Бесплатный фрагмент - Человек пишущий

Глава 1

Взяв в руки бритву, посмотрел на себя в край зеркала требовательным парикмахерским взглядом и чертыхнулся от негодования: слева на лбу в свете окна блестит розоватая шишка.

Однако же! И справа другая красуется симметрично, вот дрянь, точь в точь и по размеру и розовато-блестящему облику ровня левой, да какие болезненные на ощупь. Ах, черт тебя забери со всеми потрохами! Будто не два чирья объявились на самом видном месте, а молодые рожки у бычка вот-вот прочикнутся. И, заметьте, всегда так: обязательно что-нибудь непредвиденное случится в самый ответственный момент сборов на работу, а того хуже бывает, когда у самых уже дверей ветхие шнурки на туфлях как на зло: тресь… порвутся, сиди тогда, дергайся, связывай скорей узелками.

Был бы женат, ей богу, немедленно поднял крик на всю квартиру: от чего, дескать, дражайшая супруга, рога у мужа на лбу явились? С какой стати, сударыня, и по чьей милости, извольте знать? Не по вашей ли женской части дельце? И не пришла ли пора сыск учинить с пристрастием? Как полагается: с дыбой, плетью, клещами? Признавайся, несчастная: с кем, когда, каким образом? Ах ты мне, запираться? Отвечать! Все равно узнаю, пощады тогда не жди!

Да что там, ныне любой встречный в одну секунду определит весь ужас его положения, стало быть здороваться знакомые начнут много охотней обыкновенного, всем видом радостно-сокрушенным, и без того стократно дурацким полезут выказывать душевное понимание, расположение свое идиотское, с размаху бодренько хлопать по рукаву, обнимать да шутить, дескать, бог не Микишка, на лбу шишка! Ничего-ничего, с кем, брат, не бывает! А отвернувшись, и не слишком-то скрывая, в ладошку прыснут. Разбойники! Натуральные разбойники!

Любой хлюст подзаборный, с кем сроду не знался, не разговаривал, и тот полезет выражать соболезнование. Облапает, собака, всего с ног до головы обыщет, наглец, но кошелька не стащит, нет кошелька — давно сперли. Выкусил? Дрянь ты, мамушка после этого! Подвела под монастырь неизвестно с какой рожей на пару! Жена, само собой, за словом в карман не полезет, не та стать, мигом с разворота в глаз выдаст ответную аттестацию, дескать, сам ты дурачина с рождения и простофиля невежественный! Коли веришь в приметы, хуже бабы базарной! Поглядите-ка на него, да всерьёз, с пристрастием: о, дурачина! А еще образованным человеком называется! Не стыдно мракобесие распространять по жилому помещению, где собственная семья столько лет безвылазно обитает?

А жена Глеба Заваркина и должна быть бой-бабой, с этим он внутренне согласен, этого самого некоторым образом побаивается, но… иначе существовать не получится. В противном случае, ну, что бы совсем изначально мучительно противном, выжить двум тихим людям в местных грубейших условиях никак невозможно. Как человек понюшки табаку не стоящий, сам знает, ибо в цвете лет работает всего-навсего ночным сторожем в магазине строительных товаров, где несчастную зарплату в две тысячи рублей, при определенном государством нищенском минимуме в четыре тысячи, задерживают на полторы недели без всякого объяснения. Они не платят, а Заваркин ходит и ходит на работу за сей мнимый минимум, как привязанный, стесняясь спросить главбуха: когда? Взять бы ее за грудки и встряхнуть хорошенько. Хотя и главбух не весть из себя что, так себе, затурканная обстоятельствами бабёночка, жалко…

Нет, лучше ему пока бессемейным остаться. Ведь когда бы имелась у Глеба своя гром-баба, настоящая, она так бы прямо в глаза сейчас и обругала: дурр-рак, мол, ты этакий и не лечишься! Небось опять на мраморном магазинном полу спал-валялся, вот и заработал чирьи на видном месте! Заставь дурака богу молиться! Сколько раз было тебе говорено спать на стульях! Составь три штуки в линию и спи кум королю, сват министру! Не слушаешься жену — получай удовольствие на полную катушку: рога на лбу, идьёнт несчастный! Да, да! Обзывала бы идьёнтом, стопроцентно бы обзывала, потому что… он такой и есть…

«Нет, — завопил бы в ответ Глебушка, — сама ты, коровища безразмерная, пробовала хоть раз в жизни спать на трех стульях в мраморных залах? Пробовала? Идем-ка, сходим в приют моего отдохновения, взгромоздишься там, а я посижу рядышком, посмотрю на тебя, умную, да подожду, как ночью те стулья на склизком немецком мраморе в разные стороны разъедутся, и так грохнешься спросонья об пол, что не раз маменьку вашенску помянешь, пока будешь вставать, а может даже и не маменьку, но точно — не раз».

Боже, как же это хорошо, что ни жены ни любовницы у Заваркина нет, и никто не ругается за чирьи на лбу, ни скандала дома, ни драки… но есть одна продавщица в магазине такая из себя фифа… которая обзывается нехорошим словом «мужчина»… то есть само по себе слово не плохое, вполне нормальное, однако выражение, с коим противная девица его тягуче произносит: му-щщи-на… в смысле: «Ну, вы, му-щщи-на… размечтались!». Вот оно, выражение это самое оставляет желать лучшего.

Вспомнив продавщицу Юлю, Заваркин немедленно включил электробритву и принялся энергично скрести двухдневную щетину. Сторож два дня работает — два отдыхает, бреясь соответственно, только идя на смену, экономя бритвенные ножи. Не приведи бог — сломается бритва старенькая, не приведи… И правда, слава богу, что жены нет, следовательно похихикать в свое удовольствие у знакомых не выйдет! Да, не на того напали, уважаемые! Рога не получаются. Когда вырастут да отпадут, могу подарить совершенно за бесплатно, а обрезать не дам, не марал!

Топает Заваркин в серьезном настроении, никуда особенно не торопясь, по улице к троллейбусной остановке, времени пока достаточно, как ни с того ни с сего, возле ресторана «Прага», вдруг щёлк по носу что-то, да сильно так, больно, и кровь фонтанчиком фыркнула, залив правый глаз.

Организовалась в носу третья дырка, а лицо от нее в крови, пришлось сунуть указательный палец в дырку, закрывая ее Фомой неверующим, и возблагодарить бога: «Господи наш Всевышний, благодарю тебя за милость, что в нос, а не в глаз. Всего-то на сантиметр промашка у стрелка вышла насчет правого, и что бы я сейчас делал, коли попали они, как в белку? Благодарю тебя, славный наш боже, велик ты необыкновенно, спаситель наш, могуч и милосерден отныне и во веки веков».

Отблагодарив Всевышнего, Глеб достал платочек, утер окровавленную физиономию и без того не лучшего вида, после чего принялся злобно зыркать по балконам, что нависли над улицей, в поисках горца с пневматическим ружьем или пистолетом, да где там, экие громады, не увидел никого, а все равно решил сменить побыстрей диспозицию и люди кругом скорей задвигались, обегая со всех плавными траекториями: видят же что бывает, когда тихонько ходишь, да нос не бережешь. Что делать, граждане, а? Опробовал на ощупь — торчит колко-острое из дырки, надо бы в больницу к хирургу. Травмпункт черте где — на такси надобно ехать, а денег лишь на троллейбус, и то в одну сторону. Бросился скорей в поликлинику, а там, как всегда очередь в регистратуру преогромная, встал в конец, ждёт-с. Народ с опаской на несчастного Глебушку заглядывался: кто, дескать, такой с окровавлённой мордой здесь пристроился? Не пьяный ли? Не начнет орать, руками махать, не затеет ли драку?

Плотно держа палец на верхней новообразованной в хряще носовой дырке, и отлично понимая окружающих, Заваркин, с как можно более скромным видом, простоял в очереди минут десять, кожей чувствуя, что времечко его истекает. Ага, сам собою нос вроде бы подсох, в таком случае еще раз — Слава Богу! Ну и что, ждать у моря погоды, когда ни паспорта при себе нет, ни страхового свидетельства? Кто такого красивого к хирургу запишет на прием, если тот хирург еще принимает? Пошел вдоль больничного гардероба к зеркалу, где поплевав на платочек, утер засохшую носовую кровь, вздохнул печально, улыбнулся окружающим и поехал на работу. Ой, с такими мордами, а то и похуже — полтроллейбуса едет, кого здесь стесняться?

На дежурство надобно с шести часов вечера заступить — это сейчас главное в его жизни дело. Магазин для покупателей открыт до семи часов, так что пока еще посетители по залам бродят, для домашнего хозяйства товар высматривают. Прошел тихо от дверей следом за одним таким покупателем, встал в свой закуток у стола секретарши, где потемнее, чтобы морду не приметили с распухшим носом, стоит, здоровается с бегающим мимо персоналом. А почему персонал взглядами Глеба настырно обходит? Неужто сочувствуют? Секретарша Люсенька до шести работает, уже ушла, наверное, опять в больницу отпросилась. А он как раз из больницы на смену заявился, не солоно хлебавши: с рогами и пробитым носом.

«Если кто спросит, отшучусь: бандитская пуля, — решил Заваркин. — Нет, бандитские пули. Три. Но я все равно жив, здоров и тучен, и делом не измучен. На своем посту стою всем галантно улыбаюсь. Никто, однако, не интересуется его здоровьем, обходят Глеба, как манекен. А почему так?»

Старший продавец Слава ловит любого покупателя, который появляется в дверях, чуть не в объятия, и тотчас начинает обслуживать со всем возможным политесом. Слава — детина из себя высоченная, пухлая, даже можно сказать амбалистая в своей нездоровой округлости, а глазки маленькие, серые, тонут в щеках, не слишком симпатичен, но с покупателями отменно вежлив, обстоятелен и приятно ласков до такой степени, что тем стыдно делается и хочется поскорее смыться из магазина вон.

А заходят сюда многие прохожие, ибо магазин строительных товаров большой, стоит на пути от троллейбусной остановки к спальному району, через него вечером бежит домой всё местное население. Спрашивают товар простой, потребный в хозяйстве: гвозди, инструмент в виде стамески или плоскогубцев, цемент марки четыреста, песок даже, а известку каждый второй, доски, дюбеля, да чего только не спросят граждане в магазине строительных товаров «кнауф», но ничего подобного здесь нет, испокон веков не было, а эти все равно спрашивают — надеются: а вдруг?

Простых обоев тоже нет — одни структурные, немецкие, в огромных рулонах, ужасно дорогие, ламинат, естественно, тоже германский, линолеум, плитка кафельная и даже мешки с ветонитом — все импортное, немецкое, и поставляется в магазин фирмой из Питера без предоплаты, для владельца конечно удобно, однако местные покупатели… жмутся чего-то, не берут. Микрорайон слишком окраинный, при заводах строился, прежде весь напрочь рабочий, ныне поголовно безработный после приватизации и закрытия заводов, с переоформления цехов под торговые площади, стало быть малоденежный, на копеечную сдачу металлолома народишко с хлеба на лапшу перебивается, нет, здесь евроремонтов не бывает — простенькие обои в ходу, известь, красочка дешевенькая, гвозди опять же и прочая самая примитивная мелочевка для приведения в божеский вид рассыпающихся хрущевок. Так что напрасно Слава политес демонстрирует, напрасно.

Понимая это, продавщица Юля, худощавая миниатюрная женщина со строгим иконописным лицом, что обзывает иногда Заваркина «му-щщ-щина», начала считать в кассе мелочь за полчаса до закрытия, не веря в возможности даже самого Славы что-либо здесь продать. А вторая продавщица Инна, кокетливая умница и роскошная блондинка, обладательница безупречных форм, загадочного взгляда и чрезвычайно приятного личика, вообще ушла из залов в подсобные помещения. Толи вечерний чай кипятить, толи переодеваться в ночной полет. Короче, не хочет делиться с окружающими своей необыкновенной красотой, да и то сказать: дело к вечеру, к закрытию близится, но почему-то никто ее на машине с работы не забирает, вот что удивительно, стало быть придется самой драпать по темноте и закоулкам, в связи с чем и укрылась заблаговременно в подсобке — чего нарываться на ночь глядя на пьяного покупателя — любителя прекрасного? Вот ничего не скажешь — умная женщина Инна.

Но для Заваркина главная пока все же Юля, сомнение мучит, почему девушка нынче краснеет, считая мелочь? И все время сбивается со счета, но не злится при этом, меланхолично сама себе улыбаясь? В обычной практике Глебушка старается с ней не контактировать, лишний раз зря не подставляться, юлин ответ на любой вопрос его вопрос всегда один и тот же: «Ну вы, мущ-щина, размечтались». Так что добиваться от Юли истины бесполезно, лучше Заваркин сделает два шажка до темного коридора, круто развернется, еще шажок косенький — прыг, скок, заглянет в кабинет, о, главбух на месте!

— Здравствуйте, Лидия Павловна!

Серьезная тетечка слегка поморщилась, чуть-чуть, самую малость нижним краешком розового лица, вздохнула и ответила: «Здравствуйте», конечно, не отрываясь от бумаг. Дела, знаете, дела… Чего они сегодня все как на подбор краснокожие? Ба… так девушки выпимши! Интересно знать, с какой радости, праздников вроде не намечается? Неужели по поводу зарплаты? Зарплата в подобных случаях — главный повод. Тут его осенило свыше:

— А я за деньгами пришел, Лидия Павловна…

И также, нехотя и не глядя на чертова сторожа, главбух выдала две захватанные тысчонки. Ну все, живет девка за барином!

Дождавшись техничку Милу Сергеевну, и рассчитавшись с нею, она скоро неторопливой походкой уважаемого всеми человека покинула магазин, Глебушка согбенно шаркая следом сопроводил, закрыл за ней входную дверь, продавцы к тому времени уже сокрылись в подсобке, оформленной под небольшое кафе с тремя столиками, и долго оттуда не появлялись.

Уже техничка звучно отхлестала шваброй плинтуса в обоих торговых залах, рассказав между делом очередные страшные истории о том, как муж двадцать лет изо дня в день обманывал её с её же подругой, затем молча и особо тщательно выдраила помещение менеджеров и кабинеты высшего начальства, а продавцов нет, как нет. Вернувшись из подсобки сообщила тихо: «Пьянствуют», ничего больше рассказывать не стала, собралась и ушла. Сделалось скучно. Так бы Заваркин уже давненько влез в компьютер менеджера Аллы, полетел странствовать по интернету, теперь сиди — жди, пока граждане отпразднуют свою зарплату.

Наконец они объявились. Но не для того, что бы идти домой, нет, у них перекур. Девушки празднично одетые, яркие такие, включили музыку в зале, и Глеб подумал, что сейчас начнутся танцы, ан тоже нет — кавалер Слава был один. К тому же явно обихаживал красивую Инну: шептал ей что-то на ушко, встав совсем близко возле кассы, даже приобняв слегка, что продолжалось так долго, что Юлия вернулась в подсобку одна. Заваркин сидел на своем месте, с грустью взирая через стеклянную перегородку на компьютер Аллы. Потом парочка направилась на улицу курить. М-да, загуляли серьезно. Как жаль, что сдох его старенький компьютер, из-за чего приходится тратить последние деньги в студенческом компьютерном кафе, но по настоящему можно посидеть в интернете только здесь, и вот, пожалуйста, вместо этого удовольствия приходится охранять пирушку продавцов. Настроение окончательно испортилось.

Тут вновь в зале объявилась Юля. Гладкие щеки ее пуще прежнего светились малиновым румянцем, судя по всему не теряла времени девушка зря, находясь одна в подсобном помещении-кафе. В кои-то веки кинула в его сторону вопросительный взгляд, который при желании можно было расшифровать: «Кто вас так?».

— Они вышли на улицу курить, — подсказал Глебушка, улыбнувшись настолько обаятельно, насколько возможно в его дрянном состоянии.

Та дернула плечом, нахмурилась, давая понять, что ей без того прекрасно известно, где находятся собутыльники. Ну, известно и хорошо, сторож взял со стола секретарши рекламный журнал и начал в сотый раз его перелистывать.

Вдруг Юлия бросилась к телефону, стоящему на столе, набрала номер:

— Позовите Виктора! Что значит, нет? А где он? Ну тогда передайте ему, что звонила Юлия… еще? Еще скажите, что он мне никогда не нравился, уж очень морда у него противная, очень просит кирпича! Ну очень! В общем, шепните ему прямо счас на ушко, что он козел! Да! Вот так прямо и передайте. Справа… в ухо… ага…

Положив трубку, уставилась на недвижно сидящего сторожа.

— Чего затих, мущ-щина? Кого здесь сидишь-караулишь? Какую серую мышь? Ты, вообще, в курсе, что нам сегодня ползарплаты товарами выдали? Что подводник нас всех опустил на глубокое дно, включая жену и детей? Чего глаза пучишь? Завтра с утра иди, ищи работу, лавочка в скором времени того, закрывается!

Быстрым, чрезмерно уверенным шагом она вышла на улицу, где в три минуты расстроила флирт парочки, грозивший было затянуться до полуночи. Скоро вся компания распрощалась, оставив Заваркина в легком недоумении, зато наедине с компьютером менеджера Аллы, которым он не преминул тут же воспользоваться. Сердечное расположение именно к Алле объясняется тем обстоятельством, что… грешен Заваркин, очень грешен… подслушал пароль, который девушка частенько бурчит утром при входе. А что до распсиховавшейся Юлии… ну бывает… когда выпивки много, закуски мало… вот работали бы они в продуктовом магазине — совсем другое дело.

Ночью Заваркин сначала реанимировал один старый рассказик, после чего загулял в интернете напропалую. Здесь ждала еще одна удача: его роман из лонг-листа пролез в шорт лист одного всероссийского литературного конкурса, претендовавшего на всемирный, и в почте валялось письмо от организаторов, чтобы Глеб срочно ответил: поедет ли в Москву для участия в финале? Тогда пролет туда-сюда организаторы оплатят за свой счет, даже сами купят билеты, за ними только прийти и взять в местном агентстве, сутки проживания в гостинице возместят из собственного кармана. Это что-то. Нет, в правилах конкурса такое развитие событий оглашалось изначально, чему Глебушка — ученый-преученый, конечно, не верил, решил полгода назад просто поучаствовать смеха ради, а тут, вдруг… нате вам, берите.

Но как назло рога растут. Прискорбно это… и нос пробит. А вдруг, и правда, выиграет с романом финал, тогда десять тысяч долларов в кармане и — пиши не хочу, сторожить никого не надо. Только Славу две смены подряд упросить отдежурить и все — лети к светлому будущему. Москва! Москва… Как много в этом слове для уха… и для носа… а особенно для лба с ядреными рожками! Зачем только в голову напролом лезут подозрения про вкусный московский сыр в мышеловке?

Некто шепнул изнутри, что на экране горит очередное надувательство, как миллион в лотерею из смс-ки от Билайна. Сомнение длилось целую минуту: противное такое, вредное, как желудочно-печеночная колика, как… «му-щщи-на», произнесённое узколицей Юлией. Но собственной рукой отказаться от десяти тысяч? От возможности свободного, никакой службой не обремененного писательства? Это существенно выше его сил. Осторожненько, одним пальцем, чтобы не спугнуть удачу, Заваркин набрал ответ, дескать, обязательно приедет, коли надо, вычитал на десять раз, чтобы не было какой стилистической ошибки, и отправил, после чего совершенно счастливый завалился спать на трех стульях посередь торгового зала с немецким полом из искусственного мрамора. Грохнулся в три ночи, когда сработала сигнализация, громогласно визжащая на предмет того, что в склады опять кто-то лезет.

Заказав автоматчиков, дремать уже не хочется да и поздно. Он задумался о глубинном смысле бессмысленной жизни: вот зачем ему, дураку, это было надо, устраиваться сюда за копейки, и зачем это им надо — ночами бегать с автоматами, и вообще, если разобраться, на фига нам всем такая жизнь? Ответ имелся прямо на поверхности, и был он на удивление прост: иначе не отбиться. Вот они, молодцы, спасители! Два низеньких, толстых от бронежилетов пацана в касках, с одинаковыми здоровенными автоматиками от плеча до колен, вовсе не похожими на игрушечные. Один остался в дверях магазина, с другим Заваркин отправился во двор, к складам погруженным в глубокую черноту ночи.

Шагать впереди почему-то достается невооруженному Глебу, низенький автоматчик крадется за его спиной. Была такая песня в детстве: «Гайдар шагает впереди…». Если навернут из темноты по башке обрезком трубы, пацан с большим автоматом отомстит за всё. В беспросветной черноте своего существования Заваркин не видит автоматчика, и тот не видит Заваркина, зато они громко разговаривают в надежде, что крупные опасные твари, если присутствуют, поймут, что немногочисленный отряд вооружен до зубов и ужасно опасен, а потому смоются так же тихо, как пришли. Играть в казаки-разбойники в такой тьме не хочется даже пацану-автоматчику. Заваркин решил пошутить:

— Достала меня эта сигнализация. Сыпани очередь в склад, вон лампочки две красненькие горят, меж них посеки.

Автоматчик принял шутку всерьёз:

— Рикошет далеко уйдет, ближе подойдем, тогда наверняка влуплю кому-то по рогам.

Заваркин ощупал свой лоб, чувствуя, что остался один на один с невидимым складом, его партнер замолк, растворился и ныне маскируется, ничем более себя не выдавая. Он — в засаде.

Идти в бой, то есть проверять цел ли замок, а если не цел, открывать огромную невидимую дверь предстоит Глебушке. А оно ему зачем? Чтобы получить в лоб опять же рогам арматурой? Вот скажите, люди добры, на фига Заваркин оказался стоящим здесь по щиколотки в холодной невидимой луже, грустно играя с загадочной смертью в прятки?

Зачем торчит дураком за две тысячи в месяц, которые бухгалтер Лидия Павловна достает два раза в месяц вроде подачки, невесть откуда, из какого кармана, возможно даже лифчика пятого размера?

Почему давно не уволился?

Чтобы сидеть дома, глядеть в окно — ждать, пока за долги по коммунальной плате не придут другие автоматчики, чтобы выселить из квартиры? И далее прямой путь в бомжи, рыться за помойкам, да кто еще позволит — рыться, нетушки, драться за помойки с красномордыми коллегами по несчастью? Хрен редьки не слаще, но нынче в душе надежда — десять тысяч долларов, Москва, финал, фуршет на Тверской, и это делает Заваркина безрассудно смелым, в два счета нащупывает (целый!) замок, в прыжке пинает дверь, та закрыта насмерть, даже не шелохнулась. Выкрикнул нагло громко, облегчённо:

— Крысы веселятся!

На обратном пути уже автоматчик возглавляет их грозный разведотряд. Глеб слышит его скорое чавканье по лужам, торопится следом, но не может догнать. Автоматчики уезжают. Задраив железные двери своей магазинной крепости, он чувствует, как всего трясет от счастья, хочется еще разок посмотреть на список финалистов всемирного литературного конкурса. Глеб опять бессовестно влез в ящик девушки-менеджера Аллы, как к себе домой, о боже, боже, какой он невероятно счастливый человек — вот ни в сказке сказать, ни пером описать. К тому же не застреленный случайно с перепугу пацаном-автоматчиком, с мозгами в голове, а не на чьей арматурине или гаражной стенке.

И видит, не веря собственным глазам, на е-мэйле письмо от некой Маши, которая на конкурсе представляет одного из организаторов — издательство «Прима-Вера». И эта совершенно необыкновенная девушка Маша прислала ему договор на пяти страницах на издание его романа, в приложении (лист шестой) указана сумма оплаты — 1000 у.е., что «Прима-Вера» покупает у него авторские права на роман за такую сумму сроком в пять лет. Вот это Маша, вот это да, какая необыкновенная девушка, эта неведомая изумительная Маша, просто восторг для его пусть грубоватой, но еще чувствующей прекрасное души!

Теперь срочно распечатать текст в двух экземплярах, подписать и отправить в московское издательство. Затем они пришлют авторский экземпляр обратно, вот и все. Все права на роман отходят издательству сроком на пять лет, зато тысяча долларов в кармане! Ну и пусть пользуют героев в рекламных целях, пусть делают сценарии, фильмы, театральные постановки. Для него главное, чтобы герои существовали, жили, Глебу ничего больше и не надо. Счастье вперемешку с долларовыми купюрами просто сыплется с неба крупными кусками ему на голову сверх всякой меры.

Сколько на эти капиталы можно жить при трате, допустим, пяти тысяч рублей в месяц? Целых полгода!

Бешеная радость хлещет из космоса, счастье, упоительное счастье расплющило тщедушного Заваркина в своих долларовых объятиях! О, Маша, Маша, не забуду твоей торжественной красы и долго, долго слышать буду…

Опомнился от мечтаний про Машу, срочно распечатал договор и даже подписал его авторучкой Аллы, ничего не ведавшей ни о Маше, ни о его счастливых ночных бдениях на ее столе. Алла тоже конечно девушка ничего себе, со смыслом, университетский диплом ее сугубо алгебро-математический, но не то, далеко ей до необыкновенной Маши! Ему не терпелось отправить договор почтой в Москву. Все, напечатают с реальным гонораром! Сбылось!

Ну как тут не почувствовать себя настоящим профессионалом, которому платят за его работу и неплохо платят, между прочим, за один роман получается тринадцать тысяч долларов, почему тринадцать? Так он прошел в финал конкурса по двум номинациям!

В одной, основной по психологическим романам шесть авторов будут спорить за 10 тысяч долларов, а в другой дополнительной, за доброту еще две тысячи долларов причитается. И это правильно: доброта должна когда-нибудь, где-нибудь и кем-нибудь вознаграждаться, юные друзья мои! Хотя бы на литературном конкурсе. О, Маша, Маша, не забуду…

Итого 13 тысяч долларов светит ему… число, конечно, нехорошее, что и говорить. Но в рублях оно предстает гораздо лучше: четыреста двадцать тысяч — умереть не встать. Следует отметить, что Глеб закалённый в неурядицах человек, потому весьма нетребователен к удобствам жизни: почти не ест, обуви практически не бьёт, сидит на своем месте за пустым столом и знай себе пишет. Даже не курит, потому пишет без перерывов и всяких там файв о клоков. Стакан с холодной кипяченой водой на столе есть — и все, достаточно, остальное лишь заземляет полет неуёмной фантазии.

Куда ему пять тысяч в месяц? На что? Вполне достаточно общенародного минимума в четыре, да за глаза хватит, делим на четыре, получаем 105, чего-чего?

Сто пять месяцев спокойной обеспеченной жизни и увлекательной, самой лучшей в мире работы? По двенадцать часов в сутки за столом? Это если разделить на двенадцать, ибо в отпуск Заваркин не ходит, ему теперь каждый день будет отпускным более семи лет подряд!

За семь спокойных лет он еще семь романов накропает! Вон, Дашенька наша Донцова, в месяц по книге шпарит, берем пример! Ноутбук купит нормальный!

Как в столь замечательный момент не испытать истинного, ничем не сдерживаемого вдохновения? И ночной сторож, с утра рогатый холостяк Глебушка Заваркин не удержался, захмелел без вина от арифметических расчетов, в миг зашелся от счастья и полетел, полетел по мраморной магазинной зале в неистовом танце кругами, кругами, кругами…

Бац! Стучат! Бац!! Уже семь часов!! Бац!!! Директор припёрся!!! С любовницей!!!

Вот не спится же некоторым людям на семейной кровати с красавицей женой в обнимку! Мама родная, а у него компьютер офисный вовсю работает, договорные листы кругом разбросаны! Спасайся, рогоносец несчастный! Беги, открывай, не то подумают — спишь, ах, ты, образина! Распрыгалась мне тут!

Первой в помещение влетает любовница, и это спасает Заваркина от полного разгрома, потому что морской волк старается не отстать от бешеной леди, движется в ближнем фарватере, по сторонам ему смотреть некогда.

Любовница моложе и быстрее в движениях, значительно энергичнее и много злее. Вся из себя надменная, на том слава богу и всем святым: сторож для нее пустое место, и ничего более. Со змеино-каменным лицом простучала иноходцем по коридору в направлении директорского кабинета, кстати, там и туалет поблизости удачно расположен — оформлен в европейском стиле с джакузи.

Подводник успевал восхищенно трепетать бледным ликом в узком фарватере канонерки.

Удивительная он все таки личность, их директор, почти в той же мере, как и его кабинет, в который Глеб иногда заходит по ночам полюбоваться. Для Заваркина совсем не важен дизайн, представительская фирменная отделка, евро-евро-евро, что, конечно же необходимо в офисах строительного большого магазина, торгующего по немецкому прейскуранту. Главное здесь другое — прекрасные модели парусников, бригантин, каравелл, летящие на подставках. Верно, безумно дорогие модели, под стать романтическому внутреннему миру моряка, а по стенам темно-синие панно, на которых красиво завязаны десятки узлов из белых канатиков.

Шикарный кабинет, приют старого морского волка с трубкой в зубах, хотя директор вовсе даже не стар, ему где-то тридцать пять — тридцать семь, сорока нет точно — слишком гладки безукоризненно выбритые щеки, бывший морской офицер, подводник.

Дело несколько портит продолговатая лысина, которой, впрочем, он немало не стесняется, видимо давняя, с младых ногтей нарисовалась, зато уж одет всегда с иголочки, ездит на тойоте-камри с тонированными стеклами, курит дорогую трубку, распространяя запах добротного табака, благоухает мужской туалетной водой, у него приятная, весьма и весьма миловидная жена с тонкими, благородными чертами лица, на вид гораздо моложе любовницы, и сын десяти лет.

Как-то вечером Глеб помогал директорской жене распечатывать дипломную работу: интеллигентная, чудесная женщина, с изумительными локонами, без капли барства или манерности, и как здесь не удивиться странностям человеческой натуры: ведь поселившаяся в романтическом мире отставного моряка любовница — очевидная стерва, из которой данная наличность прёт и никакими силами ее не спрятать.

Со слов технички Милы, морской волк тайно купил любовнице салон красоты. Откуда про то знает техничка — Заваркин не спрашивал, сильно верить не стал, так принял к сведению. Конечно, не слабый подарочек по нынешним трудным временам. Ходит любовница всегда в черном, как палач, но более обтягивающем наряде, резка, груба, одна походка чего стоит! Мраморный пол искрит под каблуками, а впрочем, какое ему дело? Компьютер не заметили — и слава богу. Свалилось на человека личное счастье в виде неведомой, деловой Маши, финала конкурса, кучи баксов, договора с издательством, поездки в Москву за счет фирмы, где предстоит в отеле Шератон на Тверской фуршет с самим Калягиным, и пошла голова кругом!

Эх, Заваркин, Заваркин, чудо ты в перьях!

Глава 2

У каждого из нас, грешных, имеется своя собственная история грехопадения, про которую никому никогда не говорится, бережется подо что — неизвестно. Заваркинская изначально была проста, как дырка от бублика: на девятый день рождения старший брат преподнёс ему в дар роскошную записную книжечку — дневник в кожаном переплёте с элегантным тиснением.

Красивая книжица оказалось на удивление пустой, несмотря на солидный кожаный переплет, какой ни у всякой-то и настоящей книги есть, и необыкновенно понравилась Глебушке-третьекласснику своей внутренней девственной чистотой, непривычной и несколько даже неестественной, которую тотчас захотелось чем-то наполнить, какой-нибудь, собственного измышления дерзкой, пусть и глупой фразой, или росчерком, а еще лучше мудреной китайской цитатой, однако свыше было указано, что писать в дареном дневнике покуда нельзя, ведь начинается нумерация жизни с 1 января следующего года, а все дни недели там пронумерованы и расставлены по порядку.

Целых полгода пришлось дожидаться той поистине сладостной минуты, когда возможно стало написать на первой белейшей странице: «Уже 2 минуты Нового года. Я ещё не сплю и веду свой дневник…». Именно то, давнее многомесячное ожидание сотворило из нормального дитяти человека пишущего, стремящегося каждую минуту марать одну за другой чистые страницы, портить их заурядными размышлениями по поводу разнообразных житейских обстоятельств, и в придачу зарисовывая поля мужскими и женскими физиономиями, или вообще никому непонятными абстрактными значками — признаками грядущего и уже совсем близкого сумасшествия.

Кстати, друг семьи Аркадий абсолютно уверен, что именно с того все и началось. Как вы понимаете, сейчас будет описан сам Аркадий, чем занимается, поэтому приготовьтесь: в первую голову он, без сомнения — самый задушевный друг и товарищ Глеба Заваркина, а так же его преждевременно скончавшегося старшего брата Валентина, впрочем, сказать так, значит не сказать ничего: он был много-много больше, чем просто друг.

Следовало бы назвать его милым другом, но, к сожалению, данное словосочетание безнадёжно испорчено классиком французской литературы Ги де Мопассаном. Умеют некоторые иностранные сексуально озабоченные великие писатели, а так же их местные переводчики приватизировать слова русского языка в собственных корыстных целях, лейблы из них устраивать, наделять двойным смыслом, и тем самым портить до такой степени, что брать в употребление после абсолютно невозможно, а как бы хорошо сказать: «милый друг»!

Продолжительное время жизнь человека пишущего была тиха и скрытна от глаз внешнего мира. «Писатель» звучит слишком громко, для Глеба явно не подходит, «сочинитель» — тем более. Последнее вообще у нас имеет ярко выраженный отрицательный смысл: «Экий ты сочинитель», — говорит следователь подследственному, неважно, правду тот говорит или нагло врет.

Своей физиономией и натурой Глеб Заваркин никогда ничего высокого, неподражаемого из себя не представлял, сначала долго и упорно учился в школе и вузе, получив высшее образование, трудился несколько лет на заводе инженером-технологом, когда в 90-е завод обанкротился, стал браться за любую работу, в том числе грузчика, дворника, сторожа, между делом кропая потихоньку рассказики.

Работа последних лет хоть и была совершенно ничтожной в отношении оплаты, своею длительностью и мелочностью весьма отвлекала его от главного, как ему казалось, дела жизни, местами доводя до скрытой истерики, которую никому и показать даже было нельзя. Глеб мёл территорию какого-нибудь детского сада летом, отбрасывал снег зимой, долбил наледи весной и осенью, посыпая их песочком, да рассылал рукописи по редакциям литературных журналов, с неведомой человеку не пишущему страстью дожидаясь ответов.

Очень занимательное времяпровождение, стоит раз попробовать — палкой потом не отгонишь человека от такой расчудесной творческой жизни.

Его бедные отец с матерью имели двоих детей: Валентина и Глеба. Отец давно от них ушел, даже не ушел, а уехал к чёрту на кулички в Ленинград, завёл там другую семью, и по скудным слухам жил тоже отнюдь не счастливо. Благодаря данному обстоятельству с Петербургом Заваркин познакомился довольно рано, в первый и последний раз наблюдая его красоты из окна катафалка, сопровождая отца до кладбища. Честно говоря, не произвела Северная Пальмира впечатления из-за шторки траурного окошечка, не произвела, да и настрой был не тот: мать на похороны ехать отказалась, брат в очередной раз влюбился-женился, пребывал в бурном фонтане семейных отношений, расставаться с коими раньше времени не желал.

Хотя папенька умер из близких родственников первым, он давно не принадлежал семье, и был, что называется, отрезанным ломтем, а вот действительно первым в их семье умирать пришлось все-таки Глебу. Произошло это неприятное событие, понятное дело, из-за литературы, а лучше сказать благодаря его несчастному графоманству, что сродни затянувшемуся детству.

Согласитесь, не может человек всю жизнь кропать рассказики с повестушками да крутиться с метлой и лопатой на тротуаре, так и не познав счастья быть напечатанным. Если, конечно, во время благополучно не сопьётся. На свою беду Глеб не пил совершенно, как и старший брат Валентин. Благодаря жёсткому материнскому воспитанию они выросли абсолютными трезвенниками, может отсюда и к литературным компаниям Заваркин оказался не в состоянии прибиться по-настоящему: ходил близко, раскланивался, но сплотиться по-настоящему в едином порыве, крепко заквасить да побуянить на дружеской пирушке, а потом уж и слиться с богемой так и не смог. Оставался недолгое время рядом, но с боку припёка.

У каждого из братьев с годами вызрело собственное хобби — Валя до сорока лет непрестанно женился и разженивался чуть не ежегодно. Притом обязательно съезжал с квартиры, точнее общей с братом комнаты к новой жене, официально выписывался, прописывался на новом месте, вроде как взаправдишный, настоящий муж, будто бы навсегда, но в скорости обязательно возвращался обратно, и что неприятно — в жутко дурном настроении.

Зло топыря нижнюю губу, не отвечая ни на какие расспросы, выкладывал свои пожитки, пахнущие чужими духами, из сумок и чемодана, восстанавливая себя в правах собственности, от чего их комната тут же делалась для Глеба словно бы чужой и слегка на манер братовой физиономии противной, далее тот шел прописываться, устраивался, несмотря на высшее образование опять в местный ЖЭК сантехником, и жил далее несчастный-пренесчастный. Не пил, зато сквозь зубы всех на работе и в быту аттестовал весьма скептически.

В отличие от брата, донельзя пресыщенный на его горьких примерах, Заваркин-младший с женщинами особо никогда не дружил, писал себе тихонько заметки, миниатюры, рассказы, отсылал в редакции газет и журналов. Отвечали не очень скоро и не всегда. В ранние постсоветские времена редакционные литконсультанты еще являли обычно трехстрочную вежливость: приветствовали с восклицательным знаком, или без оного, величая уважаемым в заглавной строке, говорили, что в принципе недурно, местами даже весьма, но не соответствует либо тематике журнала, либо текущему моменту. Желали удачи на литературной стезе.

Один раз в журнале «Октябрь» неведомо с какого похмелья, вдруг пообещали напечатать в двенадцатом номере, Глеб прождал почти год, в течение которого почти не писал, мечтал увидеть свое произведение, будто находясь в горячечном бреду, перечитал в библиотеке подшивки «Октября» за все имеющиеся периоды, но в конце концов его так и не напечатали. Когда ему в читальном зале принесли последний в том году номер, он открыл его прямо у стойки библиотекарши, испытав разочарование, подобное тому, как если бы построил во сне чудесный замок, долго и необыкновенно счастливо жил в нем, вдруг проснулся, и понял, что замка того никогда на самом деле не существовало.

С появлением литературных интернет-платформ столичные журналы посланиям из провинции начали удивляться еще более: зачем шлёте, кто вы такой, что из себя представляете? Идите-ка в свой Самиздат, там вам самое место! У нас мэтры европейского уровня с нобелевскими лауреатами в очередь до угла квартала выстроились печататься. А вы кто есть такой? Знаете что? Не шлите больше ничего, по электронной почте особенно, пожалуйста, сделайте такую милость — освободите, христа ради, от обязанности читать свою ерунду с экрана в служебное время, необходимое для выполнения настоящей работы.

Впрочем, человек пишущий, подобно тысячам другим, вкусившим греховную радость творчества, Глеб Заваркин не скоро осознал окончательно и бесповоротно, что плетью обуха не перешибёшь, и с того момента начал писать просто «в стол», то есть в Самиздат, заведя там свою, никому не нужную страничку, среди тысячи других, и с тем смирившись. Чего скрывать — весьма любопытное занятие, между нами, пожилыми мальчиками, говоря.

Вот тогда-то, скорее из любопытства, а не из желания попасть в настоящие литераторы, вздумалось ему посещать семинар для молодых и начинающих при союзе писателей. И хотя не считал себя ни начинающим, ни тем более молодым, это с присущей семейству Заваркиных пунктуальностью, являлся тика в тику еженедельно в назначенное время.

Впоследствии не на шутку разохотился, начал просто так забегать в Союз — поболтать с молоденькой веселой секретаршей о новостях литературного процесса в стране, впрочем, без всяких там посторонних намерений, сугубо по-товарищески: секретарша была поэтической звездой местного небосклона, автором многих стихов, ставших песнями, которые очень нравились Заваркину, и даже училась заочно в Литинституте.

По началу на местной стезе и ему вдруг подфартило: один самый маленький рассказик с подачи приятеля по семинару, Саши Толкачева, артиста и драматурга, уже имевшего определенный вес в литкругах, опубликовали в местной газете. Три других тоже опубликовали в общем сборнике пишущей братии. Руководитель семинара помог собрать первую книжку и, приложив значительные усилия, после успешного участия Глеба в зональном совещании молодых писателей, втиснул рукопись на очередь в издательство. Представьте себе новость: его вдруг начали узнавать в коридорах даже настоящие писатели, среди которых известные матёрые дядечки, бывало нет-нет, да кивнут мимоходом с улыбкой, как своему: «Бегаешь, мол? Крутишься? Ну, крутись-вертись!».

Дрожь с головы до ног так и окатит. В один прекрасный день Глебушка имел неосторожность поздороваться первым с двумя таковыми — седыми, почтенными, в сорок пуд, расшаркался… Те попридержали поступь, и один у другого спрашивает довольно громко, будто сам глуховат и другой не сильно слышит: «А кто это?».

Другой не менее громко, глядя прямо перед собой из-под суровых седых бровей, отвечает: «Протеже Н-ской».

«А кто такая Н-ская? — разволновался уже Заваркин. — Знакомая, между прочим, фамилия. Ах, да, ведь это редактор областной газеты, напечатавшей первый рассказик».

Тут сделалось ему непреодолимо стыдно, даже противно, как начинающему альфонсу без особых внешних данных, которому законные мужи принародно указали его место. Другой возможно проглотил бы и не поперхнулся, эк, подумаешь — не обматерили, в конце концов, не выгнали вон поганой метлой за неспособность, но Глебушка обиделся всерьёз, надолго, почти навсегда.

Перестал посещать писательский семинар, напрочь выветрился из писательских коридоров, даже к веселой талантливой поэтессе-секретарше забегать в обеденный перерыв перестал, обсудить литературные новости, а та иногда вспоминала и не могла понять: почему? О том ему передавал другой знакомый, имевший некий поэтический вес, встретив как-то на улице.

Где оно, искомое творческое удовлетворение, после общественного плевка принародно, мимоходом, следуя по ковровой дорожке Союза? Или утереться и дальше, раз судьба такая выпала идиотская?

Вознамерился тут Глеб проявить твердый Заваркинский характер, а заодно порадовать бедную мать на старости лет — взять и завязать с писательством и дворничеством, устроиться на нормальную работу, жить как прочие люди, не тратя вечера на что попало, обихаживая семейную жизнь, пришедшую на тот момент в запустение и упадок.

Сказано — сделано. Грохнуть страничку в Самиздате не представляло никакого труда, почистить диск и дискеты от литературного хлама — тем более. Далее, памятуя, что гениальные рукописи не горят, собрал как-то вечерком папки со своими драгоценными бумагами, уложил в две большие сумки и под сумеречное настроение отнес к ближней мусорке, где вывалил в контейнер, испытав при этом громаднейшее физическое и душевное облегчение. Как гора с плеч рухнула, ей богу. Невероятное блаженство охватило свободного от всего прошлого человека!

Утром машина свезла многолетние думы на свалку. Проходя мимо, и отметив сей факт, Глеб вдруг порадовался освобождению почти физически, чувствуя непривычную бодрящую легкость.

Скоро устроился на службу в приличную контору на низшую ничтожную должность и стал крутиться в своей резьбе обычным мелкокалиберным чиновничьим винтиком. Что же касаемо матери, она тем более порадовалась внезапному, но такому решительному выбору сына, хотя внешне никак не выказала этого, просто за вечерним чаем, вдруг вырвалось у неё, что, честно говоря, не ожидала от младшенького столь мужественного поступка, и зря стало быть думала, что оба ее мальчика до седых волос будут своими «хобби» увлекаться, а жить по-настоящему так никогда и не начнут. А тут вдруг Глеб, смотри-ка, нашел в себе силы преодолеть наркотик дурной графоманской стези.

Да, да! Жить пора, братцы, а не описывать окружающую жизнь!

Постепенно она этим гордиться стала, хвалилась перед соседками: «Глеб взялся за ум». Затем Валентин вернулся от очередной жены, снова наполнил комнату своими вещами, обиженной губой, ароматом чужих городов и весей. Анти-графоманский подвиг, естественно, отошел на второй план, о нем забыли. Ну, и пусть писал когда-то Глебка, мало ли кто по молодости не корулесит, что с того? Раньше писал, теперь служит, жизнь идёт своим чередом.

После того, как младший брат — признанный неудачник русской литературы, неожиданно расплевался с писательством, легко и вроде без осложнений враз излечился, приобретя весомый положительный общемтвенный статус, возвратившийся в семью Валентин выглядел особенно печальным и потерянным.

Мать заметила вдруг, что он начал седеть, худеть, шепнула про то Глебу, тот как-то вечером подошел к братцу близко, и действительно разглядел в знакомой с детства шевелюре седые волоски, а ведь бедняге ещё не было сорока. Говорят, у Валентина в свое время произошел некий психологический надлом, связанный с первой школьной любовью. Такое мнение неоднократно высказывал общий приятель — самодеятельный психоаналитик Аркашка — непревзойдённый знаток всех мировых религий, а так же изотерических мыслительных концепций.

По весне в апреле, когда снег начал таять, и пора было двигать в сад, набивать им бочки, Валентин отказался ехать на загородный участок, хотя больше всех в семье любил пить чай с облепиховым вареньем. Что касаемо Глеба, к любому варенью он с детства был равнодушен, предпочитая чай с сахаром и лимоном, в институте вообще увлёкся чёрным кофе покрепче, здорово помогавшим в дальнейших ночных писательских бдениях, вот ведь как бывает странно — с литературой расстался, с кофе — нет.

К тому же нынче он не дворник, занятый лишь пару часов с утра, но вполне себе работящий и ответственный сотрудник газовой фирмы, которому приходится и вечерами задерживаться на работе, и выходные дни прихватывать. Короче, за компанию со старшим братом, Заваркин тоже отказался от работы в саду, вполне вежливо объяснил причины матери, попутно взяв на себя обязательства покупать морковку, свеклу и лук на базаре, так как на овощи всё-таки зарабатывает, не то, что в прежние писательские времена, будь они неладны. А хотите — даже картошку с осени сам закупит, привезет и в их кооперативный погреб самолично опустит. Вот.

Здорово рассердившись на подросшее беспутное поколение, и не в силах сама обихаживать сад, мамаша грозно их оглядела, сказала «Ну, что же, нет так нет. Уговаривать не буду», и в одночасье продала садик с домиком, положив деньги на свою похоронную сберкнижку.

Так Валентин остался без любимого облепихового варенья, что никого ни в малейшей степени не расстроило младшего Заваркина, эх, будь что будет, ни о чём он более не переживал: зачем винтику, вращающемуся в своей резьбе, свежий воздух?

Его на работе ценят, он всегда под рукой: на больничном не сидит ни сам, ни с детьми, по театрам не бегает в выходные, на рыбалку в пятницу не срывается с ночевой, никакого хобби больше за ним не числится, стало быть, можно отдаться службе целиком и полностью. Так прошел год, как вдруг ему позвонили, сказали, что вышла его книга в издательстве, он может прийти, забрать два авторских экземпляра. Удивился: «Неужели об этом мечтал столько лет, как последний идиот?», и нисколько не обрадовавшись, Заваркин забежал мимоходом в типографию, взял авторские тощенькие книжонки в мягком переплете, и даже не открыв, сунул дома на полку. Некогда нынче читать стало, извините, дела.

Выручать всех, замещать, когда попросят, работу ещё не завершённую, но уже горящую оставался вечерами доделывать. Потому его и ценят, а когда ценят — всегда приятно, чего там говорить, зарплата здесь совершенно ни при чем. Не в той мере, разумеется, приятно, как писать ночью под наркотическим воздействием чёрного крепчайшего кофе, но тоже весьма и весьма неплохо.

Кстати, и на работе в кофе себе не отказывал, чайник завел пластиковый, сахар и все что к нему прилагается. Без всякого сомнения, работа для Глеба сделалась вторым домом. Хотя, к сожалению, и здесь пахнет чужими приторными духами. Что делать, когда весь мир целиком и каждый из его уголков не лишены, знаете ли, недостатков, посему рая нигде нет и быть не может. К чему лишние абстракции разводить, жалобиться-графоманить на сии обстоятельства без толку?

Жил-жил Заваркин весь в работе, потом однажды, не успел даже засечь момент — когда, как сразу, ничего толком не разобрав, погрузился в кромешную черноту депрессии: белый свет стал не мил. Приснился ему во сне, как бы наяву, один герой его рассказа, сгинувший вместе с прочими в мусорном контейнере. И было сие явление аналогично снам бездетных женщин возраста за сорок, имевших в свое время прерванную беременность, к коим эти не рожденные вроде никогда дети, вдруг ни с того, ни с сего являются, необыкновенно близкие, милые и мертвые одновременно. Отчего делается во сне дико страшно, а при свете дня тошнотворно тоскливо жить.

Никому ничего не ясно: с чего такая умная, деловая, цветущая вдруг начинает пить, гробя свою правильно выстроенную жизнь? Заваркин пить не любил, и не мог в те времена физически.

Но появившаяся, наконец, рядом очень симпатичная девушка в краткий миг сделалась абсолютно чужой, ненужной, как пластмассовая статуэтка массового производства на комоде. Глеб холодно с ней распрощался, проявляя непривычное для самого себя равнодушие. На работе всё валилось из рук, теперь уже коллегам пришлось заделывать его огрехи, а он даже не считал нужным выразить благодарность — на всё без исключения Заваркину стало вдруг наплевать. Находясь в отстраненном состоянии, он мог часами сидеть на одном месте (подчас даже рабочем), глядеть сосредоточенно в одну точку, иногда испытывая угрызения совести, но чаще и на них не оставалось сил. Пребывая в подобного рода трансе только матерился про себя, и на все посторонние воздействия, внушения, взывания, отвечал мрачно: «Заколебали, сво… и».

Один друг сердешный Аркадий будто почувствовав, что с ним происходит, не оставил в трудные времена: приходил в выходные дни, стаскивал с дивана, вел на кухню поговорить, не обращая внимания на проклятия и угрозы убить, если не отвяжется. С ним одним Глеб немного оттаивал. Начинал разговаривать. Пил чай с принесенными горькими травками вместо кофе. Аркаша — человек удивительно много знающий обо всем, познавший в горах Алтая на собственном опыте философские теории и религии, пытался самостоятельно излечить разочарованного приятеля от депрессии, понять её истоки, пользуясь методами психоанализа: «расскажи что-нибудь о своем детстве, самое интимное». Глеб рассказывал, что мог вспомнить.

Аркашка сидел нахохлившись, округлившимися глазами не выпускал лицо из клещей взгляда, ловя каждое слово вылетавшее изо рта. При этом будто тоже впадал в молчаливый транс — практически не моргал. Отговорившись и напившись горького чая, Заваркин оказывался в расслабленном полусонном состоянии.

Существование после сеанса становилось заметно легче, снисходило просветление, почти нормально на душе делалось и очень хотелось спать. Поругав немного нынешнюю продажную окружающую действительность, Аркашка уходил, а не более, чем через час после его ухода, Глебу делалось много хуже прежнего, хотелось сразу по-простому зайти в сортир, где срочно повеситься на прочной канализационной трубе. Казалась при этом, что труба изначально сделана так надежно именно для того, чтобы ему было удобней на ней повеситься.

Депрессия оказалась бездонной и тягучей, как смола для комара. Никак не выбраться, ни самостоятельно, ни посредством психоанализа.

Очень холодно и абсолютного нуля здесь не существовало: вот, кажется, сейчас уж так плохо, так плохо, что хуже некуда, ан нет, через час наступает следующий провал, с грызущими мыслями — чертями, у которых когти на полметра длиннее. Как он мог быть так безжалостен и бесчеловечен с тем-то и тем-то, а той-то и той-то? Зачем уничтожил тексты, на которых выписал, будто родил свои персонажи, они жили там, жили. А он взял и убил. Их не стало. Поди теперь снова так напиши… Невозможно. И просто людей многих по жизни обидел. Нет, конечно, идти сейчас к ним просить прощения бессмысленно, однако определённо наступило время наказания. Может, действительно ему сегодня повеситься, а? Не будет земля носить на себе такого чудовищного гада. Нет, ну правда, какого хрена дальше жить?

В один из дней тяжесть внутреннего груза оказалась сверх того, что он мог претерпеть, и мысль о самоубийстве оформилась окончательно. Это был единственный по его мнению, реальный выход из мучительного положения, причем вполне осуществимый подручными средствами. Захотелось поговорить с кем-нибудь на прощание, обсудить. Несколько раз он звонил Аркадию, но так и не смог его найти. Через три дня мучений, газовую фирму-посредник, куда Заваркин не смотря ни на что, продолжал ходить на работу, богоугодное заведение, жившее за счет опустевшего местного бюджета, расформировали, после чего вместе с коллегами он сделался совершенно никому не нужным, безработным человеком, приживалом пенсионерки-матери.

Мысль о самоубийстве тем самым получила дополнительное подкрепление в виде аксиомы о собственной абсолютной никчемности, зряшности пребывания на свете, воссияла, затмив собою прежнюю тьму уныния и не оставляла более ни на минуту, настоятельно призывая к решительным действиям. Чего зря ждать на земле царствия небесного? Не будет его. Никогда.

Только о том ему и думалось, каким бы образом наименее болезненным уйти из жизни и никакие другие мысли в голову Заваркина не лезли. Да как можно жить в мире, где все люди без исключения — волки, самые близкие в том числе? Когда в новостях одни окровавленные трупы, на улице страшный мороз и мгла, кругом развал, бандитские разборки, всеобщая ненависть с газетных полос, всех программ ельцинского жуткого телевидения? Когда, в конце концов, сам он есть полное ничтожество, и любому встречному это отчетливо видно.

Остановился на самом легком варианте — выпить таблеток снотворного и заснуть навсегда. При этом ухмыльнулся на собственный счет недобро — всегда выбирает, ленивец, наилегчайшие пути. В качестве первого шага дал в газете объявление, что купит снотворное. Скоро позвонил расстроенный дедок, оказавшийся после похорон супруги в безденежье: предложил оставшиеся после смерти жены, неиспользованные пять стандартов. По страшному морозу, на грязной обледеневшей трамвайной остановке произошла купля-продажа, в результате принес и спрятал снотворное в свой кроватный тайничок, впервые за последнее время испытывая некое подобие удовлетворения и спокойствия, надобного человеку ежедневно для существования: теперь можно будет уйти в любой момент. С вечера вежливо пожелать всем спокойной ночи, выпить таблетки, и до свидания. Больше никому не удастся его мучить. Да. Вот так. А вы думали, что можно бесконечно мучить Глебушку? Нет, нельзя, всякое безобразие имеет свой предел.

Однако имея под рукой достаточно близкую и лёгкую смерть, как ни странно, Заваркин попытался от неё воздержаться, использую довод: «Помереть всегда успею», к тому же пришел два раза подряд Аркадий, вздернул настрой до терпимого уровня. После его ухода во второй раз даже подумалось: «Не все так плохо, не всё, годик-другой можно еще перетерпеть».

Стоило, однако, посетить бюро трудоустройства, сбегать бесполезно в три места, где работы не оказалось, вернуться и включить телевизор, увидеть новости насыщенные чёрной кровью на белом снегу автотрассы, трупами погибших в катастрофах, фильмы, в коих самые изощерённые издевательства, будто над собственным достоинством, а потом в траурном молчании пойти спать. «Нет, со страной покончено, народом тоже, в мире остались сплошные выродки, все без исключения, а я так особенный».

Не пожелав «спокойной ночи» брату, как только свет погас, нашарил припрятанные таблетки. Хватит, сколько можно терпеть? Но как глотать без воды? Аркаша, где ты, приди — спаси, помоги. Короче, все как всегда — решил умереть и не умер. Зажевал пару таблеток перед тем, как сходить за стаканом воды, задумался что-то и уснул, представляете? Ну, полнейшее ничтожество, небольшая, опрятная помойная ямка, дальше просто некуда — край, конец огорода.

Сдохнуть толком, как следует, и то не умеет. В школе не проходили? Утро и день промаялся, дожидаясь следующей ночи. Решил напоследок сходить — прогуляться. И вдруг по бульвару в районе Политехнического навстречу идет, как сама судьба — друг, нет — брат Аркадий, идёт и улыбается ему радостно-радостно. В воду опущенным утопленником Заваркин подплыл к нему как-то боком, рта раскрыть не в состоянии, зубы сжал и, знай, одно твердит про себя: умереть, умереть, умереть. Но внутренне сознает предстоящее: «Спасёт, значит, сегодня умирать не буду».

Однако, как на зло, Аркадий куда-то безумно спешил, времени поболтать не нашлось, кивнул знакомому трупу, коих на улицах нынче много плавает, бросил острый взгляд и пошел себе далее.

«Ну вот и всё. Наконец-то! — воскликнул громко, не обращая внимания на прохожих. — Пришла пора, не отвертишься больше мне!».

Его вроде как мрачная радость охватила: надо умереть сегодня, таков перст судьбы. Ждать ночи совершенно даже не к чему, пора наконец-то одним разом оборвать дурацкое существование и прекратить эти ужасные мучения. Пора снизойти к себе, освободиться.

Аркашина спина удалялась дальше и дальше, глядя ему во след, Глеб вдруг наткнулся на простое решение всех своих проклятых вопросов, принял его и заспешил на окраину города, где в ларьке купил бутылку водки для снятия тормозов, выпил через силу одним махом со стакан, остальное выбросил и направился в сторону пригородной лесополосы. Миновал университетский стадион, вдоль речного обрыва по аллее, на которой, несмотря на жару конца апреля, все ещё лежали остатки снега, залитые многочисленными лужами, под которыми скользкий чёрный матёрый лёд. Земля и не думала еще оттаивать.

Туфли в лужах промокли, зачмокали. Разболтанным шагом углублялся в лес, пьяно бормоча себе под нос нечто невнятное. Там, где дорожка снижается и делает изгиб, поскользнулся, плашмя рухнул лицом вниз, проехался по льду и грязи несколько метров, замочив, перемазав весь костюм, лицо и руки. Поднялся, осмотрел себя внимательно с неким даже удовольствием, чиститься не стал, заторопился дальше, как был.

Зачем? Все равно никто больше не увидит его живым, скоро он умрёт и наступит желанное освобождение от мерзости этого мира. Это даже хорошо, что шлёпнулся и костюм парадный, в котором прежде ходил искать работу, а теперь отправился гулять в грязи, извозюкал так, что никакая химчистка не возьмет, значит, возврата нет. Судьба. Мосты к прошлому и будущему сожжены. Ощупал стандарты во внутреннем кармане пиджака, нет, не промокли, но все равно надо поторопиться.

Далее побрел уже совершенно не разбирая дороги, с нарочитым самоуничижительной ненавистью шлепая по воде, снегу, грязи напролом, как-то до обидного быстро сделавшись похожим на бездомного, грязного бомжа. Но улыбался себе снисходительно: чем хуже, тем лучше. Так ему и надо. И пусть. Такому смерть поделом.

Дорожка уперлась в знакомую садовую калитку. На зиму калитку закрывали, даже заматывали толстой проволокой, но он знал другой проход. Вот и бывший их садовый домик, дверь новые владельцы оставили незапертой, как им советовали: все равно и замок сломают зимние посетители и дверь раскурочат. А так заходи — бери кто что хочет, все равно ничего нет. В садах сильно смеркалось, внутри домика было темно.

На крохотной веранде стояли перевернутые кверху дном ржавые бочки, затащенные сюда новыми владельцами. Протискиваясь мимо них в комнату, где находился только сколоченный чёрт знает из чего стол, три стула да голая кровать, сильно замазался о ржавчину днищ бочек мокрыми фалдами пиджака и снова подумал: всё к лучшему. Сейчас выпьет таблетки, упадет на кровать и заснёт навсегда, какая радость! Здесь ему никто не помешает исполнить замысел. Вроде как дома, и все же не дома. Через пару дней на майские праздники, но не ранее, приедут хозяева, найдут, испугаются сначала, конечно, но не так чтобы очень, Глеб им просто знакомый, а не родной сын и брат, вызовут милицию, «скорая» отвезёт в морг, и только потом пригласят родственников. Так лучше, много лучше, чем умирать дома. Вдруг до утра не сдохнешь, вдруг откачают, спасут, как потом в глаза всем смотреть? Стыдно.

Достав снотворное, Глеб сел на голую кровать, стал выковыривать таблетки на ладонь, как вдруг осенило: воды-то нет! Чем запивать такую гору таблеток?

Воды действительно нигде не оказалось, только с северной стороны домика впотьмах нащупал остатки снежного сугроба. Несомненно, прегрязного, покрытого твёрдой чёрной коркой. Разбил корку каблуками туфель, наскреб стеклянистого крупнозерного снега в стакан, забытый новыми хозяевами на веранде, сунул за пазуху, чтобы растопить его в воду. Пришлось долго сидеть на кровати, сжимая в одной руке горсть готовых к употреблению таблеток снотворного, а другой придерживая омерзительно ледяной стакан под мышкой. Совсем уже ничего не было видно, однако некто повторял ему гневно: «Какое ты дерьмо и смердяков, тебе надо срочно умереть, чтобы не поганить белый свет. Умри, гад, умри же скорее, будь честным человеком!».

Наконец снег растаял. Для проверки количества воды сунул невидимый палец в невидимый стакан, там была вода и хорошо, не видно, насколько грязная. Жаль мало её, пришлось проглотить все таблетки разом, а потом запить тремя маленькими глотками с противными примесями. Конечно, таблетки встали в горле. Тем не менее, улёгся спиной на ржавую панцирную сетку поудобнее и закрыл глаза. Сделалось очень холодно. Заваркин подумал, что если не умрет от снотворного, всё равно ночью во сне замерзнет тихо и незаметно для себя. «И это хорошо, умри, поскорее умри, сколько можно надоедать всем своим присутствием? Ты всех заколебал!», — орал в мозгу голос, жаждущий его смерти. Даже более жаждущий, чем он сам. А вдруг это он сам и есть? Последнее напутствие от жизни. Пришлось подчиниться.

Уже не стало сил двинуть рукой, как захотелось расплакаться напоследок от бессмысленности произошедшего — и прошлой жизни и будущей смерти, но и того не успел — растлились глаза мраком. Проспал Глеб на даче двое суток, а потом вдруг проснулся от недостаточности дозы ли, крепости ли никому не нужного организма, неизвестно, и тихой сапой, придерживаясь городских закоулков и дворов, стыдливо возвратился домой.

Дверь отворил Валентин. Оглядев с болезненным отвращением, сказал, глядя куда-то в сторону: «А ты, оказывается, брат, гуляка. Вот не знал!».

Глава 3

После двух суток, проведенных в бессознательном состоянии на чужой даче, существование приобрело несколько иную окраску. Заваркин не только осознал преподанный жизнью урок, объяснявший даже несколько в грубой форме, чем нельзя пренебрегать человеку ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах, но понял так же, что нужно делать, чтобы не нарваться на рецидив: потихоньку, не торопясь, принялся за старое, то бишь начал восстанавливать по памяти и под настроение содержимое двух сумок, выброшенных в мусорный контейнер, не всего, разумеется, но хоть что-то, хоть чуть-чуть. Память в общем-то, неплохая, грех жаловаться, а вот как услышать внутреннюю единственную музыку, под которую та или иная штука когда-то создавалась? На этот вопрос ответа нет.

Само собой разумеется, чтобы восстановить написанное за несколько лет один к одному, не могло быть и речи. Выходило несколько другое, чуть-чуть хуже или лучше — неважно, когда дело касалось средненьких опусов, самые же лучшие вещицы, которые не отсылал никогда ни в какие редакции, те, что, по его собственному мнению, составляли личный золотой фонд, воссоздать не удалось, просто не мог заставить себя за них взяться.

Нет, правда, возьмешься — да не получится, кто бы сомневался — стопроцентно не получится, времени прошло уйма, та единственная внутренняя музыка давно отзвучала, о чем пела она, кто теперь знает? Что в итоге получится? Что он в основном и главном есть ничто, а на эту тему Заваркин предпочитал более не размышлять: тут же со злобным скрипом открываются мрачные врата…

Это касалось и рассказа, герой которого явился к Глебу во сне, вызвав одним своим взглядом чреду печальных событий. Тьфу-тьфу, по крайней мере депрессия оставила его немедленно, стоило взяться за перо, одновременно с этим семейное положение день от ото дня ухудшалось: Глеб продолжал мыкаться без работы, мать хворала, существовали кое-как на одну ее пенсию — брат заболел очень серьёзно, как на зло, тоже пребывая в безработном состоянии, оказался без больничного листа.

Еще случилось нечто странное с Глебом: в одночасье разочаровался он в милом друге Аркадии, причем отношения прекратил без всякой ссоры, потому как физически его нынче сносить не мог. Именно физически. Стоит заслышать только голос — сразу руки в ноги и бежит куда глаза глядят вон из дому. Что с чего? Лишь явится тот поддержать болезных, немедленно исчезает под любым предлогом, лишь бы не слышать ласкового, увещевающего голоска бывшего милого друга, чем, конечно, страшно расстраивал родню, как всегда благодарную Аркаше за ту моральную и духовную поддержку, которую он им оказывает в трудную минуту.

Потом мать с братом один за другим скоропостижно скончались: родительница от инфаркта, у Валентина вскоре после того обнаружилась неоперабельная уже онкология в последней стадии, узнав о чем, он сгорел буквально за два месяца.

У Заваркина начались видения: то утром, бреясь, вдруг увидит, как в зеркале у него за спиной братец пройдет, то смотрит вечером телевизор и вдруг ловит себя на том, что слушает, как на кухне мать с Валентином ведут привычную беседу о житье-бытье, не тамошнем, запредельном, но здешнем, самом обыкновенном, привычном, будто и не умирали вовсе. И как только Глеб поймет, что слышит не то, разом смолкнут, ровно ничего не было, кроме его, Заваркинского, расстройства психики.

Проснулся Глеб однажды в 4 часа утра с ощущением несбывшегося счастья: что-то упустил, о чем-то архиважном забыл и во сне укорил себя, заставив проснуться. Есть очень хочется, хлеба забыл купить. Это? Лежал — вспоминал недолго, а вспомнив, кинулся на кухню чистить и варить круглую картошку, ведь в холодильнике стоят баночки самодельно приготовленной селедки с черным перцем и другими ароматными специями, вот штука, забыл про них совершенно. Пока готовил в соленом растворе — мечтал, как вкусненько предстоит жить через три дня, вчера уже можно было пробовать, а у него из головы выскочило, вообще забыл что-то про еду.

В районе пяти утра, вкусив вожделенного, остро-соленого наслаждения с маленькой кастрюлькой вареной рассыпчатой картошечки, придя в высшей степени удовлетворенное расположение духа от легко и просто осуществленной мечты, лег досыпать на диване, где под головой оказалась материнская подушка. А может, и не на этой она умерла, их ведь несколько, и все одинаковые по размеру, хотя различные по удобности, время прошло много, подушки перепутались.

Диванная не очень мягкая.

Когда рассвело, от неудобной подушки ли, слишком тонкого ли покрывала, съеденного соленого или того, что лежал на сердце, приснился ему сон, из которого чрезвычайно трудно оказалось выбраться. Даже проснувшись, долго пребывал в оцепенении с закрытыми глазами, не состоянии шевельнуться. Отходил.

Приснилась мать. Сразу сделалось Глебу хорошо, тепло, уютно, что она рядом, причем стоят они недалеко от его школы, на трамвайной остановке. Она в возрасте лет сорока, но лица не видно, повернуто в сторону, ему лет двадцать. Будто собрались в Тальменку зачем-то ехать. Зачем в Тальменку? Кто там живет? Про то ничего неизвестно. Но раз в Тальменку, значит на вокзал надо идти.

До вокзала каких-нибудь полторы остановки, если по прямой идти. Вещей при себе никаких, можно и пешочком прогуляться, однако мать уверяет Глеба, что до самой Тальменки можно доехать на трамвае. И даже есть путь более короткий, про который она пока не говорит. Ждут трамвая. Глеб не спорит, хотя и не в состоянии понять, как на трамвае они доедут до самой Тальменки, туда же электричка ходит. Хорошо просто так рядом с матерью постоять, давно ведь не виделись, поговорить о чем-нибудь, да хоть о Тальменке. Где у них, опять же, вроде никто близкий не проживает.

Трамвая нет и нет, даже люди с остановки бесследно куда-то исчезли, будто движение совсем отменили. А в Тальменку надо позарез. Тогда мать вспомнила про запасной короткий вариант пути. Зашли они в проулок школьный, мать впереди, Глеб, очень сомневаясь, следом, в небольшой домик продолговатый, с грязными белёными стенками внутри, какие раньше бывали в станционных залах ожиданий, но очень уж маленький даже для самого малого населенного пункта. И совершенно пустой. Комната буквально коробочная, а они в дверь далее проходят, там вообще чуланчик грязноватый с земляным полом, без мебели, без окон, три квадратных метра, однако свет горит. Мать встала лицом к облупленной стенке, и стоит молча, ждет чего-то, будто в очереди к кассе, а никаких касс в помине нет. Не зная, что здесь делать, Заваркин по сторонам настороженно оглядывается. Нехорошо как-то, непонятно. Тогда она, не поворачиваясь, ему говорит: «Знаешь, я, пожалуй, одна съезжу в Тальменку, ты иди».

В полном недоумении, но с неким внутренним облегчением, вышел Глеб в коробочную комнату, куда вдруг навстречу, с улицы, зашли, оживленно разговаривая, два человека. Одного частенько встречал в их подъезде — парень-наркоман с четвертого этажа, и с ним видно такой же.

«Неужели у них здесь точка цыганская, что как-нибудь они наркотики получают через какую дырку, чтобы милиция продавца не поймала? Неужели моя мать тоже наркоманка?» — страшно разволновался Глеб, проходя мимо двоих парней, которые, не обращая на него ни малейшего внимания, продолжали разговаривать на неком тарабарском языке, прошли в ту дверь, из которой он только что вышел.

Отец наркомана умер давно, старший брат утонул в реке года два назад, оставив жену с маленьким ребенком. А наркоман этот умер даже прежде старшего брата от передозировки. В квартире остались мать наркомана, жена старшего брата и ребенок. Этим летом, надо же такому случиться, оставшийся без присмотра ребенок влез с дивана на пластиковый подоконник, окно было открыто, он навалился на москитную сетку и вместе с этой сеткой упал вниз с четвертого этажа на чью-то машину. Умер не сразу, через неделю.

После этого мать погибшего ребенка, то есть жена утонувшего старшего брата устроилась работать на кассу соседнего магазина, куда Заваркин иногда ходит за продуктами. Взгляд у нее хотя и добрый, но очень-очень странный. Вот и проснулся с болью в сердце, как бы проткнутый этим странным взглядом. И так жалко Глебу мать стало: ну как же у них там все плохо, боже ты мой, много, много хуже, чем у нас…

В то утро продолжилась его суетная жизнь — побежал по срочному делу, да не одному, а сразу нескольким, внесенным в длинный узенький список на бумажке, всем-всем одинаково ничтожным, вроде пункта третьего: купить килограмм гашеной извести в подвальном магазинчике «Недорогой». Именно в нём, и никаком другом, из-за абсолютно минимальной стоимости данного товара в сравнении со всеми прочими хозяйственными лавками, торгующими в ближних окрестностях.

Впрочем, несомненно, существуют в природе и куда более ничтожные пунктики, не вошедшие в сегодняшний листинг, вроде трёх зернышек пшена, завалявшихся в левом кармане брюк с незапамятных времён, которые следует скормить при удобном случае голубям на трамвайной остановке, а никак не поднимется рука из-за окончательной мелочности предприятия, которое стыдно и в список-то включить. Представьте себе: придётся на глазах почтенной публики выворачивать карман, в котором нет ничего кроме трех крупинок. А голубей на вывернутый карман сколько слетится! А какая драка меж ними начнется! Но когда-нибудь и до этого дела дойдёт очередь при составлении дневного расписания.

Ибо держать делишки подобного рода в голове неделями тоже смысла нет. Записывал их вечером на бумажке мелкими буковками с последовательной нумерацией, разбивая по времени, маршруту следования — для удобства, бумажку клал в карман, а утром выходил из дома и бегал, бегал, бегал весь день без передышки, как заведённый автомат, чтобы только не сидеть одному в квартире на диване или за столом и не размышлять, дыша воздухом, отравленным смертью. Думать давно надоело. Думать вредно и просто не хочется.

И вчера убежал с утра, и сегодня, вздумал побриться, приоткрыл покрывало на зеркале самую малость, включил бритву, стал что-то напевать, и вдруг видит сзади него прошел кто-то по коридору на кухню: стало быть или брат умерший, или покойница-мать, ну и опять в бега ушел, толком не добрив щетину.

Выскочил из подъезда нервным взбудораженным человеком, да направился дворами по теньку: свою пятиэтажку миновал, под горочку спустился, перелез через брошенную бетонную плиту, аккурат возле соседской опрятной такой, ухоженной неприметной серенькой пятиэтажки с маленькими огороженными кирпичиками клумбочек проходил: хлобысть! — здоровенная сапожная щётка размером с полено рядом пролетела, об асфальт убийственно треснулась. Не нынешняя какая-нибудь легкая, пластиковая, нет, здоровенная деревянная, лак с которой давно осыпался. Хлам, короче, выкинули на голову прохожему.

Вот зараза! Опять кидается, дрянь! А если бы попал? И ведь не первый раз в этом месте приключение. Под Новый год фейерверк запустили целенаправленно вниз, чуть не обгорел, прыгал по сугробам, а они визжали со смеху, прямо закатывались на своём пятом этаже. Дряни! Весной как-то шёл, а сзади в раскисший после таяния снега газон чмокнулось что-то — не решился даже глянуть, опасаясь добавки, но очень тяжелое, вроде кирпича. Сейчас сапожная щетка чуть в башку не угодила…

«Ах, как здорово, повезло!», — воскликнул вслух, радуясь тому, что стальная подъездная дверь с кодовым замком открылась, вышла сгорбленная пенсионерка с клетчатой сумкой, подобной тем, с какими бомжи роются в мусорных баках и, вздохнув горько-прегорько, неуверенным шагом двинулась в сторону местного рынка за продуктами. В три прыжка успел проскочить в дверь, рванул вверх по лестнице, грозно мечтая о смертоубийственной драке с подонками, что ему терять? Жизнь? Да тьфу на нее, такую-то! Невозможно безропотно сносить оскорбления, всему имеется свой последний предел!

Сладчайшая мысль о героической смерти в сражении пронеслась в разгоряченной голове совсем не случайно, ибо всю последнюю неделю чувствовалось неотвратимое ее приближение, не то верил — знал, что скоро умрёт, и старуха у него за плечами — дышит хладно в затылок. Не просто так убегает человек из дома с утра, настается день напролёт по многочисленным, микроскопическим делам, совсем не напрасно! Просто смерть давно поселилась в квартире, разместилась словно бы в собственных апартаментах, разбросала там-сям причиндалы свои неприглядные, наставила отметин, следов, куда ни глянь вокруг посмертное, умершее, отжившее, это касается всех окружающих вещей, от них он бежит умалишенным куда глаза глядят.

А сколько раз в него сверху прилетало! Не счесть покушений на жизнь и здоровье! В детском садике, круг территории которого кольцевали новые девятиэтажные здания, убирал территорию, мёл метелочкой мусор, так лукавица огромная, твёрдая, сочная, рядом — хрясть! Забрызгала соком горьким, чуть не расплакался. Как только людям не жалко продукты бросать? Аж завидно — хорошо всё-таки у нас живут дурные люди. Но разве их вычислить: с какой лоджии зафинтилили?

Здесь-то ясно совершенно точно, этих прихватил на горяченьком, нынче проучит, можете не сомневаться! Три первых удара — его, а там разберемся. Погоди только, выйди из квартиры, мигом узнаешь! И поймёшь. Звонок устроил длинный-предлинный, наглый и злой. Само собой дураков нет, одни умные сидят и помалкивают, пережидают грозу. Что, надежно спрятались за железной дверью? Ладно, хорошо же, раз вы так, я эдак: шибанул ногой… та и раскрылась в обратную сторону. А уже всё равно — умирать так с музыкой, заскочил в чужую квартиру, кто тут есть живой-здоровый? Сейчас поправим. Вперёд в комнату, где искомый балкон, вот они где! И дверь на балкон ещё раскрытая.

— Не стыдно в прохожих бросаться? Убить же можно!

Комната размерами и расположением напоминает его собственную: квартира торцовая, два окна в комнате на разные стороны. Была бы на месте пьяная компания, честное слово, с последней радостью бросился в драку на всех сразу, но перед ним худенькая, неприметная домашняя девица, почти ребенок сидит в облезшем инвалидном кресле на балконе, скукожилась от страха. Обидно!

— Обувь чистила на балконе, щётка из рук вылетела и вниз упала. Я же инвалидка. Принесли — спасибо, а кричать не надо.

— Врёшь всё! И тот раз, на Новый год, чуть глаза не выжгли фейерверком, про кирпич вообще говорить не хочу. Зачем? Что плохого сделал, что на корню уничтожаете? Или киллером нанял кто убрать, как бы случайно? Весело ей. Чего смешного? Или это не вы кидали, а кто другой? Кинул и выскочил в дверь, прячется где-нибудь на чердаке?

— Нет, я, я, извините, щетка вырвалась из рук. Чай пить будете? Меня Таней зовут.

Ясное дело — врёт. Врет нагло и беспардонно, что прямо написано у нее на лице. Ну и ладно, Глеб решил притворится, что поверил.

— Не откажусь. Я Заваркин Глеб из соседнего дома. Можно называть просто Глеб. Вы, Таня, с родителями живёте?

— С мамой.

Заваркин облокотился на балконные перила, оглядел пустынный двор внизу.

— А и ничего, бывает. Сейчас по делам вздумал сбегать в магазин, а тут сверху щётка прилетела… так, ну ладно, пора идти, стоп, где моя бумажка? Я, знаете ли, всегда, прежде чем из дома уйти, план составляю перемещений на весь день, все по пунктикам распишу и бегаю спокойно согласно руководства, иногда езжу. Езжу редко, деньги экономлю, потому что сторожа мало получают, а я сторожем работаю. Да где же она? Впрочем и без того знаю, что следующим третьим пунктом значится: «купить килограмм гашеной извести в подвальном магазинчике «Недорогой».

Погреб собрался белить, прибраться там надо, все лишнее выбросить, почистить, а то у нас в погребе чёрт ногу сломит, вычищу, потом надо ещё будет, кстати, кисть купить. У вас, случаем, кисти нет? Или, может, еще в том же погребе найду, вы не беспокойтесь, полки только починю, доски сильно подгнили, боюсь, рухнут вместе с банками солений. Впрочем, в этом году не буду ничего солить, зачем мне одному? Да где же она, склероз начался что ли, всегда в верхний карман у сердца бумажку кладу. Без бумажки нынче шага ступить невозможно, ничего не помню — выйду на улицу и стою-вспоминаю. Значит, дома забыл. Придётся вернуться. Еще в Интернете пишу рассказы, мой псевдоним Глеб Арбенин, не слыхали?

— Псевдоним — нет, а вас часто сверху вижу. Фэнтэзи работаете?

— Всякое разное, что в голову приходит: ночами через двое суток дежурю, когда на выходные или праздники дежурство выпадет, то двое суток подряд сидеть взаперти приходится. Что так смотрите? Для писания очень удобно, только платят мало, две с половиной тысячи в месяц. Из них за квартиру коммунальные платежи тысячу с лишним приходится отдавать.

— У вас и книги есть изданные?

— Одна. Еще несколько рассказов напечатано. Год назад написал роман, решил в конкурсе с ним поучаствовать, там, между прочим, приз — десять тысяч долларов. Вспомнил!

— Что?

— В списке первым пунктом идет интернет-кафе: надо глянуть почту, можно ли билеты забирать в Москву, туда-обратно за счет фирмы, ясно? На днях финальный список опубликовали, я в нёго попал, а конкурс-то всемирный, между прочим, девятьсот участников было. Даже из Канады народ романы присылал, про Израиль и говорить нечего… Кстати сказать, по условиям могу на церемонию награждения с собой одного гостя взять. Правда лететь ему придется за свой счет и гостиница тоже. Не верите? У вас, случайно, интернета нет? Могу показать.

— Конечно есть. Я же в институте учусь, на заочном, у нас образование идет дистанционным образом, очень удобно, так что давайте, посмотрим про ваш билет на моём компьютере…

С не знающей пределов благодарностью, Глеб воззрил на инвалидку, едва не прибившую его щёткой, а прежде кирпичом, и едва не обуглившую фейерверком: большая удача с ним сегодня приключилась. А что, весьма симпатичная девушка, вежливая, приятная в обхождении. Да и сколько у Заваркина в интернет-кафе на счету осталось? Возможно, что ничего.

С улыбкой он прошел обратно в прихожую, разулся там, как подобает гостю, отнес и положил на место щетку.

— Вот он я, смотрите, в финальном списке! В номинации психологического романа десять человек финалистов. Скоро еду в Москву, где с вероятностью десять процентов получаю десять тысяч долларов или триста тысяч рублей. Нет, вы себе представляете сумму? А вот в номинации за доброту всего нас двое, значит с вероятностью пятьдесят процентов, получаю еще две тысячи долларов, да за книгу тысячку издательство обещает. Таким образом, практически шесть лет свободной жизни впереди, если сильно не тратиться! За это время можно ещё сколько всего написать! Не верите?

— Почему не верю? Конечно, верю.

— Да вижу, не верите. Думаете, разыгрываю? А вот, пожалуйста, мой паспорт. Я последнее время обязательно с паспортом хожу. Бывает, идет человек по городу — хлоп и умер. Ну, мало ли? Разрыв сердца, к примеру. Или кирпичом по голове — чпок и лыжи кверху! Не предумышленно, разумеется. А в кармане у того человека паспорт есть, и всем ясно: погибший Глеб Заваркин, тридцати двух полных лет, проживает согласно прописке вот, смотрите, в соседнем доме. Похоронят за счёт собеса и табличку с именем-фамилией, небось, напишут, ибо государство у нас какое? Государство наше социальное…. О, смотрите, билеты можно забирать. Вот и дата здесь указана и номер рейса и место даже… Все, извините… мне пора.

— Что за срочность, писатель Арбенин? Успеете вы свои билеты забрать и в магазин «Недорогой» сбегать… чай у меня на кухне вскипел, вы налейте две чашки… я была бы очень благодарна… Сделайте одолжение девушке-инвалиду, налейте чаю! А лучше даже… знаете что? Перенесите меня на кухню? Знаете, как долго самой туда добираться? Сможете?

— Не составит ни малейшего труда, с удовольствием.

Никогда прежде Заваркин не носил женщин на руках. Чего не было, того не было. И если совсем уж честно, когда в фильме каком романтическом возьмет кто даму на руки и понесет куда-нибудь, Заваркин всегда отворачивался в сторону, потому что неудобно ему за актеров, стыдновато, но тут, извините, другой случай… медицинский. Он вообразил себя медбратом-волонтером в белом халате с красным крестом на спине, и от того как бы привычно и профессионально обнял девушку левой рукой за талию, правую совершенно естественно сунул под коленки, поднял и легко отнес, куда она просила: на кухню. Чаю налил в чашки, сел напротив, разулыбавшись тем же самым медбратом.

— А знаете, что я придумала? Возьмите меня с собой на церемонию награждения в качестве гостя, — детским голоском попросила террористка, опустив глаза и помешивая ложечкой в чашке. — Не бойтесь, деньги на билет и проживание имеются. Будете возить повсюду в коляске… жюри к вам обязательно проникнется… Да им просто деться некуда будет, когда тут такая мелодрама на глазах у всех развернется. По крайней мере, две тысячи долларов за доброту вам стопроцентно обеспечены. Купите себе ноутбук…

— Действительно, неплохая идейка. Обязательно над этим подумаю, а пока спасибо за чай. Пора идти.

— Не хотите, значит? Ну, пеняйте тогда на себя, счастливого пути.

— До свидания.

Со скорбным видом, испытывая в глубине души совершенно неоднозначные чувства, но твердым, мужественным шагом Заваркин покинул квартиру. Хозяйка осталась сидеть на прежнем месте с опущенными глазами в позе оставленной, почти брошенной женщины.

Вот как быстро и порой замечательно меняется мир: не далее часа назад летел по ступеням наверх, мечтал погибнуть в жестокой кровавой драке — обратно вышел, пылая вдохновенными грезами о прекрасном будущем, когда бы и без спроса можно было носить такую лёгонькую девушку на руках сколько хочешь, в своё, а может, чем чёрт не шутит, и в её удовольствие. И обязан будешь носить ее так на руках всю жизнь! А ведь счастье это, наверное, возможно, коли она сама, по своему хотению, взяла и зафинтилила в него щёткой… а до того как-то даже большим кирпичом. Где такой на балконе сыскала? Для чего он у них там лежал? По чью счастливую долю?

Спускался по лестнице медленно, размышляя, специально бросила или случайно чуть не убила? Вообще-то, учитывая предысторию их заочных отношений, выходило, что со смыслом… Глеб круто развернулся, взбежал на пятый этаж, толкнул по-прежнему незапертую дверь…

Девушка вполне самостоятельно стояла посреди прихожей, задумчиво вертя в руках сильно истрепанную жизнью одёжную щетку. Кратко глянув на шумно дышащего Заваркина, меланхолически вздохнула:

— Что, решил-таки загрести две тыщи за доброту?

— Да пошла ты…

Глава 4

Получив в компании билеты до Москвы, и окончательно уверовав, что приглашение отнюдь не веселый розыгрыш, но серьёзное столичное мероприятие, Заваркин подменился на работе и вылетел в Москву в приподнятом настроении, уже совершенно точно чувствуя себя состоявшимся писателем, которому вот-вот предстоит стать именитым лауреатом, а главное, обеспеченным на пять лет вперед безбедной жизнью человеком.

Устроители конкурса купили сравнительно дорогие билеты: шесть тысяч туда, шесть тысяч обратно, итого в двенадцать тысяч им обошлась только одна его дорога, хотя в здании аэропорта через каждые две минуты шла реклама полета до Москвы в оба конца всего за пять тысяч рублей.

Забота неведомых олигархов тем более приятна, что связь по телефону держала сама Маша, обладательница чудесного уважительного голоса, вселявшего уверенность в себе. Она честно предупредила, что встречать Глеба в аэропорту никто не будет, но, собственно, он на это даже и не рассчитывал.

Действительно, поди — попробуй встретить сорок финалистов, летящих и едущих из разных концов страны и мира. Гостиница для вселения указана, схема транспортная, как добираться, известна, что они маленькие дети? Сами распрекрасно найдут праздник своей писательской жизни.

После набора высоты в вип-салоне за шторкой началось свое отдельное веселье: звяканье, бульканье, смех и чмоканья, по обрывкам фраз было ясно, что за шторкой летит некий высокопоставленный чиновник или депутат со свитой журналистов, освещающих его визит, и как только командир лайнера окончил речь по радио с пожеланием счастливого полета, стюардессы немедленно повезли за ту плотную шторку в узких, размерах как раз в проход, коробах на колёсиках по проходу меж кресел шампанское с закусками, пиво с закусками, водку и коньяк с закусками.

Со временем веселье умножилось кратно, подбадриваемое звонкими, радостными женскими смехом, скоро в туалет выстроилась очередь отнюдь не из детей дошкольного возраста, отдельного туалета для вип-салона в самолете очевидно предусмотрено не было.

— Хозяин наш летит, — сказал сосед слева.

— Бауэр? — радостно округлила глаза женщина, сидевшая у иллюминатора, -– а я думала, что у них специальный самолет для таких высоких персон.

— Может быть и специальный есть, но вот снизошел.

К сожалению, Боинг, как и прежние ТУ-154, оказался машиной тесной для пассажиров обычного салона. Когда сидящий впереди решил вздремнуть, кресло его опустилось Глебу на колени, и тому ничего не осталась, как застенчиво сунуть левую коленку к соседу, а правую он выпустил в проход, где её тут же взяла на абордаж стюардесса своим быстроходным коробом-прилавком.

— Тесновато? — полюбопытствовал пассажир слева, дозволивший только что забраться на его территорию.

Больно… вато, черт бы их побрал с этими колясками, бегают туда-сюда… как гейши.

Сосед весело расхохотался.

В Москве Заваркин без труда отыскал гостиницу, которая оказалась звёздного класса и была полна иностранцев, которые прогуливались по круглой площади первого этажа после завтрака, снисходительно процеживая глазами вышколенный обслуживающий персонал.

Администратор приглушенно сообщила Глебу ждать одиннадцати часов, на это время забронировано его вселение, а завтра, точно в одиннадцать — выселение.

В приятном предвкушении грядущих литературных событий, он отправился посидеть на каком-нибудь из кожаных диванчиков, в изобилии расставленных повсюду, как вдруг услышал совсем рядом русскую жизнерадостную речь из одного диванного закоулка недалеко от администратора. Прислушавшись, понял, что речь идет о том самом литературном конкурсе, на который приехал, его финалистах, произведениях… Сделалось ясно, что это тоже финалисты, съехавшиеся в Москву с разных концов страны, расселенные в той же гостиницы и сейчас ожидающие вселения, коротая время в обсуждении своих надежд.

«Не я один, значит, такой идиот», — облегчённо выдохнул Глеб, вглядываясь в лица сотоварищей, и не обнаруживая в них решительно никаких общих черт. Просто ни единой — все такие разнообразные!

Вот вполне добродушный краснодарец Владимир, самый пожилой из номинантов дядька, лет сорока пяти, с залысинами, его повесть была единственным конкурентом романа Заваркина в номинации «За доброту».

— С утра завтра можно позавтракать бесплатно, — кивнул по свойски Владимир на столики, за которыми припозднившиеся иностранцы бесстрастно жевали свои порции, блистая белоснежными искусственными зубами, — здесь полагается бесплатный завтрак. Я спрашивал администратора, нельзя ли позавтракать сегодня, но она сказала, что нет. У них завтрак как раз до одиннадцати.

Таким образом, Владимир сразу выказал себя хорошо информированным человеком, с хозяйственной жилкой, не зря же служил в администрации края.

Самым заметным в компании несомненно, был Станислав с Урала, автор романа-трилогии: высокий под два метра, худощавый человек лет тридцати, с интеллигентным лицом, которому весьма шли симпатичные рыжеватые усики. Не большие, не маленькие, как раз в меру. Он подробно и с удовольствием рассказывал о своем романе и о себе, было видно, что перед ними открытый, современный человек, пишущий хорошие вещи. По какому-то удивительному совпадению, как и Владимир, он тоже работал в администрации, но только некой уральской области.

— О, — обрадовался появлению сибиряка Заваркина краснодарец Владимир, — а есть среди нас Анатольская, что написала роман «Сибирский виртуал»? — и посмотрел на двух женщин, молодую и не очень, оказавшихся в компании.

— Есть, — ответила не сразу и не поднимая глаз дама в возрасте, до того тихо сидевшая с опущенным лицом в затемненном месте, на уголке диванчика.

— Интересно получается, вы сами значитесь из Санкт-Петербурга, а пишите о Сибири.

На что дама отвечала смутно: будто она не сама Анатольская, но представляет ее интересы здесь, являясь литературным агентом.

От удивления все на пару минут лишились дара речи и уважительно разглядывали маленькую женщину, не так-сяк вам какой-нибудь, настоящий литературный агент. Больше ни у кого, кроме неведомой Анатольской собственных агентов не оказалось, и свои вопросы, в том числе поселение в гостиницу они решали самостоятельно.

Вторая финалистка женского пола оказалась тоже из Питера — молоденькая блондинка по имени Светлана, написавшая повесть про первокурсницу-студентку. Сама Светлана оказалась учительницей русского языка литературы.

— Мне премии не надо, — высказалась она решительно, окинув компанию смелым взглядом, свойственным юности, будто надеясь, что здесь инкогнито затесался некто ведающий распределением денег. — Дали бы ноутбук хороший, на том спасибо. Ведь на наши билеты, гостиницу, бал в Шератоне на сорок человек с участием известных артистов, они расходуют не менее тысячи долларов на нос, а может и больше, средний ноутбук стоит как раз тысячу. У меня прежний совсем старенький, все время ломается, сколько я с ним текстов потеряла!

Все согласились, что новый ноутбук, конечно, вещь первой писательской надобности, однако от премии отказываться охотников не нашлось. Ноутбук — вещь, а десять тысяч долларов — это судьбоносное свободное писательство в течение пары-тройки лет. На конкурсе 6 номинаций от сентиментального романа до детектива, как знать, может даже и не один из них уедет с деньгами к новой писательской жизни.

— А я от руки пишу, в общей тетради, — поделился Станислав секретом творчества, — на компьютере только деловую переписку веду, да инструкции ляпаю. Даже на своем домашнем компьютере не могу прозу писать, исключительно служебные документы сочиняю.

— А из тетрадки кто текст печатает? — с большой толикой яда поинтересовалась Светлана, — жену, небось, напрягаете?

— Нет, что вы, жена ничего моего не читает принципиально. Я одну машинистку прошу, она нынче на пенсии и за плату набирает на компьютере окончательный вариант с тетрадочной рукописи. На экране ничего не могу творить, ей богу, кроме документооборота.

— Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать?

Стас кивнул:

— Можно, конечно, да кто же ее купит? Кстати, о Пушкине, вот вы учительница литературы… Я со школьной скамьи знал, что царь оскорбил Пушкина, наградив его придворным званием камер-юнкера. Полагал, что это что-то вроде пажа, который должен таскать шлейфы платьев за фрейлинами. Как-то так представлялось это звание мне. А тут недавно смотрел табель о рангах того времени и вижу, что в переводе на воинское звание камер-юнкер эквивалентен полковнику и даже чуть выше, между полковником и генералом. А следующее придворное звание камергера — это уже генерал-лейтенант. Так что царь, предлагая Пушкину писать историю династии Романовых, загодя пожаловал его в полковники, практически уравнял с собой, сам ведь был отнюдь не генералом, а полковником лейб-гусарского полка, кроме того стал его личным цензором, то бишь первым читателем. Оплатил карточные долги сорок тысяч рублей — огромные деньги, чтобы не отвлекался от творчества. Короче, засыпал милостями.

— Говорят, ему нравилась Наталья Гончарова и он хотел сделать ее своей любовницей, — напомнил Володя, деликатно кашлянув в ладошку.

— Действительно, в подметных письмах, разосланных по Петербургу Пушкина объявили вступившим в академию рогоносцев, президентом которой числился граф Нарышкин, жена которого являлась любовницей императора, и это взбесило Пушкина. Но на самом деле дело было не в царе, хотя Гончарова никогда не была ничьей любовницей, и успела за шесть лет брака родить Пушкину четырех детей, увы и ах, и самого Александра Сергеевича она никогда не любила, замуж вышла в 18 лет, а Пушкин был старше ее на 13 лет. Кстати, своего убийцу Дантеса Александр Сергеевич самолично ввел в свой дом по доброте душевной, уж очень он ему нравился, как воспоминание о собственной юности. Дантес был молодой повеса, и напоминал Пушкину самого себя в молодые годы, к примеру, Дантес, будучи приглашенным к обеду в чьё-либо семейство, мог запросто скакать по креслам и диванам, или вдруг уронить голову на полуобнаженную грудь ближайшей дамы. Вы знаете, какие в то время глубочайшие носили декольте? Ну вот… подобное поведение числилось и за Пушкиным во времена дружбы с сестрами Керн. Дантес был на два года младше Гончаровой и, представьте, она влюбилась в этого красавца-мальчика. Влюбилась и наивно рассказывала о его попытках сблизиться с ней мужу, то бишь Пушкину, который чувствовал себя при сем старым генералом, мужем Татьяны Лариной в конце своей жизни, а отнюдь не Онегиным, и не Ленским. Вот вам где истинный смысл драмы: «Но я другому отдана и буду век ему верна»…

К вольготно рассевшимся на диванчиках, заболтавшимся финалистам литературного конкурса, приблизился крепких квадратных форм мужичина в превосходном костюме, при галстуке, с кудрявой каштановой шевелюрой, навис над диванчиками сзади, без стеснения разглядел всех по очереди сверху выпуклыми рыбьими глазами.

После трехминутного разглядывания, самодеятельным писателям, всем без исключения сделалось стыдно за свои глупые конкурсные надежды, даже Станислав смолк, и тогда среди общего молчания раздался глас квадратного:

— Много званных, да мало избранных: дети вы наивные! Финал давно расписан как по нотам: кому, когда, сколько. Деньги в Москве дают исключительно своим, весь этот концерт — дребедень с известным концом, ваша судьба — играть массовку.

— А вы тоже в массовке участвуете? Или вам дадут что-нибудь?

— Я всегда сам беру. Попробовал бы кто мне не дать, — ухмыльнулся квадратный и направился к лифту уверенной поступью.

Оказывается, он уже зарегистрировался и получил ключи от номера.

Гораздо ранее нужного времени финалисты дружной компанией покинули гостиницу гулять по Арбату, посмотреть: что да как. Многие уезжали уже завтра и хотели купить какие-нибудь подарочки на Арбате для семьи и друзей. Однако здешние магазинчики, все как один торговали поддельными матрешками, сделанными в Узбекистане, и были неподъёмно дороги. Даже на футболках с Пуtиным, скачущим на медведе стоял лейбл: «Сделано в Узбекистане».

Заваркин вместе со всеми шлялся по магазинчикам, разглядывал, фыркал и ничего не покупал — денег в обрез. Вот получит премию — тогда… но не это, и не здесь…

К шести часам соискатели вошли в отель «Шератон», поднялись на второй этаж. В зал еще не пускали, шла регистрация участников.

Когда зашел разговор об издательской фирме, приславшей на подпись договоры через Машу на издание книг, Станислав признался Заваркину и Володе, что отказался передать издательству исключительные права на печать своей трилогии.

— Всего тысячу долларов за трилогию дают, и на пять лет права забирают, вдруг потом кто другой больше предложит?

— А я передал, — повинился Глеб, — пусть печатают за тысячу, у нас местные издательства книги издают за счет автора и только, так что вообще надеяться не на что.

— Говорят, у этого издательства очень тощий издательский портфель. Поэтому они и встали под телеканал в организации этого конкурса.

В Ломоносовском зале Шератона плотной толпой теснился пришлый народ. Перед сценой стояли ряды пустых стульев, которые никто не занимал. На каждом лежал белый лист бумаги, на котором черными большими буквами напечатано: финалист.

Отдельно прогуливался престарелый актер Этуш, кося на публику изумленным взором, словно видел подобную катавасию первый раз в жизни, и возмущен был чем-то до глубины души, как в тот известный всем момент, когда его сановному жениху из «Кавказской пленницы» украденная невеста врезала подносом по голове.

Краснодарец Володя буквально на цыпочках приблизился к мэтру, приветствовал его многословной речью, в стиле ломоносовских од, прося разрешения сфотографироваться вместе. Этуш еще шире округлил черные очи, будто перед ним сама Наталья Варлей в минуту памятной киношной ссоры, но все же кивнул головой, Володя махнул рукой молодому человеку с фотоаппаратом, как оказалось, своему зятю, живущему в Москве.

Симпатичный зять-блондин сверкнул юпитером, а Этуш вовремя моргнул.

У Станислава оказалось множество знакомых среди пишущей братии, видно было, что он привычен общаться в подобных статусных литературных кругах. На стулья финалистов они сели рядом. Слева от Заваркина оказался Стас, справа Володя, а перед ними на сцене представители телеканала. Внешне похожий на мафиозного дона Корлеоне, боязливый главный редактор отчего-то не решался забраться на сцену, стоял возле и робко отнекивался, пока его чуть ли не за шкирку туда не втащили.

Главным ведущим оказался как раз Этуш, а рыженькая Амалия Мордвинова вскрывала конверты, неся при этом какую-то чепуху, непрестанно хихикая и получая шлепки по мягкому месту от своего бывшего дипломного руководителя Этуша.

— Она правильно сменила имя с Людмилы на Амалию, — сказал недовольным тоном Станислав. — Это ей больше подходит.

Первые три номинации были чужие, получавшие держали речь, и, надо сказать, очень хорошо выступали, просто блестяще, будто бы не только написали, но и заучили ее наизусть заранее.

Глеб понимал, что на таком уровне он высказаться в данный момент не сможет, ибо никакой речи не приготовил, начнет мямлить, заикаться, краснеть… Уж лучше пусть ему премия совсем не достанется…

Согласно данному пожеланию, премию по номинации ни ему, и никому из его новых литературных знакомых не дали, так что позориться на сцене им, слава богу, не пришлось. В то время как Квадратный с лакированной прической свою награду, действительно, не упустил.

Когда осталась самая распоследняя номинация «За доброту», Станислав глянул сначала в список, потом на Глеба с Володей: «Ну, готовьтесь, братцы, сейчас кто-то из вас разбогатеет». Идти на сцену и за двумя тысячами долларов Заваркину снова ужас как не хотелось, тем более объясняться там за свою неадекватную историческому моменту доброту.

Володя вскочил с места, вышел из ряда, встал в проходе и навел объектив фотоаппарата на Амалию, вытащившую из конверта бумажку с именем лауреата. Приготовился снять момент объявления. Мордвинова прочла, но аппарат не щелкнул. Названная фамилия оказалась не Володина, и не Глеба, она оказалась… женской.

Лауреатом за доброту стала писательница, имевшая своего литературного агента, и которой прежде даже в номинации не значилось.

Станислав удивленно выдохнул: «Ничего себе, шуточки», но представитель канала поспешил разъяснить ситуацию, де артисты кино, входившие в жюри, то бишь, сам отсутствующий по уважительной причине Калягин, в последнюю минуту решили отдать пальму первенства даме, ее произведение им понравилось больше, играть его сценарный вариант будет много интереснее.

Опомнившийся Володя защелкал вспышками, стараясь для истории под грифом: «Как я не стал самым добрым в мире». Теперь их маленькая группа была объединена и сплочена тем смешным обстоятельством, что никто из них ничего в финале не получил, приехав за тысячи вёрст киселя хлебать.

Данное обстоятельство заметила и озвучила учительница из Питера, мечтавшая о ноутбуке, далее она отыскала еще одну закономерность: «В моей комнате гостиничной из всех девушек я одна ничем не награждена». Зато на организованном фуршете Стас, Володя и Глеб повеселились неплохо, устроившись за одним столиком, четвертой к ним присоединилась Светлана.

И белое вино пили и красное, и ели много со шведского стола и хохотали, не заботясь о лауреатских приличиях, им рано бронзоветь, они еще не доросли. Стас пообещал учительнице из Питера, что завтра, до отлета, знакомые доставят прямо в гостиницу ноутбук, который он ей подарит: бэушный, но вполне рабочий. Он уже созвонился с кем надо.

Учительница скромно поблагодарила.

Глеб смотрел на Стаса, как на волшебника: вот кому в самом деле следовало дать приз за доброту!

Таская бокалы и закуску со шведского стола к их стоячему, Заваркин натолкнулся на огромной толщины господина, идущего навстречу, который сердитым требовательным взглядом вонзился в Глеба настолько сильно, будто пытался просверлить ему по тайной методике древних майя в черепе дыру. То был известнейший писатель Битов, входивший в состав конкурсной комиссии.

Заваркин не понял, что означает сей раскаленный взгляд, за что рассердился на него известный собрат по перу, вроде бы конкуренции он ни с какой стороны мастеру не составлял, растерявшись, даже поздороваться не решился. Скользнул с двумя бокалами в другую сторону и был таков.

— Ты кем работаешь? — спросил после третьего бокала Володя, доверительно приблизив загорелое под южным солнцем мужественное лицо.

— Сторожем, — легко признался Глеб, не чувствуя больше груза премиальной ответственности.

— Правильно. Самая подходящая работа для писательства. Надо будет и мне что-нибудь подобное присмотреть. Я, видишь ли, уволился из администрации буквально накануне этой поездки. Узнал начальник случайно, что пишу, ну и кому нужен писатель в отделе? Пришлось заявление подавать по собственному желанию, все равно бы съели и с треском вышибли. С женой тоже отношения испортились из-за этого творчества, сейчас вернусь без приза, разводиться будем. Так что, дорогой Глебушка, имя у тебя хорошее, наверное, в сторожа ночные подамся, денег, конечно, не будет, статуса тоже… да и чёрт с ними.

— Главное — вдохновение ночью прёт, как никогда днем, — с восторгом припомнил Заваркин свои полуночные бдения у компьютера Аллы. — А зарплата, конечно, практически на нуле, тут уж извините, непрожиточный уровень.

— Представь, супруга прочла мою повесть, очень удивилась: «Неужели за такое еще премию дают?». Разочаровалось во мне страшно… как в авторе, и как в человеке. Я это остро почувствовал, будто шилом кольнула… Ну, ладно, посмотрим, посмотрим, не все потеряно. Честно говоря, очень на эту поездку надеялся, слишком даже, думал двух тысяч на первое время хватит, а там стоящий роман напишу, издамся… Глупо, конечно, в пятьдесят лет начинать жизнь переустраивать на новый лад… семью ломать… как считаешь? Нет, давай лучше выпьем еще… за Пушкина… и Гончарову…

Несмотря на то, что вино, по мнению знатоков было преотличное, вроде бы испанское, но опрокинув четвертый или пятый уже бокал, Заваркин почувствовал себя нехорошо, и решил срочно вернуться в гостиницу. Вся их группа сорвалась с места вместе с ним, за компанию. Веселой компанией пришли прямо к двери номера Глеба, а он так расклеился, что не удосужился пригласить новых знакомых к себе. Сказал: «Ну, пока, ребята», и вскользь по лицам ощутил всеобщую досаду, ибо хотелось посидеть еще, а только у него был отдельный номер, в котором имелся бар, полный всевозможных напитков.

Улегшись на неудобном поролоновом матраце, Заваркин тотчас ощутил запоздалое раскаяние. Вновь сделалось дурно: «Вот почему не позвал? Пусть бы люди веселились дальше, нисколько бы мы не мешали друг другу».

Ночью долго не мог заснуть, размышлял на тему «как нехорошо поступил с литературной компашкой», а утром решил пораньше съехать, чтобы не встречаться случайно с товарищами, быстренько собрался и вышел с вещами в девять часов, сдал ключи администратору.

Мило улыбнувшись, та попросила обождать, пока служащий осмотрит номер. Скоро ей позвонили, сказав, что в номере все цело, в том числе бар с напитками, что, конечно, удивительно для подобного рода творческой публики. Это удивление явственно проступило на красивом личике, и скоро Глеб уже ехал на автобусе по тягучим московским пробкам в аэропорт, где ему пришлось долгонько ждать своего рейса.

В обеденное время на некотором от него отдалении, близко друг к другу на одном сидении расположились литературный агент со своим добрым автором виртуальной сибириады. Они подошли позже, но улетели раньше, посматривали украдкой в его сторону, вроде как бы пытаясь узнать, но не поздоровались. Он так же не подошел к ним, не поздравил с победой, и даже издали не раскланялся, оставив, верно, о себе память неприветливого сибирского невежи.

Глава 5

Работа прежде всего! Даже для лауреатов международных конкурсов.

В том смысле, что в качестве безденежного лауреата, принявшего активное участие в фуршете в ресторане Шератон, и немало там выпившего, на которого организаторы истратили кучу денег, но лучше бы дали наличкой хоть половину, чем натуральным испанским вином и одноместным номером в «Эдельвейсе», Заваркин поспешил вечером на работу, охранять магазин немецких строительных товаров «кнауф».

После поездки в Москву настроение заметно улучшилось: какой-никакой, а писатель. Сторожем только притворяется ради минимального месячного оклада.

На крыльце магазина сидел на корточках не фотогеничного вида гражданин в известной зэковской позе на корточках, докуривал мизерный бычок. Лицо его скрывал козырек бейсболки. Вот все-все разом не понравилось Глебу в этом человеке: и нахальная поза поперек входа, не позволявшая посетителям заходить, ведь до закрытия оставалось еще более часа, и бейсболка, надвинутая на нос и вообще.

— Магазин закрыт, — сказал курильщик, не сдвинувшись с места и не поднимая глаз.

— Я сторож, а магазин работает до семи.

— Раз сторож, то проходи, — незнакомец выглянул одним глазком из-под козырька.

Глаз этот не понравился Заваркину еще в большей степени, чем все прочее: желтый, круглый и наглый. Он прошел в дверь, отодвинув посторонние острые коленки в лавсановых штанах с лампасами своей ногой без малейшего смущения.

В магазине творились непонятные дела: продавцов не было в помине, зато какие-то чужие громилы двухметрового роста выстроились стенкой вокруг директора и громко ругали подводника, бывшего советского офицера, ныне торгующего немецким товаром, как напроказившего мальчишку:

— Куда дел десять миллионов, признавайся!

А тот, поникнув сорванным с клумбы цветочком, жалко оправдывался:

— У меня весь капитал в товаре, плохо берут последнее время, но я верну, все отдам до копейки.

— Не справился с делом, да еще воруешь, сукин сын, снимаем тебя с директоров, завтра передашь дела Жанне.

Вот это номер! Их бравый подводник оказался вовсе не молодым успешным предпринимателем, владельцем магазина, а всего лишь наёмным менеджером, приказчиком, который, возможно даже проворовался, а тут вдруг, совсем некстати заявились хозяева и потребовали ответа. В магазине деловито сновали уверенные в себе люди, снимали товар с полок, пересчитывая банки с краской, мешки со строительными смесями.

Шла полная инвентаризация.

— Отпусти своего сторожа, — сказал директору человек лет пятидесяти пяти, здоровенный и насмешливый. — Мы сами посторожим, а то мало ли что?

— Вы можете идти, — сказал Заваркину директор, грустно глядя в пол.

— Так что, меня увольняют? — Глеб на секунду вспомнил худенькую стремительную, как черная молния любовницу подводника, заимевшую салон красоты.

Куда ушли десять миллионов? Куда-куда, туда и ушли, десять еще что, кабы штаны не ушли сами собой…

— Да, напишите заявление, за трудовой книжкой и расчетом придете завтра.

— На расчет не очень надейся, магазин обанкротился, — ухмыльнулся Заваркину ближний громила, — мы у вашего директора до его окончательно расчета с владельцами забираем машину, и еще наложим арест на квартиру. Не вздумай бегать, под водой найдем. Но заранее учти, этого не хватит и на половину. Нет, какого хрена, тварь, стал без меры воровать?

Директор, наконец, гордо вздернул голову: «Машину оставьте, как мне сейчас без машины?».

Но у него забрали ключи.

Удивительное свойство имеют крупные литературные конкурсы: лауреаты один за другим лишаются работы: Володя перед поездкой в Москву вылетел из краевой администрации, лишь только начальство прознало слегка о литературных успехах, теперь и Глебушку турнули походя из сторожей магазинных, выпнули на улицу среди бела дня, на ночь глядя. Мистика какая-то.

Делать, однако, нечего: написав в свободной форме заявление на увольнение, он вышел из магазина вон уже в безработном свободном состоянии, да побрел неспешно по городу, читая вывески и рекламу.

Конечно, договор на издание книги у него вроде бы в кармане, когда только ее издадут? Большой вопрос. Ведь только после выхода в свет всего тиража полностью, он получит свою тысячу долларов, так действительно, когда? Очевидно, не скоро, может быть, в течение пяти лет, пока все права будут принадлежать издательству, а может и никогда, ведь дата издания романа в договоре не указана. Издательство может ее вообще не напечатать, ничего умному издателю за это не будет, зато все права собственности остаются у него на пять лет вперед с автоматической пролонгацией и далее.

«Эх, что за глупая, право, штука жизнь, — вздохнул Глеб, отправляясь домой пешком за десять троллейбусных остановок. — И вправо идешь — глупая, и влево — то же самое».

На улице эмигранта Герцена по соседству с табличкой технического лицея, в глубине двора, над крыльцом старого здания из щербатого кирпича блеснула новенькая надпись «Союз писателей».

Не долго думая, Глеб взбежал по ступеням и отворил дверь. В узком коридоре обнаружилось несколько безымянных комнат, но за двумя поворотами возле туалета ему снова встретилась та же табличка «Союз писателей».

Само собою разумеется, не тот это Союз, не прежний, что размещался на втором этаже здания властного исполкома, с ковровой дорожкой и секретаршей в приемной, куда в последствие подселилась риэлтерская фирма некого господина Крука с собственной табличкой. Некоторое время обе таблички висели рядышком, и видно было, что одна стесняет другую, потом писательская табличка неожиданно исчезла, точно канула в лету, шкаф с подарочными книгами был тоже выкинут вон из приемной, а прежде всех задорную прелестницу-секретаршу — поминай, как звали. Союз сделался общественной организацией, не более того.

Не тот, конечно, данный Союз, увы, совсем не тот, явно другой, что и говорить, но жаль, очень жаль. Глеб отворил дверь: в маленькой пустой комнате, за письменным столом с листком чистой бумаги, основательно и плотно сидел человек в очках и светлом дорогом пиджаке.

«Настоящий писатель, — восхитился Заваркин, — похоже, из тех еще, из прежних, настоящих, не наш брат-финалист».

Влитого в стол человека звали Феликсом Михайловичем Дроздецким, был сей человек достаточно уже известен в городских литературных и около того кругах, прежде в качестве университетского преподавателя филологии, далее много пишущим журналистом телевидения, делавшим фильмы о православии, а ныне председателем Нового союза писателей, возрастом слегка только за пятьдесят.

Феликс Михайлович ощутимо встрепенулся на своем месте, будто поджидал гостя в лице именно Заваркина, подскочил, протянул руку, обратился к Глебу по-родственному, ибо они и прежде были знакомы, и хоть на уровне шапочного знакомства, но все равно потеплело на сердце.

— Ну и как, Глебушка, жизнь протекает? Печатаешься где?

— Нет, Феликс Михайлович, к сожалению. В интернете только вывешиваюсь местами…

— А вот сие напрасно, друг мой, совершенно напрасно! Не рекомендую! Украдут! Мне предлагали одни товарищи сайт создать, так я отказался! Знаешь, как там воруют? И поди потом докажи, что опус твой, и ты не верблюд гималайский! Уходи оттуда, Глебка, пока все под чистую у тебя не спёрли, ну их к чёртовой бабушке, эти виртуальные пространства, более того скажу по секрету: рухнут они в одночасье и останешься тогда ни с чем. А вот лучше другое мероприятие, давай-ка братец, прибивайся к нашей компании, ведь Новый писательский Союз, что мы организовали есть полная противоположность Союзу Старому, — продолжал он чуть ли не нараспев, протирая очки, глядя беззащитно слезящимися совестливыми глазами, — тот был кормушкой для подонков, писавших под диктовку, а мы сообщество пишущих личностей, свободных в выборе тем, не боящихся обличать действительность. Есть у тебя изданные книги?

— Одна, давнишняя. Рассказы есть неизданные, роман в рукописи, недавно ездил с ним на финал конкурса в Москву.

И тут Глеб не выдержал, рассказал про литературный международный конкурс, полковника Пушкина, шикарный фуршет в Шератоне, как он там принял лишку, и каким неудобным оказался новомодный матрац размером со взлетную полосу в одноместном номере, на котором познал бессонную горечь поражения.

При рассказе о камер-юнкерстве Пушкина, Дроздецкий ожил, хлопнул себя по лбу:

— Выше бери, выше! Я в советское еще время работал как-то в архиве Пушкинского дома и своими глазами видел, что в сообщении о смерти его было написано, что «камергер Пушкин скончался». Тогда все думали, что это ошибка, а по всему видно, царь напоследок еще разок повысил Александра Сергеевича в звании, чтобы пенсион семейный повысить. Наши историки скорее всего уничтожили документ об присвоении высокого чина, если камер-юнкера они могли еще как-то классифицировать, как издевательство, пользуясь незнанием публики табеля о рангах, то камергер Пушкин — для советской власти это уже чересчур! Ах, какие эти коммунисты изжоги! Генерал-лейтенант Пушкин! Или, даже может тайный советник Пушкин? Его и так, получается повышали как Гагарина: тот улетел в космос старшим лейтенантом, сделал виток и приземлился майором, а Пушкина сначала сделали титулярным советником, то бишь капитаном, а буквально через месяц — хлоп, звание полковника. Ну давай, давай, рассказывай, какой контингент у вас был на конкурсе…

Феликс Михайлович слушал внимательно, не прерывая, в конце ободряюще потрепал по плечу:

— Ничего, брат, ничего. Все эти конкурсы исконно продажные, про то давно известно, там заранее создаются списки победителей, из своих, разумеется, но ты, брат, не расстраивайся: съездил, развеялся и хорошо. И слава богу. Лучше вот что сделай: печатай свой роман, и с двумя книжками на ура примем тебя в члены Союза. Журнал в скорости будем свой издавать, пока альманах затеяли. Но учти, у нас — серьезно, принимаем только с двумя хорошими книгами, как в старые времена. Напечатайся пока за свой счет.

— Так я права на печать романа передал издательству на пять лет, а когда они напечатают — неизвестно, может статься, никогда. Что другое печатать самому, опять же, денег нет…

— С деньгами у всех проблемы. У нашего союза денег тоже мизер, еле-еле наскребаем на аренду этого помещения. Чтобы альманах выпустить выкручиваемся, сами зарабатываем, кстати, говоришь есть рассказы неопубликованные?

— Есть.

— Неси, глянем. Сейчас как раз текстуру для очередного номера формируем, нужна хорошая проза. И чаще приходи, участвуй в писательской жизни, общение воодушевляет, брат, ибо вместе мы сила, а порознь — не понять что, сор антиобщественный. У нас уже шесть членов, вступишь — будешь седьмым-счастливчиком. Один номер альманаха выпустили, ныне на второй замахнулись. Нет-нет, Глебка, киснуть нельзя, общаться надо, бороться, помогать друг другу. Ведь мы — столпы общества получаемся: общественная организация. Бери пример с нашего члена поэта Алебардова, целое издательство человек под себя организовал, связи в Европах завел, под альманах денежку разыскал, но не спонсора, конечно, а просто влиятельному человеку совместными усилиями написали книжку от его имени, а он нам за то — денежку, а мы на денежку — альманах. И какой! Европейского уровня!!!

Вот так-то, дружище. Вообще, время подъема наступило, хватит киснуть! Дом Искусств губернатор восстановил, небось слышал? Там нам комнатка причитается, для нашего Нового писательского союза. Скоро здесь аренду прикрываем и туда переходим, на казенное содержание. Поможешь переезжать? Я тебе позвоню, там пару шкафов и диванчик надо будет забрать у Алебарова со склада. Ты, главное, с книгой не медли, и рассказы неси завтра же. Понял? А нет ли при себе чего? Может ты принес и стесняешься? Ты не стесняйся, мы все тут свои люди. Нет при себе? Ну, ладно, тогда завтра, и в любой день просто так заходи сюда, звони, вот визитка, свой телефон домашний черкни здесь, я тебя с нашей могучей кучкой познакомлю, ах, брат Глебушка, обязательно надо поддерживать друг друга, дабы обустраивать литературную жизнь провинции, и кто, если не мы? Кому ставить насущные вопросы перед обществом?

Дроздецкий расчувствовался, истрепал Глебу все плечо, взъерошил волосы у себя на голове, глянул на часы:

— А скажи, что нам здесь сидеть? Какую еще Музу дожидаться? Все одно не пишется, представь — с утра за столом штаны протираю и хоть бы строчку из себя выдавил, пресс надо покупать гидравлический и давить, давить, пойдем-ка лучше ко мне домой. Ирка сейчас на работе, никто мешать не будет. Купим красненького винца пакет-другой возле нашего дома, там замечательный киоск имеется прямо на трамвайной остановке, представь, отличного качества вино, и сыра рядышком возьмем на закуску, яблочек каких, сядем в тиши кабинета, поворкуем, я тебе многое поведать должен, раз ты к нам присоединяешься. Только это… совершенно нынче без средств, безработный третий год, пишу, брат… У тебя есть сколько при себе денег?

В кармане Глеба оказалось три сотни.

— Ну и хватит, хватит, — успокоил Дроздецкий, — мы люди простые, погоди только, одному нашему члену звякну-брякну, тоже прозаик, но доктор наук, знакомство вам устрою на нейтральной полосе.

«Олежка, мы тут собрались малым кругом с новым-старым нашим знакомым Глебушкой у меня, сможешь подбежать? Ну хоть через час подходи, учти однако, всего один пакет в наличии краснодарского… да лучше красненького… ты знаешь вкусы, драгоценный мой, хоть сухое, хоть полусладкое, все примем с благодарностью, в уста сахарные расцелуем. До встречи, бестолочь научная, люблю тебя любовью брата, а может быть еще сильней…»

Жизнь мигом забурлила и запенилась, Глеб даже не смог возразить, что не потребляет он спиртного вообще, а после проклятого финального фуршета, так в особенности, но стало как-то неудобно. «Ладно, сейчас ничего говорить не буду, пригублю чуть из рюмки, потом скажу».

В забегаловке на трамвайной остановке приобрели подозрительно дешевый пакет вина, чего закусить, и отправились к Феликсу, жившему в панельном девятиэтажном доме, на шестом этаже, за сварными ржавыми решетками, в двухкомнатной квартире.

Одна комната, женская по содержанию, была отдана под пианино и большую кровать, в другой, названной кабинетом, все стены заставлены книжными шкафами, имеется стол со стульями, мягкое кресло и худенький полуголый мальчик лет одиннадцати играющий на компьютере в игрушки.

— Гриша, — воскликнул Дроздецкий страшным голосом, — с какой стати опять комп включил? Кто тебе разрешил? Давно ли все мои тексты стер под чистую? Почему не в школе?

— Заболел я! Температура тридцать семь и две. Мама сказала лежать.

— Иди в мамину комнату и лежи там, мы здесь с дядей Глебом разговаривать будем.

— Шоколадку хочешь? — предложил для знакомства Глеб, жертвуя часть закуски мальчику, так бесцеремонно высылаемому из кабинета.

— Не буду я вашей шоколадки!

Обиженный мальчик вышел, хлопнув дверью.

— Ну и отлично, — Дроздецкий притворил за сыном поплотнее дверь, достал из застекленных книжных шкафов пару красивых бокалов и наполнил их доверху полусладкой «Изабеллой», нарезал на расписной досточке сыр, разложил на тарелке полукругом, дольки яблока с другой стороны, осмотрел все, наклоняя голову так-сяк и остался очень доволен. — Вот таким живописным образом и отметимся.

На стеллажах Заваркин заметил фотографию мужчины в пальто, клетчатом шарфе и фасонистом кепи, денди по моде пятидесятых годов. «Вероятно какой-то писатель советского периода или поэт». Лицом неизвестный более всего походил на Платонова.

— Узнаешь?

— Платонов?

Феликс Михайлович счастливо рассмеялся:

— Выше бери… мой отец, завкафедрой истории КПСС одного заштатного вуза. Но многие его действительно здесь с Платоновым путают, хотя сходства в реальности, вне этой фотографии, не было никакого. А жизненные пути, тем не менее, пересекались, папаша рассказывал, как будучи в Москве, однажды в трамвае наступил писателю Платонову на ногу!

Дверь распахнулась, в комнату вбежал Гриша в прежних черных трико, схватил со стола шоколадку и убежал.

— Ну, так бы сразу, а то не хочу, не буду. Присаживайся Глебушка на стульчик, извини, я к своему креслу задом очень привык. Но сначала закрой за шалуном дверь. Пришла пора выпить и поговорить, здесь нам никто более не помешает. Жена Иришка до позднего вечера на репетиции. Ах, как хорошо! Люблю я грешным делом сии минуты, сегодня с самого утра предвкушал, когда сидел без толку на Герцена. Сейчас выпью и прольется вдохновение, коему не суждено быть оформленным в текст… Нет, почему так, кто знает? На сухую просидишь драгоценного утра три часа, и ни слова, представь, ни слова из себя излить на бумагу не в состоянии. Отчего так? Риторический вопрос. Давай выпьем за нашу сегодняшнюю встречу, за обновленное знакомство, за священное литературное братство, а главное, за великую нашу русскую литературу, скромным слугою которой себя считаю с младых ногтей по сию пору, и останусь ей служить навсегда… Да-с… Хорошо! Теперь надо бы закурить! Не куришь? И молодец…

Феликс растворил окно, выпустил дым в светлое небо.

— Нравится тебе у меня? То-то и оно, Глебушка, упорство и труд всё перетрут. Вот этими самыми руками ремонт делал, обои поклеил… Отличные обои? Старался. Времени у безработного предостаточно и, чтобы как-то отчитаться перед семьей, что не пишу роман, произвел ремонт, тошно, конечно, тошно, когда не пишется… На даче у тещи помогаю по выходным… У тестя на заводе числюсь кем-то, там моя трудовая книжка лежит, хорошие люди, снабжают нас целиком и полностью всем необходимым, тесть — директор асфальто-бетонного завода…

— С таким тылом грех не писать… только это… могут при случае в асфальт легко закатать…

— Могут! Запросто могут! Грех не писать, не писать — грех, и как назло не пишется который месяц, не могу себя заставить ручку в руку взять, а если халтура какая журналистская подвернется — запросто, это из меня льется… как из дырявого помойного ведра… знаешь что? Давай выпьем за божественную суть художественность литературы, остальное — травести и вздор… Ах, хорошо… Есть и в краснодарском вине художественный вкус… Тут еще с этим Новым союзом, организация, то-сё — а время отбирает, поиск денег на альманах… книжку для мэра написал… Ты знаешь, что мы для мэра нашего Арнольда Степановича состряпали… для него, а кто еще в городе хорошо заплатит? По расценкам для высшего чиновничества сотворили продукт. Собственно говоря, тоже была обычная журналистская работа… после которой, веришь… рука не поднимается на высокую прозу…

— Он что, сам лично тебе рассказывал про свою жизнь?

— Нет, брат, все проще бывает в подобных случаях: передали через секретаря пачку газетных вырезок, разложил их на столе в нужном порядке и перекроил в мемуары… Злая вещь получилась, кстати, от себя бы лично я подобное писать не решился… как он там в статьях своих недругов крыл. А мне что, закрепил материал в виде книги: взгляд мэра Мурзаева на исторический процесс и местный человеческий недоброкачественный фактор: папилломы ему везде мерещатся. Между прочим книгу нашу в неделю с прилавков смели, Алебардов умудрился на ней еще и заработать, многих мы там очень узнаваемо причесали. Иногда аж страшно делается, как встретишь лицо известное в узком коридоре власти, про которое так нелицеприятно выражался под фамилией мэра, подумаешь, эх, знал бы ты сволочь… с кем только что расшаркался, не лыбился столь дружелюбно…

Дроздецкий махнул друг за другом два полных бокальчика, глаза его сузились:

— Ты что молчишь? Знаешь, небось, Мурзаева? Встречался с ним приватно?

— Лично не знаком, однако тётка моя рассказывала, как Арнольд Степанович перед ней на коленях однажды ползал, в ее квартире коммунальной, а если точнее сказать, в ванной комнате…

— Да ты что? Правда? — обрадовался Феликс Михайлович настолько, что от избытка чувств принялся тормошить Заваркина за плечо. — Ну-ну, поведай, я это люблю под настроение. — Схватился за пакет, тот оказался пуст, — вот черт! — вытащил из кармана телефон. — Олег, ты где? Близко? Хорошо. Несешь? Молодец, Олежка!

Идет наш доктор технических наук, спешит на выручку передовым частям! Замечательный парень, не зря член нашего боевого Нового союза… Ты тоже Глебка наш человек, ну, давай, валяй про любовь Степаныча к твоей тетке, хотя, знаю я, у него любовницы обычно помоложе, врет, врет родственница, как сивая кобыла…

— Это в те еще времена случилось, когда Мурзаев район города возглавлял, моей тетке тогда всего-то лет шестьдесят было…

— Всего-навсего? Ха-ха-ха, вот некрофил какой мэр-то наш оказался… а я думаю, чего он единолично на иконостас для Преображенского монастыря расщедрился, грехи замаливает, не иначе, продолжай, любопытно до чрезвычайки, так сказать, в ванной, значит, на колени встал? И что? Неужели фигура сзади столь идеальной оказалась у родственницы? Ну-ну… занятно…

— Да, в ванной ползал, которая одновременно кухней являлась в их квартире коммунальной. То есть, прежде в том коридоре две семьи обитало. Комнаты у них были раздельные, а кухня общая, затем другая семья получила комнату, как бы из другого коридора, и местную дверь заколотила. В результате чего тетушка осталась в своем коридоре одна, при отдельной квартире с просторным коридором, комнатой и кухней большой, тогда ей в голову стукнула феноменальная идея соорудить на кухне еще и ванную, за полиэтиленовой шторкой. Чтобы в баню за десять кварталов по субботам с веником не шляться, не морозиться…

— Погоди, а то забуду! Знаешь почему разумные тунгусы не моются в своем Заполярье? Чтобы не простудиться и не вымереть! А наше здравоохранение им бань настроили на вечной мерзлоте с парилками, как результат — смертность возросла, средняя продолжительность жизни упала! Ну, не идиоты разве? Да полные!

Раздался звонок в дверь. Феликс кинулся встречать гостя, следом за ним отправился Глеб, туда же в прихожую выскочил Гриша с возгласом:

— Мама вернулась!

Дроздицкий замахнулся на него:

— Типун тебе на язык, отрок! Олежик! Долгожданный наш спаситель, от засухи избавитель! Неужто два? Целых два литра притащил? Ах, дай я тебя расцелую в умнейший лобик! Смотри, Глеб, каков лобешник у Олежки! Мыслитель! Аристотель, чистый Аристотель! Вот вам, люди добрые — настоящий ученый, без подделки, и мысли и дела он знает наперёд… и колбаски и хлебушка и чего это? Неужто апельсины?

— Грейпфруты. Они больше витамина Цэ содержат, — сказал вошедший член Нового союза, по совместительству доктор наук, маленького роста обширный в талии господин с глазами небольшими, карими, на удивление скромными, даже грустными, деликатно улыбчивый.

Крохотной ладошкой пригладил короткую челку на стриженой голове с пробивающейся сединой, и прошел со всеми в комнату. Где уже священнодействовал хозяин, разрезая грейпфрут, сыр с колбасой и складывая все на одну тарелку из-за малости места на заваленном книге и пеплом от сигарет столе:

— Олежка, драгоценный мой! Бери себе бокал со шкафа, вон там, возле Голсуорси почище будет, наливай до краев штрафную, нам тоже обязательно по штрафной и не менее… Так… вот это я люблю, Верная рука — друг индейцев, дай я тебя еще расцелую! Глебушка, ты, засранец такой, не тяни за душу, повествуй далее свою секс-балладу про тетку… Представь, Олежка, оказывается наш мэр Степаныч в оные годы перед его родной теткой по ванной комнате, совмещенной с кухней, на коленках ползал! Честно, честно! Умолял облагодетельствовать… так сказать… как там в онежском эпосе значится в соответствующих главах писаний: «Обходя окрестности Онежского озера, отец Онуфрий обнаружил обнаженную Ольгу. Отдайся, Ольга! Ольга отдалась…».

— Ну и фантазия у вас, Феликс Михайлович! Ползал он перед ванной, действительно, но тётка рядом стояла…

— Трусы что ль потерял? Так еще лучше звучит! Боже мой, какой образ! Потрясающая картина, древнегреческое совершенство в условиях коммунальной ванны! Ножки, небось, обнимал, ползаючи змеем, ох, узнаю мерзавца Мирзоева!

— А что ползал-то? Очки, небось, посеял? — усмехнулся доктор наук.

— Нет, он тогда во главе обычной районной комиссии явился — проявил заботу. Соседи снизу пожаловались в райисполком на мокроту своего потолка, вот Мурзаев и решил самолично проверить состояние ванны, не течет ли сифон. Встал на колени, сунул руку вниз к трубам, проверил, говорит: «Сухо!». На том дело и закончилось: комиссия ушла, больше к тетушке претензий не было.

— Бордель! Натуральный бордель! Нет, почему доктор наук не допил штрафную? Эх, наука, естественник ты, нутро у тебя слабое, ладно, я как истинный просвещенный гуманитарий, а стало быть личность во всех отношениях гуманная за тебя допью…

Лихо опрокинув и соседний бокальчик, Дроздецкий неторопливо расстегнул пуговицу на рубашке, обнажив волосатую грудь, снял очки и замигал на Глеба блистающими от счастья близорукими очами.

— А что, ведь хороший человек наш мэр! Замечательный просто! Самолично все проверил! Не поленился встать даже на коленки, а ведь глава района уже был!

— Вообще удивительный случай, — согласился Заваркин, — практически из ряда вон, чтобы глава района сам по кухне… коммунальной… пополз.

— Да… а вот я… — хотел было вклиниться в беседу доктор, но Дроздецкий ему не дозволил, прикрыв рот ладошкой:

— Стало быть книгу его знаменитую я ему лично, как хорошему человеку скомпоновал, отредактировал, неплохой текст получился, можно даже сказать местами занимательный, без ложной скромности будет сказано. А какая ювелирная острота! Это вам не какая-нибудь там «Малая земля», тут замах как у косаря: вжик — и полетели головы, все в раз расхватали. Мы альманах на те мэрские деньги выпустили, хранили у Алебардова в офисе, он там почти весь тираж себе захватил. Вот гад, а еще бессребреником прикидывался! Прищучил тираж, скотина бессовестная! Давайте выпьем за то, чтобы с Алебардовым больше не здороваться! Вот еще один номер альманаха выпустим и здороваться перестанем! Чтобы и вы, друзья, ни-ни. Кто Алебардову руку протянет, мамой клянусь, погоню вон из Союза. Не посмотрю, что… не посмотрю…

Тут вдруг от лучистого счастья Феликса Дроздецкого разлившегося было по кабинету в начале беседы не осталось и следа, он ругал своего одно-союзника Алебардова за подлый эгоизм, предательство, двурушничество, а также связь с неким уже совершенным подлецом — начальником департамента культуры области Кусочкиным.

Ни два полных, до краев бокала краснодарского вина подряд не помогли, ни богатые витаминами цитрусовые, ничто, ничто…

А концовка приятной встречи оказалась и вовсе смазанной: Михалыч неожиданно для всех клюнул носом и… заснул за столом. Сконфуженные гости перенесли корифея в соседнюю комнату на кровать, после чего крепко пожав руки друг другу и наследнику Грише, оставив его за старшего, разошлись по домам.

Однако же несмотря на скомканную концовку, домашний свой вечер Заваркин провел в приподнятом настроении, переживая раз за разом по новой моменты столь удачно возобновленного знакомства.

Как удачно получилось, что они встретились, и Глеб снова очутился среди своих. А как хорошо говорил Дроздецкий! Какой умница доктор наук и вообще все-все просто замечательно, несмотря на происки Алебардова с его компанией чиновных бонз, да не будет он здороваться с этим Алебардовым при встрече, пусть себе тот живет как хочет… Заваркин возжелал немедленно вступить в Новый союз, в котором объединились такие чудесные люди, как Олежка, Феликс, стало быть ему надо издать какую-нибудь книжонку и дело в шляпе. Но где взять денег? Тем более, потеряв сегодня с утра последнюю работу? Первую и последнюю? Так нет ничего проще: продать гараж! Как же он раньше не сообразил? А еще говорят: «Утро вечера мудреней», да ни черта подобного, надо продать отцов гараж, который двадцать лет стоит пустой, со всяческим хламом, хотя нет, там последние пять лет держит машину Аркашка. К черту машину Аркашки, книга важнее!

Глава 6

Встреча с Дроздецким оказала не меньшее влияние на Глеба Заваркина, чем недавняя поездка в Москву, а после двух этих знаменательных событий он почувствовал себя словно бы обновленным, и уж во всяком случае воодушевленным для нового осмысленного существования в тесном, братском литературном кругу. Писать, творить, совместно создавать журнал новых общественно-литературных веяний, сотрудничать, дружить и верить в лучшее!

«Боже, как хорошо стало жить! — возликовал Заваркин, вскочив с утра пораньше, — и даже голова после вчерашнего не болит, просто удивительно светло в ней и просторно, не то что после московского фуршета, но пить больше все-таки не стоит, и без того вполне удобно в новой компании, с приличными людьми. Писать хочется, и конечно печататься, особенно теперь, когда у него буквально требуют для нового альманаха рассказы. Пусть без гонорара, что делать, если ныне это повсеместное веяние, даже толстые столичные журналы не платят авторам, что же говорить о нищей провинции? Срочно тащить рассказы Дроздецкому, промедление смерти подобно!».

Не успел он так подумать, как, лёгок на помине, звонит сам Феликс Михайлович, главный редактор альманаха:

— Не забыл? Срочно нужна твоя проза, сегодня крайний срок. Можешь прямо ко мне домой, без стеснений: сейчас и немедленно. Я сегодня на Герцена не буду, не творческое там место, совсем не пишется, да и срок аренды, честно говоря, уже три дня как окончился, ты меня случайно вчера застал, но это судьба! Сижу, Глебушка, дома, прямо сюда и топай, милости просим, адрес знаешь. Голова пухнет от дум по выпуску альманаха, не голова — барабан, ей богу, покумекаем с тобой про то, про это. Алебардов крутит непонятную политику: протаскивает каких-то своих дам из Одессы в номер, протежирует совершенно посторонних гражданок, а зачем, спрашивается? У нас свои ребята уровнем не хуже: ты финалист национального конкурса, Олежка — вообще голова, каких мало, зачем нам посторонние фантастки? Ладно, одну бы просунул, пусть две, но куда в один номер сразу четыре девушки? Постыдился бы на старости лет, у нас в альманахе серьезная проза европейского уровня и не ниже! Я об этом всем говорю без обиняков — планка альманаха высочайшая, могу и завернуть по дружески, так что, чур не обижаться, если откажу когда… Да, к слову, ты слышал весть нынче по центральному телевидению передали: нашего мэра Мурзаева арестовали вчера прямо на рабочем месте на взятке в триста тысяч. Представь, а мы-то про него чего только не несли в то же самое время по пьяному делу… ты никому постороннему ничего не говорил?

— Нет, конечно, вам только рассказ тетушки передал…

— Помню-помню… а все же, согласись, хороший человек был наш Мурзаев… ну кто бы нам денег дал заработать пером? Только шибко про книгу мэра теперь не распространяйся, особенно про то, кто ее писал, все — тема закрыта. Спросят — не знаю и весь сказ. Как же он так неаккуратно — триста тысяч в одни руки? Я вот думаю: вдруг отомстили за книжку, уж больно он многих там пропесочил, народ у нас противный, обозлился народишко, взял и подставил… кто знает… Ну, ладно, неси, неси Глебушка свои опусы ко мне по-быстрому… и это, по дороге закупись, братец, коробочкой винца вчерашнего, ларек на остановке уже работает, ну и пару яблочек, голова гудит весенним шумом просто…

— Феликс Михайлович, извините, денег даже сотни не осталось…

— Вот судьба-индейка! Настоящим литератором Глебушка становишься, с дыркой в кармане, поздравляю и сочувствую. Ничего-ничего, тогда не бегай, ног зря не бей, ты вот что, ты моему Грише на почту через интернет свои рассказики пересылай, сейчас я ему трубочку передаю, он тебе скажет куда, я в ваших интернетах ничего не понимаю, но Гриша тебя уже полюбил за вчерашнюю шоколадку… говорит мне: когда дядя Глеб еще в гости придет?

Благополучно переслав рассказы Грише, Заваркин крепко задумался над финансовой проблемой, как бы ему извернуться на ровном месте, да напечатать сборник рассказов, потому как надежд на столичное издательство, присвоившее роман никаких нет. Зато имеются три повести на двадцать печатных листов. Нужен корректор, желателен редактор, потом сделать макет. Даже в мягкой обложке книга напечатанная тиражом сто штук будет стоять десятки тысяч рублей, которых нет и взяться им совершенно некуда. Сколько тысяч? Двадцать? Тридцать? Сто? Надо зайти в издательство, пусть посчитают.

В бывшем главном областном, а ныне разваливающимся издательстве, куда Заваркин сбегал бегом и с утра голодным, ибо даже на троллейбус денег не оказалось, насчитали сто экземпляров, напечатанных офсетным образом, в 80 тысяч рублей, то есть книга выходила по 800 рублей за штуку. Никакого гаража не хватит! Аж дурно стало, когда улыбался главному бухгалтеру издательства при виде суммы.

В частном издательстве лысого, как бильярдный шар, немца Штурма на ризографе пообещали тиснуть те же 100 экземпляров всего за 30 тысяч, но макет — отдельная цена. Это уже что-то. Но где взять и такие деньги? Накоплений нет, работы нет… хорошо, в погребе картошка с прошлого года осталась, с картошкой не пропадешь, но…

Очень-очень хочется напечататься! Вроде, как жениться на любимой девушке. Глеб вцепился в давно не стриженые вихры, потянул себя вверх, дабы вырваться из болота обыденщины, — ничего существенного, кроме продажи гаража снова не выдумал.

Действительно, отцовский гараж давно являлся скопищем ненужного хлама. Несколько последних лет в нем держит свою машину бывший друг семьи Аркадий, даже и позабылось как-то, что гараж не Аркашки, а их, то есть не их теперь, а его. Как друг семьи, Аркашка денег за аренду не платил никаких.

Так не продать ли ныне эту кооперативную кирпичную собственность? Или пусть стоит дальше? Помнится, спрашивал его как-то на данный счёт сосед из крайнего подъезда: не продаете? Глеб тогда отказался — и работа была, и мать с братом живы, и вообще не край, вдруг когда пригодится для семейной машины?

Подобный гараж соседи давным-давно продавали за пятьдесят тысяч, Глеб читал их объявление, продали или нет — неизвестно. Пятьдесят тысяч решит проблему с изданием книги, но как-то смешно: гараж сменять на сто экземпляров никому, кроме автора не нужного издания. Да пропади оно пропадом, очень недурно издаться наконец, и стать членом-братом Нового союза, определиться по жизни, став профессионально-общественным писателем с определенным намеком на некоторое признание, очень хочется, очень, аж зудит, и Глебушка воспылал.

Позвонил Аркадию. Тотчас несколько подзабытый милый друг прибежал в гости и вопреки обычному своему психиатрически вежливому поведению с порога принялся орать: «Зачем продавать недвижимость? В наше-то время! Лучше на работу хорошую устройся, башка бездельная, сегодня гараж продашь, завтра квартиру, бомжом заделаешься? Зачем тебе книги издавать? Если хорошо пишешь, любые центральные издательства за милую душу сами напечатают, еще гонорар заплатят, как Устиновой или Донцовой, купишь виллу на Канарах, а если плохо, то не к чему людям демонстрировать собственную дурость. Да еще кровную собственность транжирить, это сейчас ты один, а вдруг семья будет? Машина потребуется, что тогда?».

Здорово осерчал дружище. Особенно, когда услышал, что машину ему надобно срочно из гаража забирать. Уже не упрекает, но угрожает: «Может я тебе задолжал за гараж? Может тебе еще и заплатить надо?».

Вот-вот с кулаками бросится.

«Ну что ты, — удивился Заваркин, неприятно пораженный приятельской злостью, — конечно нет, ничего не должен, надеюсь и я тебе, тоже ничего не должен? Ты, если что, скажи».

Говорит так Глеб, а сам припоминает, что голос злой, каким друг семьи вдруг нынче заговорил очень похож на тот, противный, приказывавший по весне срочно умереть на чужой даче. Точь в точь, аж слышать тошно. Приятель словно учуял неладное, серенькие глаза вовсе колючими сделались, из-под бровей искры сыплются, но переборол себя, вдруг расхохотался: