Бесплатный фрагмент - Человек волчьего клана

Вместо пролога.

Тихо и немного сумрачно. По темному, отдающему густой стеклянной зеленью, полотну лесной реки пробегает легкая рябь. Ветки деревьев местами низко-низко нависают над водой, и чтобы плыть здесь в лодке, нужно держаться середины. Заодно и грести легче, меньше речной травы, ничто не цепляет весла, — так думает юноша, что медленно, осторожно ведет свое суденышко по извилистым протокам. Речушка была для парня пока что безымянной — это, наверное, один из множества притоков широкой и полноводной Раран, но который, сказать он бы не смог.

Лодку — легкий и простой охотничий окоренок — он вчера нашел в каком-то схроне у корней поваленной ели, и долго возился с нею, возвращая суденышку способность не пропускать воду и держать в себе его самого и его припасы. Вещей у парня было немного, но все равно идея плыть на лодке показалась юноше куда как более привлекательной, нежели мерить ногами лесной ковер. К тому же найти пусть и не новую, но все же лодку — это такая удача! Будет, чем приятелям похвастаться! Потом, когда они все, прошедшие свое Посвящение, соберутся на пиру в большом общинном доме… Паренек улыбнулся. Он, Ингольв Моурсон, много чего интересного порасскажет там сверстникам! Уж его-то судьба точно наградит приключениями на зависть всем прочим!

В этом году Ингольву сравнялось шестнадцать зим, и он, в числе небольшой стайки таких же пареньков, дюжину дней назад явился к старейшинам клана — им предстояло Посвящение. То самое, после которого из детей они превратятся во взрослых. Так заведено издавна у народа Горскун, у их народа — как прошумит над головою живущего отмеренное количество оборотов года, что у них считают по зимам, так положено будет пройти испытание, вступив в которое мальчиками, они должны были вернуться мужчинами. Все задания, что выпадали доселе, Ингольв исполнял, казалось, играючи, так что приятели только ахали от зависти. Лучше его был только Вильманг, но Вильманг и на год старше — в прошлом году он не прошел полностью всех испытаний, неудачно оступившись на косогоре и сломав ногу. Ох и долго он потом переживал позор! Оттого и старался пуще прочих, готовясь принять Посвящение нынче. Ингольв задумался — а сам он старается достаточно ли? Решил — да еще как! Он хорош, и это точно! И Вильмангу тоже покажет — пусть тот ему и друг, а все равно покажет, что лучше.

С ветки кривоватой лиственницы, накренившейся над речкой, вспорхнула небольшая птица — кажется, кукушка — и сбросила на макушку задумавшемуся парню несколько сухих хвоинок и кусочки сизого лишайника. Ингольв тряхнул головой несколько раз, потом и вовсе запустил пятерню в густые рыжие пряди, старательно избавляясь от мусора. Он живо согнал с физиономии ухмылку от уха до уха и постарался придать лицу выражение, подобающее воину. Он уже во всю воображал себя бывалым героем, но спохватился и отставил фантазии в сторону — он вспомнил, как седобородый Айсвар наставлял молодежь перед последним, самым странным и самым непонятным испытанием — не будьте заносчивы, говорил он, не мните себя выше сосен, смотрите и внимайте все, чему будет учить вас родная земля. А тем, сказал он, кто слишком голову высоко возносит, на макушку вороны гадить любят.

Ребятам выдали самые необходимые припасы, оружие и прочее снаряжение и отправили «пройтись, с землею познакомиться». Припас был скромным, оружие — простым. Сколько идти — не сказано. Это означало, что будущим мужчинам клана снерргов, самого сурового из всех горскунцев, нужно совершить небольшое путешествие в одиночку, полагаясь лишь на себя, сноровку свою и ум, и встретившись в нем… с кем? С богами? Духами зловредными? Или… с самим собой? Дома отцом Ингольву идти было велено до тех пор, пока не покажется, что нашел и узнал что-то новое и очень важное — про себя самого, про мир вокруг или про людей. Тогда можно было вернуться и поведать о приключениях. А сказывают, нередко бывало, что это-то испытание, последнее по счету, и оказывалось непройденным. Отчего так, отец не пояснял, а старик Айсвар на такой вопрос вовсе клюкой замахнулся — мол, не докучай, пострел, сам узнаешь, коли не дурак. А коли дурак, то и говорить с тобой без толку.

Мальчикам, стало быть, никто ничего толком не объяснял, что же такое они должны новое узнать. «Встретишь на пути — сам поймешь», — говорили старшие родные и просто воины-соседи, посмеиваясь в бороды. Матери на метания сыновей только пожимали плечами — им то не было ведомо, как неведомо отцам, как всякая девочка под песни жен клана становится юницей-девою, невестой и будущей женою. У всех — свои тайны, взрослеют мальчики и девочки по-разному, боги-Хранители так положили, сами так делают и детям своим, людям Горскун, велели. И оттого юноша Ингольв прокладывал путь, неотступно вертя в голове, что же ждет его, и с чем он воротится домой. Угадать все равно не получалось, но не думать он не мог.

Пока что, если не считать едва не состоявшейся встречи с медведем — о, благо, Ингольв вовремя услышал шум в зарослях малинника и предусмотрительно обошел их подальше! — его дорога была совсем обыденной. Ничем по сути пока и не отличалось это скитание по лесу от обычной вылазки на рыбалку… правда, совсем в одиночку и дольше, чем на пару-тройку дней раньше он не ходил. Юный снеррг не обольщался, что так будет и дальше — хотя бы потому, что так быть и не должно было. Это же Посвящение, а не прогулка за морошкой иль брусникой!

— За морошкой, не за морошкой, но надо бы поискать место для привала, — сказал себе вслух Ингольв. Он твердо решил не терять крепости и спокойствия духа, как бы сильно не волновал его будущий день, будущий час… да каждый миг этого, как он понимал, решающего испытания. Неизвестность, как правило, будоражит ум куда как сильнее любого точно ведомого события.

Вскоре на глаза парню попалось удобное место для привала, там же можно было остаться на ночь и двинуться дальше уже утром. Надежно привязав лодку, юноша выудил из нее свои пожитки — сумку с остатками провизии и маленьким котелком, да лук с колчаном. Сумку он, подумав, тоже взял с собою: оставлять в лодке ее не имело смысла, а повесить на ветку, дабы обезопасить от мышей свои припасы, он раздумал, заметив скачущих по веткам ели недалеко от намеченного места ночевки вороватых соек. «Живо распотрошат-то. И сухари уведут, и сумку порвут», — проворчал про себя Ингольв. Соек он не любил. Сорок, впрочем, тоже. А вот враны — черные, нахальные — даже при своем скверном характере вызывали невольное уважение. Мантировы птицы, многое ведают… оттого и характер скверный, да. «К лешаку соек, откуда и появились», — буркнул парень, вскидывая сумку на плечо.

Он принялся сноровисто обустраиваться — натаскал сухих веток для костра, насек лапника на лежанку, а потом двинулся добывать пропитание. Отец в свое время крепко вбил мальчику в голову — не трать еду, что взял из дому, если можешь добыть что-то помимо. А отчего бы не добыть? Еще светло, наверняка можно подстрелить какую-нибудь птицу да поужинать сытно, а не грызть вяленое мясо да сушеный сыр, как будто несется кто по пятам, и нету времени даже на нормальный привал! К тому же ночью замаешься просыпаться воды испить после ужина всухомятку. Такую снедь хорошо жевать на ходу, когда и в правду торопишься. Вяленое мясо, пропитанное дымным ароматом костра, конечно, вкусно, но… прокрутив еще разок в голове все доводы и поборов искусительную лень, Ингольв все же отправился охотиться.

Вскоре ему повезло: паренек более чем удачно подстрелил рябчика. И пусть не так уж и велика птица, да на одного путника более чем достаточно! Обрадовался, повернул обратно — разводить костер, потрошить добычу. «Испеку в глине» — решил он. — «На берегу как раз накопать можно!»

Управился он вроде бы быстро — костер жарко пылал, над огнем висел котелок с водой да веточками смородины, ощипанная и выпотрошенная птица, обернутая широкими листьями лопуха и набитая ароматными травами, была плотно обмазана сизоватой глиной, затем отправилась в пышущие малиновым жаром угли, а на расстеленном лоскуте льна лежал надерганный неподалеку дикий лук. Не ранняя весна, листочки у лука того уже огрубели, да и на цвету уже весь, а все равно душист, даже просто так с краюхой хлебной хорошо жевать. Пока с костром занимался, ужин проворил, травы собирал — сколько-то времени да и прошло. Глядь — а уж вот небо уже из слегка подернутого золотистой пенкой вечерней зари стало ярко-медным, ровно что грива волос самого юного снеррга! А затем и густо-алым пламенем горизонт налился, закатилось золотое солнце-яблоко, и стало понятно, что еще немного, и падет на лес синева ночных теней.

— А вовремя я ночлег-то нашел! — довольный собой, юноша захрустел белой луковицей саранки — он накопал их днем раньше, часть сразу сварил в похлебке, часть отмыл да покидал в сумку. Сырые они были тоже вкусные, сладковатые и хрустящие.

Языки пламени вели свой завораживающий танец — смотреть на них можно было сколь угодно долго. Периодически подкармливая костер сухими ветками, да потягивая из маленькой миски смородиновый отвар, Ингольв дождался готовности рябчика, поел и растянулся на плаще, расстеленном поверх еловых лап.

Звезды, крупные и ясные, как всегда на исходе лета, часто усыпали небо, мерцая и по временам подмигивая неведомо кому. Это было красиво, и юноша смотрел в небо долго, гадая, кому же все-таки шлют привет переливчатые небесные огни. Так ничего и не надумал, зато сказок про то припомнил всяких — уйму просто. Был бы с кем-то, так и вслух рассказать недурно было бы даже, но спутников у него не было. Не сойкам же рассказывать! Да и те уже спят, а у ночных птиц — свои песни-истории, человечьи им ни к чему. Спать же Ингольву, тем не менее, пока не хотелось. Он подтянул к себе поближе поясную сумку — ее вместе с остальным снаряжением он снял еще перед разведением костра; порылся, достал мунхарпу. Первый глубокий звук разлился по лесу, как капля смолы по коре истомленного жарой соснового ствола — неспешно, тягуче. Затих. Второй удар по стальному язычку мунхарпы, третий, все быстрее — юноша закручивал хитрый узор мелодии. Звуки прихотливо менялись — то дробясь каплями, то разливаясь широко и вольно, то растягиваясь тягучим стоном-вздохом… Он играл, полуприкрыв глаза, и не сразу заметил, что рождающаяся по его воле мелодия кое-кого привлекла. Нет, не соек — те не проснулись бы ради человеческой выдумки. И не ночных лесных зверьков, но обитателей чащи куда как интереснее и забавнее всех пернатых и шерстистых. Попрыгушки. Так их называли. По самой границе света от костра кружили в каком-то диковатом танце маленькие сгустки живой и подвижной темноты, ощутимо более плотной и густой, чем ночной мрак лесной чащи. Словно скатанные из черного меха шары. Но когда заметил, парень не испугался — этих странных бесплотных существ он встречал не в первый раз. Северные леса были населены различными духами не меньше, чем обычным зверьем. Ингольв скорее удивился бы, если бы вообще никого подобного не встретил за свой поход. Он, приподнявшись на локте, наблюдал с улыбкой за пляской мелких духов. Едва мелодия стихла, те прыснули в разные стороны и пропали, будто и не было никого сейчас здесь, и все увиденное оказалось только игрой теней. Дома эту круглую мелочь величали «иръян», это и значило — «попрыгушки». Напугать они могли только совсем еще маленького ребенка, а вреда от них вообще никакого не было — разве что иногда Ингольв слышал истории, что после особо бурного хоровода попрыгушек путник мог недосчитаться какой-то мелочи из снаряжения — завязки мешка, фибулы, крючка с обмотки, ложки или чего-то в этом духе.

Ингольв усмехнулся, спрятал мунхарпу и снова перекатился на спину. Отыскивая знакомые созвездия, он незаметно провалился в сон. Снилась ему Небесная Волчица, что гонится за орлом, несущим золотое яблоко-солнце. Почему-то во сне это была именно волчица, хотя в сказках всегда говорили о волке, именно он и был родовым зверем их клана. «Ну, если есть Волк, то должна же быть и Волчица», — подумал юноша, вспоминая сон поутру. — «Надо бы спросить у старейшины Айсвара, что он думает?»

Солнце едва только вышло, под деревьями была еще прохладная тень — в лесу даже отъявленные засони всегда просыпаются рано, а Ингольв никогда не был любителем подолгу разлеживаться под одеялом. Юноша с удовольствием допил холодный смородиновый отвар, собрал вещи, закопал косточки рябчика, подумав, оставил немного сушеного сыра на мшистом взгорке, где вчера плясали попрыгушки — в благодарность за то, что не стянули у него ничего за ночь. Затем привел место стоянки практически в первоначальный вид, сгрузил вещи в лодку, отвязал ее, да и двинулся в путь дальше.

Этот день пути был не особенно знаменателен — разве что погрозил хмурым небом устроить затяжной ливень, но, покатав громы где-то за окоемом, передумал и смилостивился над путником, предоставив ему возможность ночевать в сухости. Еще парень видел на берегу следы волков — звери прошли давно. Слышал оленей, хотел было сходить глянуть — да поленился делать круг из пустого любопытства. Охотиться на них он не собирался — к чему ему одному целая туша? Зато в этот вечер он наловил окуней на ужин — детская забава, рыбалка с деревянной острогой с лодки, оказалась вполне полезным умением.

— Интересно, как далеко ушли прочие? — подумывал иногда юноша.

Его уже не на шутку начинало занимать — когда же собственно начнутся те самые приключения, и как далеко для этого нужно забраться от дома?

Что ж, приключения не замедлили ждать, едва только юный снеррг посетовал про себя, что слишком уж спокойно складывается его путь. Он еще не особенно удалился от места предыдущей стоянки, как сквозь лесную чащу ветер донес до него обрывки музыки — кто-то играл на флейте. «Та-аак, это уже что-то интересненькое!» — Ингольв, не задумываясь, решил пристать и посмотреть, кто же играет в такой глуши на флейте? Юноша был уверен — ближайшее жилье осталось у него далеко за спиной, а до следующего поселения тоже еще не один день пути, и вряд ли по этой небольшой речушке. Может, это какой-то путешественник, с необычными новостями? И, духи Севера, что же такое играет неведомый путник? Музыка почему-то буквально хватала за сердце, таким необъяснимо родным веяло от этого напева, хотя Ингольв готов был поклясться, что впервые слышит эту мелодию.

Музыка то стихала, то звучала отчетливее. Непроизвольно юноша начал спешить, боясь потерять ниточку, что может его вывести к источнику звука. Тем не менее, лодку он привязал вроде бы на совесть. По привычке забрал все вещи с собой, и устремился на поиски хозяина флейты. Ничего недоброго он не опасался — во-первых, стоял ясный день, солнце щедро поливало светом землю, изгоняя всякую темную и нечистую тварь под землю до следующего заката. А во-вторых, рунный амулет под рубахой висел спокойно, не прижигая кожи упреждающе, и не тянул тревожной тяжестью вниз стальной клинок у бедра, как бывало то по рассказам встречавших на своем пути злобные порождения безлунных ночей.

Вскоре Ингольв вышел к небольшой поляне, где и обнаружился хозяин флейты. Он восседал на обомшелой валежине, спиной к юноше, так что сперва парень увидел только зеленую узорчатую, расшитую странным орнаментом круглую шапку с лисьей опушкой, да серый просторный плащ, укрывающий плечи незнакомца — вот тот был совсем обычный.

Ветка неловко хрустнула под ногой Ингольва, и сидящий на поваленном стволе заметил его, резко обернувшись.

— Ну кто там ходит? — незнакомец вздернул левую бровь с немного комичным выражением насмешливости и недовольства на лице одновременно. С виду это был обычный человек, зим повидавший около полусотни, сам светловолосый — пряди точно сероватый лен. Отличался при том незнакомец хитрющими лисьими глазами, столь ярко-зелеными, что Ингольв не смог вспомнить, видел ли он раньше такие яркие глаза у кого-то. Борода у незнакомца была заплетена в короткую косу и перехвачена серебряным темляком. Помимо шапки и плаща, человек был облачен в старомодный тускло-зеленый кафтан, запахивающийся на левую сторону, темные кожаные штаны, более обычные для рыбаков да мореходов, и потрепанные красные ботинки. В слегка заскорузлых пальцах покоилась флейта — видимо, та самая.

— Чего добрых людей пугаешь? — сурово сдвинул брови флейтист.

— Я не пугаю, — растерялся Ингольв. — Я музыку услышал…

— А, так ты дорогу спросить хотел, молодой волчонок, что должен скоро стать волком? — внезапно лицо человека с флейтой разгладилось, напускная суровость и негодование ушли, теперь лицо казалось едва ли не смутно знакомым. Только вот отчего в светлой бороде да слегка волнистых волосах, падающих на плечи из-под шапки, чудится легкая зеленоватость, будто этого человека старательно катали по свежей траве?

Ингольв кивнул, растерявшись еще больше.

— А, это там! — непонятно ответствовал мужчина в странном наряде, указав рукой куда-то чуть вбок от течения речки, оставшейся за спиной. Что наряд незнакомца именно странный, Ингольв не усомнился ни на секунду, только в чем именно странность, пока не мог назвать точно даже для себя.

— Что… там?

— Что надо, — расхохотался собеседник.

Ингольву подумалось, что, пожалуй, этому типу может быть не пятьдесят зим, а с равным успехом и тридцать, и девяносто…

— Вот непонятливый! Сам дорогу спрашивает, сам недоумевает, что там!

Юноша понял, что запутался окончательно.

— А откуда ты здесь, почтенный человек? — все же рискнул спросить он.

— Живу я тут! — мужчина в лисьей шапке подмигнул своим невероятно зеленым глазом и снова поднес флейту к губам, намереваясь играть дальше. Но потом покосился на все еще стоящего подле него юношу и недовольно пробурчал:

— Ты все еще тут? Я тебе показал дорогу, тебе — туда, — он снова указал направление. — Чего еще?

— Ну… тогда с добром оставаться, незнакомец… — смущенно попрощался Ингольв, повернулся и пошел обратно.

— А, забыл сказать — лодку свою не ищи! — донеслось в спину юноше. Он обернулся — на поляне уже никого не было. Тут же ему показалось, что он слышит плеск о берестяной борт лодчонки.

— Ай, небо над головой да земля под ногами! Лодка! — Ингольв споро припустил к берегу, но действительно, лодки уже не было. Как она могла отвязаться, он так и не понял.

«Лодку свою не ищи!» — в голове снова прокрутился ехидный голос странного незнакомца с флейтой. Тем не менее, Ингольв упрямо пошел вдоль берега, решив, что злополучный окоренок никак не могло унести слишком далеко. Он прошел уже довольно много, но лодки все не было. Когда внезапно ноги поехали на песчаном обрыве, юноша решил, что все же не стоит старая берестяная лодка такого упорства. Да, конечно, он собирался и возвращаться на ней же, и немного неприятно скребнуло в душе то, что он не сможет вернуть взятое в тайник, найденный им недалеко от начала своего пути… «Но ведь лодка и так была уже не очень хороша, когда я нашел ее… наверное, про нее уже давно забыли» — утешил себя парень. К тому же Ингольв не был глуп и понимал — странный дядька с флейтой скорее всего никакой не человек. Ведь иначе почему бы он совершенно точно угадал цель, с которой оказался в дебрях юный снеррг? По всему и выходит, что советы его, даже странные, следует все же держать в голове хотя бы. И пользоваться ими, если все к тому ведет — не зазорно. Опасно ли выйдет сие? Да уж конечно, опасно! В этом Ингольв и не сомневался ни на миг. Только вот происшествие с лодкой намекало, что выбора у него особо и нету. Возвращаться в поселение ни с чем? Да ну ни за что!

Ингольв попробовал прикинуть, где же то загадочное «там», которое указали ему, должно находиться относительно места, где обретался он сейчас — и понял, что, как ни крути, а придется вернуться к месту предыдущего причала лодки. Благо, там берег приметный, утешил себя юноша. Он развернулся и потопал обратно.

И тотчас лес, до тех пор близкий, знакомый и ласковый, что дом родной, принялся будто насмехаться над Ингольвом: под ноги стали лезть корни и сучья, которых он что-то вообще не заметил в прошлый раз. Ветки норовили при каждом удобном случае цепляться за одежду, чего с юношей не случалось уже с добрых полдюжины годков вообще. Тропка вдоль берега столь умело прикинулась непролазными дебрями, что юноша не выдержал:

— Я понял, что зря потащился за лодкой, понял, — досадливо сказал он вслух, в очередной раз отцепляя полу плаща от шкодливой ветки шиповника. — Спасибо за совет, я ему последую! И… спасибо за указанную дорогу!!

Эта выходка попахивала легким безумием, но, как ни странно, идти снова стало легко, и нужный изгиб берега реки вынырнул в просвете кустов очень быстро.

— «Там», ага… — припомнил Ингольв, становясь лицом в ту сторону, откуда услыхал музыку. — Ну что ж, пойдем, коли «там» должно быть то, что мне понадобится. Воды только вот во флягу сперва наберу, а то вдруг ручьев в этом вашем «там» не окажется подходящих!

Он так и сделал, а после двинулся в выбранном направлении. Почему-то тут же возникло чувство, что надо спешить. Желания делать привал не было, и казалось, его подгоняет кто-то. Вот тут-то и пригодились полоски вяленой оленины, которые теперь парень охотно жевал на ходу. Куда и почему он так безотчетно спешит, Ингольв понял, только в очередной раз взглянув на небо, чтобы поточнее прикинуть путь свой — куда-то там ненадежная эта тропка, больше воображаемая, чем настоящая, выведет? И увидел, что незнамо как, а подкрадывался вечер.

— Да быть того не может! — юноша не удержался, потер глаза. Нет, все верно, солнце уже изрядно перевалило за середину неба. День сегодняшний будто схлопнулся — некто с флейтой встретился Ингольву еще до полудня, в этом он был уверен. На бесплодные попытки вернуть лодку и последующее возвращение он никак не мог потратить больше восьмерика лучин, это тоже не подлежало сомнению. Ну и сейчас — сколько он прошел, чтобы уже начало вечереть? И все же, дело было именно так. Вот — розовая патина в небе. И золотеющие облака. Вот — твоя память. Утро, короткий разговор, удравшая лодка, ноги на песке разъезжаются… вернулся, потопал, куда сказали. Глядь-поглядь, а вот тебе длинные тени под ногами. Вечер. Нет целого светового дня, как нету — точно Небесная Волчица языком смахнула!

Ингольв снова огляделся, уже повнимательнее. Заметил, что места тут были значительно повыше да посуше тех, по которым лиги мерил до сей поры Ингольв, да и вокруг все остальное при том неуловимо изменилось, ну вот точнехонько, как и время дня. Будто он и правда полный день, ночь и еще день без привалов шел, а то и бежал куда-то. В общем, как казалось — далеко забрался. Не иначе — в «колодец» ухнул, сообразил запоздало Ингольв, не веря сам себе. Поймал в ладонь просящееся на уста «ох!», еще раз придирчиво огляделся вокруг да память свою перетряхнул. «Колодцами» бывалые путники на севере звали такие странные места, куда приходишь быстро, да вот возвращаешься оттуда несколько дней, будто дорога туда и обратно — по разным местам пролегает, хотя кажется, что по одному. Все сходилось — «Колодец». Короткий Путь, как еще говорил старый Айсвар. Воин ярловой дружины, отцов друг, рассказывал как-то, как в такую штуку угодил — значит, бывают они в самом деле. Ну что же, вот и сам посмотрел на диво воли Хранителей и причуду родной земли.

«Сколько ж это я времени на возвращение потрачу!» — мимолетно ужаснулся Ингольв. — «Ну зато я смогу теперь точно всем рассказывать, что „колодцы“ это не выдумка!» Думая так, он еще ускорил шаг — нужно было уже подумать и о ночлеге, раз вечереет.

Внезапно для себя юноша выкатился на косогор. Лес обрывался в прямом смысле этого слова, тропа заканчивалась крутым яром. От открывшейся панорамы захватило дух. Ниже обрывистого скалистого выхода костей земли расстилалась гладкая зеленая равнина, на дне которой среди кустов поблескивала речка — та же самая, что и принесла Ингольва в эти края, или же уже другая, парень не знал. Противоположная сторона долины была увенчана таким же почти скальным выходом, резко сбегающим в долину, и отсюда он казался каменной стеной, отвесно падающей вниз, точно водяной полог. И что самое невероятное, приглядевшись, Ингольв увидел, что стена эта словно покрыта рисунками. Солнце закатывалось по левую руку, и густые тени вычерчивали узор все яснее. Первым делом взгляд юноши выхватил изображение бегущего волка. А стоило увидеть только одну деталь, как скала пошла разворачиваться густо изрисованным свитком перед изумленным взглядом Ингольва. Волк, орел, сюжеты сказаний, просто сцены охоты, какие-то люди, идущие в поход, ладьи, полные воинов. И драконьи крылья, простертые над горным хребтом, и сами драконы, несущие всадников, и невиданные птицы, и еще, и еще! Чем дольше Ингольв смотрел, тем больше ему казалось, что картины словно меняются под взглядом, движутся, живут своей жизнью. Конечно, это была всего лишь игра света и теней: солнце висело оранжевым шаром уже над самым горизонтом, еще немного, и оно скроется, отчего тени стремительно удлинялись, и взгляду открывались все новые и новые стороны произведения неведомых мастеров.

Кто и как смог высечь в камне столь сложные изображения такого колоссального размера? Ингольв поразился масштабам и хитрой задумке — действительно, чтобы добиться иллюзии сменяющих друг друга картин, камень пришлось выдалбливать в разных направлениях. И только короткий час закатного солнца раскрывал рисунок в полной красе. Днем это наверняка была простая серая скала. Боясь упустить хоть что-то, юноша просидел все время, что оставалось до полного угасания жизни изображенных на скале сюжетов, не отрываясь глядя на скалу. Когда солнце нырнуло за верхушки деревьев, волшебство рассеялось. Сейчас волшебные картины казались просто мешаниной неровных уступов и выбоин. Синие тени быстро захватывали пространство, будто сползая с северного края долины.

Опомнившись, Ингольв принялся собирать хворост и разводить костер. Ночевать без огня не стоило, в любом случае, но даже мимодумно собирая ветки, чиркая кресалом, раздувая рыжие лепестки огня, подсовывая сухие клочки мха в разгорающееся пламя, он мыслил только о картинах на скале. Увиденное поразило его до глубины души — и он раз за разом крутил перед мысленным взором сюжеты, рожденные тенями и прихотью неведомого мастера. Кто такое чудо сотворил — люди или боги? Или — и те и те вместе? Хотелось всю ночь сидеть, смотреть на звезды и в костер, играть на мунхарпе и заново припоминать, что еще разглядел он в живых картинах на этой скале. Он очень боялся что-то забыть, хотя и не очень понимал, почему это так важно. Собственно, так он эту ночь и провел, лишь под утро сморенный сном, и потому проснулся непривычно поздно. Расцветает ли скала новыми узорами на утренней заре, он так и не узнал. Почему-то Ингольв понял — ему это и не нужно. И еще — вот теперь он точно может идти обратно, возвращаться домой, рассказывать об увиденном. И даже приукрасить захочется лишь совсем немного — чтобы только дать понять, что же испытал он, разглядывая неведомое, непредставимое творение. Он скажет — люди и боги вместе приложили руки к этому. И будет неожиданно прав. Да и, честно сказать, иначе Ингольв и думать уже не мог, ибо по-другому в голову увиденное не влезало вовсе никак. Что этот вывод его самая натуральная правда, узнает он позже, но, конечно, узнает.

Обратную дорогу Ингольв почти не запомнил. «Колодец» неожиданно сжалился над алчущим Посвящения, выплюнув под ноги юноше тропинку, приведшую его — неожиданно — к месту его стоянки, сделанной несколькими днями ранее, той самой, где он видал водящих хоровод иръян. Это тоже было немного странно, но для себя Ингольв решил, что, верно, речка уходила дугой вокруг того необычного места со скалой в узорах, и что, не потеряй он лодку и двинься дальше по воде, ничего такого он бы не нашел и не увидел. «Все к лучшему» — заключил юноша про себя.

До дома оставалась пара ночевок. Ингольв понял, что ужасно волнуется — гораздо сильнее, чем когда уходил в свое небольшое странствие. «А вдруг я не найду нужных слов — объяснить, почему призрачные картины, оживающие на закате, показались мне так важны?» — задумывался он иногда. Впрочем, всласть потерзаться сомнениями ему не дали — на следующий день, когда он сворачивал ночной бивак, в кустах послышался такой отъявленный треск и шум, будто через них ломился молодой лось. Но лесная чаща исторгла не лося, но — неожиданно — Вильманга! Друг-погодок, ушедший с ним в один день на последнее испытание Посвящения! Точно он — его темно-синий плащ, его мареновая рубаха, да шаровары в репьях — он всегда лез напролом, брезгуя обходить заросли. А лицо начищенной медной плошкой сияет, даром что длинные светлые волосы, увязаные в косицу, безнадежно разлохмачены, да на щеке длинная царапина.

— От леший! — удивился Ингольв.

— Так это твоя мунхарпа меня всю ночь морочил, уснуть не давал, рыжий ты пройдоха! — завопил приятель, сгребая в медвежьи объятия Ингольва.

Тот неудержимо расхохотался, от души хлопнув товарища по спине. Он тоже был рад встрече и разом остро осознал, как смертельно истосковался по дому и привычной компании, друзьям и родным. Увидеть сияющую наглую физиономию друга он был рад не меньше, чем успешно пройденным испытаниям до того радовался.

— А я тоже все думаю — что за медведь пыхтит-ворочается там, невдалеке? Не ровен час придет да пообедает мною — вот и взялся песни петь да музыку играть, чтоб отпугнуть зверя, — в тон Вильмангу ответил Ингольв.

Парни снова громко засмеялись, пугая лесных птиц. Дальше они пошли вместе, травя пустые байки о своей дороге. Про самое главное, что такое побудило их повернуть домой, они, не сговариваясь, помалкивали. У Вильманга, кто бы сомневался, баек было в избытке — вот и сейчас заливается варакушкой:

— И тут, представь, ка-ак прыгнет мне на загривок! Я аж чуть в штаны не навалял от неожиданности! Зашипела, лапой гребнула да спрыгнула! Смотрю — кошка! Тут меня аж смех пробрал, а все равно, думаю, был бы я потрусоватее, сиганул бы со страху дальше той кошки, шею бы свернул сдуру. Во, морду поцарапала, зараза! — Вильманг для убедительности повернулся к приятелю.

История была и правда и смешная, и бестолковая, да вот и обернуться по-всякому могла, это приятель верно подметил. Неизвестно, что можно в ночи подумать, увидев светящийся взгляд с дерева, уставившийся прямо на тебя.

— А я в «колодец» провалился, думал, до зимы до дому идти буду, нет, гляди-ка, поспел пораньше, — ухмыльнулся Ингольв. — Еще попрыгушек видел, целая поляна набежала! И диво, что не стащили ничего, я все за огниво тревожился. Ну, сыру им зато оставил, сам отдариться решил.

— И я их видал, у меня завязку с ботинка сперли, — Вильманг потопал правой ногой: в ботинке и правда была вдета завязка другого цвета. — А больше ничего не тронули. А ведь, и правда, уволоки они огниво — туговато пришлось бы! Эх, не додумал отдариться тоже!

И Вильманг разочарованно поцокал языком на свою недогадливость. Впрочем, печаль эту он быстро отринул, начав рассказывать новую историю. На сей раз — как на утку охотился у озера.

Так, за разговорами, парни даже не заметили, как одолели обратный путь.

Последний ночной привал тоже прошел весело. Вильманг изрядно удивил Ингольва, выудив из припасов маленькую фляжку с медом. Из дому он ее не брал, это было абсолютно точно.

— Ты что, у медведей на оленину сменял? Или сразу у пчел? — изумился Ингольв.

— Не, лучше! Мне лесная дева кубок налила да флягу с собой дала!

— Ты это лучше остальным расскажи, как тебе древесные девы с озерницами косы чесали да меду наливали, дружище! — скептично сощурился Ингольв. — Откуда мед-то взял?

— Да так, встретил мужика одного, он и угостил, — смутился Вильманг.

— Не в вышитой шапке с лисьим мехом да красных ботинках случаем? — уточнил Ингольв, сам удивившись своему вопросу.

— Точно, а ты откуда знаешь? — изумлению друга не было предела.

— Да я тоже его встретил, — признался Ингольв. — Только он меня почти сразу прогнал. Дорогу разве показал, а потом молвит — иди-иди, давай, чего уши развесил! А тебя, ишь ты, медом угостил!

— Ну так я уже тебя угощу, так что не в накладе останешься! Потычь пока перепелок — что они там, готовы, нет? — неунывающий Вильманг подмигнул товарищу, и на сем тема незнакомца в лисьей шапке угасла. Говорить о нем может и хотелось, да отчего-то не получалось — как не получается смотреть ясно, когда в глаза попадает вода: точно так же мутной пеленой все затягивает. От воды тянет протереть глаза, проморгаться — и тут точно так же тянуло сменить тему. Ну, она сама собой и сменилась — меж делом ужин поспел.

В поселение Ингольв с Вильмангом вернулись вовсе не самыми последними, но и далеко не первыми. Айсвар и Грамбольд, встретившие парней, коротко поговорили сперва с каждым наедине, выслушали рассказ о дороге, одобрительно кивнули и отправили к прочим, прибывшим раньше и дожидавшимся приятелей в большом доме. Испытания были пройдены, и на осеннем празднике перелома года перед тингом их всех назовут взрослыми мужчинами, поднесут рог с медом, над каждым прочтут напутствие и ритуальную формулу вхождения в клан в качестве полноценного побега на родовом древе… потом будет пир. На пиру, захмелев не столько от питья, сколько от осознания того, что это один из самых важных дней в их жизни, юные воины расскажут уже всем, что именно они отыскали в своем путешествии. Все без исключения будут безбожно приукрашивать свои похождения.

Хакон и Олло в десятый раз перескажут, как отбивались от медведя, на которого Олло, по правде сказать, наткнулся, увлеченно собирая чернику, но эту деталь он умолчит. Об этом будут знать только старшие, что их встретили, да названый брат Хакон. Тот со смехом покажет в который раз, как вспрыгнул на загривок бурого, спасая друга, не менее браво отбивавшегося до появления подмоги.

Вильманг и вправду поведает о древесных девах, очарованных его красотой и силой, поивших его медом да так не желавших расставаться с юным воином, что косами они утирали слезы на прекрасных очах да подарили флейту ему напоследок. «Ну не рассказывать же всем, что сперва мне пол-ночи мерещился вредный дядька, пытавшийся спереть меч. А на утро встретил я его уже по-настоящему, сперва хотел обругать, да потом он мне дал флягу с медом и беседу повел о всяком, следопытскому ремеслу поучил, про людей в других странах порассказал, да и распрощался», — пояснил тот разве что Ингольву, тихо посмеивающемуся в кулак над этими байками.

Сам Ингольв расскажет, что картины на скале и вправду оживали, не по прихоти тени и света, а сами по себе. И сходили в долину, и там творились великие битвы и истории, что его самого в картину ту словно затянуло, и сражался он в тех битвах, да на пирах пировал и на птицах огромных летал.

И много еще историй будет ходить по кругу, точно братина с хвойным, горьким элем иль пенистым медом — всяк свое добавит, от себя приложит к повести посвящения юных мужчин рода снеррг в тайну взросления. Переступил через страх, лень, неверие — значит, сумел. Достоин, велик, почти герой. Взрослый муж, но не дитя более.

Останется только сидеть на лавке с подростками Бран, потерявший в болоте меч. И пусть сколько угодно рассказывает он, что виной тому злобный гном да дракон, что в своей чешуе унес бранов меч — без меча вернулся, значит, не мужчина пока, не воин, да и ясно сделается, что провалился в болото малец, от того половину снаряжения в нем оставил вместе с мечом. Ждать ему следующего года, значит — ну да не один он таков, случается, что ж.

Немало лет пройдет с того года и с того пира. Да только мужчины клана снеррг все накрепко запоминают, как проходило их Посвящение.

Тот же Бран, потерявший клинок — не раз он припомнит суровый взгляд Грамбольда и слова его: «Мал ты еще, парень. Подрасти-ка. А если думаешь, что не мал — ступай да найди меч-то. Какой из тебя воин — без меча?» И то верно — несмотря на имя, великого воина не выйдет из Брана. А вот хозяйством управляться в походе он приучится крепко.

Вильманг же, в одном из боев мало что не лишившись ноги, но охромев на всю жизнь, припомнит и неудачный свой первый заход на посвящение, и после станет одним из лучших разведчиков, да в придачу, испивший меда из рук духа-Хранителя, откроет в себе талант скальда. Прославят его не только подвиги, но и песни, сложенные им.

Олло и Хакон будут самыми страшными воинами в первом ряду, пугающими своей яростью противника поболе даже, чем мастерством меча. Так и пройдут все битвы побратимами, прикрывая друг друга.

Ингольв же и в самом деле не раз и не два в своей жизни вспомнит ту писаницу — так назвал Айсвар скалу с высеченными изображениями — когда под его ноги будут течь бессчетные дороги. Только вот пока сидят за огромным столом и пируют вчерашние мальчики, нынешние мужчины. И поднимается к крупным осенним звездам песня, в которой благодарят все мужчины поселения своих предков и духов Севера, Хранителей Предвечных — за то, что раз за разом хранят и ведут своих потомков сквозь многие свершения и перемены, оставляя неизменно крепкими духом и сильными телом северных мужчин, куда их путь не заведет.

Да, часто доведется вспоминать — пусть и не всегда в радость.

Такова шутка памяти — радость или нет, а ничего из нее не стирается из того, что на самом деле важно.

Идет Ингольв Моурсон по пропыленной дороге — продал коня в предыдущем городе, деньги звенят в кошеле, а скакун ему без надобности в ближайшую луну будет. Идет — и помнит, как вчерашнего, юношу на утлой берестяной лодчонке в извивах стеклянно-зеленой темной лесной речки.

Часть 1

«НАЕМНИК»

ГЛАВА 1

Арсаг. Большой портовый город, жемчужина Тхабата. Богатейший город богатейшей страны Западных краёв. Сотни людей со всего юга и запада приезжают сюда, чтобы добыть то, чего нигде больше нельзя найти. Десятки торговых, ремесленных и каких угодно еще союзов, от гончаров до наемников, предлагающие услуги на любой вкус; сотни лавок и бесконечные рыночные ряды, где можно обрести любую диковину или скупить по частям целый караван, а трактирам и кабакам так вообще нет числа; Одним словом, имея деньги, в этом городе можно отыскать всё, что угодно и найти любую помощь — в чем только возникнет нужда. Таким представал город для любого гостя. Блаженный край? Нет, конечно — в блаженном краю не встретишь таких опасностей, какие поджидать могут здесь всякого зазевавшегося путешественника. Но Арсаг очень, очень хотел походить на людские фантазии о блаженном изобилии Солнечного Дома. Иногда ему даже удавалось — особенно в глазах заезжих.

Не гостю же, жителю страны, именуемой ими самими Золотым Берегом, Арсаг тоже виделся жемчужиной, но совершенно иного толка. Не только торговые дела заставляли людей добираться в Арсаг — тхабатцы говорили, что любую дорогу можно начать отсюда. Дорогу как в прямом, так и поэтическом, иносказательном смысле. Начать новую жизнь или обрести смысл старой, сбросить бремя прошлого, отыскать свое дело, отыскать новое занятие — нет ничего невозможного здесь, где людей столько, что даже звезды сбиваются со счету, глядя ночами вниз — тот это человек? Или уже другой? Немудрено, что кое-чьи судьбы плутали меж улиц, не находя своих хозяев, да так и терялись в суете и суматохе — начинай свой путь сначала! С чистой дощечки, с нового свитка! Некоторым это свойство города казалось даже ценнее всех рынков и лавок с дорогими товарами — и оттого Арсаг тянул к себе народ. И не только купцов, но и искателей удачи, своей ли, чужой — неважно. Было что-то в раскинувшем широко свои площади, улицы, дома самого разного пошиба и блистательно-прекрасные дворцы и храмы городе — широко, точь-в-точь кочевничья ведьма раскидывает свои юбки — притягательное почти для любого, кому не хочется провести свою жизнь, влачась по накатанной колее. Это был город не для тех, кто желает мирно переступать изо дня в день, как тягловый вол по хорошо утоптанной дороге — шаг за шагом.

Впрочем, таковых людей — тех, чья жизнь отличается размеренностью — в этот час на рыночной, и по совместительству главной площади едва ли можно было сыскать. Торговый народ шумел, толкался, обсуждал товары и людей только что прибывшего корабля. Покупатели приценивались, обходили ряды, договаривались кто о чем, слушали сплетни. Стражники — об эту пору султаны на их шлемах мелькали средь толпы довольно редко — украдкой позевывали, не успев смениться с предрассветного караула. Утро пылало охристым шелком в небе над Тхабатом. Арсаг наливался шумом и кипением жизни, как наливается жаром солнечное яблоко в чистом небе. Толпа, все густея, волнами омывала улицы и площади. Всяк был занят своим делом, всяк куда-то спешил.

Впрочем, этого не скажешь об одном вроде бы не особо приметном, но все же неуловимо выделяющемся средь прочих человеке высокого роста, закутанном в дорожный плащ. Человек сей двигался, на первый взгляд, не торопясь, и едином со всеми остальными ритме, но при этом пронизал толпу, точно нож — кусок мягкого сыра. Был он с виду вроде бы наемник наемником — высокий и широкоплечий, в легкой кольчуге под сероватым, слегка потрепанным временем и дорогой плаще, с мечом на поясе, и вдобавок замотанный повязкой на лице так, что было невозможно узнать его. Точь-в-точь пустынник: те, говорят, своей тагельмы не снимают вовсе никогда, да еще так порою поступают путники, едущие через пески. Но в городе же такую повязку видеть было странно. Поневоле подумаешь — это явно сделано с целью сохранить в тайне то, кто таков этот путник; ведь на кого-то из кель-тахнис, то есть на пустынного кочевника, этот человек не походил. Он явно старался остаться неузнанным — для этого же и капюшон был надвинут поглубже, так, что только отдельные рыжие прядки виднелись из-под его края и позволяли хоть как-то опознать этого странного типа. Таких светлых волос ни у кого из местных не было, а значит, он приезжий издалека. Наран, Этен, Аскалон? Может быть. А может, и откуда подальше — например, из восточной части мира, Старых Земель. Значит, в любом случае он издалека. И значит, придет к выводу любой внимательно смотрящий на него, дело у него важное. Иначе зачем бы так далеко ехать?

К тому же от него так и веяло собранностью и какой-то почти угрожающей целеустремленностью. Он явно был тут по делу — и явно не стал бы церемониться с кем угодно, кто этому делу мог воспрепятствовать. Посему встречные предпочитали не связываться с этим человеком, уж слишком отпугивающим казался им его взгляд. И дело было вовсе не в пугливости тхабатцев, нет, просто едва ли встретишь столь грозно выглядящего наемника в купеческом районе города просто так — они же предпочитали обитать в порту, до которого по меньшей мере два квартала идти. По всему выходило, что у сурового незнакомца тут имеется весьма серьезный интерес. Лезть под руки вооруженному наемнику с явно проплаченным заказом — таких безумцев не находилось.

Что наёмник забрался в самый центр города явно не за сувенирами, понимали и шахские стражники, не сводящие глаз с северянина (кем еще мог быть обладатель такой жгущей глаза рыжины?), но держащиеся от него на почтительном расстоянии. Сонливость в конце дежурства — сонливостью, а все же дело свое стражи знали, и потому цепкими взглядами выловили его едва ли не сразу. Только вот человек этот не совершил пока что ничего противоправного, и поэтому его не беспокоили. А ему того и было нужно. Оглядевшись внимательно по сторонам, он целеустремленно направился в дальний конец площади, где, практически у самой крепостной стены, притулился весьма невзрачный для такой кипучей улицы трактир. Уж явно эта лачуга не для избалованных купцов в шелках и их придирчивых клиентов! Скорее поверишь, что в ней после долгой смены отдыхают стражники, решив пропустить по чаше чего-то бодрящего и крепкого.

«Дырявый сапог», — прочитал наемник блеклую вывеску над входом в заведение. Да нет, скорее даже не стража, а мелкие слуги богатых лавочников — те, чьего дневного жалования еле-еле хватит на плошку рассыпчатой каши с финиками да кружку кисловатого вина в заведении чуть поприличнее. Здесь, наверное, за одну истертую монету подадут две кружки, а то и три.

— Ага… именно так назвал это место Стефан. Значит, где-то здесь, — пробормотал наемник себе под нос. У него не было четкого плана, зато было понимание, что, а точнее, кого он ищет. Самое время было подумать, что делать дальше — зайти и спросить напрямую, или же продолжать озираться, точно голодный филин в поисках мыши?

Впрочем, совершенно неожиданно размышления наемника вынуждены были прервать свое течение. С черного хода трактира выскочила девушка в настолько бедняцкой одежде, что скорее приличествовало сказать — в тряпье и обносках. Обноски эти явственно не вязались с благородными чертами ее лица и длинными светлыми волосами, сейчас, правда, изрядно спутанными и растрепанными, но все равно выдающими иноземность той, что хотела казаться обычной местной оборванкой. Северянин-наемник — он носил имя Ингольв — моментально узнал ее: это и был его «проплаченный заказ». Спрашивать или озираться не пришлось — это ее он и искал.

Следом за девушкой — буквально в ту же секунду — выбежало четверо вооруженных местных, и пока что было непонятно, стражники ли это, или же нет. Они быстро догнали девушку, схватили её под руки и затащили в небольшой пристрой за углом трактира. Ингольв слегка сдвинул брови и проследовал за ними.

— Оставьте меня! Я ничего не сделала! — из-за глинобитных стен донесся отчаянный женский возглас, едва пробившийся сквозь грубый мужской смех и гортанную неразборчивую тхабатскую речь. Ингольв крадучись, ступая мягко и неслышно, приблизился к двери, так же мягко потянул за ручку. Закрыто. Ну, другого он и не ожидал.

«Ладно, раз так…» — подумал он, чуть сильнее нахмурился на секунду, что-то быстро прикинул и чуть отступил в сторону. Обнажил меч, огляделся и одним ударом ноги вышиб ветхую дверь, снеся её с петель и едва не пришибив стоящего за ней тхабатца. Девушка заверещала еще громче. Секундное замешательство прокатилось по собравшимся, но находящиеся внутри «стражники» (а скорее — все же вовсе не имеюще к страже отношения господа) быстро опомнились, достав сабли и бросившись на помешавшего им незваного гостя. Тот ловко отражал их выпады и метко, буквально парой ударов, поражал одного противника за другим. Не обязательно насмерть — но так, чтобы помешать ему уже точно не смогли. Бывалому наемнику, такому, как Ингольв, не составило особого труда расправиться с простыми портовыми бандитами, коими, как уже совершенно не сомневался северянин, являлись эти типы. Для стражи они слишком бестолково метались и излишне много размахивали руками и оружием просто так. Когда последний противник упал, не отразив выпада его меча, Ингольв подошел к девушке, успевшей забиться за какую-то бочку. Та инстинктивно отпрянула еще дальше, не смотря на связанные руки и путы на ногах. Ингольв всмотрелся в чумазое лицо. Удовлетворенно кивнул себе, склонился, поднял девушку на ноги и обратился к ней в неожиданно учтивой манере и на неожиданном же для девушки языке:

— Arseda kemin, i daali turp-ata, — произнес ее спаситель.

Ингольв говорил на кортуанском с небольшим северным акцентом, но от знакомой речи девушку разом перестало трясти, и она постаралась ответить с не меньшим достоинством, явив немалое самообладание:

— Hum tar, amis brargento?

«Да, элфрэйская кровь», — отметил про себя Ингольв. — «Благородная при том. Едва выдралась из разбойничьих лап, а уже держится как принцесса… Да она и есть принцесса. Какая нелегкая ее только сюда занесла, хотел бы я знать, эх! Ну да у элфрэ никогда не узнаешь правды», — думая так, он занялся ее путами. Связать ее успели на совесть. На вопрос он отвечать не спешил, впрочем.

Девушка же постепенно начала приходить в себя и держаться все увереннее, пока Ингольв развязывал ее, и, глядь, уже перепачканное нежное личико перестало кривиться, вот-вот готовое к рыданиям, разгладилось и холодно затвердело во всегдашней эльфийской надменности. И даже под грязью и нищенским тряпьем стало видно — да, порода во всем. Аристократическая невытравимая порода. Девушка еще раз повторила вопрос — уже настойчивее и серьезнее.

Северянин вздохнул, перешел на более привычный ему язык земель Краймора — на нем в мире говорили вообще все и везде, а если и не говорили, то понимали уж точно.

— Я Ингольв, наемник вашего отца, и никакой не рыцарь, — сказал он, протянув ей свой плащ. — Вот, наденьте — и быстрее в порт, пока не подоспела стража, не хочу иметь дело ещё и с людьми местного шаха или, боги оборони, самого эмира. Я отвезу вас к вашему родителю, если мы поспешим, и вы не станете задавать вопросов, а будете делать, что я скажу.

Девушка только коротко кивнула, и дважды повторять не пришлось.

Удача была на стороне этих двоих: грохот и лязг железа и стальных клинков на задворках какой-то халупы городские стражники не услышали, ибо были далеко, и поэтому у беглецов было несколько минут в запасе, чтобы нырнуть в боковой проулок и дворами пройти в портовый район, где уже ждал их нужный человек на корабле.

Они не стали мешкать и через некоторое время судно уже уносило их прочь от Арсага.

Тхабатская жемчужина осталась покачиваться в волнах своей беспокойной жизни, даже не заметив, что на двух чужеземцев на улицах города стало меньше.

В порту все получилось быстро — наемник показал какое-то письмо человеку у трапа, тот кивнул, свистнул кому-то из своих людей, и вскоре путники — если не сказать беглецы — получили маленькую каюту, которую наемник целиком отдал девушке. Только бросил часть вещей у порога, а сам ночевал на палубе, с матросами — но об этом принцесса-беглянка узнала далеко не сразу, потому как сразу же улеглась отдыхать, провалившись в крепчайший сон: неясно было, когда в последний раз перед этим ей доводилось выспаться вдоволь, в своих скитаниях она, судя по всему, жила в весьма аскетичных условиях. Наемник не мешал девушке отсыпаться, да и сам поперву с удовольствием вкушал отдых после длительных поисков. На корабле была не его епархия — там командуют моряки, и даже распоследний матрос на борту любой посудины важнее особ княжей крови. Ведь в случае чего, тянуть снасти и бороться со стихией будут они.

Теперь Ингольва и его спутницу ждал путь по морю, долгий и непростой. А это значит — соль в воздухе и на губах, бесконечный водный простор и воля богов пополам с умением капитана и его команды. И бесконечная синева, синева вверху и синева внизу, небо и вода, смыкающиеся у горизонта. Спеши не спеши, а быстрее, чем идет корабль и благоволит погода, не поспеешь, так и нечего себя изводить — говорили моряки. Ингольв праздно пялился в горизонт, размышляя о возможной погоне — преследователи, если они и будут, тоже зависят от стихии. Сколько хватало взора, вокруг сверкали бесконечно сменяющие друг друга волны.

Море Атвана, море близ Тхабата — южное, яркое. Слепящая синь, и прозелень, и лиловая густая тьма у самого борта, когда смотришь вниз, наклонившись над фальшбортом. И утонувшие в морской глубине звезды ночью — погода стояла самая чудесная, да только вот любоваться настроения особо не было. Если бы Ингольв сказал, что не любит южное море, то, пожалуй, соврал бы. Не любить море — любое — побывав в нем хоть раз, казалось невозможным, а северные берега он не видел уже слишком давно.

Но вместо того, чтобы расслабленно выдохнуть — ушли от погони! — северянин продолжал тревожно поглядывать в горизонт за кормой корабля. Капитан уверял, что идут они хорошо, а на воде следов нет, и отыскать их не будет так уж просто, но наемник, казалось, не слишком склонен был этому верить. Плавание проходило спокойно, и было бы даже несколько скучным — при других обстоятельствах. И, возможно, Ингольв бы нашел в этой скуке особое удовольствие в ином случае, но пока девушка не попала домой, о спокойном безделье нечего было и мечтать. Сама Мила же, казалось, совершенно не разделяет тревожной настороженности своего спасителя. Она отоспалась — почти полные сутки, умылась, переоделась — в мужской костюм, другого у моряков не отыскалось. В нем Мила напоминала юнгу — но главное, что вещи были чистые, крепкие и удобные, не то, что та рвань, в которой она ходила до этого.

Вот она вышла на палубу, с удовольствием вдохнула морской воздух, тихонечко выбрала место, где не станет никому мешать — и застыла, опершись локтями на верхнюю балку фальшборта. Сколько она там так простояла, склонившись вниз?

— Любоваться волнами, принцесса, лучше всего покрепче вцепившись в леерный трос, чтоб не ухнуть вниз, когда закружится голова — а от вида постоянно бегущих назад перекатов она у вас рано или поздно закружится, — заметил Ингольв, и это, наверное, была первая более-менее длинная фраза, сказанная им спасенной девушке.

— Не закружится, — улыбнулась она, обернувшись — и Ингольв никак не мог не заметить, насколько Мила посвежела и похорошела, расставшись с обликом замарашки. — Я люблю море.

— Но советом не стоит пренебрегать, госпожа, — заметил проходивший мимо матрос. — Море понимает порой нашу любовь к нему по-своему, и, когда отвечает взаимностью, то может забрать навсегда и не делиться ни с кем!

Мила вздохнула и послушно взялась за трос — пререкаться было глупо.

Ветер трепал ее косы, небрежно заплетенные, вычесывал их, заставлял завиваться тонкими волнистыми локонами, пропитывая пряди соленой влагой, ветер гладил лицо и бережно обнимал ее стан — и девушке наконец захотелось поверить, что все ее злоключения теперь позади. По крайней мере, теперь ей с ними справляться в одиночку не придется — неотступная фигура ее спасителя и охранника, обретающаяся поблизости, отчего-то внушала уверенность.

Письмо отца, выданное ей Ингольвом, Мила прочитала внимательно, но коротко заметила:

— Если бы я не поверила вашему слову, я бы не пошла с вами еще вчера.

На это Ингольв только пожал плечами. Говорить ей, что выбор в таком случае был невелик — угодить все же в лапы преследователям, или таки идти с ним — он не стал. Мила очевидно старалась сохранить достоинство в своих глазах, да и глазах всех окружающих тоже, так что не стоило ей в этом отказывать — она и так натерпелась, верно, немало.

С разговорами к девушке он не лез, да и общество свое не навязывал — предоставил сколько угодно любоваться морем, звездами, развлекать капитана и матросов пением — оказалось, она очень любит, и несомненно, умеет петь, а сам поглядывал, как прежде, назад и только изредка справлялся у капитана, все ли идет гладко.

Преследования не было — даже страх, что их нагонят перед самими «морскими воротами», скоро угас. Морские ворота, да… тонкое место их плана побега, ведь пройти в воды, что приведут корабль к берегам Краймора, а там и дадут путь в любой порт Эльфиза, можно только в определенных местах, море только для непосвященных выглядит сплошной торной дорогой, мол, езжай, куда хочешь! Нет, все было куда как сложнее, чем казалось. Даже простые карты морей только Старой или только Новой земли исчерчены путями, которыми идти можно, и отметинами, где обретешь не дорогу, но верную смерть, так что уж говорить о плавании от Тхабата к Краймору, от одного края мира к другому! Родина их, Атван-Предвечный, несущий на себе и Тхабат, и Краймор, имел два лика, Мир Новый и Мир Старый. Говорят, был он расколот некогда, точно хрустальная сфера — и трещину эту, меж Старым и Новым мирами лежащую, миновать не так-то просто. С наскоку не возьмешь, без колдовских уловок не минуешь. Впрочем, мореходы научились сговариваться с магами, и карты расцветились пометками и от них, а суда заимели исчерченные рунами и волшебными заклятими амулеты, хранящие в пути через Морские Ворота, что дают путь с одного лика мира на другой, только и нужно от капитана — быть внимательным, да не забывать те амулеты подновлять. Так вот — Ворота эти были одни. И где их ловить, как не у Ворот?

Впрочем, и перед воротами засады не было, никто не нагнал… а сам переход беглецы проспали.

Однако, быть долгожданно мирным, скучным и спокойным пути их, как оказалось, все же не грозило, Ингольв как чуял, не желая верить в гладкость происходящего.

— Всё, принцесса, приплыли, — такой фразой разбудил Ингольв спутницу-элфрэ в начале следующего дня плавания. Они вышли на палубу, и Мила невольно зажала нос от густого, острого запаха гнилых водорослей. Их корабль сел на мель, близ какого-то незнакомого берега, покрытого, казалось, исключительно болотами. Ветер, хоть и слабый, доносил до палубы с земли непередаваемый болотный букет — тяжкая сырость, гнилостная приторная сладость разлагающихся растений и резкая нота выходящих из глубины трясины газов. Сочетание вышло убийственное.

— Где это мы? — удивленная спросонья, Мила даже забыла напомнить, чтобы ее не величали принцессой, а обращались по имени.

— У юго-западных берегов Империи Краймор, что славятся такими вот непроходимыми топями, — буркнул Ингольв, отвернувшись и целеустремленно направившись в сторону мостика.

Лицо девушки огорченно вытянулось — она знала, что такое крайморские болота, и пояснений не потребовалось.

Зато не прочь получить оные был сам Ингольв. Он долго и упорно пытался вытрясти из капитана корабля вразумительный ответ, почему они оказались здесь, а не в Эллерале или любом другом нормальном порту. Так быть не должно было, это наемник преотлично понимал. Капитан лишь разводил руками, пытаясь пояснить, что ночью их снесло на северо-запад от проложенного пути, и сейчас они сели на мель, а потому дальше идти не смогут, пока не придумают, как с этой мели сойти. По словам капитана выходило, что их снесло с курса ночью внезапно поднявшимся ветром, а течение довершило дело. Сколько не допытывался Ингольв грозным тоном у моряка, когда же корабль сможет продолжить путь, ничего определенного он не получил в ответ. Раздраженно фыркнув, северянин вернулся на палубу, туда, где стояла спасенная им девушка. Ингольв неожиданно для себя отметил, что повсеместно ходящее к югу, близ Аквитопии слово «элфрэ», тхабатское «элфари» и даже кортуанское «этан» звучат куда как лучше, чем крайморское прозвание «эльф». По крайней мере, не напоминает звука родного языка, перековерканного на неведомый манер. Странно, что раньше он не замечал, как некоторые крайморские слова точно целиком вынуты из горскунского, да прочитаны неправильно. На Севере говорили — «алуф».

«Обсудить на досуге это со Стефаном, что ли — он такие глупые загадки любит» — хмыкнул про себя Ингольв, и обратил свои мысли в гораздо более важное русло. Мель. Это может занять один день — или целую седмицу. Этак их люди эмира прямиком с этого застрявшего корабля и сцапают, как морской орел — глупую рыбину!

— Вот фус! — выругался наемник, мешая привычные слова пополам с северным наречием, придя к определенному выводу.

— Что это значит? — спросила Мила.

— Это значит, что дальше идем пешком, — буркнул он, явно не желая переводить простое северное ругательство, и направился договариваться о лодке. Мила, чуть приоткрыв рот от удивления, проследовала за ним.

ГЛАВА 2

— Но ведь… кругом болота? — с недоумением произнесла она, когда они сошли на берег. Лодка ушла обратно на корабль, и Мила тоскливо проводила её взглядом. Ингольв тем временем срубил два высоких и тонких молодых деревца, и, обрубив тонкие ветки, сделал из них шесты. Один протянул девушке со словами:

— Идете четко за мной, если оступитесь — и пикнуть не успеете, как провалитесь.

Мила взволнованно кивнула и взяла шест. Для неё уже сделалось вполне ясным: следует без размышлений выполнять все указания, потому как спаситель ее явно был человеком опытным.

Миле, конечно, хотелось повыспросить кое-что… ладно, много чего, но она промолчала, решив, что пока что это будет не к месту. Наемник, который за время их короткого путешествия уже успел показаться Миле не особым-то любителем поговорить, сейчас, из-за внезапно изменившихся обстоятельств, был еще менее разговорчив, и услышать от него что-то более, чем «да» или «нет» было очень непросто. Тем весомее звучало то, что он таки произносил, и девушка решила, что слушаться его нужно во всем. Мила перехватила шест и двинулась следом, неумело, но старательно соблюдая все наставления Ингольва.

Попутно попробовала понять, пугает ее или радует именно такое сопровождение. Где отец только нашел этого вояку? Мила не была наивной глупышкой. Во всяком случае, не настолько, как это можно было подумать, глядя на нее, но даже ей было понятно — опасностью от Ингольва пахнет даже сильнее, чем надежной защитой. Люди без прошлого — говорят о таких. И от них можно ждать что угодно, пожалуй… разве что сейчас она была склонна верить в пресловутую наемничью честь и старательность в выполнении задания. Девушка попробовала понять, боится ли она чего-то, и изменилось ли ее отношение к северянину против того, что успело сложиться на корабле — одновременного уважения и сдержанного доверия, подкрепленного выданной ее отцом распиской. Поразмыслив, отметила с немалым удивлением и смесь настороженности и легкой робости, как перед строгим старшим родичем, но страха — страха предательства — не обнаружила ни малейшего. Подумала еще — пожалуй, признала она, спасшему ее от тхабатцев человеку Мила доверяла бы и так, даже без письма. Слишком уж… не хотелось проверять, зачем именно она была нужна всем тем охотящимся за нею странным людям. С другой стороны, думала девушка, этот наемник — человек, без сомнения, суровый и опытный. И ей в детстве много раз объясняли, что опыт людей и опыт живущих из ее народа сопоставлять сложно. Вот она, Мила, принцесса, как ее величают, дочь лорда-советника, видела без малого сотню годовых оборотов, но перед нелюдимым наемником робеет, как маленькая девочка. Признает его старшим перед собой. Это как-то неправильно, что ли. Хотя, если вдуматься повнимательнее, число прожитых ею и этим человеком лет не так уж и разнилось в понимании сородичей по крови для каждого из них, опять же, учитывая опыт. Наемнику никак не могло быть больше тридцати — тридцати пяти, не смотря на общую суровость облика. Эту суровость не смягчала даже подмеченная Милой правильность черт лица — северяне все были такими, отличаясь от остальных людей грубоватой, резкой красотой, и кажущейся излишне простой, но чистой и какой-то… лаконичной гармонией всего облика.

Северянин по имени Ингольв же думал только о том, что дорога им предстоит не из легких, и, наверное, ни о чем более. Преследователи? Ха, да в этих болотах чужаками закусят еще раньше, чем ими самими — Ингольв думал, что его опыта должно хватить на такую дорогу, иначе он бы ее не начал. Но… но. Почему-то он чувствовал, что нужно торопиться. Изо всех сил. А таким предчувствиям жизнь его научила доверять. И поэтому он раздумывал — стоит ли рискнуть, выиграв несколько дней пути, проложив дорогу напрямик, или нет. По всему выходило, что рискнуть придется. «Только вот осилит ли такой переход девчонка?»

Так, погруженные каждый в свои мысли, и обмениваясь только очень короткими фразами по делу, они шли через болота долгую треть светового дня.

Стояла невыносимая, тяжелая жара, воздух казался похожим на бульон, такой же неподвижный, влажный и горячий от постоянных испарений с болот. Кроны деревьев, плотно закрывавшие небо, лишь немного пропускали свет и ветер, а лианы, напоминавшие своим видом толстых змей и висевшие то тут, то там, мешали путникам, загораживая единственно возможный путь. Под ногами постоянно чавкало, а о ровной поверхности Мила забыла почти сразу — извилистые корни причудливых деревьев, умудрявшихся не только выживать, но и буйно разрастаться во все стороны корявыми сучьями, покрытые пропитанным водою скользким мхом, то и дело лезли под ноги.

Было невыносимо тяжело дышать. Пот ручьями струился по лицу, и Мила, не вытерпев, сорвала с плеч плащ и в сердцах скомкала его, собираясь, по-видимому, зашвырнуть прочь.

Ингольв это увидел (глаза у него на затылке, что ли?) и коротко заметил:

— Я бы не советовал это делать.

— Но ведь жарко, — едва не простонала Мила.

— Ночью пожалеете об этом, если все же бросите плащ.

Слова снеррга — как бы не был Ингольв неразговорчив, а девушка все же вытянула из него, к какому именно племени горскунцев относит себя ее спаситель — заставили её задуматься. Закусив губу, она принялась накручивать плащ на шест — чтобы не мешал в руках. Более-менее получилось, и еще на какое-то время идти стало чуточку легче.

Дорога удручала однообразием, и вскоре мила потеряла счет времени.

Они несколько раз останавливались, чтобы выпить по глотку воды, один раз разделили между собой хлебную лепешку — все равно по такой духоте есть практически не хотелось. И снова шли, шли, шли… День клонился к вечеру — это заметил только Ингольв.

Мила же попросту едва волокла ноги, упрямо переступая вслед за провожатым и все сильнее налегая на свой шест. Ингольв, разумеется, все это видел, но здесь нигде нельзя было останавливаться, и он это знал. Поэтому просто шел, надеясь, что до куска земли потверже они дойдут раньше, чем девушка свалится окончательно. Оставалось, судя по все чаще попадающимся валежинам и кучам обломанных сучьев, не так уж и много.

— Здесь всегда такая жара? — жалобно-сердито спросила Мила, преодолев очередной завал гнилых веток.

— Только днём, я же сказал, — буркнул снеррг, собрался было добавить, что день уже заканчивается, и тут услышал вскрик позади себя.

Обернувшись в единый миг, он увидел, что Мила глубоко, едва ли не по шею, провалилась в трясину.

— Ай! Ингольв! — вскрикнула она снова, судорожно хватая воздух. От страха она выронила шест и лишь беспомощно пыталась ухватиться за ненадежную поверхность болота, начисто забыв, а то и никогда не знав, что каждое ее судорожное движение будет ухудшать положение, проталкивая все глубже в утробу трясины, полную грязной воды и сплетшихся болотных растений. Наемник отреагировал молниеносно — в один короткий прыжок перескочил на кочку, разделявшую их, и протянул Миле свой шест, она вцепилась в палку мертвой хваткой, и наемник смог её вытянуть на твердую тропу. Дрожа от пережитого ужаса, девушка, мокрая насквозь, беспомощно рухнула, не удержавшись даже на коленях. Наемник помог ей встать — не ползать же той на четвереньках, в самом деле.

— Нужно высушить одежду — покачал головой Ингольв, глядя на трясущуюся элфрэ, сидевшую у дерева и медленно приходящую в себя от шока. Удача еще, что им удалось найти островок плотной надежной земли для незапланированной остановки.

У Ингольва на её счет сложилось уже вполне внятное мнение: требовать многого от домашнего ребенка, ни разу не покидавшего не то, что границ города — даже порог отцовского дворца, он не собирался, но то, что было жизненно необходимо, делать ей все же придется. Например, сушить одежду, не смотря на оцепенение, страх и прочие неудобства. Однако, рассудил северянин, она как-то умудрялась выживать целый год в этом самом клятом Тхабате! Никому из людей северных земель Ингольв бы не пожелал оказаться в такой ситуации, как эта девочка-элфрэ. Ведь в Тхабате не только невыносимый для привыкших к умеренности крайморской земли климат, но и нравы такие, что не знакомому с ними человеку — ну или вот эльфу — вряд ли придется так уж легко. Жизнь там, как сам убедился Ингольв, совершенно не похожа на ту, что кипит по их, привычную сторону мира. Марбод Мавкант, Новые Королевства, к которым относился и Тхабат — не лучшее место для изнеженной девицы…. Однако она как-то выжила. И по-прежнему строит из себя наивного ребенка и падает в лужи? Удивительно.

Вместо всего этого сказал вслух:

— Я разложу костер, по крайней мере, сильно постараюсь это сделать, а ты давай, снимай это мокротье с себя. Сейчас начнет темнеть, а с тем вместе — и холодать. Застудишься насмерть.

— Я что, буду ходить голой? — вполне правдоподобно, как показалось Ингольву, возмутилась она,

— Плащ остался там, — сухо сказал северянин, кивнув на топь, элфрэ посмотрела в ту же сторону и поникла.

— Зря, выходит, я свое рваное платье выбросила, — шмыгнула она носом.

Ингольв покачал головой, пробормотал на своем родном языке «ну вот что с тобой делать, а!», и принялся разоблачаться сам. Снял кольчугу, кожаную рубаху и, наконец, тонкую исподнюю сорочку, которую и протянул изумленно-смущенной девушке со словами:

— Вот, возьми, наденешь вместо своей мокрой рубахи, она тебе ровно твое предыдущее платье и будет… только постарайся её никуда не привязать! У меня тоже она только одна.

Мила взяла рубаху и, подняв глаза, которые все это время старательно отводила — и невольно охнула, рассмотрев северянина как следует. Он кривовато ухмыльнулся, поняв, что так шокировало девушку — вся правая половина тела Ингольва была в ожоговых шрамах, застарелых, но не менее впечатляющих от этого. Они змеились по бледной, чуть веснушчатой коже, ветвились и переплетались коричневатыми и белесыми рубцами, точно трещины в пустынной земле, являя в самом деле страшноватую картину.

— Кто это так тебя… — изумленно промолвила Мила, и в голове Ингольва невольно всплыли яркие картины прошлого, которое у него, вопреки предположениям плохо знавших его людей, все же было. Перед глазами словно всколыхнулись темные хвойные лапы елей Долины Рун, что в Ак-Каране, а с ними и голоса родичей, и…

…Смех, стук деревянных чаш, жар огня в очаге — и, конечно же, множество самых разных историй. Всяк рассказывал, что знал — кто байки из жизни травил, или совершенно завиральные, каковые и положено сказывать на пиру, истории выдумывал.

Ингольв, перекрикивая расшумевшихся собратьев, досказывает свою:

— Открываю глаза — а вокруг тюленей, матушка-земля! Лежат, ровно как теля на лугу, перекликаются… Подумал тогда — не на берегу был бы, а в лесу, так волков столько же набежало. У! Сперва страшно сделалось — а потом и любопытно. Тюлени же, сами слышали, братушки, бывают и непростые…

— Это ты про тех, которые в людей перекидываются?

— А то! Думаю — м, а как сейчас поскинут шкуры, и окажутся средь них красотки с грудью, что белей молока и полной луны!

Грянул жизнерадостный хохот.

— Дальше что было? Превращались, а?

— Не дождался, — хмыкнул Ингольв, припал к кружке, полной густого темного эля, неспеша отер короткие усы и продолжил:

— Но именно поэтому мне гораздо больше нравятся тюлени, нежели волки! Даже если не превратятся во что красивое, но и к праотцам раньше срока не отправят! — и снеррги на пиру вновь громко засмеялись над шуткой Ингольва.

Только вот Айенгу-Волчицу, Хранительницу из младших, что прислал к людям сам Отец Онгшальд, эта выходка неизвестно почему ужасно возмутила, и она, буквально в считанные секунды потеряв голову от злости, поднялась и промолвила:

— Тебе не по вкусу волки? Трусливых тюленей им предпочитаешь? Ингольв Моурсон, ты — бесчестный и мелочный, у тебя никогда не было чести и никогда не будет, а таким, как ты, недостойно находиться не то, что в Фабгарде, даже за столом самого мелкого из ярлов севера! — голос Айенги стал низким и хриплым от ярости.

Слова ее тяжко упали в волны пиршественного шума, погасив их, как резкий выдох гасит пламя свечи. Все внезапно замолкли. Слова хранительницы рун оказались не пустым возмущением, а брошенное оскорбление — не простым традиционным ответом на безобидную, на первый взгляд, шутку. Обычной перебранкой на пиру тут уже и не пахло — такими оскорблениями не бросаются походя, как шутками про пивное брюхо или кривые руки. Ингольв, сверкнув глазами не менее бешено, чем Айенга, выхватил меч и рванулся в сторону волчицы. Собратья по оружию и сам Грамбольд дернулись следом, и, удерживая, повисли на нем, точно собаки на медведе. Волчица метнулась в туман и точно рассеялась в нем, Ингольв, ухитрившись вырваться, выбежал из чертога, абсолютно точно зная, куда надо идти. Следом за ним бросился Вильманг.

Он настиг его у дверей своего дома.

— Ингольв, остановись, это неразумно! — пытался он остановить разгоряченного друга

— Неразумно! Ха, неразумно!! И ты будешь мне это говорить? — кипел он. — Ты сам слышал, какими помоями полила меня эта псина, и законы Севера дают мне право бросить ей вызов!

— Она Хранитель!

— И тем более должна была следить за языком!

Всё это слышала Айенга, она была в комнате. Ингольв оглушил Вильманга, когда тот попытался скрутить товарища, и вошел в дом.

— Вот ты где, — прорычал он, заходя сбоку.

— Ингольв. В сторону, — отрывисто бросила волчица.

— Кровью заплатишь за свои слова! — выдохнул Ингольв и занес меч.

— Рр-Раст! — клацнула зубами волчица, и огненная волна ударила снеррга, окатита пламенем всю правую сторону тела, глубоко опалив плоть — Ингольв успел только рукой закрыться, так что голова не пострадала. Взрыв дикой боли буквально оглушил его.

— Прости, Инг! — успел услышать растерянный возглас снеррг, перед тем, как потерял сознание…

— Так, одна волчица, — буркнул снеррг, стряхнув воспоминания. Чуть кашлянул, и снова натянул кожаную рубаху, а поверх — и кольчугу.

— Волчица? Сожгла пол-тела? — изумилась Мила.

— Вы плохо знаете северную живность, принцесса, — сухо констатировал северянин, уселся прямо на землю и откинулся к дереву. — Переоденьтесь уже.

Девушка покрутила головой, зашла за кусты погуще, скинула мокрое и влезла в сорочку Ингольва. Рубаха северянина была ужасно велика ей, длиной и правда ровно как неплохое платье — ниже середины икр ног. Рукава пришлось закатать, ворот же — часто поправлять, чтобы рубаха не спадала с плеч. Мила пожалела не только о плаще, но и об утерянной с ним фибуле. Долго мучилась, потом подобрала веточку, проткнула ею ткань, закрутила вокруг травинкой и успокоилась. Ингольв тем временем развел костер и развесил над ним сырую одежду, а сапоги нацепил на рогульки из веток и пристроил те рядом с огнем — так, чтобы сохли, но не слишком быстро, иначе кожа может потрескаться, ссохнуться, пойти неровными вздутиями — и обувь станет непригодной. К счастью, моряцкие сапожки не слишком боялись воды, пусть и болотной.

Посмотрев на жмущуюся, как взъерошенная птичка, Милу, Ингольв отдал ей и свой плащ, та в него закуталась вся, привалилась к мешку с вещами и более-менее сухой валежине, подтащенной поближе наемником, и затихла.

От усталости и пережитого волнения спутница его уснула почти сразу, а снеррг просидел у костра почти всю ночь, прокручивая в голове воспоминания и на всякий случай держа меч на коленях — мало ли кто мог подкрасться к ним. Болотам он не верил никогда.

Как ни странно, но вспоминал Ингольв не только и даже не столько злополучную стычку, как можно было бы подумать, сколько какие-то совсем давние эпизоды, простые и вроде бы ничего не значащие. Хвойная зелень елей и сосен родного края и блескучее солнце в просветах ветвей не шли из головы. Казалось — проснешься поутру и увидишь…

…Трое мальчишек не больше пяти зим от роду, лохматых, босых и одетых только в подкатанные до колен порты, сосредоточенно ловят мальков на отмели, складывая ладони лодочкой. Солнечные блики в воде, три макушки, склоненные над речной водой — светлая, темно-русая и рыжая. Только что не сопят от усердия. Четвертый мальчишка — долговязый и белобрысый, что созревший лен, и еще более взъерошенный, чем приятели — налетает на «рыболовов» вихрем, сваливаясь откуда-то со старой кряжистой ивы на светлый песок, поднимает кучу брызг, макает приятелей в речку, опрокидывает туески с «уловом». Завязывается потасовка, сначала настоящая, а потом шуточная, в финале которой все четверо хохочут, как ненормальные… Один из этих мальчишек — он сам. Это — его полудюжинная весна.

…Долгий позднеосенний вечер. В большом доме собралась молодежь, коротают время за разговорами, горячим брусничным напитком на меду и мастерением всяких полезных штук. Друг Вильманг сыплет остротами, рассказывая в бессчетный раз уже байку про то, как ловил необычайно большого лосося. В его исполнении она больше напоминает сагу о прославленном охотнике Хальвдане, пожалованном даром следопыта и ловкого добытчика самим Мантиром-Хранителем, но рассказывать Вильманг умеет со вкусом, так что слушать все равно весело. Девушки хихикают и охотно слушают речи приятеля, но еще громче их смех становится на колких замечаниях Ингольва, удержаться от которых он ну никак не в силах, хотя бы и не отрываясь от дела. Рядом на лавке — десяток отлично оснащенных стрел, в руке — древко и прилаживаемый наконечник… вечер будет долог, и сыплет снежной крупой в затянутые темнотой скорых сумерек окна — в тот год холода пришли рано…

…Сердце Зимы. Темная вьюжная ночь, огни горят, празднуют снеррги Зимний Перелом. Вильманг-заноза, его побратим — как разменяли парни по осьмнадцатой зиме, так и побратались накрепко — натянулся брусничного меду хмельного и начал песню. Ту, что сам сочинил. И как в тайне уберег труды? Все слушают, затихли — песня выходит стройна и величава, и народ пораженно внимает. Никто не ожидал, что бесшабашный юноша сумеет так сложить-сплести слова и музыку, но никто, ни одна душа не усомнится, что Вильманг сочинил эту песню сам. А Ингольв вспомнит принесенную другом серую старую флейту — тогда, давно, когда они еще совсем мальчишки были, даже взрослыми не считались. Смутно поймет что-то, да спросить — не спросит… зря, наверное. Уж ему, поди, Вильманг рассказал бы… или нет?

…А ведь с Вильмангом он так и не поговорил нормально тогда, после той короткой, но жестокой драки, снова вспомнил Ингольв. Кажется, тот вечер — когда он повздорил с Айенгой — стоил ему не только оставшихся на всю жизнь шрамов, но и потери друга. Про родной край и остальных друзей он старался не думать.

Еще почему-то в голове крутилась старая-старая колыбельная про смену ночи и дня:

Как по небу летит

Златоперый орел,

Солнце-яблоко влечет

Он по синему по небу,

По бескрайнему…

Ингольв устало потер лоб. Он не был в родных краях уже слишком давно, и не знал, получится ли когда-то вернуться. Эльфийская девочка невольно напомнила ему о том, о чем он хотел бы не думать. Но Ингольв не досадовал, хотя воспоминания отчетливо начинали горчить.

«Как по небу летел

Златоперый орел!

Как бежал за ним

Быстроногий волк

Да то яблоко отнять

Восхотел!

Да то яблоко отнять,

Да в волнах искупать

У студеных у морей

На закатной стороне», —

он пробормотал про себя отрывок песенки-колыбельной, знакомой с детства любому северянину, вздохнул и снова уставился в темноту. Но ночь прошла тихо, и никто не потревожил путников.

На утро Мила переоделась в свою давно высохшую одежду, вернув Ингольву сорочку, и они выдвинулись в путь. Снова допрашивать провожатого о его прошлых приключениях девушка не стала, и все пошло по-прежнему. Болота, топи, чавканье грязи под ногами. Фляга с водой из рук в руки — за раз можно сделать только пару глотков, не больше. Воды было не особенно много, и наемник ее берег. Мила тихонько жаловалась на жару, Ингольв невозмутимо продолжал их общение в прежнем духе, отпуская короткие фразы исключительно по сути — сюда не наступай, тут осторожно, вот тут можно идти побыстрее, эту кочку обойди, а та — безопасная. Изредка брошенное «не зацепись за ветку», «тут перешагивай», «давай руку» — вот и весь разговор. В очередной раз, когда она особенно тяжело вздохнула, Ингольв, неожиданно для девушки, спросил:

— Зачем ты сбежала из дому? Тебе бы сейчас не пришлось мыкаться в болоте, если бы ты этого не сделала.

— Я… не сбежала, — буркнула Мила себе под нос.

— То есть как это?

— Ну… вот так. То есть сначала в самом деле уехала. С отцом поругалась, хотела отсидеться у его друзей в гостях, проветриться. Это был не побег. Я бы приехала к Горду — это крайморский ученый, друг отца, я уже говорила — и тут же написала бы ему письмо. Но я не доехала.

— Передумала? Захотела повидать далекие края? Или соблазнилась рассказами каких-нибудь пройдох-путешественников? — Ингольв сам не ожидал, что у его слов получится настолько ядовитый тон.

— Нет! — вспылила неожиданно Мила. — За кого ты меня принимаешь?! Меня же похитили!

— Кто? — удивился наемник.

— Да почем я знаю? — горько воскликнула она. — Мне не представлялись эти типы ни разу за все то время, что я от них пряталась! А это полный годовой оборот почти.

— Пряталась? Хм.

— А ты что думаешь? Я весь этот год старалась попасть домой. Меня ловили, я сбегала, пряталась — да, именно пряталась, как барханная кошка в кустах! Скиталась по чужим садам и задворкам, воровала финики и абрикосы, нанималась в самой глухомани на работу, просила подаяние даже — не на еду, я хотела собрать хоть сколько-то денег, чтобы уплыть домой. Год, понимаешь ты, год меня выслеживали — и, клянусь, небо окрашено зеленым, а солнце черным, если я понимаю, кто это и зачем я им нужна!

Наемнику показалось, что она вот-вот разревется. Сам же он только оторопело пытался уложить в голове полученное знание. Значит, не сбежала. Значит, похитили. Какие-то не слишком ясные личности тхабатского, очевидно, происхождения. И личности, судя по всему, изрядно интересные — если учесть то, что их погоней за какой-то безвестной элфрэйской девчонкой интересовалось и Братство Песков, и люди эмира, и африты знают кто еще? А как она умудрялась скрываться год как от людей шаха, организовавших похищение, от союза тхабатских наемных убийц, того самого Братства, преследовавших какие-то свои цели, так и, наконец, самого Ингольва, который нашел её только благодаря помощи колдуна-менталиста, лучшего в своем деле?

— Я был о вас более простого мнения, принцесса. Извините, — только и сказал наемник, покачав головой.

Мила шумно вздохнула, вымученно улыбнулась и махнула рукой:

— Ладно. Идем дальше. Я понимаю, что выгляжу… не лучшим образом в этой истории.

Ингольву отчетливо показалось, что она готова вот-вот разреветься, но девушка этого не сделала. Все-таки воспитание много значит.

ГЛАВА 3

И они снова продолжили путь, ничем не отличавшийся от вчерашнего — разве что, подметила девушка, стало чуточку посуше под ногами.

Так они шли ее какое-то — довольно долгое — время. Миновали несколько отвратительно пыхающих рыжим газом бочагов, предательски зеленых ровных еланей, какое-то время дали отдыху ногам на почти сухой почве песчанистого островка, несколько раз переходили особенно топкие места по ровно специально кем-то поваленным деревьям — Мила даже не задумалась, что на самом деле их мог кто-то положить, а вот северянин как раз подметил, и сделал свой вывод.

— Ингольв, — позвала Мила наемника, проходя по очередному вот так же поваленному дереву через трясину.

Тот обернулся.

— Я есть хочу, — пролепетала она немного смущенно.

Северянин вздохнул и продолжил путь.

— Ты знаешь, у меня с собой больше ничего нет, хлеб из второй сумки уплыл, когда я тебя вытаскивал. Так что придется ждать до города, — ответил он, постаравшись говорить мягко.

Это было правдой — их уменьшившиеся из-за внезапного купания девушки припасы закончились еще вчера, на привале, устроенном ради просушки.

— До города? Эллераля? — жалобно-растерянно уточнила она, и Ингольв мысленно вздохнул — досада пополам с жалостью. Мила изо всех сил храбрилась, хотя видно было, что силы ее в самом деле уже заканчиваются. Утешать усталых детей наемник не умел — даже если дети эти давно выросли.

Зато можно было поделиться полезными соображениями.

— Нет, через треть лиги примерно будет город Ти’Райев, — обнадеживающе сказал Ингольв с коротким смешком.

Округлившиеся глаза элфрэйской девушки позабавили его.

— Ти’Райи? Кто это? — не поняла Мила, поспешая следом за вновь прибавившим шагу снерргом, и преодолевая очередную преграду.

— Болотные жители, что по сути, что в прямом значении собственно этого их названия. Они земноводные, с виду — наполовину люди, наполовину большие ящерицы, — пояснил наемник. — Живут отдельными кланами, обычно меж собой не очень дружны, каждый сам по себе. Да их и немного, кланы — громко сказано, скорее большие семейные общины. Ну, это если с нами сравнивать, так-то у них семья — это скорее объединение не по родству, а по взаимной договоренности жить дружно и не бить друг друга, а бить чужих. По крайней мере, в основном чужих. Городов у них… ммм… наверное, кроме самого крупного поселения, так ни одну кучку хибар назвать нельзя. Так что не ошибусь, если скажу, что почти и нету. Но тут не так далеко именно такое поселение — думаешь, кто навалил этих таких удобных бревен через особенно глубокие места трясин? Ящеры-то они ящеры, да ходить тоже больше любят по нормальным тропам, а не плавать в этой жиже, да и жить где чуток посуше.

— А они… не людоеды?

— Стал бы я идти к людоедам, — засмеялся снеррг. — Да, они не любят теплокровных живущих, но не едят ни подобных нам, ни подобных себе. Никого разумного, одним словом. Да и торговать им с людьми или ælf их нелюбовь к инаким не мешает.

Через некоторое время — довольно быстро, надо сказать — как и обещал Ингольв, они дошли до города таинственных Ти’Райев. Их встретил высокий кривоватый частокол, поросший древесными грибами мерзкого вида и белесым лишайником, и увитый какими-то ползучими болотными растениями. Эта рукотворная стена настолько сливалась со стеной идущих дальше зарослей каких-то кустарников и тощих деревцев, что Мила сначала подумала, будто Ингольв постучал по простому дереву, но из внезапно образовавшегося оконца выглянул местный, как северянин и говорил, с виду вылитый ящер.

Ингольв что-то тихо сказал ему, тот кивнул на элфрэ и вопросительно прошипел короткую фразу. На каком языке изъяснялся чешуйчатый, Мила не поняла. А вот Ингольв говорил с ним по-крайморски.

— Она со мной, — расслышала Мила.

Ящер скрылся, и дверь с неприятным деревянным скрипом отворилась. За ней стоял тот самый ящер в длинном кожаном плаще, держа в руках, очевидно, копье, хотя оно больше напоминало просто заточенную палку. Мила подумала, что если бы Ингольв не предупредил ее об облике здешних жителей, она если не испугалась, то точно сильно бы удивилась. У болотного обитателя была бледно-зеленая, точно тот лишайник на стенах, мелкочешуйчатая кожа, большие выпуклые оранжевые глаза с ромбовидным зрачком, узкое сухое… эээ… лицо, да, все-таки лицо, не морда, и кожистые округлые гребни на месте ушей, короткие и плотно прижатые к черепу. Ящер недовольно мотал из стороны в сторону мощным хвостом и не сводил глаз с Милы, она же, в свою очередь, старалась держаться к северянину ближе. Ящер помалкивал, впрочем, и вел себя скорее спокойно, чем злобно. Взмахнул четырехпалой когтистой кистью куда-то себе за спину, коротко буркнул нечто неразборчивое — и пропал за ближайшими кустами. Врагами считать, видимо, их не собирались. Впрочем, еще не время расслабляться.

Мила покрутила головой, осматриваясь. Дома в поселении оказались самыми разнообразными: и в дуплах огромных деревьев, и на настилах в кронах деревьев покрупнее, встречались и совсем простые шалаши, и хижины, хитроумно сплетенные из длинных веток. Были и такие, которые стояли посреди небольших озер на высоких опорах, с плетеными стенами и крытыми камышом низкими крышами. Через озера и ручьи были перекинуты деревянные мосты, такими же мостами соединялись дома на деревьях, находившиеся на разном уровне. Безыскусные дома и правда попадали под меткое словцо Ингольва — хибары. Но в подобном месте даже они выглядели приятно глазу и вселяли необъяснимую уверенность — все-таки тут поселились имеющие живую душу и разум создания, а значит, все не так уж и плохо! По улицам ходили чешуйчатые люди-ящеры, одетые либо в кожаные плащи и безрукавки, либо без серьезной одежды, в одних лишь набедренных повязках. Отличить мужчин от женщин с ходу не получалось, но что-то подсказывало Миле, что тут ходят и те, и те. Все оглядывались на путников, в их взгляде читалась явственная насмешка, и даже порой открытая неприязнь и злобное недовольство. До подчеркнутого равнодушия стражника с копьем было далеко, и Мила снова оробела. Все ее первое воодушевление испарилось, как снег на сковородке.

— Даже на болотах, среди змей и ядовитых насекомых, мне было спокойнее, чем здесь, — пробормотала Мила, и Ингольв коротко хмыкнул в ответ.

Не сказать, что он к этому злобному отчуждению привык — к такому отношению к себе привыкнуть трудно, да и бывал тут он всего считанные разы — дважды, что ли. Просто он смирился с тем, что Ти’Райи одинаково не любят всех инаких. Хотя при этом они никогда не против получить от существа с горячей кровью что-то ценное, а это значит, что дела с ними вести все же возможно.

— Идем. Устроимся на нормальный ночлег в кои-то веки… насколько он может быть нормальным в болоте, — Ингольв потянул девушку за руку, и путники двинулись в направлении, указанном хмурым привратником.

Город Ти’Райев по ближайшему рассмотрению все же напоминал скорее как попало, вразнобой застроенную деревню, чем собственно город. Постройки были на редкость примитивны и зачастую неряшливы, чаще всего представляя собой открытые с одной стороны хижины, поднятые над землей на жердях или же нет. Поселение ящеров занимало много места, но дома оказались разбросаны друг от друга далеко, а потому вряд ли здесь жило много народу. Так вышло то ли потому, что обитатели предпочитали уединение, то ли просто потому, что выбрать более-менее пригодный к постройке клочок земли было непросто. Улицы определялись только по хорошо натоптанным тропам, вроде той, по которой шли сейчас путники, а чаще их не было вовсе. Бегущая под ногами серая тропка привела их к самому, пожалуй, пышному, если не сказать, роскошному сооружению этого городка.

Перед ними возвышался невесть как попавший сюда огромный на фоне всех лачуг и шалашей полуразрушенный корабль, когда-то бывший крайморским императорским фрегатом. К нему-то и направлялся с самого начала Ингольв.

«Так он бывал здесь уже прежде!» — подумав так, Мила чуть успокоилась.

Корабль оказался приспособлен под что-то вроде таверны, и внутри было, как и в обычной таверне — шумно, беспорядочно, не очень опрятно и кипело довольно живо самое разное общение. Кто-то наливался выпивкой, горланя песни, кто-то уже напился настолько, что в полубессознательном состоянии лежал под столом, невнятно бурча что-то, кто-то колотил собутыльника, при этом оба выкрикивали проклятья друг другу в чешуйчатые физиономии. Кто-то мирно почивал в углу за столом. Хватало и вполне трезвых посетителей, негромко беседующих за трапезой — в мисках у них была и каша, и чуть странно приготовленное мясо, и жареные коренья… никаких жаб и лягушек, как в тайне опасалась Мила. Всяк занимался своим делом, не обращая внимания на творящееся за соседними столами.

Но, когда зашли Ингольв и Мила, стало вдруг тихо, все замолчали и посмотрели на вошедших — точно кусок льда в чан с кипящей водой бросили. Даже драчуны отвлеклись от бурного выяснения отношений. Наемник не обратил на это внимания и сел за ближайший стол, предварительно столкнув на пол пьяного до полной бессознательности местного, что развалился сразу на две лавки — свою и соседнюю. На это как раз никто не повел и глазом — обычное дело. К севшим за стол новым посетителям живо подошел трактирщик. Это был ящер с сонным выражением чешуйчатого лица, облаченный в длинный фартук, застиранный до полной потери первоначального цвета, и, в отличие от остальных своих соплеменников, в короткорукавую плотную куртку — видимо, он напялил ее ради множества карманов. На излишне свистящем и шипящем варианте исковерканного крайморского уточнил, чего угодно гостям — и особой какой-то неприветливости в голосе его не было.

Ингольв, не мудрствуя, заказал «перекусить» — хлеба, мяса, да кружку эля. Мясо местные называли отчего-то «болотная кошка», и оставалось лишь надеяться, что с самой кошкой оно мало что имело общего. Трактирщик вернулся примерно через лучину, и к тому моменту таверна снова ожила, зашумев в привычном ритме — находившийся в ней народ вернулся к своим делам. Ящеры были любопытны, но, в общем-то, довольно флегматичны, как оказалось. Хозяин таверны принес запрошенное: там наличествовал и здоровенный кусок печеного мяса на круглой доске вместо тарелки, и вместительная кривобокая глиняная кружка с шапкой светлой пены, но вот вместо хлеба оказался странный кусок чего-то неопознанного, и оно было удивительного синего цвета, точно прокрашенная вайдой пресноводная губка. Снеррг посмотрел на трактирщика так, что тот захотел провалиться куда-нибудь. Желательно туда, где был заказанный наёмником хлеб, но было уже поздно.

Северянин приподнялся со своего места, взял ящера за воротник и подтянул к себе:

— Ur ku æsse? Nrðum! Æs tuð krag?

— Это вкусный гриб! Поверьте! А хлеба у нас нет сегодня! — принялся оправдываться трактирщик, испуганно закрутив головой. Сонное выражение с его лица как волной смыло.

Этим он разом стал похож на любого трактирщика мира, в любом уголке, где живет хоть какой-то разумный народ, готовый платить за еду такому вот ушлому типчику. А что физиономия в чешуе да слова привычной речи он выговаривает со странным шипяще-свистящим акцентом — то невелико отличие. Миле почему-то стало жаль хвостатого пройдоху в затасканном фартуке.

— Ладно, хватит, Ингольв, отпусти его, — вступилась Мила, и трактирщик посмотрел на неё удивленными и благодарными глазами. Наемник нехотя повиновался, отпустив ящера, хоть он и не собирался причинять какого-либо вреда этому типу. Просто слегка припугнуть хотел, чтоб почтительнее относился и не вздумал зажимать продукты, если у него они имеются.

— Благослови вас Кайра, госпожа, — поклонился трактирщик. Такая почтительность к теплокровному в исполнении ящера граничила с благоговением, и Ингольв подумал, что даже ящеры видят, что перед ними высокородная женщина, а не простушка в затасканном платье, каковой Мила сейчас выглядела для невнимательных.

— Проваливай, — буркнул снеррг. Трактирщик не заставил повторять дважды, проворно убравшись за стойку.

Мила вздохнула, отломила кусочек гриба и, понюхав его, чуть поморщилась, но съела. Пах он, как обычный древесный гриб — сыростью и прошлогодней листвой, а на вкус напоминал что-то вроде моркови, которую долго варили, забыв посолить.

— И правда ничего, есть можно, — пробормотала она, отламывая еще немного пористой синей мякоти.

— Не налегайте особо на гриб, — сказал наемник, отхлебнув эля и посмотрев в небольшое мутно-зеленое окно. На улице уже смеркалось. — Слишком непривычная пища, может пройти не впрок.

Мила кивнула, но не удержалась и стащила еще немного — голод был сильнее.

— Сегодня уже не стоит снова идти куда-то, останемся на ночь тут, а утром продолжим путь, — подытожил Ингольв, и, сноровисто нарезав принесенную более традиционную снедь ломтями, разделил куски на доске на две порции и приступил к поглощению мяса. Девушка долго смотрела на северянина, с довольным видом уплетавшего свою часть еды. Она, очевидно, не решалась есть «кошку». Мила подумала, что название все же отражает происхождение мяса, поэтому даже не притронулась к аппетитным ломтям на общей «тарелке». Ингольв заметил это и улыбнулся:

— Не стесняйтесь, принцесса, мясо очень даже ничего, похоже, что оленина или козлятина. Недосоленная, как вся пища у болотных, но все равно неплохо. По крайней мере, это намного ближе к обычной еде, чем этот грешный гриб. Про «кошку» это, скажем так, шутка.

— Оленина? На болотах? — девушка несказанно удивилась. — Уж проще было поверить в кошку!

— Мы не так далеко от границы болот, а Ти’Райи очень любят охотиться за их пределами, — пожал плечами Ингольв. — Сами они кошек тоже уже почти не едят, предпочитая, что получше.

Доводы наемника звучали вполне убедительно, и Мила взяла кусочек, когда Ингольв подвинул «тарелку» поближе к ней.

— И правда оленина… — удивилась она. — Но почему тогда все же «болотная кошка»?

— Ааа, это обобщенное название всего мяса у них. Видите ли, язык Ти’Райев достаточно скудный, поэтому они и не изощряются, подбирая замену иноземным словам и названиям. Они и хлеб называют тем же словом, что и это недоразумение, — Ингольв указал на синий гриб.

Удовлетворившись объяснением, Мила не стала заставлять себя упрашивать дважды и уже спокойно приступила к трапезе. Кусок оленины был настолько большим, что им двоим вполне хватило насытиться. Хотя, что правда, то правда — хлеб был бы не лишним. Очень хотелось свежей поджаренной лепешки с травами — Мила подумала, что это будет первое блюдо, которое она попросит принести, когда окажется дома. Лепешку с травами, мед в сотах и теплый мятный отвар. Вздохнув, она отпила глоток из кружки наемника — простую воду он точно так же забраковал как не лучшую для тех, кто не родился в болотных краях — и попросила эля и себе. Похоже, варили его и в самом деле отнюдь не на болотах, но на крайморских равнинах, где-нибудь в землях Тавтейр или даже у них, в Эльфизе. Вкус был знакомый, по крайней мере.

Закончив с ужином, Ингольв расплатился и спросил у хозяина таверны про ночлег. Трактирщик, уже узнавший нрав северянина, старался угодить им, и предложил лучшую по местным меркам комнату. На вид — обычная каюта с двумя кроватями, столиком и примостившейся на нем сальной свечой, но, по крайней мере, как заверял трактирщик, в комнате нет крыс и клопов. В качестве гарантии его слов он указал на болотную кошку, отдыхавшую на коврике в углу, многословно рассказывая, сколь полезен сей зверь.

— Наш завтрак? — усмехнулся снеррг, сняв сапоги, перевязь с мечом и кольчугу и упав на кровать. — Давай, трактирщик, иди. Деньги за ночевку — утром.

Трактирщик не заставил себя упрашивать и проворно скрылся за дверью.

— Зачем ты так говоришь? — тихо укорила улыбавшегося снеррга девушка, и позвала к себе кошку. Та навострила уши и, мурлыкнув, запрыгнула к Миле на колени. Болотная кошка была чуть больше обыкновенной домашней, и напоминала слегка полосатую рысь — такая же крепко сбитая, коротколапая, с кисточками на ушах и длинным рыжеватым мехом. Кошка тут же свернулась клубком, грея своим увесистым телом ноги девушки, и от этого ей внезапно сделалось намного уютнее и спокойнее. Все складывалось не так уж и плохо, если подумать.

На утро Ингольв рассчитался с хозяином трактира, коротко переговорил с ним, попутно пополнив припасы, и они продолжили путь. После нормального отдыха идти оказалось намного проще.

— Еще один хороший бросок, и мы дойдем до границы Эльфиза, — сказал Ингольв, когда они вышли из ти’райского города.

— Как давно мечтаю смыть с себя всю эту болотную грязь! — с чувством сказала Мила, оглядываясь назад.

Из города уходить все равно было слегка жаль — лучше уж такой поселок, чем дикие топи.

Вскоре монотонный пейзаж снова стер любые признаки поселения, оставшегося позади, лишь тропа вилась вперед. Северянин по-прежнему был молчалив, а Милу, тем временем, стали одолевать тревожные мысли — и, в конце концов, она не смогла держать их в себе. Он сказал — еще бросок, но это сколько? Не переоценили ли они себя?

— Ингольв, сколько дней нам еще идти? Я… я боюсь, что не смогу.

— Не переживайте, принцесса. Сможете.

— Эти болота — я вспомнила карту в отцовском кабинете. Это даже от границ нормальных земель слишком далеко!

— На самом деле карты и настоящие земли чаще всего — две большие разницы. Не переживайте, я же говорю — пару дней такого перехода вы вполне, на мой взгляд, в состоянии одолеть. А до сухих троп и того меньше — примерно половина дня доброго шага.

— Парой дней тут не отделаешься, — пробормотала Мила. — Пару седмиц — куда как вернее. А уж в том, что это мне по плечу, я точно не уверена.

— Вы ошибаетесь, — загадочно отозвался наемник, и кивнул ей: — Осторожнее, не наступайте туда. Ноги промочите.

Оставалось только последовать разумному совету и следовать дальше.

Со временем идти они стали медленнее — Ингольв то и дело останавливал свою спутницу, проходил вперед, медленно и осторожно, возвращался и вел девушку чуть ли не за руку.

На все вопросы отвечал — так надо, тропа может быть слишком коварна.

Милу это пугало — к полудню она сама стала вздрагивать от каждого шороха и озираться, точно лесная козочка. Чтобы развеять тягостное настроение, снова обратилась к спутнику:

— Ингольв… я не ставлю под сомнение твои умения, но скажи — нам и правда стоило покидать корабль?

— Стоило, принцесса, стоило. Вы представьте — у кого-то, фус его знает, кого, но явно небедного и влиятельного — столько упорства и настойчивости, а еще денег и связей, что он год охотится за вами по всем закоулкам. И вот вы снова выскальзываете из его рук — это в Арсаге, шумном и многолюдном. В стенах таких городов, в самих кирпичах домов и даже глине тамошних дувалов полно и ушей, и глаз, что смогут поведать — знатная девушка в одежде оборванки была утащена неким наемником. Точь-в-точь как принцесса из сказки — медведем, — на этой фразе он усмехнулся.

— А не драконом? — улыбнулась она

— Драконам, Мила, принцессы без надобности. Им бы олененка посочнее, — было непонятно, шутит Ингольв или говорит серьезно. Потом он, потыкав посохом тропу, снова продолжил: — И вот грузится эта пара беглецов на корабль.

— Там же были ваши знакомцы!

— На корабле да. А вокруг? Мы не горчичное зернышко, чтобы бесследно затеряться на блюде с тем жарким, что представляет собой любой крупный город, а корабль всегда можно попробовать отследить колдовским способом. Вся ставка была — на неожиданность нашего, хм, отбытия и выигранное время. А когда корабль сел на мель — мы стали его терять.

— Но и сейчас мы идем так медленно!

— Зато эту землю никто толком не знает.

— Кажется, кроме тебя, — поддела Мила.

— Возможно, — уклончиво отозвался Ингольв. — На самом деле ее знают только Дети Кайры.

— Кто?

— Ти’Райи, они так сами себя зовут.

— А, Кайра — это их богиня, да?

— Да, что-то вроде, как я понял.

— И я, кажется, тоже поняла! Вот о чем ты по утру говорил с тем трактирщиком! — обрадовалась Мила.

— И что же, принцесса, вам стало ясно? — Ингольв покосился через плечо, и Мила готова была поклясться, что он улыбается, только старательно прячет усмешку.

— Тут есть какая-то хитрость, да? Как идти по болотам. Может, дело не в опасности, которыми ты меня пугаешь?

— Я вас не пугаю, принцесса. Я предупреждаю. А хитрость — что ж, в самом деле есть, вы догадливы.

Но напрасно Мила ждала пояснений — видимо, северянин решил, что и так сказал довольно много, и замолчал.

Надолго.

Какое-то время они шли нормально — затем снова началось это кружение, остановки, осторожное прощупывание тропы впереди — и Миле снова пришлось ждать подолгу на одном месте, наблюдать странные манипуляции Ингольва и — верно, не получать никаких пояснений.

Бояться, впрочем, девушка раздумала — надоело.

Начала присматриваться по сторонам — и с удивлением отметила, что природа вокруг изменилась гораздо сильнее, чем можно было бы ожидать. Стало больше сухих участков, и тропа перестала то и дело петлять меж кочек. Все реже в волосы впивались обомшелые ломкие ветки мертвых — или, вернее, никогда толком и не бывших живыми деревьев, пропитанных болотной водой, точно утопленники — их сменили более привычные заросли ракит, тут и там пробивались и стволы помощнее. По-прежнему над головой была непроглядная зелень сомкнутых ветвей — но спустя еще несколько часов Мила, наконец, поняла, что и освещение как-то непривычно плавает — словно солнце тоже играло с ними в прятки-догонялки, как вон Ингольв с тропинкой, заходя то с одной стороны, то с другой.

Что-то это напоминало, что-то… чего Мила никогда в жизни не могла видеть, но могла слышать.

— Ингольв, солнце снова слева, почему?

— Потому что мы идем напрямик, — то ли пояснил, то ли еще больше запутал северянин. — Колодцами.

— Колодцами? — Мила нахмурилась, отвлеклась, споткнулась о какой-то корень, ощутила крепкую хватку наемника на своем локте и получила упреждающее: «Не сбивайтесь со следа, я вам говорил», хотела было возмутиться… А потом внезапно сообразила и аж всплеснула от восхищения руками:

— «Прямой путь»! Так это на самом деле не сказки! Что есть такие точки на теле земных дорог — в один шаг покроешь лигу, если знать, как и куда ступить, так?

— Да, вы это называете так. А у нас, у Горскун — «колодец». Ухнешь на дно — вылезать будешь три дня, — Ингольв усмехнулся. — Опасная штука.

— А мне кажется, наоборот, удобная, — удивилась Мила. — Может, и правда болота скоро останутся позади!

Ингольв только хмыкнул. Он, в отличие от девчонки, понимал, насколько опасно может быть такое передвижение, но разубеждать ее не стал. В конце концов, большого выбора у них не было — наемнику то и дело зудело загривок точно чьим-то чужим, пристальным взглядом, и жгло пятки отзвуком возможной погони, как дикому зверю. Возможно, это была мнительность и чрезмерная осторожность, но при том Ингольв ни на секунду не допускал мысли, что неведомый похититель Милы так легко просит свою добычу. Ну да что ж, если хитрый ящер-трактирщик не соврал, то очень скоро наемник сможет сдать девушку ее отцу, а тот уж пусть позаботится о безопасности своего чада как следует сам — что один из влиятельнейших политиков Эллераля, города, славного своими чародеями, сможет это сделать, не стоило и сомневаться.

Северянин оказался прав — вскоре ти'райские болота принялись уступать место нормальной земле, при чем куда как раньше, чем девушка смела надеяться, даже услыхав про «прямые пути».

Спустя одну ночевку — стемнело в этот раз слишком рано, как ей показалось — топи и вовсе превратились в редковатый смешанный лес, все еще влажный, но уже не таящий в себе ни глубоких ям, полных темной, точно травяной отвар, воды, ни коварных слепых еланей под зеленью мягкого мха. Можно было вздохнуть свободно, и, в отличие от болот, в лесу оба путника чувствовали себя увереннее. Даже на привалы-остановки они располагались куда как вольготнее — было из чего развести нормальный костер, на что сесть и куда прилечь, да и под настроение собрать горсть-другую ягод — ярко-алой, кисловатой костяники или водянистой от близости болот, но все равно вкусной голубики. Милу это особенно радовало, а северянин не мешал ей на привалах отдыхать так, как хочется — главное, чтобы далеко не уходила.

Вот в очередной раз Ингольв предложил отдохнуть и перекусить — и девушка не стала отказываться. Наемник разложил небольшой костер, снял меч с перевязи, да и принялся возиться, проверяя ремешки перевязи и сам клинок — не повредила ли сырость болот надежность крепления и чистоту самого клинка, девушка просто села на траву, давая отдых ногам.

Через какое-то время ей показалось, что она услышала ручей, и вызвалась сходить посмотреть, можно ли пополнить запас питьевой воды — той, что они набрали еще несколько световых дней назад в крохотном роднике, вряд ли бы хватило на весь оставшийся путь. Ингольв, немного подумав, кивнул — вроде бы никакой опасности не предвиделось. Если бы Ингольв только мог подумать! Но он был человек, а не зверь — и нюхом чуять врага все же не умел, хотя таким, как он, досужая молва и любит приписывать подобные таланты. Но молва на то и молва, чтоб приукрашивать жизнь. Мила совсем немного отошла от своего провожатого, как вдруг услышала позади себя какой-то шорох и приглушенное рычание. Она медленно обернулась и замерла в ужасе — позади неё, в трех дюжинах шагов, стоял огромный, около метра высотой, черно-серый волк.

— Ингольв! — позвала она негромко. Хотела вскрикнуть, но побоялась — и оттого оклик вышел придушенным, точно девушку вдруг схватили за горло. Да только волк все равно тут же вздернул губу, показывая клыки и выпуская на волю клокочущий рык — казалось, еще звук или движение, и он бросится.

— Инг! — крикнула отчаянно Мила, когда ужас окончательно захлестнул ее, и волк, сорвавшись с места, прыгнул на девушку. Наемник тут же метнулся навстречу зверю — прервал длинный бросок волка в воздухе, приняв на себя тяжесть и силу его рывка, и повалил на землю. Завязалась нешуточная борьба. Волк — здоровенный самец с рыжиной вдоль хребта и сизыми, линялыми боками — пытался любой ценой добраться до горла снеррга, но тот изо всех сил удерживал мощную пасть на расстоянии от себя, и волк лишь бил его лапами, борясь с невиданно дерзким противником. Несколько раз могучая лапа обрушивалась на голову врага, и когти оставляли глубокие темные борозды на лице снеррга. По счастью, глаза, пусть и залитые кровью, оставались целы, а раны от когтей не могли сравниться с таковыми от зубов хищника. Предплечья и грудь наемника от оскаленной пасти уберегала прочная кольчуга, и зверь только в бессильной ярости пытался продрать железные кольца, плюясь слюной и захлебываясь злобным рыком. Ингольв сам начал едва не рычать, и со стороны казалось, будто сцепились волк и рыжий медведь, так велика была сила и ярость обоих противников. Ингольв ловко увернулся от клацнувшей совсем рядом пасти и, одним движением перехватив зверя за крестец и загривок, швырнул его в сторону, ударив о ближайший ствол. Волк заскулил, но поднялся и снова зарычал.

— А живучий, — перевел дыхание снеррг, перекатившись и одним быстрым движением завладев оставленным мечом. Все это время он боролся с серым зверем без оружия, полагаясь только на милость богов и свою сноровку. По счастью, ему повезло хоть на миг оттолкнуть хищника и все же поднять клинок.

— Ну, давай! — крикнул он, встав наизготовку. Волк прыгнул, но в этот раз Ингольв не стал церемониться. Взмах, светлый взблеск лезвия — как поражает меч человека, так же поразил он и зверя. Рык оборвался предсмертным визгом, волк с распоротым брюхом повалился на землю, и рвущий слух вопль агонии моментально стих, когда меч опустился во второй раз.

— Здоровый какой, — пробормотал северянин, пнув огромную тушу. — Выходи, принцесса, все уже.

Мила робко выглянула из-за дерева.

Ингольв вытер со лба кровь, поморщился и присел перед волком.

— Ты цел? — робко спросила девушка.

— Вроде того, — отозвался Ингольв.

— Может, хоть умоешься… у тебя кровь на лице, — жалобно протянула Мила.

— Может, — хмыкнул северянин. — Но это не срочно. Не переживай, принцесса, я в порядке. А как итог — и ты тоже.

Мила хотела было возмутиться, но ей все еще было слишком страшно, да и возмущаться перед человеком, спасшим — не впервые! — тебе жизнь? И все же, ей почудился завуалированный упрек. Она все же дошла до ручья — ей не показалось, и свежая питьевая вода была у них под боком — упрямо притащила наполненную заново флягу, и тонкой струйкой аккуратно поливала на ладони северянина, чтобы тот мог смыть кровь и промыть царапины на лице. Оставленные тупыми когтями порезы оказались не такими глубокими, как ей подумалось вначале — так, будто шипастой веткой хлестнули. Самые глубокие ссадины пришлось, по настоянию Милы же, смочить соком подорожника из размятых листьев, но на этом и все. Уверившись, что ее спаситель невредим, Мила тихонечко ретировалась под дерево, а Ингольв вернулся к волчьей туше.

— Ну, плащом будет, — оценивающим взглядом окинул наемник поверженного зверя еще раз, и принялся сноровисто сдирать с него шкуру. Мила вдруг подумала, что человек из Волчьего клана сам не слишком отличается от символа своего рода — такой же деловито-практичный и безжалостный. Девушку нельзя было удивить такой простой охотничьей сценой, как разделка добычи, но то, насколько Ингольв равнодушно переключился с боя на хозяйственные дела, поразило ее, и не сказать, что это было приятное удивление. Северянина же ничуть не заботило, как девушка смотрит на его занятие. Привал тем временем решено было продолжить до утра — конечно же, решено наемником. Он настаивал, что необходимо отдохнуть, а заодно и отскоблить, частично выделать и просушить шкуру, которую Ингольв, за неимением соли для выделки, изнутри пересыпал какими-то неведомыми девушке травами и мхом — насобирал неподалеку. Все равно от нее, этой шкуры, резко пахло псиной и кровью, и Мила предпочла бы, чтоб ее спутник и провожатый был менее запасливым и не стал заниматься шкурой.

— Это будет неуважением к такому свирепому противнику, госпожа, — заметил он Ингольв, когда Мила все же надумала высказать свое мнение. — Это был, можно сказать, жестокий воин — и я оказался сильнее, победив его, но так бывает далеко не всегда, не всегда нам суждено одерживать победу, вот что я хочу сказать. И нельзя об этом забывать. И поэтому каждого своего врага надо уважать за его силу. Я забрал жизнь этого зверя — хотя в чем он виноват передо мною? С его точки зрения, это мы посягнули на его земли и охотничьи угодья — если вы подумали, госпожа Мила, что волк этот был не в себе, чем-то болен или просто злобен по натуре, так нет. Зверь охотился — счел вас, наверное, кем-то вроде странной косули, а значт — своей добычею. Я ему помешал — я оказался более кусачим зверем, если угодно. Что же, волк доблестно стоял на защите своего уклада жизни и своего права — и за это я уважаю его. И не позволю пропасть бесславно его земной оболочке — в конце концов, боги старались, мастерили такую чудесную шкуру, негоже ее будет бросить гнить в траве! И кстати, слава хозяина этого куска леса — вот этого волка — позволит нам провести эту ночь в безопасности. Делить угодья прочие звери начнут только когда обнаружат пропажу нынешнего хозяина — а это, думается мне, только после ближайшего дождя.

— Дождя?

— Когда дождь смоет оставленные им метки, и некому будет обновить знаки на границе владений, — пояснил северянин. — Сходите на ручей, Мила, умойтесь и вы — а то бледнее шляпки ядовитого гриба, в самом деле.

Послушав совета, девушка вернулась к воде и долго умывалась, смывая собственный страх и выполаскивая из носа засевший там мерзкий запах требухи, а после занялась тем, что она сама умела и любила — повесила котелок, нагрела воды, заварила трав в котелке, выпрошенном у ящеров. Мятный аромат тоже немного сбивал тяжелый кровавый дух, все еще свербящий и не дающий покоя, несмотря на то, что тушу Ингольв уволок куда подальше и закидал ветками.

ГЛАВА 4

На следующий день они продолжили своё путешествие, и вскоре вышли из леса на холмистую равнину. Кончилось болото. Кончился сырой неуютный лес, полный буреломистых оврагов и густого кустарника. Мила, увидев открывшиеся взору красоты, радостно засмеялась и с раскинутыми в сторону руками взбежала на вершину холма. Вдалеке виднелось бескрайнее зеленое море величавого лесного полога, упиравшееся с одной стороны в горы. Это и был Эльфиз. Ингольв украдкой выдохнул — добрались. Почти добрались, но в самом Эльфизе им уже точно нечего опасаться. С кем он играл в догонялки, он не знал, но чувство, что они все же увернулись от какой-то изрядной пакости, наемника не оставляло. Боги, да он даже волку почти обрадовался — было на чьи глаза из-за кустов списать свое беспокойство… хотя бы половину его. «Хорошо, что девчонке это все невдомек — а то дрожала бы, точно осинка, всю дорогу, еще поди успокой было бы… не умею я этого» — думал наемник, поглядывая на элфрэ.

Весь день Мила не шла, а буквально летела, как на крыльях, так, что Ингольву даже шаг умерять не пришлось, и уже к вечеру они подошли к лесам-предместьям главного города Эльфиза. Едва перейдя границу, они повстречали патруль на огромных орлах — рухах, который вынырнул к ним навстречу совершенно внезапно, явившись практически из ниоткуда. Патруль не желал пускать подозрительных путников-оборванцев в Эльфиз, пока дозорные с изумлением не узнали в запачканной и неряшливой девушке, одетой по-мужски, принцессу Милу, а чуть позже — в звероватом наемнике человека, нанятого лично лордом Кэльтоном. Патруль привез их прямиком в Эллераль, где оба первым делом привели себя в порядок и наконец вздохнули свободно — Мила потому, что оказалась дома, а наемник — потому что оказавшееся таким непростым дело наконец завершилось. И добрая седмица отдыха для северянина показалась ничуть не лишней добавкой к щедрой оплате.

Мила, разумеется, сразу попала домой. Наемник же остановился в самом городе — отчасти еще потому, что чувствовал — его вряд ли отпустят так быстро и просто.

Эллераль, впрочем, был замечательным местом. Лучшего и не выдумать, если хочется отдохнуть, остановиться, перестать бежать, силясь поймать за хвост собственную судьбу — полная противоположность полного ловцов своей счастливой доли и удачи Арсага.

Жизнь здесь текла, как казалось, всегда по одному и тому же накатанному руслу, что проторена, подобно реке, среди зелени и покоя южного берега крайморской земли.

Сто лет назад, двести… триста, тысячу? Хотя нет, тысячу — это, пожалуй, перебор, тысячу лет назад не было никакого Эллераля, зато была великая Аклария, что покоилась ныне на дне морском. Может, оттуда и принесли местные жители свою тягу к неторопливой созерцательности?

Нет, вроде бы, нет — Ингольв слышал, что Аклария пала с боями, сражаясь за право быть не одну сотню лет. Но ведь здешние элфрэ — они так или иначе, но все по крови как раз родня акларийцам, как этенцы Нового Мира, соседи того же шумливого Тхабата… видать, врут все, когда говорят, что народы, живущие дольше, меняются медленно. Вон как привыкли, выходит, к спокойной и тихой жизни!

Ингольв лениво размышлял подобным образом, валяясь на кровати в отведенном ему гостевом домике. Обставлен тот был с поистине утонченным эльфийским вкусом. Вся мебель оказалась покрыта резьбой с причудливым растительным орнаментом и выглядела невесомой, точно наколдованной или вылепленной из фарфора, хоть и на самом деле была сделана просто из разных пород дерева, преимущественно из дуба и бука. На столе стоял небольшой керамический горшок с неким причудливым растением — резные листья бросали на поверхность столешницы ажурную легкую тень. Вокруг горшка были разложены полудрагоценные отшлифованные и дикие камни и различные, выполненные из глины, дерева и кости маленькие фигурки зверей. На небольшой изящной полке, сделанной в виде хитросплетенных ветвей, стояло несколько книг на кортуанском, пара — на эльфийском, и одна даже на тхабатском; там же на полке лежали и письменные принадлежности. Ингольв заключил, что в этом доме наверняка отдыхали послы из разных стран или торговые гости. Сам он не относился ни к тем, ник другим, но такой почет был приятен.

«Ну что ж, по крайней мере, можно всласть отоспаться!» — решил про себя наемник, осмотрев жилище.

После трудного пути он первым делом, разумеется, сдал принцессу на руки отцу, получил ворох словесных благодарностей, обещанное денежное вознаграждение, несколько намеков на расширение оного чуть позже, а также щедрое гостеприимное предложение отдыхать, сколько понадобиться, и ни в чем себя не стеснять — ни в пище, ни в питье, ни в желании приобрести одежду, оружие, лошадь… что угодно. Разумеется, да, если северный воин предпочтет уединение, его не станут беспокоить.

Так он и решил — отсыпался, угощался местными винами, элем и превосходным жарким — элфрэ знали толк в хорошей еде, это даже сам Ингольв не мог не признать, наведался в купальни на теплом источнике, нашел место приятным, но скучным, и чаще попросту купался в одной из многочисленных лесных речек за городом. Обошел на досуге Ингольв и мастеровых: решил заказать новую перевязь для меча, ну и сдал скорняку волчью шкуру — чтобы через некоторое время получить великолепный меховой плащ, тяжеленный, но и теплый настолько, что в нем хоть в ледяные долины Волчьего Предела! Только вот туда, где веют ветра его родины, в земли Ак-Карана, даже в безлюдный Волчий Предел, нету ему пути… отняли. Сам у себя, вернее сказать, отнял — но Ингольв не собирался поступаться собственными словами, даже сказанными в горячности и гневе. Если ты не отвечаешь за произнесенное тобою, какой с тебя толк? И как можно уважать такого человека? Верно, никак — по крайней мере, именно так Ингольв и полагал.

Его дорога давно ушла на юг от родных земель — ну, такова судьба значит. На юге тоже есть интересные земли, красивые места и славные люди. Опасностей тоже везде хватает — не соскучишься. Есть и островки мира и тишины — как не быть! Вот, как ни странно, Эллераль, где стражи было так мало, что наемник их едва ли дважды встретил за все время, оказался совершенно восхитительно безопасным местом — здесь наконец утихла тревожная змейка, грызущая неотступно Ингольва меж лопаток. Стража, впрочем, не попадалась на улицах по одной простой причине — они патрулировали на огромных птицах окраины города и пригородные земли, а на самих улицах… Так называемые «серебряные» элфрэ, которые и жили здесь, отличаются довольно сдержанным нравом — и притом умением весьма неплохо владеть клинковым оружием. Эти две характеристики, несомненно, были связаны напрямую — вежливость и сдержанность обычно порождаются силой и достоинством. Разве что здешние элфрэ отточили их до высот, едва ли представимых более беспокойными сородичами их из Торроса или вот ближайшими соседями и союзниками, людьми Краймора. Дети Акларии — в этом они в самом деле унаследовали древнюю честь и величие утонувшей земли.