Бесплатный фрагмент - Чего почитать, если нечего почитать

О ПРОЗЕ

РОССИЯ, ДОРНЫ И АКУНИН

Чем-чем, а прошлым наш народ интересуется; «истории из истории», кажется, занимают его больше, чем истории про современность или фантазии о будущем. «Костюмные сериалы», как правило, рейтинг имеют стабильно высокий; исторический научпоп, особенно без грифа Академии наук, тоже расходится неплохо. Интернет — свидетель: в комментах по любым поводам, обычно, что ни свара, то произвольное приведение исторических примеров с выводами космического масштаба и космической же… сами помните, чем. За редким исключением. Боже, думаешь, ну откуда ж всё это берётся? Откуда-откуда — вот оттуда и берётся: от доморощенных «исторегов» к подобным же публицистам, журналистам, сценаристам — и далее в широкие массы. Не отстают и писатели-прозаики. Поскольку классику читать напряжно, да и немодно как-то, а спрос на всякое красивое, с балами и всадниками, парадами и дуэлями, тем не менее, есть, и немалый — как же не возникнуть предложению? И вот ретро-детектив, самый удачный жанр, попавший в яблочко, совершает своё триумфальное шествие по прилавкам и экранам.

Борис Акунин (Чартхишвили) — некоронованный король, но не первооткрыватель жанра. Сначала, помнится, был «Триумф Венеры» — сборник детективов, посвящённых реальному лицу — знаменитому в позапрошлом веке российскому сыщику Путилину. Впрочем, поскольку их автор — Леонид Юзефович — историк по профессии и писатель настоящий, это была хорошая литература. Акунин же в свои сквозные герои берёт вымышленного персонажа — сыщика по имени Эраст (Петрович) Фандорин; временной диапазон, в котором тот действует, — приблизительно со второй половины XIX века до начала Первой мировой войны. Место же, в котором действует — Российская империя, изображаемая в ключе вполне псевдоисторическом: максимум внешних примет, минимум подлинной реальности. То есть, персонажи — люди абсолютно такие же, как мы с вами, разве что по-другому одетые и технически отсталые. Потому на этих страницах чего только не встретишь: то обсуждение в гостиной господами гомосексуальных наклонностей общего знакомого, каковое происходит в присутствии и при живейшем участии — даже не дамы, а девицы, барышни; то некто является на светское мероприятие вместе со своей любовницей, и никаким скандалом это не воспринимается; то разговоры о женской эмансипации, где формулировки и аргументация — ну почти что калька разговоров с блогов нынешних феминисток. А уж что говорить про споры политические!..

Но, в конце концов, на все акунинские несуразности и несусветности такого рода (включая изображение внутрицерковной жизни в параллельном «фандоринскому» цикле романов про монахиню Пелагею, на которые критика, вроде, указывала) для читателя серьёзного найдётся много чего в качестве противовеса — и прежде всего, разумеется, та же самая русская классика. Стоит обратиться — и вполне несложно составить себе реальное представление, что на самом деле в те времена являлось возможным и уместным, что неуместным, а что неуместным категорически. Короче, всё тогда бывало как бы и так, как нынче… да совсем, совсем не так!

Но всё это может касаться века позапрошлого или, в крайнем случае, восемнадцатого. Беда, когда Акунин, ничтоже сумняшеся, обращается к временам более древним — тогда «защитить» наивного читателя от произвольных изображений Руси особо и некому, поскольку исторических источников не столь много, и в «широкий обиход» они, увы, не вхожи. Так уж сложилось — всё, что до Петра, обыватель представляет себе весьма туманно, да и особой охоты что-то оттуда «представлять» у него нет, ведь объяснили же человеку — там один мрак отсталости провинциальной страны, которая ни рыба, ни мясо (ни Европа, ни Азия), чего интересного-то?

Акунин не токмо что поддержит доверчивого читателя-обывателя в этом ощущении — укрепит намертво! Вот, допустим, роман «Алтын-толобас», задуманный таким образом, что представляет нам разом и внука Фандорина — Николаса, рождённого в эмиграции, в Англии, и приехавшего в Россию 90-х, и его дальнего предка — Корнелиуса фон Дорна, прибывшего на Русь во времена царя Алексея Михайловича («обучать туземных солдат премудростям меткой стрельбы и правильного строя»). Согласно этой параллели, что предку, что потомку нашего Эраста Петровича предстоит, попав в варварскую страну, ужаснуться её кошмарности, но, тем не менее, застрять в ней надолго, если не навсегда. Такова их судьба и миссия — должен же кто-то нести лучи света в кромешную тьму!

Что Русь, что Россия постсоветская оскорбят возвышенные чувства обоих иностранцев прямо с порога («Это была нелюбовь с первого взгляда»). Что первый, что второй въезжают на проклятую территорию прямиком из Латвии. (Если в XVII веке двинуться сюда в объезд Польши, через Латгалию — куда ни шло, то объяснения, зачем сэру Николасу понадобилось добираться самолётом не прямиком в Москву, а в Ригу и оттуда на поезде, автор даёт не слишком вразумительные, можно сказать, за уши притянутые. Впрочем, чего тут придираться — параллель так параллель; зачем же герою сразу оказываться в «столице диких московитов», прежде надо и глухую провинцию увидать!) Сразу на российской границе, в убогой пристанционной забегаловке бедного Николаса чуть не отравят просроченным йогуртом и предложат секс-услуги от девчушки школьного возраста; аналогичные вещи, как выяснится, поджидали примерно там же триста с лишком лет назад и бедного Корнелиуса. Ну, ладно, — шок благополучного англичанина от столкновения с лихими девяностыми (хотя по поводу забегаловки — уже гложут сомнения: отчего б ей, тем более стоящей на западной границе, уже б и не преобразиться, ведь дефицит продуктов питания вроде несколько лет как кончился?), но что же смутило мушкетёра фон Дорна? По-видимому, в Европе — хоть средневековой, хоть раннего Нового времени — малолетних проституток не было, потому что не было никогда.

Оставим англичанина; его приключения в Москве конца двадцатого века освещены в книге (как и в книгах последующих, где будет фигурировать этот персонаж) по-доброму, с милым юмором: чего б там ни было, но Россия жаждет слиться с Западом — как такое похвальное стремленье не поддержать душевно?.. Параллельный же текст явит нам поистине «адское государство», где совершенно «негде взяться благородным, просвещённым людям» и вообще караул. Начать следует с того, что «бравого мушкетёра в первой же русской деревне опоили, раздели догола и выкинули за околицу». Чтобы добраться до столицы, ему приходится примкнуть к группе испуганных купцов, готовых обороняться от диких аборигенов насмерть. Но и по прибытию в Москву он обнаружит на её улицах, помимо разных «тощих бурых свиней с поросятами» и «покосившихся частоколов», какие-то банды, составленные из разных боярских подручных, разделивших город между собой подобно мафиозным кланам… В общем, жуть впотьмах и белым днём тоже!

Всё это происходит, напомним, в 1675 году (когда маленькому Петру, ещё и наследником не числящемуся, три года отроду). И вот же (Бог свидетель!) совпадение: автор этих строк взялась тут недавно за любимого Диккенса — ещё не читанный, такое упущение, роман под названием «Повесть о двух городах». Роман этот, где действие разворачивается в Англии и Франции времён Великой Французской революции, начинается, однако, в 1775 году, то биш, получается, аккурат через сто лет после того, как благородного Корнелиуса заносит в проклятую дыру-Москву незадолго до кончины Алексея Михайловича. Если мушкетёр, согласно Акунину, представляет в своём лице Европу XVII века как просвещённую, развитую и проч. в противовес дремучей азиатчине — то какова ж та Европа, по идее, должна быть ещё век спустя — целый век поступательного развития!.. И вот, например, какова Англия: «Даже в столице каждую ночь происходили вооружённые грабежи, разбойники врывались в дома, грабили на улицах; … сам вельможный властитель города Лондона, лорд-мэр, подвергся нападению на Тернемском лугу, какой-то разбойник остановил его и на глазах всей свиты обобрал дочиста его сиятельную особу; … на приёмах во дворце воры срезали у благородных лордов усыпанные бриллиантами кресты; в приходе Сент-Джайлся солдаты врывались в лачуги в поисках контрабанды, из толпы в солдат летели пули, солдаты стреляли в толпу, — и никто этому не удивлялся. В этой повседневной сутолоке беспрестанно требовался палач (…) три четверти всех преступлений, перечисленных в уголовном кодексе, карались смертью». (У нас, напомним, в это время, при матушке Екатерине Великой, ничего подобного как будто не наблюдалось — ни в Питере, ни в Москве.) А уж как описаны Диккенсом парижская нищета и жестокость нравов!.. Кстати, «злопыхает» он лет семьдесят — восемьдесят спустя после тех событий; это всё равно как если у нас кто возьмётся изображать бытовую повседневность наших тридцатых — сороковых годов прошлого века — не так уж давно всё было, свидетельств навалом и сильно картину не исказишь, даже если захочешь. В исторически выверенных комментариях к диккенсовскому роману есть поправки вроде: выставлять отрубленные головы, насадив их на прутья ограды Тэмплских ворот, перестали не 1780-м, а в 1772-м, ошибся классик! Впрочем, следом там добавлено, что сами казни (включая четвертование) продолжались и происходили публично, и билеты на эти зрелища были весьма недешевы… В Лондоне, повторяем. Не — до, а спустя сто лет после российской действительности «Алтын-толобаса».

Вернёмся туда. Что, поразмыслим, представляла собой Москва к 1675 году на самом деле? Следы разрушений, нанесённых в начале века поляками, страшным пожаром 26-го года, а затем Соляным и Медным бунтами, надо думать, давно ликвидированы. Да, мода на великолепное Нарышкинское барокко в архитектуре начнётся немного (совсем немного) позже, зато Кремлёвские соборы, Василий Блаженный и прочие прекрасные сооружения стоят себе прочно. Но для взыскательного иноземца-мушкетёра фон Дорна они неинтересны, а вот тот факт, что такой большой столичный город выстроен «весь из брёвен и досок», его, похоже, забавляет. Ну, это он, судя по всему, не был ни в Христиании (Осло), ни в других скандинавских столицах, как, впрочем, и в Гааге, и в Амстердаме… В последнем, впрочем, вроде как раз именно в том самом веке занимались постепенным переводом строений из дерева в камень. И в Москве, представьте, тоже начинали входить в моду камень и кирпич (сходите, полюбуйтесь, к примеру, изумительными красно-белыми палатами думного Дьяка Аверкия Кириллова на Берсеневской набережной!), однако широкого распространения ещё не получили. Да и неудивительно: в наших климатических условиях дерево — лучший экологический материал, в таких домах тепло зимой, прохладно летом, да и просто легче дышится: смола, содержащаяся в брёвнах, убивает многие грибки и микробы. Деревянные города легко горят — но быстро отстраиваются, возрождаются…

Помимо того, Москва и именовалась издавна «большой деревней» по причине множества обширных земельных участков, внутри которых, в окружении садов, прудов, огородов, хозяйственных построек располагались монастыри и боярские усадьбы. В то время как типичный европейский город представлял собой, как известно, ограниченное пространство с узкими улочками и теснящимися друг к другу домами, волей-неволей растущими ввысь. Санитарное состояние — не секрет — было плачевным; даже широкие шляпы горожан (и, в частности, мушкетёров), считается, изобрели в первую очередь как предохранение от выплеснутых сверху помоев, под которые можно угодить ненароком, так же, как и высокие каблуки — от гниющих отбросов под ногами… Так что в постоянные сетования Корнелиуса на московские грязь и плохой запах верится с трудом. Уж если явился прямиком из Европы, то, напротив, должен бы радоваться просторности, зелени, свободным воздушным потокам, проветривающим городское пространство — ещё поищи такое в родных пенатах…

Это — что касается вида внешнего. Теперь хорошо бы разобраться насчёт отсталости, недоразвитости и бескультурья, на которые, опять же, постоянно пеняет наш герой. Да, в силу драматически сложной истории становления государства, к примеру, первое высшее учебное заведение — Славяно-греко-латинская академия — откроется только через 12 лет (впрочем, если считать её предшественницу — Еллино-греческую академию — то через 10). Однако имеются школы, дающие как светское, так и религиозное образование. Работают Московский печатный двор, Приказ (министерство) книгопечатания, Правильная палата (где осуществляется редактура и корректура), при них — библиотека. Библиотеки также имеются при других Приказах (например, Пушкарском, Аптекарском и т.д.), не говоря о монастырях. Ведётся книготорговля (помните картину Васнецова «Книжные лавки на Спасском мосту в XVII веке»? ). В ходу как рукописные, так и типографские издания; наряду с религиозной литературой распространение уже имеет светская, учебная, справочная. Параллельно с переводной создаётся собственная художественная литература: бытовые и исторические повести, драматическая сатира, произведения пародийно-юмористические (от «Повести об основании Москвы» до «Повести о Флоре Скобееве», от «Азбуки о голом и небогатом человеке» до «Росписи о приданом» и т. д. и т.п.), а также стихосложение.

Что ещё? Кроме Государевой, придворной аптеки в столице существует также и общедоступная, а на подходе — третья. (В те времена аптека — не лавочка, где торгуют готовым товаром, а целая, можно сказать, фабрика по производству лекарств, с приличным штатом врачей и лекарей, своих и иноземных, которые обслуживают большое количество страждущих.) Недавно ушедший в мир иной Фёдор Ртищев (тот самый «милостивый муж», что на собственные деньги на войне подбирал и лечил раненых — как со своей, так и с противной стороны, выкупал пленных, жертвовал на голодающих…) Москве после себя оставил больницу, приют для слепых и немощных, благотворительную столовую и даже… вытрезвитель! Ну, а кроме того — училище, где обучаются грамматике, риторике, философии и древним языкам и которое через несколько лет ляжет в основу той самой Славяно-греко-латинской академии.

При дворе Алексея Михайловича существует драматический театр — «Комедийная хоромина» (где, между прочим, именно в «наш» год будет поставлено первое балетное представление); с целой театральной школой. Царских детей обучают Симеон Полоцкий, Сильвёстр Медведев и другие выдающиеся учёные люди… В общем, — пусть и не самая передовая из мировых столиц своего времени, однако дикой и варварской её точно не назовёшь.

Но для Корнелиуса фон Дорна — всё не так, как надо, всё плохо и мрачно, жалко и убого, грубо и отвратительно. Москва — это «Хищные укосы крыш, зловещие персты звонниц, похоронный гуд колоколов». «Внутри Кремль напоминал не монаршью резиденцию, а какой-то муравейник. Бессмысленное и беспорядочное нагромождение деревянных и каменных построек, соединенных меж собой открытыми и закрытыми галереями. Хоромы по большей части ветхие, кривые. Над крышами торчат башенки, луковки, крендельки, флюгера — только вся эта красота до первого большого пожара. Одна зажигательная бомба из польской или шведской мортиры, и превратится царская твердыня в груду головешек».

Ну, не нравится человеку (автору, который делегирует это своему герою) русская архитектура, а нравится, напротив, мысленно представить её изничтожение — имеет полное право. Вот только почему хоромы «ветхие и кривые», напраслину-то возводить зачем? Зачем сочинять нелепейшие сценки про царицу Наталью Кирилловну, которая якобы ловит блох на своём венценосном супруге, или утверждать, что «В царском-то дворце иную миску раз в год помоют, и то много», и каждую перемену блюд «валят в ту же тарелку»? Что за бредятина? Да во время царских пиров, к примеру, многочисленные подавальщики на стол даже по нескольку раз, как на сцене, меняли свою собственную торжественную одежду, а не то, что посуду!.. С тем же успехом можно заявить, что писатель Борис Акунин-Чхартишвили ходит в рваных носках и грязных майках, зубы чистит раз в полгода, а жена его умеет разве что поджарить яичницу, да и та вечно пригорает. Многие б, разумеется, возмутились на такую глупую, нелепую, низменную ложь, многие б поднялись у нас на защиту любезного им автора и человека. И это — правильно. Но вот кому, спрашивается, встать на защиту исторической справедливости от этого автора и человека?

Ну, есть, например, И. Е. Забелин с его «Домашним бытом русских царей в XVI и XVII столетиях» и аналогичным «Домашним бытом русских цариц…», где всё подробно — про порядки, уклад, обычаи, про бытовую роскошь и про поддержание чистоты (весьма ревностное). Но кто знает эти книги?

Или — много ль найдётся тех, кто не поленится полистать «Путешествие в Россию» Павла Алеппского, чтоб найти описание приёма у Алексея Михайловича, где, в числе прочего, сказано: «Вокруг столба имеются полки, в виде ступенек, одна над другой, покрытые материями. На каждую ступень ставят серебряные вызолоченные кубки разных видов и форм, большие и малые, и чаши восьмигранные, круглые и продолговатые, как корабль. При каждом обнесении присутствующих потчуют из новой посуды»?..

Вот и будут отныне наши люди иметь представление о том, как жили в допетровское время, — по Акунину, а не по Забелину или очевидцам. Да и не наши тоже — те, что прочтут перевод, как же иначе… Задумавшись о природе акунинских небылиц, уместно предположить: быть может, автор что-то где-то когда-то прочёл про существующий одно время у пирующих обычай есть «на пАру» с рядом сидящим, беря при этом многие блюда руками, — и вывел отсюда идею про ужас какое дикарство, о чём не преминул отметить в своём непревзойдённом духе? Но ведь такое устраивалось сознательно и уж точно не от нехватки посуды: предполагалось, что людям так легче знакомиться и ближе общаться; выражение «разделить трапезу» пошло именно оттуда: разделить одно кушанье на двоих в самом буквальном смысле. То, что при этом многие блюда можно было брать руками, тоже объяснялось просто — они подавались уже специально нарезанными на небольшие куски. Кстати, обычай есть руками встречался и до сих пор встречается в разных странах. Например, афганские традиционные трапезы во вполне состоятельных домах происходят так: люди сидят на полу, на подушках, на расстеленную перед ними скатерть кладутся специально разделанные блюда, а слуга с кувшином и тазиком для воды обходит каждого и помогает вымыть руки — как до и после, так и во время еды, когда происходит перемена этих блюд. Более того — доводилось читать интересный рассказ одной нашей бывшей соотечественницы о том, как она гостила у своей студентки-американки, вышедшей замуж за королевскую особу из страны Персидского залива (если не ошибаюсь, одного из Объединённых Арабских Эмиратов). Она, в частности, описывала деловой обед в одном высокопоставленном гареме, где присутствовали дамы с титулами типа: племянница эмира, сестра наследника престола, четвёртая жена министра иностранных дел… Поскольку ныне каждая вторая из этих угнетённых женщин Востока имеет гарвардский или оксфордский диплом и праздность им в тягость, они обычно находят себе применение в осуществлении крупных благотворительных проектов — один такой и обсуждался. Но интересно то, как проходила трапеза: роскошные ковры и подушки, меж ними скатерть-самобранка и… никаких тебе приборов, всё — ручками, ручками! Если наша героиня с непривычки тут же измазалась с ног до головы, то дамы, не прекращая разговора, ловко и не без изящества отправляли кусочки яств в рот отработанными движениями — посредством ребра ладони, и ни одна рисинка при этом не упала на подол, ни одно ювелирное украшение, унизывающее эти пальцы и запястья, не пострадало… Это всё к тому, что есть руками — целое искусство, и подобные традиции сами по себе отнюдь ещё не означают цивилизационной отсталости. Ибо любая или почти любая народная традиция имеет под собой веские резоны, причины и основания; презрительно же высмеивать, ничего в них не понимая, — вот это настоящее дикарство и есть.

…Итак, хорошо в Москве — вестимо, только на Кукуе, в маленьком островке цивилизации («Русская косность и тупость разжижает мозги и разъедает душу. Если б не наш Кукуй, мы все бы оскотинились…»). Впрочем, что там простодушные речи насельников Немецкой слободы — в книге не то, что на каждой странице, а почти в каждом абзаце хоть одна гадость про русских и русское, да будет сказана, иначе автор не умеет. Кроме Кукуя, хорошо его центральному персонажу ещё разве в доме боярина Артамона Матвеева; как вы могли догадаться, если и так не знали, Матвеев — западник, женат на шотландке, в быту подражает европейцам. Положивший глаз на его дочку Корнелиус в финале отправляется вместе с матвеевской семьёй в ссылку, в Пустозёрск…

Таким образом, если примерно девять раз произнести приставку «пра» к слову «внук» — это и будет то, кем явится Корнелиусу фон Дорну Эраст Петрович Фандорин. Но на нём, как мы уже знаем, сей славный род не заглохнет (в России без него никак); внук его, Николай Александрович Фандорин (тот самый баронет Николас), женится на московской журналистке по имени Алтын Мамаева (чей карьерный рост впоследствии взлетит до должности главного редактора в издании типа «Спид-Инфо»), и вот уж в одной из последующих книг, лаконично именующейся «Детская книга», на авансцену выходит их сынишка Эраст, домашнее прозвище — Ластик. Если не заморачиваться изложением всех хитросплетений фантастического сюжета, то коротко можно сказать: это всё про то, как нынешний шестиклассник через некие «хронодыры» попадает в разные времена прошлого и будущего, но дольше всего задерживается во всё той же распроклятой Москве — на сей раз времён Бориса Годунова и Лжедмитрия I; то есть на 70 лет ранее, чем незабвенный Корнелиус, его многажды «пра»дед.

В тереме не у кого иного, как у Василия Ивановича Шуйского (покуда ещё не царя, а боярина), и оказывается наш отрок, коего поначалу пытаются выдать за ожившего царевича Дмитрия. Надо ли говорить, что столица Руси явно подкачает и на сей раз, теперь уже в глазах юного москвича из века номер 21. Занятно, между прочим, сравнить бытовые детали, которыми оперирует автор, с тем, как их описывает (если точно — на десяток с небольшим лет ранее) англичанин Джильс (Джайлс) Флетчер в своём повествовании «О государстве русском».

«Ластик решил выглянуть в окно. Это оказалось не так просто. Окна-то в горнице имелись, только через них ничего не было видно. В мелкий переплёт зачем-то вставили мутные пластинки, вроде матового стекла, только не гладкие, а пузырчатые…» А вот что пишет Флетчер об этой самой слюде, которую добывали и использовали на Руси: «Слюда пропускает свет изнутри и снаружи прозрачнее и чище, нежели стекло, и потому еще заслуживает преимущества перед стеклом и рогом, что не трескается, как первое, и не горит, как последний». Следом Ластик увидит девушку в платье «скучного цвета», которая бежит, «шлёпая лаптями». Реальный же англичанин описывает одежды русских как довольно яркие, и, кажется, ни разу не упоминает о лаптях, так же как и, вроде, остальные авторы из сборника «Россия XVI века. Воспоминания иностранцев». (Интересно, почему? Быть может, на самом деле такой вид обуви и не имел, вопреки нынешним представлениям, широкого распространения? — Д.В.) А ещё Флетчер добавляет: «Без серёг серебряных или из другого металла и без креста на шее вы не увидите ни одной русской женщины, ни замужней, ни девицы».

Далее у Акунина нам расскажут про то, как не в крестьянской избе, а, якобы, в богатых палатах на стол подают щи, налитые в каравай со срезанной верхушкой. «Хлеб был пресным, мясо несолёным и к тому же снаружи пережарено, а внутри сырое. Готовить в старинной Руси, судя по всему, не умели». Да где уж там, действительно, — изобрели зачем-то, по свидетельству «Домостроя», от 150 до 200 наименований блюд, а простых щей при этом даже в поварне знатного боярина прилично сварить были не в состоянии…

Потом, конечно, сообщат по поводу пресловутых бород: «половина эпидемий на Руси происходит от грязных, нечёсаных бород, рассадников вшей, блох и прочей пакости». Ну, что тут скажешь? Может, в Европе тогда и брились, опасаясь разведения ещё большего, нежели имелось, количества этих паразитов, но в России-то, в отличие от той Европы, повсюду, как известно, водилось такое давнее гигиеническое изобретение, как мыльня (баня). Где, вопреки сказанному в «Алтыне-толобасе», полагалось париться не раз в месяц, а раз в неделю (минимум!), переодеваясь следом, само собой, в чистую одежду. Но Ластика не проведёшь — Ластик, как достойный потомок Корнелиуса фон Дорна, везде обнаружит антисанитарию, грубость и отсталость (не говоря уже про повальные хитрость, подлость, лживость, коварство), ему сам царь Борис пожалуется на постыдные болезни, сморкаясь при этом «не в платок, а на сторону»…

Вот интересно — для чего надо было всё это последовательно измышлять, старательно высасывая из пальца — самому-то автору не противно? Впечатление — что не противно, а, напротив, очень даже приятственно; но, в конце концов, все эти русские типажи и персонажи — не его предки, и уважать их память, заботясь о какой-то справедливости и объективности, он не обязан. (Что-что вы говорите: тем более обязан проявлять деликатность, когда пишет не о своём?.. Захотели, однако! Не смешите. Деликатности и прочей толерантности-политкорректности достоин кто угодно, только не русские — это знают все.)

И потом, человек же не просто так злобствует, а — из лучших побуждений. Да-да — у него высокая идея (которая элементарно выводится из его книг, интервью и т.п.), состоящая в том, что Россия — это, конечно, позор в глазах прогрессивного человечества, но — она небезнадёжна, нет! Ведь как только начинает смиренно учиться у Запада, тесно с ним сближаться (хоть при Петре, хоть при Горбачёве — Ельцине; неплох был и Февраль 17-го, да только преждевременен, вот и облом!) — то становится вполне достойна похлопыванию по холке: молодца, продолжай в том же духе, и когда-нибудь знатные господа могут даже пустить в свою европейскую гостиную, посадить на краешек дивана.

Но поскольку в целом пока российский народ как был, так и остаётся запущенным ребёнком (любимая акунинская сентенция), его следует просвещать неустанно и воспитывать соответственно. Поэтому всё, что хоть сколько-нибудь составляет непохожесть, самобытность и самостоятельность его родины, требует насмешки и пренебрежения, осуждения и шельмования; а вот понятие «Европа» («Эуропа» — синоним слова «идеал») — напротив, самого безусловного поклонения. Каждый русский должен иметь комплекс исторической неполноценности. Для его же блага. Каждый нормальный школьник вправе осознавать, что он цивилизационно и культурно, морально и умственно выше всех этих царей и бояр, мещан и попов, крестьян и солдат прежних времён, создававших и отстаивавших для него страну, в которой родился. Ибо так скорее Россия отринет самоё себя и сможет, наконец, слиться с благословенным Западом — ведь именно там восходит Солнце, не правда ли?..

Р.S. История России не даёт покоя беллетристу по-прежнему. Вот появились на прилавках два его новых увесистых тома (прекрасно изданных, дорогих!): «История Российского государства. От истоков до монгольского нашествия» и «История Российского государства. Ордынский период»; к первому в названии добавлено «Часть Европы», ко второму, вестимо, «Часть Азии» (иначе, как чьей-нибудь частью, Россия, понятно, быть не может, и всё тут). Если человеку хочется попретендовать на лавры нового Татищева-Карамзина-Соловьёва эт сетера — кто ж запретит и кто осудит? Дело само по себе неплохое. Более того — закрадывается даже робкая надежда: а вдруг, окунувшись в такой глобальный предмет с головой, автор волей-неволей проникнется его сложностью, нешуточностью, неоднозначностью, откинет предвзятость свою и тенденциозность, проявит хоть какое-то понимание-уважение? Многая знания иногда тому способствуют… Так что, признаться, — и хочется приобрести да приобщиться, и колется… Как думаете, — стОит?..

КЛАДБИЩЕНСКИЕ ИСТОРИИ АКУНИНА-ЧХАРТИШВИЛИ

Акунин Б., Чхартишвили Г. Кладбищенские истории. — М.: КОлибри, 2004.

Кто такие Акунин и Чхартишвили, публике, кажется, объяснять не надо. Просто раньше фамилии эти стояли в разных местах: «Б. Акунин» на сверхтиражных детективах, а «Г. Чхартишвили» — на обложке книги «Писатель и самоубийство», предназначенной в основном для узкого круга специалистов, а также внутри книжек японских авторов — там, где указывают переводчиков. На этом же новом, отлично иллюстрированном издании обе фамилии впервые стоят рядом, хотя разделение труда продолжается: сначала Георгий Чхартишвили выдаёт эссе о каком-нибудь знаменитом кладбище, а затем Борис Акунин радует детективной историей, якобы однажды там случившейся… Всего таких парных документально-вымышленных повествований в книге шесть: о московском Донском, лондонском Хайгейтском, иокогамском Иностранном, иерусалимском Еврейском кладбище на Масличной горе, парижском Пер-Лашез и нью-йоркском кладбище Грин-Вуд.

Что ещё за некрофилия такая? — с брезгливым ужасом могут воскликнуть люди, не отличающиеся спокойно-философским подходом к теме смерти. Акунин-Чхартишвили смиренно разъяснит в предисловии: «С некоторых пор я стал чувствовать, что люди, которые жили раньше нас, никуда не делись. Они остались там же, где были, просто мы с ними существуем в разных временных измерениях… Всё, что когда-то было и все, кто когда-то жил, остаются навсегда».

Далее автор признаётся: «… я сочиняю романы про ХIХ век, стараясь вложить в них самое главное — ощущение тайны и ускользания времени. Я заселяю свою выдуманную Россию персонажами, имена и фамилии которых нередко заимствованы с донских надгробий. Сам не знаю, чего я этим добиваюсь — то ли вытащить из могил тех, кого больше нет, то ли самому прокрасться в их жизнь»

Что ж, дать шанс никому не известным, канувшим в вечность соотечественникам прожить новую, пусть и литературно-вымышленную жизнь и тем самым «всплыть» в нашей действительности — затея, согласимся, и интересная, и благородная. Ну, а к какому всё-таки умозаключению приходит наш автор (авторы) после своего историко-художественного исследования полудюжины крупнейших некрополей мира?

Главная мечта человечества — избавиться от страха смерти… Это означает не вообще уничтожить смерть, а исключить смерть неожиданную, непредсказуемую и преждевременную, которая обрушивается на человека, когда он ещё не насытился жизнью и не выполнил своего предназначения.

Если предположить, что подобная цель, сформулированная эссеистом Г. Чхартишвили, будет когда-нибудь с помощью науки достигнута, то как же люди станут уходить из этой жизни, когда она им в самом деле надоест? Об этом — заключительная, уже не детективная, а научно-фантастическая новелла беллетриста Б. Акунина под говорящим названием «Хеппи-энд».

ПАМЯТИ БОРИСА МОЖАЕВА

В принципе, он и сейчас мог бы ещё быть с нами. И девяносто лет, стукнувшие 2 июня, были б вполне по плечу человеку крепкого крестьянского корня, флотской закалки, полученной в юности. Отлично можно себе представить старика высокого роста и высокого лба, с густой седой бородой и умным цепким взглядом… Мало кому удаётся стареть красиво, благородно, словно просветляясь лицом — Можаеву удавалось. Это отметил ещё Солженицын в своей статье на смерть друга — когда он, Можаев, ушёл от нас 17 лет назад, в 96-м.

Хотя — чем бы могли порадовать эти годы его, прирождённого и убеждённого «деревенщика», автора незабываемых «Мужиков и баб», «Живого» и прочих романов-повестей о крестьянской жизни минувшего века, а помимо того — целого массива публицистики, посвящённой сельскому хозяйству и экологии? Тем, что принудительная коллективизация — «Великий перелом» (хребта русского народа, по Солженицыну) ныне уже и вполне «просвещёнными патриотами» стала по умолчанию считаться чем-то пускай и тяжёлым, но совершенно необходимым, а потому простительным этапом «модернизации»? Тем, что беспробудное, беспросветное иго советской бюрократии, давившей в зародыше всё живое, нестандартное, хоть сколько-нибудь выдающееся, теперь едва ли не поголовно воспринимается вполне ностальгически? Что северная и «нечерноземная» деревни по-прежнему покинуты, люмпенизированы, «не вписаны в рынок»? Что мы-таки вступили в ВТО и теперь покорно ждём окончательного удушения своего сельхозпроизводителя?

Но смиренно ждать «будь, что будет» стыдно только тем, кто не «делал, что дОлжно». Можаев — сделал на своём месте и в своё время всё, что ему было должно, исполнив этот самый «долг, завещанный от Бога». Разве что последний роман, «Изгой», дописать не успел — тот, что тематически продолжает «Мужиков и баб», знаменитую его дилогию-эпопею, чью вторую книгу опубликуют только во время перестройки, ибо подобного про коллективизацию и вызванный ею крестьянский мятеж не мог себе позволить никто. (Да и первая-то, показавшая ту же деревню во время нэпа и не принятая ни в один из журналов, вышла чудом, при призывах Московской писательской организации рассыпать набор.)

Но прежде славу принесёт ему «Живой» («Из жизни Фёдора Кузькина») — повесть, на свой страх и риск опубликованная в «Новом мире» Твардовским. «Первым правозащитником» назовут потом беспаспортного колхозника Кузькина по прозвищу Живой, что сумеет бросить вызов властям предержащим и добиться-таки отмены своего рабского положения ещё до хрущёвской «вольной». Любимов поставит по «Живому» на Таганке спектакль, который запретит к выходу мадам Фурцева; увидят его зрители только через долгих двадцать лет…

Напишет он и о городском провинциальном житье-бытье — про то, как простой обыватель, «зубной техник и член домкома» по фамилии Полубояринов по почти анекдотическому поводу вступит в схватку со всемогущей бюрократией местного розлива; эта повесть-шутка «Полтора квадратных метра» возмутит тов. Андропова (интересовались литературой тогда наши вожди, ничего не скажешь!) и вызовет его гневное вопрошение «де, мол, долго ли будет этот писатель глумиться над нашей действительностью!..»

Просто удивительно, как прошла тогда в печать «История села Брёхова, писанная Петром Афанасиевичем Булкиным» — где вся советская история колхозного крестьянства будет преподнесена в ключе уже даже не сатирическом — комедийном, так что все драмы и трагедии предстанут действами прежде всего фантастически нелепыми, каковыми в первую голову и являлись…

Можно сказать без сомнения: если хочешь действительно что-то понимать в России, всерьёз разобраться с переломным в её судьбе ХХ веком — не обойтись тебе никак без прозы деревенщиков, крестьянских детей, впервые взявших слово в литературе и впервые сказавших о своём народе изнутри, а не извне. Без Белова, Распутина, Астафьева, Шукшина; без Абрамова, Яшина, Носова, Екимова и так далее (много там талантов, никак не меньше дюжины наберётся). И без Можаева, разумеется, который всегда немного особняком: демократ среди почвенников и патриот среди всемирно отзывчивых…

Здорово, что есть возможность пересмотреть старые наивные советские фильмы «Хозяин тайги», «Предварительное расследование» — с Золотухиным (милиционером Серёжкиным), с Высоцким, попутно отметив, что созданы они по ранним, «дальневосточным» можаевским повестям, ознакомиться с коими тоже отнюдь не грех.

Или раскрыть, скажем, «По дороге в Мещеру», и с первых же строк: «Она проходила мимо нашего села и называлась столбовой дорогой, большаком, Касимовским трактом, Крымкой, Владимиркой, Муромской дорогой…» заворожиться ширью, проникнуться грустью этого незатейливого вроде бы очерка…

А там и больше: окунуться в стихию «Мужиков и баб», со всей их полифонией, «крестьянским хором», нескончаемым диалогом безымянных персонажей из толпы или залов собраний, с байками, хохмами, анекдотами, песнями, поговорками, ритуалами, обычаями, драгоценными приметами времени… Осознать, как всё с тех пор оскудело и измельчало, чего мы теперь лишены (нет, — чего нас лишили!). А потом взять незаконченного автобиографического «Изгоя» и с горечью догадаться, что отец главного героя, сгинувший в лагере на Дальнем Востоке (тот уже заброшенный лагерь хоть одним глазком мечтает увидеть сын), — это и есть один из центральных персонажей «Мужиков и баб», незабвенный Андрей Иванович Бородин, прототип отца Можаева. Стало быть, уцелевшему в описанном мятеже на Рязанщине — не уцелеть после, в тридцатые…

Раздавлен безжалостной историей Можаев-старший, но есть зато его образ в литературе, запомнился, как запомнились и Фёдор Кузькин, и старица Прошкина, и Булкин, и Полубояринов, и другие разнообразные персонажи — свидетели и свидетельства великой и ужасной эпохи. Остались, к счастью, нам на память.

Но имеется ещё, отметим напоследок, и литературный образ самого их создателя — Бориса Андреевича Можаева. И не об «Изгое» тут речь — речь уже о солженицынском «Красном колесе», где с него списан главный крестьянский герой эпопеи — Арсений Благодарёв. «Живое воплощение среднерусского мужичества» — назовёт Можаева Солженицын и добавит: «С живого легко, легко писалось».

Что ж, помянем ушедших, заглянув в эти книги. Лучшего, пожалуй, тут и не придумать…

СКАНДАЛИСТ В. КАВЕРИНА

Каверин В. А. Скандалист, или Вечера на Васильевском острове. — М.: Текст, 2004.

Что обычно приходит на ум при упоминании о Вениамине Каверине? Ну, разумеется, «Два капитана» — отличный роман для подростков. Ну, «Освещённые окна» и «Эпилог» — хорошие мемуарные книги для всех, кто интересуется историей советской литературы. Дальше, увы, вспоминаются не слишком интересные, вполне соцреалистические вещи, которые совершенно не тянет перечитывать… Однако издательство «Текст» доставило нечаянную радость, выпустив отдельной книгой роман, который доказывает подобному неискушённому в каверинском творчестве читателю, что была у того и прекрасная ранняя проза. «Скандалиста» Каверин написал в двадцатишестилетнем возрасте, будучи членом литературной группы «Серапионовы братья», куда входили такие знаменитые фигуры, как Михаил Зощенко, Вс. Иванов, Константин Федин, Николай Тихонов…

В романе воссоздан современный ему Петербург начала двадцатых годов прошлого столетия, ещё голодный и неустроенный, не отошедший полностью от военного коммунизма, где при всём при том бурлила культурная жизнь, не прекращались духовные поиски. Фигурируют профессора Петербургского университета, старики, рождённые одной эпохой, вскормленные другой и напрасно старающиеся жить в третьей, студенты, пришедшие с гражданской войны, аспиранты-филологи, учёные, писатели, художники… Сюда-то и приедет из Москвы небезызвестный писатель с репутацией скандалиста, который даже бродячих псов спрашивает: «… согласен ли ты со мной, что у нас не литература, а катастрофа?» и который, само собой, выступит в качестве возмутителя спокойствия в и без того бурной полубогемной жизни.

«- … Мне до отъезда нужно ещё убить одного человека, Боря.

Это не цитата. Я говорю серьёзно.

— И не метафора?

— И не метафора».

Многие из персонажей явно имеют реальные прототипы, однако не похоже, чтобы автор затевал игру с читателем «Угадай, кто?», как это делается, например, в других известных романах о пореволюционном Петербурге — «Сумасшедшем корабле» Ольги Форш и «Орфографии» нашего современника Дмитрия Быкова. Каверин просто описывает окружающую его реальную действительность, и реализм этот получается магическим — не оттого, что происходит нечто сверхъестественное, а оттого, что само время и место действия, а также мастерство их воссоздания не могут не оказывать на читателя совершенно завораживающего, магического впечатления.

НАПЕРЕКОР ГЕНДЕРУ: ВЗЛЯД НА ЖЕНСКУЮ ЛИТЕРАТУРУ 2005 г.

Всего каких-то лет двадцать — двадцать пять назад в русском советском литературном процессе женщины почти полностью отсутствовали. В брежневские и постбрежневские времена, когда казалось, что, как поётся в одной современной песне: «Здесь ничего не может измениться!», они вообще были почти исключены изо всех сфер, требующих какой-никакой творческой инициативы, принятия решений и серьёзной ответственности. Слово «эмансипация» давно превратилось в ругательство (ну вроде как сейчас «феминизм»); женщина при «зрелом социализме» несла роль чисто вспомогательную, роль представителя всяких нужных и полезных услуг — не более. Давать ей слово или право на какое-то самостоятельное дело — а для чего, зачем? — если уровень её развития вообще оценивался согласно тому, насколько она способна усваивать, что ей говорят учёные мужи и авторитетные витии…

Вот и в литературе ей в основном были оставлены маргинальные жанры, и то не все, разумеется: например, детская литература (что-нибудь «Ребятам о зверятах» или «Пионерам о вождях») или там мемуарная — ещё куда ни шло; а вот «Детективы женщины не пишут, и никакие Агаты Кристи нам не указ!» — такими формулировками, по воспоминаниям Дарьи Донцовой, встречали и провожали повсюду.

Терпели переводчиц художественных произведений (воспринимая эту сферу творчества как второсортную); нехотя признавали и право на поэзию: нашлась у нас пара поэтесс, которых признали во всём мире, то и вам не возбраняется стишки пописывать, подражая согласно темпераменту либо той, либо другой — только нечего воображать, будто у вас осталась возможность сказать что-то новое…

В прозе же редчайшие исключения вроде реликтовой коммунистки Шагинян или плодовитой беллетристики Токаревей погоды не делали. Когда незадолго до перестройки непостижимыми путями удалось прорваться в печать Татьяне Толстой, то в ругани, поднявшейся вокруг её рассказов, прозвучавших так свежо и неожиданно в затхлой атмосфере, помимо прочего явственно слышалось подспудное: «И вообще, не должна женщина вести себя с такой вызывающей самоуверенностью! Это не её мир, пусть знает своё место!»

Да, ещё было небольшое количество женщин — литературных критиков; про этих шипели: «У, критикесса!» — мол, кто ты есть, чтобы подвергать сомнению наши таланты на ниве словесности?..

Конечно, такое положение дел нельзя полностью свести к «мужскому шовинизму» и «косности лицемерного советского строя». Ведь, например, в классической русской прозе (в отличие от той же английской, или скандинавской, или японской) действительно никогда не было выдающихся мастеров женского пола, она как бы превосходно без них обходилась — и это стало восприниматься в качестве незыблемой традиции; ну, а большинству людей всегда свойственно с подозрением относиться даже к робким попыткам таковую нарушить…

Однако, как сказано в Книге Книг, всё течёт, всё меняется. Разрушение советского строя, а вместе с ним цензуры, Союза советских писателей и тому подобных институтов сыграло женщинам (как, впрочем, и всему народу) на руку. Мгновенно выяснилось, что наши дамы превосходнейшим образом справляются с драмой, детективом, научной фантастикой, рок-поэзией и ещё кучей других родов и жанров, в которых ещё недавно их и представить было бы затруднительно.

Уже примерно с середины девяностых стало даже казаться, что женская словесность вообще забила всё вокруг — судите сами: вся попса поёт песни на слова Ларисы Рубальской, следовательно, вся страна ей подпевает; плюс пол страны читает исключительно марининых и дашковых; наконец, даже Президент озвучивает речи, написанные спичрайтером Джохан Поллыевой… Реванш, однако!..

Шутки шутками, но весь этот прорыв ознаменовался, увы, превалированием чисто коммерческого и чаще всего низкопробного чтива. (Впрочем, коллеги-мужчины не дремлют; законы рынка одинаковы для всех.)

Тем не менее, моя задача — обратить внимание на то, что всё-таки почти в каждом из жанров (которые тоже, в сущности, вещь условная — чем талантливей произведение, тем затруднительней его отнести к чему-либо определённому) можно увидеть достаточно серьёзные результаты, достигнутые женщинами.

Несомненно, в этом есть необходимость — ведь нынешний читатель способен элементарно не углядеть за столь буйным лесом деревьев, а может и до сих пор оставаться в плену прежних предубеждений. Всего несколько лет назад ко мне обратилась абитуриентка Литинститута, вчерашняя школьница и, кажется, даже москвичка. Говорят, на собеседовании часто спрашивают про современных авторов, в смысле — настоящих, не коммерческих, сказала мне она, вы не могли бы назвать хоть нескольких? После того как я перечислила ей навскидку ряд имён, в том числе нескольких писательниц, — девушка переспросила едва ли не с ужасом: а что, разве и женщин можно называть?.. А когда я поинтересовалась, как же она сама собирается сказать своё слово в литературе с такими-то настроениями и представлениями — лишь растерянно пожала плечами…

Прежде всего приходится говорить о грустном. В 2005 году не стало Татьяны Бек, поэтессы с голосом удивительной лирической чистоты, критика, эссеистки и замечательного педагога. Недавно выпущен сборник её памяти — «Татьяна Бек: Она и о ней. Стихи, беседы, эссе» (М.: Б.С.Г. — Пресс, 2005). За год до этого от нас ушла Ирина Полянская, тонкий прозаик, известная своими рассказами (в частности, составившими сборник «Путь стрелы») и романами — «Прохождение тени», «Читающая вода», «Горизонт событий». В прошлом году, в августовском номере «Нового мира», был посмертно опубликован её последний роман — «Как трудно оторваться от зеркал…».

К сожалению, давненько не было новинок от Татьяны Толстой, в своё время каким-то чудом (мы знаем, каким — Ред.), вошедшей в доперестроечную литературу. (Впрочем, из переизданий можно отметить сборник «Двое» (М.: Эксмо; Подкова, 2005), составленный из произведений самой Татьяны и её сестры Натальи Толстой, тоже небезынтересной рассказчицы.) То же самое следует сказать о Дине Рубиной, писательнице, ныне живущей в Израиле, но часто бывающей в России и, главное, регулярно публикующей здесь яркие, запоминающиеся произведения. Это опять в основном многочисленные переиздания её прошлых вещей — что, кстати, говорит о большом читательском интересе.

Достаточно заметным изданием года стала книга новых рассказов Людмилы Улицкой «Люди нашего царя» (М.: Эксмо, 2005). Название восходит к фразе Николая Лескова «Каких только людей нет у нашего царя!», вынесенной в качестве эпиграфа к сборнику. В предисловии писательница называет принцип, по которому создана эта проза: «Куча осколков… одни только разбитые картинки, дорожный калейдоскоп…» Действительно: множество рассказов и рассказиков, множество персонажей; хочется сказать вслед за классиком: «Сколько типов и лиц! // Вот душевнобольной. // Вот тупица. // В этом теплится что-то. // А вот совершенный щенок…» И так далее… У одних — необычная судьба (например, у героинь рассказов «Писательская дочь», или «Коровья нога», или «Они жили долго…»); другим доводится столкнуться с необычными жизненными сюжетами («Великий учитель»). Есть героиня из, может быть, самого значительного рассказа «Тело красавицы» — простая девушка, которая явно не читала книг вроде «Мифа о красоте» феминистки Н. Вулф, однако совершенно отчётливо тяготилась своей неотразимой внешностью, сознательно отвергала всех без исключения поклонников, понимая, что их отношение к ней — чисто потребительское, и в конце концов нашла счастье со слепым человеком, которому абсолютно безразлично, как она выглядит, а вот небезразличны — её личность, внутреннее содержание…

Но больше всего рассказов имеет чисто документальную основу — это случаи из жизни автора. Очень смешны «Гудаутские груши» — лапидарно-нелицеприятный портрет всевозможных кавказских народов, данный устами некоей квартирной хозяйки из маленького курортного городка, чья национальность остаётся неизвестной, но скорей всего — тоже «кавказской»; выделяются и дорожные повествования, слегка напоминающие бессмертную поэму «Москва–Петушки»: «Общий вагон» и «Москва–Подрезково. 1992»…

Однако, несмотря на то, что в финале этого сборника Улицкая, кажется, впервые попыталась изменить своей привычной манере, чему свидетельство — последний раздел, состоящий из крошечных, в 4–5 строчек, философских миниатюр, всё-таки в целом её амплуа — амплуа рассказчицы в духе «а вот ещё был случай» — покуда остаётся незыблемым.

Такое невозможно сказать о её знаменитой тёзке — Людмиле Петрушевской, которая лишь на первый, беглый и приблизительный, взгляд тоже словно бы рассказчица бесконечных житейских историй. Но её истории, при всей их (часто) погружённости в быт, в грязь, в тоску повседневности, всегда имеют некое метафизическое присутствие, всегда окутаны непередаваемой аурой авторской личности. По словам одной авторитетной дамы, «Петрушевская пишет, как два мужика и три крокодила». Другой критик сказал о том же другими словами: мол, Петрушевская слишком честна с читателем, чтобы заниматься его утешительством. Вот с этим нельзя не согласиться, однако же, следует добавить, что её авторский взгляд вмещает не только шокирующее и трагически-безысходное, но и смешное, и прекрасное тоже. Не говоря уже о творческом разнообразии писательницы (что само по себе подтверждает высокое мастерство и сильный потенциал художника), которое включает ещё сказки, волшебные истории, юмористические рассказы, экспериментальные филологические миниатюры, стихи и многое-многое другое.

Тематическое и жанровое разнообразие продемонстрировал и её последний сборник «Изменённое время» (СПб.: Амфора, 2005). В нём нашлось место всему: и самому жёсткому реализму (например, повесть «Флюра», рассказы «Ребёнок Тамары», «Запомнить это» и др.), и реализму магическому (рассказы «Кредо», «Нагайна», «Изменённое время»), и трагикомической, или, скорее, чисто трагической, жестокой фантазии на тему медицинских экспериментов (пьеса «Бифем»), и живой, остроумной фантазии на тему классического произведения (пьеса «Гамлет. Нулевое действие») … Как практически всё, выходящее из-под пера этой писательницы, книга заслуживает самого серьёзного и внимательного прочтения.

Сильно переполошила общественность книга до того почти никому не известной Елены Чудиновой «Мечеть Парижской Богоматери» (М.: Эксмо, 2005), тематически перекликающаяся с выпущенной там же и тогда же книгой итальянки Орианы Фаллачи «Ярость и гордость». Если последняя — известная на Западе журналистка и публицистка — написала памфлет в духе «Я обвиняю» (обвиняю Запад, на глазах безвольно сдающийся оккупирующим его ордам пришельцев, агрессивным по отношению к европейской культуре и её традициям), то Чудинова написала о том же художественный текст — то ли научно-фантастический, то ли политический, но в любом случае роман-предупреждение, чьё название говорит само за себя. Ну, а в споры о том, насколько всё это справедливо и политкорректно, вмешалась сама жизнь — столкновениями во Франции и Австралии, взрывами в Лондоне…

С двумя заметными романами: «Джаханнам, или До встречи в аду» и «Ниязбек» (оба вышли во всё том же «Эксмо») выступила Юлия Латынина, известная журналистка, публицистка и детективщица. Детективы её раньше назывались «экономическими» либо «технотриллерами»; последние же романы можно смело назвать политическими — как и у Чудиновой, они посвящены мусульманскому миру, но в отличие от тех, написаны по следам реальных событий — событий, происходящих сегодня на Кавказе.

Вообще, в отечественном женском детективе, кроме Латыниной, есть, кажется, единственный мастер, способный постоянно меняться, удивлять новой тематикой и при этом не терять своего оригинального, узнаваемого стиля. Речь о Виктории Платовой. (Поскольку под этим именем печатают минимум трёх человек, во избежание недоразумений уточняем: Виктории Евгеньевне Платовой (Соломатиной)).

В отличие от неизменных Марининой и Донцовой, чья бешеная популярность поистине загадочна, или вполне доброкачественных, местами даже очень крепких, ремесленниц вроде Устиновой, Степановой, Дашковой, Малышевой, чья тиражность уже более понятна и оправдана, эти два имени стоят особняком, прежде всего Платова (слава Латыниной в прошлом году значительно возросла из-за крепкого телесериала «Охота на изюбря», поставленного по её старому одноимённому роману). У них куда более взыскательные круги почитателей, и при этом вряд ли совпадающие — настолько разнятся эти писательницы. И тем не менее, уже кем-то было высказано предположение в том духе, что вот если бы к аналитическому уму Латыниной, жёстко фиксирующему экономико-политические реалии современности, да прибавить талант Платовой к созданию ярких живых характеров, у нас бы уже были созданы свои «Финансисты», «Титаны» и «Стоики» — то есть нарицательные, по типу драйзеровских, литературные фигуры из эпохи становления нового русского капитализма (который, по Латыниной, впрочем, и не капитализм вовсе, а полный неофеодализм). Возвращаясь к Платовой, следует отметить её последний роман «Ужасные невинные» (М.: АСТ, 2005), сильно отличающийся от её прежних книг, — весьма смелую, довольно спорную, в чём-то провокационную, неполиткорректную вещь, которую можно было бы назвать магическим триллером, а можно — боевиком-фантасмагорией…

Невозможно не отметить и такой дебют года, как Оксана Робски. «Рублёвская жена», бизнес-леди и вообще гламурная, светская дама решила побаловаться пером… Казалось бы — что можно ожидать от сего предприятия? Несколько хорошо проплаченных пиар-акций, включая рекламу по ТV и хвалебные рецензии ведущих СМИ, пара ехидных реплик со стороны серьёзной толстожурнальной критики, и — проехали; новоиспечённая авторесса, наигравшись этой игрушкой, глядишь, приобрела б себе новую — какую-нибудь антикварную лавку или ресторан экзотической кухни, — и всё бы благополучно позабылось… Ан нет — первый же (всего их вышло три за год) роман «Casual (Повседневное)» (М., 2005) вызвал большой резонанс и без особых пиар-ухищрений: огромные тиражи, внимание критиков, включая вполне серьёзных, переводы на иностранные языки… Конечно, тема весьма и весьма завлекательна: повседневная жизнь Рублёвки, представленная как она есть, изнутри, из первых рук — ведь ранее, читая у разных авторов про жизнь нашенских олигархов и прочих сильных мира сего, невозможно было не ощущать, что всё это не описано с натуры, а сконструировано на основе просмотра гламурных изданий плюс писательского воображения, чаще всего примитивного.

Здесь же все реалии преподнесены естественно, ненавязчиво, с должной небрежностью, — потому правдиво. Надо думать, не менее правдиво воссозданы типажи рублёвских дам, прочно сидящих «на денежной игле». Праздность — их естественное состояние; если кто и занимается бизнесом, то исключительно со скуки и, разумеется, на деньги своих половин. «…Наши садовники и домработницы, — утверждает героиня, — признают классовое неравенство. В связи с нашим явным интеллектуальным превосходством». Последнее, однако, никак себя не обнаруживает, поскольку их главные темы для обсуждения (помимо новостей из области шопинга) — чего бы такое предпринять, дабы муж (любовник, жених) не бросил, а ещё — чей шофёр тупей и чья домработница вороватее…

Как тут не согласиться: воистину, богатые сильно отличаются от простых людей — тем, что у них денег больше. Так что любая затурканная бюджетница или там обычная продавщица не похожа на героинь Робски — тем, что у неё нет ни домработницы с Филиппин, ни специальной телохранительницы («сексуальная ориентация: пятьдесят на пятьдесят»), ни «своего» киллера, к которому можно по необходимости обратиться (дух криминала вполне пронизывает все эти дивные картинки быта), и главное — мужа либо любовника, что сумели оказаться в нужное время в нужном месте и теперь вот способны всё это оплачивать. А в остальном — ну такие же тётки; даже, пожалуй, поумней будут, ибо борьба за существование не даёт мозгам атрофироваться…

В общем, «Casual», который кто-то окрестил как «Скромное обаяние новорусской буржуазии», скорее следовало бы назвать «Бездонная пустота новорусской буржуазии», а следующий роман «День счастья завтра» — как-нибудь вроде «Буржуазия меж тем разлагалась». Всё это писательница «поёт» без обличений или оправданий; просто поёт, что видит, а уж выводы напрашиваются сами собой.

Надо сказать, что в третьем романе — «Про любоff/on», вышедшем в самом конце года, впервые предпринята попытка какой-то социальной рефлексии. Да и написан он несколько по-другому — во входящей вновь в моду, а вообще-то давно тривиальной манере двух точек зрения на одну и ту же историю. Другими словами, первая часть описывает любовный роман глазами героини, вторая часть — глазами героя. Простая аспирантка, занимающаяся фонетикой, получает срочную работу: научить говорить (то есть произносить «сегодня» вместо «сёдни» и т. д. и т.п.) кандидата в депутаты. Кандидат — ещё молодой-красивый, а уже миллионер! Успевает не только вести кампанию, но и за своей учительницей приударять: подарки дарит, в свет вывозит. Девушка впервые видит этот самый «свет», теряет голову, на что-то надеется… Во второй части, разумеется, выяснится, сколь тщетны бывают подобные надежды: таких (и не таких) девушек у её ученика-работодателя — десятки, связи с ними не значат абсолютно ничего, не говоря уже про наличие законной жены, которую он категорически не заинтересован покидать и чьи прихоти выполняет неукоснительно…

Но все эти дела любовные — постольку-поскольку; полностью личность героя высвечивается через отношение к депутатству и партстроительству. По всему выходит, что место в думе ему нужно не из-за идеологических соображений (иначе с чего бы сей приверженец экономического либерализма основывает партию левацко-популистского толка?), ни даже ради лоббирования или депутатской неприкосновенности. А просто — скучновато стало, всё вроде есть, почему б не заняться политикой? Чем плохо — прилив адреналина, слава, влиятельность… И ради этого можно пойти на всё что угодно — вплоть до организации покушения на собственную персону; покушения такого рода, что погибнуть должна попутчица, а сам же он — остаться целым и повысить себе рейтинг.

Слово «цинизм» тут не проходит вообще; здесь, похоже, полное отсутствие чего-то, хоть отдалённо напоминающего зачатки каких-то нравственных основ. Опять, короче, полная пустота, как у тех новорусских тётенек из двух первых романов. Только дяденьки, ломающие судьбы и жизни окружающих людей даже не по злой воле, а по безразличию к ним, — пожалуй, поомерзительней будут. Такой вот сеанс разоблачения получился у Оксаны Робски, быть может, помимо её воли; в любом случае — трогательное посвящение «С благодарностью депутату фракции ЛДПР А. В. Митрофанову» в комментариях не нуждается…

Кстати, на «Casual» есть и свой «Анти-Casual» — так уже называют имевшую большой успех книгу узбечки Бибиш «Танцовщица из Хивы, или История простодушной», вышедшую несколько лет назад в петербургском издательстве «Азбука-классика». Документальная история жизни простодушной среднеазиатской иммигрантки, ныне рыночной торговки, написанная ею самой на неродном для неё русском языке, переполнена всевозможными бедами и страданиями, как истории Оксаны Робски — всевозможными удовольствиями. Но симпатию и сочувствие автор вызвала не оттого, что она такая бедная-несчастная, а нам так душеполезно её пожалеть; просто непосредственность и кроткая мудрость, которой дышат страницы книги, воспринимаются как незаёмная авторская философия — непритязательная, но впечатляющая. И вот в прошлом году вышло продолжение: Бибиш «Ток-шоу для простодушной» (СПб.: Азбука-классика, 2005) — поучительное повествование о том, что стало с новоиспечённой писательницей после выхода прославившей её книжки…

В заключение хочется напомнить хотя бы несколько поэтических имён, плодотворно работающих в наши дни. Слово «напомнить» может вызвать справедливое недоумение: какая-то Робски у них занимает непомерно много газетного пространства, а про поэзию — вскользь? Увы. Анализировать поэзию — не дело для подобных обзоров. Здесь можно только призвать: если вы читатель стихов, постарайтесь не пропустить.

Например, молодую Марию Степанову — сборник «Физиология и малая история» (М.: Прагматика культуры, 2005), получивший премию Андрея Белого. Или — старейшего мастера Инну Лиснянскую, чьё творчество в последние годы переживает своего рода ренессанс — её «Иерусалимскую тетрадь» (М.: ОГИ, 2005). (Спешим также обратить внимание на новую автобиографическую книгу Инны Лиснянской — «монороман» «Хвастунья», только что напечатанную в журнале «Знамя» (№1, 2 за 2006 г.).)

Или — триумфально шествующую Веру Павлову — её книги «Совершеннолетие» и «По обе стороны поцелуя» вышли в самом конце 2004 года (СПб.: Пушкинский фонд и М.: ОГИ, соответственно) и по-настоящему пришли к читателю в 2005-м… Ну и, конечно, Юнну Мориц, о чьей новой книге «По закону — привет почтальону» (М.: Время, 2005) «Литература» уже писала.

Поэтессы? Поэты? «Поэтки» (так, между прочим, величает себя Мориц)? Все эти тонкости гендерных терминов, о коих можно долго спорить, кажутся полным вздором, когда перед нами настоящий талант. Только он «единственная новость, которая всегда нова». И посему только время нам покажет, каким из этих новинок 2005 года суждено остаться в литературе.

ХОЗЯЙКА ГОСТИНИЦЫ И. ГРЕКОВОЙ

Грекова И. Хозяйка гостиницы. — СПб.: Амфора, 2005.

Прямо на обложке книга эта рекомендована в качестве «литературной основы фильма С. Говорухина „Благословите женщину“». Действительно, не будь сериала, датированный 1975 годом роман вряд ли сподобились бы переиздать. Так что спасибо режиссёру, обратившему своё внимание на произведение нашей старейшей писательницы (1907 — 2002), урождённой Елене Долгинцевой, по мужу — Вентцель, чей литературный псевдоним «И. Грекова» расшифровывается как «Игрекова» (ибо по основной специальности она — профессор математики)…

Некоторые рецензенты, посмотревшие фильм, а «литературную основу» в лучшем случае пролиставшие, уже сделали вывод, будто книга — гимн женскому самоотречению, служению мужу, домашнему очагу и т.п.. Роман, между тем, не совсем, точнее — совсем не об этом. Вера, главная героиня, появляется на свет ещё до Первой мировой войны, — в бедной семье, живущей на окраине приморского южного города. Только закончившая школу, юная прекрасная девушка с добрым сердцем и лёгким, оптимистичным характером случайно попадётся на глаза пехотному командиру, военной косточке — и уж тот её не упустит, мгновенно оценив, какой это клад. И вот: двадцать семь лет с ним, при нём, для него… Однако назвать её тривиальной домохозяйкой язык не повернётся. Энергичность и предприимчивость, присущие этой женщине, не пропадут втуне: в дальних гарнизонах с их неустроенностью и простой мужней жене есть возможность развернуть свои способности. Ведь в быту, где чего-то не хватает, приобретение вещей теряет свой низменный, мещанский характер, превращается в своего рода охоту, благородный спорт. Верочка с азартом кинулась в это одухотворённое добывание… Она добьётся в подобном почти героическом обустройстве жизни блестящих результатов. Но, не ограничиваясь такого рода занятиями, всегда будет стремиться помогать другим людям; не имея своих детей (муж запретит), станет охотно заниматься воспитанием чужих… И всё же не перестанет её тянуть к какому-то не домашнему, внешнему делу, где гуляют сквозняки жизни. Обрести такое дело ей доведётся лишь после того, как овдовеет, а за спиной останутся годы скитаний, война, тяжёлое послевоенное время. Судьба вновь вернёт Веру в город её детства, где она выберет вроде бы скромную и такую «домашнюю» должность, как администратор гостиницы. Однако её способности и отношение к делу таковы, что она дорастёт до директора, демонстрируя поистине предпринимательские способности («Ушлая баба!» — говорил про неё с восторгом директор управления) в условиях пресловутого социалистического хозяйствования. Станет поистине хозяйкой гостиницы, как будто та — её собственное «дело», а персонал — члены семьи. В наше время это обернулось бы частным бизнесом и приличным доходом; тогда же за это иногда давали премии к скромной зарплате… Но Вера старается скорее от избытка верности, добросовестности и организаторского таланта, нежели ради каких-то вознаграждений… Наконец-то обретён размах, соответствующий её натуре; ну, а что касается чисто женской её сути, то и та проявится лишь в поздней любви: «Нет, грех было бы сказать, что она не любила Шунечку. Любила. Сначала как девчонка, потом — как подданная. А здесь — равенство, простота, доверие, правда. Впервые. И как же ей повезло, что встретилось в жизни такое. Могла бы ведь и умереть, не узнав…»

В романе, кроме главной героини, нарисована целая галерея женских образов: матери Веры, безропотно содержавшей всю семью и при живом муже, и после его смерти; Вериной подруги Маши Смолиной, любвеобильной неунывающей врачихи; её строптивой дочки, «сатанёнка Вики», которая, подобно тем знаменитым мальчикам Достоевского, исправляющим карты звёздного неба, даже «Малый атлас мира» — и тот читала и ухитрялась возражать; старой актрисы Куниной, колоритным характером напоминающей Раневскую… Все разные и все по-своему замечательные; как показывает Грекова, настоящая женщина, обладающая большой душой и подвижнической жилкой, хороша в любой ипостаси — хоть на сцене, хоть у домашнего очага, хоть в кресле директора советской гостиницы… Не место красит такую женщину, а она его. И название фильма, вынесенное на обложку, по прочтении воспринимается единственно возможным для этой книги.

ИЗМЕНЁННОЕ ВРЕМЯ Л. ПЕТРУШЕВСКОЙ

Петрушевская Л. Изменённое время. — СПб.: Амфора, 2005.

Прозу и пьесы Людмилы Петрушевской уже, пожалуй, можно назвать классикой русской литературы конца ХХ века. Произведения, которые поначалу именовали «бытовухой» и «чернухой», постепенно приобрели некое метафизическое измерение, из приговора действительности обратившись в гимн, её прославляющий. Как всякий крупный художник, Петрушевская не останавливается на достигнутом, пробуя себя всё в новых и новых жанрах и темах. Реализм её вещей со временем приобретает явственный оттенок магического. Появились волшебные истории и «кукольные романы», сказки для детей и взрослых, в том числе ужасно смешные «дикие животные сказки», знаменитый филологический фокус под названием «Пуськи бятые», а также полноценный триллер («Номер Один, или В садах других возможностей») и даже… суперсовременный рэп, который писательница однажды лично прочитала в телепередаче. К этому можно ещё добавить воспоминания и публицистику Петрушевской, а также выполненные ею иллюстрации к собственным книгам.

Новый сборник так же разнообразен по составу. Беспощадные рассказы о мрачных современных буднях («Простология», «Князья» и др.) перемежаются в нём с рассказами фантасмагорическими («Изменённое время», «Нагайна», «Кредо»), а маленькая повесть «Флюра» возвращает в застойные годы.

Казалось бы, повседневность, которую показывает Петрушевская, неутешительна. Единственное, что остаётся человеку, — дорожить той малостью, которая у него есть и которой он может лишиться в одночасье: «… вылупились из скорлупы бедствий два пушистых существа, как-то миновали гибель и обрадовались тому, чему не привык радоваться нормальный человек: есть глаза, руки, ноги, есть свой угол, где никто не тронет, отсутствие несчастья и есть счастье. Запомнить это».

Однако существуют моменты выхода из удручающей обыденности, преодоления её посредством сильнейшей любви, или веры, или предельной творческой самоотдачи. Так, героиня рассказа «Кредо», талантливый врач, поначалу печально констатирует: «Нельзя помочь тому, кто не верит. (…) Вера — это самый редкий продукт столкновения обстоятельств, прорыв. Её не зажжёшь. Только чудом, только спектаклем — а я этого избегала. Этот театр был не для меня». Но затем она так глубоко проникается чужими бедами, так концентрирует свою волю, что заставляет больных поверить себе. Заставляет безо всякого «театра» — и тем спасает нескольких человек.

Разноплановость трёх пьес, вошедших в книгу, ещё удивительнее. «Ёлка с гостями» — простая, но выразительная зарисовка из жизни бедной нынешней интеллигенции; «Гамлет. Нулевое действие» — оригинальная, остроумная фантазия на классическую тему. Сюжет же «Бифем» (название можно перевести как «Две женщины») столь монструозен, что с трудом поддаётся пересказу: голову девушки (чьё тело в результате несчастного случая оказалось полностью отсечено, тогда как мозг ещё жив) «подсаживают к телу её матери. Обе головы на одном теле ведут бесконечный диалог-спор, продолжая выяснять свои сложные отношения.

Да. Петрушевская не боится шокировать, но идёт на это сознательно, чтобы пробудить читателя от спячки, излечить от опасной самоуспокоенности, настроить на размышления. Терапевтический эффект ведь достигается по-разному — иногда приятным гипнотическим внушением, а иногда (случай Петрушевской) — горьким лекарством и болезненными лечебными процедурами, что, конечно, тяжелей, но куда действенней.

НА СОЛНЕЧНОЙ СТОРОНЕ УЛИЦЫ Д.РУБИНОЙ

Рубина Д. На солнечной стороне улицы: Роман. — М.: Эксмо, 2007. — 608 с.

Дина Рубина родилась, выросла и прожила изрядную часть жизни в Ташкенте, затем на некоторое время стала москвичкой, откуда приблизительно двадцать лет назад эмигрировала в Израиль. Там она пишет книги на русском языке, регулярно выходящие и здесь, в России. Тематика этих книг по большей части касается жизни советских евреев, перекочевавших на землю обетованную (например, выразительные повествования о иерусалимских буднях «Во вратах твоих», «Вот идёт Мессия!», «Последний кабан из лесов Понтеведра»), в Европу, в Америку… Впрочем, фигурирует у неё и немало персонажей, относящихся к самым разным, подчас экзотическим народам. Тем самым, кстати, сюжеты Рубиной иной раз вызывают в памяти Улицкую; иногда даже кажется, что авторство некоторых рассказов двух писательниц можно невзначай и перепутать. И, тем не менее, в общем и целом манера Рубиной отличается: в ней больше яркости и экспрессии, больше здоровой брутальности, больше драйва. Больше солнца, я б сказала. Там практически отсутствует подспудная назидательность Улицкой; Рубина вообще куда больше показывает, чем рассказывает, точнее — живописует словом, как маслом по холсту (можно открыть книгу наугад, — и почти наверняка наткнёшься на что-нибудь вроде: «Издалека душно благоухали прессованные кубы багряных и жёлтых сушёных дынь… Россыпью полудрагоценных каменьев сверкали ряды сухофруктов: чёрный, янтарный, красноватый изюм, тусклое золото урючин, антрацитовые слитки чернослива…» и далее в том же духе). Последнее для неё естественно, как для знатока живописи, дочери художника и жены художника, человека, с детства и по сей день вращающегося в этой среде. Неудивительно, что художниками являются многие герои её произведений. Вот и героиня этого романа — «На солнечной стороне улицы» — не исключение.

Героини, впрочем, две. Параллельно с упомянутой художницей по имени Вера Щеглова существует её ровесница, ведущая повествование от первого лица, альтер эго автора. Сначала — тоже девочка-школьница, затем — девушка-студентка, затем — взрослая женщина. Они время от времени сталкиваются в родном городе, затем — в эмиграции; та, которая ведёт повествование, и кого смело можно назвать будущей Диной Рубиной, постоянно приглядывается к необычной сверстнице, следит за её картинами (где «какая-то сильная странная жизнь никому не подотчётной души», в коей «и заключается основная ценность искусства»), пытается понять изнутри эту диковатую личность, для чего, в конце концов, принимается за роман о них обеих.

Девочка Дина — из милой интеллигентной еврейской семьи, музыкой занимается. Русская девочка Вера — сорная трава, безотцовщина, а уж матушкой Бог наградил!.. Нет, вообще-то та — «талантливая, только образования нет, и жизнь была тяжёлая — война, блокада… родные поумирали все… Если б её вовремя образовать, вышла бы птица большого полёта. Может, министр финансов, может, гениальная актриса…» Вышла, однако, уголовница: спекулянтка, крупная наркодилерша и даже убийца. И тем не менее её дочери повезло: «Впоследствии она повторяла в разных интервью: мировоззрение моё сформировали трое мужчин, которые встретились мне в жизни в разное время: алкоголик-отчим, рано погибший друг, и ещё один человек, с которым мы до сих пор о многом не доспорили…»

Они-то и смогли разглядеть в ней художественный талант и общими наставническими усилиями помочь стать тем, кем она стала…

На мой взгляд, эти самые трое мужчин в романе могут вызвать у читателя странное чувство — словно бы некоего расщипления, рас-троения одной знаковой личности. Личности тонкой, мудрой, широко образованной, замечательно коммуникабельной, умеющей дружить, внимательной к мелочам и деталям жизни — словом, личности артистически одарённой. Ну, и, разумеется, со сложной драматической судьбой. Первой её ипостасью становится тот самый отчим, в буквальном смысле подобранный девочкой в грязи, где валялся пьяный и побитый — ибо показался той удивительно похожим — то ли на испанского аристократа, то ли на портрет Исаака Левитана со старинной открытки… Проспавшийся и отмытый «аристократ» оказывается неким Михаилом Лифшицем, прошедшим лагеря интеллектуалом. Девочка сама определяет его себе в отцы, а матери — в мужья. (На что та охотно согласится, но, в конечном итоге сама его и погубит.) Второй — окажется молодым художником-инвалидом (который станет снимать комнату матери, когда та сядет в тюрьму) и первой вериной любовью. Третий — учёным, бескорыстным другом, почитателем таланта и — тайно влюблённым. Который унесёт эту безнадежную влюблённость в эмиграцию, сделает карьеру, разбогатеет, скупит себе все верины картины через подставных лиц, чтобы однажды, через много лет, торжественно предъявить их ей, сделать, наконец, предложение руки и сердца — и отказа не получить.

То, что таких людей случилось аж трое (для жизни и судьбы встретить и одного из них — было б чересчур замечательным!), и весь вышеизложенный хэппи-энд, и тот факт, что Вера, как выяснится, окажется ещё и дворянкой по матери, той самой матери, — у другого автора отдавало бы мелодрамой, если даже не сказать — дурновкусием… Но у Рубиной всё это выглядит, скорее, как щедрый перерасход краски: ещё усилим, ещё добавим, чего там мелочиться?!..

…Но, всё же, — чего общего у таких разных героинь, как Вера и Дина? А прежде всего — родина, солнечный город Ташкент, накладывающий на них свой незабываемый отпечаток. Ташкент, собственно, — третий, и едва ли не главный герой романа. О своём Ташкенте Рубина пишет, конечно же, не впервые (достаточно вспомнить, например, замечательную повесть «Камера наезжает»), однако нигде это не было сделано так исчерпывающе, как в этом романе, подпись в конце которого гласит «Ташкент — Москва — Иерусалим, 1980 — 2006». Сначала — о золотой поре города, совпавшей с ранним детством героинь, резко перечёркнутой знаменитым землетрясением. « … не такие уж тотальные были разрушения, чтобы с лица земли весь город снести, но, видно, где-то там, «наверху», решили сделать из землетрясения образцово-показательное мероприятие, апофеоз дружбы народов, не понимая, что настоящая дружба народов — это и было то золотое равновесие, которое являл старый Ташкент, великий Ноев ковчег…»

И вот — на месте знаменитых базаров, старинных особнячков, фруктовых садов, платановых аллей выросли все эти нестерпимо-однообразные многоэтажные кварталы. А также — многочисленные бронзовые памятники, о которых народ вынес вердикт: «безовкусица» и обогатил городской фольклор эпиграммами вроде: «Тебе, Ташкент, Москвой подарен огромный хрен, на ём — Гагарин»… (Следующее резкое изменение лица города произошло, как свидетельствует Рубина, уже в наше время, когда его заполнили какие-то мраморные мавзолеи и стандартные заведения для западных туристов. И когда его этнический состав заметно «обеднел» из-за прошедших волн эмиграции.)

Но несмотря на всё это, как и на феодальные замашки местной знати, и на наркоманию, и на молодёжные банды — жизнь тогда протекала, в общем-то, мирно и на удивление гармонично, — при том, что помимо коренных узбеков, бывших едва ли не в меньшинстве, а также «колониальных белых» — русских и русских евреев, там проживали евреи восточные — бухарские, горские, крымские (»«А вы какие евреи? Русские?» — «Да, а что?» — «А мы настоящие»»), а также греки, армяне, казахи, корейцы и ещё бесконечное множество наций. Национальные черты Рубина схватывает бегло, походя, — и очень выразительно: «Молочница… была украинкой. К ней однажды приехала в гости дочь с маленьким ребёнком. Еврейка бы тут же заявила, что это лучшее дитя на свете. А украинка выразилась откровенно: «Ой, Лыду, яко же воно в тэбэ дурнэ!» Стоявшие рядом узбечки тут же закачали головами и сказали, что ребёнок выправится…» Или: «Евреи о политике при детях старались не говорить («Ша, здесь ребёнок!»). А греки-политэмигранты о политике могли говорить везде и всегда… Им было хуже: дети греков понимали всё, о чём говорят родители. А еврейские бабушки и мамы для конспирации переходили на идиш…»

Особое же отличие этого разноязыкого Вавилона от других вавилонов советской империи, от «таких же бакинцев-тбилисцев-ереванцев», в следующем: «… каким русским языком они говорят, а?.. А всё потому, что город буквально кишел странными пришельцами: какими-то нищими полуживыми дворянами, белогвар дейскими китайцами, сиделыми по лагерям профессорами…»

Такими разномастными, разноплеменными персонажами той ушедшей цивилизации и их бесконечными историями — лагерными, военными, любовными, семейными, авантюрными, творческими — и переполнена книга. И все эти ташкентские обыватели, начальники, городские сумасшедшие, творческая интеллигенция, бомжи, проститутки, доморощенные диссиденты к счастью, не сгинули в потоке неумолимого времени — они останутся на вымышленных полотнах вымышленной Веры Щегловой и — в реальном романе реальной Дины Рубиной. Романе, написанном тем самым, ташкентским, настоящим без кавычек, русским языком.

САЛАМ ЧЕТЫРЕ РАЗА: КАВКАЗ ГЛАЗАМИ Н. АБГАРЯН, М. СИМОНЬЯН, А. ГАНИЕВОЙ, Ю. ЛАТЫНИНОЙ

Абгарян Н. Манюня. Манюня пишет фантастичЫскЫй роман. Юбилей Ба и прочие треволнения. — М., 2010; 2011; 2012.

Смоньян М. В Москву! — М., 2010.

Ганиева А. Салам тебе, Далгат! Праздничная гора. — М., 2010; 2012.

Латынина Ю. Джаханнам, или До встречи в Аду! Ниязбек. Земля войны. Не время для славы. — М., 2005; 2005; 2007; 2009.

Тема Кавказа — актуальна и неисчерпаема, какой аспект не возьми: политический, исторический, этнографический, религиозный… Русский обыватель ёжится: а ну бы его вообще, слишком много шуму и проблем, слишком непохожи они на нас, а у нас и без них не заскучаешь…

Но, по Божьему велению, Кавказский хребет стоит себе прочно — от России не отодвинешь, общую историю не перечеркнёшь. Так что — комплиментарны (в том смысле, который вкладывал в это понятие, в частности, Лев Гумилёв) мы друг другу или нет, а жить-то — вместе либо рядом, потому взаимное знание-понимание есть дело необходимое, как сей вывод ни банален.

Ну, а что же может лучше дать понимание иной ментальности, нежели настоящая национальная литература? Правда, многие образцы этих прекрасных произведений (взять тех же Фазиля Искандера или Даура Зантариа) создаются не на национальных языках, а сразу на русском, что приводит к спорам — это русская литература, или всё-таки, допустим, абхазская, только «написанная русскими словами», то есть, попросту — русскоязычная?

Не вступая в эти споры, сразу отметим, что книги, которые мы будем рассматривать, тоже не переводные, а написанные на приличном русском языке четырьмя девушками — двумя армянками, одной аваркой и одной… как ни странно, русской, причём — коренной москвичкой (да, и она о Кавказе, и ещё каком глухом, в смысле — глубинном!).

Но — по порядку. Наринэ Абгарян, автор шести книг и активный блогер, получила известность благодаря незамысловатой книжке «Манюня», после успеха которой та была расширена до трилогии. Это — автобиографическое произведение о советском детстве автора в маленьком провинциальном армянском городке. Конец семидесятых — начало восьмидесятых прошлого века. У девочки Наринэ мама — учительница русского и литературы и папа — зубной врач, а также три младших сестры. Семья боевой подружки Наринэ — Манюни состоит из неё, отца и еврейской бабушки (Ба). Проказам и шалостям двух девчонок (иногда при участии тех не менее боевых сестрёнок), а также дружеским взаимоотношениям их родителей, собственно, и посвящено повествование. Как считается, всё это идёт по ведомству детской и юмористической литературы. Детей, сказать по правде, такое вряд ли должно сильно увлечь — детям обычно подавай связный и захватывающий сюжет, а не россыпь маленьких новелл и бытовых зарисовок. Да и эти девчачьи проделки — так себе: ну, прыжки со второго этажа с зонтиком вместо парашюта, ну, решение достать из тайника папино охотничье ружьё да немножко пострелять… Подумаешь, бывает и покруче!

Юмор? Ну да, взрослые читатели, конечно, оценят (оценили) разные комедии положений, всяких простодушных персонажей — жителей городка Берда, или колоритность старухи Ба — хотя, положа руку на сердце, сколько уже таких колоритных еврейских бабушек-мамочек-тётушек фигурировало в разных литературах? Вот именно!.. Да и армянский папа повествовательницы, который встречает появление на свет многочисленных дочек с ритуальным для восточного мужчины негодованием, но на самом деле, разумеется, всех обожает, гордится их успехами и так далее — тоже, в общем, достаточно предсказуем… Короче, всё это мило, славно, забавно — в самый раз, чтобы почитать в транспорте или на пляже, а потом подарить красочную книжку кому-нибудь ещё… Но, как ни странно, по прочтении вдруг настигает чувство, что вот почему-то не хочется отдавать её насовсем. Остаётся впечатление, будто есть в ней всё-таки и нечто помимо вышеизложенного… Что же именно?

Поразмыслив, приходишь к выводу, в чём ценность незамысловатого текста: он содержит важные детали, которые весьма ярко характеризуют нашу историческую жизнь в общей Империи, советского её извода, ту похожесть и непохожесть одновременно, что по-прежнему весьма актуальны. Взять, к примеру, и посмотреть на этот маленький Берд, центр глухого сельхозрайона, на карте. До соседней республики куда как ближе, чем до Еревана; до Турции с Ираном — рукой подать, а вот до Москвы или, допустим, какого-нибудь Челябинска… в общем, лететь, лететь и ещё много лететь. Представляется, что и весь уклад жизни там должен быть соответственный — в смысле, какой-то весьма далёкий от реалий российской метрополии. И что же? Начать с того, что знакомятся девчонки на репетиции «Бухенвальдского набата» (помните, как звучал он на каждом мероприятии, посвящённом годовщине ВОВ, и у нас, в «континентальной» России?). Родители точно так же отправляют их на занятия в «музыкалку», как каких-нибудь юных москвичек или ленинградок, харьковчанок и далее по бесконечному списку; проживают они — кто в замечательном собственном доме со старым тутовым деревом на участке, кто — увы, в тесной квартирке уродской панельной многоэтажки. Летом здесь так же принято ездить на дачу, отправлять детей в пионерлагерь, а иногда вывозить семейство на Чёрное море. Здесь мужчины, как и повсюду, — работают, и только, а вот женщины — и работают, и волокут на себе всё прочее: детей, мужей, стариков, трудный советский быт — с дефицитом, блатом и очередями…

Последнее, однако, не мешает частенько устраивать мощные застолья. Замечательно описана встреча рядового Нового года, притом, что городок снегопадом отрезает от «большой земли». «Дома пахнет хвоей и мандаринами, в гостиной переливаются огоньки гирлянд, по телевизору показывают разные мультики и сказки. На столах стоит угощение — орехи, изюм, сухофрукты, конфеты, свежие фрукты. А на кухне хлопочут мама с Ба — готовят обязательное для новогоднего стола блюдо — толму в виноградных и капустных листьях, притом в толму из капустных листьев добавляют дольки айвы и чернослива — они удачно оттеняют вкус мяса и придают ему изысканный аромат. Запекается большой, фаршированный дольками чеснока, натертый крупной солью, специями и сепарированной сметаной окорок. Готовятся салаты на грецких орехах, обильно украшенные веточками свежей зелени и посыпанные зернышками граната — баклажанный, из красной фасоли, свекольный. Загодя закупается традиционная для наших столов обильная мясная закуска — домашняя ветчина и колбаса, бастурма, суджух. Обязательный сыр — грузинский сулугуни, армянский чанах, настоящая пахучая брынза, ехегнадзорский хорац панир. Пекутся ореховые рулеты и печенья, слоеный торт „Наполеон“, эклеры с заварным кремом…» И так далее, включая куранты и «Иронию судьбы» — как и во всём СССР.

Но должны же в этой жизни быть какие-то свои отличия, помимо кухни и языка? Ну да, кое-что, пожалуй, наскрести можно. Допустим, ситуацию, когда старуха Ба не просто разводит своего сына с нелюбимой невесткой (совершенно пристойной женщиной), но и отсуживает себе внучку, разлучая её с родной матерью, — у нас, в России, представить трудно. Тут, пожалуй, что-то специфически восточное — несмотря на то, что среда ведь даже и не мусульманская… Или, например, когда у приезжей, закуривающей на улице, интересуются: «Ты что — билат?» (как отмечается, в Ереване б уже тогда так не спросили, но вот в Берде…). Что ещё? Может, — особое пристрастие населения к индийскому кино? Вот как выглядит толпа перед сеансом: «Кого там только не было — и трепетные школьницы, и хулиганистые мальчики, и домохозяйки, надевшие на себя по случаю «выхода в свет» все самое лучшее, и склочные старушки, которые приходили в кино в том числе и с намерением просканировать очередь и набраться новых тем для посиделок вокруг чашечки кофе с бесконечными: «А ты видела, в какой короткой юбке явилась в кинотеатр младшая Сарафьян? Еще чуть-чуть, и все бы увидели ее коленки!» Некоторые люди прибегали на просмотр чуть ли не с колхозных полей, буквально с орудиями труда наперевес…». Хотя, вот у нас, в подмосковном посёлке — хоть с вилами и козами, конечно, в кино не ходили и против голых коленок ничего не имели — однако разных «Гит и Зит» тоже ведь обожали!..

Ну, поразительное «единство в многообразии»! А где же, спрашивается, настоящая экзотика, где подлинная архаика? Самое смешное — в Армении это олицетворяют… русские. Правда, особенные русские. Итак, девчонки с родителями отправляются из Берда в Ереван, по делам.

«… мы въехали в город Красносельск. Красносельский район Армении издавна был населен молоканами, сосланными сюда еще Екатериной II за отказ от православия. За прошедшие два века мало что изменилось в укладе их жизни — те же побеленные избы с резными ставнями, огромные хозяйства, патриархальный уклад жизни, неприятие спиртного и табака, отсутствие телевизионных антенн на крышах домов. Часто на улицах города можно было встретить людей в национальной одежде. Каждый раз, проезжая Красносельск, ты словно попадал в русскую народную сказку. (…) чтобы ждать было не скучно, мы высунулись в окно машины и стали любоваться городом. Взглянули направо — стоял ряд белых домов с голубыми ставнями, взглянули налево — стоял ряд белых домов с зелеными ставнями.

— Красотаааа! — протянула я.

— Ага, — согласилась Манька, — ой, смотри, Аленушка!

— Где? — Я вытянула шею и увидела девочку, которая шла в нашу сторону. Девочка была в длинном белом платье и кружевном платочке, поверх платья она повязала узорчатый тюлевый фартук с оборкой понизу, на ногах у нее были светленькие туфельки.

Мы с Маней, высунувшись из окна, во все глаза наблюдали за ней. Аленушка под напором наших взглядов сбавила ход, а потом и вовсе остановилась шагах в пяти от машины. Постояла в нерешительности, потом повернулась к нам спиной. Мы ахнули — у нее оказалась длинная, пышная, необычайно красивого медового оттенка коса.

— Ух ты! — выдохнули мы. — Вот это волосыыыы!

— Девоооочкааааа, — позвала я.

Девочка не шелохнулась.

— Боится нас, что ли, — воинственно шмыгнула носом Манька.

— Наверное, — шепнула я.

— Аленушкааааа, — тоненьким голосом позвала Маня, — Алйоооооо-нуш-каааааа!

Девочка дернула плечом, но не сдвинулась с места, только привычным движением поправила платочек на голове.

— Аленушкааааа, — позвали мы, — девочка, ты Аленушка или кто?

(…)

— Ня! — вдруг сказала девочка. — Я ня Аленушка, я Варя!

— Варя? — Мы вылезли из машины и подошли к девочке. — А как тогда тебя ласково называют? Варежка, что ли?

— Сами вы варежки, — обиделась девочка, — а меня мамка Варечкой кличет.

Мы какое-то время молча изучали друг друга.

— «Ну погоди!» любишь? — Я решила продолжить светский разговор.

— А чтой это? — удивилась девочка.

— Ну, это мультик такой, неужели ни разу не видела? По телевизору часто показывают.

— Ня, — покачала головой девочка, — нам пресвитер ня велит смотреть телевизор. Говорит — это грех.

(…) Она смотрела на нас своими большими васильковыми глазами и думала о чем-то своем. — Ладно, я пойду, — вымолвила милостиво.

— Иди, — согласились мы, — а чего ты в косыночке ходишь?

— Так положено, — сказала девочка, — так молокане ходют. Пойду брата искать, а то я яму шумела, а он ня отклякается. До свиданьица вам!

— До свиданья, — попрощались мы с Маней и поплелись к машине. Мы были заинтригованы и даже напуганы. Нам было непонятно, как можно не смотреть телевизор и ходить с косыночкой на голове.

— Бедненькая, — решили мы».

(Интересно — что там сейчас, тридцать с лишком лет спустя?)

Ну, а самый, как представляется, выразительный пример армяно-русских взаимоотношений промелькнёт в книге мимоходом. «… моего деда, — сообщает автор, — спасли отступающие русские солдаты. Они вытащили его из-под груды зарубленных трупов — испуганного, вымазанного в чужой крови пятилетнего мальчика.

— Один из солдат завернул меня в свой тулуп, разжал зубы и влил туда немного вина, — рассказывал дед, — и приговаривал: «Голубчик, голубчик». А я ни слова на русском не понимал, только помнил, как мама говорила: русские — они хорошие, они обязательно нас спасут. И я вцепился руками ему в шею, этому русскому солдату, «рус, рус», — говорю я ему, а он мне в ответ — «голубчик, голубчик», и я почему-то решил, что его так зовут, и всю дорогу я его упорно называл Голубчиком. А в Эчмиадзине он меня сдал в наспех организованный при церкви сиротский приют, оставил мне все свои припасы, перекрестил и пошел дальше. И я никогда больше его не видел»

Эпизод, придающий повествованию особое дополнительное измерение: ведь получается, что если б не те русские солдаты, то ни папы девочки Наринки, ни сестёр, ни её самой, ни книг Наринэ Абгарян — попросту не существовало бы на свете. Вот что хорошо было б сознавать и помнить — всем.

То ли роман, то ли повесть о русско-кавказских взаимоотношениях под названием «В Москву!» написала ещё одна армянка — правда, родом из российского Краснодарского края. Маргарита Симоньян — журналистка по образованию и та самая девушка, которая в 25 (!) лет возглавила, прямо с момента его основания, знаменитый российский информационный телеканал «Раша тудей», круглосуточно и с большим успехом вещающий на английском, испанском и арабском по всему миру.

Жизнь Черноморского побережья в районе пограничья с Абхазией — как с российской его стороны, где в этническом отношении царит полный интернационал, но особенно много армян, так и с абхазской, где тоже кто только не живёт, но автохтонное население, естественно, абхазы — описана в её книге со знанием дела.

«Адлерские поселки, утонувшие в мушмуле и инжире. Островки сердцебиения в зaмерших душных чaщaх южной грaницы России, пестрые клочья, поросшие плеткaми ежевики, увитые виногрaдом и сеткой-рaбицей. Сколько вaс понaтыкaно по горaм — без воды, без aсфaльтa, без гaзa и кaнaлизaции — никто не знaет. Где-то прямо под небом видно с дороги — хлипкие хaлупки, рaскрошившийся шифер нa крышaх и ржaвые сетки зaборов, зa которыми режутся в нaрды русские и грузины, эстонцы и греки и очень много aрмян. Исчезaющий вид! Эндемик, теснимый отелями, виллaми, пaльмaми — цивилизaцией, подгоняемой грохотом Олимпиaды. Незaбвенные aдлерские поселки, с именaми еще живописнее огородов — дaй вaм всем Бог здоровья»

Многим, здесь живущим, даже невдомёк, что территориально они относятся к Российской Федерации («Я вообще недaвно только узнaл, что Сочи — это тоже Россия. А знaешь, кaк узнaл? Решил, короче, к брaту в Трaбзон поехaть. А в порту, где билеты продaются, нa стене объявление — кто хочет ехaть в Трaбзон, короче, не зaбывaйте, что нужен зaгрaнпaспорт. Я ей говорю: „Э! Ты че? Кaкой зaгрaнпaспорт? Тут три чaсa нa кaтaмaрaне!“ А онa, короче, говорит: „Трaбзон — это уже не Россия“. А я говорю: „Ясное море, что Трaбзон не Россия, a мы что — Россия?“ Всю жизнь, короче, прожили, думaли, что мы в Сочи живем, нa Кaвкaзе, короче, a теперь окaзaлось — в России!»). Всё это население кормится в основном от приезжих, отдыхающих, что не мешает именовать этих кормильцев презрительной кличкой и обслуживать, мягко говоря, кое-как.

«Вы зaходите в мaгaзин, продирaясь сквозь жирные полиэтиленовые зaнaвески нa входе, которые хозяевa повесили от мух. Нa улице плюс тридцaть пять, в мaгaзине — зa сорок. Нa полкaх полно минерaлки, но нет никого зa прилaвком. И ценников тоже нет. Потом вы зaмечaете, что продaвщицa сидит в углу у вентиляторa и читaет журнaл «Теленеделя». Вы спрaшивaете:

— Сколько стоит минерaлкa?

— Я не знaю, — отвечaет продaвщицa и продолжaет читaть.

— А кто знaет?

— Может быть, Риммa знaет.

— Тaк спросите у Риммы, — нaстaивaете вы.

(…) — Риммa! Сколько минерaлкa стоит?

— Я не знaю! — кричит кто-то с улицы.

— А кто знaет?

— Варуж должен знать.

— Вaруж нa свaдьбу уехaл! — продолжaет кричaть продaвщицa.

— Нa чью свaдьбу? — кричaт с улицы.

— Мaйромкиному сыну!

В дверном проеме появляется лицо Риммы:

— Дa ты что! Мaйромкa сынa женит! Откудa девочку взяли?

— Из Лоо.

— Хорошaя девочкa?

— Нет, русскaя.

— Ай-яй-яй. Беднaя Мaйромкa. Второй сын нa русской женится. Хоть местнaя?

— Слaвa Богу, местнaя. С Тaтулянов племянником в одном клaссе училaсь.

— Ну, хоть тaк.

Вы немеете от возмущения. Но других мaгaзинов рядом нет. И вы говорите с иронией, понятной вaм одному:

— Извините, что прерывaю. Мне бы минерaлки…»

Ну, и так далее. Повествование полнится подобными сценками. Согласно сюжету, в эти места (всё происходит где-то в самом начале нулевых) является из Москвы молодой олигарх (образ вполне собирательный). Олигарх нацеливается на то немногое, что здесь является действительно ценным в масштабе страны: уникальный совхоз-дендрарий с редкими тропическими растениями, который, понятно, уже успели обанкротить. Судя по всему, он желает уничтожить остатки производства, а вместо них понастроить коттеджей либо чего-нибудь в этом духе.

Героиня произведения — журналистка по имени Нора — интересуется, что станет со специалистами, и получает в ответ:

«- Весь коллектив совхозa мы трудоустроим в поселке и дaдим еще дополнительные рaбочие местa городу.

— Но среди них есть профессорa, ученые. Вы зaстaвите их рaботaть вaхтерaми?

— Не хотят вaхтерaми, могут полотерaми. Уверяю вaс, у меня полотеры получaют больше, чем у вaс — профессорa, — ответил Бирюков.

— А вы знaете, что здесь вырaщивaют сaмый северный чaй в мире?

— Знaю. Прaвдa, я тaк и не понял зaчем, — ответил Бирюков и встaл, покaзывaя, что он все скaзaл. Он устaл, и ему было все рaвно, что о нем нaпишет местнaя прессa. С губернaтором он дaвно договорился».

В общем, всё в точности по Пелевину: «Финансовый капитал не имеет ни родины, ни национальности и попросту движется в направлении максимальной прибыли, как слепой червь в сторону еды».

Далее олигарх положит глаз на Нору и увезёт её к себе в Москву, а его неприкаянная жена с горя отправится в Абхазию, желая скрыться у родственников своей местной подруги. Здесь, в соседней стране с непонятным статусом, российского влияния ещё меньше, а экзотики — через край. У гостьи, к примеру, спрашивают, правда ли в Москве неженатые парень с девушкой могут ходить в кафе и сидеть там рядом? В Абхазии вообще всё по-другому: «Джульеттa (все там носят имена Джульетт, Дездемон, Фаустов и т. п. — ДВ.) сбежaлa зaмуж в четырнaдцaть — тaк же, кaк ее стaршие сестры, тaк же, кaк большинство ее одноклaссниц и соседок — некоторых, прaвдa, укрaли, a некоторым сбегaть не пришлось, потому что родители сaми спешили выдaть их зaмуж. Здесь считaли, что, если девушкa не вышлa зaмуж к десятому клaссу, знaчит, уже и не выйдет…» Впрочем, женщины никак не производят впечатления забитых и бесправных, — наоборот, представляется, что по крайней мере в семейной жизни они являют собой главную движущую силу. Но в военной и послевоенной действительности это дело обычное.

Повсюду — разруха, безработица, разрывы оставшихся мин, инвалиды; однако народ живёт как может, ни на что не сетуя — для него это давно привычное состояние. Единственное, что может всерьёз взбудоражить — очередной военный набег с вражеской территории, который как раз и случается: «Тем временем гелaевцы — худые немытые люди — с бородaми и без, с отличным оружием в рукaх и Корaном зa пaзухой — рaзделившись нa мелкие группы, стремительно проходили все глубже в Абхaзию. По пути они зaстрелили несколько жителей горных сел, взяли в зaложники монaхa-отшельникa и сбили ооновский вертолет с восемью инострaнцaми нa борту. Абхaзские ополченцы зaблокировaли их нa горе Сaхaрнaя Головa, но они быстро вырвaлись и пошли дaльше, убивaя всех, кого встретят, и рaзбрaсывaя по безлюдным горaм обертки от „Сникерсов“ — единственного, что было у них из еды. К тому времени кaк Алик довез Лиaну с Алиной до погрaничных будок, тaм был уже ад. Россия закрывала границу через пятнадцать минут…»

Нора же совершенно неожиданно для себя попадает в высокопоставленную столичную тусовку. Тусовка описана автором тоже в ключе сатирическом, тоже с хорошим знанием дела, но всё-таки куда более бегло и поверхностно, чем край родимый. В конце концов, олигарх, рассорившись с Кремлём, сбегает за границу, его жена возвращается к нему, ну, а любовница, наоборот, возвращается блудной дочерью в родные пенаты. Испытывая при этом искреннее облегчение — настолько достала московская действительность. Пускай на Кавказе жизнь «невозможная» — зато неподдельная, настоящая, там же, где она вращалась, — ненормальная, выморочная.

Интересно, что сама Маргарита Симоньян уже высказывалась в том же духе — что намеревается, достигнув пика карьеры, вернуться однажды на Чёрное море и открыть там свой маленький семейный ресторанчик… Что ж, цель прекрасна. Остаётся надеяться (и это без всякой иронии), что персонал её заведения будет всё-таки по-столичному вышколен, но особая южная, закавказская атмосфера при этом не денется никуда…