Бесплатный фрагмент - Черная голубка

Сахарок

Из всех природных и рукотворных чудес степного Алтая нельзя обойти вниманием посёлок, раскинувшийся в трёх ки­лометрах от Алейска на берегу реки Алей, получивший своё официальное название от расположенного там сахарного за­вода. Местные власти, не обременяя себя фантазией, дали ему имя Сахарный завод. Но народу, полюбившему этот оазис в степи, пришлось по душе другое название, которое прижилось и звучало от всех — от местных и приезжих — Са­харок. Трёхкилометровая дорога, связывающая через степь Алейск с Сахарком, была удивительно красивой: по всей её длине с обеих сторон в ряд росли высокие тополя, стволы которых были побелены известью. Зимой деревья служили снегозадерживающим щитом. Метели и бураны в феврале и марте были здесь настоящим бедствием, порой просто па­рализовали передвижение людей и транспорта на несколько недель.

Кусочками извести были также отсыпаны края дороги, украшая её словно белыми лентами. В посёлке было побеле­но всё: дома, сараи, заборы и штакетник, потому как извести было здесь в избытке: она применялась в сахарном производ­стве и завозилась сюда в огромном количестве. Посёлок от такой побелки выглядел чистым и опрятным и своей белиз­ной ещё раз подтверждал своё название Сахарок. Все тру­доспособные жители посёлка были заняты на производстве сахара. Других предприятий здесь не было и всё казённое тут принадлежало сахарному заводу — восьмиквартирные двухэтажки (их было десятка полтора) и бараки для депор­тированных немецких и эстонских семей. В общем, всё — от туалетов до артезианских колодцев — было заводским. Хотя завод здесь был сахарным, но жизнь сладкой не была, пото­му как наступила зима сорок третьего года.

Но мне бы хотелось вернуться в недалёкое прошлое, в довоенные годы. Тогда Наташа — гордость своих родителей — заканчивала учёбу в техникуме общественного питания по специальности «химик-технолог сахарного производства». Ждала она этого дня, как ждёт малоимущая семья аванс или получку, подсчитывала каждый день, только что в календаре дни крестиком не перечёркивала. Очень по отцу с матерью и родному Барнаулу соскучилась. Она с самого начала знала, что распределение у неё будет туда, откуда была направлена на учёбу, и ни о каком другом месте даже не помышляла. Но в жизни произошёл неожиданный поворот — влюбилась наша Наташа, и в кого? В своего сокурсника, которого рань­ше не замечала, и произошло это не на вечеринке и не в парке на танцах, а в том месте, где, казалось, влюбляться категорически запрещено. На комсомольском собрании.

Разбирали тогда поведение одного студента и ставили во­прос о пребывании его в комсомоле. Ситуация складывалась таким образом: ни в чём не повинный студент страдал из-за своей матери, которая с колхозного поля стащила шесть вил­ков капусты, может быть, и больше, потому как при обыске нашли только шесть кочерыжек, а капусты было заквашено половина кадушки. Стало быть, остальные кочерыжки мог сгрызть студент со своими двумя сестрёнками. Следствием не было установлено, сколько вилков было искрошено в ка­душке, и мать осудили по количеству кочерыжек на шесть лет лагерей. Студенту предлагалось сказать правду, сколько же в самом деле было кочерыжек. Сначала с его осужде­нием выступил весь комсомольский актив, затем предложи­ли высказываться по этому поводу присутствующих в зале. Были слышны слова: «Позор, таким не место в комсомоле». И тут, как гром с ясного неба, поднялся с места его сокурс­ник Ищук Андрей и ораторским голосом, с пылающим взо

ром, размахивая рукой, сжатой в кулак, встал на защиту об­виняемого студента, охарактеризовав его так, что тому хоть сейчас на грудь медаль вешай. Он рассказал, что прожил с ним в одной комнате два года и никогда, и никаких краж у них не было, а то, что парень — настоящий комсомолец, так именно он подговаривал сокурсников бежать в Испанию бить фашистов. А к произошедшему с его матерью он не причастен, т.к. полгода не ездил домой, и он ему сам гово­рил, что капусту не любит, а предпочитает есть картошку.

Наташа, затаив дыхание, смотрела на Андрея и видела в нём человека с большой буквы. Как она раньше не обра­щала на него внимания? Ведь этот Андрей Ищук настоящий рыцарь, о каком она мечтала, и чтобы его не потерять, она тоже поднялась и закричала на весь зал: «Правильно Ищук говорит: никто лучше него не знает своего товарища, а мы должны верить ему, потому что Андрей настоящий комсомо­лец!». На этом её голос сорвался на самый верхний регистр, кровь прилила к её щекам, и она села, залившись краской.

— Андрей, признаться, не ожидал такой поддержки, он по­смотрел на Наташу и пришёл к выводу: «Вот это дивчина! Мы непременно должны быть вместе».

Собрание закончилось не в пользу комсорга: студенту не объявили даже выговор и не поставили на вид. Наташа и Ан­дрей вместе покинули зал собрания, уже на улице их догнал тот самый реабилитированный студент с красными глазами и распухшим от слёз носом, прижав руку к сердцу, поблаго­дарил обоих за поддержку. Наташа спросила студента:

— Как же теперь твои сестрёнки?

Отца у нас давно нет. Сестёр в детский дом сдали, но вот только диплом получу, обязательно их отыщу и заберу к себе. Вы, ребята, молодцы, если бы не вы, не знаю, чем со­брание закончилось. — Ему очень хотелось пойти с ними, но, понимая, что он тут лишний, оставил их.

Они шли молча, не зная, что сказать друг другу.

Первым заговорил Андрей:

— Ты смотрела кино «Весёлые ребята»? Вот хохотайка, — и стал рассказывать ей кинофильм.

Наташа заразительно смеялась, хотя этот фильм смотре­ла раза три.

— А давай завтра в кино сходим? — предложил Андрей.

— Давай сходим, — согласилась Наташа.

Они сходили в кино, воскресенье гуляли в саду Сталина, слушали духовой оркестр. Первый раз поцеловались через неделю и тогда же решили, что не расстанутся больше ни­когда.

Но расставание было не за горами; через пару недель вру­чат им дипломы и разъедутся они по родным местам, туда, откуда получали направление на учёбу. Наташе уже не хоте­лось возвращаться в родительский дом, и она с тоской смо­трела на календарь, который быстрее обычного приближал день разлуки. Примерно такое же чувство было и у Андрея; он не собирался с этим мириться и, остановив в коридоре кого-то из преподавателей, входивших в комиссию по рас­пределению, со свойственной его характеру прямотой, не лу­кавя, обратился к нему:

Что нужно сделать для того, чтобы любимую девушку не разлучали с любимым парнем и направили их на работу в одно место?

— Пожениться им нужно, — ответил тот.

Андрей побежал к Наташе и рубанул сразу с плеча:

— Наташа, мы должны расписаться в загсе, иначе тебе не видать распределения со мной на Сахарок.

Наташа никак не ожидала, что в такой форме ей будет сделано предложение, эти слова её словно осыпали песком. Она почувствовала себя оскорбленной; от Андрея в мечтах она ждала рыцарского признания, ведь она об этом много читала и представляла себе, что и у неё будет всё как в ро­манах: цветы и избранник перед ней на коленях. Ну, может быть, на коленях не обязательно, но слово «люблю» должно было прозвучать! Конечно, когда они целовались, он говорил ей, какие у неё вкусные губы и шёлковые волосы, и тогда она чувствовала себя принцессой, но это были всё-таки не главные слова.

Наташа ответила сдержанно:

— Что значит — расписаться в загсе? Я замуж не собира­юсь, меня ждут родители в Барнауле.

— Как же так? — опешил Андрей. — Мы с тобой об этом то и дело говорили, и тут так резко всё переменилось. Что произошло, объясни?!

— Чего здесь объяснять? Сам не глупый, догадайся! — На­таша повернулась и пошла в общежитие.

Андрей же остался стоять на месте, огорошенный пове­дением Наташи. А та только зашла за угол дома, как броси­лась бежать в общагу и, оказавшись в своей комнате, упала на кровать и принялась рыдать в подушку. Как же так? Па­рень, в которого она была влюблена, повел себя с ней так грубо, по-мужицки.

Рыдания скоро закончились, но слёзы обиды продолжа­ли стекать по щекам, пропитывая белую наволочку. Время шло к вечеру. Но правду люди говорят — время лечит. Ната­ша успокоилась и стала бранить уже себя за поведение. Все-таки зря она так резко обошлась с Андреем, ну подумаешь, сказал не так. Откуда ему знать, как это делается, он рано остался без родителей, жил со старшей сестрой, а с той ка­кой спрос, она ведь не рыцарь, обыкновенная малограмотная женщина, по сей день не замужняя, свою-то жизнь устроить не может. Зато Андрей такой правильный, честный, добрый, справедливый, милый, красивый и целуется так хорошо, что прямо ноги отнимаются. Мне бы, дуре, радоваться, что он замуж меня позвал. Ну подумаешь, не в такой форме, как мне хотелось, верно мне мама говорила: у меня завышенная самооценка. Если разобраться, я его мизинчика не стою. Те­перь он обиделся и больше не придёт.

И от мысли, что Андрей никогда ее больше не обнимет, Наташа снова залилась слезами.

— Что же происходило с Андреем после расставания с На­ташей? Он сидел на скамейке возле техникума, сдавив виски кулаками.

«Вот оно что, у неё есть парень в Барнауле. Она наверня­ка была с ним в ссоре, а теперь получила от него письмо. Он просит у неё прощения и ждёт её. Она его простила, потому что любит и хочет быть с ним. Может, даже у них были близкие отношения. Выходит, она лгунья, а мне говорила, что первый раз целуется. Нет, мне сейчас нужно непременно закурить. У кого-то надо стрельнуть папироску или лучше купить пачку и выкурить всю».

Поднявшись со скамейки, Андрей направился в гастро­ном и вышел оттуда с пачкой «Севера», коробком спичек и, как делают все, курящие папиросы, оторвал сверху от пачки маленький квадратик картона, ногтём выковырнул оттуда папиросу, дунул в мундштук и весь табак из папироски вы­летел на землю. Но эти неловкие приёмы, свойственные не­курящему, ему можно было простить, потому что делал он это впервые. Но курил сейчас Андрей по-настоящему, как все мужики, взатяг, доставая одну папироску за другой и вы­куривая их до самого мундштука. И хотя курил он усердно, на душе легче не становилось. Его воображение рисовало гнусные картинки: смеющаяся Наташка на руках у какого-то парня и всякие глупости, не достойные пересказа.

Тогда-то Андрей понял, какая это жуткая штука — лю­бовь. Он представлял себе, что это радость и счастье, а на деле вышло, что это самое настоящее наказание, и если бы он сейчас курил не табак, а какой-нибудь мышьяк, ему бы легче не стало. В голове крутилось одно и то же: как она могла предать наши чувства, почему я не разглядел её сразу. Ну, теперь-то я знаю женщин, теперь я в жизни ни к одной не подойду. И вообще они все противные, бегают как-то не так, не по-нашему и камни кидают как-то по-другому, из-за головы. Мне бы ещё раз посмотреть на неё, заглянуть в её голубые глаза, разглядеть её курносенький носик и хорошо бы поцеловать в последний раз, а потом повернуться и уйти навсегда. И пусть едет в свой Барнаул, к этому своему гаду. Сам я к ней не пойду, захочет, пусть сама приходит.

Немного ещё посидев, перебирая мысленно разные песси­мистические версии их дальнейших отношений, Андрей ре­шил: она не придёт. Идти нужно самому, и прямо сейчас. Он поднялся и, покачиваясь, пошёл в сторону девичьей обща­ги. Лицо его от выкуренного табака было зелёным, в пачке оставалась всего одна папироска. Пройти в общежитие через вахту было нереально, кроме вахтёра за входом наблюдала воспитатель, и ей через открытую дверь кабинета хорошо был виден проход. Пришлось попросить какую-то девчонку из этого общежития, чтобы та вызвала Наташку из двадцать второй.

Девчонка, заглянув в двадцать вторую комнату, крикну­ — Наташка, иди, тебя там какой-то больной вызывает.

— Какой ещё больной?

— Сходи да посмотри, внизу стоит, зеленее крокодила. Вроде с вашего курса.

У Натальи мгновенно мелькнула мысль: «Это Андрей, он болен».

— А дальше никаких мыслей, она стрелой пролетела по ко­ридору на выход и не ошиблась — на крыльце стоял её серд­цеед с зелёным оттенком на лице.

— Андрюшенька, что с тобой? Милый, ты болен? — и бро­силась к нему.

Андрей сам поначалу подумал, что Наталья не здорова, её распухшее от слёз лицо было мало узнаваемым.

— Ты вот что, Наташ, собралась ехать к своему — езжай, но знай, я буду тебя помнить, а теперь прощай и ещё давай я тебя в последний раз поцелую.

— Целуй, Андрюшенька, целуй меня всю жизнь. Не пой­му только, о каком «своём» ты говоришь?

— Об этом, который письмо прислал из Барнаула.

— Никто мне писем не присылал. И нет там у меня «ника­ких своих», кроме родителей и маленькой сестрёнки.

От этих слов Андрей будто проснулся.

— Как мне тогда понимать твой отказ?

— Дурачина ты, Андрюшенька, настоящий, от обиды я такое сказала. Ждала я, когда ты скажешь «люблю», а ты меня словно на уходящий трамвай торопил, нельзя ведь так.

— Прости, любимая, давай я это слово буду говорить тебе каждый день с утра до вечера? Понимаешь, я ведь всё могу сказать, а вот это слово у меня почему-то в горле застревает, не знаю я, почему оно такое трудное, стесняюсь я его, что ли.

Прижав свои губы к её уху, быстро заговорил:

— Я люблю тебя, люблю, люблю, люблю — и так повто­рял он раз за разом.

От этого у Наташи кружилась голова, и счастливее её не было никого на свете.

— От тебя пахнет табаком, — говорила она. — Ты, навер­ное, курил?

— Ну, надо же когда-то начинать. — После этих слов тош­нотворный комок подкатил к горлу, и не успел он отбежать от Наташи и пяти метров, как его, бедолагу, вырвало прямо на газон. Последняя папироса в пачке ему больше не приго­дилась. После такого засилья табачного дыма в его организ­ме вредная привычка курить пропала у Андрея надолго. В следующий раз он закурит только после войны.

После регистрации своих отношений они решили сыграть комсомольскую свадьбу. На свадьбу, конечно, это было мало похоже. Правильнее сказать, провели вечеринку, на которой присутствовали трое парней из комнаты Андрея, среди ко­торых был и тот самый студент, мать которого пострадала за капусту. Он принёс молодым большущий букет пахучей черёмухи. Ещё пришли три девушки, проживавшие в одной комнате с Наташей. Они были тоже с цветами: оранжевые огоньки, принесённые из леса, прекрасно сочетались с белой черёмухой. Их поставили в банки с водой и разместили по центру стола. Ещё на столе было две бутылки красного вина.

Количество вина проконтролировала воспитатель из их общежития, предупредив всех, чтобы сие мероприятие про­ходило без шума, но стоило ей выйти из комнаты, как на столе появилась до этого спрятанная в подушку третья бу­тылка, и все захлопали в ладоши. Также на столе была поре­занная толстыми ломтями колбаса, шоколадные конфеты в фантиках и большая сковорода жаренной на сале картошки.

Той же воспитательницей был выделен граммофон с тремя пластинками, за сохранность которых отвечал сам Андрей, клятвенно заверивший воспитательницу, что сохранит их в целости. Граммофон поставили на тумбочку, а пластинки, чтобы, не дай бог, не разбились, разложили на кровати. Одна из пластинок была с нетанцевальной музыкой «Ревела буря, гром гремел», но всё равно ей были рады и за вечер прослу­шали несколько раз. Воспитатель проинструктировала, как нужно пользоваться аппаратурой:

— Главное тут не перекрутить пружину.

Но самым главным было то, что щедрая воспитатель по­зволила молодым провести первую брачную ночь вместе в гостевой комнате, которую предоставляли приезжающим проведать своих чад родителям. Подарками для новобрач­ных стали книги, по количеству гостей их было шесть. Две повеселевшие от вина девушки пошли танцевать первыми, оставив подругу в одиночестве с тремя парнями, а те не мог­ли решиться её пригласить, пока не выпили ещё, и только когда захмелели, вышли на круг все. Разлучив подружек, разбились на пары. Устроили перерывчик между танцами, хором запев всем известную и любимую песню «Бежал бро­дяга с Сахалина».

Но и нельзя, конечно, не отметить, какими поцелуями отвечали новобрачные на призыв гостей «Горько!». Вначале были только прикосновения губами, сопровождавшиеся лёг­ким покраснением щёк и ушей. Очевидно, что от выпитого спиртного, время продолжительности поцелуя стало увели­чиваться, а контакт между губами становился крепче. И к финалу свадьбы, уже освоившись и потеряв стыд, на зависть гостям они сливались в поцелуе крепко и надолго.

Утром им пришлось разойтись по своим комнатам в раз­ные общежития, поскольку в техникуме не были предусмо­трены семейные общаги. Развели их ненадолго, всего-то на три дня. Они оба получили распределение на родину Андрея, в посёлок Сахарный завод.

Сойдя с поезда в Алейске, они на попутке добрались до окраины города, а оттуда по той самой трёхкилометровой тополёвой аллее, окаймлённой по краям белыми известко­выми лентами, пошли на Сахарок, несколько раз останав­ливаясь в пути для поцелуя. Андрей, глядя в лучистые глаза Наташи, сказал: «Не жизнь у нас с тобой будет, Наташка, а сахарок». Радостно было на душе, у них начинался новый этап в жизни: семья и работа. Всё это им представлялось в радужном свете.

Первой серой полосой в жизни Наташи стала её золовка, старшая сестра Андрея. Им пришлось жить вместе, другого жилья у них не было. С первых же дней золовка невзлюби­ла её не понятно за что — то ли от ревности к брату или от того, что ни с кем не хотела делить родительский кров, в общем, ходила и бурчала, всё ей было не так и не по неё. Ан­дрей успокаивал Наташу, что всё скоро наладится: «Встанем в профкоме на очередь, и нам, как молодым специалистам, дадут квартиру в строящихся домах. Потерпи немножко».

Сам Андрей даже повысить голос на сестру не мог, она всё-таки заменила ему родителей, много сделала для него. Когда Андрей подавал заявление на квартиру, то устно объяснил председателю профкома причину, по какой ему было необходимо жильё:

— Сам не пойму, что с сеструхой происходит? Сварливой какой-то стала.

Чего тут не понять, мужика ей надо, и всё, — убедитель­но сказал председатель. — С её-то внешностью, конечно, про­блема. Мы не рассчитывали, что вам квартира понадобится, и в план вас не внесли, но через годик, глядишь, что-нибудь прояснится.

Не всё уж так плохо было в молодой семье, вскоре нача­лось приятное и волнующее ожидание.

Как-то Наташа, выходя со двора, вдруг почувствова­ла слабость и головокружение. Всё перевернулось. Небо с землёй поменялись местами, и она упала, только не вниз, а вверх на землю. Соседки, судачившие о чём-то через доро­гу и ставшие свидетелями этого падения, поспешили на вы­ручку. Одна приподняла ей голову, а другая приложила ухо к груди, пытаясь прослушать стук сердца. Бледная Наташа приоткрыла глаза и с трудом вымолвила:

— Тошнит.

Диагноз соседками был поставлен моментально и точно:

— Мальчик будет.

И не ошиблись ведь: весной родился мальчонка, да такой хорошенький, бутузик просто. Радости не было границ, свар­ливая золовка и та светилась, как вымытая тарелка. Чего уж говорить об Андрее — он пил, пел, плясал и даже пытался сочинять стихи:

У меня родился сын,

И теперь я не один.

Он и справен, и хорош,

На меня чуть-чуть похож.

Тут сами понимаете, почему лавры А. С. Пушкина его миновали. Но вот порой проще сочинить такие великие стро­ки, чем дать имя младенцу. На это ушло почти девять ме­сяцев, пока Наташа ходила беременной и четыре дня после родов. Родители решили: имя у первенца должно быть нео­быкновенным. Перебрали имена знаменитых деятелей, всех святых, полководцев и богатырей. Имя сыну должен давать отец — так кто-то решил из знакомых. Отец размышлял: если мы оба с Наташей химики, стало быть, в честь Менделеева надо назвать Дмитрием, а лучше каким-нибудь элементом из его периодической таблицы. Может быть, Ферум? А что, железное имя.

У Наташи от этого предложения чуть было не пропало молоко, и тогда она сама вынесла вердикт:

— Будет Андреем Андреевичем.

Оспаривать никто не стал.

Золовка сказала:

— Наконец-то, а то у меня от этих имён уже шарики за ролики заходят.

Так и записали младенца в метриках: Ищук Андрей Андреевич.

Самой приятной забавой для молодых родителей было купание младенца. Эта процедура у них была нарасхват, только и слышно:

— Ты вчера купала, сегодня моя очередь.

Наташа вторила:

— Ты купать не умеешь, головку ему неправильно поддерживаешь, сначала у меня поучись, потом уж и купай.

Андрей не сдавался:

— Вот родится девчонка, купай её сама хоть сто раз на дню, а сына отец должен, я в домоводстве читал.

Наташа не хотела сдавать свои позиции:

— Что-то я такого в домоводстве не видела.

— А я в библиотеке книжку брал, так и называется «Отец и дитя».

— Читала я эту книжку, только она называется «Отцы и дети», и не припомню я, чтобы Тургенев Иван Сергеевич чего-то там о купании младенцев писал.

— Да я не про эту книжку говорю, там другая была.

Вот так, препираясь, они вместе переходили к водным процедурам Андрюсика. Обмакнув свой локоть в воду, На­таша определяла температуру воды, и, если она не соответ­ствовала нужной, Андрей подливал из ковша холодную или горячую и после сам макал свой локоть в корыто, сделав заключение, что вода в норме. На воду клали свёрнутое по­лотенце, а уж затем укладывали на него сыночка. Ребёнок, разомлев в тёплой воде, улыбался беззубым ртом и дрыгал ножкой. Родители от этого просто визжали, улюлюкали над ним и гугукали. После купания оборачивали Андрюсика фланелевой пелёнкой и приступали к кормлению, на аппе­тит ребёнка мать не жаловалась, титьку её он опустошал мгновенно. Андрей старший подшучивал:

— Гляди-ка, как приложился и мне ничего не оставил! Да ладно, мне не жалко, расти скорее, догоняй папку, а если молока хватать не будет, подкопим денежек и корову купим, накосим с тобой сена, стог выше дома поставим, залезем на него и паровоз в Алейске увидим.

Наташа, принимая этот разговор за чистую монету, встре­вала:

— Ну да, не пущу с ребёнком на стог, чтобы он оттуда свалился, ни за что, один лезь.

Сестрица Андрея не упускала возможность влезть в раз­говор:

— Корову они решили покупать. Кто за ней ходить будет, кто доить вам её станет, на меня надеетесь? Сена он накосит. Да ты хоть раз литовку в руках держал? Нет уж. Сами дитя состряпали, сами и выкармливайте, а я на работе и без вашей коровы выматываюсь. Вы-то в лаборатории сидите, а мне в бурачном цехе ишачить приходится. Прихожу домой — ни рук, ни ног не чувствую, мне отдых нужен, а они — корову.

Андрей ничего на это не ответил, только интенсивно стал трясти погремушкой перед сыном. Наташа промолчала, но подумала: «Вот начни Андрей говорить о том, что не хочет заводить корову, золовка бы сейчас говорила всё наоборот: „Корову покупать не хотите, доить не умеете, а я на что — мне всё равно после работы заняться нечем, а ты, Андрюха, здоровенный какой, тебе только литовкой махать“». Подума­ла так Наташа, но промолчала. Нужна им была эта корова или не нужна, они сами не знали, просто поговорили и всё. Ссоры в семье не произошло, это была Наташина заслуга, она умела выравнивать отношения с золовкой без ругани.

Через год маленький Андрейка уже бегал и лепетал. Ан­дрей из досточек и фанеры смастерил ему автомобиль-полу­торку — грузовик на деревянных колёсах с вместительным кузовом, таким, что Андрейка свободно усаживался туда, а отец за верёвочку катал его по двору, а один раз даже возил в магазин за баранками. Бабушка из Барнаула привезла Андрейке в подарок настоящую куклу, не такую, какую сшила мама из тряпок с нарисованными чернилами глазами, а на­стоящую, с пластмассовой головой. В общем, жили они не плохо, уверенные в завтрашнем дне, пока не прогремел в репродукторе голос диктора: «Война».

Завыли бабы в посёлке, провожая своих сыновей и мужей на фронт.

Пришёл черёд и Андрея. К тому времени многие женщи­ны овдовели — получили похоронки. В последнюю ночь На­таша не сомкнула глаз. Обняв крепко Андрея, потихоньку плакала: что-то внутри подсказывало ей, что война разлучит их навсегда. Неравнодушной была и золовка, она успокаи­вала Андрея, обещала быть помощницей для Натальи и хо­рошей нянькой для Андрейки. Для этого она перейдёт ра­ботать в другую смену и, пока Наталья на работе, она будет приглядывать за ребёнком. Уходя на фронт, Андрей обещал почаще писать, но обещанию не пришлось сбыться, за всё время одно письмо только и прислал За это некого было винить — шла война, письма просто не доходили до адресата, пропадая где-то в пути под бомбёжками и обстрелами.

Вначале Наташа, ещё издали завидев почтальона, начина­ла мысленно проговаривать: «Хоть бы к нашим воротам по­дошёл, хоть бы с письмецом». Но после того, как похоронки стали приносить чаще, чем письма, она стала бояться почта­льона и, завидев его в окно ещё далеко на дороге, начинала бормотать: «Проходи мимо, проходи мимо, забудь к нам дорогу. Никакого письма не надо, был бы только жив. Вот при­дёт, сам всё расскажет, тогда уж мы с ним наговоримся, он мне на все вопросы ответит».

Почтальон и в самом деле проходил мимо, и от этого на душе у Наташи становилось спокойнее. Она была уверена, что Андрей как-то проявит себя на фронте, совершит подвиг, может, даже самого Гитлера убьёт и вернётся домой с меда­лью на груди. Тогда они будут сидеть, обнявшись, втроём, а маленький Андрейка будет рассматривать награду и спро­сит: «Папа, а ты герой?». Папа ответит как всегда скромно: «Я такой же герой, как все солдаты».

Так, мечтая, она продолжала выполнять домашнюю ра­боту, готовила скудный обед и своё старенькое платье пере­шивала Андрейке на рубашонки. Для него она ничего не жа­лела. С зарплаты купила ему нарядный, вязанный из овечьей шерсти костюмчик и шапочку с помпоном, носочки и вареж­ки. Таким рукоделием здесь занимались ссыльные эстонцы. Они продавали свои изделия или меняли их на продукты.

К середине зимы закончились в сарае дрова, а взять то­пливо было негде. Уголь, привезённый в посёлок, предназначался только для котельной завода и ни под каким пред­логом не отпускался населению.

Ходила Наташа с золовкой по очереди на реку рубить чащобу. Возродили старый дедовский способ и наладили производство кизяка: перемешивали солому с коровьим навозом, резали на брикеты, высушивали его, и на месте бывших дровяных поленниц выкладывали его стопками. Но вот какое тепло получали они от этого кизяка, даже теплом не назовёшь, так только, чтобы в доме вода в ведре не замёрзла. Дело в том, что печки в домах и квартирах не были при­способлены для такого топлива, плита от колосников нахо­дилась высоко, и слабо тлеющий кизяк с трудом нагревал плиту. Кастрюли поменяли на чугунки, они ближе опуска­лись к огню, в другой посуде обед было не сварить. На элек­троплитку надежды не было, всю мощность со слабенькой электростанции забирал завод, посёлку оставляли только на освещение.

Вслед за холодом пришёл голод. Картошка ещё была в доме, но и та быстро убывала, так как, кроме неё, больше ничего не было. Картофель по нескольку раз сортировали, оставляя самую мелочь на семена, потом стали съедать се­менной картофель, оставляя на семена картофельную кожу­ру. Всем выдали продуктовые и хлебные карточки. Но хлеб в пекарне не выпекался, выдавали мукой по четыреста грам­мов на человека. На продуктовых полках магазина мышь повесилась: ни крупы, ни консервов, всё как будто метлой вымели.

С нетерпеньем ждали лета. Оно пришло, и народ немного ожил. Открылись у всех кулинарные способности, щи вари­ли из крапивы и лебеды, готовили грибы, которые раньше не считались съедобными, в общем, было уже, чем червячка заморить.

У семейства Ищуков в огороде выросла большая тыква, и у золовки пропал сон. Под её подозрение попали четыре пацана с девчонкой, дети теплотехника, живущие неподалё­ку в казённой квартире. Эти хулиганы, как ей казалось, по­ложили на тыкву глаз и могли её украсть. На любой шорох и шум она подскакивала, бежала к окну или сразу на крыльцо, всматривалась в темноту и кричала в огород:

— Вижу вас, стервецы!

Миловал Господь, тыква до осени осталась не тронутой. Потом её парили и раз десять варили вкусную кашу. С дро­вами вот только проблема никак не решалась. Географиче­ски посёлок находился в степном регионе, и надеяться на то, что полынь вырастит размером с дерево, было бесполезно.

Наташе пришла идея разобрать стайку на дрова, так уже сделали многие. Вот только загвоздка — золовка не согла­сится. Она всегда была против каких-либо предложений, которые поступали от невестки. На этом и решила сыграть Наташа.

Виделись они с золовкой, слава богу, редко, потому как работали в разные смены. Когда Наташа на работе, золовка дома с Андрейкой, ну а потом — наоборот. И вот когда состо­ялась у них мимолётная встреча, Наташа сказала так, между прочим:

Сегодня начальница моя, Инна Николаевна сказала: «Разберите вы свою стайку на дрова». А я ей: «Ни за что, этот сарайчик Андреем построенный и не мне его ломать».

Золовка ответила, как отрезала:

— Да я его сама завтра же к чертям собачьим сломаю, ни свиньи, ни коровы нет, зачем она нужна? Или сама со­бралась в ней жить? Не переживай, после войны он тебе еще лучше построит. Пока поживи у меня.

И ведь сдержала же слово, на следующий день вместо стайки лежала куча дров. Всю осень занимались заготовкой продуктов, в кадке засолили огурцы, засыпали в подполье картофель, насушили веники из разных трав, ягод и шипов­ника — заваривать из них зимой чай.

Зима пройдёт, там и война закончится и всё у нас будет заживём лучше прежнего. Не только Наташа так думала все верили в скорую победу.

Под Новый год Наташа, придя со смены домой, на столе увидела раскрытое письмо — солдатский треугольник. Подо­шла к нему осторожно и, узнав знакомый почерк, схватила его. Прочитала с жадностью первые строки: «Родные мои Наташенька и Андрейка». Наташа не сдержалась и запла­кала. Слёзы застлали ей глаза, и она не смогла читать даль­ше, пока полностью не выплакалась. Из письма узнала, что у него всё в порядке, получил в бою небольшую царапину. Прочитав эти слова, Наташа вслух прокомментировала:

— Это он врёт, не хочет нас расстраивать, наверняка было тяжёлое ранение. — И опять всхлипнула. Письмо заканчива­лось словами: «Вернусь с победой!».

Наташа снова ответила вслух:

— Ждём тебя, миленький, ждём.

Потом заново перечитала письмо, затем посадила к себе на колени сыночка и прочла ему, комментируя каждую строчку.

— Вот слушай, что пишет, любит он нас. Оказывается, ге­рой он у нас с тобой, соскучился он по нам, переживает за нас. Он, наверно, думает, что мы не переживаем.

На следующий день она не раз перечитывала письмо всем на работе. Это письмо всё время было при ней и через три дня было порядком измято и зацеловано.

Наступил февраль, и, как обычно, начались бураны, но в этот буран снег был настолько плотным, что на вытяну­той руке не было видно рукавицы. Несмотря на такой разгул стихии, работа на заводе не прекращалась, всё шло своим чередом. В обязанности сменного химика входило не толь­ко находиться в лаборатории, но и контролировать работу в цехе. Проходя мимо жестяного барабана, через который транспортировался сахарный песок для расфасовки его в мешки, Наташа задержалась, наблюдая за рабочим, который обколачивал деревянным молотком стенки барабана снару­жи, отбивая от них прилипший изнутри сахар. Из горлови­ны барабана выпал ей под ноги слипшийся комок сахарного песка. По санитарным правилам сахар, поднятый с пола, не должен идти на расфасовку, а подлежал вторичной перера­ботке. Наташа подняла комок и положила его в карман ха­лата, в рабочей суете забыв о нём. В конце смены, собираясь домой, поверх халата надела пальто и пошла на проходную.

В тот день на проходной вместе с вахтёром дежурил Афоня. Это был толстенный мужик лет тридцати с вечно брезгливым выражением на красном лице, от которого всё время пахло бражкой. Ну, с сахаром понятно, он его явно не выписывал, но где доставал дрожжи, история об этом умал­чивает, как умалчивает и о том, почему он не на фронте. В посёлке его не любили и никто никогда не называл его пол­ным именем — Афанасий. Даже для своих подчинённых он был просто Афоня. Из-за нехватки мужчин на производстве он занимал две должности: начальник пожарной охраны и начальник караула. Навалившись на стену, он снизу доверху ощупывал глазами выходящих через проходную работни­ков. При виде Наташи у него загорелся глаз, как у охотника. По всей видимости, он её поджидал.

— Ищук! — окликнул он её. — Подойди-ка сюда, расстегни пальтишко.

Наташа, не ведая за собой греха, послушно расстегнула пуговицы на пальто.

— А что это у нас оттопыривается в кармане? А ну выкла­дывай на стол.

Наташу словно прострелило молнией, она вспомнила про сахар, поднятый из-под барабана. Кровь прилила к лицу. Она не знала, что говорить в своё оправдание и, раскрыв широко глаза, стала повторять:

— Как же так, как же так, я не специально, у меня выле­тело из головы.

— Пошли в дежурку. — Указав пальцем на двух прохо­дящих мимо работниц, Афоня скомандовал: — Понятые за мной, протокол составлять будем. Клади, воровка, сахар на весы

— Наташа онемевшей рукой выложила сахар на чашу весов. Афоня, заполняя протокол, глянул на весы.

Так, значит, и запишем — сто двадцать грамм. Ты зна­ешь, воровка, почём нынче сахарок? Сто двадцать грамм на двенадцать лет лагерей потянут. Окажешься на Колыме, передай привет от меня тамошнему начальству. Распишись вот тут, и вы, свидетели, расписывайтесь.

Все поставили свои подписи в указанном месте.

— Идите все по домам, а за тобой, как буран закончится, конвой приедет.

Наташа вышла в проходную. Ей не верилось, что это про­изошло с ней. «Может быть, это просто страшный сон, и я проснусь, и ничего такого не было», — думала она.

Наташа, будто ополоумевшая, стояла в проходной, не зная, в какую сторону ей идти. Затем, собравшись с мысля­ми, она вернулась в лабораторию, там о случившемся уже знали. Наташа стала сбивчиво рассказывать, как попал к ней этот комок, и она просто забыла о нём.

Инна Николаевна, начальник лаборатории, поверила ей и с сочувствием сказала:

— Пойду, поговорю с Афоней, должно же быть в нём что-то человеческое, может, как-то загладим это дело.

Накинув на себя пальто, она пошла на проходную. Афоня курил за столом у себя в дежурке.

Инна Николаевна без приглашения села напротив:

— Афанасий, дорогой, пойми, она не нарочно взяла этот сахар, просто забыла выложить. Ты же прекрасно знаешь, чем это для неё может закончиться, а она порядочная женщина, жена фронтовика, у неё маленький ребёнок на руках.

— Это она-то порядочная женщина? Про себя скажи, мо­жет, тоже порядочная? Видел я, как у вас из печной трубы чёрный дым валил. Заводским угольком подтапливаетесь? Я ещё к вам с обыском приду. Вместе с Ищук на Колыму поедете.

После такого высказывания Инна Николаевна поняла, что с этим выродком говорить не о чем. Не стала ему объяснять, что сжигают куски старой толи, ободранной с крыши хлева. Вернувшись в лабораторию, она стала успокаивать Наташу:

— Может, всё ещё обойдётся, у нас в судах есть справедливые люди.

После слова «суд» с Наташей стало плохо, произошёл об­морок. Её привели в чувство, дав ей воды с успокоительными каплями. Не ощущая на улице бурана, она бежала домой и не видела больше белого света, весь мир для неё стал чёр­ным и горьким. Вот если бы был сейчас рядом Андрей, он выступил бы на суде, как на том комсомольском собрании, когда она его полюбила, и суд бы её простил.

Наташа зашла в дом, села у кроватки спящего Андрейки, долго смотрела на него, а затем, взяв его на руки, вышла с ним из дома во двор и села на снег, уснув с ребёнком навеки.

На следующий день её не было на работе. В лабораторию заглянул Афоня:

— Что, не пришла, сбежала к родичам в Барнаул? Я туда телеграфирую, конвой её там возьмёт.

Буран утих через неделю, навалив снега выше забора, а ещё через неделю ветром выдуло во дворе застывшее тело Наташи с Андрейкой.

Она сидела окоченевшая, как будто Божья матерь с мла­денцем на иконе. Лицо её было словно мраморным, а у Андрейки нежная кожа на лице от холода полопалась.

Хоронили их всем посёлком, такого горького плача не слышали тут никогда.

Афоню ненавидели все, а ему это вроде даже нравилось, он ходил гордым, задрав красную рожу вверх, наслаждаясь данной ему властью над другими.

О трагической гибели своей семьи Андрей Ищук узнал из письма сестры, в самом конце войны. Вот тогда-то он и начал курить. Не мог он ликовать, как все, в День Победы, для него война не закончилась. Домой в своём вещмешке вместе с сухим пайком он вёз трофейный пистолет Вальтер с полной обоймой. Приходила в голову и такая мысль, не оставить ли для себя последний патрон, но эту чёрную мысль он быстро прогнал и больше не возвращался к ней. Уже дома от сестры ещё раз услышал эту историю, но уже пересказанную со всеми подробностями.

На кладбище пошёл один. Там по дороге, почти у самых могилок стояла высоченная, вся в цветах черёмуха, под ней цвели огоньки. Андрей вспомнил букеты, когда-то подарен­ные им с Наташей сокурсниками на свадьбу. Наломав цветов черёмухи и сорвав огоньки, он сделал два букета, принёс их к могилам и уложил на холмики жены и сына. Раньше ему казалось, что он не умеет плакать, тут же он не смог сдер­жаться и, роняя слёзы на гимнастёрку, заскулил.

С кладбища зашёл домой за трофеем и отправился на завод. На проходной пропуска не спросили — понятное дело, фронтовик вернулся, ему теперь все двери открыты. Узнав у вахтёра, что Афоня ушёл в пожарку, отправился туда же. Их встреча состоялась в Афонином кабинете, пропахшем насквозь дрожжами. Афоня узнал Андрея, и его голос за­дрожал:

— Радость-то какая, кадры с фронта возвращаются, смотри-ка, жив и вся грудь в медалях. Что, Андрюха, посмотреть на производство зашёл?

Андрей вынул из кармана пистолет.

— Зашёл я в твоём брюхе дырок наделать и посмотреть, как оттуда брага потечёт.

Афоня только вымолвил:

— Андрюша, я тут ни при чём, указ был такой.

На этом речь его оборвалась. Были только вопль и стон. Андрей расстрелял в него всю обойму.

В последний путь провожали Афоню только старенькая мать и две пожилых вахтёрши, выделенные профкомом ей в помощь. Вечером на поминки к ней в избу заглядывала только любопытная ребятня, а она на помин души своего сына давала им по куску сахара.

Андрея лишили свободы на пятнадцать лет. Как сложилась его судьба в дальнейшем, никто не знает, в Сахарок он не вернулся. Жители посёлка помнят его и вспоминают добрым словом. Об Афоне в посёлке не принято говорить, после его ухода на заводе стало легче дышать.

Едри твою мать

Ни думала, ни гадала Людмила, что едет навестить мать не просто для того, чтобы увидеть её в последний раз, но и проводить на погост. Получила она даже не телеграмму, а просто письмо от сестры, в котором та обстоятельно описа­ла своё нелёгкое житьё — бытьё, упомянув также о матери, которая последнее время уж очень часто стала болеть: то зрение у неё, то давление, да ещё ноги мёрзнут, и с каждым месяцем вылезает какая-нибудь новая болячка. А у Людми­лы как раз на этот месяц выпал отпуск и складывалось всё как нельзя удобнее.

Отпуск, зарплата, отпускные, у дочери каникулы, и сезон такой — в огороде делать нечего, а причина уважительная — давно в родном доме не была и уже забыла, когда сестру с мамой видела. Если взять билеты в плацкартный вагон, это всё пройдёт безболезненно для семейного бюджета. Остаёт­ся мужа убедить, чтобы отпустил её с дочерью. Абсолютно не сомневалась, что отказа ей в этом не будет, потому что она знала, с какой стороны подойти к Мишке. Она знала все его слабые места, даже те, о которых сам Мишка не догады­вался. Применяя свою женскую хитрость, всегда виртуозно пользовалась этим. К примеру, завалился забор в огороде, а мужу до него никакого дела нет, он лучше десять раз мотоцикл свой разберёт и соберёт, чем столбик гнилой заменит. Людмила тогда соседке и говорит, да так, чтобы муж слы­шал: «Мишка у меня золото, по дому всё делает, сарай вон какой построил, стеллажи смастерил, пол застелил, два раза о чём-то просить не надо, не нарадуюсь на него, настоящий хозяин».

Михаил от услышанного даже распрямлялся, выставляя грудь вперёд и, забыв про ужин, шёл в огород восстанавли­вать забор.

Подобных приёмчиков Людмила знала больше десятка. Мужа она принимала со всеми его слабостями и недостатка­ми. Серьёзных ссор в доме не было, если и возникали скан­дальчики, так это из-за Мишкиного увлечения — прокляту­щего мотоцикла, который в нужное время всегда ломался. В супружеских изменах муж замечен не был, но вот дверь в са­рае, в котором стоял мотоцикл, с внутренней стороны вместе с автомобильными этикетками обклеил красивыми бабами в купальниках из журнала мод. Это Людмилу насторажива­ло и наводило на размышления: «Смотри-ка, интересуется. Мужики, конечно, все кобели, но, не дай бог, и мой такой же». На эту тему у них даже разговор был, непонятно с чего начавшийся, скорее, так, без особой причины. Просто побол­тать захотелось. Наверное, в каждой семье когда-нибудь про­исходили подобные беседы, ну а как иначе. Людмила тогда ему сказала, что, если узнает об измене, ничего не скажет ему, а просто ночью, когда он будет спать, обольёт его харю кипятком. На что получила ответ: «Ну, ты и дура». Больше к этой теме они не возвращались.

Было ещё о чём поговорить. Ненавидела она два, каза­лось, радостных события в месяце: это мужнины аванс да по­лучку. Конечно, абсурдная ситуация, могли бы эти дни быть до конца радостными, если бы Мишка не приходил в эти дни домой с пол-литрой. Вроде бы, ну что такого, мужик выпил, так нет, ведь водку свою проклятущую он закусывал солё­ными огурцами, причём нарезанные не признавал. Мишка любил откусывать от огурца, зажав его целым в кулаке, и этим же кулаком стучал себе в грудь, высказывая ей обиды на своё начальство; оттого вся рубашка и стол были забрыз­ганы рассолом. А на трезвую голову у него была весомая отговорка: «Не нравится — буду обмывать зарплату после работы с мужиками». Подумала Людмила над его словами, пожалуй, правда, пусть будет как есть. А в остальном было у них согласье, и относились они друг к другу с терпением и пониманием. Хотелось бы о любви сказать, да какая уж тут любовь, за одиннадцать-то лет вместе чувства поостыли, одна привязанность осталась.

То, что Людмила была порой излишне экономной, Ми­хаила особо не задевало, всё-таки расходовала она деньги правильно, по назначению, все были сыты и одеты. Заначку он свою имел, так как без неё пропадал у него всякий смысл и интерес к жизни. У Людмилы денег не выпросить, а мо­тоцикл ремонтировать надо. Знать бы ей, сколько он денег на его ремонт потратил, она бы сожгла этот мотоцикл и на развод подала. То, что она так бы поступила, в этом не было никакого сомнения. Он однажды уже предлагал: давай фо­тоаппарат купим. Людмила стала считать, загибая пальцы: «Бачок к нему нужен, увеличитель надо. Ванночки, плёнку, бумагу, проявители разные. Ты эту дурь из головы выброси и не заикайся больше о нём. Тоже мне фотограф нашёл­ся. Посмотри на себя, в кроличьей шапке три зимы ходишь, на что она похожа, можно подумать, ей полы моют. И хва­тит подошву на ботинках приклеивать, всё новое покупать надо». Тогда он с ней согласился, что фотографировать дело пустяшное, а затраты действительно большие. А шапку и бо­тинки неплохо бы сменить.

Одного в семье не хватало для полной гармонии. Миха­илу был нужен сын. Ходил бы он с ним на рыбалку, вместе мотоцикл ремонтировали и гоняли бы на нём по посёлку, обучил бы он его всему, что сам умеет делать. Но второй раз Людмиле забеременеть не получалось. Врачи постави­ли диагноз: спайки. Советовали ехать на курорт, лечиться грязями. Но как ехать, на что? Времена прошли, когда на курорты ездили по профсоюзным путёвкам. Из года в год всё это откладывалось на потом, и лечилась она, чем могла. Дочь тоже просила братика или сестричку.

Сама Людмила росла в семье вторым и последним ре­бёнком, познала она радость и внимание, старшая сестра Валентина была ей нянькой и в какой-то степени учитель­ницей, ещё до школы научила её читать и писать. Может, у сестры это в дальнейшем и повлияло на выбор профессии: она окончила педагогическое училище и стала преподавате­лем начальных классов. В общем, в детстве часть родитель­ской заботы взяла на себя старшая сестра. Сестре это было не в тягость, но порой досадно, хотелось со сверстниками пойти куда-то, а тут эта малышка, которую с собой не всегда возьмёшь и дома одну не оставишь, мать с отцом на работе. Было и такое — за непослушание получала Людмила подза­тыльники, но всё равно самым любимым человеком после матери была для неё старшая сестра. Единственное, что не нравилось ей как второму ребёнку, так это донашивать за сестрой одежду. Даже когда была маленькой, ей уже было небезразлично, что на ней надето, ей даже хотелось похо­дить на старшую сестру. Она залазила в её цигейковую шубу и крутилась перед зеркалом, подражая ей, но с возрастом появились обиды, когда мать перешивала на неё платья и кофты Валентины и ту самую цигейковую шубу. Для себя она вынесла из детства — если в её жизни сложится подоб­ная ситуация, она не позволит младшему донашивать вещи старшего. Людмила писала сестре о своём диагнозе, но не для того, чтобы просить её о помощи, а потому что сестра продолжала оставаться для неё близким человеком. Она делилась с ней горем и радостью. Валентине казалось, она умеет читать письма между строк, но, прекрасно всё пони­мая, предложить материальную помощь не могла, просто не имела средств на это. Всё-таки есть своя семья, две девки растут, а муж два года как в лагере, и ещё год сидеть. Как выражалась Валентина, его греть надо, это значит, мешок с провиантом ему отправлять. Мать хворая на её попечении, с пенсии даёт ей какие-то гроши, а остальное, как она говорит, на смерть откладывает.

Вот тянется Валентина, как может. Благо, девки у неё ра­ботящие, на дом работу берут. Им с завода разноцветные провода привозят, а они их в жгуты по несколько штук скру­чивают и обратно на завод возвращают. Работа на вид вроде копеечная, и пальцы от неё болят, но если её целыми вороха­ми изготовлять, неплохие деньжонки получаются.

Мать была строга с дочерьми; очевидно, сказывалась уста­лость после работы, да и характер у неё не сахар. «Людка, едрит твою мать, опять игрушки по полу разбросала», — такой матерной фразой она частенько крыла дочерей и мужа, их отца. Отец работал шофёром и уходил в гараж рано утром, когда девчонки ещё спали, забирал с собой с вечера приготовленный пакет с едой, это был его обед, который ему соби­рала мама. Заворачивала она в газету порезанные полбулки хлеба, два-три варёных вкрутую яйца, сало солёное с чес­ноком. К пакету прилагалась ещё бутылка молока. Может, обеденный час заставал его в дороге, далеко от столовой, или питаться так ему больше нравилось? Людмила не задавалась таким вопросом…

Возвращался отец с работы всегда поздно, такая уж шо­ферская доля, и сразу же начиналась процедура умывания. В Людмилины обязанности входило лить отцу тёплую воду на руки и шею. Хоть отец и пользовался хозяйственным мы­лом, в глубоких узорах на руках и под ногтями оставались чёрные полоски, они, наверное, были вечными. Другими его руки не были никогда. Пахло от отца папиросами и его ма­шиной, но тогда Людмиле казалось, что это машина пахнет папой. Вот только в воскресенье отец с утра источал аро­мат тройного одеколона. Он, побрившись опасной бритвой, наливал в согнутую ладонь солидную порцию этого зелья и умывался им. Лицо от этого на какое-то время становилось пунцовым, будто ошпаренным. Непосредственно воспитани­ем дочерей отец не занимался, да когда ему было, с утра до ночи на работе. Девчонки любили воскресенье, когда семья в полном сборе была дома. Мать жарила на большой сковоро­де крупные полосатые семечки, от запаха которых сводило скулы, высыпала их горячими на разостланную на столе га­зету. Все, усевшись друг против друга, начинали их лузгать, сплевывая шелуху на пол. Было интересно, когда мать или отец рассказывали о своём детстве. Глядя на них, Людмила с трудом могла поверить, что когда-то родители были такими же маленькими и смешными, как она. Вот так за воскресе­нье пару сковородок семечек и сощёлкивали. Семечки — это такая зараза, от которой невозможно отвязаться, они лузга­лись до тех пор, пока не начинал болеть язык. После этого сестра брала веник и сметала всю шелуху, получалась кучка размером с муравейник. Затем собирала шелуху на совок и высыпала всё в печку.

Ещё приятные воспоминания, связанные с отцом, это когда он приезжал домой на своём «газончике». Людмила бежала к машине и просила отца покатать её. Иногда отец соглашался, но далеко не возил, до магазина и обратно. Она просила его хоть бы разок взять с собой на работу. У отца была веская причина отказать ей — в кабине с отцом весь день ездил экспедитор. Людмила мечтала: вырасту боль­шой, буду работать экспедитором. Вот тогда накатаюсь в ка­бине досыта, даже по воскресеньям на работу ходить буду. Отец умер, когда она училась в третьем классе. Желудок у него болел, видно, еда всухомятку свела его в могилу раньше времени. И Людмила захотела стать врачом и вылечить всех больных, чтобы больше никто и никогда у неё не умер. Она воплощала свою мечту в жизнь, благо, живой материал был у неё под руками, тренировалась на своей кошке, делала ей уколы игрушечным шприцем. Палочка от мороженого слу­жила скальпелем, которым она её оперировала. Кошка под­вергалась принудительному лечению, живот её был перема­зан зелёнкой, а шея и лапки были забинтованы шёлковыми лентами из косичек. Мать, глядя на забинтованную кошку, говорила:

— Едри твою мать, как это всё она выдерживает?

Людмила отвечала:

— Мама, я ей обезболивающее поставила.

Мать с Валентиной смеялись. А кошке в самом деле нра­вилось, как её лечат. Она спокойно переносила лечебные процедуры. С возрастом взгляды на жизнь поменялись, сме­нились и планы на будущее. Никогда Людмила не думала, что станет почтовым работником, но жизнь внесла свои кор­рективы, и теперь она принимала и отправляла посылки и бандероли.

Решение принято. Пора воплощать его в жизнь, и Люд­мила написала заявление на отпуск, на котором начальница, недоумевая, поставила резолюцию «Не возражаю». А потом спросила:

— Зачем сейчас? Могла бы летом пойти.

— Иду домой — брать Мишку на абордаж, — так она ска­зала своим коллегам на работе. Слово абордаж, пожалуй, было слишком громким, то, как это получилось, даже нель­зя было назвать беседой или уговором.

Людмила, подходя к дому, увидела мужа на крыше, он сбрасывал снег. Увидев жену, Михаил хотел было спустить­ся ей навстречу: так у них уж было заведено, ели они всегда вместе. Нехитрый ужин приготавливался ещё в обед, но тут его Людмила придержала:

— Покидай снега ещё чуток, я пока котлеток пожарю. Ты с каким гарниром хочешь?

— Обычно ели то, что дают, в меню не заглядывали, а тут на тебе, всё, что пожелаешь.

— Да мне без разницы, хоть с картошкой, хоть с капустой, — ответил Михаил.

— Я тогда, Миша, ещё компот сварю.

— Ну, сваришь, так вари, — ответил что-то заподозривший Михаил.

Людмила скрылась в доме, а Михаил ещё часа полтора сбрасывал снег. Делал он это аккуратно. Широкой лопатой из фанеры, нарезая снег на квадраты, словно резал торт, Ми­хаил размышлял. Что-то тут не то. А вот что не то, так и не смог догадаться. Он спустился с крыши, когда его Людмила необычно любезно пригласила к ужину. На столе были кот­леты с его любимой гречкой. Компот был налит в стаканы с подстаканниками, а не как всегда — в эмалированные круж­ки.

Ну, прям, как на Первое мая. Любопытно, чем это всё за­кончится? Какой будет разгадка? И задал вопрос:

Какой нынче праздник?

В отпуск меня выгнали, летом хотелось пойти, а началь­ница мне говорит, график у неё. Сама не знаю, что теперь делать? Может, побелкой заняться?

Михаил чуть не подавился. Для него самой страшной в жизни из всех работ по дому была побелка. Нужно было двигать всю мебель, вытаскивать шмотки во двор, и, по­скольку Людмила не имела малярного навыка, у неё известь на стенах и потолке оставляла полосы, всё время приходи­лось перебеливать на несколько раз. Пол бывал заляпан из­вестью, как будто его белили специально. На две комнаты, кухню и коридорчик в лучшем случае уходило дня три. Эти три дня приходилось спать, где попало, и есть, где придется.

Грустная Людмила достала письмо и стала читать его вслух. Михаил слушал, о чём пишет Валентина, и ел без вся­кого аппетита. Закончив читать, Людмила низко склонила голову и дрожащим голосом произнесла:

— Прям, не знаю, что и делать?

— Тут и знать нечего, езжай к ним, проведай! — момен­тально выпалил Михаил.

— Да ну, Миш, сколько ж денег на дорогу надо, да и как я Светку с тобой оставлю, она же без моего присмотра не сможет.

— Ты её с собой возьми. Пусть раз в жизни на свою бабку посмотрит и сестёр двоюродных увидит, — размахивая вил­кой, сказал Михаил.

Светлана закричала:

— Мама, я хочу с тобой на поезде к бабушке!

— Ладно, не выдумывайте, давайте я вам лучше ещё кот­леток подложу.

Светланка затопала ногами:

— Мама, поедем к тёте Вале!

Михаил произнёс своё веское слово:

— Езжайте вместе.

— Как же ты один, без нас, целую неделю жить будешь? — не поднимая опущенной головы, спросила Людмила.

— Мне не привыкать. Проживу. Не маленький.

«Когда же это он успел привыкнуть? — подумала Людми­ла. — До женитьбы жил с родителями. За одиннадцать лет, прожитых вместе, ни на один день никогда не расставались, если не считать родильного дома, в котором она пробыла как раз неделю. Да и то видела его под окнами каждый день, и жил он тогда у матери».

Людмила подняла грустное лицо, посмотрела на своих домочадцев:

— Ну что ж. Если вы так настаиваете, — и спросила у до­чери: — Когда у тебя каникулы начинаются?

— Через два дня, мам! — почти закричала от радости дочь.

— Ладно, схожу завтра на станцию, узнаю, когда поезд, ведь и билетов может не быть.

— Ты сегодня сходи, ещё успеешь, касса допоздна работа­ет, — посоветовал Михаил.

— И то правда, — снова тяжко вздохнула довольная собой Людмила, взяв уже заранее приготовленные свой паспорт и свидетельство о рождении дочери, поспешила на станцию. После её ухода Михаил щёлкнул пальцами, вот только что вслух не сказал: «Ловко я её спровадил».

Половину следующего дня Людмила моталась по мага­зинам, приобретая подарки. На одежде решила не зацикли­ваться. Потому как размеров своих племянниц она не знала, взяла обеим духи не дешевые и не дорогие, в общем, для девок — малолеток в самый раз. Валентине она купила то, о чём сама мечтала, но позволить пока себе не могла и от­кладывала на потом, на когда-нибудь — австрийский утюг в прозрачном корпусе. За маминым подарком пришлось идти в аптеку, там уже давно Людмила заприметила огромную электрическую грелку, по форме как валенок, сразу для со­грева обеих ног. В дорогу приготовила традиционные блюда: сварила курицу и нажарила пирогов с повидлом. Ехать-то всего восемнадцать часов. Будем чай пить с пирогами да в окно глядеть.

Михаил в день отъезда отпросился с работы, там препят­ствовать не стали, отнеслись с пониманием, проводить жену — святое дело. Почти всю предыдущую ночь и всё утро он выслушивал инструктаж, где что лежит, чего есть и пить, а чего не пить, кого в дом не пускать и во сколько ложиться спать. Три свежих рубашки на смену она повесила на видное место. Михаил запротестовал — зачем три, у меня одна руба­ха от бани до бани. На неделю едете, а как будто на полгода смотаться решили.

Спорить с Людмилой было бесполезно, и Михаил на её наставления только кивал и с нетерпением ждал, когда же они сядут в поезд. Большого загула он, конечно, не плани­ровал, но расслабуху себе учинить хотел. Но недооценил он жену. Людмила предупредила соседскую бабку держать мужа под контролем, навещать их дом два раза за вечер и Мишке сказала, только попробуй не открыть ей дверь. А вот когда в поезд садилась, испытала какое-то новое чувство, глянула на мужа и слёзы заблестели на её глазах.

Всё, кажется, предусмотрела Людмила перед отъездом, одного не учла: не заглянула в сумку дочери, а там — аль­бом для рисования, ещё в прошлом году весь изрисованный, в нём три пятёрки учительницей поставлены. Ясное дело — хвалиться своими оценками решила. Дневник вот с тройка­ми не взяла Кроме альбома в сумке у дочери Людмила об­наружила пластилин, шашки и игрушки, замусоленные, ещё те, которые с детского сада остались, вот досада, выбросить жалко и везти стыдно, что сестра скажет? Зачем хлама на­везли?

— Отшлёпала бы тебя, Светка, за это, да в поезде как-то стыдно, вот вернёмся домой, будут тебе тумаки. Придется, наверное, твою сумку на вокзале сдать в камеру хранения, чтоб не позориться.

— Ладно, мама, сдадим, — согласилась с ней дочь.

— Сдадим, сдадим, это ведь денег стоит, забесплатно её никто не возьмёт. Ну, ничего, будешь у меня за это без мо­роженого.

Они ехали и пили чай с пирожками, смотрели в окно. Людмила представляла себе, как завтра она пройдёт по сво­ей улице, увидит соседей, конечно, узнает всех, навестит под­руг. Представила себе встречу с мамой, и как с сестрой они лягут спать вместе на большую кровать и будут разговари­вать с ней почти до рассвета. От этих представлений ста­новилось у неё на душе тепло и уютно. К их чаепитию при­соединились соседи с верхних полок, стали знакомиться и разговорились. Оказалось, супружеская пара ехала от сына из войсковой части. Проведывали сына, тот отслужил полго­да, домой писал, что у него всё хорошо, но вот неделю назад приснился матери страшный сон, будто война идёт, лежит её Серёженька раненый и смеётся, красная кровь по погонам течёт. Проснулась она — и к соседке, та сны всегда всем раз­гадывала. Истолковала она так: если кровь на обоих плечах, значит, худо ему, домой он к родным просится — последний раз на мать с отцом посмотреть, а если ещё смеётся, то, по­жалуй, не видать вам больше его. Прибежала мать домой и мужу говорит:

— Ты как хочешь, а я к нему еду.

Муж поддержал её, так как знал, что материнское сердце вещун, и сам собрался с ней. Приехали они в часть и сразу к командиру, за грудки его схватили — почему он их не из­вестил о гибели сына?! Мать глаза ему готова была выца­рапать. Командир кое-как отбился от них, попросил успоко­иться, рассказать всё толком. Выслушав их, позвонил он в казарму и вызвал прапорщика.

— Сейчас придёт его непосредственный командир и рас­скажет, как погиб ваш сын, он был всему свидетель, — а сам сел за стол и закрыл лицо руками, у самого плечи вздраги­вают. — Действительно, — говорит, — материнское сердце не проведёшь.

— Постучали в дверь, вошёл прапорщик, мужик лет сорока, подтянутый такой, и доложил:

— Прапорщик Пасько по вашему приказанию прибыл.

Командир так сурово глянул на него:

— Доложите, прапорщик, что произошло в прошлое вос­кресенье с рядовым Даниловым.

— А прапорщик сделал каменное лицо и говорит:

— Рядовому Данилову было присвоено звание ефрейтор.

— Где сейчас ефрейтор Данилов? — спросил командир.

— Дневальный в казарме у тумбочки.

— Так вот, Пасько, помоги его родителям устроиться в гостиницу, а ефрейтору Данилову дай увольнение в город на двое суток.

Что там в кабинете у командира было! Родители Данило­ва чуть со стыда не сгорели, со слезами просили прощения и обещали ему такое устроить соседке за разгаданный сон, что она навсегда забудет, как мозги людям запудривать.

С сыном они встретились и жили с ним в гостинице два дня. Прапорщик им сон истолковал по-своему: если кровь на плечах, значит, ему на погон соплю повесили, лычку значит.

Людмила не знала, смеяться ей, сочувствовать им или удивляться. Какие только оказии с людьми не случаются! Чаепитие ещё не закончилось, как на очередной станции в вагон вошла цыганка с огромной сумкой и пуховыми ша­лями через руку. Идя по проходу, она предлагала купить у неё недорого качественный товар: паутинки, платки и шали из козьего пуха. Никто из пассажиров не изъявлял желания даже смотреть на разрекламированные изделия коробейницы. Цыганка, по-видимому, потеряв всякую надежду на успех коммерческой операции, решила действовать более напористо. Она поставила сумку как раз в проходе, где были места Людмилы с дочерью, и стала расстилать перед ними шали, приговаривая: «Смотрите, девочки, какая красота, возьмите, если хоть не себе, так кому-нибудь на подарок». Самую большую шаль она накинула на Светланину сумку, а сама стала трясти тонкой белой паутинкой, доказывая всем, что это чистейший козий пух, который свободно проходит через обручальное кольцо, и она была готова поклясться сво­ими детьми, что это действительно так. Людмила покупать ничего не собиралась и соседка тоже. Они сказали цыганке, что зима кончилась, пора думать о летней одежде. Цыганка тяжко вздохнула и стала собирать товар в свой баул и вместе с большой шалью прихватила незаметно для окружающих Светланину сумку с замусоленными игрушками, альбомом с единственными тремя пятёрками, шашками и пластилином. Больше нигде не задерживаясь, поспешила на выход. Сумку хватились часа через два, когда Светлана предложила сосе­дям сыграть с ней в шашки. Бегать за цыганкой по вагонам не было смысла, она наверняка орудовала уже в другом по­езде. Сначала все негодовали и возмущались, почти каждый проверил свой багаж и карманы. И, облегчённо вздохнув, с сочувствием говорили:

— Надо же такому случиться

А потом Людмила хохотала:

— Цыганка ведь не знала, что в сумке, она, может, даже спрыгнула с поезда на полном ходу. Представляю себе её рожу, как она вынимает из сумки игрушки и рассматривает картинки в Светкином альбоме. Наверное, думает, что это Репин рисовал. Единственное, что мне жаль, так это три пя­тёрки в этом альбоме. Тебе их, Светка, больше никогда в жизни не получить.

Потом все стали рассказывать по очереди и наперебой криминальные истории, произошедшие когда-то в поезде. Этим самым нагнали на себя такого страха, что для того, чтобы не быть задушенными, зарезанными или обворован­ными ночью, готовы были не спать или дежурить по оче­реди. Светлана попросилась у матери спать вместе с ней на одной полке, на что Людмила ответила:

— Ты посмотри на себя, здоровая, как лошадь, завалишь­ся со мной на узенькую лавку, какой тут сон. Одно мученье.

Светлана надулась, легла на своё место и отвернулась от матери. Людмиле стало жаль её и она перебралась к ней, обняла, и так они проспали до утра. Поутру просыпались все одинаково — вначале, убедившись, что они живы, ощупыва­ли свои карманы, осматривали вещи и, довольные тем, что всё в порядке, приступали к завтраку. Их соседи, родители ефрейтора, сходили раньше, им оставалось ехать ещё часа три, но они уже упаковали свой багаж и смотрели в окно, ожидая с нетерпением, когда покажется их станция.

Эти три часа показались им вечностью, за это время они устали так, как будто ехали три дня. Прощались они с Люд­милой и Светланой уже как близкие родственники. Записали им свой адрес и приглашали их в гости, а потом, стоя на пер­роне, долго махали им.

Ну, а через полтора часа должна была быть конечная станция Людмилы. Предвкушая встречу с родными и от­чим краем, она просто прилипла к оконному стеклу, родной пейзаж вдохновлял её и уводил в воспоминания. Вот сейчас начнутся картофельные поля, на них три года подряд возили всё её производство на уборку, тут она и познакомилась со своим Мишкой. Он тогда служил в армии и их, дембелей, отправили тоже сюда на заготовку картофеля для войсковой части. Михаил заметил её раньше и стал оказывать ей всяче­ские знаки внимания: то картошку в неё запустит и сделает вид, будто бы не он, или выберет солдата послабее и начи­нает с ним бороться, обязательно свалит его и смотрит на Людмилу, выпятив грудь, вот, мол, я, дескать, герой какой. А однажды приехали солдаты все в гимнастёрках, а один он в мундире и значков на нём всяких, как будто маршал какой, а бляха на ремне начищена так, аж глаза щиплет. Подошёл он к ней, покраснел, как рак, и говорит:

— Через месяц мне домой, на дембель, не дашь адресок, заеду проститься?

Неожиданным было, конечно, предложение, но прият­ным. Вытащил Мишка блокнотик и наборную из зубных ще­ток шариковую ручку:

— Диктуйте, я записываю.

Людмила упираться не стала и продиктовала свой адрес.

Спрятав в карман блокнот, он протянул ей ручку:

— Дарю на память собственноручное изделие.

— На ручке было вырезано «ДЕМБЕЛЬ 90».

С того дня Людмилу больше не отправляли на уборку картофеля, но зато она стала получать каждый день пись­ма из воинской части. В них Михаил писал о себе, о своих планах после службы и о своей мечте — купить мотоцикл, о том, что понравилась ему Люда, и что после их разлуки он не может уснуть, а по ночам пишет ей письма и каждый раз бежит первым в ленинскую комнату, когда туда приносят по­чту, а, не получив долгожданного письма, готов застрелиться на посту в карауле.

После месяца такой переписки Людмила, придя с рабо­ты, сама бежала к почтовому ящику и вечером при свете настольной лампы писала ответ. В своей переписке они по­степенно договорились, что будут вместе. Михаил, демоби­лизовавшись, приехал к ней в мундире, в котором она видела его на картошке, только в дополненном варианте: на плече висел аксельбант, будто бы он служил в посольстве, а не в стройбате. Вся улица таращила на него глаза. Откуда такой гусар взялся, интересовались, может, кавалерист какой.

В тот вечер они поцеловались. Этот поцелуй для обоих был первым, если не считать тот с одноклассником на вы­пускном вечере, зажавшим её в коридоре, за что и получил по морде. Ей было тогда противно, от него пахло бражкой. А вот с Мишкой ей даже очень понравилось. Погостил он тогда у них пару дней и уехал домой, пообещав скоро вернуться. Не соврал, приехал, и не один, с отцом. И, слава Богу, не в мундире. Привезли подарки ей с матерью. Людмиле вишнё­вые туфли на каблуке с пряжкой, и, что удивительно, они пришлись ей впору. Позже Мишка сознался, что, когда от неё уезжал, вытащил стельку из её тапочка, по ней и туфли подбирал. Будущей тёще купили скатерть с кистями и ещё две бутылки шампанского и конфет разных целую кучу.

Маму долго уговаривать не пришлось: что зять, что сват ей понравились. Они вдвоём быстро навели порядок во дво­ре, а на дровяник дверь новую навесили, в общем, показали, что такое мужики в доме.

Свадьбу решили играть в доме на родине жениха, а тут собрали всех своих и, как кто-то сказал, пропили Людку.

Поезд подъезжал к их станции, Людмила вглядывалась в лица прохожих в надежде увидеть кого-нибудь из знакомых и думала, неужели за одиннадцать лет изменились все до не­узнаваемости? На то, что их придут встречать, Людмила не рассчитывала: всё ж таки мама больна, сестра на работе, а дорогу от станции до дома она пройдёт и с закрытыми гла­зами. Не сбылись её предвидения: на перроне стояла сестра с младшей племянницей. Сёстры обнялись и обе прослези­лись, затем Валентина расцеловала Светлану, а Людмила принялась целовать племянницу, тоже Людмилу, названную в честь её. Когда вошли в дом, Людмила, не раздеваясь, бро­силась к матери, лежащей на постели, прижалась к её лбу щекой, плакала и говорила: «Мамочка, как я по тебе соску­чилась».

Тут же состоялось знакомство со старшей племянницей и началась раздача подарков. Принимали подарки с сияющи­ми лицами все, кроме матери; той, пожалуй, было главным увидеть дочь, а не то, что ей привезли оригинальную грелку: она, кажется, не поняла даже, для чего такая штука. Племян­ницы обрызгали себя подаренными духами, обнюхали себя и друг друга и, оставшись довольными подарком, пошли к сто­лу. Там уже были поданы пельмени, Валентина сказала, что лепили их вчера весь вечер, наморозили аж четыреста штук.

Людмила помнила такие пельменные вечера, когда они все вместе лепили пельмени и раскладывали на разостланные на кровати полотенца, обязательно пересчитывая их. Такое обычно происходило на большие зимние праздники, это, по­жалуй, было почти единственное кулинарное мероприятие, в котором принимало участие всё семейство, если не считать ещё приготовление холодца. Здесь тоже все были у стола, вынимали косточки из разваренного мяса и обсасывали их, холодца обычно получалось два таза и таз обглоданных ко­стей. Разводили на огуречном рассоле горчицу, ели холодец недели две, и раньше, чем через год, не возвращались к его приготовлению. На стол к пельменям и солонине поставили бутылку марочного портвейна. Стол подвинули к маминой кровати так, чтобы ей было удобно сесть. Налили ей немного в рюмку вина, налито было всем, кроме Светланы. Говорить тосты было не принято в их семье. Валентина, подняв рюм­ку, произнесла:

— Ну, с приездом, сестрёнка.