Бесплатный фрагмент - Человек из будущего

Человек из будущего

Роман

Часть I. Жизнь до перехода

Глава 1. За месяц до.

I. 17 сентября 2025 года, понедельник, 09:47

Дмитрий Комаров сидел за своим рабочим столом в open space на двадцать третьем этаже бизнес-центра и смотрел в монитор, не видя ничего. Экран светился белым светом Excel-таблицы, строки с цифрами расплывались перед глазами. Он должен был свести квартальный отчёт к десяти утра, но руки не слушались. Пальцы застыли над клавиатурой.

Правая рука машинально потянулась к телефону, лежавшему рядом с мышкой. Проверить уведомления. Хотя проверял минуту назад. Хотя ничего важного там не было и быть не могло.

За спиной гудел офис — сто человек, запертых в одном огромном зале. Стук клавиатур, шелест бумаг, приглушённые телефонные разговоры, чьё-то нервное покашливание. Кофемашина шипела и булькала в углу. Кондиционер работал на полную мощность, гоняя сухой, мёртвый воздух. Пахло чем-то синтетическим — освежителем, пластиком, выгоревшей электроникой.

К обеду шея затекла — весь день смотрел в монитор под одним углом. Текстовая шея, говорят врачи. Болезнь офисных работников. Болезнь 21 века.

Дмитрий поднял глаза, посмотрел в окно. Правая рука машинально потянулась к телефону, лежавшему рядом с мышкой. Проверить уведомления. Хотя проверял минуту назад. Хотя ничего важного там не было и быть не могло. Питер лежал внизу — серая, бесконечная, равнодушная. Небоскрёбы из стекла и бетона, рекламные щиты, дороги, забитые машинами. Ноябрь. Мокрый снег, который тает, не успев упасть. Небо цвета грязной ваты. Ни одного яркого пятна, ни одной живой детали. Всё как всегда. Всё как вчера. Всё как будет завтра.

Ему было двадцать пять лет — возраст, когда, по мнению окружающих, жизнь только начинается. «Молодой, перспективный, впереди всё», — говорили родители, друзья, коллеги. Но Дмитрий так не чувствовал. Ему казалось, что жизнь уже прошла. Или, точнее, что он живёт не свою жизнь, а чужую, по чужому сценарию.

Менеджер среднего звена в IT-компании. Зарплата сто восемьдесят тысяч в месяц — для двадцати пяти лет неплохо, как говорили все. Из них сорок уходило на аренду квартиры-студии на окраине, двадцать — на машину в кредит, ещё тридцать — на еду и коммуналку. Остальное — на «жизнь», если это можно назвать жизнью. Раз в год — отпуск в Турции или Египте, всё включено, две недели на пляже, где он пытался забыть об офисе, но не мог. Возвращался загоревший, отдохнувший — и через три дня снова чувствовал ту же усталость, ту же апатию, ту же пустоту.

«Что я делаю здесь? — подумал он, не в первый раз за эту неделю, за этот месяц, за последние три года. — Зачем всё это?»

Когда-то, в школе, он мечтал стать историком. Читал толстые книги — про Древний Рим, про Средневековье, про Русь, про революции. Представлял себя археологом, который раскапывает древние города, находит артефакты, восстанавливает прошлое. Или учёным, который пишет диссертацию о том, как жили люди сто, двести, тысячу лет назад. Ему нравилось понимать, почему мир такой, какой он есть. Почему люди совершают одни и те же ошибки. Почему история повторяется, как заезженная пластинка.

Поступление в университет на исторический факультет стало для Дмитрия глотком свежего воздуха. Наконец-то он попал в среду людей, которым было интересно то же, что и ему! Профессор Борис Николаевич Крылов — седой, строгий мужчина с пронзительными глазами — читал курс по истории Средневековья. Его лекции были не просто изложением фактов, а настоящим театром одного актёра.

— История, — говорил профессор Крылов, — это не набор дат и имён. Это живые люди, живые судьбы.

На третьем курсе Дмитрий познакомился с Катей — высокой, стройной девушкой с чёрными косами и тёмными глазами, которая изучала историю искусств. Они встретились в библиотеке, где оба засиживались допоздна, готовясь к семинарам.

— Вы всё читаете про войны и политику, — сказала она однажды, заглянув в его конспект. — А ведь есть ещё и другая история — история красоты, творчества, человеческого духа.

— А разве это не одно и то же? — удивился Дмитрий. — Разве можно понять эпоху, не зная, какую музыку слушали люди, какие картины писали, во что верили?

Так завязались их отношения — сначала дружеские, потом более близкие. Они вместе ходили в музеи, на выставки, в театры. Катя открыла ему мир, о существовании которого он даже не подозревал — мир тонких эмоций, поэзии, философских размышлений.

«Катя, — с болью думал Дмитрий. — Единственная девушка, которую я по-настоящему любил. И которую потерял по собственной глупости».

Они встречались два года. Дмитрий был счастлив, как никогда в жизни. Они мечтали о будущем: пожениться после университета, работать вместе, путешествовать, писать книги.

— Мы с тобой созданы друг для друга, — говорил он Кате. — У нас общие интересы, общие мечты. После университета мы поженимся, будем вместе работать, исследовать, преподавать.

— Не торопись, Дима, — улыбалась она. — Мы ещё молодые, впереди столько всего интересного.

Но на четвёртом курсе что-то изменилось. Катя стала холоднее, встречались они всё реже, а разговаривать стало не о чём. Дмитрий пытался понять, что происходит, но она отвечала уклончиво: «Ничего особенного, просто много дел, сессия скоро».

Однажды он увидел её в кафе с другим парнем — высоким, уверенным в себе, в дорогом пиджаке. Дмитрий подошёл.

— Катя, мне нужно с тобой поговорить.

— Дима, не надо, — она избегала его взгляда. — Мы всё обсудили уже. Ты же понимаешь…

— Нет, не понимаю, — ответил он. — Объясни мне, пожалуйста.

— Мы слишком разные, Дима. Ты всё ещё мечтаешь о Средневековье, о каких-то старых книгах, о прошлом. А я хочу жить здесь и сейчас. Хочу карьеры, денег, нормальной жизни.

— А любовь? А мечты?

— Мечты — для детей. Взрослые думают о деньгах. Прости.

И тут один знакомый предложил:

— Дим, брось эту историю. Иди ко мне в компанию. IT. Обучим, введём в курс дела. Зарплата сразу пятьдесят, через полгода — восемьдесят. Сам подумай.

И Дмитрий пошёл. Потому что нужно было платить за квартиру. Потому что родители устали повторять: «Когда ты начнёшь зарабатывать нормальные деньги? Традиции мёртвых людей! Лучше бы программирование учил или английский язык. Это хоть деньги приносит».

«Деньги, деньги, деньги… — думал Дмитрий. — Для родителей не существовало ничего, кроме денег. Папа работал инженером на заводе, мама — бухгалтером в конторе. Честные, трудолюбивые люди, но какие же серые, какие безликие. Они прожили всю жизнь, ничего не поняв в ней, ничего не почувствовав».

Он даже не заметил, как прошло пять лет. Как он превратился в системного администратора, потом в менеджера. Как сдался. Как перестал спорить с реальностью.

Но вместе с зарплатой, квартирой и машиной пришло что-то другое — ощущение, что он предал себя. Что когда-то была мечта, цель, вера в то, что жизнь — это не просто деньги и карьера. А теперь он стал таким же, как все. Встаёт в семь утра, едет в офис, сидит восемь часов перед монитором, возвращается домой, ужинает перед телевизором, ложится спать. И так каждый день. До пенсии. До смерти.

«Может быть, это и есть взросление, — думал он. — Может быть, так живут все. Может быть, мечты — это для детей, а взрослые должны быть практичными».

Но почему-то от этой мысли становилось **страшно**. Физически страшно, как будто горло сжимается, воздуха не хватает, стены давят.

— Дима, ты на летучку? — окликнул его коллега, проходя мимо с картонным стаканчиком кофе в руке.

Дмитрий вздрогнул, вернулся в реальность.

— Да, иду, — машинально ответил он, не оборачиваясь.

Коллега прошёл дальше. Дмитрий остался сидеть. Посмотрел на часы в правом нижнем углу экрана: *09:52*. Совещание в *10:00*. Нужно идти. Взять распечатку отчёта, блокнот, ручку. Сесть в переговорной, слушать, как начальник говорит о планах на квартал, о KPI, о стратегии развития. Кивать. Делать вид, что всё это важно.

Телефон на столе завибрировал. Сообщение от начальника:

«Планёрка переносится на 10:30. Подготовь презентацию по проекту».

Дмитрий выдохнул. Ещё полчаса. Он открыл PowerPoint, начал перетаскивать слайды. Добавил график, диаграмму, маркированный список. Всё красиво, профессионально, бессмысленно.

«Зачем? — снова подумал он. — Зачем это кому-то нужно?»

17 ноября 2025 года, понедельник, 14:10

Обед. Наконец-то.

Дмитрий вышел из офиса, спустился на лифте, толкнул тяжёлую стеклянную дверь и оказался на улице. Москва встретила его холодным ветром, мокрым снегом, шумом машин. Он застегнул куртку до горла, засунул руки в карманы и пошёл — куда, не знал. Просто пошёл.

Обычно он обедал в офисной столовой — быстро, дёшево, удобно. Суп, второе, компот, триста рублей. Но сегодня не мог. Сегодня нужно было уйти отсюда, подальше от офиса, от коллег, от этих бесконечных разговоров о проектах, дедлайнах, отчётах.

Он шёл по Тверской, мимо витрин магазинов, мимо кафе, мимо прохожих, погружённых в свои смартфоны. Все куда-то спешили. Все были заняты. Все знали, зачем живут.

А он?

Дмитрий остановился у светофора, посмотрел на людей вокруг. Женщина лет тридцати в деловом костюме, с телефоном у уха, что-то быстро говорила, нервничала. Парень в толстовке, с наушниками, кивал в такт музыке. Пожилой мужчина с тростью, медленно переходил дорогу, не глядя по сторонам. Все разные, но одинаковые. Все живут в одной системе, по одним правилам. Работа — дом — работа — дом. День за днём. Год за годом.

«Неужели я так проживу всю жизнь?» — подумал он, и от этой мысли стало тошно.

Он вспомнил себя в семнадцать. Горящие глаза, мечты, вера в то, что мир можно изменить. Он хотел стать историком, писать книги, рассказывать людям о прошлом, учить их понимать настоящее. Хотел быть полезным, важным, нужным. Не ради денег, а ради смысла.

А что теперь? Менеджер. Отчёты в Excel. Презентации в PowerPoint. Совещания, где все говорят много, а решают мало. Зарплата, которая тратится на аренду, еду, кредит. И в конце месяца остаётся ноль.

«Я продал свою мечту за сто восемьдесят тысяч в месяц», — подумал он, и эта мысль была горькой, как полынь.

Он шёл дальше, не замечая, куда. Мимо площади, мимо памятника, мимо театров. Снег падал гуще, прилипал к волосам, таял на лице. Было холодно, но Дмитрий не чувствовал. Он был где-то далеко, в своих мыслях, в своём прошлом, которое больше никогда не вернётся.

«А если бы я защитился бы в университете? — думал он. — Если бы остался на историческом? Доучился, защитил диплом, закончил аспирантуру? Жил бы впроголодь, но занимался любимым делом. Читал бы лекции студентам, писал бы статьи, ездил бы на археологические раскопки. Был бы счастлив?»

Но сразу же другой голос в голове отвечал: «Нет. Ты бы был нищим. Жил бы в общежитии, питался бы дошираком, не смог бы позволить себе ничего. Не было бы машины, квартиры, отпусков. Не было бы девушки — какая девушка захочет встречаться с бедным преподавателем?»

И это было правдой. Горькой, но правдой.

«Значит, выбора не было? — спросил он сам себя. — Я поступил правильно?»

Но почему тогда так больно? Почему внутри пустота?

II. Ночные мысли

Ночью он не мог уснуть. Лежал с открытыми глазами и думал. Думал о том, что жизнь проходит, а он так ничего и не сделал. Двадцать пять лет — четверть века! — а что есть? Нет семьи, нет своего жилья, нет любимой работы, нет даже настоящих друзей.

«Друзья, — с горечью подумал он. — А кто мне друзья? Максим из офиса, с которым мы

здороваемся каждый день, но никогда не разговариваем ни о чем личном? Ребята с форума реконструкторов, с которыми я виделся последний раз год назад? Однокурсники, которые все разъехались кто куда, завели семьи и с которыми я общаюсь только через соцсети?»

Он встал с кровати и подошел к окну. На улице было темно и пусто. Только фонари светили тусклым желтым светом, и где-то вдалеке мигали огни рекламы.

«Петербург, — подумал он. — Город великих писателей, поэтов, художников. Город, который воспевали Пушкин и Достоевский. А для меня это просто место, где я застрял. Серое, холодное, равнодушное».

Он вспомнил, как читал «Преступление и наказание» в университете. Раскольников тоже жил в Петербурге, тоже страдал, тоже не находил себе места. Но у Раскольникова хотя бы была идея, пусть и безумная. А у Дмитрия — что? Даже идеи нет. Просто пустота.

«Раскольников хотел проверить — „тварь ли он дрожащая или право имеет“, — размышлял Дмитрий. — А я даже не задаюсь такими вопросами. Я просто существую. Просыпаюсь, иду на работу, возвращаюсь, ложусь спать. И так каждый день. Я уже даже не тварь дрожащая — я вообще никто».

Внезапно в голову пришла страшная мысль: «А что, если я умру завтра? Что останется

после меня? Кто вспомнит обо мне? Коллеги скажут: «О, Дима умер? Жаль, он хорошо чинил компьютеры». Родители поплачут и будут виноватыми, что мало общались. Друзей, которые по-настоящему будут горевать, — нет. Жены нет, детей нет. Никакого следа в истории. Просто исчезну — и все».

От этой мысли стало так страшно, что Дмитрий почувствовал, как начинается паническая атака. Сердце забилось быстрее, дыхание стало прерывистым, руки задрожали.

«Спокойно, спокойно, — попытался он взять себя в руки. — Это просто ночные мысли.

Утром будет легче. Утром всегда легче».

Но он знал, что утром не будет легче. Утром будет то же самое — ненависть к звуку будильника, нежелание вставать, тоска при мысли о работе. И так до конца жизни.

«Нет, — вдруг подумал он с неожиданной ясностью. — Нет, так жить нельзя. Я должен что- то изменить. Должен! Но что? Что я могу изменить? Уволиться? И на что жить? Найти другую работу? Но везде то же самое. Переехать в другой город? Но разве от географии что-то зависит?»

Он вернулся в кровать и лег, глядя в потолок. В голове крутились мысли, не давая уснуть.

Наконец, уже под утро, он провалился в беспокойный сон, полный странных снов о средневековых замках, рыцарских турнирах и каких-то непонятных событиях.

III. Середина недели

Среда началась еще хуже. Дмитрий проспал — будильник отключился сам по себе, или он во сне нажал на кнопку и заснул. Проснулся в панике в восемь утра, понимая, что опаздывает.

Первое, что сделал Дмитрий, открыв глаза, — потянулся к телефону на тумбочке. Еще не встал, еще не умылся, но уже листал ленту новостей. Теракт где-то на Ближнем Востоке. Политический скандал. Авария на трассе. Липкая тревога заползла в грудь раньше, чем он встал с кровати.

Наспех умылся, оделся, выбежал из дома, не успев позавтракать. В метро было еще больше народу, чем обычно. Он втиснулся в переполненный вагон, чувствуя, как чье-то локоть упирается ему в ребра, а чья-то сумка давит на ногу.

Вагон был забит. Дмитрий прижался спиной к двери, достал телефон. Открыл соцсети. Лента — бесконечная, пёстрая, чужая. Максим в Дубае, на фоне небоскрёба. Света показывает ключи от новой квартиры. Андрей с женой в ресторане, свечи, вино, улыбки.

Дмитрий знал, что это иллюзия — люди выкладывают только лучшее. Но знание не помогало. Каждый раз, листая ленту, он чувствовал: его жизнь — серая, скучная, неправильная. А их — яркая, насыщенная, настоящая.

Внутри что-то сжалось..

«Господи, ну сколько можно? — думал он, задыхаясь от духоты. — Сколько можно жить в этом аду? Метро, офис, метро, дом. И никакого просвета».

В офис он ворвался в девять двадцать, запыхавшийся и взъерошенный. Руководитель, Игорь Владимирович, сидел в переговорной и многозначительно посмотрел на часы.

— Дмитрий, вы опоздали.

— Извините, Игорь Владимирович, пробки были, — соврал Дмитрий.

— Пробки, — недоверчиво повторил руководитель. — Понятно. Постарайтесь больше не опаздывать. У нас сегодня важное совещание в десять.

«Важное совещание, — ехидно подумал Дмитрий. — Где десять человек полтора часа будут обсуждать, какой цвет кнопок выбрать для нового интерфейса программы, которую все равно никто не будет использовать».

Совещание действительно оказалось мучительным. Полтора часа бесполезных разговоров, во время которых Дмитрий изо всех сил старался не заснуть. Говорили о новом проекте, о сроках, о бюджетах, о задачах. Все это было неинтересно, скучно и бессмысленно.

«Зачем я здесь? — думал он, делая вид, что внимательно слушает. — Зачем мне все это? Я ведь не хотел заниматься IT. Я хотел изучать историю, преподавать, писать статьи,

может быть, книги. А вместо этого сижу на совещании про цвет кнопок».

После совещания его позвали к директору — молодому парню лет тридцати, который сделал карьеру благодаря связям отца и считал себя гениальным менеджером.

— Дмитрий, — начал директор, — я хотел с вами поговорить о вашей работе.

«О нет, — подумал Дмитрий. — Сейчас будет разговор про эффективность, про KPI, про

то, что я недостаточно мотивирован».

— Видите ли, у нас есть некоторые вопросы по вашей эффективности, — продолжал директор, листая какие-то бумаги. — Вы в последнее время стали менее активны, менее инициативны.

Коллеги жалуются, что вы не всегда быстро реагируете на их запросы.

«Коллеги жалуются? — возмутился про себя Дмитрий. — Да я целыми днями только и

делаю, что решаю их проблемы! У меня нет ни минуты на то, чтобы заняться своими

задачами!» — Я стараюсь, Игорь Владимирович, — вежливо ответил он вслух. — Но у меня очень много задач, и я не всегда успеваю.

— Понимаю, понимаю, — кивнул директор. — Но нам нужна большая отдача. Знаете, мы

думаем о том, чтобы ввести систему бонусов за эффективность. Кто работает лучше —

получает больше. Кто работает хуже — соответственно, меньше.

«То есть, мне хотят урезать зарплату, — понял Дмитрий. — Замечательно. Просто

замечательно».

— Хорошо, я постараюсь работать эффективнее, — сказал он, чувствуя, как внутри закипает.

— Вот и отлично! — обрадовался директор. — Я верю в вас, Дмитрий. Вы хороший специалист, просто нужно немного больше мотивации.

Выйдя из кабинета, Дмитрий почувствовал, что больше не может. Не может продолжать эту игру, делать вид, что ему все это интересно, что он мотивирован, что он готов работать «эффективнее».

«Я ухожу, — вдруг решил он. — Прямо сейчас пишу заявление и ухожу. К черту эту работу, к черту этого директора, к черту все это».

Но потом вспомнил про съемную квартиру, про то, что нужно платить за жилье, за еду, за

интернет, за телефон. И понял, что уйти не может. Некуда уйти. Не на что жить.

«Я в ловушке, — с ужасом осознал он. — В настоящей ловушке. Не могу уйти, потому что нужны деньги. Не могу остаться, потому что схожу с ума. Что делать? Что делать?!»

IV. Воспоминания о детстве

Пятничный вечер Дмитрий провел дома, лежа на диване и бессмысленно листая каналы по телевизору. Но мысли его были далеко — в прошлом, в детстве, которое казалось теперь каким-то нереальным, словно из чужой жизни.

«Когда все изменилось? — думал он. — Когда я стал таким? Ведь был же ребенком, мечтал о чем-то, радовался чему-то. Когда это кончилось?»

Он закрыл глаза и попытался вспомнить себя маленьким. Вот он, семилетний Митя, сидит в кресле у дедушки Сергея Ивановича и слушает рассказы о войне, о блокаде, о том, как люди умирали от голода, но не сдавались.

— А ты бы смог, дедушка, умереть за Родину? — спрашивал маленький Дмитрий.

— Смог бы, внучек, — отвечал дедушка, гладя его по голове. — Потому что есть вещи дороже жизни. Честь, совесть, любовь к своему народу.

«Честь, совесть, любовь к народу, — с горечью думал взрослый Дмитрий. — А что у меня

есть? Я обновляю антивирусы и получаю за это деньги. Где тут честь? Где совесть? Где любовь к чему-то большему, чем собственное брюхо?»

Дедушка умер, когда Дмитрию было двенадцать. Последние годы старик болел, но до самой смерти сохранял ясный ум и любовь к книгам. У него была огромная библиотека — стеллажи от пола до потолка, заставленные историческими трудами, мемуарами, художественной литературой.

— Митя, — говорил дедушка, — книги — это единственное, что остается от человека после смерти. Не деньги, не вещи — а мысли, идеи, чувства, которые он успел передать другим.

«А что останется от меня? — мучительно думал Дмитрий. — Никаких книг я не написал,

никаких идей не передал. Я даже детей не завел, которые могли бы хоть что-то обо мне помнить».

После смерти дедушки родители продали его квартиру и библиотеку. «Эти старые книги никому не нужны, — сказала мать. — Лучше деньги получим, на твое образование потратим». Тогда двенадцатилетний Дмитрий впервые в жизни почувствовал настоящую боль — не физическую, а душевную. Он понял, что самого близкого человека больше нет, а все, что от него осталось, распродается с рук.

«Может быть, тогда и началось? — размышлял он. — Когда я понял, что все в этом мире временно, что люди умирают, а их наследство продается за деньги?»

В тринадцать лет Дмитрий открыл для себя исторические фильмы. Сначала это были советские ленты — «Александр Невский», «Иван Грозный», «Война и мир». Потом американские — «Храброе сердце», «Гладиатор», «Королевство небесное».

Он смотрел и завидовал героям прошлого. Они жили в эпоху, когда можно было совершать подвиги, сражаться за справедливость, умирать за идею. А что досталось ему? Эпоха потребления, где главная цель — заработать денег и купить что-то новое.

«Вот тогда и зародилась эта мечта, — вспомнил он. — Попасть в другое время, в другую

эпоху. Стать рыцарем или воином, защищать слабых, сражаться с несправедливостью.

Детские мечты, наивные, глупые».

В старших классах он начал заниматься исторической реконструкцией. Сначала просто ходил на фестивали смотреть, потом попробовал себя в роли оруженосца, а к выпускному уже имел собственные доспехи и меч.

— Митя, хватит играть в войнушку! — говорил отец. — Ты уже взрослый, скоро в армию идти, а ты все в рыцари играешь.

— Это не игра, пап, — пытался объяснить Дмитрий. — Это изучение истории, культуры,

традиций.

— Какие традиции? — раздражался отец. — Традиции мертвых людей! Лучше бы

программирование учил или английский язык. Это хоть деньги приносит.

«Деньги, деньги, деньги, — думал Дмитрий. — Для родителей не существовало ничего,

кроме денег. Папа работал инженером на заводе, мама — бухгалтером в конторе. Честные, трудолюбивые люди, но какие же серые, какие безликие. Они прожили всю жизнь, ничего не поняв в ней, ничего не почувствовав».

V. Университетские годы

Поступление в университет на исторический факультет стало для Дмитрия глотком свежего воздуха. Наконец-то он попал в среду людей, которым было интересно то же, что и ему! Профессор Борис Николаевич Крылов — седой, строгий мужчина с пронзительными глазами —

читал курс по истории Средневековья. Его лекции были не просто изложением фактов, а

настоящим театром одного актера. Он мог так рассказать о крестовых походах или о падении Константинополя, что у студентов мурашки бежали по коже.

— История, — говорил профессор Крылов, — это не набор дат и имен. Это живые люди,

которые любили, страдали, ошибались, совершали подвиги. И если вы не чувствуете этого, если не можете представить себя на их месте — вы не историки, а просто зубрилы. «Как же он был прав! — думал Дмитрий. — Я действительно мог представить себя на

месте средневекового рыцаря или византийского императора. Я чувствовал их радости и боли, их страхи и надежды. А теперь? Теперь я не чувствую даже собственных эмоций».

На втором курсе он познакомился с Катей Шипиловой — хрупкой девочкой с огромными темными глазами, которая изучала историю искусств. Они встретились в библиотеке, где оба засиживались допоздна, готовясь к семинарам.

«Катя, — с болью думал Дмитрий. — Единственная девушка, которую я по-настоящему любил. И которую потерял по собственной глупости».

Они встречались два года — второй и третий курсы. Дмитрий был счастлив, как никогда в жизни. Ему казалось, что он нашел родственную душу, человека, который понимает его без слов.

«Антон Весельский, — вспомнил Дмитрий фамилию соперника. — Сын богатых родителей, будущий бизнесмен. Уверенный в себе, успешный, с перспективами. А я что? Историк- неудачник, который мечтает о мертвом прошлом».

Он подошел к их столику. Катя побледнела, а Антон встал и протянул руку:

— Ты, наверное, Дима? Катя рассказывала о тебе.

— Рассказывала? — переспросил Дмитрий, чувствуя, как внутри все горит. — И что же она рассказывала?

— Что вы были друзьями, — спокойно ответил Антон. — И что ты очень увлекаешься историей. «Друзьями, — повторил про себя Дмитрий. — Два года отношений превратились в „дружбу“. Два года любви стерлись из памяти, как ненужная запись».

— Катя, мне нужно с тобой поговорить, — сказал он тихо.

— Дима, не надо, — она избегала его взгляда. — Мы все обсудили уже. Ты же понимаешь…

— Нет, не понимаю, — ответил он. — Объясни мне, пожалуйста.

Они вышли на улицу, и там, под холодным петербургским небом, Катя сказала те слова, которые он запомнил на всю жизнь:

— Дима, ты хороший человек, но ты живешь в прошлом. Тебе интереснее мертвые рыцари, чем живые люди. Ты мечтаешь о каких-то подвигах, а не видишь, что происходит рядом с тобой. И я не хочу жить в музее.

«В музее, — повторял он сейчас, лежа на диване. — Она сказала, что я живу в музее. И оказалась права. Тогда уже, на четвертом курсе, я был живым экспонатом. А теперь я просто сфинкс».

VI. Крах мечты

После расставания с Катей Дмитрий погрузился в учебу с головой. Он писал курсовые работы, готовился к экзаменам, участвовал в научных конференциях. Казалось, что боль утихает, что жизнь продолжается.

На пятом курсе он начал работу над дипломом по теме «Рыцарская культура в эпоху крестовых походов». Научным руководителем был профессор Крылов, который высоко ценил способности

Дмитрия.

— У вас талант, молодой человек, — говорил он. — Вы умеете не просто изучать факты, а

чувствовать эпоху. Это редкое качество. После защиты диплома я рекомендую вас в аспирантуру.

«Аспирантура, — мечтал тогда Дмитрий. — Потом кандидатская диссертация, преподавание, научная работа. Вот она, моя судьба, мое призвание».

Диплом он защитил на «отлично». Комиссия высоко оценила его работу, профессор Крылов был доволен, родители наконец-то почувствовали гордость за сына.

— Ну что, историк, — сказал отец после защиты, — теперь будешь в университете

преподавать?

— Сначала аспирантура, пап, — объяснил Дмитрий. — А потом, если все получится, стану преподавателем.

— А деньги какие? — практично спросила мать.

— Пока небольшие, — признался Дмитрий. — Но это же призвание, мам. Это то, ради чего стоит жить. «Призвание, — горько усмехнулся он в настоящем. — Как же я был наивен». В аспирантуру его действительно приняли. Первый год прошел хорошо — он изучал источники, писал статьи, выступал на конференциях. Профессор Крылов поддерживал его, давал ценные советы, знакомил с коллегами из других городов.

Но на втором году аспирантуры произошло событие, которое перевернуло всю жизнь.

Профессор Крылов неожиданно умер от инфаркта — прямо во время лекции, упал у доски и больше не поднялся. Для Дмитрия это было не просто потерей научного руководителя — это была как потеря отца, наставника, единственного человека, который верил в него.

— Что теперь делать? — спрашивал он у заведующего кафедрой. — Кто будет моим руководителем?

— Посмотрим, — неопределенно отвечал заведующий. — Найдем кого-нибудь.

Нового руководителя нашли — молодого доцента Петрова, который специализировался на истории России XX века и в Средневековье понимал мало. Первая же встреча с ним

показала, что работать они не смогут.

— Ваша тема слишком узкая, — заявил Петров. — Рыцарская культура — это не актуально. Лучше переходите на что-то более современное. Я могу предложить тему по истории промышленности XIX века.

— Но я три года изучал Средневековье! — возразил Дмитрий. — У меня уже есть наработки, источники, план диссертации!

— Источники останутся в архивах, — холодно ответил Петров. — А вам нужно думать о карьере. Средневековье никому не интересно. А промышленность — это востребованная тема. «Востребованная тема, — с отвращением вспоминал Дмитрий. — Все должно быть востребованным, актуальным, приносящим пользу. А красота, поэзия, человеческий дух — это неактуально».

Он попытался найти другого руководителя, но везде получал отказ. Средневековье действительно никому не было интересно — все занимались либо современностью, либо «актуальными» историческими периодами.

Через полгода мучений Дмитрий понял, что аспирантура для него кончена. Он написал заявление об отчислении и ушел из университета.

«Тогда что-то во мне сломалось, — думал он. — Мечта, которой я жил с детства, рухнула. И я не смог найти ей замену».

VII. Первая работа

После университета началась черная полоса. Дмитрий пытался найти работу по

специальности, но везде требовался опыт, которого у него не было. Учителем истории в школе он работать не хотел — зарплата мизерная, а перспектив никаких.

— Может, в музей устроишься? — предложила мать. — Ты же историю знаешь.

Он действительно пытался устроиться в музей. Прошел несколько собеседований, но везде говорили одно и то же: «Мест нет, но мы вас запомним».

«Запомнят, как же, — ехидно думал он. — В музеях работают те же люди, что и двадцать лет назад. Новых не берут».

Деньги кончались, родители начинали намекать, что пора бы сыну самому себя обеспечивать. И тогда Дмитрий решился на отчаянный шаг — пошел на курсы переподготовки по компьютерным технологиям.

«Если не можешь заниматься тем, что любишь, — рассуждал он тогда, — нужно заниматься тем, что кормит».

Курсы длились полгода. Он изучал операционные системы, сети, программирование.

Получалось неплохо — техническое мышление у него было, а упорства хватало на все.

После окончания курсов его взяли на работу системным администратором в небольшую IT- компанию. Зарплата была приличная по тем временам — в три раза больше, чем получают учителя или музейные сотрудники.

— Вот видишь, — радовалась мать, — как хорошо, что ты переучился! Теперь у тебя стабильная работа, хорошие деньги.

«Стабильная работа, — повторял он. — Хорошие деньги. А что такое хорошая жизнь?

Этот вопрос маму не интересовал».

Первые месяцы работы прошли неплохо. Новизна, необходимость вникать в детали, изучать новые технологии — все это отвлекало от грустных мыслей. Дмитрий даже подумывал, что, может быть, найдет себя в новой профессии.

Но вскоре рутина затянула его. Каждый день одни и те же задачи: настроить компьютер, починить принтер, обновить программу, решить проблему с интернетом. Ничего творческого, ничего интересного — только техника и еще раз техника.

«Я стал обслуживающим персоналом, — понимал он. — Просто придатком к машинам. Люди приносят мне свои технические проблемы, я их решаю, получаю за это деньги. Вот и вся моя жизнь».

Иногда он пытался вспомнить, о чем мечтал в университете. Исторические исследования,

преподавание, научная карьера — все это казалось теперь сказкой из детства.

«А может быть, это и к лучшему? — пытался он себя убеждать. — Может быть, я просто переоценивал свои способности? Может быть, я бы все равно не стал хорошим историком?»

Но эти попытки самообмана не помогали. Глубоко внутри он знал, что предал себя, свою мечту, свое призвание. И от этого знания не уйти было никуда.

VIII. Встреча с прошлым

Три года назад, уже работая системным администратором, Дмитрий случайно встретил на улице бывшего однокурсника — Сергея Михайлова, который остался в науке и стал кандидатом исторических наук.

— Дима! — обрадовался Сергей. — Сколько лет, сколько зим! Как дела? Где работаешь?

— В IT-компании, — неопределенно ответил Дмитрий. — А ты как, наукой занимаешься?

— Да, диссертацию защитил, теперь доцент, — с гордостью сообщил Сергей. — Студентов учу, статьи пишу. Помнишь, мы с тобой мечтали стать историками? У меня получилось!

«У него получилось, — с завистью подумал Дмитрий. — А у меня нет. Почему? Что я сделал не так?»

— А что ты изучаешь? — спросил он.

— Историю промышленности XIX века, — ответил Сергей. — Актуальная тема, востребованная. Гранты дают, в командировки посылают.

«Промышленность XIX века, — с отвращением подумал Дмитрий. — Ту самую тему, которую мне предлагал Петров. Значит, если бы я согласился, то тоже мог бы стать

кандидатом наук».

— А помнишь профессора Крылова? — спросил Сергей. — Жаль, что он умер. Хороший был преподаватель.

— Помню, — коротко ответил Дмитрий.

— Он, говорят, тебя очень хвалил. Жаль, что ты ушел из аспирантуры. Мог бы тоже стать ученым.

«Мог бы стать, — повторял про себя Дмитрий. — Если бы согласился изучать промышленность вместо рыцарей. Если бы поступился принципами, предал свою мечту. Но тогда я был еще гордым, еще думал, что принципы важнее хлеба».

После этой встречи Дмитрий несколько дней ходил как в тумане. Он понимал, что сделал неправильный выбор, но вернуться уже ничего было нельзя. Время ушло, возможности упущены.

«Три года назад у меня еще была возможность все изменить, — думал он тогда. —

Поступить заново в аспирантуру, согласиться на любую тему, лишь бы остаться в науке. Но я был слишком гордым, слишком принципиальным. А теперь мне двадцать пять, и начинать сначала уже поздно».

IX. Последняя надежда

Неделю назад — это было 10 декабря — произошло событие, которое на мгновение вернуло Дмитрию надежду. Ему на почту пришло письмо от некой Анны Владимировны Коршуновой, директора частного исторического центра «Хронос».

«Уважаемый Дмитрий Сергеевич! — писала она. — Мы знаем о вашем образовании и интересе к истории Средневековья. У нас открывается вакансия научного сотрудника для работы над проектом по истории крестовых походов. Не могли бы вы приехать на собеседование?»

«Не может быть, — подумал Дмитрий, читая письмо. — Откуда они знают обо мне? И что это за центр такой?»

Он нашел в интернете сайт «Хроноса» — солидная организация, которая занимается историческими исследованиями по заказу музеев и частных коллекционеров. Зарплата, судя по объявлениям, была даже выше, чем у него сейчас.

«А что, если попробовать? — подумал он. — Что если это судьба дает мне последний шанс?» На следующий день он поехал на собеседование. Центр располагался в красивом здании в центре города, офисы были оформлены со вкусом, на стенах висели репродукции средневековых миниатюр. Анна Владимировна оказалась элегантной женщиной лет сорока пяти, доктором исторических наук, бывшим сотрудником Эрмитажа.

— Мы знаем о вашей дипломной работе, — сказала она. — Профессор Крылов очень высоко вас ценил. Он показывал мне вашу работу еще при жизни.

— Откуда вы знаете профессора Крылова? — удивился Дмитрий.

— Мы были коллегами, вместе работали над одним проектом. Он говорил, что вы — один из самых талантливых его студентов. Жаль, что вы ушли из аспирантуры.

«Талантливых студентов, — подумал Дмитрий. — Значит, не все потеряно. Значит, я не зря потратил эти годы на изучение истории».

— А что за проект у вас? — спросил он.

— Мы готовим большую выставку по истории крестовых походов, — объяснила Анна

Владимировна. — Нужны исследования, переводы источников, написание каталогов. Работа интересная, творческая. «Творческая работа, — мечтательно повторил про себя Дмитрий. — То, о чем я мечтал всю жизнь».

Собеседование прошло прекрасно. Дмитрий рассказал о своих исследованиях, ответил на все вопросы, даже процитировал по памяти несколько отрывков из средневековых хроник. — Вы нам подходите, — сказала Анна Владимировна в конце. — Мы готовы предложить вам работу. Подумайте и дайте ответ к понедельнику.

«К понедельнику, — повторил Дмитрий. — Это же 17 декабря, то есть через неделю.

Неужели все-таки получится?»

Он вышел из центра окрыленный. Впервые за много лет у него появилась настоящая надежда. Работа по специальности, достойная зарплата, возможность заниматься тем, что интересно. «Я позвоню в понедельник и соглашусь, — решил он. — Наконец-то моя жизнь изменится к лучшему».

X. Крушение надежды

Но в четверг, 15 декабря 2023 года, произошло то, чего он никак не ожидал. Ему позвонила Анна Владимировна и сообщила новость, которая стала для него ударом:

— Дмитрий Сергеевич, к сожалению, я вынуждена вам сообщить плохую новость. Наш иностранный спонсор отозвал финансирование проекта. Выставка откладывается на неопределенный срок.

— Как это — откладывается? — не понял Дмитрий.

— Экономический кризис, понимаете. Люди предпочитают не тратить деньги на культуру.

Возможно, через год-два ситуация изменится.

«Через год-два, — повторил он. — А что я буду делать эти год-два? Опять обновлятьантивирусы?»

— А может быть, есть другие проекты? — с надеждой спросил он.

— К сожалению, нет, — грустно ответила Анна Владимировна. — Все зависит от спонсоров, а они сейчас осторожничают.

После этого звонка Дмитрий почувствовал, что в нем окончательно что-то сломалось.

Последняя надежда умерла, последняя возможность изменить жизнь исчезла.

«Все, — подумал он. — Больше не будет никаких шансов. Я застрял в этой жизни навсегда».

Оставшиеся дни выходных он провел в полном отчаянии. Не ел, не спал, только лежал на

диване и смотрел в потолок. Родителям врал, что все хорошо, на работу собирался идти в

понедельник как ни в чем не бывало.

«Вот она, моя судьба, — думал он. — Системный администратор до конца дней. Никакой истории, никакого творчества, никакого смысла. Просто существование».

И вот теперь, 17 декабря, в понедельник, он шел по набережной и думал о том же самом.

Неделя на работе прошла как в тумане, он выполнял свои обязанности механически, ни с кем не разговаривал, только ждал конца дня.

«Двадцать пять лет, — считал он в сотый раз. — Половина жизни прожита, а что я сделал? Ничего. Абсолютно ничего». Он дошел до музея — того самого, старинного здания, мимо которого проходил каждый день.

Сегодня почему-то захотелось зайти внутрь.

«А почему бы и нет? — подумал он. — Хоть на час забуду про эту серую действительность.

Посмотрю, как жили люди в прошлом, когда жизнь имела смысл».

XI. Пятница

К пятнице Дмитрий был на грани нервного срыва. Вся неделя прошла в тумане — он работал на автопилоте, общался с коллегами механически, возвращался домой и падал на диван в полном изнеможении.

«Так нельзя, — думал он. — Я не могу так жить. Я должен что-то изменить. Но что? Что?!»

В пятницу вечером он шел домой по набережной Невы — решил пройтись пешком,

проветриться. Октябрь был холодным и пасмурным, ветер с реки пробирал до костей, но

Дмитрий не замечал холода. Он шел и думал, думал, думал.

«Двадцать пять лет, — считал он. — Если жить до семидесяти — а это оптимистичный прогноз, — то у меня осталось сорок пять лет. Сорок пять лет этой жизни. Сорок пять лет работы, которую я ненавижу. Сорок пять лет одиночества. Сорок пять лет тоски».

Он остановился и посмотрел на мутные воды Невы. Река текла медленно, тяжело, неся в себе отражения городских огней.

«А что, если прыгнуть? — вдруг подумал он. — Просто прыгнуть в эту холодную воду и покончить со всем этим? Больше не будет ненавистной работы, больше не будет

одиночества, больше не будет этой тоски, которая съедает изнутри». Он даже подошел ближе к перилам, посмотрел вниз. Вода была темная, холодная, страшная.

«Нет, — вдруг подумал он. — Нет, я не могу. Не потому, что боюсь смерти. А потому, что это будет означать, что я сдался. Что жизнь победила меня. А я не хочу сдаваться. Не хочу!»

Он отошел от перил и пошел дальше. Впереди виднелось здание музея — старинный особняк XVIII века, который недавно открыли после реставрации. Дмитрий проходил мимо него каждый день, но ни разу не заходил.

«А почему бы и нет? — подумал он. — Зайду, посмотрю, как жили люди в прошлом. Хоть на час забуду про эту серую реальность».

Он свернул к музею, поднялся по ступеням и толкнул тяжелую дверь.

Глава 2. Переход — Музей

Дмитрий толкнул тяжелую дверь музея и вошел внутрь. Дверь со скрипом закрылась. Тишина обрушилась на него, как вода — густая, плотная, почти осязаемая. За окнами гудел город, шумели машины, спешили люди, а здесь, за этими старыми стенами, время словно остановилось.

«Как в церкви, — подумал он. — Та же торжественная тишина, то же ощущение, что ты попал в другой мир».

В холле за старинным письменным столом сидела пожилая женщина в очках, что-то читавшая.

Увидев посетителя, она подняла голову и улыбнулась приветливо, но как-то странно — словно знала его давным-давно.

— Добрый вечер, молодой человек, — сказала она тихим голосом. — Вы к нам впервые?

— Да, — ответил Дмитрий, доставая бумажник. — Сколько стоит билет?

— Триста рублей, — она протянула ему небольшой билетик на плотной желтоватой бумаге, какую делали в старину. — Проходите. Экспозиция на втором этаже. Только, пожалуйста, ничего не трогайте руками.

«Ничего не трогайте, — эхом отозвалось в голове. — Как будто я ребенок».

Дмитрий поднялся по широкой деревянной лестнице с резными перилами. Ступени скрипели под ногами — приятный, уютный скрип старого дерева. На стенах висели портреты в тяжелых золоченых рамах: мужчины в мундирах, женщины в вечерних платьях, дети с серьезными лицами. Все они смотрели на него с какой-то особенной, почти живой внимательностью.

«Смешно, — подумал Дмитрий. — Мертвые люди, которые жили двести лет назад, а мне кажется, что они видят меня насквозь. Что они знают обо мне что-то важное, чего я сам не знаю».

На втором этаже начиналась экспозиция. Первый зал был посвящен XVIII веку — времени Екатерины Великой. В витринах лежали старинные веера, табакерки, перчатки, записные книжки. На манекенах были надеты платья и камзолы. В углу стоял клавесин — настоящий, не макет, — и Дмитрий невольно представил, как кто-то играет на нем, а дамы в пышных платьях танцуют менуэт. «Вот тогда умели жить, — думал он, медленно обходя витрины. — Не спеша, красиво, с достоинством. Не то что сейчас — все бегут куда-то, суетятся, ничего не успевают. А для чего? Чтобы заработать денег? Купить новый телефон? Съездить в отпуск раз в год?»

Во втором зале выставлялись предметы XIX века — эпохи, которую он знал лучше всего. Здесь были книги в старинных переплетах, письменные приборы, фотографии в овальных рамках.

Дмитрий остановился у витрины с книгами и прочел названия корешков: «Мертвые души»Гоголя, «Герой нашего времени» Лермонтова, «Отцы и дети» Тургенева.

«Первые издания, — с уважением подумал он. — Сколько им лет? Сто пятьдесят? Сто

шестьдесят? А они до сих пор здесь, живы, могут рассказать свои истории».

Дальше шли предметы быта: самовары, подсвечники, лампы, посуда. На стене висели часы — большие, круглые, с римскими цифрами и тяжелым маятником. Они шли — тикали мерно, торжественно, отсчитывая время, которое уже давно ушло.

«Парадокс, — подумал Дмитрий. — Часы показывают время, которого больше нет. Но они все равно идут, все равно тикают. Для чего? Для кого?»

I. Закрытая комната

В конце второго зала он заметил небольшую дверь — старую, темную, с потертой медной

ручкой. Рядом висела табличка: «Служебное помещение. Посетителям вход воспрещен».

«Интересно, что там? — подумал Дмитрий. — Наверное, склад или что-то в этом роде». Он уже собирался идти дальше, но вдруг услышал странный звук — тихий, едва уловимый, похожий на шепот или на дыхание. Звук шел из-за двери.

«Галлюцинация, — решил он. — Или сквозняк какой-то».

Но звук повторился — и на этот раз он явственно расслышал слова, произнесенные тихо, но отчетливо:

«Войди… войди…»

Дмитрий похолодел. Оглянулся — в зале никого не было. Музей явно не пользовался

популярностью, и он оказался единственным посетителем.

«Я схожу с ума, — подумал он. — От стресса, от усталости, от всего этого дерьма,

которое накопилось в моей жизни. Надо идти домой, выпить что-нибудь успокоительное. Я ведь как раз еще не получил то лекарство, которое мне выписал невролог или психолог, кто вообще в них разбирается…».

Рука сама собой потянулась к ручке двери. Повернула. Дверь открылась — легко, бесшумно, словно только и ждала этого.

За дверью была маленькая комната — не больше трех метров в длину и ширину. Окна не было, но почему-то было светло — тусклый желтоватый свет исходил непонятно откуда, словно сами стены излучали мягкое сияние. В комнате стоял один-единственный предмет — старинный письменный стол с выдвижными ящиками и зеленой кожаной столешницей. На столе лежала открытая книга — толстый том в потрепанном кожаном переплете.

«Что это? — удивился Дмитрий. — Какая-то странная экспозиция. Зачем закрывать от посетителей обычный стол и книгу?»

Он вошел в комнату — и дверь за ним бесшумно закрылась. Дмитрий обернулся, попытался открыть ее снова, но ручка не поворачивалась.

«Заклинило, — с раздражением подумал он. — Вот черт. Надо позвать смотрительницу».

Но вместо того, чтобы звать на помощь, он почему-то подошел к столу и посмотрел на открытую книгу. Страницы были исписаны мелким, старомодным почерком — чернилами, пером, с завитушками и росчерками.

Он попытался прочесть текст, но не смог — буквы расплывались перед глазами, складывались в непонятные узоры. Только одна фраза вдруг стала читаемой, проступила ярко и четко:

«Тот, кто потерял себя в настоящем, может найти себя в другом времени».

«Что за ерунда? — подумал Дмитрий. — Какая-то мистическая чушь».

Но сердце вдруг забилось быстрее. Потому что эти слова — они словно были обращены лично к нему. Потерял себя в настоящем. Это же про него! Он действительно потерял себя — того Дмитрия, который мечтал, который любил историю, который хотел жить не зря.

«Найти себя где?, — повторил он про себя. — Как это? Что это значит?»

II. Очки

Он отвел взгляд от книги и заметил, что на углу стола лежит еще один предмет — старинные очки в тонкой проволочной оправе. Стекла их были необычного цвета — не прозрачные, а слегка желтоватые, словно покрытые патиной времени.

Рядом с очками лежала маленькая карточка — пожелтевшая, с надписью старинным шрифтом:

«Очки ученого господина Э. фон Х., 1840-е гг. Владелец утверждал, что сквозь эти стекла можно видеть не только настоящее, но и прошлое».

Дмитрий усмехнулся.

«Ну конечно, — подумал он. — Мистическая история для туристов. Волшебные очки, через которые видно прошлое. Сейчас еще скажут, что они исполняют желания».

Но рука снова сама собой потянулась к очкам. Взяла их. Поднесла к глазам.

«Что я делаю? — подумал Дмитрий. — Зачем мне надевать какие-то старые очки? Это же глупость, детская игра».

Но что-то внутри — какое-то непонятное чувство, смесь отчаяния и надежды, тоски и любопытства — заставило его надеть очки. Стекла были слегка запотевшими, словно кто-то недавно дышал на них. Дмитрий протер их краем рубашки и снова надел.

И мир изменился.

III. Видение

Сначала он увидел ту же самую комнату, но словно в другом свете — не в тусклом желтоватом, а в ярком, почти режущем. Потом стены начали расплываться, словно написанные акварелью картины под дождем. Цвета потекли, смешались, исчезли.

«Галлюцинация, — подумал Дмитрий. — Я точно сошел с ума».

Он попытался снять очки, но руки не слушались — словно парализованные, они висели плетями вдоль тела. Ноги тоже не двигались. Он стоял посреди исчезающей комнаты и

чувствовал, как земля уходит из-под ног — не метафорически, а буквально.

Страх захлестнул его — животный, первобытный страх смерти, исчезновения, растворения в пустоте.

«Нет! — закричал он про себя. — Нет, я не хочу! Остановите это! Верните меня обратно!»

Но голоса не было — он кричал беззвучно, в пустоту, которая поглощала все. И вдруг, в этой пустоте, он услышал Голос. Не тот шепот, который звал его из-за двери, — а настоящий Голос, громкий, торжественный, идущий отовсюду и ниоткуда одновременно:

«Дмитрий Сергеевич Комаров, ты устал от своей жизни. Ты считаешь, что твое

существование лишено смысла. Ты думаешь, что родился не в ту эпоху, не в том месте, не в том времени».

«Да, — мысленно ответил Дмитрий. — Да, это правда. Я устал. Я не хочу больше так жить». «Я даю тебе возможность, — продолжал Голос. — Возможность уйти из твоего времени и попасть в то, о котором ты мечтаешь. В XIX век. Но помни: это не игра. Это не сон. Ты попадешь туда по-настоящему. И не факт, что сможешь вернуться». «А мне есть куда возвращаться? — горько подумал Дмитрий. — У меня нет ничего в этом времени. Никого и ничего».

«Тогда иди, — сказал Голос. — Иди и найди себя. Или погибни в попытке».

IV. Падение

И Дмитрий упал.

Не вниз — не вверх — а куда-то в сторону, в какое-то неизвестное измерение, где не было ни верха, ни низа, ни света, ни тьмы. Он летел сквозь пустоту, чувствуя, как разум его цепляется за последние обрывки реальности.

«Я умираю, — понял он. — Это смерть. Мозг умирает, и мне кажется, что я куда-то лечу». Но потом пустота начала заполняться. Сначала появились звуки — отдаленные, неясные. Шум, похожий на шум большого города, но какой-то другой — без рева моторов, без визга тормозов.

Стук копыт, скрип колес, крики уличных торговцев, церковный звон.

«Церковный звон? — удивился Дмитрий. — Откуда церковный звон?»

Потом появились запахи. Резкие, сильные, непривычные. Запах лошадиного навоза, запах

дыма от печей, запах немытых тел и дешевых духов, запах реки, запах хлеба, запах керосина.

«Керосина? — Он попытался вспомнить, где он мог чувствовать этот запах. — Нет, это что-то другое. Это запах масляных ламп».

Потом появились цвета. Серый. Желтый. Коричневый. Черный. Небо — затянутое тучами.

Стены домов — облупившиеся, грязные. Мостовая — мокрая, в лужах. Люди — в длинных пальто, в шляпах, в платках.

«Господи, — подумал Дмитрий, — я правда…»

И в этот момент он упал. По-настоящему упал — на твердую, холодную, мокрую мостовую. Ударился коленями, руками, едва не расшиб лицо. Очки слетели и покатились по булыжникам. Он лежал несколько секунд, не в силах пошевелиться. Потом медленно поднял голову и огляделся.

Он был на улице. На узкой, грязной, мощеной булыжником улице. Вокруг стояли дома —

старые, четырех-пятиэтажные, с облупившейся штукатуркой и темными окнами. По улице шли люди — мужчины в длинных сюртуках и цилиндрах, женщины в пышных юбках и шляпках, дети в коротких штанишках и чулках.

На углу улицы стоял фонарь — старинный, масляный, еще не зажженный. Рядом с ним нищий в лохмотьях просил подаяние, протягивая грязную руку прохожим.

«Это невозможно, — подумал Дмитрий. — Это не может быть реальностью. Я сплю. Или галлюцинирую. Или умер».

Он попытался встать — и тут заметил свою одежду. Джинсы. Свитшот. Кроссовки. Современная одежда, которая здесь выглядела как костюм инопланетянина.

Прохожие смотрели на него с недоумением и страхом. Какая-то старуха перекрестилась и

поспешно отошла прочь. Извозчик, проезжавший мимо, едва не выронил вожжи, увидев странно одетого человека, лежащего на мостовой.

— Барин, вы живы? — спросил кто-то на чистом русском языке, но с какой-то необычной

интонацией. — Вам плохо?

Дмитрий поднял голову и увидел мужчину лет сорока в потертом сюртуке и заломленной шляпе. Лицо доброе, озабоченное, но глаза смотрели с недоверием — словно не понимали, что за тип перед ними.

— Я… кто?… — начал Дмитрий и осекся. Потому что понял: это не сон. Это не галлюцинация. Это реальность.

Он действительно попал в XIX век.

V. Первые минуты

Дмитрий медленно встал на ноги, чувствуя, как дрожат колени. Мужчина в потертом сюртуке поддержал его под руку.

— Осторожнее, барин, — сказал он. — Вы, видать, здорово ушиблись. Может, к лекарю

сходить? Али домой вас проводить?

— Я… нет, я в порядке, — пробормотал Дмитрий.

«Как он меня называет? Барин? Значит, принимает за дворянина. Или просто такобращается ко всем прилично одетым людям?»

Он огляделся еще раз — более внимательно, пытаясь понять, где находится. Улица была явно петербургская — узкая, мрачная, с высокими домами по обе стороны. Вдали виднелся купол какой-то церкви. Пахло Невой — он узнал этот запах, специфический, речной, с примесью промышленных стоков.

«Петербург, — понял он. — Я в Петербурге. Но в каком году? В какой части города?»

— Извините, — обратился он к мужчине, который все еще стоял рядом, с любопытством

разглядывая его странную одежду. — Скажите, пожалуйста, какое сегодня число?

Мужчина удивленно посмотрел на него:

— Число? Да семнадцатое октября, барин. Понедельник.

— А год?

Дима начал щупать бордюр и камни на дороге, пытаясь понять, не макет ли это, может розыгрыш?

Теперь мужчина посмотрел на него с явным недоумением, даже с опаской:

— Год? Да как же, тысяча восемьсот шестьдесят пятый, барин. Вы точно в порядке? Может, все- таки к лекарю?

«1856 год, — повторил про себя Дмитрий. — Семнадцатое октября 1856 года. Достоевский еще не написал „Преступление и наказание“. До убийства царя еще шестнадцать лет. До революции — пятьдесят два года».

Голова закружилась — не от физической слабости, а от осознания произошедшего. Он

действительно здесь. В прошлом. В реальном, настоящем прошлом.

— Спасибо, — сказал он мужчине. — Я правда в порядке. Просто… просто немного оглушен.

— Оно и видно, — согласился мужчина. — А вы, барин, извините за нескромность, откуда будете? Одежда-то у вас какая-то… необычная.

«Одежда, — спохватился Дмитрий. — Да, мне срочно нужно переодеться. Иначе меня

сочтут за сумасшедшего или за беглого из психиатрической больницы». — Я… я иностранец, — быстро соврал он. — Из Америки. Только приехал. Одежда у нас там

такая… модная.

— Из Америки! — мужчина присвистнул. — Вот это да! Далеко же вы забрались. А по-русски говорите чисто, даже акцента не имеете никакого.

— Учил долго, — пробормотал Дмитрий.

«Надо уходить, — подумал он. — Надо найти место, где можно прийти в себя, обдумать

ситуацию. И срочно найти одежду».

— Извините, мне пора, — сказал он и поспешно двинулся по улице, не зная, куда идет.

Мужчина в потертом сюртуке смотрел ему вслед с недоумением, потом покачал головой и

пошел дальше своей дорогой.

VI. Первые шаги по XIX веку

Дмитрий шел по мокрой мостовой, стараясь не обращать внимания на взгляды прохожих.

Каждый, кто видел его, останавливался и смотрел с изумлением — словно увидел привидение или диковинного зверя.

«Я должен быть осторожен, — думал он. — Если меня примут за сумасшедшего, могут

отправить в больницу. Или еще хуже — в полицию. А что я скажу? Что я из будущего?»

Холодный октябрьский ветер пронизывал насквозь — свитшот не защищал от петербургской сырости. Дмитрий поежился и ускорил шаг.

Вокруг был настоящий XIX век — не музейный, не книжный, а живой, реальный. Вот идет купец в бобровой шапке и шубе, толстый, с окладистой бородой. Вот бежит мальчишка-посыльный с пакетом в руках. Вот стоит городовой в форме, внимательно разглядывая прохожих. Вот просит милостыню инвалид без ноги, опирающийся на костыль.

«Господи, — думал Дмитрий, — это же все по-настоящему. Эти люди живые. У них свои

жизни, свои судьбы. И я попал сюда. Но зачем? Для чего? Что я должен здесь делать?»

Он свернул на набережную — узнал ее сразу. Нева текла так же, как и в XXI веке, нонабережная выглядела иначе — не такая ухоженная, без современных фонарей и асфальта.

Зато были те самые гранитные парапеты, о которых он читал в книгах.

Остановился, положил руки на холодный камень и посмотрел на воду. Мутная, темная, она медленно текла к заливу, унося в себе отражение серого неба.

«Что мне делать? — спрашивал он сам себя. — Куда идти? У меня нет денег — точнее,

есть современные деньги, но здесь они бесполезны. Нет документов. Нет одежды. Нет

крыши над головой. Я совершенно один в чужом времени».

Страх снова начал подниматься изнутри — холодный, липкий, парализующий. Но вместе с ним пришло и другое чувство — странное, непонятное. Восторг? Надежда? Ощущение, что наконец- то случилось что-то настоящее, не выдуманное, не иллюзорное? «Я свободен, — вдруг подумал он. — Впервые в жизни по-настоящему свободен. Нет работы, нет обязательств, нет этой серой рутины. Есть только я и это время, которое я так любил в книгах. И теперь я могу жить в нем».

Но следом пришла трезвая мысль:

«Чтобы жить, нужны деньги, одежда, жилье. И мне нужно как-то объяснить, кто я такой. Иностранец из Америки — это хорошая легенда, но она не будет работать долго. Рано или поздно кто-то спросит документы. Что я скажу?»

Он достал из кармана джинсов кошелек и посмотрел, что в нем. Три тысячи рублей

современными купюрами. Банковская карта. Водительские права с фотографией. Все это здесь абсолютно бесполезно.

«Водительские права, — усмехнулся он. — Представляю, как городовой будет

рассматривать этот пластик с непонятными буквами».

Внезапно он вспомнил об очках. Тех самых, которые привели его сюда. Он упал, они слетели, покатились по мостовой…

«Где они? — с паникой подумал он. — Я их потерял! А вдруг они нужны, чтобы вернуться?»

Он быстро ощупал карманы — ничего. Развернулся и побежал обратно, к тому месту, где упал.

Но улица была уже другая — или он запутался в переулках? Прошло всего минут двадцать, а он уже не мог вспомнить дорогу.

«Спокойно, — приказал он себе. — Спокойно. Сначала нужно решить проблемы выживания. А очки… может быть, они и не нужны. Может быть, вернуться вообще нельзя».

И странное дело — эта мысль не испугала его. Наоборот, принесла какое-то облегчение.

«Может быть, это и есть то, что мне было нужно? — подумал он. — Возможность начать сначала. В мире, где никто меня не знает, где я могу стать кем угодно?»

VII. Первая встреча

Он шел по набережной, погруженный в размышления, и не заметил, как столкнулся с

человеком, шедшим навстречу.

— Извините! — сказал Дмитрий, отступая.

— Ничего, ничего, — ответил человек, и Дмитрий поднял на него глаза.

Перед ним стоял мужчина лет двадцати семи-восьми, худой, бледный, с горящими лихорадочными глазами. Одет был бедно — в потертый сюртук, в стоптанные сапоги, без

шляпы. Волосы темные, растрепанные. Лицо умное, нервное, измученное.

«Студент, — подумал Дмитрий. — Или бывший студент. По внешнему виду — бедняк».

Мужчина смотрел на него с недоумением, разглядывая странную одежду.

— Вы… иностранец? — спросил он. — Да, из Америки, — машинально ответил Дмитрий.

— Америка, — повторил мужчина, и в его голосе прозвучала какая-то странная нотка —

презрение? насмешка? — Да, конечно, Америка. Там, говорят, все свободны и равны. И

одеваются как хотят, не соблюдая приличий, расталкивая прохожих.

Дмитрий почувствовал укол раздражения — в тоне незнакомца было что-то вызывающее.

— А что, здесь одежда определяет человека? — резко спросил он.

Мужчина усмехнулся — горько, зло:

— Здесь все определяет человека. И одежда, и деньги, и положение в обществе. Вы это еще поймете, если задержитесь в нашем городе.

«Странный тип, — подумал Дмитрий. — Что-то в нем есть… знакомое. Словно я уже видел его где-то».

— А вы сами… местный? — спросил он.

— Местный, — кивнул мужчина. — Петербургский. Родился здесь, вырос здесь, и, наверное, умру здесь. В этом проклятом городе, где человек человеку — волк.

Он говорил с какой-то затаенной злостью, и Дмитрий невольно вспомнил строки из «Преступления и наказания»: «Я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил».

«Боже мой, — вдруг понял он. — Да это же… нет, не может быть. Это же просто похожий тип. Раскольников — вымышленный персонаж. Он еще даже не написан».

Но что-то внутри подсказывало: Достоевский не придумывал своих героев из воздуха. Он брал их из жизни. И вот он, один из этих несчастных, измученных, гордых и больных людей, которые населяли страницы его романов.

— Извините, — сказал Дмитрий тихо, — я вас задержал. До свидания.

Он пошел дальше, но мужчина вдруг окликнул его:

— Постойте! Вы… вы куда идете?

Дмитрий обернулся:

— Не знаю. Я только приехал, еще не нашел гостиницу.

— Гостиницу, — мужчина усмехнулся. — А деньги у вас есть? Здесь все дорого. Очень дорого.

— Немного есть, — соврал Дмитрий.

«Хотя куда уж больше врать — у меня вообще нет здешних денег».

Мужчина посмотрел на него внимательно — долго, изучающе, словно пытался понять что-то важное. Потом сказал: — Знаете что? Если хотите, я могу вас проводить. Покажу, где можно остановиться недорого. У меня есть знакомая хозяйка, сдает углы студентам и приезжим.

«Зачем ему это? — подумал Дмитрий с подозрением. — Зачем незнакомому человеку

помогать мне?»

Но выбора не было. Он действительно не знал, куда идти, и помощь любого человека сейчас была бесценна.

— Спасибо, — сказал он. — Я буду очень признателен.

— Идемте, — мужчина повернулся и зашагал вдоль набережной. — Меня, кстати, зовут Родион. Родион Романович.

«Родион Романович, — повторил про себя Дмитрий. — Господи, да это же…»

Но договорить он не успел — потому что в этот момент прикусил язык и мир снова начал расплываться перед глазами.

VIII. Потеря сознания

Дмитрий почувствовал, как земля уходит из-под ног. Не метафорически — буквально. Ноги подкосились, перед глазами поплыли черные круги, в ушах зазвенело.

«Что со мной? — успел подумать он. — Сердце? Инсульт?»

Последнее, что он увидел, — лицо Родиона Романовича, склонившееся над ним.

Обеспокоенное, испуганное лицо. И чьи-то руки, подхватившие его под локти.

Потом — темнота.

Он очнулся от резкого запаха. Что-то острое, едкое било в ноздри, заставляя закашляться и морщиться.

— Нашатырь, — услышал он чей-то женский голос. — Сейчас полегчает, батюшка, не

волнуйтесь.

Дмитрий открыл глаза. Над ним склонилась пожилая женщина в темном платье и белом чепце.

Лицо добродушное, круглое, с мелкими морщинками у глаз.

— Ну вот, очнулся, — удовлетворенно сказала она. — А мы уж думали, как бы чего не вышло.

Господин Родион Романыч говорит, что вы иностранец, только приехали. И сразу в обморок.

Оно и понятно — дорога дальняя, устали небось.

Дмитрий попытался сесть. Голова кружилась, но не так сильно, как раньше. Огляделся — он лежал на узкой кровати в маленькой комнате. Стены — покрашенные желтой краской, местами облупившейся. Окно — маленькое, грязное, за ним виднелся двор-колодец и стены соседних домов. Мебель — кровать, стул, комод, умывальник с кувшином.

«Съемная комната, — понял он. — Та самая, про которую говорил Родион».

— Где я? — спросил он хриплым голосом.

— Да у меня-то дома, батюшка. Я Прасковья Павловна Зарницына, углы сдаю. А вас-то господин Родион Романыч привёл, говорит-де, жильё вам надобно. Так я и согласилась, места как раз освободилось-таки. Студент один съехал, в долгу-то остался, ну да уж что поделаешь. Может, вы хоть честнее будете-то? «Она думает, что я снму у нее комнату, — понял Дмитрий. — Родион сказал ей это. Зачем?»

— А где… где господин Родион Романыч? — спросил он.

— Ушел, батюшка. Говорит, дела у него срочные. Но велел передать, что завтра зайдет, проведает вас.

Дмитрий попытался встать. Ноги дрожали, но держали.

— Та, полегоньку, полегоньку, — заволновалась Прасковья Павловна. — Вы еще слабый. Может, чаю хотите? Или супцу?

«Чаю, — подумал Дмитрий. — Да, чай был бы кстати. Но чем я заплачу? У меня нет никопейки местных денег».

— Спасибо, — сказал он осторожно. — Только… я сейчас не могу заплатить. Деньги у меня… в банке. Завтра получу.

«В банке. Какая глупость. Какие банки? Но что еще сказать?»

Прасковья Павловна посмотрела на него с недоверием:

— В банке, говорите? Ну да ладно. Только вы смотрите, не обманывайте то меня. А то вон,

предыдущий жилец тоже обещал завтра-послезавтры, а потом взял и сбежал то. Так и не получила с него за два месяца платы то.

— Я не сбегу, — твердо сказал Дмитрий.

«Хотя куда мне бежать? Я вообще не знаю, где я и что мне делать».

Прасковья Павловна ушла, пообещав принести чай. Дмитрий остался один.

IX. Осознание

Он сел на кровать и обхватил голову руками. Мысли путались, накатывали одна на другую, не давая сосредоточиться.

«Итак, — попытался он упорядочить ситуацию. — Я в 1856 году. В Петербурге. У меня нет денег, нет одежды (кроме той, что на мне, и она привлекает внимание), нет документов, нет знакомых. Есть только некий Родион Романович, который почему-то решил мне помочь, и хозяйка, которая ждет с меня денег за жилье».

Ситуация была катастрофической. Но странное дело — вместо паники Дмитрий почувствовал какой-то холодный азарт. Словно это была игра, головоломка, которую нужно решить.

«Что мне нужно в первую очередь? — рассуждал он. — Одежда. Я не могу ходить в джинсах и свитшоте. Второе — деньги. Без денег я умру с голоду. Третье — легенда. Кто я? Откуда? Зачем приехал?»

Он встал и подошел к окну. За ним был типичный петербургский двор XIX века — узкий,

грязный, с кучами мусора в углах, с развешенным на веревках бельем, с детьми, играющими в грязи. Пахло помоями, дымом, чем-то кислым и затхлым. «Вот она, романтика XIX века, — с горечью подумал он. — В книгах все выглядело красиво —

балы, дуэли, благородные чувства. А в реальности — грязь, нищета, вонь».

Прасковья Павловна вернулась с подносом, на котором стояли стакан чая в подстаканнике и несколько кусочков черного хлеба.

— Вот, откушайте, батюшка, — сказала она, ставя поднос на комод. — Чай то горячий, с сахарком. И хлебушек свежий, сегодня испеченный.

— Спасибо, — Дмитрий взял стакан и отпил.

Чай был крепкий, горячий, очень сладкий. Непривычный вкус — не такой, как современный чай.

Более терпкий, с каким-то дымным привкусом.

«Это же настоящий русский чай, — понял он. — Заваренный в самоваре, кипяченый на углях».

Хлеб был тоже другим — плотный, тяжелый, пахнущий кислым тестом. Но вкусный —

настоящий, живой, не то что магазинный XXI века.

— Скажите, Прасковья Павловна, — начал он осторожно, — а сколько стоит… ну, снять такую комнату на месяц?

— Снять то? Ну десять рублей, батюшка, — ответила она. — Что еще дешево, потому шо комната маханькая, без мебли то. А так то в других местах и пятнадцать то берут.

«Десять рублей, — повторил про себя Дмитрий. — Это сколько в современных деньгах? По паритету покупательной способности… наверное, тысяч тридцать-сорок. Немало. А у меня ноль».

— А если я хочу купить одежду? — продолжал он. — Где это можно сделать и сколько стоит?

Прасковья Павловна посмотрела на него с интересом:

— Ай, Одежду? Да вы что, батюшка, в чем приехали-то? Али ограбили-с?

— Нет, просто… моя одежда… — Дмитрий запнулся, не зная, что сказать. — Она не подходит для здешнего климата.

— Ну так-то да, точно, — согласилась она, окидывая взглядом его джинсы. — Штаны-то у вас какие-то диховинные. Облехающие. У нас такое не носят то. Неприлично очень-с.

«Неприлично, — повторил Дмитрий. — Боже, как же все по-другому. Даже одежда — вопрос морали».

— Так вы скажите, — попросил он, — где купить нормальную одежду?

— Да на Сенной, батюшка, старьевщики торгуют. Там можно недорого купить. Сюртук

подержанный рублей за пять найдете-с, штаны за три, рубашку за рубь. Сапоги правда дороже

— рублей семь-восемь за приличные. «Итого минимум шестнадцать рублей за одежду, — подсчитал Дмитрий. — Плюс десять за жилье. Плюс на еду хотя бы рубль в день. Мне нужно минимум тридцать рублей в ближайшее время. Где взять?»

Прасковья Павловна ушла, сказав, что вечером зайдет проверить, как он себя чувствует.

Дмитрий остался один со своими мыслями.

X. План выживания

Он лег на кровать и уставился в потолок. Нужен был план. Четкий, реалистичный план

выживания.

«Вариант первый, — начал он размышлять. — Найти работу. Но какую? Я системный администратор, но здесь нет компьютеров. Я историк по образованию, но без документов меня никуда не возьмут. Могу преподавать английский? Нет, в XIX веке английский знали все образованные люди. Могу работать физически? Грузчиком, например? Но для этого нужна сила, а я не привык к тяжелому труду».

«Вариант второй, — продолжал он. — Использовать знание будущего. Я знаю, какие события произойдут в ближайшие годы. Могу на этом заработать? Как? Ставки на скачки? Но нужен первоначальный капитал. Предсказания? Но меня примут за шарлатана.

Изобретения? Я не инженер, не могу создать даже простейший механизм, да и как его потом продать, это же совсем другое время».

«Вариант третий, — соображал он дальше. — Продать что-то из того, что у меня есть.

Но что? Джинсы? Кто их купит, они же здесь невиданная вещь. Телефон? Но он без зарядки бесполезен. Часы? У меня обычные электронные часы, тоже непонятная вещь для XIX века».

Он достал телефон из кармана и посмотрел на экран. Батарея — 67%. Связи, естественно, нет. Но в памяти есть фотографии, музыка, книги.

«Книги, — вдруг подумал он. — У меня в телефоне записаны десятки книг. В том числе те, которые еще не написаны! „Преступление и наказание“ выйдет только через год. „Идиот“ — через три года. „Бесы“ — через шесть. Что если я… нет, это же безумие. Я не могу выдать произведения Достоевского за свои».

Но мысль засела в голове, как заноза. Технически это было возможно. Он мог записать текст, сказать, что это его произведение, попытаться опубликовать. Деньги от публикации помогли бы выжить.

«Но это преступление, — возразил он сам себе. — Я украду у Достоевского его творения.

Изменю историю литературы. Нет, это невозможно. Нельзя».

Однако альтернатив не было. Он мог умереть с голоду в ближайшие дни, если не найдет способ заработать.

«Ладно, — решил он. — Это крайний вариант. Сначала попробую что-то другое».

XI. Первая ночь

Вечером Прасковья Павловна снова зашла, принесла миску щей и кусок ржаного хлеба.

— Ешьте, батюшка, — сказала она. — А то совсем исхудали, бледный какой.

— Спасибо, — Дмитрий взял миску.

Щи были горячие, жирные, с кусками капусты и мяса. Ложка — деревянная, грубо

обработанная. Он ел медленно, с непривычки — в XXI веке он питался в основном полуфабрикатами и фастфудом.

«А ведь вкусно, — подумал он. — Настоящая еда, не химия. Вот только язык колет ложка».

— Прасковья Павловна, — спросил он, жуя щи, — а скажите, вы господина Родиона Романыча давно знаете?

— Давно, батюшка. Года два уж живёт-то у меня. Студентом-де был, потом бросил ученье. Сидит в каморке своей, думает о чём-то. Странный он, надо сказать-то. Али не от мира сего, ой, бог его знает.

«Говорит сам с собой, — повторил Дмитрий. — Странный студент, бросивший учебу.

Живет в каморке, думает о чем-то. Господи, да это же прямо из «Преступления и наказания»! Неужели Достоевский списал Раскольникова с реального человека, живущего в этом доме?»

— А о чем он думает? — спросил Дмитрий.

— Да кто ж его знает то, — пожала плечами Прасковья Павловна. — Как-то сказал, мол, хочет нечто великое сотворить то. Проверить себя, удоказать что-то. Я не поняла, о чем он. Но больно уж серьезно говорил, даже боязно стало.

«Проверить себя, доказать что-то, — холодок пробежал по спине Дмитрия. — Господи, а вдруг он действительно собирается… нет, этого не может быть. Раскольников —

вымышленный персонаж. Никакого реального убийства не было».

Но была ли уверенность? Достоевский был мастером психологического реализма. Он не

выдумывал, а наблюдал. И вот сейчас Дмитрий находился рядом с человеком, который,

возможно, стал прототипом самого знаменитого литературного преступника.

«Я должен его остановить, — вдруг подумал он. — Если он правда собирается совершить преступление, я должен вмешаться».

Но как? И имеет ли он право вмешиваться в чужую судьбу?

Прасковья Павловна ушла, пожелав спокойной ночи. Дмитрий остался в темноте — свечу она оставила, но он погасил ее, экономя. Лежал и слушал звуки дома.

За стеной кто-то кашлял — долго, мучительно, с хрипом. Снизу доносились пьяные голоса — кто-то ругался, кто-то плакал. Где-то скрипнула дверь, прошли шаги по лестнице. «Вот он, Петербург Достоевского, — думал Дмитрий. — Город нищеты, болезней, преступлений. Не романтичный город белых ночей из туристических буклетов, а настоящий, страшный, беспощадный».

Он думал о своей прежней жизни — о съемной студии с ее чистотой и одиночеством, о работе в офисе, о метро, о магазинах, о телевизоре. Все это казалось теперь нереальным, как сон.

«А что, если я действительно сплю? — подумал он. — Что если все это галлюцинация, вызванная стрессом? Может быть, я лежу сейчас в психиатрической больнице, а мне кажется, что я в XIX веке?»

Но нет. Запахи были слишком реальными. Вкус щей был слишком настоящим. Холод от сырых стен был слишком ощутимым. Это не был сон.

«Значит, это реальность, — заключил он. — И мне нужно научиться жить в ней. Или умереть».

XII. Утро второго дня

Он проснулся от крика петуха. Открыл глаза — в окно лился серый утренний свет. В комнате было холодно, дыхание превращалось в пар.

«Отопления нет, — понял он. — Печь не топили. Или здесь вообще нет печного отопления в этой комнате?»

Он встал, подошел к умывальнику и плеснул в лицо водой из кувшина. Вода была ледяной — обожгла кожу, заставила окончательно проснуться.

Посмотрел на себя в маленькое треснутое зеркало, висевшее над умывальником. Небритое лицо, всклокоченные волосы, темные круги под глазами. Одежда мятая, грязная.

«Я выгляжу как бомж, — подумал он. — Нужно привести себя в порядок. Но как? Бритвы нет. Чистой одежды нет, горячей воды нет».

В дверь постучали. Вошла Прасковья Павловна с кувшином горячей воды и куском мыла.

— Доброе утро, батюшка, — сказала она. — Вот вам водичка горячая, чтобы умыться. И мыло.

А то вчера забыла дать.

— Спасибо, — Дмитрий взял кувшин.

Мыло было темное, вонючее, но, видимо, единственное доступное.

— Прасковья Павловна, — спросил он, — а нельзя ли мне занять немного денег? Рублей пять- десять. Я верну завтра, честное слово.

Женщина посмотрела на него с подозрением:

— Занять? Да я сама небогата то, батюшка. Откуда ж у меня денюшки? Вы уж как-нибудь сами-с…

— Понимаю, — кивнул Дмитрий. «Конечно, она не даст. Зачем ей доверять незнакомцу?»

После ухода Прасковьи Павловны он сел на кровать и задумался. Нужно было действовать.

Сегодня же. Иначе завтра будет поздно — хозяйка выгонит его за неуплату.

«Что я могу сделать прямо сейчас? — размышлял он. — Пойти на Сенную площадь и попробовать продать что-то? Но что? Попробовать найти работу? Но где и какую?

Обратиться за помощью к Родиону Романовичу? Но что он может?»

Внезапно пришла мысль — безумная, отчаянная, но, возможно, единственная.

«Знакомство с Достоевским, — подумал он. — Я знаю, что Федор Михайлович сейчас живет в Петербурге. Он еще не написал „Преступление и наказание“, но уже известен как автор „Бедных людей“ и „Записок из Мертвого дома“. Что если я найду его? Предложу ему сотрудничество? Скажу, что у меня есть идеи для романов?»

Но это было рискованно. Во-первых, где найти Достоевского? Во-вторых, почему он должен принять незнакомого иностранца? В-третьих, что конкретно Дмитрий может ему предложить?

«Могу рассказать сюжет „Преступления и наказания“, — размышлял он. — Сказать, что слышал эту историю от знакомого. Достоевский заинтересуется, начнет писать. А я попрошу его о помощи — деньгами, одеждой, работой».

Это был план. Не идеальный, но лучше, чем ничего.

XIII. Родион Романович возвращается

В полдень, когда Дмитрий собирался выходить, в дверь постучали. Вошел Родион Романович.

Он выглядел еще хуже, чем вчера — бледный, небритый, с красными от бессонницы глазами.

Одет в тот же потертый сюртук, в рваных сапогах.

— Здравствуйте, — сказал он тихо. — Как вы себя чувствуете?

— Лучше, спасибо, — ответил Дмитрий. — Спасибо вам за помощь. Не знаю, что бы я делал без вас.

Родион махнул рукой:

— Ерунда. Просто не мог оставить человека в беде. Тем более иностранца, который не знает города.

Он сел на стул, достал из карманов руки и приложил их к подбородку.

— Скажите, — начал Родион, пристально глядя на Дмитрия, — вы действительно из Америки?

Дмитрий замялся. Врать этому человеку не хотелось — в его взгляде было что-то честное,

открытое, несмотря на всю мрачность.

— Не совсем, — наконец сказал он. — Это… сложно объяснить.

— Попробуйте, — Родион поправил одежду. — У меня есть время. «Что сказать? — лихорадочно думал Дмитрий. — Правду? Что я из будущего? Он решит,

что я сумасшедший. Солгать? Но он явно чувствует ложь».

— Я… — начал он медленно, — я действительно не отсюда. Я из… другого места. Очень

далекого. И попал сюда случайно. Не по своей воле.

Родион смотрел на него внимательно, не перебивая.

— Продолжайте, пожалуй, — сказал он.

— У меня нет денег, нет одежды, нет документов. Я не знаю, как выжить в этом городе. И не знаю, как вернуться… домой.

— Домой, — повторил Родион и усмехнулся. — Знаете, я иногда тоже не знаю, как вернуться домой. Хотя живу здесь всю жизнь.

Он помолчал, разглядывая пепел на папиросе.

— Вы странный человек, — сказал он наконец. — С первого взгляда я это понял. В ваших глазах… как бы это вернее сказать… нет того, что есть у всех нас. Привычки. Покорности судьбе. Вы смотрите на все так, словно видите это впервые.

«Он чувствует, — понял Дмитрий. — Он понимает, что я не такой, как все».

— Я хочу вам помочь, — продолжал Родион. — Не знаю почему. Может быть, потому что сам когда-то нуждался в помощи, а мне не помогли. Может быть, потому что вы мне напоминаете…

меня самого. Потерянного, чужого в этом мире.

Он встал, подошел к окну.

— У меня есть знакомый, — сказал он, не оборачиваясь. — Торговец на Сенной. Можем

продать ему вашу странную одежду. За диковинку дадут рублей пять, наверное. Этого хватит, чтобы купить нормальный сюртук и штаны. А дальше… дальше посмотрим.

«Он помогает мне, — с удивлением подумал Дмитрий. — Незнакомый человек, у которого

самого нет ничего, помогает мне. Почему?»

— Спасибо, — сказал он тихо. — Я не забуду этого.

Родион обернулся и посмотрел на него долгим взглядом:

— Не обещайте того, чего не сможете выполнить. В этом городе обещания ничего не стоят. Только дела.

И они пошли на Сенную площадь.

XIV. Сенная площадь

Они вышли из дома вместе — Дмитрий в своих диковинных джинсах и свитшоте, Родион в потертом сюртуке. Октябрьский день был серым, холодным, с моросящим дождем. Небо висело низко, словно грязная тряпка.

Дмитрий шел и смотрел по сторонам с жадным любопытством. Он видел Петербург XXI века тысячи раз — но это был совсем другой город. Улицы были уже, дома — ниже и мрачнее, мостовые — из булыжника, по которым больно было ступать в тонкой современной обуви. По дорогам двигались не автомобили, а телеги, запряженные лошадьми, и редкие извозчичьи пролетки.

Люди одеты были тяжело, в темное — мужчины в длинных сюртуках и шинелях, женщины в пышных юбках и платках. Все двигались медленно, словно под грузом усталости. Лица серые, измученные, равнодушные.

«Вот они, люди XIX века, — думал Дмитрий. — Не герои романов, не персонажи исторических фильмов. Обычные люди, которые работают, устают, страдают. Как и я в XXI веке. Как и все люди во все времена».

Запахи были невыносимые. Конский навоз — его было полно на мостовых, никто не убирал. Дым от печей — черный, едкий, въедавшийся в легкие. Помои — их выливали прямо на улицу из окон. Немытые тела — в XIX веке не было душа в каждой квартире, люди мылись редко, от толпы несло потом и грязью.

«Как они это выносят? — удивлялся Дмитрий. — Как можно жить в такой вони?»

Но потом понял: они просто не знают другого. Для них это норма. Так пахнет жизнь.

Родион шел молча, погруженный в свои мысли. Иногда что-то бормотал себе под нос —

Дмитрий не разбирал слов, но интонация была тревожная, напряженная.

«О чем он думает? — размышлял Дмитрий. — Неужели правда планирует преступление?

Или я придумываю, начитавшись Достоевского?»

Они свернули на узкую улицу, потом еще на одну, еще более узкую. Здесь дома стояли так близко друг к другу, что казалось, вот-вот сомкнутся. Окна были маленькие, грязные, за ними виднелись темные комнаты. Из подворотен выглядывали оборванные дети с голодными глазами.

— Здесь живут самые бедные, — негромко сказал Родион, заметив взгляд Дмитрия. — Те, кому некуда идти. Ремесленники, поденщики, проститутки, воры. Дно Петербурга.

«Дно Петербурга, — повторил про себя Дмитрий. — А я думал, что дно — это XXI век,

офисная работа, бессмысленное существование. Оказывается, может быть и хуже. Гораздо хуже».

Наконец они вышли на большую площадь. Сенная. Дмитрий узнал ее — читал описания у Достоевского, Некрасова, других писателей. Но одно дело читать, другое — видеть своими глазами.

Площадь была огромной, заполненной людьми, телегами, лошадьми. Повсюду стояли лотки, столы, просто разложенные на земле товары. Торговцы кричали, зазывая покупателей.

Покупатели торговались, ругались, осматривали товар. Нищие просили милостыню. Извозчики ждали седоков. Городовые медленно прогуливались, присматривая за порядком. Запах здесь был еще сильнее — смесь гнили, помоев, лошадиного навоза, немытых тел, дешевой водки и чего-то сладковато-тошнотворного, что Дмитрий не мог определить. «Рынок, — понял он. — Настоящий старинный рынок. Не супермаркет с кондиционером и стерильными прилавками, а живой, грязный, шумный базар».

— Вон там старьевщик, — показал Родион на угол площади, где сидел старик с длинной седой бородой. — Скупает всякую всячину. Может, вашу одежду купит.

Они подошли. Старик оглядел Дмитрия цепким взглядом — с ног до головы.

— Что продаешь, молодой барин? — спросил он хрипло.

— Одежду, — ответил Дмитрий. — Американскую. Очень хорошую.

— Американскую? — Старик прищурился. — Покажи.

Дмитрий снял свитшот — под ним была футболка. Старик взял свитшот в руки, ощупал,

понюхал, повертел.

— Ткань странная, — пробормотал он. — Мягкая, но прочная. Не похожа на наши. И кроя

диковинный. Это что, кофта такая?

— Да, что-то вроде кофты, — кивнул Дмитрий.

— А штаны? — Старик показал на джинсы.

— Тоже продаю.

— Снимай давай, посмотрим.

«Снимать джинсы посреди площади? — ужаснулся Дмитрий. — Но другого выхода нет». Он огляделся — никто особо не обращал внимания. На Сенной видали всякое. Быстро снял джинсы, остался в трусах — к счастью, современных трусах-боксерах, похожих на короткие штаны.

Старик взял джинсы, разглядел, пощупал карманы, молнию. Молния особенно его заинтересовала.

— Это что за штука? — спросил он, дергая бегунок вверх-вниз.

— Застежка, — объяснил Дмитрий. — Вместо пуговиц.

— Хитро придумано, — одобрил старик. — Американцы мастера по механике. Ну что ж,

диковинка. Дам три рубля за всё.

— Три? — возмутился Дмитрий. — Это же уникальные вещи! Таких в России больше нет!

— Именно поэтому три, а не два, — усмехнулся старик. — Кому они нужны, эти диковинки?

Носить не будешь — смешно. В музей разве что продать. Или богачу какому, у которого деньги девать некуда. Три рубля — и спасибо скажи.

Родион тронул Дмитрия за плечо:

— Соглашайтесь. Это справедливая цена.

Дмитрий стиснул зубы. Три рубля. За одежду, которая в XXI веке стоила тысяч пять. Но выбора не было.

— Хорошо, — согласился он. — Три рубля.

Старик достал из кармана кошель, отсчитал три потертых бумажных рубля и протянул Дмитрию.

«Деньги XIX века, — подумал Дмитрий, разглядывая купюры. — Настоящие, не музейные. С портретом императора, двуглавым орлом. Это же исторические артефакты! А для меня — просто способ не умереть с голоду».

XV. Покупка одежды

Теперь нужно было купить нормальную одежду. Родион повел его к другому торговцу —

толстому мужику с красным лицом, торговавшему подержанной одеждой.

— Сюртук нужен? — спросил торговец. — Вон, глянь, хороший, почти новый. Прошлый хозяин помер, наследники продают. Всего пять рублей.

«Помер, — передернуло Дмитрия. — Я буду носить одежду покойника».

Но опять же — выбора не было. Он примерил сюртук — длинный, темно-синий, с пуговицами.

Сидел неплохо, хотя был немного велик в плечах.

— Беру, — сказал он.

— А штаны? Рубашка? — торговец уже чувствовал покупателя. Дмитрий выбрал еще серые штаны, белую рубашку (тоже подержанную, с желтыми пятнами

пота под мышками), черный жилет и пару сапог.

— Итого восемь рублей, — объявил торговец.

«Восемь рублей, — подсчитал Дмитрий. — У меня только три. Черт».

— У меня только три рубля, — признался он.

Торговец нахмурился:

— Тогда выбирай что-то одно. Или сюртук, или штаны с рубашкой.

— Я заплачу за него, — вдруг сказал Родион.

Дмитрий обернулся к нему:

— Что? Нет, я не могу принять…

— Можете, — сухо ответил Родион. — У меня есть пять рублей. Я дам их вам взаймы. Вернете, когда сможете.

«Пять рублей, — подумал Дмитрий. — Для него это, наверное, огромные деньги. Может

быть, все, что у него есть. И он готов отдать их незнакомцу. Почему?»

— Родион Романович, — начал он, — я не знаю, как вас благодарить…

— Не благодарите, — оборвал его Родион. — Просто потом, когда разбогатеете, помогите кому-нибудь другому. Так устроен мир — добро порождает добро. Хотя… — он усмехнулся горько, —

иногда добро порождает только боль.

Он достал из кармана мятые бумажки, отдал торговцу. Дмитрий получил одежду.

Тут же, прямо на площади, за телегой, он переоделся. Стянул футболку, надел рубашку —

грубую, колючую, пахнущую чужим потом. Натянул штаны — широкие, на подтяжках. Облачился в жилет, сюртук. Обулся в сапоги — тяжелые, неудобные, но, по крайней мере, теплые.

Родион осмотрел его критически:

— Теперь похожи на человека. Правда, на бедного человека, но это ничего. Главное — не выделяетесь.

Дмитрий посмотрел на свое отражение в витрине какой-то лавки. Да, теперь он выглядел как житель XIX века. Потертый сюртук, мятая рубашка, старые сапоги. Один из тысяч мелких служащих, студентов, разночинцев, населявших Петербург.

«Я растворился в толпе, — подумал он. — Стал частью этого времени. Теперь я здесь не чужой».

Но внутри все равно оставалось странное ощущение — словно он актер, надевший костюм для спектакля. Ненастоящий человек в ненастоящей одежде, играющий роль.«Или наоборот? — вдруг подумал он. — Может быть, там, в XXI веке, я играл роль? А здесь

— настоящий?»

XVI. Первая философская беседа

Они зашли в дешевую чайную на углу площади — темное, прокуренное помещение с грязными столами и скамейками. Заказали по стакану чая и по куску хлеба.

Чай был крепкий, горячий, с горкой сахара на блюдце. Хлеб — черный, кислый. Но для Дмитрия это была почти царская трапеза — он не ел с утра, да и вчерашние щи не особо насытили.

— Вы мне так и не рассказали, кто вы на самом деле, — сказал Родион, прихлебывая чай. — Откуда приехали и зачем.

Дмитрий задумался. Что говорить? Правду — что он из будущего? Или продолжать врать про Америку?

«Он помог мне, — думал Дмитрий. — Отдал свои последние деньги. Я не могу продолжать врать ему».

— Скажу так, — начал он осторожно. — Я действительно не из Америки. Я… из очень далекого места. Настолько далекого, что вы не поверите.

— А вы попробуйте, я только кажусь не умным, — Родион посмотрел на него внимательно.

— Я из будущего, — выпалил Дмитрий.

Повисла тишина. Родион не засмеялся, не закричал, что собеседник сумасшедший. Просто

смотрел, изучающе, словно пытался понять — правда это или бред.

— Из будущего, — медленно повторил он. — То есть, вы хотите сказать, что… путешествовали во времени?

— Да. Я родился и жил в… через много лет после вашего времени. И попал сюда случайно.

Через… — Дмитрий запнулся, — через некий артефакт. Очки. Старинные очки в музее.

— В музее, — Родион задумался. — Понятно. И теперь вы не можете вернуться?

— Не знаю. Очки потерялись. Может быть, могу. Может быть, нет.

Родион помолчал, потом сказал:

— Знаете, я вам верю.

— Верите? — удивился Дмитрий.

— Да. Потому что в этом мире возможно все. Если Бог создал человека из глины за один день, если Христос может воскреснуть из мертвых, то почему человек не может путешествовать во времени? — Он усмехнулся. — К тому же, ваша одежда, ваша манера говорить, ваш взгляд на мир — все это говорит о том, что вы не отсюда. «Он поверил, — с облегчением подумал Дмитрий. — Или делает вид, что поверил. Но почему?»

— Скажите, — продолжал Родион, — а в вашем будущем… там лучше, чем здесь?

Дмитрий задумался. Как ответить на этот вопрос?

— По-разному, — сказал он наконец. — С одной стороны, нет такой нищеты, как здесь. Люди живут дольше, меньше болеют, у них больше возможностей. Нет рабства, нет крепостного права, больше свободы.

— Звучит как рай, — заметил Родион.

— Но, с другой стороны, — продолжал Дмитрий, — люди стали… пустыми. Они живут ради денег, ради потребления. У них нет высоких целей, нет веры, нет смысла жизни. Они просто существуют — работают, покупают вещи, развлекаются, стареют, умирают.

— Как я, — тихо сказал Родион.

— Что?

— А ведь… Я тоже так живу. Существую без смысла, как собака. Поэтому я думаю… — он запнулся, — думаю о том, как это изменить. Как стать не просто существом, а человеком. Настоящим человеком.

«Стать настоящим человеком, — повторил про себя Дмитрий. — Господи, это же прямо из „Преступления и наказания“. Раскольников тоже хотел доказать, что он человек, а не „тварь дрожащая“».

— А вы как думаете это сделать? — осторожно спросил он.

Родион долго молчал. Потом ответил:

— Я пока не знаю. Но думаю. Много думаю. Иногда мне кажется, что для этого нужно

совершить нечто… из ряда вон выходящее. Преступить черту. Пойти против всех правил.

«Преступить черту, — похолодел Дмитрий. — Он действительно планирует преступление».

— Родион Романович, — сказал он твердо, — не делайте этого.

— Чегой-то? — Родион посмотрел на него удивленно.

— Того, о чем вы думаете. Преступать черту — это путь в никуда. Вы не станете от этого

человеком. Только разрушите себя.

— Откуда вы знаете, о чем я думаю? — в голосе Родиона появилась острота.

— Потому что… — Дмитрий осекся.

«Потому что я знаю ваше будущее. Потому что я читал роман, в котором персонаж с

вашим именем совершает убийство и потом мучается всю жизнь. Но я не могу сказать ему это». — Потому что я сам думал о том же, — соврал он. — В своем времени. И знаю, к чему это приводит. К пустоте. К еще большей пустоте.

Родион посмотрел на него долгим взглядом:

— Вы странный человек. Очень странный. Но, может быть, вы правы. Может быть, я ищу не там.

Он встал, оставив недопитый чай:

— Мне пора. Дела. Вы справитесь сами?

— Да, спасибо вам за все, — Дмитрий тоже встал.

— Приходите завтра вечером. Ко мне в комнату. Прасковья Павловна покажет. Поговорим еще.

— Родион надел шляпу. — Мне кажется, мы с вами можем многое друг другу рассказать.

Он ушел, оставив Дмитрия одного в прокуренной чайной.

XVII. Первый вечер

Дмитрий вышел на улицу. Уже начинало смеркаться — октябрьские дни короткие. Фонарщики

зажигали масляные фонари, и город погружался в сумрак.

«Что мне делать дальше? — думал он, бесцельно бродя по улицам. — У меня есть ноль

рублей (все три отдал за чай и хлеб), есть одежда, есть комната на одну ночь. А завтра?

Завтра Прасковья Павловна потребует деньги за жилье. Где их взять?»

Он вспомнил про свой телефон — его он спрятал в комнате, под матрасом. Батарея еще есть. Может быть, продать телефон? Но кому? Кто купит непонятную штуковину, которая не работает без электричества?

«Часы, — вспомнил он. — У меня есть электронные часы на руке».

Посмотрел — да, часы все еще на месте. Простые, недорогие, но работающие. Может быть, их можно продать как диковинку?

Но уже поздно — лавки закрыты, торговцы разошлись. Придется ждать до завтра.

Дмитрий вернулся в дом Прасковьи Павловны. Поднялся по скрипучей лестнице в свою

комнату. Лег на кровать, не раздеваясь — было холодно, и сюртук хоть немного грел.

Лежал в темноте, слушая звуки дома. За стенами жизнь продолжалась — кто-то ругался, кто-то плакал, кто-то молился. Где-то скрипнула дверь, прошли тяжелые шаги.

«Я здесь, — думал Дмитрий. — Я действительно в XIX веке. Это не сон, не галлюцинация.

Это реальность. И теперь мне нужно научиться жить в ней. Или умереть».

Но странное дело — страха почти не было. Вместо страха — какое-то странное спокойствие.

Словно он наконец оказался там, где должен быть. «Может быть, это и есть моя судьба? — подумал он. — Может быть, я родился не в то время, а эти очки исправили ошибку? Вернули меня туда, где мое место?»

Перед сном он достал телефон и включил его. Экран загорелся ярким светом, почти ослепив в темноте. Посмотрел на дату: 17 октября 2025 года.

«Нет, — подумал он. — Неправильно».

Зашел в настройки и изменил дату на 17 октября 1856 года. Теперь телефон показывал правильное время.

«Я теперь здесь, — сказал он сам себе. — В 1856 году. И это мое настоящее».

Выключил телефон, спрятал под матрас. Закрыл глаза.

И впервые за много лет уснул спокойно, без тревоги, без кошмаров.

Потому что впервые за много лет чувствовал себя живым.

Часть II. Жизнь в XIX веке

Глава 2. Первые недели

I. Утро третьего дня

Дмитрий проснулся от стука в дверь. За окном едва рассветало — серый, холодный

октябрьский рассвет.

— Батюшка! — раздался голос Прасковьи Павловны. — Вы проснулись? А то уж я

забеспокоилась — не приключилось ли чего с вами.

Он встал, открыл дверь. Хозяйка стояла на пороге с подносом, на котором дымился стакан чая и лежал кусок черного хлеба с маслом.

— Вот, батюшка, принесла вам покушать, — сказала она с доброй улыбкой. — Вижу я, что человек вы хороший, хоть и странный. Не то что прежние жильцы — те только и норовили обмануть, не заплатить. А вы-с вчера сразу честно признались то, что денежек нету. Значит, совесть имеете, порядочный.

Дмитрий был тронут этой простой добротой.

— Спасибо вам, Прасковья Павловна, — сказал он искренне. — Вы очень добры ко мне. Я

постараюсь как можно скорее найти работу и рассчитаться с вами.

Рука машинально потянулась к тумбочке — взять телефон, проверить время, уведомления, новости. Пальцы нащупали только деревянную поверхность и подсвечник. Он замер. Впервые за пятнадцать лет проснулся, не уткнувшись в экран. Тишина давила на уши. Не было ни звуков уведомлений, ни вибраций, ни светящихся пикселей. Странно. Пусто. И — неожиданно — спокойно.

— Да ничего, батюшка, не торопитесь, — она махнула рукой. — Вижу я людей насквозь. Вы не обманщик. Заплатите, когда сможете. А пока живите, отдыхайте. Только вот скажите мне, — она помолчала, потом добавила тихо, — вы правда ли из Америки?

Дмитрий задумался. Лгать этой доброй женщине не хотелось.

— Не совсем из Америки, Прасковья Павловна, — осторожно ответил он. — Я из… очень далекого места. Настолько далекого, что вы, может быть, даже не поверите.

— А я и не спрашиваю откуда, — мягко сказала она. — Вижу, что не хотите говорить — значит, причина на то есть. У всякого человека свои тайны есь. Главное, чтобы сердце доброе было. А у вас, батюшка, сердце доброе, я чувствую. Чувствую.

«Сердце доброе, — подумал Дмитрий с горечью. — Если бы она знала, каким я был в XXI веке — циничным, равнодушным, злым. Но здесь, в этом времени, я действительно чувствую себя другим. Словно что-то оттаяло внутри». — Скажите, Прасковья Павловна, — спросил он, отпивая чай, — а как мне найти работу? Я

образование имею, читать-писать умею, языки знаю. Может, учителем куда устроиться?

— Ой, Учителем? — она задумалась. — Это батенька дело хорошее, только вот без рекомендаций трудно-с.

Все места давно разобраны. А вы человек новый, никто вас не знает-с. Может, сначала попроще что найдите? Писарем каким, или помощником в лавку?

— А где искать такую работу?

— Да объявления читать надо, батюшка. В газетах висят они. Или вон, на Невский пройтись взад-вперед — там всякие разные конторы, может, кому и помощник нужон. А можете к моему зятьку зайти — он в типахрафии работает, наборщиком кажется. Может, там и места есть.

«Типография, — подумал Дмитрий. — Это интересно. Хотя я никогда не работал с

печатными машинами XIX века».

— Спасибо, Прасковья Павловна. Попробую сначала сам поискать, а если не найду — к

вашему зятю обращусь.

— Хорошо, батюшка, хорошо. А я пойду, дела у меня. Вечером я зайду-с, спрошу, как дела.

Она ушла, оставив его с чаем и хлебом. Дмитрий ел медленно, обдумывая ситуацию.

«Работа. Мне нужна работа. Но какая? Я системный администратор — профессия, которая

здесь не существует. Я историк — но без документов об образовании меня никуда не возьмут. Что я еще умею? Писать на компьютере — но здесь нет компьютеров. Искать

информацию в интернете — здесь нет интернета. Я фактически безработный в XIX веке».

Мысль была неутешительная. Но сдаваться он не собирался.

II. Поиски работы

Одевшись в свой новый (точнее, старый и чужой) сюртук, Дмитрий вышел на улицу. День был ясный, холодный, с пронизывающим ветром. Он шел по направлению к Невскому проспекту — главной улице Петербурга.

Невский поразил его. Конечно, он видел эту улицу в XXI веке тысячи раз, но это был совсем другой Невский. Здания были те же — величественные дворцы, особняки, церкви, — но атмосфера была совершенно иная.

По мостовой двигались экипажи — изящные кареты с гербами на дверцах, простые пролетки, тяжелые телеги. Извозчики покрикивали на лошадей. По тротуарам шли дамы в длинных платьях и с зонтиками, господа в цилиндрах и с тросточками, купцы в дорогих шубах, студенты в потертых пальто.

Магазины сверкали витринами — модные лавки, ювелирные, книжные, кондитерские. У дверей стояли швейцары в ливреях. Пахло сладкой свежей выпечкой, духами, кожей.

«Вот он, парадный Петербург, — думал Дмитрий. — Город контрастов. На Сенной — грязь и нищета, а здесь — роскошь и богатство». Он заходил в разные конторы и магазины, спрашивал, не нужны ли помощники, писари,

служащие. Везде получал вежливый, но твердый отказ:

— Извините, сударь, мест нет.

— У нас уже есть все нужные служащие.

— А рекомендации у вас имеются? Нет? Тогда, извините, не имеем право взять-с.

К полудню он устал и проголодался. Зашел в дешевую харчевню на боковой улице, заказал миску щей за пять копеек (почти последние деньги из данных Родионом в долг).

За соседним столом сидел пожилой мужчина с седой бородой, одетый просто, но чисто — явно мещанин или мелкий чиновник. Он ел свои щи и косился на Дмитрия с любопытством.

— Не из здешних будете, молодой человек? — наконец спросил он.

— Нет, не из здешних, — ответил Дмитрий. — Приехал недавно, работу ищу.

— Работу? — старик оживился. — А какую работу ищете?

— Да любую, честно говоря. Писарем могу, учителем, помощником в лавке. Образование имею, читать-писать умею.

— Образование — это хорошо, — одобрительно кивнул старик. — Нынче та без образования ой никуда. А вы грамоте когда училися?

— Еще в детстве, — ответил Дмитрий.

— И кто же вас учил то? Родители пади?

— Дедушка учил. Он был… ученым человеком.

«Не совсем ложь — дедушка действительно много знал и любил книги».

— Ученым! — старик прямо просветлел. — Вот это дело! Значит, вы из богатой семьи.

Это хорошо, очень хорошо. Знаете что, молодой человек, — он придвинулся ближе, — у меня есть знакомый, содержит маленькую школу для детей купцов. Ему как раз помощник нужен — детишек учить грамоте, арифметике. Платит немного, конечно, — рублей пятнадцать в месяц, но зато работа тихая, спокойная. Хотите, познакомлю?

Дмитрий чуть не подпрыгнул от радости:

— Конечно хочу! Спасибо вам огромное!

— Да не за што, сударь, — старик улыбнулся. — Вижу я, шо человек вы хороший. Молодой, конечно, неопытнай, но сердца добрая. А с добрим сердцам человек везде свое место найдёть. «Опять про доброе сердце, — удивлялся Дмитрий. — Почему все здесь так говорят? В XXI веке никому нет дела до твоего сердца — главное, чтобы резюме правильное было и опыт работы».

III. Школа господина Крупова

Старик, представившийся Семеном Игнатьичем, повел Дмитрия через несколько улиц к

небольшому двухэтажному дому на тихой улице. На воротах висела табличка: «Частная школа И. П. Крупова».

— Вот, — сказал Семен Игнатьич. — Иван Петрович Крупов — человек добрый, справедливый.

Работает в школе уже под двадцать леть. Детишек учит не только грамоте, но и совести, чести.

Редкий человек нынче такой то.

Они вошли внутрь. В маленькой прихожей стоял запах мела, чернил и детских голосов —

откуда-то доносилось пение, кто-то громко читал по складам, кто-то смеялся.

Семен Игнатьич постучал в дверь небольшого кабинета. Оттуда донеслось:

— Войдите!

Они вошли. За письменным столом, заваленным тетрадями и книгами, сидел человек лет

пятидесяти — полноватый, с круглым добродушным лицом, в очках на носу. Увидев Семена Игнатьича, он обрадовался:

— А, Семен Игнатьич! Какими судьбами? Давно не видел вас!

— Здравствуй, Иван Петрович. Вот, погляди, привел тебе помощника. Молодой человек, образованный, работу ищет. Может, возьмешь, али нет?

Крупов посмотрел на Дмитрия внимательно, изучающе:

— Как вас зовут, молодой человек?

— Дмитрий Сергеевич Комаров.

— Комаров… — Крупов записал что-то в блокнот. — А откуда вы родом?

— Из… из провинции, — уклончиво ответил Дмитрий. — Приехал в Петербург недавно.

— Образование какое имеете?

— Университетское. Историко-филологическое.

Крупов поднял брови:

— Университет? Да это замечательно! И какой же университет вы окончили?

«Черт, — подумал Дмитрий. — Сейчас он попросит документы, диплом…»

— Казанский, — быстро соврал он, вспомнив, что Казанский университет существует уже давно.

— Казанский! — Крупов кивнул. — Прекрасное заведение. А диплом у вас есть?

— К сожалению, нет, — Дмитрий опустил глаза. — Я… потерял все документы. Ограбили в дороге. — Ограбили? — Крупов сочувственно покачал головой. — Ах, какое несчастье! Нынче дороги стали опасные, разбойников развелось. Ну ничего, ничего. Не в дипломе дело, а в знаниях.

Скажите-ка мне, молодой человек, — он снял очки и протер их платком, — а зачем вы хотите учить детей?

Дмитрий задумался. Вопрос был неожиданным и очень правильным.

— Я хочу… — начал он медленно, — хочу делать что-то полезное. Что-то настоящее. Учить детей — это значит формировать будущее. Каждый ребенок, которого ты научишь читать, писать, думать — это человек, который сможет изменить мир к лучшему.

«Господи, — подумал он сам себе, — откуда я это взял? Но это правда. Я действительно

так думаю».

Крупов смотрел на него с возрастающим интересом:

— Изменить мир к лучшему… — повторил он тихо. — Да, молодой человек, вы правы. Именно этим я и занимаюсь всю жизнь. Учу детей не просто грамоте, а человечности, доброте, любви к ближнему. — Он помолчал, потом улыбнулся: — Знаете что, Дмитрий Сергеевич? Возьму я вас. Пятнадцать рублей в месяц, обед включен, работа с девяти утра до трех часов дня. Согласны?

— Согласен! — Дмитрий едва сдержал радостный крик.

— Вот и славно. Начнете завтра. А сегодня можете посмотреть, как проходят занятия, познакомиться с детьми.

IV. Первый урок

Крупов повел Дмитрия в класс. Большая комната с высокими окнами, вдоль стен — длинные столы со скамейками, на стенах — картины с буквами и цифрами, карты России и Европы. За столами сидело человек двадцать детей — мальчики лет восьми-двенадцати в простых рубашках и жилетах.

— Дети! — громко сказал Крупов, входя в класс. — Познакомьтесь, это Дмитрий Сергеевич. С завтрашнего дня он будет помогать мне вас учить.

Дети повернулись к Дмитрию и уставились с любопытством. Некоторые улыбались, некоторые смотрели недоверчиво.

— Здравствуйте, дети, — сказал Дмитрий, чувствуя легкое волнение.

— Здравствуйте, Дмитрий Сергеевич! — хором ответили дети, вставая со своих мест.

«Они встали, — удивился Дмитрий. — Выразили уважение учителю. В XXI веке ученики так себя не ведут».

— Сегодня у нас урок чистописания, — сказал Крупов. — Дмитрий Сергеевич, не хотите ли показать детям, как правильно писать?

Дмитрий подошел к доске. Взял мел — толстый, белый, оставляющий густой след. Написал несколько фраз красивым почерком (в университете он специально учился писать по-старинному для работы с архивами):

«Ученье — свет, а неученье — тьма, как говорил сам Суворов»

«Терпение и труд все перетрут»

Дети смотрели с восхищением.

— Ой, как красиво пишет! — воскликнул один мальчик с круглым лицом и курносым носом.

— А меня так научите? — спросила девочка с длинными косичками.

«Девочка? — удивился Дмитрий. — Крупов учит и девочек? В XIX веке это было редкостью».

Крупов заметил его удивление и объяснил:

— Я считаю, что девочки имеют такое же право на образование, как и мальчики. Нынче это не все понимают, но я надеюсь, что со временем все изменится.

«Прогрессивный человек, — подумал Дмитрий с уважением. — В XIX веке это требовало

смелости».

Урок продолжался. Дмитрий ходил между рядами, смотрел, как дети старательно выводят

буквы в тетрадях. Помогал тем, кто не справлялся, поправлял ошибки, хвалил за успехи.

«Странно, — думал он. — Я никогда не работал с детьми. Но мне это нравится. Они такие открытые, искренние, доверчивые. Не то что взрослые в XXI веке — циничные, закрытые, подозрительные».

После урока один мальчик — самый маленький, лет семи-восьми, с большими глазами и

тонкими руками — подошел к нему робко:

— Дмитрий Сергеевич, а вы правда будете нас учить?

— Да, буду, — улыбнулся Дмитрий.

— А вы добрый? — спросил мальчик с детской прямотой.

— Постараюсь быть добрым, — ответил Дмитрий.

— А вы не будете нас бить линейкой? Прежний учитель бил, когда мы ошибались.

«Бил линейкой, — сжалось сердце. — Да, в XIX веке телесные наказания в школах были

нормой».

— Нет, — твердо сказал Дмитрий. — Я никогда не буду вас бить. Обещаю.

Мальчик просветлел:

— Правда? Вот хорошо! Тогда я буду стараться учиться хорошо!

Он убежал к друзьям, и Дмитрий услышал, как он радостно говорит:

— Он сказал, что не будет бить! Он добрый! «Добрый, — повторил про себя Дмитрий. — Здесь это главное слово. Не умный, не успешный, не эффективный — а добрый. Может быть, они правы?»

V. Вечер у Родиона

Вернувшись вечером в дом Прасковьи Павловны, Дмитрий обнаружил записку, подсунутую под дверь:

«Дмитрий Сергеевич, зайдите ко мне вечером. Хочу с вами поговорить. Родион Романович»

Он поднялся на этаж выше, нашел дверь Родиона и постучал. Изнутри донеслось тихое:

— Войдите.

Комната Родиона была еще меньше, чем у Дмитрия — крошечная каморка под самой крышей, с низким потолком и единственным маленьким окошком. Мебели почти не было — кровать, стол, стул, больше ничего. На столе лежали книги, бумаги, огарок свечи.

Родион сидел на кровати, одетый в тот же потертый сюртук, без обуви. Лицо его было еще

бледнее, чем вчера, глаза — запавшие, с темными кругами, но горели каким-то странным,

лихорадочным огнем.

— Проходите, садитесь, — он указал на стул.

Дмитрий сел. Между ними повисло молчание — тяжелое, напряженное. Родион смотрел в окно, на темнеющее небо, и что-то шептал себе под нос.

— Родион Романович, — начал Дмитрий осторожно, — вы хотели поговорить?

— Да, — Родион повернулся к нему. — Я все думал о вашем рассказе. О том, что вы из

будущего. И понял, что верю вам. Не потому, что это логично или разумно. А потому, что в вас есть что-то… несовременное. Вы смотрите на все так, словно видите в первый раз. Словно дивитесь тому, что для нас обыденно.

— Это правда, — признал Дмитрий. — Я действительно удивляюсь. В моем времени все по- другому.

— Расскажите, — попросил Родион, и в его голосе послышалось что-то жадное, почти

болезненное. — Расскажите, как там. В вашем будущем. Люди там стали лучше? Справедливее? Свободнее?

Дмитрий задумался. Как ответить на этот вопрос честно?

— Ну… к примеру, … Там нет такой нищеты, как здесь, — начал он. — То есть, она есть, но не такая. Люди не умирают от голода на улицах. У всех есть дома, еда, одежда. Медицина стала очень развитой — лечат болезни, от которых здесь умирают. Люди живут до семидесяти, восьмидесяти лет.

— Ого! Это хорошо, — кивнул Родион. — Значит, прогресс идет то! Значит, человечество

движется вперед.

— Но, — Дмитрий помедлил, — люди стали… другими. Холоднее. Каждый живет для себя. Соседи не знают друг друга. Люди могут пройти мимо умирающего человека и не остановиться — потому что это «не их дело».

— Как это не их дело? — Родион вскочил с кровати, глаза его вспыхнули. — Как это — не их дело? Если человек умирает — это дело каждого! Это… — Он осекся, прошелся по комнате. — Значит, несмотря на весь прогресс, люди не стали лучше? Не стали добрее, справедливее?

— Нет, — честно признал Дмитрий. — Они стали богаче, образованнее, но не добрее.

Родион остановился, уставился на него:

— А разделение на людей? Оно осталось? На богатых и бедных, на властных и бесправных, на тех, кто имеет право, и тех, кто… дрожит?

«Господи, — похолодел Дмитрий, — он уже сформулировал свою теорию. Про «тварей

дрожащих» и «право имеющих»».

— Деление осталось, — медленно ответил он. — Может быть, не такое явное, но оно есть. Есть богатые, которые управляют миром, и есть бедные, которые работают на них.

— Значит, ничего не изменилось! — Родион ударил кулаком по столу. — Несмотря на все ваши машины, лекарства, прогресс — суть осталась прежней! Человечество не стало справедливее!

— Может быть, — тихо сказал Дмитрий, — справедливости вообще не существует? Может быть, это просто красивая идея, которая никогда не воплотится?

— Нет! — почти закричал Родион. — Нет, она должна существовать! И если мир несправедлив — значит, нужно его изменить. Кто-то должен это сделать. Кто-то должен… преступить. Переступить через все эти правила, законы, мораль, которые придуманы теми, кто наверху, чтобы держать нас внизу!

«Вот оно, — понял Дмитрий. — Он уже готов. Готов на преступление».

— Родион Романович, — сказал он твердо, — я понимаю вас. Понимаю вашу боль, ваш гнев. Я тоже был таким. Тоже думал, что мир несправедлив и его нужно изменить. Но знаете, что я понял?

— Что? — Родион смотрел на него с напряженным вниманием. — Что нельзя исправить мир через зло. Нельзя победить несправедливость убийством. Нельзя стать человеком, совершив преступление.

Родион побледнел еще сильнее:

— Откуда вы знаете, что я… — он не договорил.

— Потому что я вижу это в ваших глазах, — сказал Дмитрий. — Вы одержимы какой-то идеей.

Вы думаете, что если совершите нечто ужасное, то докажете себе и миру, что вы не «тварь

дрожащая», а человек с большой буквы. Но это ловушка, Родион Романович. Это путь в никуда.

Повисла тишина. Родион стоял, опустив голову, его руки дрожали.

— Вы не понимаете, — наконец сказал он тихо. — Вы не можете понять. Вы живете в мире, где у людей есть выбор. А я… я родился в нищете. Мать моя умерла от чахотки, потому что не было денег на лекарство. Сестра моя вышла замуж за подлеца, потому что другого выхода не было.

Я сам учился в университете на последние копейки, голодал, мерз, унижался. И все это —

почему? Потому что родился не в той семье. Потому что судьба распорядилась так.

Он поднял голову, и Дмитрий увидел в его глазах слезы:

— А там, наверху, живут люди! Которые родились с серебряной ложкой во рту. Которые никогда не голодали, не мерзли, не унижались. Которые считают, что имеют право распоряжаться нашими судьбами. Просто потому, что так устроен мир. И вы говорите мне — не преступать? Не переступать? А как же иначе? Как иначе доказать, что я не хуже их? Что я тоже человек? Дмитрий молчал. Он понимал Родиона — понимал его боль, его отчаяние, его ярость. Сам чувствовал когда-то нечто подобное.

— Родион Романович, — сказал он наконец, — я знаю, как вы страдаете. Но послушайте меня внимательно. В моем времени, в будущем, я знаю историю одного человека. Очень похожего на вас. Он тоже считал, что мир несправедлив. Он тоже хотел доказать, что имеет право. И он… совершил преступление. Убил человека.

Родион вздрогнул, но не перебил.

— И знаете, что случилось потом? — продолжал Дмитрий. — Он не стал сильнее. Не стал

свободнее. Он стал самым несчастным человеком на свете. Потому что убил не старуху-

процентщицу — он убил самого себя. Свою совесть. Свою душу. И потом всю жизнь мучился, пытаясь искупить это. Но искупить нельзя. Убийство остается на душе навсегда.

— Откуда вы это знаете? — шепотом спросил Родион.

— Я читал об этом, — ответил Дмитрий. — В книге. Великой книге, которую напишет один писатель через несколько лет. Он расскажет историю человека, который совершил

преступление, чтобы доказать свою правоту. И вся книга будет о том, как этот человек страдает. Как его раздирают муки совести. Как он понимает, что ошибся.

Родион опустился на кровать, закрыл лицо руками:

— Вы говорите так, словно знаете мое будущее… — Не ваше будущее, — мягко сказал Дмитрий. — Но я знаю, к чему приводит такой путь.

Родион Романович, вы хотите быть человеком? Настоящим человеком? Тогда станьте им через добро, а не через зло. Через помощь другим, а не через преступление.

Родион молчал долго. Потом поднял голову, и Дмитрий увидел в его глазах странную смесь благодарности и упрямства.

— Спасибо вам, Дмитрий Сергеевич, — сказал он тихо. — Спасибо, что пытаетесь меня

остановить. Вы хороший человек. Лучше, чем я. Может быть, вы и правы. Но… — он запнулся, — но я не могу просто так отказаться от своей идеи. Я думал о ней слишком долго. Она стала частью меня.

— Родион Романович…

— Нет, послушайте меня, — перебил его Родион. — Я подумаю над вашими словами. Честное слово, подумаю. Но я не обещаю ничего. Потому что… потому что во мне борются две силы.

Одна говорит — да, ты прав, нельзя. Другая говорит — нет, ты должен, ты обязан. И я не знаю, какая победит.

Он встал, подошел к окну, посмотрел на темные крыши домов:

— Понимаете, Дмитрий Сергеевич, есть люди, которые живут спокойно. Которым никогда не приходят в голову такие мысли. Они просто существуют — работают, едят, спят, рожают детей, стареют, умирают. Они счастливы в своей простоте. А есть другие люди — те, кого мучают вопросы. Кто я? Зачем живу? Имею ли право? И эти вопросы не дают спать, есть, дышать. Они жгут изнутри, как огонь. И единственный способ потушить этот огонь — ответить на вопрос. Действием.

— Но какое действие? — спросил Дмитрий. — Убийство?

Родион повернулся к нему:

— Не обязательно убийство. Может быть… что-то другое. Я не знаю. Я еще не решил. Но я должен что-то сделать. Должен! Иначе я схожу с ума.

«Он не отказывается, — с ужасом понял Дмитрий. — Он все еще собирается что-то

совершить. Я не убедил его».

— Родион Романович, — сказал он с отчаянием в голосе, — пожалуйста, не делайте ничего необдуманного. Прошу вас. Обещайте мне, что прежде, чем действовать, вы придете ко мне.

Поговорите со мной еще раз.

Родион посмотрел на него долгим взглядом:

— Хорошо, — сказал он наконец. — Обещаю. Если решу действовать — скажу вам. Хотя… — он усмехнулся горько, — может быть, я и не решусь. Может быть, я действительно всего лишь «тварь дрожащая», которая только говорит, но не делает.

— Вы не тварь, — твердо сказал Дмитрий. — Вы человек. Мыслящий, чувствующий,

страдающий человек. И именно поэтому вы не должны становиться убийцей. Родион кивнул, но ничего не ответил. Дмитрий понял, что разговор окончен. Он встал:

— Я пойду. Спокойной ночи, Родион Романович.

— Спокойной ночи, Дмитрий Сергеевич.

Дмитрий вышел из каморки с тяжелым сердцем. Разговор не принес облегчения — наоборот, страх усилился. Родион не отказался от своей идеи. Он только отложил решение.

«Что мне делать? — думал Дмитрий, спускаясь по лестнице. — Как его остановить?

Следить за ним? Но я не могу следить постоянно. Сказать полиции? Но что я скажу? Что мой знакомый думает о преступлении? Меня самого арестуют за клевету. Найти того, на кого он планирует покушение, и предупредить? Но я даже не знаю, кого именно он выбрал».

Вернувшись в свою комнату, он лег на кровать, не раздеваясь. Сон не приходил. Перед глазами стояло бледное, измученное лицо Родиона, его горящие лихорадкой глаза.

«Я должен спасти его, — твердо решил Дмитрий. — Это моя задача здесь. Не просто

выжить, не просто адаптироваться — а спасти человека, который стоит на краю

пропасти. Потому что, если я не спасу его, кто спасет?»

Где-то вдали кто-то кричал, кто-то плакал, кто-то смеялся пьяным смехом. Жизнь Петербурга продолжалась — страшная, прекрасная, беспощадная

жизнь. А в маленькой каморке под крышей сидел молодой человек и думал о преступлении.

VI. Первые дни преподавания

Утро следующего дня началось рано. Дмитрий проснулся от крика петухов и стука телег по мостовой. Голова болела от бессонной ночи, полной тревожных мыслей о Родионе.

«Но жизнь продолжается, — подумал он, умываясь ледяной водой. — У меня есть работа. Дети ждут. Я не могу подвести их из-за своих переживаний».

Он оделся, позавтракал черным хлебом с чаем (Прасковья Павловна снова принесла ему еду, не требуя денег — «Заплатите, когда получите жалованье, батюшка»), и отправился в школу Крупова.

Дорога заняла полчаса — по узким улицам, мимо лавок, трактиров, церквей. Октябрьское утро было холодным, серым, но Дмитрий почти не замечал холода. Мысли его были заняты предстоящим уроком.

«Чему я буду их учить? — размышлял он. — Грамоте, арифметике — это понятно. Но ведь можно учить и большему. Можно учить думать, чувствовать, понимать. Можно сделать их лучше, добрее, умнее. Это же огромная ответственность». В школе его встретил Крупов — веселый, бодрый, несмотря на ранний час:

— А, Дмитрий Сергеевич! Доброе утро! Выспались? Готовы к труду?

— Готов, Иван Петрович, — улыбнулся Дмитрий.

— Отлично! Сегодня у вас будет первый самостоятельный урок. Младшая группа — детишки от семи до девяти лет. Учите их письму. Вот прописи, вот перья, чернила. Главное — терпение и доброта. С детьми нельзя проявлять слабости, они это чувствуют.

Крупов провел его в класс. Дети уже сидели за партами — человек пятнадцать, мальчики и три девочки. Увидев нового учителя, они замолчали, уставились с любопытством.

— Дети, — сказал Крупов, — это Дмитрий Сергеевич, ваш новый учитель. Слушайте его

внимательно, не шалите. А я пойду к старшим.

Он ушел, оставив Дмитрия наедине с детьми. Несколько секунд стояла тишина. Дмитрий

смотрел на детей, дети смотрели на него.

«Господи, — подумал он, — а с чего начать?»

— Здравствуйте, дети, — начал он.

— Здравствуйте, Дмитрий Сергеевич! — хором ответили дети, вставая.

— Садитесь, пожалуйста, — Дмитрий показал рукой. — Давайте познакомимся. Меня зовут Дмитрий Сергеевич Комаров. Я буду учить вас письму и чтению. А как вас зовут?

Дети начали представляться — один за другим, робко, смущенно:

— Ваня Петров…

— Маша Иванова…

— Коля Смирнов…

— Сашенька Волкова…

«Простые имена, простые дети, — думал Дмитрий. — Дети купцов, мещан, мелких

чиновников. Не богачи, но и не нищие. У них есть шанс выучиться, получить профессию,

изменить свою судьбу. И я могу им в этом помочь».

— Очень приятно познакомиться, — сказал он, когда все представились. — Скажите мне, вы любите учиться?

Дети переглянулись. Один мальчик — тот самый, что вчера спрашивал, добрый ли новый

учитель, — робко поднял руку:

— А вы правда не будете нас бить, Дмитрий Сергеевич?

— Правда не буду, — твердо ответил Дмитрий. — Никогда. Обещаю.

Дети заметно повеселели. Одна девочка с косичками сказала:

— Тогда я буду стараться! Хочу научиться красиво писать, как барышни! — И научишься, — улыбнулся Дмитрий. — Все научитесь, если будете стараться. Главное — не

бояться ошибаться. Ошибки — это нормально. Все люди ошибаются. Даже взрослые. Даже учителя.

«Даже я, — добавил он про себя. — Я совершил столько ошибок в жизни. Но здесь, в этом времени, у меня есть шанс все исправить».

Урок начался. Дмитрий раздал детям прописи — тетради с образцами букв. Показал, как

правильно держать перо, как макать в чернильницу, как выводить буквы.

Дети старались изо всех сил — высунув языки от усердия, склонившись над тетрадями. У кого- то получалось лучше, у кого-то хуже. Кто-то испачкался чернилами до ушей, кто-то порвал бумагу неловким движением.

Дмитрий ходил между рядами, помогал, поправлял, подбадривал:

— Молодец, Ванечка, уже лучше!

— Машенька, держи перо вот так, видишь, легче будет!

— Коля, не спеши, пиши медленно, аккуратно!

«Странно, — думал он, — я чувствую себя счастливым. Несмотря на все проблемы, на

нищету, на страх за Родиона — я счастлив. Потому что делаю что-то настоящее. Что-то важное. Не обновляю антивирусы, а учу детей. Формирую их будущее».

К концу урока дети устали, но были довольны. Показывали друг другу свои тетради, хвастались:

— Смотри, а у меня почти как у учителя получилось!

— А у меня ни одной кляксы!

— А я целую строчку написал без ошибок!

Крупов зашел под конец урока, посмотрел на работы детей, кивнул одобрительно:

— Хорошо, Дмитрий Сергеевич. Вижу, что у вас талант к преподаванию. Дети вас слушают, стараются. Это главное.

После урока, когда дети разбежались, Крупов пригласил Дмитрия в свой кабинет на чай.

— Скажите, Дмитрий Сергеевич, — спросил он, наливая чай из самовара, — а почему вы

решили стать учителем? Вы ведь человек образованный, могли бы найти более выгодную

работу. В канцелярии какой-нибудь, или в конторе.

Дмитрий задумался. Вопрос был справедливый.

— Знаете, Иван Петрович, — ответил он медленно, — я долго искал свое место в жизни.

Пробовал разные занятия. И понял, что деньги — это не главное. Главное — чувствовать, что твоя работа имеет смысл. Что ты делаешь мир хоть чуточку лучше. А учитель — он ведь именно это и делает, правда?

Крупов посмотрел на него с уважением: — Правда, Дмитрий Сергеевич. Абсолютная правда. Знаете, я всю жизнь посвятил детям. Мог бы стать чиновником, жить побогаче. Но выбрал школу. И ни разу не пожалел. Потому что самая большая награда для учителя — видеть, как твой ученик вырастает хорошим человеком.

Образованным, добрым, честным. Вот это и есть настоящее счастье.

«Настоящее счастье, — повторил про себя Дмитрий. — В XXI веке о таком счастье не

говорят. Там счастье — это деньги, машина, квартира, отпуск на море. А здесь, в XIX веке, люди еще помнят, что счастье — это другое».

Они допили чай, поговорили еще немного о педагогике, о детях, о жизни. Крупов оказался

удивительным человеком — умным, добрым, полным идей. Он рассказывал о своих планах открыть школу побольше, где смогут учиться не только дети купцов, но и бедняков.

— Образование должно быть доступно всем, — говорил он с жаром. — Неважно, богат ты или беден. Каждый ребенок имеет право учиться. Но, к сожалению, не все это понимают. Власти считают, что образование для низших сословий опасно. Что образованный народ станет бунтовать. Но я думаю наоборот — образованный народ станет разумным. А разумные люди не бунтуют без причины.

«Крупов — идеалист, — думал Дмитрий. — Но такой светлый, добрый идеализм. Не как у Родиона — мрачный, одержимый, готовый на преступление. А здоровый, созидательный. Вот кого нужно показать Родиону! Вот пример того, как можно менять мир не через разрушение, а через созидание».

— Иван Петрович, — сказал он, — а можно мне привести сюда моего знакомого? Он тоже

образованный человек, тоже ищет свое место в жизни. Может быть, ему будет полезно с вами поговорить.

— Конечно, Дмитрий Сергеевич! — обрадовался Крупов. — Приводите. Всегда рад

единомышленникам.

«Да, — решил Дмитрий. — Я приведу сюда Родиона. Пусть увидит, что есть другой путь. Что можно быть человеком без преступления».

Глава 3. Голод и превращение

I. Третий день без денег

Дмитрий проснулся от холода. В комнате было так холодно, что дыхание превращалось в пар. Он лежал под тонким одеялом, кутаясь в сюртук, и смотрел в потолок.

«Третий день, — считал он. — Третий день почти без еды. Вчера — корка хлеба утром и

вечером. Позавчера — то же самое. Сегодня будет то же. До первого жалованья ещё почти четыре недели. Как я доживу?»

Живот болел — не просто урчал от голода, а именно болел, тянуще, противно. Голова

кружилась, когда он вставал. Ноги дрожали.

«Я всегда думал, что понимаю нищету, — размышлял он, медленно поднимаясь с кровати. — Читал о ней в книгах Достоевского, Некрасова. Видел бездомных на улицах XXI века. Но это не понимание. Это было наблюдение со стороны, из окна тёплой квартиры. А сейчас я понял — настоящий голод это не просто желание есть. Это когда у тебя болит живот, кружится

голова, руки дрожат. Когда ты думаешь о еде каждую секунду. Когда запах хлеба из булочной вызывает физическую боль.»

Постучали в дверь. Вошла Прасковья Павловна с подносом — стакан чая и маленький кусочек чёрного хлеба.

— Вот, батюшка, покушайте, — сказала она и вздохнула. — Больше ничего не могу дать. Сами понимаете, я небогата. Могу кормить вас так неделю, может, две. Но дольше не выйдет. Мне самой детей кормить надо.

— Спасибо, Прасковья Павловна, — Дмитрий взял стакан дрожащими руками. — Вы очень добры. Я постараюсь найти дополнительную работу.

— Дай-то Бог, батюшка. А то вижу я, худеете вы. Бледный совсем стали. Как бы не заболели. Она ушла, и Дмитрий остался один с чаем и крохотным куском хлеба. Ел медленно, растягивая удовольствие, жуя каждую крошку как можно дольше.

«В XXI веке я выбрасывал больше еды, чем сейчас съедаю за день, — с горечью думал он. — Недоеденные бургеры, остатки пиццы, чёрствый хлеб — всё в мусорку. А здесь каждая

крошка на вес золота.»

II. Школа и дети

Дмитрий пришёл в школу за полчаса до начала — хотелось посидеть в тепле. В классе стояла печка, и было относительно тепло.

Крупов встретил его в коридоре:

— Доброе утро, Дмитрий Сергеевич! Как себя чувствуете?

— Хорошо, Иван Петрович, спасибо, — соврал Дмитрий.

Крупов посмотрел на него внимательно:

— Вы бледны, батенька. И похудели. Может, вам нужна помощь?

«Да, — чуть не закричал Дмитрий. — Да, мне нужна помощь! Я умираю от голода! Дайте мне хоть немного денег!»

Но вслух сказал:

— Нет, всё в порядке. Просто немного устал.

— Смотрите, не перетрудитесь, — Крупов похлопал его по плечу. — Здоровье дороже. А к обеду заходите в мою комнату — чаю попьём.

«Чай, — подумал Дмитрий с отчаянием. — Опять чай. А мне нужен хлеб. Мясо. Нормальная еда. Но я не могу попросить. Слишком стыдно.»

Урок начался. Дети пришли — весёлые, шумные, розовощёкие. Их накормили дома, дали

тёплую одежду, отправили учиться. У них было детство.

«А есть дети, у которых его нет, — думал Дмитрий, глядя на них. — Дети, которые

работают на фабриках с десяти лет. Которые голодают. Которые умирают от болезней.

И никто не поможет им. Никто.»

Он учил детей письму, но мысли были далеко. Буквы расплывались перед глазами, голова

кружилась.

— Дмитрий Сергеевич, — окликнул его маленький Ванечка Петров, — вам плохо?

— Нет, Ванечка, всё хорошо, — Дмитрий улыбнулся. — Просто немного устал.

— А вы кушали сегодня? — спросила девочка с косичками. — Мама говорит, что если не

кушать, то будет кружиться голова.

«Какая умная девочка, — подумал Дмитрий. — Умнее меня. Я забыл, что не супергерой. Что мне нужна еда, чтобы жить.»

— Кушал, Машенька, спасибо, — снова соврал он.

Но после урока, когда дети разошлись, он остался сидеть за столом, положив голову на руки.

Сил идти домой не было.

III. Решение

Вечером, возвращаясь домой по Сенной площади, Дмитрий увидел толпу мужиков у трактира.

Они стояли, ждали чего-то.

Он подошёл ближе. Из трактира вышел толстый мужик в грязном фартуке — хозяин, видимо.

— Нужен человек полы мыть, помои выносить! — прокричал он. — Платю пятнадцать копеек за вечер! Работа до полуночи! Кто согласен?

Мужики молчали. Для них, грузчиков, эта работа была унизительной. Они привыкли таскать тяжести, а не мыть полы, как бабы.

«Пятнадцать копеек, — подумал Дмитрий. — Если работать каждый вечер, это девяносто копеек в неделю. Почти четыре рубля в месяц. На это можно купить хлеб, каши, может, даже мяса немного.»

— Я согласен, — сказал он, поднимая руку.

Мужики оглянулись на него — посмотрели с недоумением, с презрением. Интеллигент, в

сюртуке, а полы мыть идёт. Либо совсем отчаявшийся, либо пропойца какой.

— Ты? — хозяин оглядел его. — А ты справишься? Не хлюпик?

— Справлюсь, — твёрдо сказал Дмитрий.

— Ну ладно, пойдём. Работы много. К восьми вечера приходи.

«Я — учитель, — думал Дмитрий, возвращаясь домой. — Я — историк с университетским образованием. В XXI веке я был системным администратором, работал в офисе, получал приличные деньги. А сейчас буду мыть полы в трактире за пятнадцать копеек. За копейки.

Вот она, цена гордости в XIX веке — ничего.»

Но голод был сильнее стыда.

IV. Первый вечер в трактире — шок и отвращение

В восемь вечера Дмитрий пришёл в трактир. Хозяин — его звали Савелий Кузьмич — показал ему ведро с водой, тряпку и сказал:

— Вот, начинай. Полы мой, столы вытирай, помои выноси. Если гости кого вырвёт — убирай.

Если подерутся — зови меня, не лезь сам. Понял?

— Понял, — кивнул Дмитрий.

— Ну давай, работай. Вечер только начинается.

Дмитрий взял тряпку — серую, влажную, с резким запахом дешёвого мыла — и посмотрел на пол. Деревянные доски были залиты чем-то липким, в углах лежали окурки, кто-то наступил в грязь и размазал по полу.

«Боже мой, — подумал он. — Я действительно буду это делать?» Он опустился на колени — и сразу почувствовал, как что-то влажное и противное впиталось в

штаны. Попытался дотронуться тряпкой до пола — но рука сама отдернулась.

«Я не могу, — в панике подумал он. — Не могу прикасаться к этой грязи голыми руками!»

Он огляделся — может, есть палка какая, швабра? Но Савелий Кузьмич уже смотрел на него с подозрением:

— Ты чего застыл? Мой давай!

«Нужно, — приказал себе Дмитрий. — Нужно переступить через брезгливость. Иначе умру с голоду.»

Он зажмурился, опустил тряпку в воду, выжал и провёл по полу. Вода сразу стала мутно-

коричневой, с какими-то хлопьями.

«Не думай об этом, — твердил он себе. — Просто делай. Механически. Не думай.»

Но не думать было невозможно. Каждое прикосновение к полу отзывалось в нём отвращением.

Он видел прилипшие волосы, огрызки, пятна неизвестного происхождения. Пытался вытирать осторожно, двумя пальцами, чтобы как можно меньше прикасаться.

— Эй, ты! — окликнул его Савелий Кузьмич. — Что ты там пальчиками водишь, как барышня?

Тряпку в руки бери, нормально мой!

«Барышня, — с горечью подумал Дмитрий. — Да, я как барышня. Изнеженный интеллигент, который боится грязи. А эти люди — они каждый день так живут. И ничего. Привыкли.»

Он взял тряпку полной рукой — и впервые почувствовал всю мерзость происходящего. Вода холодная, грязная, с запахом плесени. Пол липкий от пива и водки. Где-то рядом кто-то плюнул — мимо плевательницы, прямо на пол.

«Я не выдержу, — подумал Дмитрий, чувствуя, как подкатывает тошнота. — Сейчас меня вырвет.»

Он глубоко вдохнул — и сразу пожалел. Воздух в трактире был тяжёлый, прокуренный, с

запахами перегара, пота, дешёвой еды.

V. Первое физическое испытание

Через час, когда Дмитрий едва закончил мыть пол в главном зале, Савелий Кузьмич окликнул его:

— Эй, новенький! Иди сюда, помоги бочку закатить!

Дмитрий подошёл к задней двери. Там стояла телега, а на ней — огромная деревянная бочка с пивом.

— Хватай с той стороны, — скомандовал хозяин. — Сейчас скатим.

Дмитрий взялся за бочку. Она была невероятно тяжёлой — килограммов сто, если не больше. — На три! Раз, два, три!

Они начали скатывать бочку. Дмитрий тянул изо всех сил, но руки не слушались — не

привыкшие к физической работе, они сразу начали дрожать. Спина заныла. В глазах

потемнело.

«Держись, — приказывал он себе. — Ещё немного. Не отпускай.»

Но бочка была слишком тяжёлой. Руки разжались сами собой, и бочка покатилась обратно.

— Эй! — закричал Савелий Кузьмич, едва успев её поймать. — Ты что, совсем слабак?

— Извините, — Дмитрий тяжело дышал. — Я… не привык к такой работе.

— Не привык! — хозяин плюнул. — А чего ж ты сюда полез? Думал, легко заработать? Здесь каждая копейка потом поливается!

Он позвал на помощь ещё одного работника — здорового мужика, который одной рукой закатил бочку в подвал.

Дмитрий стоял рядом, красный от стыда.

«Слабак, — думал он с горечью. — Я даже бочку не могу закатить. В XXI веке я годами сидел за компьютером. Мышцы атрофировались. А здесь нужна физическая сила. Настоящая, животная сила. У меня её нет.»

VI. Помойное ведро — переступание через гордость

Ближе к десяти вечера Савелий Кузьмич снова позвал Дмитрия:

— Вон, видишь ведро? Полное уже. Вынеси в яму за домом.

Дмитрий посмотрел на ведро. Оно было наполнено отходами — объедки, огрызки, какие-то кости, кожура, всё смешанное с водой. Пахло кисло, гнило.

«Я должен нести это? — подумал он с ужасом. — Нести помои, как… как мужик какой?»

Но выбора не было. Он взял ведро за ручку — оно было тяжёлым, килограммов десять — и пошёл к выходу.

Ведро качалось, жидкость плескалась. На пороге Дмитрий споткнулся — и часть помоев

выплеснулась ему на сапоги.

«Господи, — с отчаянием подумал он, глядя на грязные, мокрые сапоги. — Это же мои

единственные сапоги! Теперь они будут вонять!»

Он дошёл до ямы за домом — большой, зловонной ямы, куда все окрестные дома сбрасывали нечистоты. Вылил помои. Запах был такой, что слёзы выступили на глазах.

Вернувшись в трактир, Дмитрий почувствовал, как от него пахнет. Тот же запах — помои, грязь, трактирная вонь. «Я стал таким, — понял он. — Стал одним из них. Грязным, вонючим работягой. Утром я ещё был учителем, интеллигентом. А сейчас — кто я? Человек, который носит помои за пятнадцать копеек.»

VII. Разговоры рабочих

За ближайшим столом сидели четверо грузчиков — мужики здоровые, с огромными руками, в грязной одежде. Дмитрий вытирал столы рядом, невольно слушая их разговор.

Первый (Матвей, лет сорока, с бородой):

— Слышали? Губернатор вчера свадьбу дочери справлял. Говорят, тысяч на двадцать

разорился. На одну свадьбу!

Второй (Степан, молодой, злой на вид):

— Двадцать тысяч… А мы с утра до ночи горбатимся за тридцать копеек в день. За год — сто рублей наберётся, если не болеть и не пить. А он на одну ночь двадцать тысяч спустил!

Он ударил кулаком по столу:

— Где справедливость? Где Божья правда?

Третий (Фёдор, пожилой, с седой бородой):

— Эх, Стёпа, не кипятись. Так устроен мир испокон веков. Есть те, кто работает, и есть те, кто правит. Мы родились работать — значит, работаем.

Степан (вспыхивает):

— А кто так устроил? Бог? Не верю я в это! Если Бог справедливый — как Он может допустить такое? Нет, не Бог это устроил. Люди устроили. Богатые устроили, чтобы нас дёшево купить.

Дмитрий слушал, продолжая вытирать стол, но внутри всё сжималось.

«Нет, — думал он. — Нет, они неправы. Мир так устроен не потому, что богатые плохие.

Просто… просто так сложилось исторически. Феодализм, капитализм — это этапы

развития общества. Нужны реформы, образование, время. Нельзя всё разрушить и

построить заново. Это утопия.»

Матвей (задумчиво):

— Знаешь, Стёпа, я вчера видел, как чиновничий сынок проезжал. Толстый, румяный, в

каракулевой шубе. Лет пятнадцать ему. А мой сын в десять лет уже работает — на фабрике нитки мотает. Двенадцать часов в день, за пятнадцать копеек. Руки у него уже как у старика — сухие, в ранах. Ему десять лет…

Голос его задрожал.

Степан:

— Вот видишь! А говоришь — так устроен мир! Да проклят такой мир! Да лучше его разрушить и построить новый!

«Разрушить, — повторил про себя Дмитрий. — Всегда легко говорить — разрушить. А что потом? Хаос? Кровь? Я знаю, что будет через пятьдесят лет — революция, гражданская война, миллионы жертв. Нет, нельзя так. Должен быть другой путь.»

Степан:

— Я знаю одного студента — Родион его зовут. Умный парень. Говорит, что нужно не бунтовать,

а… «преступить». Переступить через закон. Через мораль. Через всё, что придумали богатые.

Дмитрий вздрогнул, услышав имя Родиона.

Матвей:

— И что же он хочет преступить?

Степан (понижает голос):

— Говорил как-то: если убить одного паразита, который сосёт кровь из сотни людей — это преступление или справедливость?

«Нет! — мысленно закричал Дмитрий. — Нет, это преступление! Убийство всегда

преступление! Неважно, кого убиваешь — паразита или святого. Нельзя брать на себя

право решать, кто должен жить, а кто умереть!»

Но вслух он не сказал ничего. Просто вытирал стол, делая вид, что не слышит.

VIII. Разговор проституток

В углу трактира сидели три женщины — проститутки. Молодые ещё, но уже увядшие, с

усталыми глазами.

Дмитрий вытирал пол рядом с их столом.

Первая (Маша):

— Слышали, Лизку вчера в больницу увезли? Сифилис. Говорят, месяца два осталось.

Вторая (Дуня, плачет):

— А ведь она из хорошей семьи была… Отец лавку держал. Только разорился. Лизке деваться некуда было — вот и пошла.

Третья (Катя):

— Да всё мы из хороших семей. Просто не повезло родиться.

«Не повезло родиться, — повторил про себя Дмитрий. — Да, это правда. Но разве можно

менять это убийствами? Революциями? Нет, нужно менять законы, создавать приюты,

школы, больницы. Нужно время и терпение.»

Но смотря на этих женщин — молодых, но уже обречённых, — он впервые усомнился.

«А сколько времени? Сколько поколений должно погибнуть, пока что-то изменится?

IX. Конец первого вечера

В полночь работа закончилась. Савелий Кузьмич дал Дмитрию пятнадцать копеек — три

монеты по пять копеек.

— Завтра приходи, если хочешь, — сказал он. — Только смотри, работай получше. А то я

другого найду.

— Приду, — кивнул Дмитрий.

Он вышел на улицу. Был час ночи. Холодно, темно, пустынно. От него пахло трактиром — помоями, пивом, табаком.

Дмитрий шёл домой медленно, шатаясь от усталости.

«Пятнадцать копеек, — думал он, сжимая монеты в кулаке. — За четыре часа работы. За унижение, за грязь, за отвращение. На эти деньги можно купить два куска хлеба. Или