Бесплатный фрагмент - Червь в стеклянной банке

Пролог

Память — это не кинопленка. Это призрак, запертый в комнате с кривыми зеркалами. Ты смотришь на одно отражение и видишь искаженную улыбку, на другое — запекшуюся кровь. И никогда не знаешь, какое из них настоящее.

Он не помнил, когда впервые осознал свою инаковость. Возможно, в тот день, когда мать, с искаженным мигренью лицом, втолкнула его в тесную, пахнущую нафталином кладовку. «Не шуми. Не чувствуй. И боль уйдет». Он не шумел. Он не чувствовал. Он сидел в кромешной тьме и наблюдал. Сначала за пауком, плевущим паутину в углу. Потом — за тем, как его собственное дыхание становилось ровным и механическим, как у хорошо собранного прибора.

Боль не ушла. Она ушла от нее. А он остался. С пустотой внутри, которую нужно было чем-то заполнить.

Спустя годы он понял: чтобы понять механизм, его нужно разобрать. Чтобы понять боль, ее нужно причинить. Чтобы поймать эмоцию, нужно поставить над ней эксперимент.

Он был голодным ученым в мире, полном лабораторных крыс. И его голод только рос.

Город: Еринь

Еринь — город, который всегда выглядит промокшим до костей, даже в ясную погоду. Он не старый и не новый, а вечно увязший в промежуточном состоянии, в состоянии распада, который еще не стал живописным.

Небо над ним чаще всего затянуто одеялом низких, свинцовых облаков. Дождь здесь не льет стеной, а моросит назойливой изморосью, застилающей глаза и заставляющей уличные фонари мерцать в сыром воздухе, как расплывчатые желтые пятна.

В центре — стандартные бетонные коробки советской эпохи, их фасады покрыты черными подтеками влаги и узорами из трещин, похожих на карты несуществующих миров. Чем ближе к окраинам, тем чаще встречаются ветхие двухэтажные дома дореволюционной постройки, с облупленной штукатуркой и слепыми, заколоченными окнами. Местные жители называют эти районы «болотами» — здесь время течет медленнее, а звуки поглощаются сырыми стенами.

Воздух в Ерине пахнет остывшим углем из котельных, влажной штукатуркой и сладковатым душком гниющей листвы из городского парка. Парк этот — любимое место одиноких стариков и отчаянных подростков. По вечерам аллеи тонут в густых, почти осязаемых сумерках, а фонари стоят так далеко друг от друга, что между ними лежат целые пропасти непроглядной тьмы.

Это был город, где можно было легко потеряться. Или спрятать кого-то. Идеальная чашка Петри для выращивания тихого ужаса.

Маньяк: Виктор Орлов

Со стороны Виктор Орлов был человеком-призраком. Тридцать лет, невысокого роста, со строгими и невыразительными чертами лица, которые память отказывалась удерживать. Волосы мышиного цвета, всегда аккуратно зачесаны. Одевался он в неброские, практичные вещи — серые или темно-синие брюки, простые свитеры, темное пальто. Он был тем самым человеком, которого взгляд скользит по в толпе, не цепляясь ни за одну деталь.

Работал он лаборантом в муниципальном архиве ЗАГСа. Его кабинет находился в полуподвале, без окон, и был завален папками с пожелтевшими бланками о рождении, браке и смерти. Он проводил дни среди свидетельств самых сильных человеческих эмоций — любви, радости, горя, — но для него это были лишь строки в графах, данные для каталогизации. Коллеги считали его немного странным, замкнутым, но безобидным. «Бумажная крыса», — говорили о нем.

Но за этой неприметной оболочкой скрывался иной ум. Ум, лишенный эмпатии, как двигатель лишен сердца. Он не испытывал ненависти, жалости или желания. Им двигала всепоглощающая, холодная как лед любознательность. Он смотрел на людей и видел не личности, а ходячие наборы реакций. Смех, слезы, крик ужаса — все это были просто химические и нервные импульсы, которые можно спровоцировать, измерить и задокументировать.

Его квартира на одной из тихих, заброшенных улиц «болот» была стерильно чиста. Ни пылинки, ни лишней вещи. Но за дверью кладовки, всегда запертой на ключ, находилась его настоящая лаборатория. Металлический стол с ремнями, стеллажи с аккуратно разложенными инструментами (не все они были медицинскими), блокноты с безупречными чертежами и записями. И три папки, уже заведенные на будущее, с именами: Алиса, Ирина, Светлана.

Он не был монстром в классическом понимании. Монстры чувствуют ярость. Виктор Орлов чувствовал только пустоту. И его эксперименты были отчаянной, чудовищной попыткой эту пустоту заполнить.

Глава 1: Алиса. Фундамент

Первым пришло осознание боли. Тупая, пульсирующая боль в висках и в затылке. Потом — холод. Пронизывающий, сырой холод, который пробирал до костей даже сквозь одежду. И только потом, сквозь муть сознания, — запах. Смесь запахов плесени, старой пыли и чего-то металлического, едкого.

Алиса открыла глаза. Тьма. Не та, мягкая, домашняя темнота спальни, а густая, тяжелая, почти осязаемая. Она метнула взгляд по сторонам, и сердце ее провалилось в ледяную бездну. Она не видела ничего. Ни окон, ни дверей, ни очертаний мебели. Только черный бархат непроглядной ночи.

Паника, острая и тошнотворная, ударила в голову. Она попыталась вскочить, но тело не слушалось. Руки и ноги были скованы чем-то жестким, холодным. На ощупь — металлические наручники, приковавшие ее запястья и лодыжки к спинке и ножкам тяжелого стула.

«Нет. Нет, нет, нет…» — мысль билась, как перепуганная птица о стекло. Она попыталась крикнуть, но из горла вырвался лишь хриплый, сорванный шепот.

— Не тратьте силы. Здесь вас никто не услышит.

Голос прозвучал прямо перед ней в темноте. Он был ровным, спокойным, без единой эмоциональной вибрации. Негромкий, но идеально четкий, будто диктор, зачитывающий сводку погоды.

Сердце Алисы замерло, а потом заколотилось с такой силой, что ей стало нечем дышать. Из тьмы перед ней медленно выплыла фигура. Сначала силуэт, а потом, по мере того как глаза привыкали, и детали. Мужчина. Невысокий, худощавый. Ничего примечательного. Его лицо было скрыто в тени, но она чувствовала на себе его взгляд. Взгляд тяжелый и безразличный, как у патологоанатома.

— Кто вы? — выдавила она, и голос ее дрожал, выдавая весь ее ужас. — Что вам от меня нужно? Выпустите меня! Деньги? У меня есть деньги…

— Меня зовут Виктор. И деньги меня не интересуют, Алиса.

Он знал ее имя. От этого стало еще страшнее. Холодный пот выступил на спине.

— Как… как вы знаете мое имя? Что это за место?

— Это лаборатория. А вы — участник эксперимента.

Он сделал шаг вперед, и теперь слабый луч света откуда-то сверху упал на его руки. Длинные, тонкие пальцы. Ухоженные. В одной он держал обычный канцелярский карандаш и небольшой блокнот в черной обложке.

— Какого черта… какой эксперимент? — Алиса попыталась вырваться, металл болезненно впился в ее кожу. — Вы сумасшедший!

— «Сумасшедший» — это неточный термин, — парировал он, и в его голосе послышались нотки легкого раздражения ученого, которого отвлекают от важного процесса. — Я исследователь. Меня интересуют пограничные состояния человеческой психики. Боль. Страх. Их влияние на творческий процесс.

Он подошел еще ближе. Алиса почувствовала запах его одежды — чистый, почти стерильный, запах стирального порошка, который так диссонировал с вонью подвала.

— Вы… вы видели мои картины? — прошептала она, пытаясь найти хоть какую-то логику в этом кошмаре.

— Да. Ваша последняя работа, «Плач по Икару», была особенно выразительна. Такое смешение оттенков серого и багрового… Это был крик. Не так ли? Крик отчаяния после расставания.

Он не просто знал ее имя. Он знал ее. Он изучал ее.

— Отстаньте от меня! — закричала она, и на этот раз крик получился громким, полным неподдельного ужаса.

Виктор не моргнул глазом. Он лишь поднес карандаш к блокноту.

— Реакция: вербальная агрессия, попытка дистанцироваться. Голосовые связки напряжены, зрачки расширены. Отметьте тремор конечностей. Он делал пометки, обращаясь в пустоту, как будто там стоял невидимый ассистент.

Потом он поднял на нее свой стеклянный взгляд.

— Сейчас мы перейдем к первой фазе. Я буду причинять вам боль. Не из жестокости. А чтобы создать катализатор. Мне интересно, как физическое страдание трансформируется в творческий импульс. Какие образы рождает ваш мозг, пытаясь сбежать от реальности.

Он повернулся и куда-то ушел в темноту. Алиса осталась одна, прикованная, слыша только стук собственного сердца и мерзлый, безразличный шепот из тьмы:

— Эксперимент начинается.

Глава 2: Катализатор и Кладовая

Тупая, раскаленная боль в левом плече заставила Алису выть. Не кричать, а именно выть — низко, по-звериному. Виктор только что приложил к ее коже электрошокер. Не на долго, всего на секунду. Но этого хватило, чтобы все ее тело содрогнулось в судороге, а мозг пронзила чистая, белая вспышка агонии.

— Реакция: непроизвольный вокал, мышечные спазмы. Субъект пытается сжать зубы, чтобы подавить звук. Интересно. Его голос доносился откуда-то сбоку. Он стоял в тени, делая пометки в блокноте. Безразличный, как машина.

— Пожалуйста… остановись… — выдохнула она, когда судороги отпустили. По ее лицу текли слезы, смешиваясь с потом. — Я сделаю что угодно…

— Вы уже делаете. Вы участвуете. Он вышел на свет. В его руке был не шокер, а небольшой деревянный ящик. Он поставил его на пол рядом с ней и открыл. Внутри лежали тюбики масляных красок, кисти, палитра и небольшой, специально заготовленный холст на мольберте. — Сейчас вы будете рисовать.

Алиса смотрела на краски, не понимая. Ее мир сузился до боли и страха. А он говорил о живописи.

— Я… не могу…

— Можете. Боль — это катализатор. Она обостряет восприятие, очищает его от шелухи повседневности. Я даю вам инструменты. Покажите мне, что вы видите. Что вы чувствуете.

Он освободил ее правую руку от наручника. Кровь с облегчением прилила к онемевшим пальцам. Она тут же потянулась к месту ожога, но он резко кашлянул.

— Рука на палитру. Не заставляйте меня применять стимуляцию снова.

Его тон не изменился, но в нем прозвучала такая неоспоримая угроза, что она вздрогнула и послушно опустила дрожащую руку к краскам. Она смотрела на чистый, белый холст, а перед глазами стояло пятно боли, ярко-багровое, с черными прожилками.

Еринь, пятнадцать лет назад

Маленький Витя прижался лбом к прохладной двери кладовки. Из-за тонкой перегородки доносились приглушенные стоны. У мамы снова болела голова. Мигрень. Она называла это «молотом в виске».

— Витя, иди в кладовку. Там тихо. Мне нужно тихо, — ее голос был хриплым от страдания.

Он не плакал. Не упрямился. Он уже знал ритуал. Он заходил в маленькую, темную комнатку, пахнущую старыми вещами и пылью, и слышал, как щелкает замок. Сначала было страшно. Плакал. Но потом понял: чем тише он сидит, тем быстрее его выпустят. Чем меньше он чувствует, тем скорее все закончится.

Он садился на корточки в углу и смотрел в щель под дверью, на полоску света из кухни. Он видел тень матери, которая ходила туда-сюда, зажимая голову руками. Он видел, как она падала на стул, как ее тело содрогалось от очередной волны боли.

Он наблюдал. Ему было не жалко. Ему было интересно. Почему она так себя ведет? Что это за боль, которая может так изменить человека? Он проводил пальцем по пыльному полу, пытаясь нарисовать то, что видел. Неясные формы, тени. Он был исследователем в клетке, а ее боль — его первым объектом изучения.

Однажды он вышел из кладовки, когда мать, уже пришедшая в себя, пила чай. Ее лицо было бледным и размягченным.

— Мама, а что ты чувствуешь, когда у тебя болит голова? — спросил он без тени сочувствия, с чистой любознательностью.

Она посмотрела на него усталыми, пустыми глазами.

— Ничего, сынок. Я просто ничего не чувствую, чтобы боль ушла.

Он запомнил это. Чтобы боль ушла, нужно ничего не чувствовать.

— —

В подвале Алиса водила кистью по холсту. Сначала это были беспомощные, рваные мазки. Она пыталась рисовать цветок, солнце, что-то красивое и далекое от этого кошмара. Но из-под ее кисти вылезало нечто иное. Угловатые, черные формы, сдавленные кроваво-красным пятном в центре. Она смешивала цвета, и у нее получались грязно-лиловые, болотные оттенки, которые она никогда бы не использовала в своей обычной жизни.

Она не контролировала процесс. Рука двигалась сама, ведомая болью, страхом и яростью. Она рисовала свою боль. Она рисовала его — безликое, серое существо с глазами-пустошами. Она рисовала клетку.

Виктор стоял сзади и наблюдал. Он видел, как ее страх трансформируется в нечто иное. В агрессию. В мощный, пусть и уродливый, визуальный ряд. В его глазах вспыхнула искра чего-то, что могло бы быть волнением, если бы он способен был на него.

— Да. Вот оно. Прекрасно. Больше красной охры. Сделайте этот центр… пульсирующим.

Алиса зарычала, сжимая кисть так, что кости на руке побелели.

— Заткнись! Ты монстр!

Она швырнула в него палитрой с красками. Он ловко уклонился. Грязные пятна брызнули на стену, оставив на грязном бетоне абстрактный узор, похожий на взрыв.

Виктор посмотрел на стену, потом на ее холст, а затем снова на стену. Его лицо оставалось невозмутимым, но в блокноте он записал:

«Фаза 1: Катализ успешен. Субъект демонстрирует трансформацию физиологического страдания в акт примитивной агрессии, облеченный в визуальную форму. Результаты соответствуют ожиданиям, идущим из детства: боль, будучи выраженной, теряет свою субъективную власть и становится просто… данными».

Он подошел и снова защелкнул наручок на ее запястье, игнорируя ее рыдания.

— Сессия завершена. Отдыхайте. Завтра мы продолжим.

Он ушел, оставив ее в темноте, одну с ее болью и картиной, которая смотрела на нее с мольберта, как крик из самого ада. А в памяти Виктора тихо звенел щелчок замка в старой кладовой.

Глава 3: Необратимое условие

Прошло три дня. Или четыре? Алиса давно потеряла счет времени. Подвал был вечной ночью, прерываемой лишь визитами ее мучителя. Боль стала ее постоянной спутницей. Он применял ее методично: ток, лед, ожоги от раскаленного металла, который он на мгновение прикладывал к ее коже. Каждый раз после этого он освобождал ее руку и заставлял рисовать.

И картины рождались все более жуткие. На холстах, сменявших друг друга, бушевали кошмарные пейзажи: искаженные, кричащие лица, прораставшие из трещин в земле; черные солнца, источавшие не свет, а липкую, багровую жижу; тени с слишком длинными руками, тянущимися к зрителю.

Но сейчас что-то изменилось. Виктор смотрел на ее последнюю работу — хаотичное нагромождение черных и алых мазков — с легким разочарованием.

— Интенсивность падает. Организм адаптируется. Боль, как единственный катализатор, исчерпывает свой потенциал. Начинается фаза привыкания.

Алиса, сидя в кресле, вся сжалась. Ее тело было картой его экспериментов — синяки, ожоги, ссадины. Она уже почти не плакала. Внутри все выгорело, осталась только тупая, животная надежда выжить.

— Я… я больше не могу… — прошептала она. — Оставь меня.

— Не могу. Протокол требует углубления исследования. Он отложил блокнот и подошел к своему стеллажу с инструментами. Он долго и обстоятельно что-то искал, перебирая предметы с тихим металлическим лязгом. Алиса зажмурилась, ожидая нового удара, нового ожога.

Но звук был другим. Тяжелым, скребущим. Он повернулся, и в его руках была старая, но ухоженная ножовка по металлу. Зубья блестели в тусклом свете.

Сердце Алисы остановилось.

— Нет… — это был даже не шепот, а просто выдох ужаса.

Виктор подошел к ней, его движения были такими же точными и выверенными, как всегда. Он поставил ножовку на пол, взял ее левую ногу и зафиксировал ее в специальной петле, приделанной к ножке стула.

— Необходимо ввести переменную. Необратимое условие. Оно кардинально меняет психологический ландшафт, ломает механизмы адаптации. Он говорил спокойно, как лектор. — Мы изучим, как перспектива невосполнимой потери и шок от ампутации повлияют на ваше творчество. Это качественно новый уровень данных.

— Ты сумасшедший! — закричала она, дергаясь в путах, дикий ужас наконец прорвал апатию. — Я не буду рисовать! Никогда! Убей меня, но я не буду!

Он посмотрел на нее своими стеклянными глазами, и в них на секунду мелькнуло что-то знакомое. Не эмоция, а тень воспоминания.

— Вам не нужна нога, чтобы рисовать, Алиса. Вам нужна рука. И голова. Логика проста.

Он поднял пилу. Холодная сталь коснулась кожи ее голени, чуть выше щиколотки. Она закричала. Долго, пронзительно, пока в горле не начало першить.

— —

Еринь, четырнадцать лет назад

Он упал во дворе, разбив колено в кровь. Это была его первая серьезная ссадина. Он сидел на земле и смотрел, как алым ручейком кровь стекает по грязной коже. Ему было не больно. Было интересно. Он наблюдал за формой капель, за тем, как они впитываются в пыль, образуя темные комки.

Он пришел домой, прихрамывая. Мать мыла посуду.

— Мама, посмотри, — сказал он, показывая на разбитую коленку.

Она мельком взглянула, и ее лицо исказилось не болью за него, а раздражением.

— Опять ты в грязи ковырялся? Не приноси мне эту заразу в дом. Иди, помой и заклей пластырем. И не ной. Тебе же не нужна эта нога, чтобы сидеть дома и не шуметь?

Она отвернулась к раковине. Он стоял и смотрел на ее спину, а потом на свою кровь. В тот момент он понял важную вещь: части тела имеют ценность только в той мере, в какой они полезны. Если нога мешает (шумит, пачкает, требует внимания), то ее… функциональность можно пересмотреть. Боль была просто сигналом. А сигналы можно игнорировать.

Он не плакал. Он пошел в ванную, промыл рану, глядя на свое бледное отражение в зеркале. Ему было любопытно, сколько еще крови он может потерять, прежде чем это повлияет на его способность думать.

— —

Лезвие пилы все еще лежало на ее коже. Алиса билась в истерике, слезы текли ручьями.

— Пожалуйста, нет! Я буду рисовать! Я нарисую все, что ты захочешь! Лучше что угодно! Посмотри на мои старые картины! Я могу рисовать красиво! — она лгала, отчаянно пытаясь найти рычаг воздействия.

Виктор замер. Он смотрел на ее искаженное ужасом лицо, на слезы, на то, как она трепетала. Он видел не человека, а интенсивность реакции. И его это удовлетворило.

— Протокол изменен. Необратимое условие отложено. Он убрал пилу с ее ноги. — Ваше осознание грани, ваша готовность на компромисс… это даже более ценные данные, чем сам акт. Субъект демонстрирует способность к стратегическому мышлению даже в состоянии экстремального страха.

Он снова зафиксировал ее ногу, но теперь это было просто предостережение. Он пододвинул к ней мольберт с чистым холстом.

— Теперь рисуйте. Не боль. Не страх. Нарисуйте тот самый момент, когда вы поняли, что можете это потерять. Нарисуйте цену своей целостности.

Алиса, вся в слезах, с дрожащей как лист рукой, взяла кисть. Она смотрела на белый холст, а перед глазами у нее стоял образ окровавленной пилы и его пустых, безразличных глаз. Она поняла, что он не просто мучает ее. Он переписывает ее код, ломает и собирает заново, как программу.

И она начала рисовать. Не кошмары. А пилу. И глаз, отражающийся в стальном лезвии. Свой собственный глаз, полный безумия и мольбы.

Виктор смотрел и делал пометки. В его ушах тихо звучал голос матери: «Тебе же не нужна эта нога…»

Он нашел новый, гораздо более эффективный катализатор. Не боль. А страх необратимости.

Глава 4: Цена свободы

Тишина. Та самая, звенящая, густая тишина подвала, которую нарушал только ее собственный прерывистый храп и скрип кресла при малейшем движении. Но сейчас Алиса не дышала. Она была вся — одно большое, напряженное ухо.

Щелчок замка, когда Виктор уходил, прозвучал иначе. Не тот уверенный, металлический удар, а какой-то приглушенный, не до конца защелкнувшийся. Словно ригель зацепился за что-то. Безумие надежды, острее любого ножа, кольнуло ее под ребра.

Она дернула руку. Наручник на правом запястье, тот, что всегда сидел туже всего, с визгом поддался на миллиметр. Сердце ее упало, а потом взлетело до самого горла, готовое вырваться наружу. Она не помнила, сколько часов провозилась, выворачивая кисть, сдирая кожу до мяса о холодный металл. Боль была ничто. Ничто по сравнению с призраком свободы.

Еще один щелчок. На этот раз — тихий, роковой. Правая рука повисла в воздухе, онемевшая, окровавленная, но свободная. Следом, с лихорадочной скоростью, она расстегнула остальные путы.

Она стояла на дрожащих, непослушных ногах. Темнота плыла перед глазами. Она шагнула к двери, туда, откуда уходил Виктор. Рука нащупала скобу. Она нажала. И дверь — поддалась.

Ее не запер.

Это не было милостью. Это была часть эксперимента. Она поняла это позже. Слишком поздно.

Коридор. Длинный, низкий, пахнущий сыростью и грибком. Впереди — тусклый прямоугольник света. Уличный фонарь? Луна? Она побежала, спотыкаясь, падая, царапая колени о шершавый бетон. Воздух становился свежее. Она уже почти слышала шум машин, доносящийся с улицы.

Она вылетела в какое-то подсобное помещение. И увидела его. Он стоял у открытой наружной дверы, спиной к ней, будто любуясь ночным городом. В его руке был не блокнот, а тот самый скальпель с тонким, как игла, лезвием.

— Побег — это не результат, Алиса. Это процесс. Наиболее насыщенный данными этап. — Он медленно повернулся. Его глаза блестели в полумраке холодным, научным интересом. — Вы предоставили бесценные показатели: скорость принятия решений, толерантность к боли ради цели, уровень иррациональной надежды. Спасибо.

Она попыталась рвануться назад, в коридор, найти другой выход. Но ее тело, изможденное днями пыток, предало ее. Он настиг ее в два шага. Укол в шею был быстрым и безболезненным. Мир поплыл, и последнее, что она видела, — это его бесстрастное лицо, склонившееся над ней.

— —

Очнулась она от запаха. Резкого, химического. Антисептика, смешанного с медью. И чего-то сладковатого, тошнотворного. Запаха теплой плоти.

Она была прикована к креслу. Но что-то было не так. Невыносимо не так. Ее тело было легким. Слишком легким. Неестественно легким.

Она опустила взгляд.

И увидела Их.

Две ее ноги, аккуратно ампутированные выше колена, были подвешены на тонких стальных тросах прямо перед ней, на уровне глаз. Кожа была мертвенно-бледной, швы — идеально ровными, демонстрирующими хирургический профессионализм. На икрах еще виднелись синяки от его предыдущих экспериментов. На одной — след от ожога. Это были не просто отрезанные конечности. Это была ее жизнь, ее возможность бежать, превращенная в жуткий арт-объект.

Горловой, немой вопль застрял где-то внутри, не в силах вырваться. Она не могла отвести взгляд. Они висели там, покачиваясь от сквозняка, как маятник, отсчитывающий конец ее человечности.

В поле зрения вошел Виктор. Он вытер руки белым полотенцем.