Бесплатный фрагмент - Чи Фео

Новелла

Он шёл и ругался. Всегда одно и то же. Стоит ему выпить, как тут же начинается брань. Сначала он проклинал небо. А что? Разве небо принадлежит какому-то одному дому? Затем принимался за жизнь. Ну и что? Жизнь — это всё, и в то же время — ничто. В раздражении он переходил на всю деревню Ву Дай. Каждый думал: «Наверное, он не про меня». Никто после этого не отзывался.

— Ах вот оно как! — бесновался он. — Значит, все молчите?! Проклятые!

Не дождавшись ответа, он начал проклинать тех, кто не хотел с ним ругаться, но и тут была гробовая тишина.

— Чёрт бы побрал! — заорал он. — Это же обидно! Выпивка пропадает зря! Кто, мать его, родил меня на этот свет, чтобы я так мучился?! Кто?! Вот так! Вот так!

Он продолжал, всё громче и злее, обрушивая проклятия на того, кто, как сам говорил, «сдохнув, породил этого Чи Фео». Кто это был — никто не знал. Ни он сам, ни вся деревня Ву Дай.

Когда-то, на заре, один мужчина пошёл проверять ловушки на угрей и обнаружил младенца. Голого, посиневшего от холода, завёрнутого в обрывок старой юбки вай дуп у заброшенной кирпичной печи. Он подобрал ребёнка и отнёс его слепой вдове. Та вскоре передала его бездетному мельнику.

После смерти мельника мальчик остался один. Его то брали рабочим в один дом, то нанимали в другой. К двадцати годам он стал земледельцем при дворе деревенского старосты Ли Киена, который впоследствии стал уважаемым господином Ба Киеном, главой сельского совета.

Говорили, что молодая третья жена Ба Киена — та самая, что вечно хворала, но отличалась красотой и пышными формами, — нередко вызывала Чи Фео то ноги размять, то живот погладить, то спину. Люди судачили, мол, на собрании Ба Киен грозен, перед ним трепещет вся деревня, а дома он боится этой самой жены.

Она была пышнотелой, с румяными щеками, а у него постоянно болела спина. А говорят, мужчины с больной спиной особенно боятся своих жён… и страшно ревнивы.

Говорили по-разному. Одни утверждали, что господин Ли Киен ревновал: мол, молодой и крепкий рабочий ему не по нутру, особенно когда рядом третья жена. Но кто осмелится сказать это вслух?

Другие, напротив, шептали, что Чи был доверенным лицом третьей госпожи, имел в доме полную свободу и, пользуясь этим, тайком выносил рис и деньги.

Словом, сколько людей — столько версий. Истину установить было невозможно. Известно лишь одно: в какой-то день Чи увезли сначала в уезд, а потом в тюрьму. Сколько лет он там провёл, никто не знал, но исчез он надолго, лет на семь-восемь.

А потом вдруг появился. Вернулся будто бы ниоткуда, и таким, что с первого взгляда трудно было узнать в нём прежнего.

Теперь он выглядел, как настоящий громила с рыбного рынка: лысая, блестящая голова, выбеленные зубы, лицо — тёмное, напряжённое, словно вырезанное из камня, а в глазах — звериная ярость. На нём были чёрные штаны мясника и ярко-жёлтая западная рубашка. Его грудь была обнажена, а на ней красовались татуировки: драконы, фениксы и какой-то генерал с дубиной. Обе руки тоже сплошь в рисунках. Вид у него был пугающий.

Уже на следующий день он сидел на рынке, пил водку, закусывая тушёным мясом, как водится, и просидел так с полудня до заката. А вечером, пьяный в стельку, Чи Фео схватил обломок бутылки и направился к дому господина Ба Киена. У самых ворот он начал шуметь, выкрикивая не имя, а самую унизительную кличку старосты.

Ба Киена дома не оказалось. Женщины, увидев приближающегося пьяного с оскалом, бросились друг на друга с перепуганными глазами: старшая толкала среднюю, средняя — младшую, а та — самую последнюю, но в итоге никто не осмелился выйти.

— Безумец! — шептали они друг другу. — Он же пьяный… и с бутылкой в руке! А в доме только мы…

Женщины решили: лучше запереть ворота покрепче и пусть себе орёт. От его воплей уши вянут, но если не вмешиваться, может, и уйдёт. Так и вышло. Три злые собаки за воротами и один пьяный перед ними — вот и вся сцена.

Крики стояли оглушительные. Соседи зажимали уши, но в глубине души чувствовали странное удовлетворение. Ведь всю жизнь им приходилось слышать, как жёны господина Ба Киена — первая, вторая, третья, четвёртая — кричали на всех направо и налево. А теперь — пожалуйста! Наконец кто-то кричит на них, и с такой яростью, с таким остервенением, что прямо душа радуется.

— После такого, — шептались между собой жители, — ни староста, ни его сыновья на люди не выйдут! Аж прах предков в могилах перевернётся.

Нашлись и более спокойные люди. Один старик, качая головой, пробормотал:

— Повезло им, что господин Ли не дома…

Он имел в виду Ли Кыонга, сына Ба Киена, известного во всей округе забияку, презирающего людей.

И точно — раздался хриплый, властный голос:

— Ты чего орёшь, а?! Эй, ублюдок без роду и племени! Ты чего, говорю, орёшь?!

— Всё, — прошептали соседи. — Ли Кыонг вернулся!

Раздалась звонкая пощёчина, как выстрел. Затем последовали глухие, тяжёлые удары.

— Всё, конец, — сказали люди. — Это уже на переломы пойдёт.

И вдруг — «дзинь»! Резкий звон. Кто-то ударил бутылкой о каменный столб ворот.

Чи завопил. Кричал он страшно от боли, ярости и отчаяния. Казалось, будто его режут.

— Ай, люди добрые! Спасите! — выл Чи Фео. — Помогите! Отец с сыном, эти псы из дома Ба Киена, убивают меня! Ли Кыонг заколол меня! Люди-и-и!

Он корчился на земле, кричал во весь голос и в то же время царапал себе лицо осколком бутылки. Кровь текла ручьями, заливая щёки. Зрелище было страшное. Несколько собак, почуяв кровь, набросились на него. Они кружили и лаяли, наполняя двор злобным воем.

Ли Кыонг побледнел, но по-прежнему стоял, усмехаясь с холодным презрением.

— Тьфу ты! — процедил он сквозь зубы. — Думал, серьёзное дело, а он валяется тут и жалость клянчит. Пришёл валяться под воротами!

Народ сбегался со всех сторон. Из тёмных переулков хлынули толпы зевак. Стоял гомон, будто на базаре. Жёны Ба Киена, теперь, чувствуя за спиной защиту Ли Кыонга, осмелели, вышли на крыльцо и принялись сыпать проклятиями, стараясь перекричать друг друга.

На деле же их интересовало одно: разглядеть, как выглядит теперь Чи Фео. А вдруг этот псих вздумает свалить всё на их господина?

Тут вернулся сам Ба Киен. Его голос, спокойный, уверенный и с лёгкой насмешкой, раздался над толпой:

— Что тут у вас за сборище? Почему так многолюдно?

— Поклон вам, господин! — загудели со всех сторон. Толпа стала расступаться, освобождая ему проход.

Увидев старосту, Чи Фео вдруг затих. Он вытянулся на земле и стал еле слышно стонать, словно был при последнем издыхании.

Ба Киен бросил короткий взгляд, и ему всё стало ясно с первого взгляда. Он знал цену таким сценам. В прошлом сам был старостой, затем главой уезда, а теперь передал эту должность сыну и таких сцен он видел немало.

Он повернулся к своим женщинам, которые суетливо старались казаться полезными, и приказал:

— В дом! Только путаетесь под ногами. Всё равно ведь ничего не понимаете!

Затем мужчина обратился к деревенским, уже мягче, но с той же неоспоримой уверенностью:

— И вы, уважаемые, по домам! Чего столпились, будто ярмарка?

Никто не осмелился возразить. Люди потихоньку начали расходиться, кто из уважения к Ба Киену, кто из страха, что потом вызовут свидетелями. Деревенский народ не любит вмешиваться, ведь если спросят, не отвертишься. Так что лучше уйти заранее.

Остались только Чи Фео, Ба Киен и его сын.

Староста подошёл к Чи, наклонился, слегка коснулся его плеча и негромко спросил:

— Эй, Чи, ты чего устроил?

Тот едва приоткрыл глаза и застонал:

— Я пришёл сюда умереть… Но если сдохну, кое-кто разорится, а, может, и в тюрьму угодит.

Ба Киен усмехнулся. Смех его был сухой, но в то же время звонкий. Люди говорили, что именно этим смехом он и выделялся среди прочих.

— Ну ты и загнул! — воскликнул староста. — Кто тебя убивать собирается? Жизнь — не лягушка, сам себя не дави. Опять напился, да?

Он смягчил голос, добавив с наигранной теплотой:

— Когда вернулся? Почему не заглянул ко мне? Пойдём, выпьем чаю.

Видя, что Чи Фео не двигается, Ба Киен заговорил уже настойчивее:

— Вставай. Пойдём, посидим, поговорим по-человечески. Что за скандал на всю округу, стыд один!

Он попытался приподнять его за плечо, ворча:

— Вот напасть! Был бы я дома, до этого бы не дошло. Всё бы уладили по-хорошему. Мы ж не мальчишки, договорились бы. Это всё Ли Кыонг виноват: горяч, не умеет ни подумать, ни промолчать. А ведь вы, между прочим, дальние родственники…

Чи Фео и не подозревал о каких-либо родственных связях, но в его душе что-то дрогнуло. Он тяжело вздохнул и, кряхтя, сел. Ба Киен понял, что победил. Он подмигнул сыну и резко рявкнул:

— Ли Кыонг! Заслужил бы ты смерть, если бы не я. Почему чай не вскипятил? Быстро!

Затем Ба Киен, помог Чи Фео подняться, подбадривая его:

— Пойдём, пойдём же!

И он пошёл, прихрамывая, будто ногу вывернул, но уже без прежнего упрямства. Спирт, кажется, выветрился. В голове прояснилось, язык больше не плёл ругательства. В груди было пусто, будто затих костёр.

Толпа разошлась. Он остался один среди молчаливых стен и вдруг почувствовал то, что давно в нём дремало. Одиночество. А за ним — древний, почти забытый страх. Тот самый, что жил в нём с детства. Пришло осознание. Как же безрассудно всё это выглядело! Ссориться с домом Ба Киена, чей род уже четыре поколения правит деревней?!

И всё же он испытал… гордость. Да, он — никто. Без рода, без семьи, без друзей, даже без родителей. Но он, один, посмел выступить против самого старосты, главы совета, бывшего уездного чиновника, человека, чьё имя знают в уезде! Кто в этой деревне из двух тысяч мужчин решился бы на такое? Умирать, так с достоинством!

А Ба Киен, этот громовержец, вдруг говорит мягко, приглашает в дом, предлагает чаю… Не воспользоваться? Почему бы и нет?

Тем не менее в голове мелькнуло сомнение. А что, если этот старый лис просто заманивает его внутрь, чтобы потом всё обернуть против него?

«Ему стоит лишь вытащить пару подносов, кувшинчик да побрякушку и повесить это на меня. А потом выбежит его жена, завопит, что я грабитель, схватят, отлупят до полусмерти — и всё, покатилось…».

Ба Киен всю жизнь пожинает плоды от чужого горя. Неужели он вдруг сжалится?

— Нет уж, — буркнул Чи себе под нос. — Не пойду в пасть тигру.

Он шагнул назад и замер, а потом подумал:

«Если опять закатить истерику, кто теперь выйдет? Толпа разошлась. Опять царапать себе лицо? Ага. Больно ведь… Ладно. Пойду. Да хоть бы он меня там пришиб, мне уже всё равно. Лучше разбить себе голову в его доме, чем валяться тут, как пёс.

В крайнем случае тюрьма. А что мне тюрьма? Пустяки. Пойду».

Войдя в дом, Чи Фео понял, что его страхи были напрасны. Ба Киен действительно намеревался уладить всё мирно, но не потому, что был трусом. Напротив, он был чрезвычайно хитер. Прежде всего, он боялся героев, а после них — тех, кому нечего терять. Чи Фео героем не был, но как раз относился ко второй категории: безрассудный, готовый на всё. А с такими кто станет связываться?

Вот что значит старая пословица: «на мягкое давят, от жёсткого отступают». В чиновничьем деле, если пытаться всех подмять под себя, то однажды придётся продавать дом, чтобы расплатиться. Так Ба Киен и учил сына:

— Ты сильный, бесстрашный. Старостой стал только потому, что я расчистил тебе путь. А вот когда я умру, они тебя втопчут в грязь.

Староста — вроде бы уважаемая должность, но это только снаружи. На деле это тяжёлый крест. В деревне более двух тысяч душ, до уездных властей далеко. Жить можно, да, но если пища под рукой, это не значит, что ешь спокойно. Легко ли сидеть и грести, когда вся деревня, как стая голодных рыб, каждая норовит схватить приманку первой?

С виду все приветливы, но в глубине души только и думают, как подставить соседа, чтобы самому вылезти повыше. Кто знает, может, и Чи Фео пришёл сеять смуту не по своей воле? А вдруг кто-то направил его?

Если бы староста стал упираться и поднял шум, пришлось бы и деньгами расплачиваться, потому что власть держится за тех, у кого есть волосы, то есть за «уважаемых», а за лысого, как говорят, не зацепишься.

Посадить Чи в тюрьму? Легко. Но ведь из тюрьмы выходят. А когда выйдет, даст ли он тебе спокойно жить? История с Нам Тхо всё ещё стояла перед глазами…

Нам Тхо был известным забиякой. Когда Ба Киен только вступил в должность, тот сразу пошёл на конфронтацию. Староста мечтал проучить его, но случая всё не представлялось. Вскоре Нам Тхо попал в тюрьму за соучастие в грабеже, и тут Ба Киен приложил руку, чтобы дали срок подольше. Он рассчитывал, что тот больше не вернётся.

И действительно, Ба Киен уже решил, что избавился от занозы, но однажды вечером, когда сидел за бумагами, Нам Тхо вдруг ворвался в дом с ножом. Уголовник загородил дверь и с холодной решимостью произнёс:

— Только пикнешь — убью.

Оказалось, он сбежал из тюрьмы. Пришёл он за двумя вещами: поддельным паспортом на имя честного человека и сотней донгов, чтобы скрыться подальше. Нам Тхо сказал:

— Дашь — исчезну навсегда. Не дашь — зарежу. Хочешь жить с женой и детьми, тогда слушайся.

Ба Киен подчинился. Нам Тхо действительно исчез, больше его никто не видел. Но, как говорится, старый бамбук сгнил, а молодые побеги уже тянутся. Преступники в деревне никогда не переводятся.

Не успел один уйти, как появился другой — Бинь Чык. Когда он жил в деревне, был тих и незаметен. Его звали не иначе как «глыба земли». Что скажешь — сделает. Повысишь голос — и его тут же в дрожь бросает. Если налог — один донг, он заплатит два. Жена у него была красавица с лукавыми глазами. Если кто-то пытался пошутить по этому поводу, он молчал, но потом дома срывался на ней.

Так уж повелось: быть слишком добрым — всё равно что быть дураком. Особенно здесь, где, если ты слаб, тебя раздавят, и не поднимешься.

Он работал не покладая рук, но всё равно был беден, как церковная мышь. Почему? Потому что даже за собой кусок хлеба не мог удержать. Кто хотел, тот и отбирал, а он принимал это как должное.

В конце концов мужчина не выдержал и пошёл в солдаты. И тогда всё пошло по-настоящему скверно.

Пока он был дома, жена хоть и гуляла порой, но всё же оставалась с ним. А как ушёл — всё пропало. Жена его молодая, двоих только родила. Глаза острые, щёки румяные, и вдруг одна осталась. Такая добыча прямо перед глазами, кто ж удержится?

Дом жены Биня находился у самой дороги. Помощник старосты, возвращаясь поздно ночью с карточной игры, частенько заходил к ней; мимо проходил деревенский ночной сторож — и тот заглядывал; даже сосед из дома напротив не упускал случая. Старый Хыонг Диен, прослуживший при всех старостах, и тот не стеснялся заигрывать. В глазах всей деревни жена Бинь Чыка стала чем-то вроде бесплатной содержанки, доступной для «господ начальства».

Даже сам Ли Киен, несмотря на то что у него уже было три жены, не устоял. Если всё доставалось даром, почему бы не воспользоваться? Более того, он извлёк из этого выгоду. Каждый раз, когда госпожа Бинь приходила за жалованьем или пайком, предназначенным её мужу, ей приходилось просить у Ли Киена сопроводительное письмо, без которого продовольствие не выдавали.

Так и исчезали те жалкие гроши, что предназначались для семьи. Детям в итоге доставалось разве что по паре карамелек или, в лучшем случае, немного бань зай с колбасой. Всё, что зарабатывал Бинь, по сути, шло на то, чтобы его жена раз в месяц могла «порадовать» местного старосту.

Кто знает, возможно, Бинь всё это понимал, поэтому и не вернулся домой после окончания службы через три года. Вскоре в деревню пришёл ордер на арест некоего Чан Ван Чыка. Ли Киен заявил, что тот — из категории «бродячих» крестьян, не возвращающихся по месту прописки. Однако уже на следующий день после заявления Чык появился в деревне.

Ли Киен послал слугу вручить ему ордер. Тот явился немедленно, но не один, а с женой и двумя детьми. Не дав старосте раскрыть рта, он вытащил нож для забоя свиней, сжал его в руке и спокойно, но мрачно произнёс:

— Скажу прямо: я замешан в убийстве. Если ты меня сдашь, моя жена и дети умрут с голоду. А если им всё равно суждено умереть, я сам прикончу их прямо сейчас, а потом веди меня, куда хочешь.

Глаза его налились кровью, лезвие ножа блестело и прыгало в воздухе. Он вполне мог убить. Если человек способен перерезать горло своим детям, то пощадит ли чужую шею?

Ли Киен (Ба Киен) замер на миг, затем сказал:

— Иди домой. Я что-нибудь придумаю.

Под «придумаю» имелось в виду: он укроет его от властей. И каждый раз, когда приходил новый ордер, Ли Киен отвечал, что Чык так и не вернулся.

Так тот и жил спокойно, прямо в центре деревни. Его жена, словно подменённая, стала примерной хозяйкой, работала не покладая рук, чтобы прокормить семью. Староста и его помощники, понаблюдав за ней, начали рассуждать: если у женщины есть муж, а она всё ещё водится с другими — это грех. Все стали на вид благопристойными. Все, кроме Биня, потому что он — тот ещё наглец.