовав четыре «жернова». Это было необходимо для удобства перетирания жёсткой растительной пищи — не только травы, но и веток.

До момента вышеуказанной находки в отвале Песчанского карьера я никак не предполагал, что мамонты — обитатели арктических степей — когда-то жили и в центральных областях ныне солнечной Украины. За разъяснениями я отправился в Кременчугский краеведческий музей, прихватив с собой для наглядности все три зуба. Кстати сказать, я, наверное, в силу своей застенчивости, не столь скоро осмелился бы на подобный ход, если бы в музее на тот момент не работал мой старый знакомый — Геннадий Петрович Шабельник.

С Геннадием Петровичем меня познакомила мама в 1980 или 1981 годах. Он тогда работал преподавателем истории в медучилище — том самом, в котором работала библиотекарем моя мама. Это был интеллигентный и очень эрудированный молодой человек, в недавнем прошлом археолог. Он участвовал в археологических раскопках на юге Украины, в Крыму — кажется в Пантикапее. Упомянув однажды в разговоре с мамой о своём археологическом прошлом, он, в свою очередь, был немало удивлён её рассказом обо мне — девятилетнем мальчишке, живо интересующемся археологией и предками человека. Ещё мы не были знакомы лично, но через маму он уже передал для меня в дар несколько археологических реликвий, среди которых был осколок древнегреческой амфоры и обломок фундамента древнего христианского храма.

А теперь мы сидели в актовом зале музея и разговаривали о мамонтах…

Все три принесённых мною «булыжника» действительно оказались зубами этих шерстистых слонов. Хотя скелетом мамонта Кременчугский музей не располагал, отдельные его «детали» в экспозиции всё-таки имелись: огромный массивный череп, обломок бивня, нижняя челюсть с огромными зубами-жерновами, бедренная кость, коленная чашечка. Все эти кости были найдены в окрестностях города — в основном при разработке карьеров. Значит, найденный мной зуб не является сенсацией. На месте нынешнего Кременчуга в ледниковом периоде действительно паслись стада мамонтов. Рядом с ними, как и «полагается», жили шерстистый носорог, дикая лошадь, пещерный медведь. Их кости тоже лежали в витрине рядом с костями мамонта.

Во время максимального оледенения, называемого днепровским, ледник, расползавшийся по европейским равнинам из области Скандинавских гор, достиг южной границы современной Белоруссии и двумя длинными языками углубился дальше на юг по долинам Днепра и Дона. Язык ледника, двигавшегося по долине Днепра, немного не дотянул до места, где ныне располагается Днепропетровск. Значит, территория нынешнего Кременчуга была покрыта ледником, а с обеих сторон от него простирались приледниковые степи, на которых мамонты и паслись.

В тот год я был учеником ещё только седьмого класса, и живое прикосновение к древнейшей истории, далеко выходящее за рамки школьной программы, давало мне повод испытывать величайшую гордость. Вряд ли кто-либо из моих ровесников во всём Кременчуге мог бы похвастаться подобными достижениями — я был уверен в этом. Но моя врождённая застенчивость не позволила развиться на этом фоне «звёздной болезни» — одноклассники даже ничего не знали о моих находках. Я поведал о них только двум ближайшим друзьям. Да и те, видимо, не поверили мне.

― Подумаешь! Зубы мамонтов!.. — ехидно ответил один из них. — Мы с пацанами много раз находили в карьере такие же!

― И куда вы их дели? — с замиранием сердца поинтересовался я.

― Куда, куда. Об камни их разбивали! Знаешь, как они классно разлетаются на мелкие кусочки!?

Я вначале расстроился, поверив словам друга, но потом понял, что он зло врёт, просто завидуя мне.

В тот же день, когда я принёс свои находки на показ Геннадию Петровичу, в моей голове созрела решимость передать их — все три зуба — музею. Воспитанный книгами на благородных примерах великих учёных, я посчитал, что столь древние реликвии не могут принадлежать одному человеку. Они — достояние науки и всего человечества. Поскольку Геннадий Петрович занимался в музее «советским периодом» истории, и мамонты были не его «профилем», он повёл меня в отдел природы. Там и состоялась скромная «церемония» передачи зубов.

Впоследствии я, бывало, сожалел о том своём шаге, особенно после того как узнал, что музейная коллекция итак была богата подобными экспонатами. Но с другой стороны, если бы не этот шаг, то не состоялось бы моё знакомство с сотрудницами отдела природы, которое определило новый этап в моей личной истории…

Рука дающего не оскудеет! В правдивости этого древнего постулата я убедился уже следующим летом, поскольку в Мало-Кахновском карьере нашёл ещё сразу два зуба мамонта, а из обрыва над местом этой находки вытащил крупный фрагмент бедренной кости этого северного слона. Подробнее я описал этот момент в главе «Древние кости». Те зубы имели гораздо лучшую сохранность, чем находка из Песчанского карьера, но сохранились они не полностью — у них были обломаны тыльные части. И это были первые зубы мамонта, которые я догадался взвесить. Один из них весил более трёх с половиной килограммов, а другой — более четырёх килограммов. Для сравнения — целый зуб взрослого мамонта может весить до шести килограммов.

Чистку этих находок от песка, забившегося в трещины и поры, я производил на той самой лавочке под яблоней, где два года назад чистил кости «пропащей лошади». Но бабушка в этот раз уже не была столь категорична. Необычная форма, внушительный размер и «благородный» серо-чёрный цвет моих находок говорили сами за себя. Деду же было интересно увидеть зубы того исполина, с бивнем которого он однажды уже имел дело.

Вскоре посмотреть на мои «диковинки» стали приходить соседи. Дядя Ваня никак не мог поверить в то, что у мамонта были такие зубы — «простi каменюки». Зато, увидев лежавшую рядом кремнёвую «сосульку», которую я нашёл в той же осыпи, что и зубы, тут же сообразил приставить её к своей ширинке — вот, мол, что это за окаменелость!

А ещё я решил узнать «мнение» о костях мамонта у сидевшего на цепи пса Мухтара. Ещё в детстве читал, что сибирские охотники, находившие туши мамонтов в вечной мерзлоте, кормили мамонтятиной своих собак и даже пробовали это мясо сами. И собакам, и самим охотникам мясо понравилось, хотя и пролежало во льду тысячи лет. Из этого факта даже родилась одна из версий о причинах вымирания шерстистых слонов в Европе: мол, первобытные люди так любили мамонтятину, что не могли успокоиться, пока не съели последнего из её носителей.

Но когда я поднёс чёрную кость к морде Мухтара, он, осторожно понюхав её, устремил на меня взгляд, лишённый всякого юмора — словно, обидевшись, уже намеревался подраться со мной. Характер у него, действительно, был тяжёлый и непредсказуемый. Больше я таких экспериментов над ним не ставил. Из произведённого опыта уже было достаточно ясно, что собаку на таких костях не проведёшь. Мухтар с удовольствием грыз только те ископаемые кости, которые накануне зарыл в землю сам.

Понюхав мамонтячью кость сам, я лишний раз удостоверился в том, что ничем съедобным она не пахнет. Кость издавала стойкий запах сырого песка и окисляющихся сульфидов железа. Некоторое время спустя я окрестил эту специфическую ароматическую смесь «запахом древности».

Осенью того же года я осуществил раскопки в Мало-Кахновском карьере и обнаружил ещё один зуб мамонта непосредственно в месте своего коренного залегания. Это позволило мне установить, что почти все останки мамонтов, а также других современных им животных, происходят из песчано-галечных отложений палео-Днепра. В древний Днепр они, как и вмещающий их галечник, попали из размытых отложений приледниковых равнин.

В том же 1983 году фрагмент зуба мамонта был найден мною непосредственно в ледниковых отложениях (глина, содержащая обильное количество гальки и валунов), обнажающихся в Крюковском карьере. В отличие от предыдущих находок, имевших серо-чёрную окраску, этот фрагмент был окрашен в палево-жёлтые оттенки.

В мае следующего 1984 года я наткнулся в Песчанском карьере на обломки бивня мамонта. Это была целая россыпь мелких и хрупких фрагментов. О том, что это был именно бивень, нетрудно было догадаться по концентрически-слоистому строению отдельных обломков. Большинство же их было похоже на щепки, оставшиеся после колки дров. Но эти «щепки» состояли из вещества, очень похожего на вещество зубов мамонта — дентин. Вероятно, бивень изначально залегал в сильно обводнённом грунте и был насыщен влагой. Ковш экскаватора, зацепил его неудачно, разрушив на несколько фрагментов. Затем обломки бивня долго пролежали на поверхности и, высыхая, растрескивались и рассыпались на мелкие кусочки.

Не повезло этому бивню. Но всё-таки я собрал несколько десятков его обломков, заинтригованный необычными сине-зелёными корочками, которые пятнами покрывали их. Цветом и бархатистым отливом эти корочки очень походили на хвостовые перья петуха или павлина. В природе этих налётов я разобрался не сразу. Но, в конце концов, удалось установить, что сложены они фосфатами железа и меди, которые образовались в результате химического взаимодействия между сульфатами упомянутых металлов, растворёнными в грунтовой влаге, и минеральным веществом бивня.

Кстати, мой приятель, отец которого работал водителем самосвала в Песчанском карьере, позже рассказывал мне, что однажды один экскаваторщик нашёл там целый бивень. Находку отнесли в краеведческий музей.

Одна из костей, подобранных мной на Мулянке в 1982 году, тоже оказалась обломком бивня. Обломок был небольшой — сантиметров двадцать в длину, пять-шесть в ширину и около сантиметра толщиной. С поверхности он имел чёрную окраску, а в произведённом мной спиле окраска менялась от жёлтой до красновато-коричневой.

Безвидные выветрелые обломки бивня мне встречались в местах ведения вскрышных работ и в карьере Полтавского ГОКа. Этот карьер расположен в двадцати километрах от Кременчуга, у города Комсомольска-на-Днепре. Там добывают железные руды. Значительная часть останков четвертичных животных, экспонирующихся в витринах Кременчугского краеведческого музея и хранящихся в его фондах, была найдена именно в этом карьере. Но причина этого кроется не в особой концентрации ископаемых костей на данном месторождении, а в размахе ведения там вскрышных работ.

Наверняка, далеко не все находки карьерных рабочих попали в стены краеведческого музея. Кто-то решил оставить какую-нибудь ископаемую диковинку себе — на память, а кто-то равнодушно пинал кости сапогом. А сколько их даже не было замечено среди взрытого сырого грунта и в кузовах самосвалов вывезено в отвал!

Однажды я стал свидетелем того, как рабочие какого-то карьера принесли в музей одну из своих находок. Природы найденной диковинки они не знали. Но когда сотрудницы отдела природы сказали им, что это зуб мамонта, рабочие были очень удивлены. Конечно, далеко не каждому в жизни счастливится держать в руках мощи столь почтенного зверя. Но не меньше был удивлён я, когда одна из сотрудниц музея прошептала мне по секрету: «У нас в фондах уже столько этих зубов, что можно выкладывать из них фундамент». А я, сдавая в музей всю находимую мной «мамонтятину», наивно полагал, что приношу огромную пользу науке…

Осенью 1984 года в Песчанском карьере, на выровненной бульдозером песчаной площадке я обнаружил огромную коричневую кость, ноздреватую и бесформенную. По всей видимости, это был изуродованный бульдозером череп мамонта. Транспортировать эту находку домой я бы не смог — она была очень тяжёлой. Да и не было смысла делать это, поскольку кость была совершенно обезображена многочисленными изломами. А год спустя в той же части карьера ветром выдуло из песка бедренную кость мамонта — ту самую, о которой я уже писал в предыдущей главе «Древние кости»…

1 мая 1988 года, карабкаясь по песчано-галечной осыпи в Песчанском карьере, я почти уткнулся носом в едва торчащий из песка небольшой чёрный костный обломок. Ничего особенного в нём не было — таких костных фрагментов в этих отложениях встречается много, но чутьё подсказало мне вытащить эту никчемную с виду кость из песка. Каково же было моё изумление, когда, потянув её пальцами, я извлек на поверхность большой и абсолютно целый зуб мамонта. Это был самый крупный и самый красивый экземпляр из когда-либо найденных мной. Окраска его была тёмно-серой, почти чёрной, а сохранность была столь безупречной, что даже хрупкие корни выглядели так, будто его только что выдернули из мамонтячьей челюсти.

Налюбовавшись этой находкой, я подарил её геологическому музею Киевского геологоразведочного техникума. Это произошло перед самым моим уходом в армию. Вернувшись через два года, я с радостью увидел в музейной витрине «свой» зуб. Он практически не изменился, не рассыпался в труху как некоторые его «собратья». Приятно было сознавать, что после окончания техникума здесь останется мой «след» в виде этого палеонтологического экспоната.

Летом 1990 года в том же Песчанском карьере я нашёл в осыпи ещё один зуб, тоже практически целый, но менее хорошей сохранности. Весом он был всего около полутора килограммов и, видимо, принадлежал юной особи — мамонту-подростку. Но это лишь моё предположение. В литературе мне встречались упоминания о том, что в течение четвертичного периода размеры мамонтов сильно колебались. Причины этого кроются в изменении их среды обитания, вызванном поочерёдной сменой похолоданий и потеплений климата. Когда пищи было вдоволь — мамонты укрупнялись, а при хроническом недостатке корма они мельчали.

В течение месяца, теряя влагу, этот зуб начал давать глубокие трещины, а затем от него стали откалываться мелкие кусочки. Чтобы спасти находку от окончательного разрушения, я пропитал её обычным бесцветным лаком. Конечно, при этом зуб приобрёл нехарактерный для ископаемых останков глянцевый блеск, но главная цель этого эксперимента была достигнута: вот уже более двадцати лет он хранится в моей коллекции, не претерпевая никаких изменений. Правда, позже мне подсказали более деликатный способ консервации костных остатков: в течение нескольких часов кость (или зуб) пропитывают водным раствором клея ПВА, приготовленным в соотношении 1:1, а затем, вынув из раствора, дают высохнуть.

Не лишены были зубов и совсем маленькие детёныши шерстистых слонов. Убедиться в этом мне довелось в августе 1987 года, когда в Песчанском карьере я нашёл самый маленький мамонтячий зуб. Вначале я даже не поверил своим глазам — этот прекрасно сохранившийся экземпляр был чуть больше спичечного коробка. А десять лет спустя другой собиратель древностей, тоже кременчужанин, Михаил Горшунов, подарил мне зуб мамонтёнка несколько большего размера, но меньшей степени сохранности (были сломаны корни).

В течение всех 90-х годов, мне категорически не везло на мамонтячьи зубы — то ли у меня появились конкуренты, то ли это было вызвано резким сокращением ведения вскрышных работ в карьерах. Лишь однажды в Мало-Кахновском карьере я увидел лежащий на песке целый, хотя и покрытый трещинами, зуб мамонта. Однако радость моя в этом случае была преждевременной: едва я попытался поднять зуб с поверхности песка, как он рассыпался в моих руках, словно рыхлый земляной ком. Видимо, он был сильно пропитан влагой, а затем рассохся на солнце. В общем, эта находка погибла.

Погибли и два зуба мамонта, найденные мной в Мало-Кахновском карьере осенью 2002 года. Эта находка была для меня полной неожиданностью, поскольку уже несколько лет в карьере не велись работы и прежние обнажения поросли травой и кустарником. Казалось, всё, что здесь лежало на поверхности, уже давно подобрано либо мной, либо другими искателями древностей. Но вдруг, совершенно случайно, я разглядел в осыпи под старым обрывом небольшой, но прекрасно сохранившийся зуб мамонта. Судя по небольшому размеру, он принадлежал мамонту-подростку. Продолжая осматривать осыпь, я заметил поблизости мелкие костные обломки, а затем и ещё один зуб, соразмерный первому. Его корни были заключены в обломок челюстной кости. Было очевидным, что оба зуба происходили из одной челюсти и, следовательно, принадлежали одной особи. Видимо, выпав из осыпающегося обрыва, эта челюсть разбилась при падении о камни. Очистив зубы от остатков челюстной кости, я с восторгом заметил, что их корни сохранились в идеальном состоянии.

По возвращении из карьера я взвесил свои находки. Оказалось, каждый из зубов весит около двух килограммов. Зная о том, что фонды Кременчугского краеведческого музея уже пресыщены подобными находками (только мной музею было передано в разное время около шести-семи зубов мамонта), я намеревался увезти эти зубы в Пермь. Ирония судьбы: когда-то я отправлял посылкой зубы мамонтов из Перми в Кременчуг, а теперь их «сородичам» предстояло проделать путь в обратном направлении. Я даже размечтался выгодно продать один из зубов. Подобный раритет однажды я уже видел на выставке-ярмарке «Магия камня».

Но моей мечте не суждено было сбыться. Принёс похвастаться находкой музеевцам — а они в один голос: «Ой, какая прелесть! Какие хорошенькие! Вот бы их для экспозиции!». В общем, не устоял я — подарил зубы родному музею. А жена моя, Вера, потом с сожалением и укором выговаривала мне: мол, хотя бы один зуб показать мне привёз.

Спустя год, во время очередного визита в Кременчуг, мы с Верой зашли в музей, и за чашкой чая я ненароком вспомнил о прошлогодней находке. Ответ музейщиков резанул меня, словно ножом по сердцу: оказалось, те зубы растрескались, рассыпались, и, в конце концов, были ими выброшены. Мне трудно было в это поверить: когда я расставался с зубами, трещины в них уже имелись, но они не выглядели угрожающими. В конце концов, можно было пропитать зубы каким-нибудь консервирующим раствором. Но на моё недоумение сотрудницы отдела природы отвечали: мол, для подобных целей им теперь разрешено использовать только некое очень дорогостоящее американское средство, для приобретения которого у музея нет денег. В общем, я очень пожалел, что в тот раз поддался женским восторгам и собственным альтруистическим «инстинктам». Лучше бы я по старинке пропитал те зубы лаком…

Ныне сибирская мамонтовая «кость» не утратила своей ценности, хотя былого торгового ажиотажа уже не наблюдается. На первое место вышла научная и коллекционная ценность останков мамонтов. Учёные охотятся за замороженными в вечной мерзлоте Сибири трупами древних слонов. Но не только для того, чтобы досконально изучить их анатомию и гастрономические пристрастия. Уже несколько десятилетий некоторыми амбициозными исследователями вынашиваются планы возрождения мамонтов методом клонирования. Для этого нужно найти труп с хорошо сохранившимися молекулами ДНК. Но как раз это пока не удаётся сделать.

За всё время исследований Сибири было найдено несколько десятков замороженных трупов мамонтов. Самые известные — мамонтёнок Дима и так называемый Берёзовский мамонт. Последний был найден в 1901 году на берегу реки Берёзовки, притока Колымы. Чучело и скелет этого мамонта были выставлены в Зоологическом музее Российской Академии Наук в Санкт-Петербурге.

Но большинство вытаявших из вечной мерзлоты трупов северных слонов остаются утраченными для науки — они либо вытаивают в безлюдных местностях, «без свидетелей», либо, пока до них добираются учёные, хищники и процессы гниения успевают сделать своё дело. К тому же, далеко не каждый спешит сообщить о своей находке учёным. В одном из журналов «Наука и жизнь» периода 70-х годов я встретил небольшую статью на эту тему, в которой упоминалось о том, что местные охотники, встречая вытаивающие из мерзлоты туши мамонтов, стремятся обойти это место стороной, придерживаясь древних предрассудков. Хотя рациональное зерно в таком поведении всё-таки есть, ведь разлагающиеся под солнцем туши не только источают отвратительный запах, но и могут являться очагами развития опасных для человека микроорганизмов.

Несмотря на изобилие останков мамонта на севере Сибири, найти полностью сохранившийся скелет этого ископаемого животного удаётся крайне редко. В музеях Советского Союза насчитывалось всего только девять скелетов мамонтов, собранных из костей, полностью принадлежавших одному животному. А в национальных музеях большинства стран Европы и Азии скелетов мамонта вообще нет.

Когда в 1982 году, в отвале Песчанского карьера мне встретился первый «кременчугский» зуб мамонта, я был очень удивлён, что столь холоднолюбивые животные некогда обитали не только в Сибири, но и в центре Украины. Тогда пришлось корректировать свои детские представления о мамонтах как о былых обитателях исключительно Севера. Но годами позже, когда, казалось, я уже достаточно много знал об этих ископаемых слонах, большим удивлением для меня обернулось знакомство с фактом былого обитания мамонтов и в Крыму.

Климатические особенности ледниковых эпох Крым не миновали, даже несмотря на его столь южное расположение. Прямых доказательств существования ледников в доисторическом прошлом на территории Крыма нет. Но есть косвенные факты, которые дают основание считать, что оледенение всё-таки здесь имело место, и центр крымского оледенения находился к югу от Главного хребта, где сейчас расположена благоухающая полоска Южного Берега и море. По геологическим меркам ещё совсем недавно там простиралась горная страна, причём более высокая, чем нынешний Главный хребет. Именно оттуда начал расползаться ледник по крымским плоскогорьям.

В одном из путеводителей по Крыму сообщается о находке костей мамонта в балке Сотера, расположенной у южного подножия массива Демерджи. Паслись мамонты и на крымских плоскогорьях…

В 2001 году с женой Верой мы посетили экскурсионную пещеру Эмине-Баир-Хосар, находящуюся в известняках Чатырдагского плато. Поскольку был конец мая, и отдыхающих в Крыму было ещё очень мало, экскурсоводы знаменитых чатырдагских пещер часто скучали без работы. Когда в один из солнечных дней мы с Верой добрались до Эмине-Баир-Хосара, оказалось, что ни одного экскурсанта кроме нас там больше нет. Мы даже стали переживать, что экскурсии не состоится по причине отсутствия «кворума». Например, в Кунгурскую ледяную пещеру по два человека не запускают — экскурсовод будет ждать, пока не соберётся определённое количество экскурсантов. Однако здесь, видимо, были другие правила, и нам двоим продали билеты и выделили не просто экскурсовода, а самого настоящего бывалого спелеолога…

Пещера произвела на нас восторженное впечатление. Куда там до неё знаменитой Кунгурской Ледяной! Кругом гирлянды известковых сосулек, натёков, сталактитов и сталагмитов; пещерное озеро и… тишина. Её не нарушал ни чей галдёж, ни чей шёпот, как это обычно бывает во время «организованных» экскурсий. Мы были счастливы, что нас было только трое. Дух пещеры словно витал непосредственно над нами, а не «прятался» — как от толпы экскурсантов — по дальним углам гротов.

За время пребывания в пещере мы почти подружились с нашим замечательным гидом, Владимиром. Особенно наша беседа оживилась после того, когда разговор зашёл о В. Дублянском — «отце» советской спелеологии, и крымской в частности. Когда-то Дублянский очень много сделал для изучения и освоения крымских пещер, а теперь живёт и работает в Перми. Его же именем назван один из гротов Баира (так кратко крымские спелеологи именуют данную пещеру).

― А я долгое время жил недалеко от Перми, — сказал наш экскурсовод.

― А где именно, — поинтересовался я.

― В Чёрмозе, — ответил он, явно не догадываясь, что для меня название этого городка что-то значит.

― Ну, надо же! — воскликнул я. — А я там родился!..

― Значит, мы земляки!..

Да, очень редко удаётся встретить земляка в недрах крымских гор. Но это произошло, и после этого наша беседа стала ещё более тёплой и оживлённой. Я назвал свою фамилию, надеясь, что Владимир, в бытность чермозянином, слышал её, и, может, даже знал моих родителей, деда или бабушку. Но фамилия Коваль ему ни о чём не напомнила. Тогда я рассказал как один из чермозян, мой дед, выкопал из обрыва бивень мамонта. Но об этом событии Владимир тоже ничего не знал. Просто в те годы он ещё был совсем мал.

― А в нашей пещере тоже нашли кости мамонта, — признался он. — Точнее, мамонтёнка. Они залегали в осыпи под Провальным колодцем в Главном гроте. Кстати, через этот колодец в пещеру прежде проникали спелеологи, потому что другого входа не было.

― А где же сейчас эти кости? — поинтересовалась Вера.

― Мы сдали их на хранение в Симферопольский краеведческий музей, потому что у нас их хранить негде. А ещё кроме костей мамонта мы нашли здесь кости пещерного медведя, шерстистого носорога, северного оленя…

― Очень жаль, — сказала Вера. — Ведь можно было сделать маленький музей прямо здесь, в пещере: разложить эти кости на каких-то полках, и показывать их посетителям. Тогда бы им было здесь ещё интереснее…

Наш гид на мгновение задумался, а потом ответил, что в этой идее есть рациональное зерно, и надо подумать над этим. Я и сам, честно признаться, не ожидал от Веры такого рационализаторства…

Прошло 6 лет. К сожалению, к этому времени жизнь развела нас с Верой, хотя мы и остались друзьями. В сентябре 2007 года я привёл в Эмине-Баир-Хосар свою новую спутницу жизни — Наташу. В этот раз наплыв экскурсантов был велик. Мы оказались в составе многочисленной группы. Соответственно, ощущения в пещере уже были не те, и пока Наташа с интересом вслушивалась в речь экскурсовода — молодой девушки — я ностальгически вспоминал первую экскурсию…

Но когда мы оказались в Главном гроте, перемены, произошедшие здесь, заставили меня оживиться: на полу пещеры, рядом с краем осыпи, расположенной под Провальным колодцем, за символическим ограждением лежал скелет мамонтёнка. Видимо, это был тот самый мамонтёнок, о котором говорил шесть лет назад Владимир. Спелеологи назвали его Колей. По версии исследователей, этот Коля свалился в пещеру, поскользнувшись у края провала, 20 тысяч лет назад. При падении он свернул себе шею, и его тело скатилось по осыпи на самое дно грота. Благодаря глинистому грунту все кости скелета дошли до наших дней в отличном состоянии. Но, как нам сообщила экскурсовод, череп мамонтёнка найти не удалось. Куда он подевался — большая загадка.

В этой же осыпи были найдены кости и других доисторических животных, ныне экспонирующиеся в стеклянных витринах маленького музея, расположенного в отдельной скальной нише. Я задумался: неужели в основе этих перемен лежало рациональное предложение Веры? Или, может, подобные предложения звучали здесь неоднократно?

Возвращаясь из Крыма домой, я всё думал о пропавшей голове мамонтёнка Коли. Оторваться при падении в пещеру и откатиться в другой её угол она вряд ли могла. Рассыпаться в труху массивный череп тоже не мог, поскольку даже самые мелкие кости скелета сохранились превосходно. Да и «проделки Бегемота» тут вряд ли могли иметь место. А что если мамонтёнок свалился в пещеру не сам, а был сброшен туда первобытными охотниками? Перед этим его обезглавили, и использовали его голову в ритуальных целях.

Кости других животных могли оказаться в Провальном гроте таким же образом. Подобные способы жертвоприношений существовали у древних индейцев на полуострове Юкатан. В жертву своим богам они бросали в карстовые колодцы всё — от амулетов и золотых украшений до предварительно убитых пленников.

Данные, полученные в ходе археологических исследований, свидетельствуют, что мамонт являлся объектом культового поклонения у первобытных охотников времён палеолита. В 70-х годах ХХ века недалеко от Канева, в селе Межирич, при земляных работах было обнаружено скопление костей мамонта. Археологическими раскопками под руководством Ивана Пидопличко было установлено, что из этих костей были сложены каркасы четырёх жилищ наших предков. Покрытые шкурами, с очагами в центре, они, по убеждению Пидопличко, были прекрасными зимними убежищами. Там же была найдена самая древняя «карта», вырезанная на куске бивня, изображавшая план расположения этих самых костяных сооружений. Но дальнейшими исследованиями эта версия была опровергнута в той её части, которая касалась предназначения построек из костей мамонта. Ныне считается доказанным, что эти постройки играли роль культовых сооружений.

Подобные «храмы мамонта» были обнаружены также у села Мезин, расположенного на берегу Десны в Черниговской области. Некоторые кости там были расписаны орнаментом, другие играли роль музыкальных инструментов — как ударных, так и духовых.

В разных уголках Европы при археологических раскопках были найдены различные фигурки, вырезанные из бивней мамонта. У археологов не возникает сомнений, что человек палеолита использовал их как предметы культа. В частности, некоторые из таких фигурок — так называемые «палеолитические венеры» — олицетворяли собой богинь плодородия.

Недалеко от Воронежа, у села с красноречивым названием Костёнки, кости мамонта и современных ему животных находили в большом количестве ещё в допетровские времена, искренне считая их останками слонов войска Александра Македонского. Археологическими раскопками, проводившимися здесь в ХХ веке, были обнаружены следы большой стоянки времён позднего палеолита. Огромное скопление костей мамонта на этом месте свидетельствовало о большой любви первобытных охотников к мясу этих животных. Поэтому результаты раскопок в Костёнках многие учёные восприняли как ещё одно доказательство уже давно бытующего мнения о том, что причиной вымирания мамонтов был человек с его ненасытным желудком.

Но вымер ли мамонт на самом деле? По данным палеонтологов мамонты вымерли 9—10 тысяч лет назад. По крайне мере, более «молодых» их останков не обнаружено. Но некоторые смельчаки-дилетанты заявляют, что последние экземпляры этого животного ещё водятся в безлюдных уголках сибирской тайги. Известный криптозоолог и писатель Бернар Эйвельманс в статье «Они… существуют?» приводит свидетельства очевидцев, якобы видевших своими глазами живых мамонтов. Так, будто бы в 1920 году, два сибирских охотника преследовали неведомого зверя, оставившего на снегу огромные круглые следы. В конце концов, они настигли двух могучих существ и наблюдали за ними с расстояния 300 метров. Существа эти имели бурую длинную шерсть и огромные загнутые клыки. Судя по описанию — мамонты.

Эйвельмансу вторит исследовательница «снежного человека» Майя Быкова в статье «Крик мамонта». В частности она приводит слова тобольского краеведа второй половины ХIХ века П. Городцова: «Мамонт по своему нраву животное кроткое и миролюбивое, а к людям ласковое, при встречах с человеком мамонт не только не нападает на него, но даже льнёт и ластится к человеку».

Один из «очевидцев» рассказывал Городцову как провалился в пещеру и столкнулся там с живым мамонтом. Пещера оказалась ничем иным как его «норой». И мамонт был занят тем, что рыл своими огромными бивнями новые ходы. Несколько дней этот горемыка ходил вслед за мамонтом по прорытым им подземным ходам, пока, наконец, тот не «вывел» его на поверхность земли — на плёс.

В этих «охотничьих байках» явно прослеживаются отголоски древних сибирских верований в гигантскую «подземную крысу» Маманту. В переводе с якутского, «маманту» значит «та, что живёт под землёй». Только в отличие от русских охотников, считавших мамонта «к людям ласковым», коренные народы Сибири боялись его как злого духа. Когда какой-нибудь чукча встречал торчащие из земли бивни мамонта, то приближался к ним только с одной целью — выдернуть их, чтобы лишить «злого духа» силы.

Коренные народы Сибири искренне считали, что мамонты живут под землёй, роют своими огромными бивнями норы, а, почувствовав приближение смерти, стремятся выйти на поверхность земли и тут же гибнут от солнечного света и соприкосновения с воздухом. Причины таких убеждений легко объяснимы. Во-первых, никто из жителей Сибири не видел мамонта, разгуливающим по тайге или тундре, зато многие видели их туши, торчащими из вечной мерзлоты. При этом состояние их шкур и мяса было такое, будто смерть их наступила вчера. Во-вторых, разложение вытаявших из мерзлоты туш мамонтов воспринималось как их смерть. Пока холод ископаемого льда не давал мамонтятине разлагаться, в понимании сибиряков мамонт был «жив». В-третьих, как такой огромный зверь мог передвигаться под землёй? Конечно же, только по «норам»! Для того у него — считали сибиряки — и такие огромные «рога», чтобы прокладывать себе путь в толще мёрзлой земли.

В общем, несмотря на различные «свидетельства», нет ни одного факта, убедительно подтверждающего их достоверность. Да, я согласен с криптозоологами, что ежегодно на нашей планете открываются новые виды фауны, но это в подавляющем большинстве представители мира насекомых или мелких грызунов. Мамонты, несмотря на бескрайние просторы Сибири, всё-таки не грызуны и не букашки, и не столь проворны как «снежный человек». Были бы они на самом деле живы, то непременно и неоднократно бы «засветились». Впрочем, как говорят, надежда умирает последней…

ЗУБЫ АКУЛ И КИТОВ

В детстве местом, где мне порой удавалось совершать интересные находки, был городской пляж. Случалось это во время семейных походов «на Днепр». Мама была любительницей позагорать. И именно она была организатором этих семейных «культурно-массовых» мероприятий.

Пляж в Кременчуге был большим. В летние солнечные выходные дни там буквально яблоку негде было упасть. Загорали и купались там далеко не только кременчужане, но и приезжие отпускники из других городов, даже москвичи (пассажирский поезд «Москва — Кременчуг» курсировал ежедневно). И в этом отношении наш город можно было сравнивать с южными приморскими городами. Кое-кто из родственников, гостивших летом у нас, даже называл Днепр не иначе как «морем».

Однако я особого восторга от семейных походов «на Днепр» не испытывал. В воде, боясь глубины, я чувствовал себя дискомфортно, тем более что родители старались затащить меня именно туда, где глубже, безуспешно пытаясь научить меня плавать. А долгое лежание на песке под палящим солнцем меня угнетало и казалось мне бесцельным времяпровождением, тем более что в летние каникулы у меня всегда было много разных «своих дел».

Со скуки я перегребал руками песок, разглядывая особенно крупные песчинки и редкие мелкие камешки. Днепровский песок славится своей чистотой — он состоит почти исключительно из зёрен кварца. В жаркий летний полдень он слепит глаза, обжигает ступни и скрипит под ногами. Но на городском пляже девственная чистота днепровского песка уже давно была нарушена несознательными отдыхающими. Кроме мелких камешков тут можно было найти шелуху от семечек, абрикосовые и вишнёвые косточки, окурки, пробки от бутылок, осколки стекла и обрывки бумаги.

Но изредка мне улыбалась удача. Так однажды я с удивлением нашёл в песке стальную пулю — явно раритет Великой Отечественной войны. В другой раз мне встретился кусочек полевого шпата с вкраплениями прозрачных рубиново-красных зёрен граната. От таких находок моё изначально бесцельное занятие обрело некоторый смысл. И мои старания были вознаграждены другими не менее любопытными находками…

Большой интерес у меня вызвала находка, отдалённо напоминавшая птичий клюв или чей-то коготь. Это образование имело в длину около полутора сантиметров и чёрную, блестящую, будто лакированную поверхность.

Каково же было моё удивление, когда вскоре в одной из витрин краеведческого музея я увидел целую горсть подобных «когтей». Этикетка гласила, что это зубы древних акул! А о том, что на месте Кременчуга когда-то было море, я уже слышал на уроках географии. Даже знал название того древнего моря — Тетис.

Сознание того, что я стал обладателем такого раритета, будоражило моё воображение: на моей ладони лежал настоящий зуб древней акулы! Миллионы лет назад этот «коготь» торчал внутри акульей пасти! Но как он попал в песок городского пляжа?

Поскольку пески распространены в окрестностях Кременчуга не только по берегам Днепра, но и в местах значительно удалённых от реки, я уже давно предполагал, что их происхождение непосредственно связано с древним морем: мол, отступив, море оставило после себя бескрайнюю песчаную равнину. Находка же зуба древней акулы подтверждала эту мою детскую гипотезу.

Тем же летом я сделал ещё одну интригующую находку в песке городского пляжа. Судя по всему, это тоже был чей-то зуб, но он был иной формы и гораздо крупнее акульего. Накануне мы с сестрой смотрели в кинотеатре фильм «Двадцать миллионов лет до нашей эры», в котором огромные и ужасные динозавры топтали и разрывали на части первобытных людей. Под впечатлением от этого фильма я «логично» предположил, что зуб принадлежит одному из динозавров. Логика же моего предположения основывалась на том, что раз этот зуб гораздо больше акульего, то значит и принадлежал он гораздо более крупному животному — не иначе как динозавру. Я не мог тогда и представить, что этот «драконий» зуб на самом деле принадлежит… лошади — ископаемой лошади, предку современных лошадей. Гигантскими размерами она не отличалась. А вот акула, которой принадлежал найденный мною зуб, была сравнительно миниатюрной. Зубы «лошадиного» размера в её пасти просто бы не поместились, ведь у акулы их до пяти тысяч!

Да уж, акульи челюсти являются самыми плодовитыми челюстями в животном мире: на месте сломанных зубов у акулы вырастают новые. И после своей гибели лишь одна из этих рыбин «сеет» в «землю морскую» столько зубов, сколько имеет не всякий лошадиный табун. Поэтому находки акульих зубов в древних морских отложениях редкостью не являются.

Содержат акульи зубы и древние морские отложения Кременчуга. Вот только днепровский песок никакого отношения к этим отложениям не имеет. Это я узнал годами позже. А тогда, после первой находки на городском пляже, я принялся искать акульи зубы в песках, распространённых на восточной окраине города. Они занимают огромную площадь и большей частью скрыты под сосновыми насаждениями. Но на обширных прогалинах они покрыты лишь редкой сухой травкой, местами с проплешинами. В то время я наивно полагал, что эти пески представляют собой реликт обнажённого морского дна. Бугристый же рельеф этой местности наводил меня на мысль, что после отступления моря здесь некоторое время была настоящая пустыня с барханами.

Однако поиски акульих зубов в этих песках успехом не увенчались. Не нашёл я там и каких-либо других морских окаменелостей. Годами позже мне стало известно, что прежде эта местность действительно напоминала пустыню: здесь громоздились песчаные холмы, и ветер по песчинке передувал их с места на место. Но это были не барханы, а дюны. Ещё лет сто назад песчаные дюны были широко распространены в долине Днепра. Здесь их называли кучугурами. Поскольку же движущиеся пески приносили немалый ущерб хозяйству, постепенно их закрепили сосновыми насаждениями.

Пески кучугуров не имели никакого отношения к древнему морю. Это был песок, навеянный ветрами с берегов Днепра. В толщах песка, вскрытых карьерами, я тоже не смог найти ни одного акульего зуба. Постепенно я осознал, что найденный мной зуб акулы попал в днепровский песок из размытых рекой гораздо более древних отложений — из мергелей и глауконитовых песчаников, и поиски нужно сосредоточить в них.

Мергели и глауконитовые песчаники — осадочные породы, образовавшиеся из бывших морских илов палеогенового моря. Они имеют зеленоватую окраску различной интенсивности благодаря тонкой примеси минерала глауконита, характерного только для морских отложений. Ныне эти породы нигде в окрестностях Кременчуга на дневную поверхность не выходят, залегая под современными речными и древними ледниковыми отложениями. Увидеть их можно только в стенках карьеров. Но в неогеновый период, вскоре после отступления моря, глауконитовые морские отложения размывались ручьями, реками, а в ледниковую эпоху — потоками талых вод днепровского ледника. Глинистые и песчаные частицы, слагавшие морские осадки, уносились водными потоками, а зубы акул перезахоранивались в наносах речных и талых вод.

Зубы — наиболее крепкие части скелета любого животного. Размыв вмещающих осадков, выветривание их на дневной поверхности и переотложение в других осадках они переносят гораздо лучше, чем кости. Поэтому в ископаемом состоянии зубы любого животного встречаются гораздо чаще костей. Кости же акул в ископаемом состоянии не встречаются вообще, поскольку их скелет состоит исключительно из хрящей.

Некоторое время поиски акульих зубов в мергелях и глауконитовых песчаниках тоже не приносили мне никакого результата. Лишь два года спустя удача улыбнулась мне. Случилось это при весьма необычных обстоятельствах. В декабре 1982 года я принёс домой из Мало-Кахновского карьера несколько увесистых кусков мергеля, содержавшего большое количество раковин морских моллюсков. Дождавшись полного оттаивания обломков, я с трепетом принялся за их разделку, намереваясь высвободить из плена сырой породы хотя бы часть древних морских раковин.

Сознание того, что в моих руках крошится окаменевший морской ил возрастом в десятки миллионов лет, будоражило моё воображение. В эти минуты я почувствовал себя настоящим подводным археологом! Но, к сожалению, раковины оказались менее крепкими, чем вмещающая их порода: при малейшем нажатии на них инструментом они легко расслаивались на тончайшие пластинчатые фрагменты — почти как слюда. Несмотря на долгий кропотливый труд, мне так и не удалось извлечь из относительно рыхлой породы ни одной целой раковины. Но по отдельным фрагментам всё-таки можно было составить представление об их формах. Там были раковины как с простыми выпукло-вогнутыми створками, так и экземпляры с весьма изящными формами, в том числе украшенные шипами. По этим наблюдениям уже можно было составить некоторое представление о подводном мире океана Тетис. Каково же было моё удивление, когда в очередном влажном изломе мергеля я увидел маленький, но изящный акулий зуб! Чёрный, с блестящей эмалью, он находился в породе именно в том положении, в каком упал на морское дно примерно 40 миллионов лет назад. Непередаваемое по глубине ощущение я испытал в этот момент — словно получил «посылку» из бездны минувшего времени, из бездны давно исчезнувшего моря.

В течение нескольких последующих минут, видимо, потеряв некоторое количество влаги, зуб несколько потускнел. Но это не умалило моего восторга. Я был счастлив, что моя догадка нашла убедительное подтверждение: акульи зубы нужно искать в зеленоватых мергелях и песчаниках.

Толща этих отложений формировалась на морском дне в течение палеогена: мергели — в эоценовую эпоху, а глауконитовые песчаники — в олигоценовую. Соответственно, мергели соотносят с киевской свитой, а глауконитовые песчаники — с харьковской. В следующую эпоху — миоценовую — море отступило, обнажив своё дно. С этого момента морские осадки начали размываться ручьями и реками, а также погребались под континентальными наносами.

Лазая по карьерным осыпям, я находил акульи зубы как в материнских (морских) отложениях, так и в ледниково-аллювиальных — песчано-галечных. Обычно это были единичные находки. Но однажды на выровненной бульдозером глинистой площадке я наткнулся на целую россыпь синевато-чёрных акульих зубов. Их вымыло летними дождями из раздавленного бульдозером мергеля. Мне тогда удалось собрать сразу несколько десятков зубов акул длиной от первых миллиметров до 4 сантиметров.

Со временем я стал обращать внимание на то, что зубы акул отличаются друг от друга не только размерами, но и формами. Преобладали «простые» кинжаловидные формы. Но встречались зубы широкие в основании, с пиловидными зубцами по краям, с отростками у корня виде маленьких зубчиков. Эти особенности однозначно свидетельствуют о принадлежности зубов разным видам акул.

Несколько экземпляров из моей коллекции выделялись на общем фоне особенно крупными размерами. Высота их достигала 5—6 сантиметров (с корнями), а один из зубов, с обломанным концом, изначально, вероятно, имел высоту до 8 сантиметров. Эти зубы могли принадлежать одной из крупнейших в истории Земли рыбине — акуле отодусу, либо её ещё более крупному преемнику — отодусу мегалодону (хоть и не самым крупным экземплярам). Отложения, в которых были сделаны эти находки (средний и поздний палеоген) одинаково соответствуют закату эпохи отодусов и началу эпохи мегалодонов.

Длина мегалодона, по расчётам палеонтологов, могла достигать 20 метров, тогда как длина большой белой акулы — самой крупной рыбы в современных морях — составляет не более 10 метров. Зубы мегалодона, находимые палеонтологами в отложениях более поздней, миоценовой эпохи, достигают в длину 10, а иногда даже 17 сантиметров. Так что зубы акул из моей коллекции принадлежали далеко не самым крупным особям. Но в любом случае обладательницы этих зубов превосходили по размерам самую крупную из современных акул — белую акулу, поскольку длина зубов современных белых акул не превышает 5 сантиметров.

Самый первый зуб отодуса-мегалодона я нашёл летом 1983 года в Мало-Кахновском карьере, расположенном на юго-восточной окраине Кременчуга. В тот жаркий июльский день я спускался на нижние уступы карьера по глыбовому склону, где недавний массовый взрыв разворотил пласт зелёных глауконитовых песчаников — древних морских отложений олигоценовой эпохи. Летние ливни уже успели смыть пыль с поверхности обломков. Перескакивая с глыбы на глыбу, я вдруг с изумлением увидел на поверхности одной из них большой красивый акулий зуб. Он лежал так аккуратно, что невольно создавалось впечатление, что его кто-то специально сюда положил.

В то время я ещё даже не предполагал, что зубы акул могут быть столь большими, поскольку привык к одно-, двух- и трёхсантиметровым находкам. Этот же зуб был около семи сантиметров в длину, имел иссиня-чёрный цвет, целый корень, пиловидные края и блестящую, словно лакированную, эмаль. Когда я показал этот акулий зуб своей сестре, она, обычно равнодушная к находимым мною древностям, при виде его пришла в восторг и, выпросив у меня его, побежала хвастаться им своим подругам. Когда же я принёс свою находку в краеведческий музей, ахнули от удивления даже сотрудницы отдела природы. Они же тогда и определили её как «зуб гигантской акулы».

В последующие годы я ещё не раз находил зубы «гигантских акул», но не столь хорошо сохранившиеся…

Одиночный акулий зуб мне однажды посчастливилось найти в меловом обнажении у села Байрак Харьковской области. Это было в 1986 году. Мне тогда только что исполнилось 17 лет, и я, вырвавшись из под материнской опёки, с упоением скитался по «геологическим местам» Восточной Украины. Но особенно меня, конечно, интересовали обнажения осадочных пород, часто изобиловавшие окаменелостями, поэтому я старался не пропустить ни одного обрыва. Обнажение у села Байрак было даже не обрывом, а небольшой придорожной выемкой, в которой местные жители добывали мел для хозяйственных нужд. Зуб акулы был моей единственной ценной находкой здесь. Размерами он был неказист — около полутора сантиметров в длину. Цвет — светлый, бежевый. Но от прежних подобных находок его отличала необычайная острота краёв — почти как у лезвия ножа. Эта находка давала наглядное представление о том, насколько острыми были зубы у акул при их жизни. Казалось, этим зубом даже можно было порезать пальцы.

Почему же акульи зубы, находимые в кременчугских карьерах не столь остры? Дело тут, прежде всего, в условиях захоронения. Мел — очень тонкозернистая порода, идеальный консервант для нежнейших частей окаменелостей. Морские отложения Кременчуга состоят из более грубых частиц, отлагавшихся в более мелководных, чем мел, условиях. В тех условиях имели место подводные течения и колебания толщи воды от штормов на поверхности моря. Это обусловливало абразивное воздействие частиц осадков на захороненные в них зубы.

Кстати, зуб акулы, найденный у села Байрак, был примерно на 40 миллионов лет старше своих кременчугских «собратьев» и ещё «помнил» последних динозавров. Но самый древний в своей практике акулий зуб я встретил в известняках юрского возраста у села Протопоповки, что тоже в Харьковской области. Ему было порядка 150 миллионов лет. А вообще зубы акул рассеяны в морских осадочных породах возрастом до 350 миллионов лет.

Самые массовые находки акульих зубов мне приходилось делать в отвалах уранового карьера близ города Учкудук в Узбекистане. Судьба забросила меня туда в 1989 году. В то время я проходил службу в армии, и наша часть стояла среди пустыни в трёх километрах от этого рудника. Во время редких увольнений я мчался туда. В сам карьер — гигантскую глиняную чашу — спускаться не рисковал, тем более что интересного было вдоволь и в отвалах. Состояли они в основном из песка и глины. В песке часто встречались прозрачные как стекло пластины гипса. А зелёная глина содержала порой многочисленные акульи зубы. В длину они не превышали 3 сантиметра и имели необычную жёлтую окраску.

Весть о моих находках быстро разлетелась едва ли не по всей части. Один из офицеров даже попросил меня выступить с небольшой лекцией перед солдатами его роты. А «дембеля», заказывая мне «сувениры», обеспечивали «прикрытие» моих самовольных отлучек из части. Конечно, не очень-то хотелось делиться акульими зубами с теми, кто ещё недавно норовил выбить мои собственные, зато во время выполнения этих заказов я мог попутно совершать другие открытия.

Отложения, из которых происходили эти зубы, имели неогеновый возраст и формировались на дне моря, некогда покрывавшего бескрайние просторы среднеазиатских пустынь. Аральское и Каспийское моря — остатки того обширного морского бассейна.

В годы учёбы в Киевском геологоразведочном техникуме я не раз выезжал «за камнями» в гранитные карьеры, расположенные у городка Малин Житомирской области. Морские отложения палеогена, залегающие там на коре выветривания пород Украинского щита, маломощные и неказистые, представлены зеленовато-серым мергелем и рыхлой глауконитовой супесью мощностью всего около метра. Не надеясь найти в них что-либо замечательное, я всегда проходил мимо, стремясь в глубинные части карьеров — к богатому петрографическому разнообразию местных кристаллических пород. Но однажды решил всё-таки порыться в этих отложениях, и неожиданно для себя сделал там массу интересных находок. В их числе были и зубы акул. Как и кременчугские, они имели серо-черную окраску. Размеры их были невелики и небольшие размеры — до трёх сантиметров в длину. Но самой интригующей находкой было нечто, отдалённо похожее на пуговицу полусферической, овальной формы. «Пуговица» имела размеры 11×7×5 мм, чёрный цвет и гладкую глянцевую поверхность. С нижней стороны у «пуговицы» была вогнутость с двумя круглыми впадинками диаметром 1,5 мм каждая.

Долгое время мне никак не удавалось диагностировать эту находку. Показал однажды её сотрудникам Музея естествознания при Харьковском госуниверситете. Они неуверенно диагностировали эту находку как «то ли зуб ската, то ли кита»…

Годы спустя в репринтном издании книги М. Неймайра «История Земли» я увидел рисунок, изображавший зачаточные зубы зародышей беззубого кита. Моя «пуговица» из окрестностей Малина походила на один из нарисованных зубов…

Как известно, китообразные делятся на хищных зубатых китов (дельфины, касатки, кашалоты) и беззубых, питающихся планктоном. У беззубых китов в ротовой полости развиты особые роговые пластины, именуемые китовым усом. Через них они процеживают морскую воду, отфильтровывая из неё планктон. Настоящих зубов у этих китов нет. Но в зародышевый период своей жизни они имеют маленькие рудиментарные зубы округлой формы.

Однако полной уверенности в правильности диагностики своей находки у меня так и не возникло, и прежде всего из-за ограниченной информативности рисунка в книге М. Неймара. Периодически я возвращался к попыткам подтвердить или опровергнуть это определение. И только в последние годы мне помогли кое-что прояснить по этой теме просторы интернета…

Оказалось, моя «пуговица» не является ни зубом кита, ни зубом ската. У скатов зубы в целом похожи по размеру и форме на мою находку, но их поверхность не гладкая, как у моей находки, а ребристая, как тёрка. Больше всего моя «пуговица» оказалась похожей на зубы лучепёрых рыб пикнодусов, вымерших в эоцене (средней эпохе палеогенового периода). Такие странные зубы нужны были этим рыбам для раздавливания раковин моллюсков. Более того, оказалось моя «пуговица» — не уникальная находка для тех мест, где я её сделал. На сайте ammonit.ru мне удалось найти фото похожих «пуговиц», сделанных в том самом малинском карьере, а также в соседних районах Украины. Оказалось, встречаются в том карьере и зубы настоящих скатов. Жаль, что я тогда пренебрежительно отнёсся к «неказистым» морским отложениям…

В 1994 году в Мало-Кахновском карьере, на размытой дождями площадке, где обнажались мергеля киевской свиты (эоцен), я обнаружил два обломка зубов, принадлежавших явно не акулам. В то время я ещё не представлял себе, что в палеогеновых морских отложениях Кременчуга можно найти чьи-либо ещё зубы, кроме акульих. Так что эти находки меня озадачили. Несмотря на фрагментарность найденных зубов, в них без труда угадывалась прежняя коническая форма, а в продольном изломе одного из них прослеживался нервный канал. Поверхность одного из зубов была морщинистой, поверхность же другого была гладкой. Нетрудно было догадаться, что зубы такой формы могли принадлежать только хищному животному, причём довольно крупному, поскольку размер обломков составлял около трёх сантиметров в длину и до двух сантиметров в поперечнике. Первоначальная длина самого крупного из этих зубов могла составлять пять сантиметров.

Почти сразу я стал склоняться к мысли, что это зубы морских млекопитающих, то есть китов. Версию, что это зубы какого-нибудь морского ящера я даже не рассматривал, поскольку к тому времени, когда формировались морские илы эоценовой эпохи, прошло уже не менее 10 миллионов лет с момента массового вымирания динозавров. Из крупных животных в эоценовых морях обитали только зубатые киты.

Первые зубатые киты — зеуглодоны, они же базилозавры — появились в морях в эоценовую эпоху. Они достигали длины 20—25 метров, имели крупные конические зубы и питались рыбой. От них произошли все остальные виды китов. Так что, скорее всего, в моих руках были обломки зубов родоначальника китообразных!

Но чтобы быть уверенным в этом на все сто процентов, в 2002 году я привёз эти раритеты на показ в Харьков, в Музей естествознания. Старший научный сотрудник музея, Тамара Петровна Жёлудь, — моя старая добрая знакомая, заведовавшая минералогической частью музея, свела меня с палеонтологами. Осмотрев обломки зубов, те лишь развели руками — по этим фрагментам они не могли ничего утверждать. Но когда мы с Тамарой Петровной зашли в зал современной морской фауны и подошли к скелетам китов, в челюсти касатки я увидел очень похожие по форме конические зубы…

Никаких других гигантов, кроме акул и китов, в эоценовых морях жить не могло. Акулам эти зубы никак не могли принадлежать. Остаются только киты. Но Тамара Петровна предложила мне оставить у неё мои находки, чтобы она могла показать их ещё университетским палеонтологам. Я так и сделал.

В Харьков мне довелось приехать только через два года. Тамара Петровна в это время, уже давно не молодая женщина, тяжело заболела. В музее она уже не работала. И, потеряв память, уже не только не могла вспомнить об оставленных мною зубах, но не смогла припомнить даже меня. К сожалению, и такое случается в жизни. Ничего не удалось выяснить и в музее, у её преемницы. Следы моих находок безнадёжно затерялись.

Однажды, в конце 90-х годов, в Кременчугский краеведческий музей пришли рыбаки и рассказали сотрудникам музея о том, что где-то на берегу Кременчугского водохранилища они нашли большие позвонки, якобы принадлежавшие киту. Рыбаки обещали показать это место. Но оно оказалось весьма удалённым, а музейный автобус стоял, как обычно, на «приколе» — без бензина. Сразу договориться с рыбаками о совместной поездке не удалось. А позже они больше не выходили на связь. Так эта загадочная находка осталась неизученной. Хотя вероятность того, что это действительно были останки древнего кита, достаточно велика, поскольку эоценовые морские отложения — так называемые голубые глины — местами вскрыты естественными обнажениями (обрывами) по берегам Кременчугского водохранилища. Именно в таких отложениях были обнаружены останки первородного кита зеуглодона на территории Киева.

А в 2012 году на сайте ammonit.ru была выложена фотография:

В комментарии к ней автор REdimER сообщал:

«Zeuglodon (Basilosaurus) sp., поздний эоцен, село Великая Андрусовка, Кременчугское водохранилище. Всего мне кроме зуба перепало порядка 25 позвонков и два ящика обломков костей общим весом до 2 центнер. Зуб попался впервые, его длина 101 мм… К сожалению, такие радости достаточно редко выпадают из местных глиняных круч…

Обошли более 10 км прибрежной зоны Великой Андрусовки и соседних сел. Большую часть берега занимают кручи высотой до 30 метров. Состоят преимущественно из батиальных глин. Собственно из-за этой глубоководности породы практически пустые…

Раз в несколько лет выпадают фрагменты базилозавров. Любознательные местные жители могут даже указать особо интересные места!»

Прочитав это, я сразу вспомнил о рыбаках, сообщавших музею в конце-90-х о позвонках китах на берегу Кременчугского водохранилища. Тем более, что Андрусовка находится всего в 40 километрах от Кременчуга по прямой. Но зуб на фотографии мало походил на мою находку. В первую очередь смущало отсутствие «морщинок». Это подтолкнуло меня возобновить своё палеонтологическое расследование. И вскоре на том же сайте я увидел зубы с очень похожими «морщинами»…

Оказалось, зубы подобного вида принадлежат ихтиозаврам, плезиозаврам и плиозаврам — в общем, морским ящерам. Находки были сделаны под Киевом, в Подмосковье, в Поволжье. Но как зубы морского ящера могли оказаться в кайнозойских эоценовых отложениях? Тут стоит вспомнить об их крайне плохой сохранности — они представляли собой обломки, причём слегка окатанные. Скорее всего, эти зубы «переместились во времени» на 10—30 миллионов лет вперёд благодаря размыву меловых отложений и переотложению их на дне эоценового моря.

В меловом периоде территория Украинского щита, простиравшаяся к западу от Кременчуга, в основном представляла собой сушу. Там росли леса и паслись стада динозавров. В районе Кременчуга, ориентировочно вдоль линии русла современного Днепра, простиралось прибрежное мелководье, шельф. Здесь плавали морские ящеры, оставляя на дне свои останки после гибели. Но береговая линия за десятки миллионов лет однозначно не была стабильной и перемещалась то на восток, то на запад. При отступлении-наступлении береговой полосы морские отложения размывались прибоем, лёгкие илистые частицы при этом уносились далеко в море, а более крупные и тяжёлые переоткладывались вблизи берега. Превратиться в обломки найденные мной зубы могли, скорее всего, как раз в полосе прибоя, тем более что берег здесь был каменистым, ввиду близповерхностного залегания кристаллических пород (гранитов, мигматитов). А с середины палеогена, в эоцене, территория Кременчуга окончательно и надолго покрывается морем, береговая линия отодвигается далеко на запад, обломки зубов меловых ящеров наконец находят окончательное упокоение в морских илах, куда сверху периодически «сыплются» останки акул и китов…

ЯНТАРЬ

Однажды в детстве, роясь в маминой шкатулке, я нашёл запонки с вставками из медово-жёлтого камня. И тогда отец рассказал мне о загадочном «солнечном камне» — окаменелой древесной смоле, — внутри которой иногда находят доисторических насекомых.

Древесную смолу (камедь) я часто видел в детстве на вишнях, росших у нашего дома. В солнечные дни меня привлекали эти медово-красные или жёлтые полупрозрачные наплывы своим тёплым сиянием. Поверхность таких смоляных шишек была обычно твёрдой. Но при попытках сковырнуть их я обнаруживал внутри вязкую и липкую субстанцию, имеющую специфический аромат. Встречались смоляные наплывы с прилипшими к их поверхности листьями, а внутри них были видны разнообразные тёмные включения — различный мусор, чаще всего отслоившиеся кусочки коры. Иногда, в жаркие летние дни, мне доводилось наблюдать гибель насекомых, обычно муравьёв, увязших в свежих выделениях смолы. Так я наглядно познавал механизм образования янтаря с включениями насекомых.

Экспериментируя «добывание огня» с помощью большой линзы, я случайно изобрёл способ получения «янтарного» бисера. Для этого, прежде всего, был необходим летний солнечный полдень. Я брал крохотные порции свежей вишнёвой смолы и направлял на них сфокусированный линзой солнечный луч. Затем, затаив дыхание, ждал, когда смола нагреется. Достаточно нагревшись, она вскипала и через пару секунд застывала в виде твёрдого и прозрачного «янтарного» шарика диаметром около миллиметра. Эксперименты с более крупными порциями смолы такого результата не давали. Оказалось также, что я не единственный изобретатель «янтарного» бисера — однажды сестре кто-то из друзей подарил целую жестянку с точно такими же «янтарными» зёрнами.

Первые достоверные сведения о янтаре и его происхождении я почерпнул во втором классе из статьи «Под пологом янтарного леса», напечатанной в журнале «Юный натуралист». Вскоре после этого я любовался украшениями из янтаря в витрине недавно открытого в Кременчуге «немецкого» магазина. «Немецким» этот магазин, как и высотный дом, в котором он располагался, был назван горожанами потому, что его строили специалисты из Германии (из ГДР). Дом построили красивый и по-немецки качественно. А городские власти позаботились о придании магазину европейской респектабельности. Народ ломился туда как в столичный универмаг. Любила иногда захаживать туда после работы и мама. Пока она стояла в длинных очередях, у меня было достаточно времени для того, чтобы подробно рассмотреть диковинные сувениры в витринах, в том числе и янтарные украшения. Мне хотелось увидеть включения насекомых в янтарных брошках. И в некоторых из них они, действительно, были — какие-то чёрные пауки. Но, как теперь понимаю, те янтари с пауками были не настоящие, а представляли собой имитации из полимерного материала.

Следующим этапом в моём теоретическом изучении янтаря был «Определитель минералов, горных пород и окаменелостей» Музафарова, который мне подарила мама, когда я учился в четвёртом классе. Хотя информация о янтаре в этой книжке была изложена лаконично, я узнал много нового для себя. Например, то, что янтарь при нагревании плавится, и даже горит, выделяя чёрный дым и приятный «гвоздичный» запах.

В те детские годы я завидовал «белой» завистью жителям Балтийского побережья, имевшим возможность находить куски янтаря, выбрасываемые на берег морскими волнами. Искать янтарь в Кременчуге у меня не было даже в мыслях, поскольку доступная информация уже сформировала у меня стойкое представление о янтаре как об исключительно прибалтийской диковинке.

Однако в1982 году — последнем году моего детства — многие мои представления об окружающем мире начали ломаться. Я стал задумываться о том, что раз «янтарные» леса покрывали огромные площади на поверхности доисторической Земли, находки ископаемой смолы теоретически возможны и в других уголках нашей планеты. Годы спустя я узнал, что, действительно, ископаемые смолы, родственные янтарю, встречаются в древних отложениях некоторых районов Сибири, Дальнего Востока и других стран. Но они уступают в ювелирном качестве балтийскому собрату, и потому ценятся гораздо ниже.

Летом того же года мы приехали в Пермь, на свадьбу маминой сестры. Пока свадьба пела и плясала, я с огромным любопытством рылся в галечном отвале на берегу речки Мулянки, надеясь найти хоть что-нибудь из того, чем славятся недра Уральских гор. Хотя до самих гор от Перми было далековато, я понимал, что этот галечник был принесён речными потоками именно оттуда. Камешки были разноцветные и совсем не похожие на те, что встречались в Кременчуге. Знаменитых уральских самоцветов я среди них не нашёл. Зато разглядел в некоторых гальках структуру древних кораллов. В лёгких обломках с пенистой структурой я опознал вулканическую породу — пемзу. Принадлежность встречавшихся здесь же обломков костей я приписал доисторическим животным. А два «валуна» с загадочными «отпечатками» оказались зубами мамонта.

Сенсационные находки я продолжил делать и в Чёрмозе, куда мы приехали в гости к родственникам. Там, на берегу Камского водохранилища, я обнаружил россыпи «обсидиана» — вулканического стекла. Мне говорили, что это всего лишь металлургический шлак, оставшийся от старого металлургического завода, но я не верил и в ответ рисовал своим дальним родственникам картины доисторических вулканических извержений. Моя душа, преисполненная романтическими настроениями, жаждала соответствующих открытий, а потому желаемое часто воспринималось мною за действительное.

Потом, на другом берегу водохранилища, в деревне Нижний Лух, я нашёл плоский прозрачный камень медового цвета — вылитый янтарь! Янтарь это на самом деле или нет — в этом я ещё не успел разобраться. Но очень хотелось, чтобы это был именно он. Глядя на берега Камского «моря», покрытые дремучими хвойными лесами, я уносился в своих грёзах на миллионы лет назад, в доисторические «янтарные» дебри. Сердце радостно трепетало в моей груди при мысли, что я повезу домой «слезинку сосны» своей первой родины.

На следующий день дети родственников, узнав о моей сенсационной находке, активно подключились к поискам. Мне со всех сторон несли разные камни. И лишь один парень, мой тёзка, скептически отнёсся к возникшему ажиотажу. «Да это же стекло, только окатанное водой!» — прямолинейно заявил он, глядя на мой «янтарь». Но на мою защиту встала девушка по имени Таня, моя ровесница, умница и красавица. Она искренне поверила в мою легенду и приняла активное участие в обследовании галечного берега. Уже перед самым нашим отплытием, на пристани, она протянула мне розовую прозрачную галечку, спрашивая янтарь это или нет. «Определитель» Музафарова умалчивал о том, бывают ли янтари такого нежно-розового цвета, но всё-таки я обнадёжил Таню, сказав ей, что это, наверное, янтарь. А когда «метеор» отчалил от пристани, я почему-то думал уже не о янтарях, а о той девушке, которая осталась на «янтарном» берегу…

Определённое влияние на эти мои романтические настроения оказал прошедший накануне по ТВ латвийский сериал «Долгая дорога в дюнах». В перипетии любви двух главных героев — Артура и Марты — была вплетена и история одного янтаря…

Вернувшись в Пермь, я первым делом принялся испытывать камские «янтари» на газовой плите в квартире своей тётушки, ведь настоящий янтарь должен гореть. Но, как я ни старался, ни гореть, ни плавиться они никак не хотели. Вместо этого они трещали и стреляли острыми осколками. Как ни грустно было расставаться с красивой легендой, но опыт показал, что это были обыкновенные стёкла.

Потом тема янтаря на пару лет выпала из моей жизни, пока я не наткнулся на книгу «украинского Ферсмана» В. А. Супрычева «Занимательная геммология. Очерки о поделочных самоцветах Украины». В этой книге автор приводит интереснейшие сведения о находках янтаря прибалтийского типа во многих районах Украины. Оказалось, что, как и в Прибалтике, украинский янтарь генетически связан с морскими отложениями палеогенового возраста, либо перезахоронен в четвертичных осадках ледниково-аллювиального происхождения. Янтарь добывали на территории современной Украины ещё в древние времена, хотя и не в столь больших количествах как в Прибалтике. Киевские князья вели добычу янтаря к северу от древнерусской столицы, в районе Вышгорода. В более поздние времена янтарь находили в разных местах на территории современной Львовской области, в Прикарпатье. А в ХIХ веке янтарь нашли в Екатеринославе (современный Днепропетровск) при строительстве моста через Днепр и собирали его мешками. Единичные находки «солнечного камня» делались в Харьковской, Полтавской губерниях и на Волыни. А близ села Клёсов нынешней Ровенской области крестьяне собирали янтарь мешками и… топили им свои печи. Просто они не знали истинной ценности находимых невзрачных с виду обломков, но заметили, что горят они отлично, выделяя большое количество тепла. Во второй половине ХХ века здесь было выявлено месторождение янтаря, пригодное для промышленной разработки.

Однако Львовщина, Ровенщина и Днепропетровск в то время оставались для меня далёкими и недоступными. Так что надежды пополнить свою коллекцию янтарём у меня по-прежнему не было. Пока я осмеливался осваивать лишь окрестности Кременчуга, робко удаляясь от города (от карьера к карьеру) на расстояние не более 20 километров. И хотя в процессе осмотра карьерных обнажений мне порой сказочно везло на уникальные находки, янтарь в их число не входил.

1986 год принёс волну радикальных перемен в моей геологической практике: маршруты моих походов впервые вышли далеко за пределы кременчугской «орбиты». Я увидел новые земли, новые ландшафты, новые карьеры и обнажения. Стремительно расширялся мой геологический кругозор…