В понедельник 23 февраля 1981 года в Кремле открывался очередной исторический двадцать шестой съезд КПСС.
В понедельник утром я и мой друг Сэшеа, с которым мы еще в институте учились в одной группе, сидели в прокуренной нише на лестничной площадке черного хода нашего учреждения и, попыхивая сигаретами, обозревали из окна индустриальный пейзаж.
— А тебе не кажется, что наша жизнь потеряла смысл? — как бы между прочим спросил меня Сэшеа.
— А тебе? — спросил я.
— Я-то в этом уверен, — кривовато ухмыльнулся он.
— Может быть, — покладисто согласился я, — может быть…
— И тебе — все равно? — мрачнея, поинтересовался мой друг, пристально следя за моей реакцией.
Я неторопливо загасил окурок о внутреннюю сторону подоконника и, отправив его в запорошенную пеплом эмалированную плевательницу, признался, что как-то не думал об этом.
— Нет, — не отставал он, — я вижу, что тебе все равно. И это очень в твоем духе.
— Почему это — в моем духе?
— Потому что ты все! да полон оптимизма.
— Почему это я всегда полон оптимизма?
— Поверь мне… Я очень хорошо изучил тебя за годы нашего знакомства. Должен тебе сказать, ты часто бываешь полон самого дурацкого оптимизма.
— Может быть, — уклончиво кивнул я, — может быть… Я тоже достаточно хорошо изучил моего друга.
— Да, — с нажимом сказал Сэшеа. — И жаль, что ты не видишь себя со стороны. Если бы ты посмотрел на себя со стороны, ты бы не обрадовался.
— Пожалуй, — согласился я. Сэшеа задумался.
— Хочешь, я скажу тебе одну вещь? — спросил он, немного погодя.
— Скажи.
— Это будет довольно жестокая вещь, — предупредил он.
— Давай, выкладывай.
— Но ты не должен обижаться на меня, старик. Все равно, кроме меня, тебе этого никто не скажет.
— Заранее тебе благодарен, старик.
— Не нужно сейчас шутить, хорошо? — попросил Сэшеа.
Он даже положил мне на плечо руку, чтобы я не шутил. Я вздохнул. Он еще помолчал, а потом сообщил:
— Ты очень ОПУСТИЛСЯ за последнее время — вот что.
Такие слова меня удивили, а он, видя мое недоумение, поспешил продолжить:
— Да-да, ты очень опустился. Ты ничего не замечаешь. Мне даже кажется, что ты как-то поглупел… Или отупел…
— Ты сам отупел.
— Не обижайся. Я предупреждал, что это будет жестокая пещь.
— Всё? — спросил я.
— Пока все, старик, — снова усмехнулся Сэшеа, ожидая, что я еще что-то скажу или спрошу, но я молчал и смотрел в окно на производственные строения, тесно громоздившиеся друг на друга как бы для спаривания. Потом я стал рассматривать похабные рисунки, которыми сотрудники исцарапали весь подоконник.
— Это и неудивительно, — со вздохом продолжал Сэшеа, видя, что я молчу, — если каждый день приходить сюда, дышать этим гнилым воздухом. В конце концов сделаешься таким же уродом, как и все…
— По-твоему, все наши — уроды?
— А, по-твоему, нет?.. Все как на подбор. И Эмилия, и Сидор, и Оленька. А выдающийся урод среди них — это, конечно, Фюрер! Или, по-твоему, он достойный человек?
— В общем, урод…
Согласиться было нетрудно. «Фюрером» мы звали нашего завлаба. Впрочем, у меня с Фюрером в отличие от Сэшеа отношения были нормальные, а Сэшеа он беззлобно, хотя и методично доставал из-за того, в частности, что тот чересчур болезненно реагировал на любое замечание.
— И другие не лучше! — заявил Сэшеа.
— Обычные люди.
— Это одно и то же!
— Что же их — презирать?
— А что я ими, бедными, восхищаться должен?.. Я и тобой восхищаться не собираюсь. Нравится тебе это или не нравится.
— Что на тебя нашло? — удивился я.
— Да надоело! — проворчал Сэшеа.
— Ладно, — посоветовал я, — наплюй.
Сэшеа плюнул в плевательницу, но промахнулся.
— Может, пойдем, поработаем? — предложил я.
— Беги! — ядовито усмехнулся он. — Работай. Я недоуменно пожал плечами.
— А у тебя нет такого чувства, что у нас в жизни уже не будет никаких событий? — хмуро спросил Сэшеа. — Такая во всем ограниченность, что хоть на стену лезь.
— А что делать…
— Может, у тебя какие-то свои планы?
— Три года, хочешь не хочешь, нужно оттрубить по распределению. Полтора года отработали, полтора осталось. Там посмотрим…
— Ты говорил, тебе тесть предлагает к себе в «ящик».
— Не то чтобы твердо предлагает. Обыкновение у него такое: эдак за чаем заводить разговор о жизни, намекать, что если я буду себя хорошо вести, он, в принципе, готов устроить меня к себе и даже поспособствовать карьере.
— А ты?
— Посмотрим, — повторил я, — еще полтора года.
— Полтора года жизни! — воскликнул Сэшеа.
— Ну и что!.. Если честно, мы ведь особо не перенапрягаемся, а? Можно потерпеть?
— Я же говорю, ты опустился! Даже не чувствуешь ограниченности! Готов терпеть! Смирился!.. Ты ничего не хочешь и не можешь изменить. Кругом затык, полный затык! — завелся Сэшеа.
— А что я должен изменить?
— По-твоему, нечего? Ладно работа… Но, может, у тебя счастливая личная жизнь? Если честно, а? Мы же друг друга отлично знаем. Уж мне-то ты можешь не врать!
— Что ты хочешь от меня? — начал раздражаться я.
— Что я хочу? Ничего я не хочу! Я могу и помолчать. Я могу даже извиниться, если обидел!.. Да я теперь и сам жалею, что начал об этом. Вижу, что бессмысленно и начинать, если человек так опустился, что даже смирился со своей ничтожной жизнью!
— А ты другой жизнью живешь? — закричал я.
Сэшеа все-таки вывел меня из себя. Он, кажется, только того и добивался. Как только разозлил меня, сам быстренько успокоился.
— Меня по крайней мере, — гордо заявил он со своей кривой усмешечкой, — такая жизнь бесит! Я, может быть, еще намереваюсь разорвать этот заколдованный круг. И сейчас, может быть, это еще возможно. Потом будет поздно. Потом просто привыкну к своей уродской участи, как…
— Договаривай! — потребовал я. — Как кто? Как я? По-твоему, я тоже урод?
— Ну посуди сам, — вздохнул он. — Ты живешь так, что ничего не способен изменить. У тебя вполне уродская работа, но ты все чего-то ждешь… В семейной жизни, насколько я понимаю, ты тоже не захлебываешься от счастья, но разводиться не собираешься. Ты…
— Что ты заладил: «ты», «ты»! Ты сам — что? Работу меняешь? Разводишься?..
— Я.. Ну, я просто так не сдамся. Буду бороться, буду прорываться… И… в частности, разведусь! — выпалил Сэшеа. — И тем самым начну освобождаться!
— Шутишь?
— Такими вещами не шутят, — с чувством превосходства заявил Сэшеа. Меня удивило даже не желание Сэшеа развестись — хотя с женой он, кажется, жил вполне нормально, у них был ребенок, «бебик» — а возникшее у меня странное ощущение, как будто он опередил меня в моем собственном намерении, — ведь я с Лорой жил паршиво, а последнее время особенно; детей у нас не было; мелькал на горизонте некий «друг семьи» Валерий, и у меня вырвалось с леткой завистью:
— Ты знаешь, я ведь тоже думал об этом!
— Ты только думал, а я решился, — снисходительно заметил Сэшеа. Убедившись, что «уязвил» меня, он сразу переменил тему и как ни в чем не бывало осведомился, что я делал вчера.
— Вчера?.. — пробормотал я. — Занимался с Жанкой…
Жанка, младшая сестра Лоры, училась в восьмом классе. В школе ее грозились не перевести в девятый и отправить в ПТУ. Я взялся подтянуть ее в учебе. Конечно, и сам Игорь Евгеньевич, папаша, мог бы заняться с дочкой, но считалось, что, во-первых, в отличие от меня, он человек чрезвычайно занятой, а во-вторых, неплохо, если бы и я приносил семье какую-то пользу.
— Ну и как успехи? — тут же поинтересовался Сэшеа.
— Какие успехи?
— Ну вообще, успехи. Чем вы там с ней занимаетесь?
— Электричеством…
— Знаешь, — мечтательно проговорил Сэшеа, — я бы и сам с ней занялся.
— Ты разведись сначала.
— Нет, серьезно! — ухватился он за мысль. — Зачем тебе Жанка? К тому же ты женатый человек!.. Давай я с ней займусь! Действительно, ее ведь можно замечательным образом воспитать! Она интересная девочка. Я бы воспитал ее для себя и… Синий плащ, синие чулочки…
— Что ты там бормочешь? — одернул я его.
— Вспомнил, когда вы с Лорой расписывались и я первый раз увидел Жанку, на ней как раз был синий плащ и синие чулки… Когда это было, уже два года назад?.. Но и тогда она выглядела не такой уж девочкой… Так чем, говоришь, вы с ней занимаетесь? Электричеством?.. Я против! Ей не электричество нужно. Ты ничего не понимаешь в воспитании. Я сам ею займусь!
— Ну, тебя понесло!
— Ладно, ладно, — усмехнулся Сэшеа, — шучу… Хотя… не так уж это и глупо!.. Синий плащ, синие чулочки… В общем, ты должен мне ее уступить.
— А как же твой любимый сын? — вернул я его к действительности. Сэшеа достал расческу и стал деловито прочищать ее спичкой.
— Бэбика я очень люблю, — сказал он, — и его не оставлю. Пи в коем случае. Ты не думай: я же не подлец. Буду видеться с ним почаще. Я и с женой это обговорил. Она, конечно, ничего не имеет против.
— Так вы уже и об этом говорили? — изумился я.
— Мы уже обо всем говорили. Сегодня я переезжаю назад к родителям… Кстати, хотел тебя попросить помочь мне перебраться. Вещей у меня немного. Забираю только маг и записи… Ну, ты как — после работы? Поможешь?
— Помогу, чем могу, — ответил я и задумался.
— Синий, синий, синий… — мурлыкал себе под нос мой друг.
— Но у тебя ведь с женой все было как будто в порядке? — спохватился я.
— И сейчас все в порядке… Как будто.
— Может быть, не стоит разводиться?
— Я же тебе объяснял! — нетерпеливо воскликнул Сэшеа. — Замкнутость, ограниченность. Конец жизни. Нужно вырваться, освободиться.
— Ну-ну…
— Я ведь женился без какого-то особенного чувства, — принялся исповедоваться Сэшеа. — Помнишь, мы с тобой холостыми все шутили: «Главное — регулярность и нормальные бытовые условия»?.. Если честно, я через неделю после свадьбы понял, что буду ей изменять.
— А может быть, ты это знал уже и до свадьбы?
— Не отрицаю, — искренне признался Сэшеа. — Ты меня понимаешь…
— И часто ты ей изменял?
— Ну… пока ни разу, увы, но…
— Ну и жил бы и дальше с ней, а? — посоветовал я.
— Нет, нельзя, — твердо сказал он. — Во-первых, ограниченность, а во-вторых, уж я тебе и это честно скажу, она совершенно перестала меня возбуждать. До такой степени, что боюсь вообще потерять всякую способность… Я жену, конечно, уважаю, но, понимаешь, за всю нашу совместную жизнь ее совершенно не удалось развить! Уж я ей и объяснял, и литературу доставал… И — ничего! Никакого эффекта!
— Плохо учил? — предположил я.
— Что ты! Ты же знаешь, у меня и до нее был некоторый опыт в этих делах. Все было нормально, а с ней…
— Может быть, у тебя это нервное?
— Ты так думаешь? — насторожился он. — Впрочем, наверное, и это есть. Тут в целом ситуация злокачественная! Я и сам давно чувствую, что со мной что-то не то творится… У тебя ведь Лора в этом разбирается. Тут, я полагаю, невроз. Может, мне к Лоре обратиться, а? Как ты думаешь, это удобно?
— Удобно, — великодушно разрешил я. — А можешь — прямо к теще. Хочешь, я с ней поговорю, и она тебя живо госпитализирует?
Мои жена и теща имели непосредственное отношение к медицине. Теща (маман) зарабатывала ускоренную пенсию в психиатрической клинике, руководимой известным профессором Копсевичем, а Лора шла по ее стопам — училась в медицинском. Правда, по два года на каждом курсе. Связи маман спасали от отчисления, — и ее увлечением были как раз все «сумасшедшие» дела, а из самых последних — психоанализ…
— Нет, я серьезно, — почти обиделся Сэшеа. — Я хочу, чтобы Лора меня проанализировала. Чтобы основательно так покопалась во мне. Помогла выкарабкаться из кризиса, помогла справиться с затыком… Ты мне прямо скажи: ты не против?
— Вот ей-богу! — пожал я плечами. — Почему я должен быть против? Пожалуйста, обращайся к Лоре. В свое время она меня просто замучила своими тестами. Пыталась выявить во мне какие-нибудь патологические наклонности. Хотела на мне поупражняться. Но я оказался неблагодарным пациентом. Ко мне она потеряла интерес, а тобой, думаю, с удовольствием займется.
— Значит, ты считаешь, это удобно? — никак не мог успокоиться Сэшеа.
— Конечно! Ей будет очень даже приятно, если ты к ней обратишься как к психоаналитику.
— Да-да! — вдохновился Сэшеа. — Пусть теперь попрактикуется на мне. Я очень уважаю Фрейда. Пусть прозондирует меня тестами и прочим… Я хочу начать новую, свободную жизнь без старых комплексов…
— Мальчики! Маль-чи-ки! — послышалось с нижней площадки, где был проход в коридор. По ступеням застучали каблучки.
Со своими сигаретами на площадке появилась Оленька, сотрудница нашей лаборатории. Я всегда недоумевал, как могла природа так жестоко обделить хорошего человека в смысле внешности. Правда, на прошлогодней вечеринке у кого-то на даче мне по пьяной лавочке случилось Оленьку почти раздеть, и с тех пор я подозревал, что она в меня немножко влюблена.
— О чем разговор? — спросила Оленька, осторожно поднимая к нам свое страшненькое, рыбье личико.
— Мы обсуждали мою сексопатологию, — усмехнулся Сэшеа.
— А о тебе, Саша, — застенчиво, как бы извиняясь, сообщила ему Оленька, — Фюрер уже несколько раз спрашивал. Сердится, что отсутствуешь на рабочем месте. Кажется, собирается подавать на тебя докладную…
— Вот урод-то! — с ненавистью воскликнул Сэшеа.
Оленька достала сигарету и замешкалась. Я вытащил спички, дал ей прикурить. Сэшеа бросил на меня вопросительный взгляд. Одному возвращаться в лабораторию ему явно не хотелось. Он пинал ногой плевательницу, но из гордости ничего не говорил.
— Ладно, — сказал я, — пойдем поработаем.
Я стал спускаться по лестнице. Сэшеа последовал за мной, небрежно насвистывая «Эй, охотник Билл!»
— Ведь у вас сегодня праздник, мальчики! — попыталась нас задержать Оленька.
— Какой праздник? — спросил я, не останавливаясь.
— Да как же — мужской праздник! Праздник Марса!
— Маркса?
— Марса!
— Если праздник Марса — наш праздник, — усмехнулся я, значит, мы — марсиане?
Оставив Оленьку одну, мы прошли по утомительно прямолинейному коридору мимо развешанных по стенам стендов наглядной агитации, в заглавиях которых мелькало одно и то же ключевое слово ЖИЗНЬ, всякий раз трансформируясь в новое качество: комсомольская, профсоюзная, партийная, международная, спортивная… Исключение составлял только один стенд, озаглавленный однозначно скупо: ДРУЖИННИК.
Перед дверью в нашу комнату мы задержались. Сэшеа пробовал бодриться.
— А Оленька-то не на шутку озабочена? — сказал он.
— Очевидно, — кивнул я.
— Я думаю, что если его заняться? Вот уж она, наверное, постарается как-то компенсировать свою ущербную внешность! Можно было бы его заняться просто так, для галочки, а? Как ты думаешь?
Мимо пробежал комсорг.
— В два часа собрание! В два часа собрание! — прокричал комсорг, не сбавляя хода.
— Иди первый, — все-таки попросил меня Сэшеа, кивая на дверь лаборатории, — а я за тобой…
Я вошел в лабораторию и спокойно уселся за свой стол. Фюрер задумчиво грыз карандаш и не обратил на меня внимания. Я снял телефонную трубку и позвонил домой, сообщив Лоре, что после работы собираюсь заехать к Сэшеа по важному делу. Не возражает ли она? Она не возражала… Советуясь с Лорой по поводу своих планов, я главным образом давал выход своей иронии: ведь Лора давно уже не считала нужным советоваться со мной о чем-либо подобном — просто поступала, как ей было удобно.
Через минуту вошел Сэшеа.
— Попрошу вас подойти ко мне! — тут же встрепенулся Фюрер. Сэшеа выразительно покосился на меня и подошел.
— Почему вы без разрешения покинули свое рабочее место? — сухо поинтересовался Фюрер.
Сэшеа снова покосился на меня. «Тебе можно, а мне нет!» — прочитал я в его расстроенном взгляде. Я пожал плечами.
— Вы отдаете себе отчет в поступках? — не отставал от него Фюрер. «Скажи, что было нужно, придумай что-нибудь!» — показывал я из-за спины начальника.
— Что теперь в туалет нельзя выйти?! — нервно выкрикнул Сэшеа. Сотрудники вокруг захихикали.
— Это же объективная необходимость, товарищ начальник, — со смехом поддержал я друга, видя, что обстановка разряжается.
— Это я понимаю, — ухмыльнулся Фюрер, оборачиваясь. — Я только не понимаю, чем он там столько времени занимается.
Я развел руками. Сэшеа побледнел и забормотал что-то неразборчивое. Фюрер оглядел его с головы до ног и презрительно бросил:
— Ладно, идите работайте!.. — И больше им не интересовался.
Из радиотранслятора привычный, как небо, звучал голос Леонида Ильича. Сотрудницы-сослуживицы были заняты разрезанием на двенадцать персон тортика «Белая акация». Они заварили чай и влили в него по случаю праздника рижского бальзама, которого оказалось достаточно, чтобы наши славные крокодилицы полезли с «родственными» поцелуями поздравлять нас, мужчин.
— С праздником! С праздником!..
— Ой, какой разврат! — замычал Фюрер, тая от удовольствия.
Я же, едва отбившись от наших осатаневших в семейном чаду самочек, потреблявших чеснок в качестве могучего антиканцерогенного средства, увидел перед собой Оленьку. Оленька быстро приблизилась и, захлестнув меня словно крылом жесткими черными волосами, припала с неожиданно острым поцелуем.
— Молодец! — пробормотал я удивленно.
— Я хочу быть такой! — горячо прошептала она мне на ухо.
Фюрер еще продолжал принимать поздравительные поцелуи, когда я, оглядевшись, обнаружил, что, воспользовавшись суматохой и неофициальностью обстановки, Сэшеа снова исчез. Я быстро дожевал свой кусок торта и незаметно вышел из комнаты.
Я нашел Сэшеа где обычно: на лестнице черного хода. Когда я вошел, он даже не обернулся; он стоял у окна, засунув руки в карманы, с таким видом, как будто ему живется на свете паршивее всех.
— Что случилось? — спросил я, но он надулся и не отвечал. — Кажется, ты на меня злишься?
Я сел рядом на подоконник и достал сигареты. Мало, конечно, было удовольствия курить, глядя на его надутую физиономию, но я не стал вытаскивать из него причину клещами: наверняка какая-нибудь дрянь на уме. Мы молчали довольно долю.
— Нет! Я не злюсь! — вдруг сказал Сэшеа. — Я просто хочу попросить тебя кое о чем…
— Конечно, — обрадовался я, — какой разговор!
— Очень тебя прошу, — раздельно, с обидной вежливостью выговорил он, — пожалуйста… Не нужно кривляться. Не нужно корчить из себя вечного шута!
— Что-что?!
— Что слышал! А главное — не нужно заодно делать шута из меня! Очень тебя прошу! — повторил он, как будто порциями, отдельными сгустками выталкивал из себя желчь.
— Не понял… — удивился я.
— Вот только не надо, не надо играть передо мной в свои игры!
— В каком смысле — игры?
— В том самом! Ты сам знаешь… Конечно, у тебя это очень ловко получается… Ловко, но мерзко!
— Нет, ты уж мне, пожалуйста, растолкуй! — попросил я.
Сэшеа брезгливо поморщился и промолчал. Только когда я его послал подальше и собрался уходить, он проговорил:
— Я могу объяснить, хотя мне это и противно.
— Не надо, не насилуй себя.
— А может быть, ты с НИМИ заодно? — прошептал он.
— С кем — с НИМИ?
— Ну, это неважно…
— Неважно так неважно… Объясни хотя бы, перед кем это я кривляюсь?
— Перед ним, конечно, в первую очередь. Перед Фюрером. «Товарищ начальник»! «Объективная необходимость»! — передразнил меня Сэшеа. — Мне он ничего не спускает, а с тебя все как с гуся вода!
— Я — виноват?
— Но ты ведешь себя не по-дружески!.. Допускаю, что это без умысла, но ты играешь на руку врагам. Я тебе сказал, что ты опустился, а теперь начал думать, нет ли здесь еще чего-нибудь похуже!
— Мне всегда казалось, что мы друзья, — сказал я. — Не понимаю, что изменилось.
— Я пока тоже не все понимаю, — проворчал Сэшеа. — Но чувствую, что теперь я бы тебе кое в чем не доверился!
— В чем?
— А ты ничего не замечаешь? Я допускаю, что ты кривлялся так — по простоте, приспособленчески, но чтобы ничего не замечать!..
Я решил про себя, что не стоит раздражаться сейчас на друга, который и без того издерган. Я решил набраться терпения.
— Если ты таким образом хочешь жить, — продолжал он, — то живи… Но как ты можешь закрывать глаза на то, что происходит с твоим другом? Я бы так не смог!
— А что с тобой происходит?
— НЕЧТО, — мрачно сказал Сэшеа.
— Придирки Фюрера?
— Ну, это только первый слой, частность… Но есть такое, — загадочно сказал он, — о чем тебе, может быть, лучше и не знать. И если ты действительно в стороне, то лучше тебе даже и не влезать в это…
— Неужели так серьезно? — удивился я.
— Ты еще, старик, многого не знаешь…
— Хорошо, старик, — покладисто сказал я и похлопал его по плечу, успокаивая, — не хочешь говорить — не надо. Поговорим о чем-нибудь другом.
— Да-да, — согласился Сэшеа, — лучше о другом, хотя… — тут же прибавил он со своей идиотской таинственностью, — я думаю, что это… это все-таки касается и тебя.
— Черт тебя возьми! Говори, раз это касается меня! — потребовал я.
— Нет-нет, не могу! — закапризничал он, видя, что я попался на крючок. — Сначала я должен кое-что обдумать, выяснить. Ничего, даже лучше, что потом…
— Ты ведешь себя, как ребенок, — сказал я.
Он покорно вздохнул: ничего, мол, не поделаешь: ребенок так ребенок. Мне захотелось взять его за шиворот и хорошенько потрясти.
Снизу донеслись шаги. На лестничной площадке появился сам Фюрер.
— Так я и думал, — сказал он удовлетворенно. — Вы, — обратился он к Сэшеа, — ступайте в лабораторию и подумайте, что написать в объяснительной по поводу того, где коротаете рабочее время. В туалете или еще где… А вы, — тут он обратился ко мне, — следуйте за мной в машинный зал, мы с вами там разберемся…
Сэшеа поплелся в лабораторию, а я с Фюрером спустился в машинный зал, где уже собрались несколько «доверенных лиц», в число которых был занесен и я, сам не знаю почему.
Фюрер отпер массивную дверь сейфа и извлек из него спаянный из нержавейки бидон со спиртом, и праздник продолжился в более тесном кругу.
— Слушай, как ты водишься с этим ничтожеством? — доверительно наклонился ко мне Фюрер, имея в виду Сэшеа. — Более тупого сотрудника, скажу тебе, у нас никогда не было. Удивляюсь, как он вообще институт окончил. Я думаю, наверное купил диплом, а?
— Он учился лучше меня, — сказал я. — Он хороший парень.
— Ну не знаю, не знаю… — отмахнулся Фюрер.
Оленька принесла хлеба и колбасы из буфета, холодной воды в графине. Ветеран труда Эмилия поставила па стол домашнее варенье из черники. Мужчины и Эмилия пили спирт не разбавляя; Оленька сделала глоточек разбавленного с вареньем. Засим обсудили жизнь страны.
— Вот я помню, раньше была колбаса, — неторопливо изрекал Фюрер, раскачиваясь на стуле. — Не то что вообще колбаса, говорю. Это же была натуральнейшая колбаса, не нынешняя, бумажная, из которой вода течет… И мясо тоже, помню, было. Кто постарше помнит. Не вообще, говорю, мясо…
Через некоторое время обратили внимание, что Сидор, инженер и отец двух детей, успел уснуть в тени одного из механизмов.
— Си-дор! — заорал на него Фюрер.
— Неси меня! Неси меня! — забормотал спросонок Сидор и ошалело уставился на нас.
— Что значит «неси меня»? — ухмыльнулся Фюрер.
— Бессонные ночи, переутомление, — смущенно объяснил Сидор. — Дома только засыпаем, как один уже кричит: «Мама!» — «Кто кричит?» — спрашивает жена. — «Вова». — «Что»? — «Неси меня!» Жена встает успокаивать. Потом снова: «Папа!» — «Кто кричит?» — отзываюсь я. — «Павлик». Подхожу. «Что?» — «Неси меня!» — «Куда»? — «Туда!» Успокаиваю, возвращаюсь в постель. И так полночи. «Неси меня! Неси меня!..»
— Эх, ты, горе-отец, — сказал Фюрер. — Всыпал бы им раз-другой, спали бы крепко, без капризов.
— Я детей бить не могу, — вздохнул Сидор.
— Иногда нужно всыпать, — наставительно сказал Фюрер. — Вот моя старшая недавно начала, понимаешь, голос повышать, так я ей так двинул по физиономии, что она теперь хорошо запомнит, как показывать свой сопливый характер. Погорячился, конечно. Но зато на пользу…
Определенное количество ректификата было «списано», и Фюрер окинул нас критическим взором.
— Ну, хорош, — сказал он, убирая бидон обратно в сейф, — а то ноги не пойдут.
— Хорош, — согласились мы, — а то не пойдут…
Часть компании отправилась в буфет, чтобы взбодриться кофе, а другие расползлись по углам, чтобы расслабиться и подремать. Из радиотранслятора все еще звучал Леонид Ильич.
Оленька и я болтали в закутке между огромным пульсатором и шкафом с воздушными баллонами. Оленька поделилась со мной своей порцион спирта, и теперь я чувствовал себя вполне по-боевому.
— Неужели Фюрер действительно мог ударить дочку по лицу? — спросила Оленька.
— Этот мог, — сказал я и взял ее за руку.
— И даже как будто этим похвалялся! — прошептала она и осторожно придвинулась поближе — так, чтобы я мог обнять ее другой рукой за талию. — Какой грубый, жестокий человек!
— Да, сволочь…
Мы поцеловались, и хотя ее поцелуй показался мне как бы затеоретизированным, меня очень увлекло это ее стремление выглядеть обольстительной. Я помнил, что прошлый раз на даче она была как деревянная.
— А почему вы с женой не заводите детей? — вдруг спросила она.
— Нужно же закончить институт.
— А ты хотел бы?
— Хотел бы.
— Кто-то идет? — дернулась она.
— Никого! — успокоил я. Мы продолжали обниматься.
— Тебе нравится заниматься с детьми? — спросила Оленька.
— Я помогаю Лориной сестренке готовить уроки, — сказал я, припомнив недавний разговор с Сэшеа.
— Она красивая, да?
— Лора?
— Жена, я слышала, у тебя красивая… Сестренка, наверно, тоже красавица?
— Трудно сказать что-то определенное, — пробормотал я. — Жанка еще девчонка.
— Бывают случаи, когда со старшей сестры перекидываются на младшую. Ты это учти, — серьезно посоветовала Оленька.
— Помолчи, — сказал я и полез к ней под свитер.
— Ты так хорошо осведомлен о женских эрогенных зонах!
— Ну…
— Но я тоже кое-что знаю о мужских!
— Откуда это? — вырвалось у меня, но она не восприняла мое восклицание как насмешку.
— Скажи, милый, — прошептала она, — я хоть немножко кажусь тебе сейчас интересней, чем тогда на даче, или опять все дело только в том, что, как говорится, нет некрасивых женщин, а есть мало водки?
— Что за глупости, — вздохнул я.
— Я хочу быть тебе интересной! Честное слово, очень хочу! Ты знаешь, Саша принес мне такую книгу…
— Сэшеа? — удивился я. — Когда это он успел?
— Он как-то завел об этом разговор. О сексе. И я сама его попросила достать мне что-нибудь такое — по искусству любви.
— Может быть, он надеялся…
— Ты думаешь, что он… Нет, он опоздал! У меня ведь уже был ты. После того раза, понимаешь?
— Ну конечно.
— Правда, я тогда была тебе совсем неинтересна…
— Ну конечно… То есть я не это хотел сказать! — спохватился я.
— Нет, так оно и было! — Оленька смущенно уткнулась лицом в мое плечо. — Но теперь я совсем другая!.. Как бы я хотела это тебе доказать!
— Это сложный вопрос…
— О нет! О нет!
Поначалу я шалил, но потом, должно быть, так увлекся, что уже не понимал, действую ли в шутку или всерьез.
— О, как ты… — бормотала Оленька, едва сдерживая свой любовный экстаз. — Подожди!.. Ты хочешь прямо здесь? Я очень хочу, милый, но не могу здесь. Давай, у меня дома? Там будет очень хорошо. Давай?.. Ну, не будь таким сумасшедшим, милый! Мы же не одни!
Я выглянул из нашего укрытия и увидел, что в машинный зал снова начинает собираться народ; пробуждались также и «расслабившиеся».
— Вот видишь, глупенький, здесь нельзя, а дома можно, — торопливо говорила Оленька, приводя себя в порядок. — Расстегнул мне лифчик, сумасшедший! Что теперь делать
— Застегнуть.
— Сумасшедший, я сама!.. Ты только скажи: мы договорились? Ты не сбежишь от меня, как тогда на даче?
Сложив руки на груди, чтобы поддержать лифчик, Оленька выскочила из машинного зала.
— Где народ? — громко вопрошал комсорг, раскладывая на столе свои бумаги. — Подсаживайтесь поближе! Комсомольцы! Где комсомольцы?..
Я поудобнее устроился на стуле, подальше от мельтешившего комсорга, и прикрыл глаза. Мне было тепло и хорошо. Народ неторопливо подтягивался на собрание.
— Спишь? — раздался у меня над ухом голос Сэшеа. — Тебе жизнь обгаживают, а ты спишь! — Он обращался ко мне таким тоном, каким обращаются к товарищу по несчастью.
— Я притворяюсь, — лениво отозвался я, приоткрыв один глаз; я чувствовал себя замечательно.
— А это, между прочим, отличная мысль! — тут же подхватил Сэшеа, подсаживаясь со своим стулом ко мне. — Это что — метод? Притворяться, затаиться, чтобы выстоять? Надеть на себя маску? Ты хочешь сказать, что сознательно этим пользуешься? В этом есть нечто самурайское…
Я не возражал. Сэшеа вздохнул.
— Что — и тебе делалось? Что, Фюрер?
— Черт с ним.
— Жизнь не такая простая штука, если не хочешь юлить перед подлецами, правда? — сказал Сэшеа, которому показалось, что я расстроен.
— Истинная правда.
Все-таки после спирта вид у меня был, надо полагать, довольно беспечный, и Сэшеа подозрительно ко мне приглядывался.
— Товарищи комсомольцы, — начал между тем комсорг, — сегодняшнее собрание у нас необычное, потому что мы собрались в знаменательный день… — Кажется, он и сам толком не понимал, зачем ему потребовалось собирать это собрание, но логика подсказывала, что в знаменательный день он обязан это сделать. Но не голосовать же за одобрение или неодобрение политики партии?.. Впрочем, как обычно, комсорга никто не слушал.
— Нам нужно серьезно поговорить! — дернул меня за рукав Сэшеа. По-видимому, он был настроен продолжать тот идиотский разговор на лестничной площадке, прерванный появлением Фюрера. Я невольно улыбнулся.
— Если бы ты знал, в чем дело, у тебя бы сразу пропала охота ухмыляться! — обиделся Сэшеа.
— Что-то я перестал тебя понимать, — сказал я.
— Я уже говорил, что, может быть, это и лучше для тебя — не понимать. Продолжать делать вид, что ты ничего не понимаешь и не знаешь… — Сэшеа многозначительно приумолк, но, видя, что я тоже молчу, продолжал:
— Я ведь не желаю тебе зла. Всякое может случиться.
— Да что именно может случиться? Скажешь ты или нет?
— Всякое… — повторил он. — Я вообще тебя должен предупредить, старик, что теперь опасно даже быть моим другом. Так что ты прежде подумай!
— Ты просто, старик, расскажи, в чем дело, — посоветовал я.
Сэшеа наклонился к самому моему уху.
— Я, кажется, основательно влип, — сообщил он. — Влип, как дурак… Я не хочу впутывать тебя. Мне достаточно, если ты только пообещаешь, что, когда мне будет совсем худо, ты не бросишь меня одного!
— Что же обещать, — удивился я, — если я даже не понимаю, о чем речь?
— Ты только пообещай! Пообещай! — трагически шептал Сэшеа.
— А что именно может случиться?
— Да говорю: все что угодно!.. Может быть, меня… придут убивать…
— Так уж и убивать? — недоверчиво хмыкнул я. — За что же?
— За национальный вопрос, — выдохнул мой друг. — За что?!
— Потише нельзя, товарищи? — недовольно крикнул комсорг.
— А что решаем? — крикнул я в ответ.
— Сегодня, когда взгляды всех советских людей прикованы к Кремлевскому Дворцу съездов, — забубнил комсорг, — где начал свою работу очередной исторический…
— Ты меня слушаешь? — снова дернул меня Сэшеа.
— Конечно… Ты начал рассказывать, как влип…
— Так вот. Когда мы только начали работать, черт меня дернул пройтись по поводу сионистского лобби, — зашептал он, — и по поводу того, что ОНИ повсеместно захватывают власть.
— А с чего ты взял про лобби?
— Это же всем известно.
— Мне неизвестно.
— Так это тебе! — проворчал Сэшеа. — Это не значит — всем!
Я пристально посмотрел на друга: он говорил совершенно серьезно. Вот так люди сходят с ума. Шиза косит наши ряды, как говорится.
— Обо всем этом ты должен рассказать доктору, — сказал я.
— Очень остроумно!.. А ты хотя бы что-нибудь о масонах знаешь?
— А ты?
— Если бы я знал, то уже не сидел бы здесь с тобой… Но это неважно. Давай рассуждать логически. Как, по-твоему, мы с тобой ребята неглупые, талантливые?
— Без сомнения.
— Может быть, мы даже гении!
— Всё может быть.
— Ну?..
— Что ну?
— Кто, по-твоему, засунул нас с тобой в эту жопу?
— Они? — спросил я.
— Они, — кивнул он. — «Пятая колонна».
— Понятно… Поэтому жизнь для тебя потеряла смысл.
— Дошло наконец? — усмехнулся Сэшеа. — Ограниченность, в которой мы с тобой бьемся, отнюдь не случайное стечение обстоятельств.
— Все-таки, при чем здесь ты?
— Очень просто. Кто-то донес на меня Фюреру, что я назвал его жидом. Он мне этого не простит. ОНИ мне этого не простят. Хотя, я тебе честно скажу, насчет жида я без умысла сболтнул, я против них ничего не имею. Я вообще всегда был интернационалистом! У меня даже друг детства был еврей! Очень хороший человек. Я ведь и в школе, и в институте… — сбивчиво, словно оправдываясь, забормотал Сэшеа. — Ты меня знаешь…
— Погоди, — остановил я его, — так, по-твоему, Фюрер — еврей?!
— Яснее ясного. Махровый. Достаточно только на него посмотреть…
— Ерунда! Эдак, по-твоему, и я вдруг окажусь евреем!
— Нет… Ты — нет…
Но в голосе Сэшеа не было уверенности.
— А может быть, все-таки да? — усмехнулся я.
— Нет-нет, — почти в ужасе зашептал мой друг, — мы с тобой совсем другие! Мы простые ребята, мы лопухи, мы что есть, то и говорим, мы…
Тут комсомольское собрание закончилось, а я даже не заметил, когда и за что мы проголосовали. Народ начал расходиться из машинного зала. Поднялись и мы с Сэшеа.
— Единственное, что меня может спасти, — поспешно договаривал он, — это поскорее уволиться отсюда. Отпустят ли только раньше положенной отработки?
— Не переживай. Если за полтора года ничего с тобой не случилось, то и теперь не случится. Никому ты не нужен.
— Э, ты не знаешь еще, что такое у них настоящее коварство и мстительность! Допустим, что физически они меня не тронут. Но уж морально постараются уничтожить. Здесь у них очень изощренная механика. Начинают как будто с мелочей — якобы, например, контролируют твою дисциплину, а на самом деле убивают в тебе человеческое достоинство! Ты опаздываешь из-за транспорта на работу или не спросясь выходишь в туалет, и тебя, взрослого человека, вынуждают кривляться, искать каких-то немыслимых уважительных причин, делают из тебя вечного шута…
— А может быть, проще поставить Фюреру бутылку — и работать спокойно? — предположил я.
— Лучше погибну! — заявил Сэшеа.
В три часа дня мы получили зарплату и, переложив на своих столах для вида по нескольку бумаг, провели остаток времени на лестничной площадке. Оленька не спускала с меня глаз. Протрезвев, я почувствовал, что ее рыбье личико как-то больше не разжигает во мне желание узнать, как она применит на практике свои теоретические познания… Сообщив ей по секрету о трудностях семейной жизни Сэшеа, я подбил ее зайти после работы со мной и Сэшеа в «рюмочную», чтобы морально поддержать человека. Потом я поговорил с Сэшеа, который, немного поломавшись, тоже согласился.
В пять часов вечера с толпой служащих, высыпавших из стеклянных дверей НИИ, мы выбрались на воздух и зашагали по узкой и кривой улице, круто сбегавшей к метро и запруженной народом.
— Ну что, — шепнул мне Сэшеа, — я же говорю, что она явно озабочена!
Он взял Оленьку под руку. Я шел с другой стороны, и Оленька сунула руку в карман моей куртки. У нее был весьма счастливый вид, а мне стало ужасно смешно, что у нас с Сэшеа как будто разыгралось из-за нее соперничество.
В «рюмочной» мы выпили марочного портвейна, заев его шоколадкой. Я подмигивал Сэшеа: «Давай, мол, не теряйся!» — а сам прижимал коленом Оленькино бедро. Желание снова пробудилось. Соперничество в таком деле великий стимул. Разговор зашел о том, чтобы втроем отправиться к Оленьке. Но сначала решили купить вина.
В магазине Оленька заняла очередь в кассу, а мы с Сэшеа встали у прилавка.
— Чувствуешь! Она прямо-таки дрожит от возбуждения! — говорил Сэшеа. — Едва сдерживает себя!
— Я рад, что ты повеселел, — заметил я. — Видишь, как легко забываются все твои страхи, как только появляется новая цель!
— Я просто решил воспользоваться твоим приемчиком, — ответил он.
— Каким приемчиком?
— Я решил надеть на себя маску беспечности и так же, как ты, делать вид, что не замечаю происходящего.
— А что такое?
— Эх ты!.. Я ведь предупреждал, что теперь даже быть моим другом небезопасно, а ты не сделал никаких выводов! — В голосе Сэшеа звучало неподдельное беспокойство, но на лице он действительно изображал беспечность. — Оленька для нас сейчас прекрасное прикрытие…
— Прикрытие?
— А ты не замечаешь, что за нами постоянно следят?
Я невольно обернулся, но потом в раздражении выругался. Может быть, Сэшеа меня попросту разыгрывает? Или правда сошел с ума?
— Ладно, вы берите вино, а я подожду вас на улице, — вдруг заявил он и, бросив меня, поспешно выскочил из магазина.
Оленька достала полиэтиленовый пакет, и мы сложили в него бутылки.
Улица была украшена флагами. Переполненные автобусы с расплющенными на стеклах носами пассажиров, переваливаясь с бока на бок, сползали под горку.
— Где же Саша?
Сэшеа около магазина не оказалось. Мы подождали, но он не появлялся. Убежал.
— Я думаю, — сказала Оленька, — ему как раз необходимо побыть одному… А мы с тобой пойдем…
Я сделал шаг и хотел что-то возразить, но слова застряли у меня в горле.
На гладко утоптанном снегу тротуара расплывались громадные кровяные плевки.
Я всякий раз вздрагивал, потому что никак не мог привыкнуть, что наш путь от работы к метро проходил вблизи пункта неотложной стоматологической помощи. Я старался подавить в себе навязчивую тягу покоситься на очередное мерзкое пятно.
Врачи с лицами, не исполненными сострадания, вышли на морозец прямо в белых халатах и перекуривали под вывеской с красным крестом. Медсестра, врачица — или кто там она была — неважно — похохатывала в окружении коллег, приятельски ухватывающих ее то за плечи, то за талию, то за шею, — похохатывала и поигрывала в ярко напомаженной пасти развратным языком. Я бы ей отдался… Но я поймал себя на мысли, что ведь она женщина совершенно того же типа, что и Лора, моя собственная жена, и подумал, что, пока женат, мечтаю всего лишь о том, чтобы моя жена была уютной, домашней женщиной, то есть не была похожа на саму себя… Вероятно, у медиков психика все-таки деформируется?
— Ну-ну, — одернула меня Оленька, — не засматривайся на шлюх!.. Пойдем, пойдем, мой хороший! — торопила она.
Я завозился со спичками и, закуривая, вдруг ощутил непреодолимое желание оглянуться, как будто почувствовал на себе чей-то необычайно пристальный взгляд. Я тут же оглянулся, но ничего особенного не заметил. Сумасшествие, я слышал, заразно. Сэшеа все-таки удалось задурить мне голову своим бредом.
Задумавшись, я непроизвольно взглянул на загаженный тротуар и скривился от досады.
— Черт, пойдем! — сказал я Оленьке.
И вот тут я увидел Его.
Лицо, знакомое лицо с усами-квадратными скобками вынырнуло неподалеку от киоска «Союзпечати» и сразу затерялось в толпе.
Озадаченный, я секунду соображал, кто это мог быть. Потом вспомнил. Господи, конечно же, это Ком!.. Он самый. Добряк, гимнаст и патриот. Тот самый институтский товарищ, по прозвищу Ком, который на четвертом курсе, когда основные трудности с учебой уже оставались позади, неожиданно для всех нас и без всяких видимых причин и объяснений забрал из института документы и бесследно исчез.
— Нет, погоди, — обрадованный, пробормотал я Оленьке, вырываясь. — Я сейчас…
Приподнимаясь на цыпочки и пытаясь высмотреть его в толпе, я стал пробираться но направлению к «Союзпечати». Плотная фаланга граждан развернула мне навстречу полотна свежих вечерних газет, отороченные красным шрифтом.
Я еще подумал, что Ком меня, пожалуй, тоже не сразу узнает, и решил, дай-ка я его разыграю: подойду и, к примеру, дерну за ус-квадратную скобку, полюбуюсь на его растерянную физиономию.
Однако около киоска Кома не было. Недоуменно пожимая плечами, я озирался по сторонам. Неужели обознался?
— Показалось, знакомого увидел, — сказал я подошедшей Оленьке.
— Что ты, мой хороший, — заворковала она, — просто ты немножко захмелел на свежем воздухе! Не надо нам сегодня никаких знакомых. Зачем нам знакомые? Пойдем! Я, может, тебя так хочу замучить, чтобы твоей жене ничего не осталось!
И Оленька потащила меня к метро, негодуя на медлительных, тормозящих наше движение пенсионеров и женщин, груженных полными сумками. Но не сделали мы и тридцати шагов, как что-то приступообразное (ничего подобного со мной раньше не случалось!) снова обеспокоило меня и заставило оглянуться.
И опять я увидел его!
Обнаружилось, что Ком шел следом за нами, шел не спеша, спускаясь с толпой вниз по улице, как и мы к метро. Прохожие то и дело заслоняли его, но на этот раз я успел рассмотреть его очень хорошо.
На голове у Кома была летняя армейская не то панама, не то широкополая матерчатая шляпа — такие я как-то видел по телевизору на наших южных пограничниках — выцветшая и без звездочки, особенно странная для морозного февральского вечера. Кроме того, когда толпа чуть раздалась, я увидел, что Ком, сам коренастый и плотный, запахнут в длиннополую солдатскую шинель со споротыми знаками отличий. По шаркающей, но надежной походке я догадался обратить внимание на его обувь: под затертыми до голубизны джинсами навыпуск были простые кирзовые сапог и.
«Ну и хипней стал!» — подумал я про себя.
— Ха! Да вот же он! — остановил я Оленьку. — Подождем… Ты только полюбуйся на него!
— Это сейчас так важно? — обиделась та, не желая даже посмотреть.
Мы стояли прямо посреди тротуара; толпа валила к метро, и нас толкали со всех сторон. Я старался не выпускать Кома из виду. Он был уже совсем близко.
— Просто хочу дернуть старого друга за ус! — усмехнулся я.
Тут Ком вильнул в сторону. Его загородил какой-то тип в искусственной шубе. Но я не волновался: Ком должен был вот-вот поравняться с нами. Я ждал, но он все не показывался. Тип в искусственной шубе грубо протаранил меня плечом, потрескивавшим электростатикой, а Кома не было.
— Что же это такое? — растерялся я и шагнул вперед. Ком показался на мгновение в толпе, и я с удивлением увидел, что он быстро удаляется в противоположном направлении.
— Э, нет, не уйдет! Я должен дернуть его за ус! — заупрямился я, бросаясь вдогонку.
Оленька повисла у меня на руке, и мы побежали вместе. Снова показалась вывеска с красным крестом. Бежать было нелегко: от выпитого мутило.
Неожиданно Ком срезал угол и исчез за дверью пункта неотложной стоматологической помощи. Зубы у него прихватило, что ли? Мы последовали за ним.
По стенам ломаного коридора скорбными, словно собравшимися на похороны группками томилась ожиданием какая-то публика. В ноздри ударил острый запах эфира. Мы побежали по коридору, но Кома среди скорбящих не оказалось. В самом аппендиксе медленно затворялась дверь в последний кабинет, и мы бросились туда. Пристенная публика тут же заволновалась. Кто-то даже попытался загородить нам путь, несмотря на мои заверения, что мы не больные. Нам все-таки удалось проскочить.
— Ах вот кто тебе нужен! — обиженно воскликнула Оленька и даже ревниво ущипнула меня за руку.
Я и сам удивился. Та самая напомаженная хохотунья, напомнившая мне Лору, склонилась над постанывавшим человеком в зубоврачебном кресле. Она проделывала какие-то манипуляции, а ее пациент сучил ногами по полу. Она повернула к нам свое раскрасневшееся лицо.
— Здесь медицинское учреждение! — усмехнулась она.
— А мы думали, дом свиданий! — с вызовом выкрикнула Оленька. Сидевший в кресле шумно переводил дух. Тоже раскрасневшийся и возбужденный, утирающий платочком тягучую слюну, он взглянул на нас замаслившимися глазками и почему-то захихикал.
— Все равно — в очередь! — засмеялась врачица.
Кома в кабинете не было.
— Ах, какой ты все-таки бабник! — укоризненно сказала мне Оленька на улице.
— Он исчез, он испарился… — бессмысленно бормотал я себе под нос и озирался по сторонам.
Однако дальше ситуация приобрела еще более нелепое развитие. Я нарочно шел медленно. Я осторожно скашивал взгляд и видел, что странная панама возникала то тут, то там, но, как только я делал попытку приблизиться, моментально исчезала.
— Боже мой, — вздыхала Оленька, мотаясь со мной.
Я ровным счетом ничего не понимал. Меня все более развозило. Ориентироваться в пространстве становилось затруднительно. Я устал, мне хотелось лечь, раствориться в просторе летних лугов.
— Мы поедем на такси! — сказала Оленька, беря инициативу в свои руки. Я увидел себя на вершине зеленого холма между каменными столбами,
испещренными языческими письменами. Руки скрещены на груди, глаза закрыты. Над столбами гудят ветра. У подножия холма искрятся ручьи.
— Пьяная ты морда, — с нежностью шептала Оленька, заботливо усаживая меня в такси, чтобы везти к себе. — Бибирево! — деловито бросила она водителю.
— Это где ж такое? — удивился тот. — В Москве?
Мы приехали к Оленьке. Пока я снимал в прихожей куртку, разувался, Оленькины родители осторожно высовывались из своих комнат и смотрели. К дочери пришел мужчина. Я поздоровался. Оленька строю шикнула на них, и родители послушно попрятались.
— Ты их держишь! — сказал я.
Она провела меня в свою комнату. Принесла бокалы для вина, жареную курицу, яблоки, конфеты, сигареты, пепельницу. Вообще засуетилась.
Тем временем я снял телефонную трубку и позвонил в Сокольники. Домой я даже не пытался звонить, так как почти наверняка знал, что Лоры нет дома. К телефону подошла Жанка.
— Привет, сестренка! — сказал я. — Как дела в школе?
— Плохо, братик, плохо! — пожаловалась она шепотом. — Одна надежда на тебя… Ты должен прийти в школу. Иначе будут звонить отцу или маман на работу!
— Нет, я не могу, — запротестовал я. — С какой стати я пойду к тебе в школу? Кто я такой?
— Ты же взял надо мной шефство! В школе я скажу, что ты мой старший брат, что ты меня воспитываешь. Миленький, я тебя очень прошу. Помоги! Я не хочу, чтобы дошло до родителей.
— Да что такого ты натворила?
— Не по телефону! Я тебе потом объясню… Ну договорились?
— Ладно, подумаю.
— Я тебя за это поцелую.
— Ну-ну! — прикрикнул я на нее. — Только без глупостей!
— Как хочешь, — засмеялась она.
— Лора у вас? — поинтересовался я.
— Нет, — бойко затараторила Жанка, — днем она собиралась взять у отца машину, чтобы ехать за продуктами к этому… к Валерию. Но потом, кажется, передумала…
— Да, — пробормотал я, — знаю… На самом деле я ничего не знал.
Об этом новом Лорином знакомом — Валерии я часто слышал последнее время в Сокольниках, там заочно уже начали считать его другом семьи. С некоторых пор Валерий снабжал нас различными дефицитными продуктами. Такое теплое отношение объяснялось, как рассказывала Лора, своеобразными обстоятельствами их знакомства. Она подсадила его к себе в машину, когда он, выпивший и наскандаливший в каком-то кабаке, был бит и преследуем. Словом, выручила. Теперь Валерий не хотел выглядеть неблагодарным и оказался чрезвычайно полезным знакомым…
— Что будем делать? — спросил я Оленьку, положив трубку.
— То, что ты хочешь!
— Я могу такого захотеть…
— А я знаю, что мужчины любят больше всего!
— Давай сначала еще вина выпьем, — предложил я, стараясь не смотреть на ее счастливое лицо. — Нам не помешают? — Я имел в виду ее родителей.
Оленька подошла к магнитофону и поставила кассету.
— Пока играет музыка, они ни за что не войдут! — успокоила она меня. — У нас на этот счет строжайшая договоренность. Я тоже имею право на личную жизнь! Я взрослый человек! Пока играет музыка, они ни за что не войдут!
Мы выпили, и я тут же налил еще.
— Чтобы не было лишних мыслей, — пояснил я.
— Я знаю, — поспешно согласилась Оленька.
Через пять минут она была совершенно пьяна и смеялась чистым, детским смехом. Глядя на нее, я тоже рассмеялся.
— Как жалко, что ты женат! — воскликнула она.
— Я иногда тоже так думаю, — признался я. — Мы с женой не понимаем друг друга.
Это звучало весьма приблизительно, но она очень обрадовалась.
— Поверь мне, я это постоянно чувствовала!.. Она тебя не устраивает? Да?
— Может быть, я ее не устраиваю… — Ты?!
— Почему нет? Мало ли найдется причин. Например, мое раннее облысение. Обидно оплешиветь в двадцать пять лет. Знаешь, чем только я не натирал голову, какой только дрянью не пробовал, ничего не помогает! Не хотят расти, и все тут!.. А ей, я полагаю, не по душе плешивые…
— Да разве это плешивость?! — воскликнула Оленька. — Это же ум, ум! Это просто умный лоб!.. О, милый, милый! — забормотала она, падая передо мной на колени. — Я хочу быть тебе интересной! — Она наклонилась ко мне.
Пока она делала то, что «мужчины любят больше всего», я смотрел на свои джинсы. Их подарил мне Игорь Евгеньевич, поносив совсем немного, — они только чуть-чуть потерлись на швах, а тесть, оказалось, не признавал потертостей; они были слегка велики, но зато зимой под них можно было надевать кальсоны…
Оленька без сил откинулась назад, на ковер, потом попыталась подняться, но не смогла, только лепетала что-то об искусстве любви. Она была очень пьяна. Я поднял ее и усадил на кровать. Она требовала, чтобы мы еще выпили. Она расколотила бокал, я собрал осколки и не заметил, как порезал палец. Потом я увидел кровь и стал перевязывать палец носовым платком. Оленька бормотала что-то о позах и одновременно о том, как она несчастна. Я с удивлением увидел, что она плачет, и принялся ее успокаивать. Не нужно было ей столько пить.
Пока она не отключилась окончательно, я помог ей раздеться и заботливо уложил в постель. В этот момент я услышал, что стучат в дверь, и увидел, что дверь начала медленно отворяться. Сообразив, в чем дело, я успел вскочить и переставить на магнитофоне закончившуюся кассету. Музыка заиграла вновь, и дверь тут же захлопнулась.
Потом я поспешно одевался в коридоре. Оленькины родители так же осторожно высовывались и смотрели. По возможности трезвым голосом я сказал «До свидания» — и вышел. Музыка все играла.
Я ехал к Сэшеа. Я вез пакет с оставшимися двумя бутылками. Народу в метро было полным-полно. Затертый в конец вагона, я некоторое время бессмысленно глазел на свое отражение в темном стекле, но потом вздрогнул и посмотрел через торцевое окно в соседний вагон.
В соседнем вагоне ехал Ком. Наши взгляды встретились, но его темно-карие, почти черные глаза смотрели совершенно безразлично — так, словно он меня не узнал. Я разозлился и показал ему язык, но он, идол, даже не изменил выражения лица, даже не моргнул… Зато какая-то бабка, стоявшая рядом с ним и решившая, что мой высунутый язык относится к ней, прямо-таки вскипела.
Смутившись, я отвернулся, а когда снова заглянул в соседний вагон, го увидел, что Ком исчез, и только бабка, здорово разъярившись, что-то вопила, даже носик покраснел, и указывала на меня другим пассажирам. Мне самому пришлось скрываться… Что касается Кома, то я не знал, что и думал, о его выходках.
Я приехал к Сэшеа, чтобы — как и обещал — помочь с переездом, но сразу понял, что меня здесь совсем не ждали и никаким переездом не пахло. Хозяева собирались ужинать. Мирно-дружно. Лена, перемешивающая на сковороде жаркое, приветливо мне улыбнулась. Сэшеа встретил меня одетый по-домашнему — в заношенных тренировочных брючках и майке. По телевизору транслировали Кубок СССР по футболу. Никаких признаков раздела имущества…
«Успели помириться», — подумал я с облегчением и крепко пожал Сэшеа руку, сразу позабыв обо всем, что он натрепал мне на работе. Его улыбка, правда, показалась мне какой-то настороженной, но я не стал задумываться над этим. Меня пригласили отужинать.
— Да! — воскликнул я, спохватившись. — Ты знаешь, кого я сегодня встретил? Я встретил Кома! Ты помнишь его?
— Что же мне его не помнить, — рассеянно сказал Сэшеа. — Еще ходили слухи, что он пошел служить в Афганистан.
— Верно!
— Такой оказался со странностями человек…
— Еще с какими странностями! — согласился я и рассказал, как Ком от меня бегал. — Не понимаю, в чем тут дело?!
— Это можно объяснить, — вмешалась Лена. — Просто ваш товарищ стесняется вас. Стесняется с вами встречаться, потому что так глупо потрать эти годы.
— Очень может быть, — кивнул я. — Он ведь все это время ни как не давал о себе знать, не писал, не звонил… Бедняга, ему действительно нельзя позавидовать. Все наши окончили институт, работают, переженились… А ему теперь все начинать сначала!.. Когда он ушел? В семьдесят восьмом… Да, мы обогнали его больше, чем на три года.
— Да, — с неожиданной желчью отозвался Сэшеа, — «обогнали»!..
— А разве нет? — удивился я.
Воспоминание об институтских временах настроило меня на лирическую волну.
— Между прочим, я отлично помню последний день, когда я видел Кома, — сказал я. — Это было в зимнюю сессию. Помню, я сидел в пустой аудитории, ждал преподавателя (был такой Михал Михалыч Собакин!), чтобы в седьмой или восьмой раз попытаться сдать зачет. День зимний, солнечный, в аудитории тихо, настроение гнусное, и вдруг в дверях в стойке на руках появляется Ком! На руках же проходит через всю аудиторию, а потом еще и сальто-мортале делает! Он, оказывается, тоже этот зачет не сдал. Часа два мы этого нашего Собакина ждали, и все это время Ком демонстрировал мне различные гимнастические штуки… Потом пришел Собакин, некоторое время наблюдал за Комом и, поставив нам по трояку, удалился… А на следующий день Ком почему-то забрал документы…
— А почему его прозвали Ком? — спросила Лена.
— А как же его еще было называть? — удивился я. — С первого курса он был у нас в группе ком-соргом; потом в стройотрядах — сначала ком-миссаром отряда, потом ком-андиром… Стало быть, кругом — Ком.
После ужина Лена ушла укладывать Бэбика, а мы с Сэшеа остались на кухне.
— Ну что ты на меня уставился?! — вдруг набросился на меня Сэшеа.
— Как уставился? — не понял я.
— И эти намеки твои!.. — возмущался он. — «Бедняга Ком»! «Обогнали»! «Нельзя позавидовать»!.. Я и без твоих намеков знаю, что мне делать! Я своих решений не меняю! Не беспокойся, ты не зря приехал!
— Я ни на что не намекал…
— А-а… — с досадой отмахнулся от меня Сэшеа. — Жди тут. Я скоро… Вот в банке кофе. Приведи себя по крайней мере в чувство, если уж пришел помогать. Хорошего же мнения ты был бы обо мне, если бы попросил меня помочь в таком деле, а я бы нажрался, как ты!
— У меня с собой еще есть… — снова не понял я.
Сэшеа самолично бухнул мне в чашку сразу несколько ложек растворимого кофе, залил кипятком и размешал.
— Давай, приди в себя! — приказал он и вышел.
Я проглотил горький, перенасыщенный раствор с густой коричневой пенкой по краям и только тогда сообразил, что если бы я, дурак, не приперся сейчас, то, может, не спровоцировал этого психа уходить от жены. Еще я сообразил, что, вероятней всего, он еще ни о чем с ней даже не говорил. Я кинулся в коридор, чтобы уйти до того, как он с ней объяснится, но Сэшеа уже выходил от жены и задержал меня. Бледная и покорная, жена выглядывала из-за его спины.
— Да, я все понимаю, — говорила она. — Настоящий мужчина не может мириться с ограниченностью жизни…
Лена преподавала английский язык в школе, и я помнил, как Сэшеа, помешанный, как и все мы тогда, на всем западном (впрочем, нет — он был помешан особенно яро!), буквально возликовал, когда познакомился с ней. Он немедленно вдохновился идеей, что, женившись на Лене, значительно приблизится к столь желанной английской культуре, освоит язык и прочее… Так или иначе, это было первейшее обстоятельство, определившее его выбор… Мне самому Лена казалась вполне симпатичной женщиной — домашней и уютной, — с которой можно нормально, спокойно жить… Но ведь у Сэшеа в голове всё в перевернутом виде!..
Сэшеа вышел ловить такси, а мне поручил спустить вниз колонки и магнитофон. Лена тем временем заботливо сложила в чемодан нижнее белье моего мятущегося друга.
— Честное слово, — смущенно начал я, — я тут ни при чем…
— Я его понимаю, — повторила она.
Погрузив в такси чемодан с бельем, магнитофон, колонки, гитару, коробку с записями, а также коробку с коллекцией рекламных проспектов, мы отправились к родителям Сэшеа.
С некоторым любопытством (все-таки не каждый день мы разводимся!) я наблюдал за состоянием моего друга. Первые несколько минут он еще делал озабоченное лицо, но потом бодро хлопнул меня по плечу:
— Все, старик, холостой мужчина! Завидуй!
— А как у тебя с Оленькой? — интересовался он, немного погодя. — Был все-таки у нее?
— Был, — ответил я. — Кстати, должен сказать, она усвоила из подброшенной тобой литературы самое ценное.
— А, мои «Веселые картинки»! — смутился он. — Она сама выпросила… И что же она усвоила?
— То, что мужчины любят больше всего.
— Очень рад, — кисло улыбнулся он. — Поздравляю…
— Спасибо.
— Слушай, — невинным тоном спросил Сэшеа без всякого перехода, — как ты думаешь, а ваша Жанка — девушка?
— Что?!
Намеренно или нет, но он неожиданно и чувствительнейшим образом задел меня. И удивительным было то, что я и сам не понимал, почему этот тривиально-циничный вопрос так мне неприятен. Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы сохранить на лице нейтральное выражение.
— Это — немаловажная деталь, — деловито пояснил Сэшеа, — если я собираюсь Жалкой заняться со всей серьезностью… Теперь, я чувствую, я созрел для этого. Я даже чувствую, что именно в Жанке моя судьба. Я в этом уверен… А может быть, — спохватился он, — ты против этого? Я ведь не хотел бы без твоего согласия…
— Причем тут мое согласие? — буркнул я.
— Ну как же!.. Я должен с тобой посоветоваться. Сейчас мы друзья, а можем сделаться родственниками! Неплохо, а? Как по-твоему?
— Отстань от меня со своим бредом!
— Для тебя это бред, а для меня совсем наоборот. Я хочу счастья. Если ты мой друг, то ты тоже должен хотеть для меня счастья.
— Ей-богу, ты меня сегодня уже утомил своей болтовней!
— Нет, ты не уходи от ответа. Ты знаешь, как я ценю нашу дружбу и твое мнение! Ты мне прямо скажи: сам-то ты чего хочешь?
Чего я хотел? Я и сам этого не знал.
— Еще слово, — предупредил я, — и я наблюю тебе на грудь!
Водитель такси опасливо оглянулся на нас.
— Он шутит, — успокоил водителя Сэшеа. — Он никогда себе такого не позволит. И потом — мы уже приехали.
Родители Сэшеа недоуменно наблюдали, как мы вносим вещи в его комнату, как он устраивает по местам магнитофон и колонки.
— В чем дело, Саша? — обеспокоено спросила у него мать.
Сэшеа сосредоточенно распутывал шнуры и молчал. Я сел в уголок на тахту.
— В чем дело, Александр?
— Господи! — воскликнул Сэшеа. — Я знал, что без вопросов не обойдется! Всем все нужно объяснять! Теперь ведь и в уборную нельзя сходить без объяснений!
— Ты поссорился с Леной?
— Какая разница? Поссорился — не поссорился… Поживу пока у вас, а почему — объясню как-нибудь потом. Это еще моя комната или уже не моя? Я домой пришел или не домой? Может быть, мне на вокзал идти ночевать?
— Зачем на вокзал? — ужаснулась мать.
— Тогда всё! Аудиенция окончена! — Сэшеа вытеснил мать из комнаты и закрыл дверь.
Он взял в руки гитару и сел рядом со мной на тахту.
— Вот видишь, — уязвлено сказал он, — на человека давят со всех сторон. Шагу нельзя сделать вперед, чтобы тебя тут же не потащили назад! Одно и то же всю жизнь. Тебя опутывают, опутывают, как паутиной, с самого детства тысячами связей, ты постоянно кому-то что-то должен. То боишься обидеть родителей, близких, и поэтому делаешь так, как они хотят. То впрягаешься в учебу и непременно уж должен тащить эту лямку до конца. То боишься восстановить против себя начальство… Чем дальше, тем хуже! Ты никогда не распоряжаешься собой, и как бы даже не вправе! Что — удивительно… И есть только один выход. Это нужно понять. Нужно собрать волю в кулак, и рвать, рвать! — Тут Сэшеа быстро переменил на гитаре несколько аккордов. — Давай, как в старые добрые времена, споем что-нибудь родное! — предложил он мне.
— Погоди. — Я достал из пакета начатую бутылку и, вытащив пробку, протянул Сэшеа.
— А, черт с тобой! Может быть, действительно надраться? У меня сейчас такое чувство, как будто мы с тобой перенеслись в пору ранней юности, помнишь?.. Странно, но мы и тогда не чувствовали себя свободными. И все-таки все было как-то по-другому. Были перспективы. Ты помнишь, мы даже стихи писали, пробовали сочинять музыку!
— Занимались всякой ерундой, — согласился я.
— А если не ерундой?! — возразил Сэшеа. — Я, например, чувствовал, что во мне что-то такое есть! Печать гения, может быть, на мне была… А теперь я только могу сказать про себя: несостоявшийся поэт и музыкант! Инженер фигов! — Он начал играть на гитаре и напевать.
— Мне кажется, нам не уйти далеко, — душевно пел он, — похоже, что мы взаперти. У каждого есть свой город и дом, и мы пойманы в этой сети… Боря Гребенщиков! — с нежностью и значением непременно пояснил он. — Мой поэтический брат!
Я ему подпел, и, разойдясь, мы некоторое время самозабвенно горланили.
— Да, раньше музыка воспринималась как-то по-особенному! — сказал я. — Теперь не то.
Мы по очереди пили из бутылки.
— Я чувствую, что еще могу возродиться, — сказал Сэшеа. — Вот спели — и какой-то свет. Такое свежее, ясное ощущение юности. Это кое-что значит! Главное, чтобы не притупилась способность ощущать! Мы должны беречь свои ощущения! Тогда никто не сможет заставить нас быть уродами!
— Будем беречь!
— Нужно только почаще вспоминать то время. Ведь нам есть что вспомнить!.. Ну-ка, напрягись, что тебе сейчас припоминается?
— Сейчас… Ну хотя бы… Маринка. Помнишь такую, на скамейке в парке, а потом — диспансер?..
— Ну, ты и вспомнил! Такую дрянь!..
Так случилось, что первая женщина у нас с Сэшеа оказалась одна на двоих. Какая-то неизвестная пьяная девка Марина, без проблем отдавшаяся прямо на садовой скамье. Несколько дней спустя, Сэшеа прибежал ко мне перепуганный подозрением, что она заразила нас триппером, и уговорил пойти провериться. В диспансере, как будто каждый сам по себе, мы ходили на прием к одному веселому старичку венерологу, который, впрыснув нам в каналы посевную вакцину, посоветовал пойти после процедуры выпить пивка, что мы по наивности послушно исполнили. А затем я и Сэшеа, стоя с переполненными мочевыми пузырями у писсуаров, мучились от резей при попытках выдавить из себя хоть каплю — одновременно корчились от смеха, глядя на страдания друг друга…
Было слышно, как в коридоре родители Сэшеа по очереди разговаривают по телефону с Леной.
— Давай еще что-нибудь родное, — сказал Сэшеа и снова забренчал на гитаре.
«Любовь — это все, что нам нужно», — запел он по-английски, конечно.
— Подлец, она плачет! — сказал через дверь отец.
— Мне что — тоже поплакать? — закричал Сэшеа.
— Подлец, лучше бы ты ночевал на вокзале!
Ссора, однако, не успела разгореться… В дверь позвонили, и в квартиру как ни в чем не бывало ступил Ком.
— Ком! — вскричал я.
Родители притихли. Я обменялся с Комом рукопожатием; кисть у него на ощупь была тяжелая и плотная, словно мешочек с песком.
— Вы знаете, кто это такой? — обратился Сэшеа к родителям, которые изумленно рассматривали странного гостя. — Это человек, который воевал в Афганистане. Это — Ком, давно пропавший без вести. Воин-интернационалист, наш старый друг!..
Не успел я оглянуться, как Ком уже сидел вместе с нами — в свитере, джинсах и комнатных тапочках, оставив в коридоре шинель, панаму и сапоги, — и спокойно присматривался к обстановке, потирая ладонью покрасневшие с мороза уши.
— Ты зачем за мной следил? Ты зачем от меня убегал? — первым делом спросил я его.
— Он слишком много пьет? — поинтересовался Ком у Сэшеа, показывая на меня.
— Любит, — ответил тот.
Странно, из ерунды вроде придирок Фюрера Сэшеа готов вывести целую теорию, а на важные вещи даже внимания не обращал.
— Ты хочешь сказать, что не следил за мной и не убегал? — спросил я Кома.
— Даже не понимаю, о чем ты говоришь, — сказал тот, с каким-то любопытством рассматривая меня своими черными глазами.
Он удобно устроился в кресле, подобрав под себя скрещенные ноги, и выглядел совершенно естественным. Вот где самое масонство!
Я был, конечно, здорово пьян, но не настолько, чтобы полностью утратить логическое мышление.
— Хорошо, — сказал я, — а как ты объяснишь, откуда ты узнал, что найдешь здесь Сэшеа, он ведь только сегодня утром решил переехать от жены к родителям?
— А откуда же я мог знать, — не моргнув глазом, отвечал Ком, — что Александр вообще женат? Куда я еще мог прийти, как не по его старому адресу? Решил зайти — и зашел.
— Что вы, ей-богу, старики, столько лет не видели друг друга, а заспорили о какой-то чепухе! — воскликнул Сэшеа.
— И то правда, — согласился я, решив про себя, что еще успею с этим разобраться.
Возможно, Ком действительно стесняется своего положения, решил я, вспомнив разумное предположение Лены. Однако я не понимал, для чего ему понадобилось врать, что он за мной не следил…
— Так ты служил в Афганистане? — спросил я Кома.
— Служил.
— Ну и как?
— Нормально.
Теперь я видел перед собой только старого товарища, который на самом деле отстал от нас, от жизни на три долгих года. Я смотрел на него как на несомненного неудачника и, конечно, сочувствовал. Я протянул ему бутылку.
— Не пью, — сказал Ком.
— Тогда — так рассказывай.
— Что рассказывать?
— Первоначально об афганских женщинах, — вмешался Сэшеа. — Каковы они в деле? В боевой обстановке?
Ком нахмурился.
— Я не люблю таких шуток.
— Ладно, о женщинах после, — сказал я. — Ты скажи: почему ты все-таки бросил тогда институт?
— Так… надоело.
— И всё?
— Всё.
— Молодец! — воскликнул Сэшеа. — Этого вполне достаточно. Он, оказывается, был умнее всех нас. Только так и нужно поступать: рвать, рвать!.. Я тебе об этом и толковал!.. Честное слово, я всегда чувствовал, что в Коме что-то такое есть. Особенное!
— Ну и чего ты этим добился? — спросил я Кома.
— Я ничего не добивался.
— Ты рассуждаешь, как… урод! — опять перебил меня Сэшеа. — Он поступил так, как захотел. В этом его гениальность! Это самое главное! И не нужно этих пошлых, обывательских вопросов, не жалеет ли он теперь, не считает ли, что погорячился тогда. Я его понимаю и завидую ему. Он жил, как считал нужным!.. Старик, — обратился он к Кому, — давай, я тебе что-нибудь родное поставлю. Я ведь помню, какая вещь была у тебя самая любимая. «Хоп-хей-хоп», верно? Помню, ты меня раз двадцать подряд заставлял ее прокручивать…
— Мне все равно, — равнодушно сказал Ком.
— Господи, что я слышу! — изумился Сэшеа. — Ты серьезно? Ну, давай что-то другое. Что-нибудь старое, доброе, вечное…
— Это все наносное, — сказал Ком.
— Не понял??
— Ты думаешь, в походных условиях это вспоминалось? Это хотелось слушать?
— А что вспоминалось? Уж не Кобзон ли?
— Да, наши, советские песни. Не Битлз, не Дип Перпл.
— Караул, — только и смог сказать Сэшеа.
— Что же ты, мерзавец, не написал ни разу, не позвонил, когда уходил и когда возвращался? Не порадовал… — спросил я Кома.
— Чем радовать?
Да, здорово он одичал. И похоже, из него это еще не скоро выветрится.
— Что же ты теперь собираешься делать? Учиться? Работать?
Он, оказывается, когда вернулся из армии, восстановился в институте, да не понравилось — не проучился и семестра, снова бросил; решил, что, если понадобится, закончит на вечернем отделении, пойдет работать…
— А куда? — спросил я.
— Да все равно… Что если к вам, в ваше учреждение лаборантом? — спросил Ком.
— Конечно, вместе веселее! А лаборанты всегда позарез нужны, — сказал я.
— Но у нас, — предупредил его Сэшеа, спохватившись, — клоака еще та! Ком вопросительно взглянул на меня.
— Нормально, — успокоил я его, — не хуже, чем везде.
— Вот именно, — мрачно вставил Сэшеа, — как везде.
Ком переводил взгляд то на одного из нас, то на другого, как бы сравнивая нас между собой. Я достал сигареты и протянул ему.
— Не курю, — сказал он.
— Продолжаешь заниматься спортом?
— Так, для себя…
— Слушай, Ком, — почему-то усмехнулся я, — а кем ты в армии был?
— Командиром отделения и комсоргом.
— И в партию вступил
— Допустим.
— Ком есть Ком! — сказал Сэшеа.
Мы замолчали. И сказать больше вроде бы было нечего. Я допил то, что оставалось в бутылке. Я предложил открыть последнюю, но Сэшеа не поддержал; он полулежал на тахте и смотрел на свои носки.
Ком остановил взгляд на мне и задумчиво пощипывал ус-квадратную скобку. «У него низкий лоб тугодума, а у меня интеллигентная плешь…» размышлял я. Вообще какой-то он замороженный. Видимо, все-таки поем стал в умственном развитии за годы службы. Что он уставился на меня круглыми, дикими глазами? Какая мысль скребется в его голове? Надо помочь парню. Может быть, ему как раз не хватает сейчас дружеской поддержки. Я был, конечно, пьян. Бедняга, Ком!.. Но что он все смотрит?.. Ему необходима дружеская поддержка!
— Я сейчас понял, — вдруг сказал мне Ком. — Ты очень похож на одного человека! — И мне показалось, что его взгляд потеплел.
Я ничего не имел против того, чтобы быть на кого-то похожим.
— Его звали АНТОН, — сказал Ком.
— КИС-КИС, — пробормотал я.
В голове моей осторожно ходит хитрый и огромный кот. В Сокольниках, между прочим, кличка у кота как раз Антон. Холеный, сиамский. За умение устраиваться на унитазе и гадить «по-цивильному» он считается достопримечательностью семьи; всякий раз гостям демонстрируется это его уникальное умение. Но я, к счастью, уже давно не гость, а всего лишь зять. То есть член семьи, можно сказать.
— Так ты говоришь, что его звали Антон, — сказал я, прислушиваясь к своим словам, как будто их произносил кто-то другой. — Человека звали Антон…
Сэшеа поднялся и поставил Битлз. Была у него специальная подборка лучших вещей. Должно быть, он все-таки надеялся пронять Кома, растопить ледок. Я расслабленно закрыл глаза и почувствовал, что ничего, кроме музыки, лично мне не надо. Мне вдруг действительно удалось восстановить в себе то замечательное ощущение юности, о котором говорил Сэшеа.
Потом я услышал негромкий, но твердый голос Кома.
— Мы с ним вместе служили. Там. Мы мечтали, как вместе вернемся в Союз, как будем жить дальше… Он был мне как брат. Нет, ты не поймешь, надо было быть там… В общем, мы решили, что здесь нельзя жить по-прежнему, и мы знали, что нам делать. Он был очень похож на тебя. Его звали Антон. Он погиб… Я вернулся один, но не забыл ничего… Жить, как мы мечтали… Я смотрю на тебя и думаю, как ты похож на него.
— У вас там наверно была мясорубка, — сочувственно сказал я, открывая глаза. — Представляю себе…
(Антон! Какой идиотизм давать котам человеческие имена! Об этом, кажется, даже в газетах писали.)
Потом в коридоре я примерил панаму и шинель Кома, а Ком, как зачарованный, смотрел на меня.
— Очень похож, — твердил он. Я даже растрогался.
Мы вышли от Сэшеа вдвоем, и я почувствовал, что ему очень жаль со мной расставаться.
— Ну, старик, я думаю, скоро увидимся, — сказал я, прощаясь. — И давай больше не будем друг друга дурачить, — добавил я, намекая на его сегодняшние выходки.
— Согласен, — просто кивнул Ком. — А когда увидимся? Может, завтра?
— Почему бы и нет?..
Я ехал домой. В метро, когда поезд притормаживал, мне казалось, что мои мозги, разжиженные алкоголем, по инерции уплывают дальше. После «Автозаводской» поезд вырвался на поверхность. Пассажиры приникли к окнам: па горизонте черное небо озарилось гроздьями праздничного салюта.
У подъезда, воткнутая кем-то в сугроб (выброшенная еще с Нового года), торчала пожухлая елочка с облезлыми ветками, на которых трепыхались остатки серебряного, «дождика». Я посмотрел вверх. В нашем окне горел свет, Я нагнулся и, зачерпнув горсть снега, хорошо растер виски и уши, чтобы немного прийти в себя. После этого я вернулся к мысли, которая пришла мне в голову, когда я увидел в окне свет. Мне почему-то ясно представилось, что Лора дома не одна, а с этим… с Валерием… Я ощутил мощный прилив злости, хотя, кажется, ревновать друг друга при наших отношениях в последнее время было, по крайней мере, глупо. «Уж не симптом ли это развивающегося алкоголизма — беспричинная ревность?» — подумал я с беспокойством, будучи волей-неволей осведомлен в некоторых медицинских вопросах.
Но Лора была дома одна. Когда я вошел, она одиноко сидела за столом, накрытом по-домашнему. Печальная, женственная, красивая. Она слушала свой любимый Пинк Флойд. Телевизор тоже работал, но звук был выведен. На экране открывал и закрывал рот Леонид Ильич.
Я понял ее состояние так: она меня ждала, она старалась, она готовилась, а я все не приходил — я пил на работе, с Оленькой, с Сэшеа… Я почувствовал себя негодяем.
Мне захотелось взять Лору на руки и покружить. Но я с огорчением подумал, что сейчас это вряд ли будет мне под силу. Тогда я просто взял ее за руку, она встала, и мы начали танцевать. Я был счастлив, что она — моя жена, моя женщина; именно она. Она обняла меня за плечи, и я тут же вспомнил наше знакомство, наш первый танец.
Это был период, когда я буквально рыскал в поисках женщины, в которую можно было бы влюбиться; я мечтал о неожиданной, страстной встрече, о мгновенном соединении без всяких предварительных околичностей. И вот на вечеринке в общежитии медицинского института я пригласил танцевать темноволосую девушку с холодным, бледным лицом, которая вдруг так решительно прижалась ко мне всем телом, как будто это был не танец, а единоборство объятий. Мы молча душили друг друга.
Я взглянул на ее чуть разрумянившееся лицо и спросил:
— Танцуем еще?
— Да, конечно! — сказала она. — Так хорошо… Было очень плохо, а так — хорошо…
— У тебя какие-то неприятности?
— Неважно… Просто мне сейчас нужен человек, который бы меня очень любил.
— А мне, — восхитился я, — очень нужна женщина, в которую можно было бы влюбиться!
Через полчаса, когда я стал ее раздевать на продавленной чуть не до пола общежитской койке, она вдруг усмехнулась.
— Подожди минутку, — попросила она. — Я только хочу сначала тебя кое о чем предупредить… Я — особенная женщина. Меня изнасиловали в четырнадцать лет, и с тех пор у меня, может быть, слишком большой опыт в этих делах. Я, например, спала с двумя мужчинами одновременно? Тебя это шокирует?
— Я хочу тебя любить!
— Ты мне тоже очень понравился, поверь. Но, пока ты не влюбился в меня по-настоящему, я хочу, чтобы ты подумал, стоит ли влюбляться… Я уже сказала, что я особенная женщина. Один человек, который любил меня, умер на мне от сердечного приступа… Ты тоже хочешь рискнуть? Не испугаешься?
— Если это так, то я завидую этому человеку!
— Тогда иди ко мне… Нет! Подожди! — Она снова остановила меня. — Я должна сказать тебе еще об одном… Я хочу, чтобы ты все знал. Я сейчас беременна. И у меня уже приличный срок.
Она обрушила на меня эти невероятные вещи, но они не только не охладили мой пыл, наоборот, я едва с ума не сошел от любви.
— Я бы хотел, чтобы ты стала моей женой, — сказал я, бросившись напролом.
— А что, если я соглашусь?
— Я тебя прошу!
— Хорошо, я согласна… А сейчас бери меня, не бойся!..
Впоследствии я стал догадываться, что большая часть из того, что она рассказала мне в первую ночь в общежитии, скорее всего, не имеет ничего общего с действительностью. Она наговаривала на себя, а я мучился сомнениями. Впрочем, одно оказалось правдой: она была беременна, а насчет остального я так никогда и не смог выяснить наверняка… Мы быстро поженились. Конечно, никакой свадьбы не отмечали: никакой фаты для невесты, никакой тройки для жениха. Лора была просто в нарядном платье, а я — в почти новых джинсах тестя… Сразу после свадьбы у Лоры случился выкидыш. Она долго болела потом, и я заботился о ней, и то время, наш «медовый месяц», когда она поправлялась после больницы, было очень счастливым, и все было прекрасно до тех пор, пока не произошла эта отвратительная сцена в ванной… Но тут я поспешно оборвал свои воспоминания.
— У Сэшеа неприятности в личной жизни, — сказал я Лоре, — то есть даже не в личной жизни, а вообще — легкий неврозик, мания преследования, комплексы и все такое. Он напрашивается к тебе в пациенты. Не возьмешься, интересуется, его починить?
— Сексотерапией?
— Я серьезно, Лора.
— И я серьезно. У меня к нему, к твоему лучшему другу, половая антипатия. Я не выношу этих… страдальцев.
На столе стоял хрустальный графин, подарок маман, наполненный на три четверти, по-видимому, коньяком. Пила ли Лора, пока меня не было?
— Жанка сказала, что ты собиралась сегодня съездить за продуктами к этому своему новому знакомому.
— Она смышленая девочка, наша Жанка, но на этот раз не угадала. Не совсем угадала.
— Ты ждала меня, а я не знал. Прости! Лора удивленно взглянула на меня.
— Я тебя что — ждала?.. — Она высвободилась из моих рук и села за стол. — Ни в коем случае. Я ждала, но не тебя, нет. И было бы лучше, если бы ты вообще не приходил. Было бы лучше, если бы ты остался успокаивать своего слабоумного друга и, напившись, уснул бы там с ним в обнимку.
— Ну-ну, кого же ты могла ждать? — Я подошел и попробовал ее поцеловать, она уклонилась.
— О, я вижу, ты пришел очень возбужденный. И тебя переполняет нежность. Догнать тебя, очевидно, будет нелегко, но я попробую!.. Налей мне, пожалуйста. Я налил из графина ей и себе.
— Давай пересядем на кровать, — предложил я.
— Ты куда-нибудь торопишься, дорогой?.. Ты же знаешь, что я не люблю этих наскоков. Я хочу быть сначала другом, а уж потом — женщиной… Ты, может, сделал большую ошибку, что не попробовал со мной подружиться. Если хочешь знать, женщины — самые преданные друзья… Но теперь, конечно, поздно!
— Не ломайся, Лора. Ведь ты ждала меня.
— Я ждала своего друга. Не тебя. К сожалению, друг не смог прийти. Я ждала Валерия.
— Черт, ты все врешь!.. Зачем ты врешь?
— Зачем мне врать? Я его ждала, но его задержали на работе. У него ответственная работа.
— А как же я? — вырвалось у меня. Лора усмехнулась.
Графин с коньяком на удивление быстро пустел. Несколько раз мы вставали танцевать. Несколько раз я пытался затащить Лору в постель, но всякий раз она ускользала. Она раздражалась. Я не мог понять, в шутку или всерьез. Я оставлял ее в покое, и мы продолжали пить.
— Нет, — смеялась она, — я не отдамся, не отдамся! Чтобы во мне что-то шевельнулось, я должна видеть, что меня действительно любят. Я загораюсь только от более сильного чувства. Я не могу заниматься этим спокойно, автоматически. Если от меня не сходят с ума, если меня не носят на руках, я даже целоваться не могу — скулы сводит, честное слово! Не понимаю, как это некоторые могут, как собачки… Ты не разбираешься в женской психологии…
— Ты же знаешь, как я тебя люблю, — убеждал я ее. — Я хочу, чтобы у нас все было хорошо. Но ведь не получается, не получается…
— Потому что ты не понимаешь, что нужно женщине! — Она уже не могла стоять на ногах, она села на кровать. — Подожди… Ты принес в пакете бутылку? Не скупердяйничай, открывай!
Мы принялись за вино.
— Женщине нужен лев! — Лора уже с трудом ворочала языком. — Настоящий лев, хищник…
— Царь зверей, — сказал я.
Моментами я выключался из действительности.
— Царь зверей… А она бы, женщина, около него эдаким шакалом терлась. Шакальчиком. Он зарычит, а она тоненько так подскуливает: у-у! у-у!.. Это же так просто. Женщина хочет чувствовать себя самкой, а если ей в этом отказывают, бесится… На грозный рык хозяина покорно подставляться… Это наслаждение. Это истинное счастье.
— Это точка зрения, — пробормотал я; смысл ее слов плохо доходил до меня.
— И любые слова женщины — кокетство, — продолжала Лора, мурлыка. — Мужик должен идти к своей цели напролом: «в койку» — и все тут!..
Это я понял. Я навалился на жену и стал ее раздевать. Сначала она вяло сопротивлялась, — я уговаривал ее, ласкал, называл «любимой», — но потом яростно вырвалась:
— Нельзя же понимать все так буквально! — И когда я опять потянулся, чтобы ее обнять, закричала уже с настоящей злостью: — Если тебе невтерпеж, можешь заняться онанизмом!
Я так устал и опьянел, что уже никак не отреагировал на этот крик. Еще некоторое время мы лежали молча и только передавали друг другу бутылку. У меня уже не было сил цепляться за реальность, и я неуклонно съезжал в небытие.
— Эх, мужика бы сейчас, — простонала Лора; пустая бутылка выпала у нее из рук и покатилась по полу.
Комната начала кружиться. Предметы и звуки смешались в один тягомотный кошмар. Постель засасывала, как болото. Я увидел, что Лора, опершись на локоть, наклонилась над полом: ее тошнило. Я задергался, запутавшись в одеяле, пополз к своему краю, свесился с постели, и меня самого вывернуло.
Я очнулся глубокой ночью. Комната озарялась рябящим светом пустого телеэкрана. Я добрался до ванной и попил холодной воды. Вернувшись, я взглянул па бледную Лору, неподвижно лежащую в развороченной постели, на результат нашего пьяного свинства — пестрые блины на полу, и мне сделалось невыносимо горько и стыдно. Превозмогая головокружение, я притащил тряпку и тщательно подтер пол. Потом запихнул тряпку в мусорное ведро, вымыл руки, поправил постель, открыл форточку, забрался под одеяло с головой и стал вспоминать детство.
Наступило утро, то есть не утро, а последний кусок ночи, называемый утром. Я почувствовал, что несчастлив, когда мгновенно, словно нюхнув нашатыря, вынырнул из сна. На улице горели фонари и падал снег. Будильник показывал без одной минуты семь. Я поспешно надавил на кнопку звонка, не помня, что вчера его и не заводил.
Я включил ночник и стоял на ковре в часах и носках. Пуговицы на рубашке застегивались пальцами, еще не обретшими гибкость. Я находился еще без штанов. Их я держал в руке. Взглянув в свете ночника на спящую жену, я сразу догадался, что она вставала ночью и приводила себя в порядок — косметика была смыта, волосы расчесаны, лицо посвежело от крема.
Она спала на спине, закинув руки за голову, отчего ее грудь как бы протыкала сосками одеяло. Выражение ее лица загадочно менялось: черты то напрягались, то становились прекрасно смягчены. Погоня, лестница и кинжал являлись ей во сне.
Глядя на жену, я искренне не понимал, почему я должен надевать штаны и идти на работу, во имя чего… Я поместил штаны обратно на спинку стула, а вслед за ними и рубашку и, откинув одеяло, крепко обнял жену, пластичную и податливую спросонок, словно нагретое олово. Веки ее чуть приоткрылись, обнаружив расширенный черный зрачок, но я не ослабил объятие, и зрачок закатился вверх, а под веками заходили белки, а немного позже, в последнем рывке к насыщению, она выгнулась почти в гимнастический мост.
Листая ксерокопированные странички Фрейда, я позавтракал свиными сардельками — последним, что оставалось в холодильнике от прошлых поставок друга семьи Валерия. Я разглядывал корешки книг, сложенных на подоконнике. Это были книги сплошь по психиатрии и нервным болезням. Лора увлеченно собирала их, а я в шутку называл это домашнее собрание «сумасшедшей библиотекой». В них можно было натолкнуться на довольно забавные вещи. Например, в одной рассказывалось, как некто X., паралитик, въехал однажды на своей каталке в комнату и застал жену с любовником, который, увидев X., выпрыгнул в окошко. X. в ярости вскочил с каталки, погнался за обидчиком, перелез через забор, перепрыгнул через канаву, повалил обидчика на землю и укусил его за нос… Фрейд был не столь забавен. И что такое Фрейд для советского человека? Нонсенс… Я отыскал анальгин и принял две таблетки.
На работе мне было плохо. На лестничной площадке черного хода я устроился на подоконнике и охлаждал лоб о холодное оконное стекло.
— А знаешь, — первым делом сообщил мне Сэшеа, — я ведь вчера вернулся обратно, к жене… — Он выжидательно посмотрел на меня, вероятно приготовившись достойно ответить на мои насмешки по этому поводу, но мне было не до того. — Конечно, — сказал он, — ты, может быть, перестанешь меня уважать, но, когда вы с Комом ушли, я вдруг понял, что развод — это не главное. А кроме того, это повод для них… для этих… ну, ты знаешь для кого…
Потом Сэшеа, как привязанный, ходил за мной и вздыхал.
— Ты ведь сам высказывался за скрытность действий, — говорил он, — и я должен признаться, что это совсем не глупо! Совсем не глупо!.. А ты на меня не обижаешься, что так все вышло? — не мог успокоиться он.
— Что ты, наоборот, я очень рад! — пробормотал я.
Сэшеа оценил мое великодушие и из благодарности признал:
— нет, ты все-таки еще не безнадежно опустился…
Затем меня отловила Оленька. Не смея взглянуть мне в глаза, пролепетала:
— Ты на меня не обижаешься? Я очень плохо вела себя вчера?
— Что ты, все было отлично, — заверил я.
— ты, конечно, можешь сразу забыть обо всем. Это ведь было как безумие, как солнечный удар… Помнишь, у Бунина?.. Я только хочу, чтобы ты знал: я очень благодарна тебе за то, что ты сделал со мной!
Оленька покраснела и убежала, а я рассеянно смотрел ей вслед, не очень понимая, что же такого я с ней вчера сделал. Очень мне было плохо. Из радиотранслятора звучал Тихон Хренников. Пришлось отпроситься у Фюрера с обеда в «поликлинику».
В пивной было надымлено и жарко. Я снял шапку, чтобы дышала голова, и сунул подмышку. Я приподнял свою тарелку и кружку, когда старуха уборщица с синяком под глазом смахивала со стола хлюпавшей тряпкой юры креветочной шелухи. Я подождал, пока она отъедет со своей тележкой, и продолжал нить пиво, с интересом наблюдая за действиями дохлою субъекта в плаще болонье и ушанке. До того как старуха уехала, он таился в углу, а теперь продолжил сливать в свою кружку остатки пива из чужих, пока не нацедил до самых краев и не выпил с наслаждением, зажевав брошенным рыбьим хвостом. Я удивился, как можно было так потерять человеческое достоинство… Потом я вспомнил, о чем меня просила вчера Жанка.
По дороге в школу, я зашел в какую-то столовую, пробил в кассе за два чая с лимоном, выудил из стаканов тоненькие дольки лимона и тщательно разжевал, чтобы отбить запах спиртного
Поеживаясь от холода после пива, я ждал Жанку около школы, несколько в стороне от бесившихся школьников, курил и стряхивал пепел в сугроб. Учащиеся средних и старших классов порасстреляли у меня почти все сигареты. Чтобы как-то настроиться на предстоящий разговор с Жанкиными учителями, я решил вспомнить что-нибудь из собственной школьной жизни. И я вспомнил, что была, например, у нас учительница литературы, которая сначала все цитировала Блока, а потом попробовала повеситься в физкультурном зале, когда по школе поползли слухи, что она беременна от ученика… Нет, это было не то…
Девочка показалась в дверях школы — стройная, смуглая, в шубке с капюшоном, с выбивающимися концами красного пионерского галстука. Она сразу заметила меня и стала медленно спускаться по ступеням крыльца во двор. Когда я любовался ею, вышедший следом мальчишка вдруг разбежался и что было силы пихнул ее обеими руками с крыльца — в сугроб.
— Жанка! — крикнул я. Я было погнался за мальчишкой, но тот, шустрый мерзавец, юркнул за угол и скрылся.
Я подбежал к Жанке и помог ей подняться, вытряхнул из-за воротника набившийся снег, для чего мне пришлось отвести ладонью в сторону ее светлые, прямые волосы.
— Кто это? — спросил я.
— Мало ли их, дебилов…
Она отдала мне свой портфель.
— Молодец, что пришел, братик.
— Ну, рассказывай.
— Много накопилось… Во-первых, учеба. Ты знаешь… Во-вторых, обследование…
— Какое обследование? — не понял я.
— А это тебе, братик, пусть Ледокол, наша классная, объяснит. Сориентируешься по обстановке. Пообещай ей что-нибудь или соври. В общем, выручай. Иди. Зовут ее Тамара Ивановна. Выручишь, поцелую, как обещала.
— Кажется, и в самом деле придется заняться твоим воспитанием! — строго сказал я.
— Придется, придется!
Я поднялся в учительскую. Там сидел пожилой человек и ковырял в носу. Это был учитель по труду.
— Могу я видеть Тамару Ивановну?
— Тамару Ивановну?
— Тамару Ивановну.
Учитель выглянул в коридор, поманил ученика и послал его на розыски «классной». Некоторое время мы сидели молча, потом учитель сообщил:
— Каждый подросток, видите ли, должен осознать в себе любовь к труду. Я не нашелся, что на это возразить. Еще через некоторое время из коридора донесся резкий стук женских каблуков.
— Тамара Ивановна, — сообщил учитель.
Я посмотрел. Сначала в дверях появился нос (точнее, носяра), затем мощный бюст, а уж затем сама «классная», причем нос и бюст оказались сбалансированы эффектно отставленным задом. Вот уж действительно «ледокол»! Особенно если представить ее во время перемены, пробивающей себе дорогу среди моря ребячьих голов. Головы так и трещат, надо думать.
— Ставлю вас в известность, что мы планируем Жанну в ПТУ, — решительно начала Ледокол. — Думаю, что спорить нам по этому пункту уже не имеет смысла. Таковы обстоятельства. Факты. Как бы нам ни было жаль, но оснований для перемены решения у нас нет.
— Роль школы в жизни общества, — ей в тон подхватил я, — именно такова, и я как представитель семьи не осмеливаюсь подвергать малейшему сомнению ваши выводы.
— Еще бы!
— Хотелось бы просто разобраться в своих упущениях…
— Не поздно ли хватились, товарищи родители?
— Ой, поздно! Ой, поздно! Нельзя не признать!
— То-то. Кроме самих себя, пенять не на кого.
— Увы, увы…
— Если бы мы даже хотели оставить Жанну в школе, то были бы бессильны это сделать. Судите сами…
— Я вас слушаю.
— Во-первых, учеба. Никак не тянет девочка.
— Но в нашей семье все знающие специалисты и научные работники. В безусловном контакте со школой мы могли бы попытаться исправить положение.
— Допустим… Но… во-вторых! Как быть с ее ужасающим поведением?
— Гм… Мы изыщем средства принудить ее к порядку!
— Сомнительно, но предположим…
— Неужели два таких мощных социальных института, как школа и семья, не способны принудить подростка? — фальшиво воскликнул я.
— Предположим, способны… Но есть еще одно препятствие, — сурово сказала Ледокол. — Обследование.
— Что такое? — заинтересовался я.
— Гинекологическое обследование. Мы специально пригласили в школу доктора обследовать наших учениц. А Жанна категорически отказывается. Вы понимаете, что это значит?
— Видите ли, степенно начал я, — я сам специалист-гинеколог… Но я не понимаю, что это значит и для чего вообще понадобилось обследование.
— Вы — гинеколог?.. — Ледокол сразу обмякла, и ее глаза, до того тусклые, как-то слащаво, странно заблестели.
— Вы хотите, чтобы я вас обследовал?
— Что вы, доктор! — Она даже подскочила, как будто я вознамерился сделать это немедленно, и впилась глазами в мои руки.
— Тогда вернемся к Жанне, — предложил я.
— Таков у нас порядок, доктор. Мы обязаны контролировать ситуацию. Мы должны знать, кого оставляем в девятом классе. Мы хотим нести ответственность только за порядочных девочек!
— Вы хотите сказать, что если имеет место факт дефлорации, ученице не место в школе?
— Как вы сказали? Факт… де… что? Я объяснил.
— Не совсем так, доктор, — заюлила Ледокол. — Но из трех «восьмых» классов мы должны сделать один «девятый»… И лучше, если девочки, так сказать, с ранним развитием выберут ПТУ. Согласитесь, так будет лучше и для них, и для школы.
— Педагогика — не моя специальность, — уклончиво пробормотал я, делая руками плавные жесты, которые, как я заметил, имели на Ледокол завораживающее действие.
Она с большим трудом стряхнула с себя оцепенение и, собравшись с духом, заявила:
— Так что, боюсь, ваша сестра из тех девочек, для которых будет лучше, если они поскорее встанут на ноги, овладеют общественно полезной профессией…
— Она должна осознать в себе любовь к труду, — вставил молчавший до этого пожилой учитель.
— Но она еще совсем ребенок! — сказал я.
— О, доктор, вы как близкий человек можете и не замечать того, что очевидно для нас, учителей, — сказала Ледокол. — А мой долг как классного руководителя — принять все меры.
В конце концов сошлись на том, чтобы на время оставить вопрос открытым. Ледокол согласилась подождать неделю, пока мы провентилируем вопрос в семье, но потом пообещала непременно вынести его на педсовет при участии родителей.
— Честное слово, она хотела, чтобы ты ее осмотрел! — захлопала в ладоши Жанка, когда я сообщил ей подробности визита. — Ну что, поцеловать тебя благодарно? — проказливо поинтересовалась она, когда мы вышли из школьного двора. — Нет?.. Ну как хочешь!..
Мы шли по району старой застройки Сокольников мимо приземистых, оштукатуренных домов с низкими арками и пожарными лестницами. Ветер сдувал с крыш сухой снег, который клубился как пыль.
— До свидания? — спросила Жанка.
— Э, нет! — неожиданно для себя возразил я. — Раз уж я взялся за твое воспитание… У нас еще сегодня в программе электричество!
Мы вошли в теплое парадное.
— Слушай, — сказал я, — почему бы тебе все-таки не пройти это дурацкое обследование? — Мне вдруг припомнился особый интерес Сэшеа к этому вопросу.
— Слушай, — разозлилась Жанка, — а может быть, ты сам меня обследуешь, раз уж назвался гинекологом? Обследуешь и справку выдашь, а?
Лифт медленно тащился на последний, шестой этаж.
— Ладно, — прикрикнул я на нее, — родителям будешь истерики устраивать!
Я снял шапку. Снежинки успели превратиться в капли, и я стряхнул их на пол. Жанка достала ключ от квартиры. За дверью послышалось мяуканье кота Антона. Когда мы вошли, кот бросился нам под ноги.
— Что, разве никого нет дома? — сказал я.
— Мы вдвоем, — сказала Жанка.
Я с удовольствием прошелся по пустой квартире. Эта квартира в Сокольниках всегда казалась мне особенно уютной. Обстановка полюбилась мне еще с тех пор, когда мы с Лорой жили здесь в свой «медовый месяц», вернее, несколько месяцев, пока маман не пробила нам кооператив. В квартире всегда было жарко, и по коврам ходили босиком. Мебель старинная, красного дерева, и Игорь Евгеньевич заботливо натирал ее воском. Библиотека богатая, но к книжным полкам специально для гостей присобачена табличка: «У нас не принято просить из дома книги выносить!»
Жанка быстро переоделась в синие шорты и зеленую футболку с белым трафаретом «LOVE» на груди. Она устроилась с ногами на диване, а я сел за ее письменный стол, покрытый стеклом, под которым теснились рекламные вырезки — сплошь красотки и красавцы.
— Антон! — позвала Жанка, и кот тут же оказался на диване; он потянулся и лизнул ее в голую, необычного, смуглого, цвета топленого молока коленку. — Фу, Антон! — взвизгнула Жанка. — Щекотно!..
«Все коты будут сходить с ума уже от одного цвета ее кожи!» — так говорила Лора о своей младшей сестре.
Я придвинул к столу второй стул и с серьезным видом кивнул на него Жанке.
— На диване удобнее, — ответила она сквозь смех, таская Антона за шкирку. — Ты помнишь, вы с Лорой на нем спали после свадьбы? А теперь я на нем сплю… На вас было очень забавно смотреть со стороны. Помнишь, как маман все ворчала на вас за то, что вы запирались в ванной мыться вместе?
— Итак, — прервал я Жанку, — электричество…
Отыскав на столе учебник физики, я пересел па большой, с прекрасной плюшевой обивкой диван.
— Скучно, — вздохнула Жанка.
— Это сначала. А потом так увлечешься — тебя за уши не оттащишь.
— Скучно!
— А я физику в школе всегда любил.
— Тяжелый случай.
Я не спорил с Жанкой. Я тоже учился в школе. Электричество — это еще ничего. Формула мыла — вот необходимейшая вещь. Я решил зайти с другой стороны.
— Пойми, — сказал я, — потом все равно придется это зубрить.
— Не придется, — возразила Жанка. — Я не пойду в девятый класс, и электричество твое мне не понадобится.
— Что же ты будешь делать? — Пойду в стюардессы.
— А потом?
— Выйду замуж за дипломата и уеду за границу.
— Дерзко задумано, — похвалил я.
— И не нужно меня убеждать, что жизнь на Родине со знаниями об электричестве гораздо привлекательнее, чем на чужбине, хотя бы и в качестве жены дипломата!
— Не собираюсь этого делать. Какое может быть сравнение?! Только я не думаю, чтобы дипломаты любили малограмотных.
— Не смеши! Вот уж не поверю, что мужчине понадобятся мои познания в электричестве! Не так уж это важно! — усмехнулась она.
— Мужчине все важно, — наставительно сказал я, а сам подумал: боже какой бред я несу…
— Но только не электричество! — весело засмеялась Жанка.
— Черт с ним, с электричеством, если ты такая умная, — сдался я. — Я и сам не знаю, что мужчине важно…
— А я знаю! — заявила Жанка.
— Ну знаешь — и хорошо. И помалкивай.
— А я с тобой и не собиралась об этом говорить, — насмешливо сказал; она. — О таких вещах я только с сестрой говорю. У нас с ней нет друг от друга секретов.
— Ладно, ты лучше скажи прямо: может, нам закончить с нашими занятиями, раз уж ты успела определиться в своем жизненном пути? Я вент, тебе не погонщик!
— Нет, что ты! Если мы не будем заниматься, родители меня съедят.
— Что же ты хочешь?
— Ты, главное, делай вид, что занимаешься со мной. Они тогда отстанут от меня, а на тройку я как-нибудь и сама вытяну.
— Думаешь, мне больше делать нечего?
— А что такого особенного ты делаешь? Может, тебе неприятно со мной общаться? Тебе на меня времени жалко?.. Но я тоже могу быть тебе полезной.
— То есть?
Жанка обняла кота и уткнулась носом в его шерсть.
— Ух ты, мой хороший котик! Мой мягонький котик! Всё мы видим. Всё мы знаем! — ворковала она, тиская его. — И много интересного можем рассказать!..
— А ты, оказывается, просто маленькая интриганка, — сказал я.
— Ничего подобного. Просто я тебе симпатизирую.
— Приятно слышать.
— Вот, например, ты знаешь, что будет сегодня вечером? — спросил Жанка.
— Не знаю, — признался я.
— Как же так? Неужели тебя даже не предупредили? Не может быть! Хотя зачем тебя предупреждать? Тебя как раз не нужно предупреждай
— Вот сейчас сниму с тебя твои замечательные шорты и выпорю! — пообещал я.
— На! Пожалуйста! — с готовностью воскликнула она. — Я даже могу сама снять!
— Кривлянье тебя совсем не украшает, — нахмурился я и посмотрел на часы.
— Сегодня вечером Лора приведет к нам Валерия, — сказала Жанка. По случаю знакомства будет маленький семейный праздник. Маман заранее в него влюблена.
— Ай да маман.
— Она очень надеется, что сегодня, может быть, Валерий внесет определенность в свои отношения с Лорой… Ну, слышал ты об этом? Что скажешь?
— Что тебе сказать? — пробормотал я. — Если бы меня и предупредил я бы, наверное, Лору не зарезал, да и сам не стал бы стреляться…
Я не то чтобы разозлился, но растерянность, которую я вдруг ощутил была стократ гаже.
— Да, вполне могли бы и предупредить… — сказал я.
— Зачем же раньше времени! Сначала они хотят, чтобы была определенность, — объяснила Жанка. — Если развод, так чтобы — из рук в руки.
— Наверно, я действительно не понимаю женской психологии. Лора мекала на что-то в этом роде, но…
— А маман никогда не считала тебя достойной кандидатурой. Ты не деловой. Бесперспективный. У тебя маленькая голова. Как психиатр она считает, что люди с маленькими головами бесперспективны…
— У нее, кстати, тоже маленькая голова.
Мы сидели рядом, очень близко друг к другу. Хлопнула входная дверь.
— Жанна, девочка! Кто это у нас? — послышался из прихожей голос маман. Легка на помине! Можно подумать, она не узнала моей куртки!
— Не мешай, — крикнула Жанка, — мы занимаемся! Маман вошла в комнату.
— Мы изучаем законы электричества, — сказал я.
— У вас только полчаса, — предупредила маман. — Потом, Жанна, ты будешь мне нужна. — Она подошла к дочери и забрала у нее кота, перебирающего лапами и цепляющегося когтями за Жанкину футболку. — Не отвлекайся! — Маман вышла.
Жанка многозначительно посмотрела на меня.
— Что будешь делать? — спросила она, имея в виду «маленький семейный праздник».
— Ничего, — буркнул я.
— А ты Лоре — изменяешь? — полюбопытствовала неугомонная Жанка.
— А это не твоего ума дело.
— Еще скажи, что мне не мешает подрасти!
— Именно.
— А ты знаешь, как на меня мужики на улице заглядываются? Некоторые очень даже настойчиво предлагают пойти в ресторан или приглашают покататься на машине.
— Поздравляю… Только смотри, чтобы после этих прогулок твоему дипломату что-нибудь осталось!
— А что — убу-у-дет?
— Или прибу-у-дет!..
— Значит, ты не советуешь попробовать?
— А ты спрашиваешь моего совета?
Так мы с Жанкой перебрасывались «шуточками», но я по-прежнему чувствовал сильную растерянность.
Раздался телефонный звонок. Жанка сняла трубку.
— Тебя… — сказала она.
— Лора? — спросил я, но с удивлением и неожиданной радостью услышал в трубке голос Кома.
— Как дела? — спросил он. — Встретимся?
— Конечно! Ты меня очень кстати разыскал! А ты где? Откуда говоришь?
— Из библиотеки.
— Какой еще библиотеки?
— Имени Некрасова. На Пушкинской. Я здесь занимаюсь.
— Занимаешься?.. Ладно, потом расскажешь… Сейчас выезжаю…
— Во сколько, говоришь, намечается ужин с другом семьи? — спросил я Жанку, положив трубку.
В голове у меня уже созрел приблизительный план действий.
Ком ждал меня в метро у последнего вагона. В своей выцветшей армейской панаме, он стоял, заложив руки за спину и широко расставив ноги. За отворот его шинели были засунуты две толстые тетради.
— Так чем ты там занимаешься в библиотеке? — поинтересовался я, пожимая ему руку.
— Изучаю классиков. Ленина, Маркса, Энгельса.
— Молодец… — недоуменно пробормотал я. — А зачем это тебе нужно? — Чтобы правильно жить, — просто ответил Ком.
Его черные глаза смотрели так серьезно, что я не стал острить или переспрашивать.
— Стало быть, на тебя можно положиться, — сказал я с такой же серьезностью. — Сейчас мы с тобой поедем в одно место. В гости. Может, придется дать одному другу по роже.
— Поехали, — без тени удивления и возражения молвил Ком.
Приехав в Сокольники, мы заняли позицию в подъезде на втором этаже у окна. Я был увлечен своими мыслями и молчал, а Ком не задал не только ни одного вопроса, а вообще не сказал ни слова.
Наконец из арки во двор въехали белые «Жигули», которыми, как я заметил, Игорь Евгеньевич разрешал пользоваться дочери что-то уж очень охотно.
— Да, — вдруг твердо выговорил Ком, взглянув на Лориного спутника, — это враг!
— Ты думаешь? — удивился я.
С Лорой был довольно здоровый, лет тридцати, парень, одетый вполне стандартно: дубленка, пестрый мохеровый шарф, пыжиковая шапка. Когда они шли к подъезду, парень не наглел — не хватал Лору за талию, не обнимал за плечи. Нормальный такой парень. В руке он нес объемистую и очевидно тяжелую спортивную сумку. «Хоккеист?» — почему-то подумал я. Мы с Комом спустились на первый этаж.
Они вошли в парадное, и по подъезду сразу разнесся жизнерадостный голос «друга семьи»:
— Что, мужики, на какой этаж едем?
На секунду Лора остановилась, пристально засмотревшись на Кома, а потом, кивнув на меня Валерию, сказала:
— Полюбуйся, вот это — мой муж.
— Нормальный муж, — сказал Валерий, подмигивая мне.
— Ну, чем порадуешь, муж? — спросила меня Лора. — Кто это с тобой? Зачем вы здесь?
— Ей-богу, они пришли мне по роже дать! — бодро воскликнул Валерий и, расставив ноги, шутливо забоксировал свободной левой рукой. — Мне, твоему старому, доброму товарищу — по роже!
— Ты что — с ума сошел? — спросила меня Лора.
— Ей-богу, была такая мысль, — признался я, засмеявшись, и ничего не оставалось, как пожать «другу семьи» руку и познакомить его и Лору с Комом.
(Впрочем, я не чувствовал к Валерию абсолютно никакой враждебности.)
Мы вошли в лифт. Валерий снял свой «пыжик» одновременно со мной и, между прочим, тоже обнаружил раннюю плешь.
Маман встретила нас в шуршащем шелковом халате с пальмами и котом Антоном на руках. Она недоуменно взглянула на Лору.
— Принимай гостей, — сказала та.
— Милости просим, — проворчала маман. Кот у нее на руках вдруг изогнулся и заорал.
— Антон, деточка, что с тобой? — воскликнула она.
На меня словно пахнуло ветром. Это рядом со мной напрягся, напружинился Ком.
— Скорее на кухню! — заторопила Лора. — Посмотрим, что за прелесть принес нам Валерий!
Заинтригованные, все собрались на кухне. Из своей спортивной сумки Валерий извлек что-то упакованное в целлофан и бумагу. Когда упаковка была удалена, на стол под восхищенные взгляды присутствующих были вывалены два огромных, килограммов по пять, куска первоклассного мяса — свежайшей, еще теплой, парной плоти с чудно-рубиновым сиянием изнутри и стрелками нежно-перламутровых прожилок.
— Прелесть!
— Очарование!
— Фантастика!
Кот, как пьяный, ходил вокруг стола, слизывая падающие на пол капли.
— Мы столько слышали о вас от Лоры, что вы нам стали как родной! — сразу же заявила маман Валерию.
— Вам давно уже следовало у нас побывать! — с укором добавил Игорь Евгеньевич.
Из части мяса тут же было решено приготовить бифштексы «с кровью», и Валерий сам вызвался их вырезать. Что характерно, до и после этой процедуры он долго и тщательно отмывал руки.
Я отвел Лору в сторонку и, объяснив, что Ком потерял в Афганистане лучшего друга по имени Антон, попросил передать маман, чтобы та деликатно воздержалась сегодня называть кота этим именем. Однако, как только Лора выполнила мое поручение, маман, язва, демонстративно запричитала:
— Ах, Антошечку, деточку, забыли! Антошечка, деточка, тоже хочет мясца отведать!
Я взял Кома под руку и повел в комнату.
— Не обращай внимания, — уговаривал я его. — Она всю жизнь с сумасшедшими общается. У нее и голова маленькая, микроцефальная! Не волнуйся!
— Почему я должен волноваться? — сдержанно спросил Ком.
Взглянув на него, я подумал, что, может быть, я действительно ошибаюсь и он вовсе не нервничает. И все-таки я снова отозвал Лору.
— Я просила ее! — шепнула она. — Что я могу с ней сделать?!
— Твой друг такой странный, — шепнула мне Жанка.
Маман и Валерий вместе жарили мясо, и маман, любившая говорить о себе: «В сорок пять — баба ягодка опять», вовсю кокетничала с ним, и у них моментально появились какие-то свои «тайны», они сошлись мгновенно. Многозначительно переглядывались друг с другом.
Когда садились за стол, маман со вздохом посетовала:
— У нашего Антошки последнее время частые запоры. Боюсь, сегодня не удастся показать гостям наш коронный номер…
Мы разлили по рюмкам водку. Валерий поднялся с тостом.
— Сегодня знаменательный день, — сказал он. — Исполнился ровно месяц с тех пор, как я пережил свое второе рождение. Им я обязан нашей дорогой Лоре и вправе считать ее теперь своей крестной мамой. Позвольте предложить выпить за ее драгоценное здоровье, за ее отважное и щедрое сердце. Побольше бы нам таких женщин!..
— Горько! — вставила Жанка.
— Завидую тебе, старик, ты уж меня извини, — сказал мне Валерий.
Я ответил ему международным знаком «Рот фронт», а он наклонился и поцеловал Лоре руку.
Мясо было превосходно. Каждый пережевывал и наслаждался. Один лишь Ком жевал чисто механически, не ощущая, кажется, никаких вкусовых нюансов.
— Вам не нравится? — со скрытым раздражением спросила его мам
— Нравится, — ответил он.
— Человек служил в Афганистане, — сказала Лора.
— Вы убивали людей? — поинтересовалась Жанка.
— Конечно, убивал, — ответил за Кома Валерий. — А что такое, по-твоему, война?
— Пусть расскажет, — сказала Жанка.
— Отстань от него, — вмешался я. — Он дал подписку ничего не рассказывать. Если интересуешься, читай газеты.
— Насмешил, старик! — засмеялся Валерий. — Ты бы еще посоветовал программу «Время» смотреть!.. Никогда ничего не знали, и не узнаем!.. Я вот слышал, что уже цинка на гробы не хватает. Посылают родителям клочок волос — и на том спасибо!
— Варварство какое! — сказал Игорь Евгеньевич. — «Ограниченный контингент»! И нужно было, спрашивается, нам ввязываться?! Своих забот мало!
— Интернациональный долг! — сказал я.
— Да-да! — усмехнулась маман. — Вот он — теперь сидит, выполнил долг. Даже не чувствует, что жует!.. По своей воле кто бы пошел?!
— Я — по своей воле, — сказал Ком.
— Извините. Вы, значит, личность экстраординарная. Впрочем, это сразу видно… Скажите, а вам не холодно зимой в вашем экстравагантном голов ном уборе? Как врач должна предупредить, что это очень вредно для головы Голову нужно беречь.
— Нет, мне не холодно.
— Какие у него черные глаза! — шепнула мне Жанка. — Лора говорила, что люди с черными глазами обладают гипнотизерскими способностями…
Наконец маман отстала от Кома, и я облегченно вздохнул.
— Как вам у нас нравится? — обратилась она к Валерию.
— Очень нравится. Я сразу почувствовал себя, как в родной семье. Уют пая квартира. Не понимаю, как Лора могла вас покинуть!
— Так я для Лоры с этим, с мужем, пробила кооператив. Игорю Евгеньевичу как кандидату наук положена дополнительная площадь… Мы, знаете ли, решили внести сразу все деньги, чтобы Лора чувствовала себя уверение и независимо… Свекровь, конечно, тоже дала сколько-то там, но на те деньги они купили что-то из мебели, и то так — по мелочам… А ведь мы, знаете ли, еще и дачу обустраиваем…
— А по какому направлению?
— По северному. Но место очень, очень хорошее. Игорь Евгеньевич на работе получил.
— Что вы?! Мне как раз очень милы те места. И сейчас передо мной тоже встал дачный вопрос. Я как раз собирался начать подыскивать что-нибудь подходящее. Кстати, нет ли у вас желающих продать участок?
— Это теперь сложно, — покачала головой маман. — Люди понахватали участков, еле тянут с освоением, а продать вряд ли кто-нибудь согласится! Вот хотя бы взять наших соседей. Он — работает инженером в лаборатории у мужа, Зарплата небольшая, построил какой-то сарай — смотреть тошно, — вечно опаздывает со взносами на освоение, а спросите у него продать — не захочет. Засадил весь участок картошкой — и счастлив!
— Я вашим соседям хорошие деньги заплачу. Пусть на рынке картошку покупают и на такси катаются. Я с ними сумею договориться, если, конечно, вы согласны принять меня соседом…
— Господи, это было бы прекрасно! — загорелась маман. — Мы бы жили как родные!
— Можно было бы даже и забор снести! — добавил Валерий.
— Мы так и сделаем! — обрадовалась маман.
— У тебя замечательный знакомый, — шепнул я Лоре.
— Ну если ты не в состоянии заводить полезные знакомства, то это, естественно, приходится делать мне, — ответила она.
— А где вы работаете? — спросила Жанка Валерия.
— На чрезвычайно ответственном фронте, девочка, — ответил тот, с нежностью глядя на нее. — Я, можно сказать, обеспечиваю выполнение Продовольственной программы. Я всегда мечтал устроиться куда-нибудь поближе к продовольствию. Мечтал об этом, даже когда начинал на ударных стройках, несмотря на весь свой энтузиазм. Чтобы оно, продовольствие, было у меня вот тут, под рукой.
Игорь Евгеньевич тронул меня за локоть.
— А ты как — еще не определился с работой?
— А что?
— Тог наш разговор… Время подходит. Ты помнишь мое главное условие? «Плевать я хотел на все твои условия», — подумал я.
— Чтобы вы были довольны моим поведением?
— Да. И хочу предупредить тебя, что пока не могу сказать, что доволен тобой. Скорее, недоволен. Ты знаешь, я много могу для тебя сделать, но я должен чувствовать, что у вас с Лорой надежные отношения. А у вас нет взаимопонимания…
«Плевать я хотел на то, что ты можешь для меня сделать», — подумал я и сказал:
— Лора призналась мне однажды, что как только видит нового мужчину, у нее появляется единственная мысль — можно ли с ним переспать.
— А что ты думаешь, когда видишь новую женщину? — строго спросил Игорь Евгеньевич.
— Правда, меня иногда смущают мои мысли, — признался я.
— Что касается работы, — сказал мне Валерий, — если ты еще не определился, могу тебе помочь. Будешь доволен.
— А на каких условиях? Что от меня потребуется?
— Абсолютно ничего! Я просто сделаю это для тебя — и всё!
— Обратите внимание на нашего Антона! — вдруг воскликнула маман, поднимаясь из-за стола. — Это он просится!
Все посмотрели на кота, который стоял на задних лапах, а передними царапал дверь в туалет.
— Итак, — объявила маман, — начинаем наше представление! Наше варьете! Театр одного кота! Антон Антонович Антониони! Самый воспитанный кот нашего времени! Просим публику занять свои места и соблюдать тишину, чтобы не мешать маэстро сосредоточиться!
Все столпились перед дверью в туалет. Кот неторопливо прошелся перед унитазом, как бы примериваясь, и, упруго подобравшись, вскочил на сиденье. Несколько секунд балансировал на краю, загнув хвост трубой, а потом, раскорячившись, ловко устроился над самой воронкой. Зафиксировавшись в таком положении, он поднял морду и обвел зрителей серьезным и даже строгим взглядом.
От этого взгляда Валерий первым захохотал, согнувшись пополам, как будто ему выстрелили в живот. Следом за ним зашлись хохотом остальные.
— Антон!..
— Антончик!..
— Антошкин!..
— Антониус!..
— Антонишвили!.. — на все лады подбадривали кота, который тужился, наморщив лоб и неодобрительно поглядывая на нас.
Наконец кот закончил свои дела, спрыгнул на пол и невозмутимо занялся умыванием, а мы, вытирая выступившие от хохота слезы, отправились продолжать ужин.
Один лишь Ком ни разу не улыбнулся, и вообще на его лице не отразилось никаких эмоций.
— Конечно, идиотизм ужасный! — шепнул я ему, как будто оправдываясь. Он ничего не ответил. Я взглянул ему в глаза, но вместо глаз увидел две черные дыры.
После ужина наши с Валерием взоры одновременно упали на шахматную коробку.
— Играешь? — спросил Валерий. — Может, напряжем наши лысые?
— Давай, — согласился я, — расставим.
Я любил шахматы; на работе я к ним здорово пристрастился и играл далеко не хуже других, «обувая» самого Фюрера, а он считался у нас сильным игроком.
— У меня первый разряд, — честно предупредил Валерий.
— Поборемся.
— Играем как — «железный» закон: взялся — ходи?
— Само собой.
Мы сделали несколько первых ходов.
— Слабовато, — сказал Валерий разочарованно и забрал у меня первую пешку.
Я быстро понял, что шансов у меня никаких.
— Слабовато, — непременно повторял он, отбирая у меня одну фигуру за другой и выстраивая их в аккуратный ряд около доски.
Я потерял ферзя, но почему-то ни за что не хотел сдаваться, продолжал игру, пускаясь в какие-то отчаянные авантюры и подолгу задумываясь над ходами. А Валерий как будто не торопился давать мне мат. Мой король позорно метался по открытому пространству, а Валерий спокойно ставил второго ферзя.
— Да, слабовато, — вторил Валерию наблюдавший за игрой Игорь Евгеньевич.
Лора и Жанка о чем-то шептались, устроившись на диване.
— Анто-он! Куда ты подевался? — доносился до меня гнусный голос маман.
Я и сам не понимал, почему никак не покончу с этой бессмыслицей, которую и игрой-то нельзя было назвать.
— А король-то голый! — констатировал Игорь Евгеньевич.
— Анто-он! Анто-он! Где ты, деточка? Кис-кис-кис!
Я отступил королем на единственную возможную клетку.
— Ну вот, — натянуто улыбаясь, пошутил я, — бешеный король!
Из коридора раздался вопль маман:
— АНТО-О-ОН!!!
Когда мы выбежали в коридор, то увидели, что дверь в туалет распахнута, а маман стоит на коленях перед унитазом, в котором покоится мертвый кот со вздувшимися на мордочке яркими кровавыми пузырями.
Завизжала Жанка. Игорь Евгеньевич и Лора бросились поднимать маман.
— Дела!.. — пробормотал Валерий.
Некоторое время мы оцепенело смотрели друг на друга.
— Как же ОН должен был нас всех возненавидеть! — вдруг прошептала Жанка.
Только теперь мы заметили, что среди нас нет Кома. Никто не видел, как он исчез из квартиры.
— Он — маньяк! — сказала Лора.
— Да почему вы решили, что это он сделал? — воскликнул я, сам ощущая нелепость своего вопроса.
— Ты кого к нам привел?! — набросилась на меня маман. — Я сразу поняла, что это за товарищ!
— Вы тоже хороши, — возразил я. — Я вас предупреждал, что у него убили лучшего друга по имени Антон, а вы…
— Может, он контуженный? — предположил Валерий.
— Одно ясно, — сказала Лора, — он опасен для окружающих. Его необходимо как можно скорее изолировать и лечить.
— Фашист! — вмешалась маман. — Таких не лечить, а расстреливать надо!
— Но ты сама его довела! — сказала Жанка.
— Вызвать милицию! — воскликнул Игорь Евгеньевич.
— Если честно, маман, — сказала Лора, — Жанка права. Ты ведь прекрасно понимала, как легко спровоцировать у него взрыв накопившихся аффективных переживаний…
— Не умничай! — огрызнулась маман. — Если бы я знала, я бы вызвал дежурную бригаду.
— Где он живет? Мы его упечем! — горячился Игорь Евгеньевич. — Я звоню в милицию.
— Он, конечно, псих, — рассудительно сказал Валерий, — но они ему все равно ничего не сделают, а вот вы точно хлопот не оберетесь.
— Да уж, — кивнула Лора, — не очень-то красиво мы будем выглядеть в этом деле.
— Делайте что хотите!
Маман махнула на нас рукой и, разгневанная, удалилась в свою комнату. Следом ушел Игорь Евгеньевич.
Валерий поднял над унитазом мертвого кота и сказал Жанке:
— Ну-ка, принеси во что его завернуть.… И мою сумку.
Он ловко упаковал кота, мгновенно обернув газетами, запихнул в сумку, а потом долго мыл руки.
— Крутой у тебя приятель, — сказал он мне. — Но его, в общем, тоже можно понять.
За эти слова я его просто зауважал, забыв и думать о моем шахматном унижении.
— Теперь нужно решить, кто займется выносом тела, — продолжал Валерий. — Бросим жребий?
— Не надо. Я вынесу, — сказал я.
— И я с тобой, — сказала Жанка и побежала накинуть шубку.
Мы вышли во двор к мусорным бакам. Я выбрал бак, заполненный до половины, и вытряс из сумки упакованного кота. С глухим стуком шмякнувшись о стенку бака, сверток исчез в груде мусора. Я поставил сумку на снег и достал спички. Я бросал в бак зажженные спички, пока в мусоре не загорелась бумага. Потом, отойдя на несколько шагов, перекрестил бак.
Мы вернулись в подъезд и зашли в лифт. Я нажал кнопку, и кабина поползла на последний, шестой этаж. Шуба на Жанке была расстегнута, и с футболки на меня смотрели белые буквы трафарета «LOVE», любовь.
— Ну, — сказала Жанка, — поцелуй меня сам!
И как-то мгновенно, не раздумывая, я шагнул к ней и поцеловал в губы. Я приник ртом к прохладному, гладкому яблоку, а кабина тащила нас высоко вверх.
— Хватит! — взмолилось яблоко. — Мне страшно!
Кабина стояла на шестом этаже. Я открыл дверь лифта и, сунув Жанке в руки пустую сумку, сказал, что к ним сейчас не пойду. Пусть передаст Лоре, что я поехал домой.
Я вышел из подъезда. Из мусорного бака валил медленный серый дым, зловонный, как всегда, когда горит помойка.
Приехав домой, я обнаружил в почтовом ящике записку от моего друга Сэшеа.
«Я ВСЕ-ТАКИ УШЕЛ ОТ ЖЕНЫ, И НА ЭТОТ РАЗ ОКОНЧАТЕЛЬНО, — писал он. — НЕ НУЖНО РЖАТЬ! Я НЕ ТАКОЕ НИЧТОЖЕСТВО, КАК ТЫ ДУМАЕШЬ. НЕ ЖЕЛАЮ ПРЯТАТЬСЯ НИ ПОД КАКОЙ МАСКОЙ, НЕ ТО, ЧТО НЕКОТОРЫЕ.
Я ТЕБЯ ИСКАЛ. ЗВОНИЛ В СОКОЛЬНИКИ. ЖАНКА СКАЗАЛА, ЧТО ТЫ УЕХАЛ С ДРУГОМ. С КОМОМ? (КСТАТИ, ОН ЗВОНИЛ НА РАБОТУ, КОГДА ТЫ СЛИНЯЛ. Я ДАЛ ЕМУ ТЕЛЕФОН ТВОЙ И СОКОЛЬНИКОВ.)
ЖАНКА СКАЗАЛА, ЧТО ТЫ ЕЕ ВОСПИТЫВАЛ (???) КАК ДРУГА ПРОШУ, БОЛЬШЕ НЕ СМЕЙ! У МЕНЯ НАСЧЕТ НЕЕ БОЛЬШИЕ ПЛАНЫ, ТЫ ЗНАЕШЬ.
Р.S. БЫЛ В 22.10 С БУТЫЛКОЙ ВОДКИ. ЧАСТЬ ВЫПИЛ.
Я».
Потом позвонила Лора и предупредила, что останется ночевать в Сокольниках. Я поблагодарил за предупреждение. У меня тут же возникла мысль перезвонить проверить, действительно ли она там. Но вместо этого я пошел в ванную и пустил воду.
Я сидел на краю ванны, рассматривая себя в зеркале, когда телефон зазвонил снова. Я улыбнулся, подумав, что теперь, возможно, Лора проверяет меня, и решил не брать трубку. Я залез в ванну. Звонки прекратились. В замкнутом пространстве кафеля и зеркал плеск воды походил на хруст фольги.
— Са-са-сардинел-ла! — сказал я гундосо, как в банку.
Через полчаса, сонный, я выволок из ванны свое налившееся тяжестью тело, обтерся широким, как простыня, полотенцем и рухнул в постель. Телефон зазвонил в третий раз, и я снял трубку.
— Спокойной ночи! — прошептала Жанка, и в трубке раздались короткие гудки.
Засыпая, я был уверен, что завтра увижу ее вновь.
Удивительно, что и на следующий день я проснулся с этой уверенностью. Ощущение было таким славным, что я не заметил, как снова заснул, и опоздал на работу.
— Готов искупить кровью, — сказал я Фюреру, входя в лабораторию.
— Тогда поступаешь в распоряжение Оленьки, — усмехнулся тот. — Пусть она решает, что с тобой делать.
Обреченно вздохнув, я уселся рядом с зардевшейся от счастья Оленькой, которая уже приготовила бумаги и принялась объяснять мне нашу совместную работу. Я добросовестно вникал минут десять, но потом стал клевать носом.
— Ты устал? — спросила Оленька.
— Извини, — встрепенулся я и положил под столом руку на ее колено.
— Я сама все сделаю! — сказала Оленька.
— Что ты!
— Да здесь не так уж и много, только… — прошептала она, — ты побудь со мной еще минутку, не уходи!
— Знаешь, — вдруг сказал я ей, — я наверно буду разводиться с женой.
Сэшеа дожидался меня в нашей излюбленной нише на лестнице черт хода.
— Меня бы Фюрер замучил до смерти за такое опоздание! — первым делом сказал он мне.
— И правильно бы сделал, — согласился я.
— Ладно, ладно! Видел я, как ты массировал Оленьке коленку под столом. Оленька тебе еще не надоела? Все-таки уродина… Я бы ее даже поцеловать не смог.
— Что ты, она так замечательно компенсирует свою ущербную внешность, что еще не скоро надоест! — сказал я таким проникновенным тоном, что у легковозбудимого Сэшеа сразу испортилось настроение.
— Видишь, как трудно хранить верность жене, — мстительно начал собравшись с духом. — Все дело в том, что нет большого чувства. Сначала я думал, что мужчина так устроен: вечно косит налево. Но теперь понял, что предательства в семье никогда не будет, если есть большое чувство. Поэтому я считаю, честнее сразу порвать, чем юлить.
Его намек был прозрачен, но я не был склонен продолжать обмен колкостями и рассказал ему о вчерашнем происшествии в Сокольниках невероятной выходке Кома. К моему удивлению, Сэшеа отреагировал вес! равнодушно.
— Надо же, — сказал он, — а раньше Ком и мухи не обидел бы.
— Да ты только вообрази, что у него в душе творится! Сначала все следил за мной, а теперь вот кота придушил!
— Война еще никого не делала лучше и добрее, — философски заметил Сэшеа. — Вспомни, какими возвращались американцы из Вьетнама.
— Причем здесь американцы!.. Я тебе толкую о том, что его нельзя бросать одного в таком состоянии! Мы должны что-нибудь придумать. Может быть, его попробовать женить? Его нужно как-то отвлечь. Это наша обязанность…
— А как ОНА? — перебил меня Сэшеа.
— Кто? — не понял я.
— Жанка!.. Она говорила что-нибудь обо мне? Спрашивала что-нибудь?
— Что это ей о тебе спрашивать?! Ничего она не спрашивала!
— Странно, — задумчиво рассуждал Сэшеа. — Хотя, может быть, это как раз хороший признак. Не говорила, не спрашивала, значит, это обретает для нее особую ценность!..
— Ты о чем? — начал раздражаться я.
— Да мы с ней вчера целый час болтали по телефону! Кажется, во мне дремлют большие педагогические способности. А что? Ты что-нибудь имеешь против?
— Что я могу иметь против? — пожалуй излишне горячо удивился я. — Опять ты со своей ерундой!
— В том-то и дело, что для меня это не ерунда! И ты мне должен честно сказать, нет ли у тебя самого насчет Жанки каких-нибудь мыслей!
— У меня есть одна мысль — насчет тебя! _
— Просто я не хочу, чтобы в этот раз у нас с тобой получилось, как с Оленькой… Нет, за Оленьку я на тебя не в обиде. Ты воспользовался, хотя знал, что я ее для себя готовил, что у меня первого возникла такая идея… Но, повторяю, я не в обиде. Только… все-таки как-то нехорошо это…
— Я, конечно, рад, что в некотором смысле ориентирую твою личную жизнь, что ты пользуешься моими идеями. Но должны же быть границы?.. Поэтому ответь со всей ответственностью: безразлична тебе Жанка или нет?
— Совсем не безразлична! — заявил я. — Как-никак — родной человек.
— Нет, я не о том. Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.
— Что ты хочешь?
— Я хочу, чтобы ты мне помог!
— Я же не доктор, — усмехнулся я.
— Ты стал циничен. Ты остришь не к месту, — пристыдил меня Сэшеа. — Ты действительно можешь мне помочь. Я хочу, чтобы ты поговорил с Жанкиными родителями и сказал, что ты, дескать, не справляешься с занятиями с Жанкой и поэтому рекомендуешь меня вместо себя. Можешь ввернуть, что я и в институте успевал лучше тебя… А дальше уж я сам… Сделаешь это для меня? — спросил он.
— Что-то здесь не то… — усомнился я.
— То! То! — убежденно воскликнул мой друг.
Я засмеялся.
— Что такое? — насторожился Сэшеа.
— А ведь и правда, получается, что пользуюсь твоими идеями, иду по твоим стопам. Я ведь тоже решил попробовать пожить отдельно от жены, хотя бы временно, и для этого думаю сегодня же наведаться к своим, разведать обстановку…
— Мне не жалко. Я рад, что ты воспользуешься моим опытом. Мне это стоило крови. А тебе после меня морально, конечно, будет легче!
— Значительно легче. Никакого сравнения, — согласился я.
— Слушай, — замялся Сэшеа, — насчет Жанки у меня к тебе еще один вопрос. Страшно важный!
— Спрашивай. Но только чтобы в последний раз.
— Даже не насчет самой Жанки, а вообще… Ваша семья, она как вообще?
— Вообще — что?
— Ну вообще… Я совсем не против определенного существования. Наоборот, я даже хотел бы приобщиться. И очень даже удачно, что Жанка… Я подумал, что это хороший вариант… И ты…
— Да не мямли, говори прямо.
— Как, по-твоему… В национальном, вернее, в интернациональном смысле…
— Всё! Пошли работать! — оборвал я его и, схватившись за свою маленькую голову, поспешил в лабораторию.
Сэшеа бежал следом и приговаривал.
— Я понял! Я понял!..
— Звонил какой-то твой знакомый, — сказала Оленька. — Просил передать, что ждет тебя в «Некрасовке».
— Больше ничего?
— Ничего.
После работы я отправился к родителям на «Пионерскую» в нашу смежную двухкомнатную «хрущебу».
Я плохо представлял, как поаккуратнее прозондировать вариант с обратным переселением. С родителями, которые, бывало, скандалили из-за того, каким манером выдавливать из тюбика зубную пасту, я как-то давно утратил взаимопонимание. Их собственная судьба, как говорится, не являлась для меня жизненным примером. Правда, и моя жизнь их не утешала.
Матушка, ожидавшая нечто особенное от моей учебы в институте, сильно разочаровалась, наблюдая мою студенческую безалаберность, посредственную учебу, никчемные увлечения музыкой, книжками, девчонками. Как это я так оплошал, черт его знает! Я и сам не понимал. Разгильдяйство есть разгильдяйство.
С отцом у меня еще со школы отношения сложились более чем прохладные — из-за моего глупого и жестокого поступка.
Сколько я себя помнил, отец мечтал купить машину и копил деньги с такой жалкой страстностью, как Акакий Акакиевич на шинель, он копил на «Запорожец». Подобострастно терся среди дворовых автолюбителей, мечта его была общеизвестна, и насмешки сыпались со всех сторон. Особенно изощрялись по поводу марки автомобиля, а отец, не замечая насмешек, на полном серьезе доказывал, что «Запорожец» обладает своими преимуществами и некоторыми узлами даже превосходит мировой уровень автомобилестроения — в частности, в чем-то даже лучше «Мерседеса». Будучи в особенно ранимом, переходном возрасте, я так переживал из-за этих насмешек, что, когда покупка наконец состоялась и «позор семьи» занял свое место у нашего подъезда, я забрался на крышу дома и, подстрекаемый товарищами, метнул в нашего несчастного железного уродца тяжелый дворницкий лом, который, пробив капот, глубоко засел в моторе… Теперь, конечно, дело прошлое, но я иногда думаю: пусть бы себе ездил и радовался… Уж из такого он поколения — в чем угодно его можно убедить…
Я застал отца и матушку дома и сразу почувствовал, что сегодня нужный разговор затеять не удастся.
Когда я вошел, отец налаживал велосипед. Недавно он вышел на пенсию и по весне намеревался заняться велотуризмом. Он с любовью готовил велосипед к будущим походам. Он тщательно разобрал и собрал велосипедный звонок, и пока мы с матушкой беседовали, наверное, раз пятьдесят протрезвонил, испытывая качество звучания.
Мы с матушкой сидели в проходной комнате, в которой до моего переезда жили родители и которая теперь именовалась «гостиной», а маленькая задняя комната, принадлежавшая ранее мне, теперь именовалась соответственно «спальней». Родителей чрезвычайно радовала такая просторная терминология. С неожиданной грустью я отметил про себя, что они замечательно обжились без меня в своем «гнездышке».
Матушка протянула заранее приготовленный листок с очередным рецептом для укрепления волос. Потом поинтересовалась, как Игорь Евгеньевич, берет ли меня к себе. Я ответил, что сам еще не готов к такому счастью — быть подчиненным Игоря Евгеньевича.
— Не сделай глупость! — испугалась она. — Провалял дурака в институте, так хоть теперь возьмись за ум. Пусть Игорь Евгеньевич поможет продвинуться, а потом на него наплюешь. Главное, хоть в небольшие начальники выбиться, все какая-то перспектива!
— Да ты посмотри, какие они все — начальники, — сказал я. — Одни хамы, грубияны, самодуры.
— Это верно.
— И ты хочешь, чтобы я стал таким же?
— Все-таки перспектива, — со вздохом повторила матушка.
Потом она говорила, что Лоре нужно наконец хорошенько подлечиться и рожать и я как мужчина должен, по ее мнению, на этом настоять. Я не возражал.
— А у вас какие новости? — спросил я.
— Вот в пятницу приглашены с отцом в гости. Помнишь, я тебе рассказывала о дедушкином друге? О дяде Иване… Представляешь, он все-таки разыскал нас после стольких лет! Говорит, что сохранил чувство благодарности к нашей семье и очень хотел бы что-то для нас сделать…
Я действительно кое-что слышал. О временах массового психоза доносительства и страха. О «врагах народа»… Когда вокруг дяди Ивана начала образовываться зловещая пустота, а сам он со дня на день ждал ареста, единственный, кто не побоялся навещать его, был мой дед… Я помнил, что-то рассказывалось о демонстративных чаепитиях у раскрытого окна на виду всей улицы, о кусте цветущей сирени под окном… А потом арест, лагеря. Потом реабилитация…
— А что он может для нас сделать? — спросил я.
— Понятия не имею. Но, может быть, у него какой-нибудь блат есть…
Матушка достала старые фотографии, сделанные еще до войны. В лицах людей было что-то такое, что делало их совершенно непохожими на моих современников. Меня это всегда удивляло, и в чем туг дело, я не понимал. Может быть, дело в глазах? Другое выражение глаз? В глазах предков — или страх, или предательство?.. Но у деда в молодости лицо всегда казалось мне вполне современным.
Па прощание матушка чмокнула меня в щеку и, как слесарю, сунула в карман трешку.
Я вышел от родителей с каким-то глупейшим ощущением «бездомности» (якобы раньше у меня был дом, а теперь — не стало). Вариант ухода по примеру Сэшеа мне явно не подходил. В ушах стоял звон отцовского велосипедного звонка.
Я вошел в телефонную будку и набрал номер Сокольников. Жанка сразу сняла трубку, словно ждала у телефона.
— У меня сложности с электричеством, а ты пропал! — лукаво молвила она. — Родители тобой недовольны!
— Еще какие новости?
— Валерий принес нам нового котенка. Очень милого. Маман сказала, что ты никогда бы не додумался до такого благородного поступка.
— Это попятно.
— Так как наша «программа»? — нетерпеливо спросила Жанка.
Весь вечер меня подмывало наведаться в «Некрасовку», повидать Кома.
— К вам мне сегодня что-то не хочется. Давай позанимаемся в библиотеке? — предложил я.
— В библиотеке? — удивилась Жанка.
— Библиотека способствует изучению законов электричества.
— Да-да! — вдруг обрадовалась Жанка. — Еще как способствует! Я и родителям так объясню!
Мы встретились на «Пушкинской».
— Эй, что это ты намазалась как проститутка? — недовольно покачал я головой.
— А ты общался с проститутками? — живо полюбопытствовала Жанка. — Они что — вызывают отвращение? А за что же им тогда деньги платят? А ты вообще платил женщинам деньги?
— Ну-ну, бессовестная!
— Куда пойдем? — спросила Жанка. — Сюда? — Она кивнула в сторону кафе «Лира».
— Нет, — ответил я, — туда!
— Что, правда — в библиотеку?! — разочарованно протянула Жанка. Я знала, что ты позвонишь, и даже отказала одному хорошему человеку, который обещал повести меня, куда я только захочу, а ты — в библиотеку! «Сэшеа, — подумал я. — Приобщается, идиот!»
— А что ты скажешь, если мы повидаем того, кого ты вчера так защищала — спросил я.
— Кого?
— Кома.
— Нет, не хочу! — испугалась Жанка. — Он страшный. И садист. Он нас ненавидит. И ты с ним не встречайся! Как ты вообще можешь встречаться с ним после вчерашнего?!
— Он не страшный. И не садист. Просто нервный, несчастный, одинокий. Мы с ним дружили в институте. Ему нужно помочь!
— Как же мы ему поможем?
— А вот пойдем, поговорим с ним как ни в чем не бывало. Покажем, что он не одинок. Что у него есть друзья.
Я уговорил Жанку, и мы вошли в библиотеку. Мы разделись в гардеробе на один номерок. На Жанке были джинсы в обтяжку, заправленные в высокие сапоги, просторная, распахнутая кофта, под которой виднелась все та же футболка с трафаретом. На губах у меня вдруг ожил вчерашний поцелуй. «Боже мой, ей же всего четырнадцать лет, — ужаснулся я про себя, — это ж развратные действия!» Однако тут мое внимание было отвлечено другим.
— Смотри! — усмехнулся я.
Среди одежды на вешалках гардероба сразу бросились в глаза шинель и панама Кома.
Мы поднялись в читальный зал. Несмотря на многолюдность, я сразу увидел Кома, потому что, как только мы вошли, он обернулся, как будто почувствовал нас спиной. Я недоумевал, померещился мне или нет намек на смущение, пробившийся сквозь его непроницаемую маску, когда он увидел со мной Жанку.
Мы подсели к нему. На столе рядом со стопой синих томов Ленина лежала горбушка черного хлеба.
— Бери пример, — сказал я Жанке, — человек тянется к знаниям, идет по ленинским стопам. Не то что ты!.. — Что изучаешь? — спросил я Кома.
— «Уроки декабрьского восстания», — отвечал тот, глядя на нас так спокойно, словно не он угробил вчера кота.
— Мы же это все проходили и в школе и в институте, — удивился я.
— А результатов никаких, — сказал Ком.
— То есть?
— А нам теперь еще и двадцать шестой съезд придется проходить! — вздохнула Жанка.
— Слушай, — сказал я Кому, — мы тут подумали и решили, что нам нужно как-то опять сдружиться… Вот Жанка предлагает даже «Лиру» посетить…
— А я окончательно решил с работой, — сказал Ком, пропуская мимо ушей мои слова. — Буду устраиваться в ваш НИИ.
— Вот это ты молодец, — одобрил я.
Ком отщипывал от горбушки кусочки хлеба и жевал.
— Угостите? — попросила его Жанка.
— А, конечно! Извините! Я автоматически… — смутился он. Они стали жевать вдвоем.
— Неудобно как-то — жуете в читальном зале, — сказал я и предложил выйти в вестибюль.
Мы вышли в вестибюль.
— Главное, получше сдружиться, — снова сказал я. — Верно?
— Верно, — кивнул Ком.
— Пошли на улицу, что-нибудь придумаем!
— Нет. Мне сегодня еще нужно позаниматься.
— Что с тобой поделаешь, занимайся!
Мне надоело ломать голову, чтобы понять его.
— Я могу зайти к тебе вечером, — предложил он, — если ты не слишком рано ложишься спать. Поговорим.
— Заходи, — пожал плечами я. — Ну, пойдем, — сказал я Жанке.
— А он действительно несчастный, — шепнула она.
На улице я предложил ей зайти в кафе-мороженое, но она не захотела, а попросила отвезти ее домой. Я взял такси. Жанка молчала всю дорогу, и только когда я высаживал ее около дома, сказала:
— Теперь ты будешь сам просить, чтобы я тебя поцеловала!
— Договорились, — кивнул я, подумав: «Какое все-таки еще детство!»
Я возвращался на том же такси… Подъезжая к дому, мы разминулись с белыми «Жигулями». Лора была в машине с Валерием. Поднявшись в квартиру, я обнаружил на столе ее записку, в которой она сообщала, что ночует в Сокольниках.
Настроение сделалось хуже некуда, но ревность тут была ни при чем. На кухне я достал из шкафа банку с бразильским кофе (снабжение Валерия!), не спеша перемолол зерна в ручной кофемолке и сварил кофе. Потом я позвонил в Сокольники. К телефону подошла маман, но я отчетливо разобрал в трубке голос Лоры: «Если он, то меня нет!»
— Ее нет, — сказала маман.
— Не унижайте себя ложью, маман, — сказал я. — Я же слышал ее голос! Я просто хочу сказать ей «спокойной ночи»!
— Он хочет сказать «спокойной ночи»! — воскликнула маман с неожиданной злостью.
Они долго совещались; трубка, очевидно, была зажата ладонью, и я не понимал, что происходит. Наконец трубку взяла Лора. Ее тон поразил меня: столько в нем было неприязни.
— Я хотела отложить разговор до завтра, но это даже хорошо, что ты позвонил, — начала она, не давая мне вставить ни слова. — Мы поговорим. Но это не телефонный разговор! Ты должен немедленно приехать сюда. Не приедешь — тем хуже для тебя. Пожалеешь. Так что бери такси и приезжай. И не задавай мне сейчас никаких своих вопросов!
— Да что случилось?
— Случилось! Приезжай и узнаешь! — Лора бросила трубку.
Я не сомневался, что речь пойдет о разводе, но зачем им потребовалась такая срочность? Значит, что-то действительно произошло. Но что могло произойти?.. Честно говоря, меня вообще всегда удивляло, что в нашей жизни еще что-то может происходить.
Я допил кофе, листая какую-то книжицу из «сумасшедшей библиотеки» жены. На этот раз на глаза попалась история о некоем З., который в припадке бешенства изрубил топором свою тещу на мелкие куски… Стало быть, несмотря ни на что, в этой жизни нет-нет, а что-то да и происходит…
Выходя из квартиры, я столкнулся с Комом. Я и забыл, что он собирался ко мне зайти.
— Давай, — сказал я, — ты тут располагайся. Ешь, что найдешь. Спи, как устроишься. А я лечу по срочному семейному вызову. Думаю, вернусь часа через полтора. С существенными новостями. Если не заснешь, поговорим!
— Если хочешь, я — с тобой? — предложил он.
— Не стоит. Вернусь, поговорим.
В двенадцатом часу ночи я приехал в Сокольники. Мне открыл дверь «лучший друг семьи». На руках Валерий держал сиамского котенка. У меня сразу все перепуталось в голове.
— Было большое совещание. В этом доме против тебя заговор! — шепнул мне Валерий. — Но не унывай, я — на твоей стороне.
— Тогда я спокоен, — усмехнулся я.
— Ого, целый консилиум, — воскликнул я, входя в комнату, где собралась вся семейка. — А кто же у нас больной?
— Сейчас мы это выясним, — пообещала маман.
— Взгляни, милый, — сухо сказала мне Лора, протягивая какой-то листок. — Эту записку я нашла в нашем почтовом ящике. Что скажешь?
Я взял листок и сразу узнал каллиграфический почерк Сэшеа. Вот что писал мне этот ненормальный:
«Предатель говно! Чтоб Жанка не стала спать с тобой, а плюнула бы на тебя и поехала ко мне, а ты бы побежал за мной и стал бы просить, чтоб я открыл тебе дверь и отдал Жанку, а я бы ни фига не отдал и не стал бы даже с тобой говорить, а когда бы ты вышел из моего подъезда, я бы плюнул на тебя сверху, и тебе бы пришлось ночевать на скамейке под моим балконом, а я бы завел очень громко «Love Me Do» и другие клевые вещи, чтоб ты плакал от зависти, а я бы плевал на тебя и бросал бы в тебя пустые бутылки, а потом позвонил бы в милицию и сказал, что у нас под балконом пьяный хулиган! Ну и дали бы они тебе! Вот тогда бы ты узнал, как предавать друзей!
Теперь твоя враг,
Я»
Я подумал, что если Валерий уже успел «внести определенность» в отношения с Лорой и со мной решено расстаться, то Сэшеа дал им для этого замечательный повод. Они обвинят меня во всех смертных грехах.
— Ну и что? — сказал я, складывая записку и засовывая ее в карман.
Я сел на диван рядом с Жанкой, которая, как пай-девочка, сидела скромно и чинно.
— Ты не прячь, не прячь улику! — сказала маман. — Жанна нам и та! всё рассказала. Знаешь, как твои действия можно квалифицировать?.. А вед ты и так у меня на волоске висишь после инцидента в ванной. Уже забыл?
— И это после всех твоих душевных слов о семье, о детях, о нормальной человеческой жизни! — усмехнулась Лора.
— А я не отказываюсь от своих слов, — сказал я.
— Девочка! Молоденькая, чистая девочка! — воскликнула маман. — Но тебя это не остановило!
— Мог бы по крайней мере подождать, когда она немного подрастет, — сказала Лора, — или весь интерес как раз в этом?
— Умел напакостить, умей ответ держать! — сказал Игорь Евгеньевич, едва сдерживая ярость. — И про «Некрасовку»! И про «занятия»! Давай, рассказывай!
Я вопросительно взглянул на Жанку.
— А я пошутила! — вдруг беспечно прощебетала она и засмеялась, хлопая в ладоши.
— Как — пошутила?! — изумился Игорь Евгеньевич.
— Такого нарассказывала! — изумилась маман.
— Подумаешь! Я просто хотела посмотреть, как он будет выкручиваться!
— Ну нет! — набросилась Лора на сестру. — Ты сама теперь выкручиваешься! Из записки все ясно!
— А, по-моему, из записки ясно только то, что приятель, ее писавший, сам имеет на Жанку определенные виды, — рассудительно заметил Валерий, поглаживая котенка.
— Ты не понимаешь! — сказала Лора. — Она очень даже способна на все, в чем признавалась, а теперь отказывается. Она делает из нас дураков! Но сама окажется в дурацком положении!
— Да, — согласилась Жанка, — я маленькая, глупенькая девочка… И потом, могла я тебе немножко позавидовать?
— Девочка, — строго сказала маман, — не нужно маме лгать! Скажи мне правду… Он ведь по крайней мере тебя домогался, да? Он ведь…
Жанка загадочно и мечтательно улыбнулась.
— Говори, дрянь! — закричала маман. Валерий поспешно сунул ей в руки котенка.
— Он… — начала Жанка томно, — он… замучил меня… законами электричества! Теперь мне снятся молнии, огненные стрелы, электрические дуги. Они пронзают меня насквозь! А иногда я сама превращаюсь в шаровую молнию!..
— Лучше помолчи про свои сны, — посоветовала Лора.
— Ничего не понимаю, — пробормотал Игорь Евгеньевич, — в записке ясно сказано…
— Я уже просил Лору оказать автору записки психотерапевтическую помощь. У моего товарища весьма расстроены нервы, — объяснил я.
— Все друзья у тебя — идиоты! — сказала маман.
— Все это очень странно! — покачала головой Лора.
— Да ты посмотри, как он тебя любит! — сказала Жанка сестре. — Ты только вспомни, как вы были счастливы на «вашем свадебном» диване! Вспомни, как обожали запираться в ванной!
— Сейчас получишь по губам! — прикрикнула на Жанку маман.
— И все-таки я ей не верю! — сказала Лора. — Она могла шутить, могла выдумывать. Но про лифт она не выдумала! Она не могла такое выдумать!
— А мне это приснилось! — заявила Жанка.
— Она нам еще преподнесет сюрприз! — сказала Лора родителям.
— Ты такая проницательная! — кротко заметила Жанка.
— Как бы там ни было, — сказал мне Игорь Евгеньевич, — но общая ситуация твоих с Лорой отношений крайне неудовлетворительная! Я думаю, даже новый человек, — тут он взглянул на Валерия, — успел это разглядеть…
— А по-моему, — сказал Валерий, — время от времени в жизни случаются такие моменты, когда ситуация становится как бы безнадежной. В таких случаях нужны решительные действия. Промедление, как говорится, смерти подобно… Тут годится только одно средство…
Маман и Игорь Евгеньевич с надеждой посмотрели на него.
— … Нужно отправиться в путешествие! — вдруг заявил Валерий.
— Что?!
— Я говорю, Лоре следует переменить обстановку. Я — рекомендую путешествие. Лучше всего поехать на экскурсию за границу. Желательно в «кап». Впрочем, можно и в «соц».
— Спасибо за совет, — фыркнула Лора.
— А что, хорошая мысль! — сказал я.
— Я не это имел в виду… — разочарованно протянул Игорь Евгеньевич.
— Только за границу.
— Ей-богу, отличная мысль.
— Все ясно, — сказала Лора, — поговорили.
— Мы еще вернемся к этому разговору, — предупредила меня маман. Хотя было очевидно, что Валерий не спешит вносить определенность», я в то же время ясно почувствовал, что если Лора и будет для меня желанной, то все равно — отныне каждое наше объятие будет переплавлять любовь в ненависть, и я ничего не смогу с этим поделать.
Итак, подобие мира было восстановлено, но Лора осталась ночевать в Сокольниках, а мы с Валерием, вместе выйдя из квартиры, задержались на лестнице.
— Мужики должны доверять друг другу, — сказал Валерий и вытащил из своей спортивной сумки бутылку водки и аккуратно завернутые в папиросную бумагу бутерброды с балыком. — Надеюсь, — добавил он, — ты не станешь бить меня этой бутылкой по голове?
— Конечно, не стану.
— Правильно понимаешь.
— Не подвернись ты, нашелся бы кто-нибудь еще, — сказал я.
— Абсолютно справедливо… Хочу тебя, кстати, заверить: жены друзей для меня — святое, но не жены вообще, и если ты против, то я теперь с Лорой ни-ни!.. А что было — то было…
— Пусть сама решает, — махнул я рукой, — что уж теперь!..
— Да, будь спок! — заверил Валерий. — Теперь по крайней мере я с ней — пэссив!.. И вообще ты не думай, что она мне с разбегу отдалась… Не могу похвастать, не с разбегу…
Мы оставили пустую бутылку на подоконнике и, закурив, вошли в лифт. Кабина поползла вниз.
— А младшая-то, я вижу, тебя крепко зацепила! — сказал Валерий.
— С ума сошел, — возмутился я. — Ребенок.
— Ну ты сказал! Ей и в двенадцать лет, по-моему, не было противопоказано!.. И потом, разве тебе Лора не говорила, что Жанка уже не девочка?
Когда я услышал это, мне показалось, что у лифта оборвался трос и кабина ухнула вниз.
— Не бери в голову, — сказал Валерий, взглянув на меня, — может быть, Лора врет… Хотя зачем ей врать?
Мы вышли на улицу. На жестких буграх электрического света тяжело ворочалась ночь. Валерий пытался взять меня под руку. Мы шли к проспекту, где можно было поймать такси.
— Ты, старик, в отношении Жанки можешь на меня твердо рассчитывать, — бормотал Валерий. — Помогу, чем смогу. Родителей я нейтрализую, не сомневайся. Ты заметил, что я имею на них некоторое влияние. Главное, сам не теряйся!..
Я подумал, как это было бы просто и логично — врезать ему по пьяной роже. Но тут я увидел, что он пьян гак сильно, будто бы он еще до того, как мы пили в подъезде, основательно «зарядился».
— Ты лови на этой стороне, а я буду на той, — сказал я и перешел на другую сторону улицы.
Валерий первым остановил такси и радостно замахал мне своим рыжиком». А в машине напросился ко мне ночевать и расплатился с водителем, когда приехали.
— У меня бабок до фига! — кричал он, когда я попробовал возразить насчет платы.
Все та же облезлая елка торчала в сугробе у подъезда. Я поднял голову и вздрогнул, увидев свет в нашем окне. У меня совершенно вылетело из головы, что дома меня дожидается Ком. Я сказал об этом Валерию.
— А? Гроза котов? — поморщился тот. — Если б я знал, лучше бы в Сокольниках остался… Ну, теперь все равно. Спать хочу — падаю!..
— Грозе котов — комсомольский привет! — сказал он, когда мы вошли в квартиру, и добродушно рассмеялся.
Ком сидел за кухонным столом и не мигая смотрел на Валерия.
— Ты, старик, только покажи мне, где голову приклонить, — попросил меня Валерий. — И считай, что меня нет…
— Ладно, — пробурчал я, подталкивая его в комнату. — Сам устраивайся. Обстановка-то знакома!
— Будь спок, — не стал спорить он и тут же принялся укладываться. Ком в прихожей уже надевал шинель.
— Ну что ты, старик, — зашептал я, — он просто трепло. К тому же пьян в стельку. А что касается кота, то тут мы как раз тебя прекрасно понимаем…
— Какого еще кота? — спросил Ком, надевая панаму; у него на лице появилось подобие смущения или недоумения.
— Ну, черт с ним, с котом!.. Но, может быть, ты мне сейчас действительно нужен, а ты меня бросаешь! — сказал я наобум, притворившись обиженным, что он уходит.
Ком сразу остановился и внимательно посмотрел на меня.
— Да, — обрадовался я, — бросать друга не годится! Это предательство и свинство!
— Я тебя не брошу, — очень серьезно сказал Ком. — И не предам. Валерий в белых трусах вышел на кухню и, как сомнамбула, разыскав
на полках пустую бутылку, налил в нее воды и унес с собой в комнату. А еще через минуту — сладко похрапывал.
Я тоже был не прочь завалиться спать, но помня, что Кому, может быть, как раз сейчас необходима дружеская поддержка, занялся приготовлением кофе. Может быть, ему просто нужно выговориться. Или что-то в этом роде. Я поплотней прикрыл дверь в комнату, а также кухонную дверь. — Я тебя никогда не предам, — повторил Ком.
— Ну, — сказал я, — прекрасно. Я тебя тоже.
— Запомни, пожалуйста, — попросил он, — что ты сейчас сказал. — Что же запоминать, — удивился я, — я и так не забуду…
Я поставил на стол большой кофейник. Я хотел выложить на стол дефицитные продукты из Валериного «пайка», который обнаружил в холодильнике, но Ком отрицательно покачал головой.
Мы сидели друг против друга. Я взглянул Кому в глаза, которые были как бы продолжением черной февральской ночи за окном, и неожиданно для себя спросил:
— А что, Ком, интересно, как тебе понравилась наша семейка?
— Зачем спрашиваешь? — спокойно сказал Ком. — Ты и сам все хорошо понимаешь.
— Да, — пробормотал я. И знаешь, они ведь терпят меня только до того момента, пока Валерий не внесет «определенность». А я, как идиот, сижу, жду решения своей участи.
Ком пристально смотрел на меня. Я усмехнулся про себя, вспомнив о «гипнотических свойствах» черных глаз.
— Конечно, достаточно один раз пообщаться с ними, чтобы понять, что они из себя представляют, — продолжал я. — Ограниченные люди. Обыкновенные мещане… Ты спросишь: в чем тогда дело? Чего я жду? Зачем мне их мещанский мирок?
Ком кивнул утвердительно, и я рассмеялся.
— А знаешь ли ты, — воскликнул я, — с какой радостью, с каким удовольствием я в этот мещанский мирок окунулся?.. Налаженный быт, семейные обеды, поездки на дачу, своя квартира, красивая жена, уют… Это все, между прочим, замечательные вещи! Я не шучу!.. Да еще тесть обещает устроить на хорошую работу и вывести в люди. Ни о чем другом я и не мечтал… Ну, чем я лучше их? А?
— Ты лучше, — твердо сказал Ком.
— Нет, я, может быть, даже хуже! Я объективно себя оцениваю. У меня ведь нет никаких особых талантов. Я не способен на что-нибудь достойное… Что же мне делать? К чему стремиться?
— Очень хорошо, что ты задаешь себе такие вопросы.
— Я хочу нормальную семью. Дети, квартира, дача, машина… Ничего более глобального я не вижу. Есть в этом, конечно, какая-то обыденность… Но ведь я действительно не вижу для себя ничего другого!
— Главное, что ты чувствуешь обыденность, — сказал Ком.
— О, по этой части я не могу соперничать с Сэшеа!.. Кроме обыденности, он чувствует еще и ограниченность, и замкнутость!
— Нет, — пробормотал Ком, — у него другое… Я не придал значения этим словам.
— Так и живу, — усмехнулся я. — Видишь, каким бревном можно стать в двадцать пять лет… Кажется, единственный сохранившийся интерес — это женщины.
— Но ведь что-то тебя мучает! Что-то мешает успокоиться!
— То и мешает, что я слишком обыкновенный человек. Вот и Лориных родителей это не устраивает. Впрочем, это бы еще полбеды… Это не устраивает Лору… Я не знаю, что ей нужно. Что я должен ей дать? Она и сама, кажется, не знает. Но тихого семейного счастья ей мало.
— Ты же говорил, что сначала у вас все было хорошо? — заметил Ком.
— Да, черт возьми, мне даже не верится, что мы так хорошо могли с ней жить… — вздохнул я.
Я принялся рассказывать Кому о беременности Лоры, о нашей женитьбе и о том, как у нее случился выкидыш… Это было странно, потому что о том, что Лора была беременна не от меня, я не рассказывал ни матушке, ни лучшему другу Сэшеа, но с Комом решил поделиться. Мне даже захотелось рассказать ему и о той ужасной сцене в ванной, о которой я и сам старался лишний раз не вспоминать.
— Она была такая слабенькая после больницы, такая жалкая и в то же время такая любимая, что я с ног сбивался, стараясь как-то поухаживать за ней, чем-нибудь угодить. Я сам готовил ей еду, вникая в ее вкусы, кормил с ложечки, что ей очень нравилось. Когда мы въехали в эту квартиру, я со всем пылом взялся благоустраивать наш дом, скрупулезно следуя всем пожеланиям Лоры. Мне это не было в тягость, я сам получал огромное удовольствие. Отношения у нас были превосходные. Вообще все было прекрасно… Помню, Сэшеа, как всегда особо интересующийся интимными делами, пристал ко мне с вопросом, какова Лора в этом отношении. Он так надоел мне, что я ответил, что если он не хочет на всю оставшуюся жизнь потерять покой, то лучше ему не знать этих подробностей… Особенно Лора любила, чтобы я сам купал ее в ванной. Еще когда мы жили в Сокольниках, это вошло у нас в обычай… Извини, что я останавливаюсь на таком интимном моменте, но это необходимо, чтобы ты понял то, что случилось потом…
Ком слушал необычайно внимательно и серьезно. Мне это было очень приятно. Я не был избалован такой искренней участливостью, общаясь с Сэшеа, которого хоть и считал самым близким другом, но который обладал мерзкой чертой перебивать на полуслове и пренебрежительно кривить физиономию, как только видел, что я пробую рассказать самое для меня дорогое, по-настоящему меня волнующее. Так что в конце концов я вообще зарекся с ним откровенничать.
— В прошлом году мы были вынуждены провести отпуск врозь, так как для укрепления здоровья Лоре потребовалось отправиться в специальный санаторий по профилю женских болезней. Мы первый раз расстались так надолго, и я очень мучительно переносил разлуку. Я послал жене длинное и сумбурное любовное письмо. Не помню уж, что я там писал, помню только, что неоднократно восклицал, что, кроме нее, мне в этой жизни ничего не нужно… В ответ Лора прислала открытку с морским пейзажем и несколькими странными, торопливо набросанными словами, что ей, Лоре, в этой жизни не нужно ничего… кроме моря… Потом она вернулась…
Она вернулась загорелая, загадочная, прекрасная, с незнакомой хрипотцой в голосе. Когда после месяца одиночества вдруг получаешь такую женщину, становишься глубоко религиозным человеком.
На столе стоял букет махрово-кровавых гладиолусов.
— Тебе не терпится смыть с меня соль? — спросила меня Лора.
Она ступила в ванну. Брызнули водяные струи душа. Вода, касаясь ее кожи, превращалась в золото. Я одел ее в пышную пену. Мокрые волосы упали на лицо, как паранджа.
— Ты моя единственная.
— Не могу похвастать тем же.
— Ты регулярно посещала процедуры? — Я пропустил ее слова мимо ушей.
— А как же! Солнечные и морские ванны, массаж, растирание мужским телом… Отпусти руки, больно!..
(Я так хорошо помнил ее слабенькой, хрупкой, когда бережно нес ее на руках к «скорой помощи». )
— Когда ты брал меня в жены, — усмехнулась Лора, — тебя ничего не смущало. И тогда ты, кажется, воспользовался мной не без удовольствия. Ты даже не поинтересовался, от кого у меня должен был быть ребенок.
— Разве это так важно?
— Не важно, потому что ребенок не родился. А родился бы, сразу стало бы важно. Тогда, может быть, ты бы пожалел, что был так нелюбознателен и не выяснил, кто был у меня до тебя. Тебе следовало это выяснить!
— Я думал, это тот… ну тот, который от сердечного приступа умер…
— Нет. Который от сердечного приступа — это не тот… Тебя даже не удивило, что мои родители поспешно согласились на наш брак… А они так обрадовались, потому что моего прошлого героя звали Мануэль. Понимаешь?.. У меня тогда была «черная» полоса. Мне очень нравились черные мужчины. Восхитительно гибкие талии. Вежливые, обходительные, умеют обращаться с женщиной!
(Я приносил ей в больницу куриный бульон и бутерброды с красной икрой.)
— У тебя идиотские шутки! — сказал я Лоре.
— Шутки?! Когда я выкинула, зародыш уже хорошо оформился. Это был мальчик. Мне показали маленькую ручку, на которой можно было различить пальчики и даже ногти. Черные пальчики и розовые ноготки. Надо было и тебе показать…
— Черные так черные.
— Это дело! Это в духе интернационализма! Ты простил мне прошлые грехи, простишь и настоящие, и будущие!.. Да, милый?
— Скажи спасибо, что я никогда не верил твоей болтовне.
— Что ты, милый! Ты не верил! А я не вру… Я привезла с собой замечательные фотографии. Соло и в группе! Мы будем их с тобой рассматривать перед тем, как ложиться в постель. Ты еще с удовольствием мной попользуешься. Ты простишь, милый, потому что ты счастлив в нашей семье, мы создали тебе уют, ты — никто, а отец устроит тебя на хорошую работу, даст еще на машине покататься… Ты только, милый, отмой меня получше! Вот тебе мочал…
Я ударил Лору кулаком в лицо, потом еще… Я когда-то занимался боксом… Через секунду я в ужасе бросился к ней, чтобы обнять, успокоить. Я на коленях вымаливал у нее прощение, а она, зажав ладонью заплывающий синяком глаз, с презрением говорила:
— Боксер собачий, значит, ты поверил, всему поверил. Я тебя ненавижу. Я тебя всегда буду ненавидеть… И теперь я буду делать, что захочу. Буду спать с кем захочу. Ты слышишь? И когда я скажу, чтобы ты убрался вон, ты уберешься!
Это продолжалось очень долго, и, что самое странное, в конце концов мы все-таки легли в одну постель. А на следующий день был большой скандал в Сокольниках. Маман изготовила какую-то справку о «снятии побоев», чтобы на ее основании засадить меня; Игорь Евгеньевич полез было с кулаками, но Лора утихомирила, заявив, что инцидент уже исчерпан и что она сама знает, что делать дальше…
Ком посмотрел в темное окно, а я подумал: «Хорошо же я его поддерживаю! Вместо того чтобы дать другу возможность выговориться, облегчить душу, исповедываюсь сам. Вообще, любопытно, кто из нас больше нуждается сейчас в поддержке?..»
Ком снова взглянул на меня. Лицо его по-прежнему было серьезно и сосредоточенно.
— Так и живу, — повторил я. — Меньше всего хочется выглядеть идиотом и ничтожеством. Тут Сэшеа прав. Но выходит именно так… И действительно, еще неизвестно, кто из нас потерял эти три года жизни… — добавил я, посмеявшись над своей самоуверенностью и над своими сочувственными мыслями по поводу зигзага в биографии Кома.
— Ну, а Жанка? — тихо спросил Ком о том, о чем я бессознательно умолчал.
— Да, Жанка… — пробормотал я в сильном смущении. — Молоденькая, чистая девочка. С цветом кожи, от которого коты сходят с ума. Синий плащ, синие чулочки. Шорты и футболка с трафаретом «LOVE». Яблоко, которое каждый мечтает надкусить… А ты бы мог?.. — Я хотел спросить «в нее влюбиться», но тут же оборвал себя, сообразив, какой, должно быть, это абсурд, какая нелепость с моей стороны — предположить, что Ком способен «погибнуть от женских глаз», когда его собственные глаза, вероятно, до предела пресытились картинами настоящей смерти. — Возможно, — сказал я, — я уже просто не знаю, за что еще ухватиться!.. А кроме женщин, Ком, старик, ну что еще может спасти? А? Скажи! Что делать?
— Я скажу, — незамедлительно пообещал Ком. — Ты живешь так, как будто в мире больше ничего не происходит. Ты ничего не поймешь, пока занят только собой. Негодяи и подлецы будут лезть вверх и процветать, а ты — нормальный, обычный человек — никогда не сможешь стать счастливым.
— Это-то я прекрасно понимаю!.. Думаешь, я мечтал так жить?.. Но, видно, я и не заслуживаю ничего другого. Я, правда, совершенно не чувствую, что в мире еще что-то происходит. То есть я чувствую, но ничего не вижу… Неважно… Что и говорить, наше поколение оказалось дрянью отъявленной. Мы клеймили позором старших за то, что они выросли в страхе, покорности и ничтожестве, а собственного ничтожества не замечали… Я с тобой сейчас это как-то четко осознал. Насколько все пусто и серо. Даже не верится, что могут вообще быть какие-то высшие цели!..
— У тебя будут высшие цели! Если ты захочешь… Я обещаю.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.