Бесплатный фрагмент - Чего хотят дрозды

Чего хотят дрозды,

снующие у меня под ногами?

Хотят они борозды,

наполненной червяками?

Хотят они света звезды,

сияющей где-то над нами?

Хотят они быстрой езды,

представив себя скакунами?

Хотят они крепкой узды,

устав от свободы местами?

Хотят они, может быть, мзды,

совсем одурев временами?

Чего хотят дрозды?

Дрозды хотят.

Валерий БРЮСОВ, из БОДЛЕРА

ПРОЛОГ

Одиннадцатого апреля одна тысяча девятьсот шестого года, поздним вечером, на Николаевской улице в Санкт-Петербурге, к дому Гагарина на полном скаку подлетела пролетка, безобразно узкая и высокая, с поднятым верхом. Три крепких человека в темно-синих, различимых в свете фонаря мундирах и барашковых шапках с султанами-шишаками из белого конского волоса, придерживая шашки, выскочили из нее и остались на месте, оглядываясь по сторонам, прислушиваясь и, судя по всему, поджидая кого-то.

— Такое затеяли… в Великий пост… Канун Лазаревой субботы… Бог не простит, — бормотал один из них, Сазонов, приземистый, молодой, с татарским, плоским лицом.

— Не нашего ума дело, — приструнил его другой, Самсонов, уже пожилой, жилистый, с висячими седыми усами. — Ты за парадным смотри, чтоб не ушел…

— Небось, от меня не уйдет! — уже иначе, злобно и радостно, заговорил Сазонов. — Я ему, гадюке, руку сломаю, ногу отрублю.

— Вызвездило — страсть! — запрокинул в небо голову третий, великан с фигурой медведя, Сафонов, — интересно все же, что у них там… Едут! — тут же оборвал он себя. — Едут!

Вытянувшись в струнку, жандармы взяли под козырек.

Показавшиеся с разных сторон кабриолет с английской закладкой и коляска четвериком с форейтором подъехали одновременно, так, что затруднительно было определить, кто собственно на чем прибыл.

Государственный Контролер Лобко, Обер-Прокурор Священного Синода князь Оболенский, директор Департамента полиции Лопухин, военный инженер Шауфус фон Шафхаузен, портреты которого печатались на открытках, и рядом с ним — мужчина отличной растительности, похожий своим видом на ученого, еще какой-то человек сомнительных лет с изношенной наружностью и в неопределенной одежде, с металлической огромной трубой в руках, приседали и вытягивали на тротуаре ноги после неудобной и тряской езды.

— Однако, с Богом! — Лопухин, в пенснэ на тонкой черной ленте, задергал ушок звонка и, отстранив испуганного полуодетого швейцара, решительно, первым, прошел внутрь.

Отлично знавший устройство дома, уверенно он вел за собой остальных. На штучном итальянском паркете из розового дерева, перламутра и слоновой кости, мокрые, отпечатывались следы. Миновав анфиладу комнат, заставленных художественными редкостями, непрошеные гости добрались до нужной. Сопровождавшие жандармы чуть налегли на дверь, хрустальный, под потолком, брызнул свет — крепко стуча сапогами, все вошли и оказались в хозяйской спальне.

Стены затянуты были розовым дамаском, на расписных потолках меж фантастических цветов порхали невиданные птицы.

Дробясь во множественных зеркалах, Лопухин подошел к кровати — забрал, через одеяло, в горсть, живот спавшего:

— Вставайте, князь! Вас ждут великие дела! — Выбритый, во фраке, он взмахнул какой-то палочкой.

Гагарин дернулся, раскрыл глаза, рывком сел.

— Господа… — только и мог произнести он.

— Великие дела! Вели киедела! Ве ликиедела! — пели все, охватив его надежным полукольцом.

Встревоженная, не смея войти, в раскрытые двери заглядывала челядь.

Человек с железным лицом, военный инженер Шауфус фон Шафхаузен вынул стальной хронометр.

— У нас ¾ часа, — выговорил он с механической ноткой в голосе.

Государственный Контролер Лобко, человек с необыкновенно длинной верхней губой, сделал шаг вперед с четвертушкой синей парижской бумаги.

— Ч-человечество не останется вечно на Земле, — прочитал он, запинаясь. — Человек в семьдесят два раза слабее птицы, — он посмотрел в потолок, — но в сто сорок четыре раза умнее. Многие формы жизни стали новыми. Чисто русские голоса стали слышаться. Русский народ имеет призвание к освоению огромных незанятых пространств. Колонизация на все четыре стороны — да! Но сегодня этого уже недостаточно. Ибо равнина русская небоёмка. Завоевать пятую сторону! Устремиться ввысь! Освоить другие планеты! Обрусить их! Через трение к звездам! С Богом!

Полегоньку хозяина принялись вынимать из постели.

— Оставьте меня!.. Ах, невыносимо!.. Мне щекотно!.. Как это невеликодушно — поднимать спящего!..

Некоторая женственность проглядывала в его внешности и манерах общения.

— Князь! — Обер-Прокурор Священного Синода Оболенский, по годам старик с мрачным лицом старого нелюдима, протянул Гагарину панталоны. — Выдающийся изобретатель, — поморщившись, показал он пальцем на человека сомнительных лет с металлической огромной трубой в руках, — Константин Эдуардович Циолковский сконструировал ракету, а этот, — сощурившись, другим пальцем повел он в сторону мужчины, похожего своим видом на ученого, — университетский профессор Дмитрий Иванович Менделеев синтезировал для нее топливо. На рассвете двенадцатого апреля ракета взлетит с человеком внутри. Русским человеком. Дворянином незапятнанной репутации. С вами, Юрий Алексеевич!

Подозревая грандиозную мистификацию, Гагарин поискал улыбки — все лица оставались торжественно сосредоточенными. Тем временем жандармы Сазонов, Самсонов и Сафонов поверх ночной рубашки уже облачили его в панталоны и приноровлялись ловчее вдеть руки в рукава фрака.

По-прежнему не веря и полагая происходившее профанацией, все же Гагарин спросил:

— Почему именно я?

— Какой-никакой имеете опыт, — ответил кто-то. — Третьего дня вас видели на воздушном шаре… шампанское распивали с цыганкой Лизой Масальской.

— Но есть авиатор Сергей Уточкин, — пытался Юрий Алексеевич отговориться.

— Сергея Уточкина больше нет. Сгорел при первом, неудачном запуске.

— Голицын пусть летит, — уже осознавая, лепетал Гагарин. — Кутайсов… Кушелев-Безбородко… тот же Титов…

— Граф Герман Степанович Титов отправлен будет третьей ракетой… в случае чего…

— Нет, — тряся несоответственно для мужчины крутыми бедрами, слабо Гагарин принялся вырываться. — Я не хочу!.. Нет!.. Я денег дам!

— П-подписан Высочайший Указ, — из бокового кармана Государственный Контролер Лобко вынул четвертушку парижской бумаги. — «Властью, данной мне Богом и людьми, повелеваю дворянину Гагарину…» — он показал.

Медные трубы взыграли, русские голоса запели, тренькнула патриотическая струнка балалайки, явственно услышал Юрий Алексеевич, как в душе его гулко ударил колокол.

Потянувшись к стоявшей на ночном столике склянке с валерианом, в последний момент Гагарин передумал и выпил брому. Тотчас же ощутил он нервное спокойствие.

— Ну, ежели для Отчизны любезной…

Безропотно он позволил обуть себе штиблеты, нагнулся — достал из-под кровати большой походный несессер, откинул серебряные крышки, проверил склянки, щетки, духи, фиксатуры, туалетные инструменты.

— Господа, я готов…

Безобразно узкая и высокая, с поднятым верхом, пролетка, кабриолет с английской закладкой, коляска четвериком с форейтором и цугом запряженный возок мчались по Богом подмоченному Петербургу в сторону Комендантского аэродрома.

Голые, стояли городские деревья. Ветер свистал. Дрозды кричали. Было чувство весны.

Снег растаял, как прошлогодний.

— Облечен Высочайшим доверием… Монаршья милость… Горд и счастлив… — трясся всем телом Гагарин промеж двух жандармов, — Живота не пощажу… Жизнь возложу на алтарь Отечества… — оглядывался он на оказавшегося в том же возке Циолковского, — но, право, смогу ли?

— Не слышу! — кричал Циолковский в ответ. — Не слышу!

— Сможете, — за Циолковского отвечал Менделеев. — Собака сможет. Кошка… Привяжем вас к креслу — сидите себе, смотрите в иллюминатор. В кабине не до чего не дотрагивайтесь. Разок облетите Землю и вернетесь… Бог даст…

— Значит, не к звездам? — отлегло у Гагарина.

— Один виток, — повторил Менделеев, — вокруг Земли… К звездам — для красного словца…

Гулко, копыта стучали по Каменноостровскому проспекту. Уже подъезжали.

Лопухин протирал пенснэ, вглядываясь во тьму. Сосредоточенно князь Оболенский хмурился. Проголодавшийся Шауфус фон Шафхаузен доедал зандкухен.

Мелькнул пробившийся из-за деревьев луч прожектора — угадываемый в смешении тьмы и света жандарм поднял шлагбаум. Ретивые кони внесли внутрь огороженного пространства.

Выкрашенная в цвета триколора, дымясь, с распахнутой дверцей, огромная, стояла ракета.

Гагарина вынули из возка, дали глотнуть водки, облачили в резиновый костюм, перекрестили, надели на спину баллон с кислородом.

— Должно хватить, — Менделеев прикрикнул. — Более-менее.

— На старт! — Шауфус фон Шафхаузен ткнул пальцем в небо.

Теряющего сознание звездоплавателя поволокли к летательному аппарату, внесли внутрь, прикрутили ремнями, сунули в руки икону.

— Поехали! — вскрикивал он и истерически смеялся.

Трое жандармов налегли плечами — цельнометаллическая дверца захлопнулась.

Шауфус фон Шафхаузен вынул коробок — тотчас все отбежали и легли в окоп за насыпью.

Военный инженер чиркнул спичкой — пламя побежало по бикфордову шнуру, чудовищный прогремел взрыв, закувыркавшуюся ракету подбросило высоко в воздух.

Это был решающий, кульминационный момент. Все: Лобко, Лопухин, Шауфус фон Шафхаузен, Циолковский, Менделеев, жандармы — мыслями обратились к Богу, моля об удаче. И только Обер-Прокурор Священного Синода князь Оболенский внутренно не присоединился к ним — самая затея решительно была ему не по душе, и в тайне он ждал обратного результата.

Отчаянно скрежеща, зависнувшая было ракета выровнялась и, реактивно, устремилась в небеса.

Ликуя, люди повскакали с Земли и долго махали вослед.

Рассвет наступал.

Звезды медленно потухали.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая. Странная филиация мыслей

В два часа пополудни в Летнем саду, на одной из скамеек, сидел человек лет сорока пяти или даже пятидесяти на вид.

Своей внешностью он мало напоминал русского. В нем не было прелести, привязывающей с первого раза. Огромная, как у карлика, голова, большой извилистый рот, какие встречаются у горбунов, одна бровь, посаженная заметно выше другой — еще какие-то легко определяемые на его лице черты заставляли думать о еврее. Одетый в белый парусинный пиджак, он держал на коленях «Вакханку» Ганггофера и играл тростью, на ручном конце которой красовалась головка одного из греческих мудрецов.

Сад обхвачен был чугунной решеткой.

Майские жуки, в сообществе разноцветных бабочек, кружились в воздухе.

По гладко убитым дорожкам ходили нарядные люди.

Няньки катили коляски.

Дети криками оглашали воздух.

Собаки задирали лапы и высовывали языки.

Мороженщик с грохотом подвигал свой голубой ящик.

Солнце против обыкновения ярко освещало Петербург.

Напевая несколько выше, нежели вполголоса, с интересом, сидевший заглядывал под зонтики проходивших дам и потому не сразу отозвался на окликавший его голос:

— Леопольд Семенович!.. Господин Ауэр!

— А, Вержбилович, — все же нерусский повернул голову и подвинулся.

Молодой человек, бывший действительно Вержбиловичем, пожал протянутую ему руку. Лет двадцати, может быть, двух, нескладный, с рябинами на лице, глазами цвета потускневшего олова, в верблюжьего цвета сюртуке и белых, из нитяного сукна, брюках со штрипками — довольно, впрочем, высокий — определенно не представлял он из себя ничего выдающегося.

Постанывая от блаженства, мимо них, на велосипеде, проехала девушка с открытой грудью, фероньеркой на лбу и в малиновом берете с пером.

— Скажите, Вержбилович, вы уже любили женщин? — Ауэр смотрел в кулак, свернувши его в трубочку.

— Думаю зачислиться в присутственное место для получения чина, — отвечал молодой человек невпопад. Он был бледен, пот каплями скопился на его лице. — Женщины? Любил ли? Не знаю. Еще нет.

— Сегодня же пришлю вам одну для услужения!

— Сегодня? Нет… решительно сегодня невозможно. Я батюшке обещал сохранить целомудрие до вступления в брак.

— Экий вы Хомяков! — Ауэр отогнал шмеля. — А батюшку вашего я в гробу видел!.. Захожу по случаю в церковь — гроб стоит. «Кого, — поинтересовался, — отпевают?» — «Вержбиловича Валериана, раба Божьего…» Серьезный, по всему, был мужчина. Чересчур даже. Насчет целомудрия, вам скажу, просто перегнул палку. В двадцатом веке живем! Девятьсот шестой год на дворе! С женщинами нынче дерзость нужна. Смотрите!.. — Ауэр сорвался с места, выбежал на дорожку, дернул за мантилью какую-то даму, переговорил с ней и возвратился. — Есипова Анна Николаевна, — рассказал он, помечая в блокноте, — Стремянная, дом Авсеенко. Телефон: 613—25. Завтра вечером… Когда крендельками — тогда и готово!

— Крендельками? — мучительно силился молодой человек понять. — Что — готово?

— Это я к слову, — от души Ауэр принялся смеяться. — К слову!.. Куда вошло, оттуда и выйдет!.. Щедрин сам по себе, а Пушкин сам по себе!.. Все дело в корме! — Он был находчив на цитаты.

Приторно-медвяной разливался запах липы.

Чиновник на соседней скамейке кормил институтку мятными лепешками.

— Помните, у Толстого, — Ауэр показал, — чертовски похоже написано: Сигонин, в саду, кормит Агафью Михайловну профитролями, а Свияжский с Петровым сидят против них, Петров в батистовой рубашке с хитрейшими складками, и он говорит Свияжскому, что пуговица и два ореха нашлись в ящике? Помните? Свияжский же по странной филиации мыслей не предполагает никакой возможности вовсе найти что-нибудь ненайденное в Европе. Не помните? Ну да ладно… Запамятовал, как вас по имени?

— Валериан, то есть, Алексей… Алексей Валерианович.

— Рассказывайте, Алексей Валерианович, для чего я вам понадобился. Что там у вас стряслось?

— Леопольд Семенович… — трудно Вержбилович выговорил, — у меня дома труп.

Глава вторая. Быть практическим человеком

В детстве он любил следить за облаками, воображая в них фигуры гор, зверей, птиц.

Позже заинтересовался бабидами.

Рано развил в себе понятливость, изучал движение идей.

Юношей вел горячие споры о самых отвлеченных предметах по части философии и морали — от него бежали как от зачумленного.

«Умозрением и философией жить нельзя, — понял он тогда, — а надо жить положительно, то есть быть практическим человеком».

Потом эту мысль он нашел у Толстого.

Он плясал по трактирам, играл на скрипке.

В игре его, кроме мастерского приема, слышалось что-то энергическое.

Мужик украл у мельника муку! Идут переговоры с мужем о разводе!

«Капельдинер, кланяясь, отворил ему дверь абонированной ложи», — читал он у Берты фон Зуттнер и грезилось: это ему открывает дверь старик с шейной медалью, а в ложе загодя приготовлен стол с шампанским и его ждет женщина под вуалем.

Думал о своих будущих наслаждениях.

С эспантоном в руке смотрел на картину: Карл Занд, убивающий Коцебу.

Он — Карл Занд.

Не донкихотствующий зубоскал — радикальный скептик!

Моя сестра благодарит вас за поклон.

«Ежели кто хочет жить и молод, то в России нет другого места, как Петербург. Какое бы направление кто ни имел, всему можно удовлетворить», — пришло однажды.

Потом и эту мысль он нашел у Толстого.

В умственном и нравственном отношении независимый, он приобрел золотой хронометр и абонировал безопасный ящик в Петербургском городском кредитном обществе.

Никто не мог казать в точности, чему он посвятил последние тридцать лет — он дал себе слово никого не знакомить со своим формуляром.

Да, я служил на телеграфе. Как звучен, как прекрасен греческий язык!

Было трудно — он принимал бромурал.

Невмоготу — обкладывался книгами.

Он был на дружеской ноге с квартальными и частными приставами.

В первую голову получал все новости.

Сотканный из практических стремлений, обещаясь, старался все же не отвечать определенно.

Должно быть, поезд опоздал. Спокойной ночи — приходите завтра!

Он жил игрой ума.

Леопольд Семенович Ауэр был горбат и отличался удивительными способностями.

О чем ты плакала, мама?

Глава третья. Труп в гостиной

Три отпускных офицера прошли в обществе двух фармацевтов.

— Леопольд Семенович, — трудно Вержбилович выговорил, — у меня дома труп.

— Преставилась бабушка? Искренние мои соболезнования! — Ауэр снял шляпу и помахал ею старухе в чопорном, с накрахмаленными фалборами, чепце и чистейшем батистовом капоте. — Знаете, кто это?.. Баронесса Радошевская!.. Замечательные, скажу вам, пишет романсы, с полным набором… вся эта поэтика кутежей, гусарских загулов, троек с бубенцами. Идеал, так сказать, мимолетного русского счастья!.. «Захочу — разобью, захочу — заблюю, я над сердцем вольна, жизнь на радость дана!..» — пропел он приятным голосом. — Правда же, хорошо?! Вы, Вержбилович, пишете романсы? Нынче все пишут! Почему молчите, что за манера? Скажете, наконец, по какой-такой причине оторвали меня от дел?.. Собственно, чего хотят дрозды?! — с досадой Ауэр пристукнул ногой.

— Они хотят, то есть, я хочу просить вас помощи по весьма конфиденциальному делу — в доме у меня женщина, мертвая… я не знаю, кто она…

— Что за ифигению вы несете? — бросил Ауэр перемигиваться с институткой. — Решили меня разыграть?! Живых женщин, видите ли, у него не было — мертвые нате, пожалуйста!.. Да подите вы в монастырь — слушать ефимоны архиерея!

— Клянусь, Леопольд Семенович, это правда!.. Святой истинный крест!.. Мертвая лежит, скалится…

— Вы убили ее? В таких делах я не помощник!

— Нет же! — молодой человек удержал горбуна за руку. — К смерти ее, верьте, я не имею никакого касательства — и тем не менее, по всему судя, угодил в историю, выпутаться из которой не знаю как и посему заклинаю вас спасти безвинного от множественных неприятностей, воспоследовать которым предстоит, может статься, с минуты на минуту!.. Вонмите моему отчаянию!

— В девичьей пахнет утюгом!.. — повел Ауэр большим искривленным носом. — А почему вы обратились ко мне?

— Но не в полицию же обращаться!

— Верно… и все же вы могли найти человека, более доступного в смысле издержек.

— В моем положении экономить не приходится. Здесь надобен специалист с репутацией. Надобны вы, Леопольд Семенович!.. Тетушка моя была из людей весьма достаточных и отказала мне некоторое состояние…

— Ну что же, — Ауэр поднялся, — посмотрим, что можно сделать.

Они взяли первого извозчика и скоро очутились на Песках.

Труп лежал в гостиной. На спине, с папиросой во рту.

— Чудесная картина. Это художника Шишмачевского!

Наклонившись, Ауэр посмотрел, и написанное на его лице праздное любопытство сменилось на выражение крайнего удивления.

— Теперь вы женаты и будете жить вдвоем, — он присвистнул. — В самом деле не знаете, кто это?

— Поверьте, не знаю, — Вержбиловича затошнило.

Глава четвертая. Детские годы чудесные

Детские годы Алексея Валериановича прошли при самых неблагоприятных обстоятельствах.

Его мать, известная прелестью ума и кротостью своего облика, еще в девичестве была ангажирована офицером, узнала любовь в самой отталкивающей форме и на всю жизнь осталась в душе старой девой, презирающей свое тело.

Склонная немного к меланхолии, как потерянная, бродила она по комнатам, и загадочная улыбка подергивала углы ее рта. Самоуслажденно печальная, перебирая бахрому платья, она отпускала поводья своему настроению, и скука накапливалась в старом доме.

Отец, по манерам департаментский вице-директор, в порядке государственной службы не поднимался выше положений третьестепенных. Будучи весь день на ногах, он изнашивал множество шерстяных носков. Откидывая назад голову и утомленно закатывая глаза, мать вязала новые.

В богоспасаемом губернском городке ночью по улице бродили волки. Громадные осокори ветвями стучали по крыше. Дуговой фонарь шипел в темной листве. Пахнувшая стирочным мылом, мать целовала рот ребенка, и в ее лице появлялось что-то иконописное.

Отец, хмурый однодум, держался бирюком.

Томясь, словно в лихорадке, с горьким смехом, мать говорила сбыточные и обыкновенные вещи. Гневливый, отец непомерно сердился, с его языка срывались живые, пламенные речи. Заткнув руками уши, Алексей твердил уроки. Мать принимала веротрин, пила микстуру Ривери с лавровишневой водой.

Глухо, сторож бил часы. Мухи неподвижно висели в воздухе.

Отец, напиваясь пьян, ходил по паркету как на лыжах, исправляя рукой по стенке свое направление. Воздух был удушлив и пропитан лекарствами…

Неожиданное обстоятельство изменило порядок их жизни.

Отдавшись настроению минуты, в каком-то ожесточенном состоянии, отец решился на крупный ложный шаг и в одночасье перебил мебель в доме. Одним пинком он повалил на пол все ширмы, которыми от него отгораживалась мать, и исщипал их на куски — потом начал бить окна, не колотя по стеклам, а ударяя по переплету, так что от одного удара разлеталась вся рама.

Дом пришел в ветхость.

Распродав последнее, семья перебралась в столицу, к давшей им приют дальней родственнице, странной даме, с вывернутой назад ступней, натиравшей себе зубы угольным порошком. Ее дыхание было дыханием болезненной женщины.

Вскорости после переезда с отцом сделалась желчная горячка, и раб Божий Валериан почил в Бозе.

Похоронив мужа, мать пристрастилась к кладбищам, собирала землянику на Смоленском с могилы блаженной Ксении и вдруг, при загадочных обстоятельствах, бесследно исчезла, не оставив даже записки.

Глава пятая. Исполнительница цыганских романсов

Погруженный в тихую задумчивость, Леопольд Семенович закинул голову на задок стула.

Потолок расписан был в помпейском вкусе.

На столе, оклеенном вырезным деревом, стояли вазы с парафиновыми цветами. Воздух напитан был запахом нафталина. Ситцевые занавески у окон шевелили красной шерстяной бахромой. На стене висела гравюра гологрудой женщины. Две восковые свечи в серебряных подсвечниках, под которыми были подложены бумажные, со стеклярусными краями, коврики, дополняли убранство комнаты.

Звонко, совсем рядом, ударило — малиновый, поплыл благовест церкви Рождества.

— Действительно вы не знаете, кто это? — Ауэр протянул по ковру скрещенные ноги.

— Откуда мне знать! — возвратившийся, по всей видимости, из уборной Алексей Валерианович морщился и платком вытирал рот. — Утром, говорю вам, проснулся, вышел сюда — лежит! Я чуть умом не тронулся — гадость какая… Анна, видите ли, Каренина! — отворачиваясь, старался он не смотреть в сторону бесстыдно растянутого тела.

Впервые, может быть, Леопольд Семенович взглянул на молодого человека с интересом. Реминисценции действительно было место — не по сходству, а по контрасту. Лежавшая на ковре, в противоположность толстовской красавице, не имела приятных женских признаков. Мужеподобная, с волосами на лице и по всему телу, в малиновом халате нараспашку, с костистой плоской грудью, ни при каких обстоятельствах она не могла бы стать героиней романа.

— Вы ведь поможете мне? — тем временем испытывал Вержбилович подавленность духа. — Поможете, да?! — произносил он удушливым голосом, и мысли его путались. — Всегда я слыл за славного малого! Отец предназначал меня по юридической части! Со всей стремительностью моих детских ног, бывалоча, перебегал я комнату! Однажды мать моя ответила офицеру шаловливой гримасой! Порывисто он ущипнул ее за подбородок! В бекеше со шнурками и собольей опушкой! Откидывая многое! Моя тетушка белье стирала ногами! Она вкладывала деньги в книги!!! — порывисто Вержбилович выбежал и, возвратившись с «Историей Польши» Бобржинского, вытряс из-между страниц целый дождь ассигнаций.

— Тихо-тихо в полях после грохота поезда! — определенно Леопольд Семенович смотрел сейчас на молодого человека с симпатией. — Однако, экий вы! Похожи, вам скажу, на Швайншниццеля… читали, может быть, «Долой приличия» Берты фон Зуттнер? Там, кстати, и ситуация та же: этот Швайншниццель, представьте, просыпается утром и обнаруживает у себя в постели труп не известной ему дамы. Молодой человек едва не теряет рассудок — решительно он не знает, что предпринять и обращается за помощью к некоему Пфаннеру…

— Помог? Пфаннер помог Швайншниццелю?! — с надеждой Алексей Валерианович взмахнул ресницами.

— Вы забываете — это Германия! — Ауэр рассмеялся. — Не мешкая, добропорядочный бюргер донес в полицию.

— Но все выяснилось? Молодой человек не пострадал? Его оправдали?

— Ничуть нет. Швайншниццель оказался одержим дьяволом, прилюдно был казнен, а Пфаннеру отошла восьмая часть его имущества.

— Как… его… казнили?

— Швайншниццеля зажарили на костре… шучу — его повесили, — Леопольд Семенович отогнул занавеску.

По улице, топая сапогами, прошел отряд городовых, с околоточным во главе.

Решительно бывший под влиянием какого-то столбняка, беззвучно Вержбилович давился и вываливал язык.

— По-прежнему, вы не желаете знать, кто она? — Ауэр показал пальцем. — Алексей Валерианович, ау!

— Какая мне разница, — мысленно примеряясь, молодой человек висел на веревке. — Впрочем, скажите.

— Это Панина. Варя. Исполнительница цыганских романсов… Почему вы убили ее?

— Я не убивал. Помогите мне.

— Попробую, может быть, — кончиком туфли Ауэр набросил угол ковра на лицо покойной. — Сейчас вы уйдете и возвратитесь утром. Переночуете в городе. И разумеется — никому ни слова.

Глава шестая. Плыла, качалась лодочка

Выйдя, как в тумане, долго Алексей Валерианович шел, сам не зная куда, пока не оказался на Невском.

В цельных стеклах магазинов светились и играли бронзы, хрустали, драгоценные камни.

Нетанцующие дамы шли с открытыми шеями.

Господин, сразу дававший узнать в себе иностранца, промчался на вороном клепере — вернулся, пожал Алексею Валериановичу руку. Волосы господина были завиты, и кок напереди поднят высоко, в форме букли.

У дверей Милютиных лавок для соблазнения прохожих валялись устричные раковины — в окнах, помещенные в стеклянных шарах, плавали золотые рыбки. Страсбургские пироги тяжко вздыхали на полках. Освежившись рюмкой водки, приказал Алексей Валерианович вестфальский окорок совлечь с гвоздя и обернуть серебряной бумагой.

«А ну как донесет еврей в Управу благочиния?» — вертелось по кругу.

Полицейский хожалый шел позади, отражаясь в витринах. Сердце Алексея Валериановича сжималось самой мучительной тоской.

Резвясь, из пансиона Мешковой выбежал мальчик, одетый жандармом, задел за живое — в сердце Алексея Валериановича побежали испуги.

«Донесет! Как есть донесет! Как пить дать! Еврей!» — выскочило. Мысль, распадаясь, звенела, как отсекаемый мрамор.

Лайба, нагруженная дровами, плыла по Фонтанке.

Лодочник, вероятно подагрик, в теплых плисовых сапогах, вез в ялике чиновника с извивающимися губами — причалил, остался Алексея Валериановича ждать.

— Выйдя в отставку, я сожгу свои корабли, — бормотал, сумасшедший.

Благовестило к всенощной.

Весла ходили перед глазами.

Плескала, за бортом, вода.

Не покидало Алексея Валериановича тяжелое, гнетущее раздумье — соскакивал Алексей Валерианович в детство свое, младенчество и даже в собственное зачатие…

Блестящий офицер, ангажировавший в одночасье его матушку, тотчас оставил ее, узнав о неблагоприятном для него стечении обстоятельств — вынужденная прикрыть грех, матушка сочеталась браком с неким Вержбиловичем, уже разваливавшимся человеком, домогавшимся ее, еще когда крошкой она сидела у него на коленях, и, наконец, получившим шанс. Признавший впоследствии младенца, давший ребенку свое имя и числившийся по всем бумагам законным отцом его, фактически Валериан Вержбилович таковым не являлся и являться желания не имел — вскоре, развалившись окончательно, вообще перестал он играть какую бы ни было роль в жизни подраставшего Алексея, в то время как офицер, наведя справки и узнав, что Валериана Вержбиловича более нет, а семья его перебралась в Петербург, напротив, стал появляться в доме на Песках — крутил усы, гремел шпорами и всячески выказывал ребенку свое расположение, в подтверждение которого одаривал Алексея книгами военного и наставительного содержания, а однажды принес весьма странную, внушительных размеров, статуэтку коровы с золотыми сосками. Отец-офицер свел его с приемным своим сыном Александром, погодком Алексея, наказав сводным братьям дружить и во всем поддерживать друг друга. Нельзя сказать, чтобы мальчики шибко прикипели — слишком они были разные — однако же, следуя отцову наказу, время от времени положили они видеться, и традиция эта не прервалась после их возмужания.

Именно к Александру плыл теперь Алексей Валерианович, намереваясь скоротать там эту тревожную для него ночь.

Глава седьмая. Брюнет, но с голубыми глазами

«Лахтинская улица, дом №3, квартира 44, пятый этаж, — сверился он по записи. — Здесь».

Подъемная машина выпустила его на площадке третьего этажа.

Толкнули в бок — бабушка в темном повойнике прошмыгнула с испитой мозглявой девочкой.

— Пропасти на него нет! — голос старушки дрожал и надрывался.

Алексей Валерианович дернул ушок звонка — Александр открыл: правильный холодный профиль, смелого и благородного рисунка нос. Брюнет, но с голубыми глазами.

В черной длинной хламиде, окинул брата особенным глубоким взглядом.

Алексей Валерианович вошел — не зная куда дальше, толкнул ближнюю дверь — тут же его подало назад: комната была набита женщинами. Молодые и старые, уродины и прехорошенькие, в изысканных дорогих нарядах и одетые оборванным образом, они стояли, ходили, сидели на полу и подоконниках.

— Дамы освидетельствованы доктором — можешь быть не особенно осторожным! — Александр дохнул в ухо. — Хочешь вон ту? — он поманил девушку со свежим, красным, здоровым цветом лица. — Отличной, между прочим, фамилии: мадмуазель Свиньина!

— Ты же знаешь — я обещался отцу, — отчаянно Алексей Валерианович покраснел.

— Минуту обожди — я закончу! — Александр запрыгнул на стул:

— «Есть многие развратнее меня,

Но разве пламень — он не сын огня?!»

С каким-то идеальным выражением в лицах женщины стали выходить.

Посторонившись, Алексей Валерианович нюхал надушенный воздух.

— Пойду оденусь, — Александр запахнул хламиду.

Несколько Алексей Валерианович осмотрелся.

Притягивала взгляд картина Касаткина — «Трамвай пришел». Лишенный всякого поощрения и помощи, не получивший никакого образования художник со всем реализмом новой школы изобразил толпу озверелых людей, разрывающих в клочья мертвецки пьяного вагоновожатого — о чем он думал? На заднем плане что-то горело, виднелся сошедший с рельсов, опрокинувшийся трамвай, лежали в разных позах разрезанные и раздавленные люди. Повешенный для острастки, со сморщенным лицом ребенка в английской болезни, болтался на фонаре, качаемый ветром, безвинный кондуктор.

Алексею Валериановичу сделалось дурно — он уронил голову на руки, закрыл глаза.

Александр вошел, в сюртуке цвета индийской бронзы, поставил на стол безобразнейший, до половины уже съеденный пирог.

— Возьми вот, — очнувшись, вспомнил Алексей Валерианович о вестфальском окороке.

В кресле с извращенными формами, прихотливо, Александр ел.

На скатерти, не в первой чистоте, лежали крошки черного хлеба и не совсем свежей колбасы.

— Как поживаешь, что делаешь? — начал Александр обыкновенный разговор. — Тебе, вероятно, водки? А я, брат, вино пью. Мне тесть будущий ящиками дарит, — он показал бутылку «Нюи» елисеевского разлива.

— Что ли, ты женишься? — исполнился Алексей Валерианович удивления.

— Женюсь, брат, женюсь. Может статься.

— Вдвоем, выходит, будете жить? — неумно Алексей Валерианович улыбнулся.

— «Обомшелые камни.

Киноварь осин.

Заяц, запомни:

Всегда я один!» —

небольно Александр щелкнул брата по носу.

Зачем-то Алексей Валерианович заглянул под стол. Увидел граммофон фирмы «Сирена рекорд», последней модели.

Ногой Александр пустил круг — хриплый резанул по ушам голос с пластинки.

— Подарок тебе! — Александр протянул пакет.

Алексей Валерианович развернул и без памяти упал на диван: в бумаге оказался крепкий волосяной галстук.

Глава восьмая. В надежном месте

Утром следующего дня, не чувствуя своего замершего сердца, Алексей Валерианович слез с извозчика у церкви Рождества и задами направился к дому, где жил, не зная заранее, что ждет его там и приготовляясь к худшему.

— Войдите, можно-с, — какой-то человек, сильно обросший усами и бакенбардами, взял у него шляпу.

Алексей Валерианович вобрал в грудь воздуху: запаха нафталина не было.

Не было парафиновых цветов в вазах.

Ковра.

Не было, по первому взгляду, того отвратительно-страшного, что оставил он, уходя!

За свежеотскобленным антикварным столом, среди живых цветов, повязанный крахмальной салфеткой, довольный спокойствием вокруг себя, Леопольд Семенович Ауэр ел фаршированную щуку, подправленную шафраном и изюмом.

Душистый запах рыбы спорил с нежным ароматом виноградного листа.

Пятясь, Алексей Валерианович выбрался из гостиной, пробежался по дому, заглянул в шкафы, поднялся на чердак, спустился в подпол — возвратился.

Склонясь над газетой, с карандашом в руке, Ауэр просматривал список умерших и объявления о девятом дне. По комнате ходил запах сигары.

Подтыканная молодайка с ведром, очевидно, моющая полы, поднялась с колен, и Леопольд Семенович что-то зашептал ей на ухо. Взглянув на молодого человека, она фыркнула и подолом зажала рот.

— Аксинья, — представил ее Ауэр. — Шолохова.

— Позвольте мне закурить папиросу? — пальцы Алексея Валериановича прыгали.

— Сделайте одолжение, — внимательно Ауэр посмотрел, как бы желая понять причину его беспокойства.

— Где он… она… это? — из осторожности спросил Алексей Валерианович по-французски.

— В надежном месте. Можете не беспокоиться.

— Могу я считать дело поконченным?

Еврей промолчал. Казалось, какая-то мысль занимала его.

Огромный брусбарт вылез из-под стола и проглотил рыбную голову.

— Выходит, вы не сын Валериана Вержбиловича? — Ауэр стряхнул с плеч белые порошинки. — Биологический ваш отец — другой?

— Так вышло, — суя руками туда и сюда, молодой человек размахнул дым. — Матушка моя была ангажирована офицером… Фактический мой отец — офицер.

— В домах, где нет фортепьян, а есть девушки, часто танцуют под скрипку… Фамилия офицера?

— Кублицкий-Пиоттух… Франц Феликсович… Зачем вам?

— Имеете брата… неединоутробного? Он ваш ровесник? Брюнет, но с голубыми глазами?

— Да.

— Чем он изволит заниматься?

— Ничем. Ничем особенным. Так, пишет стихи. Читает женщинам.

— В доме — непрерывный содом?

Алексей Валерианович промолчал.

— Ваш брат — негодяй?

— Нет. Он ветрен, но не подл.

Ауэр лизнул ноготь, потер его о рукав, чтобы вызвать блеск.

— Зовут вашего брата?

— Александр. Александр Александрович. Александр Александрович Блок.

Глава девятая. В костюме Марии Стюарт

Только что кончив обделку ногтей, Александр Александрович полулежал на широком канапе у себя в кабинете.

Портьеры небрежно подобраны были шнурками.

Валялась на пюпитре забытая книга.

Ужасная декадентская безделушка — уродливая рыба из терракоты отвратительного тона желтой поливы стояла на изящном, в стиле рококо, продолговатом столе с золочениями и инкрустацией.

Заходившее солнце брызнуло в окна — засверкало на гранях расчехленного экстирпатора. Мерный, раздался удар колокола по покойнику.

Блок взглянул на часы: время!

Стекла книжного шкафа затянуты были зеленым шелком. Он потянул дверцу. На полках, вместо книг, расставлены были бутылки «Нюи» №22. Наверху — полные, внизу — опорожненные. Он выбрал стакан, протер полотенцем, взглянул: нет ли пылинки.

Он пил каждый час, прислушивался к тонким сложным ощущениям, в которых так изощрилась его художественная натура.

Врубелевский портрет, пожелтевший, написанный на самом простом керосине, смотрел из дорогой вызолоченной рамы: Александр Александрович в костюме Марии Стюарт. Идеальное женское тело и лицо подростка, как бы одержимого демоном.

Ему нравились болеющие женщины.

Он задавал у себя оргии, устраивал афинские вечера.

Он не щадил целомудрия молодых девушек и репутации светских дам, извращенно играл с ними.

Стенные часы пробили: пора!

Он выбрал жилет рытого бархата, кашне из индийского кашемира, сапоги на пробковой подошве.

«Дама, уступившая весне

Без одежд, явилась мне во сне.

— Милая, давай оставим это:

На дворе, ты одевайся, лето!» —

пришли строки.

С мрачным, педантичным выражением лица он сделал себе подкожное спрыскивание. Зачехлил экстирпатор, спрятал. Подхватил книгу с пюпитра.

На Лахтинской была тишь — хоть гладью вышивай.

По Каменноостровскому, шалый, гулял ветер.

Мастеровой прошел, заляпанный известью.

«Поташный завод —

Потешный народ:

Едят карбонат

И калий весь год!»

Александр Александрович свистнул извозчику…

Табличка висела на углу Купчинской и Забалканского. Значилось:

ДМИТРИЙ ИВАНОВИЧ МЕНДЕЛЕЕВ

Первооткрыватель Периодического закона и автор

«Основ химии»

Блок позвонил.

Глава десятая. Мечтатель и безумец

Пол был обтянут зеленым сукном.

На окнах висели огромные полосатые маркизы.

Великий человек, из когорты тех, чьи имена нарезаны веками на скрижали бессмертия, сидел, склонившись, за резным ореховым столом. Наморщив лоб, великий человек делал мысленные выкладки, его рука безостановочно водила по бумаге.

«У меня сложились в голове свои представления, и мне нежелательно замалчивать об этом, так как во всем сколько-нибудь общем и сложном слово должно предшествовать делу, хотя в единичном этого может и не быть, по указанию воли, привычек и сложившихся убеждений», — вполне можно было разобрать, надев очки и вооружившись терпением.

Стол сплошь был завален карандашами, циркулями, линейками, ретортами. На нем же помещались зрительная труба, микроскоп, калейдоскоп, катетометр от Саллерона и револьвер системы Третнера. Каждый предмет лежал там, где случилось и откуда ближе его можно было взять.

Великий человек поднял голову — его лицо дышало умом и благородством.

С хорошей шевелюрой, подходящей Карлу Марксу, теперь стоял он у окна, чесал лещеткой спину, смотрел куда-то проницательным взором.

«Передовые люди не могут быть двигателями своей эпохи — они движут следующую», — витало в воздухе.

Стены под мрамор безбожно были исколочены гвоздями — повсюду висели часы, барометры, фамильные портреты.

Растение для полоскания рта — рута цвела, посаженная в горшке.

В окне противоположного дома кавалергард с орлом на шлеме и толстый господин, имевший тип биржевого маклера, в четыре руки поднимали юбки пожилой женщине с хитрым взглядом и постоянно передергивавшейся физиономией. Старик-муж, как видно слепой, в колпаке, с поднятыми на лоб очками, в легоньком холстинковом халате и мягких сафьяновых сапогах, покойно восседал в инвалидной коляске.

С ясеневой конторки великий человек снял железный шандал с сальным огарком — запалил окурок об огарок.

«Коварство, лживость, бесчестность и развращенность понятий растут в обществе!» — так думал, разглаживая бороду сзади наперед.

Вспомнилась молодость.

Она, впрочем, и не забывалась — посылала из ушедшего далека колкие электрические разряды, заставлявшие и посейчас трепетать тело.

Германия. Гейдельберг. Актриса Агнесса Фойгтман. Прямо на ложе любви, выскользнув ненадолго из тесных объятий, она принесла ему дочь.

Германия. Там же. Госпожа Марко Вовчок. Мужской псевдоним подруги поначалу смущал его (то же испытывал Шопен с Жорж Санд), но после прошло. Они соединились телами и слились душами. Мария Александровна Вилинская стала его духовной сестрой. Погодки, они поклялись друг другу и умереть в один год…

Что там говорить!

В свои семьдесят два Дмитрий Иванович Менделеев был еще мечтатель и безумец.

Глава одиннадцатая. Галина и Бронислава

Периодически влюбляясь, он заводил связи с женщинами и каждую непременно записывал на расчерченном листе бумаги.

Свою первую, Лидию, он обозначил латинскими буквами Li — так и повелось, Na — Наталья, Ag — Агнесса, Ra — Рая, Ga — Галина, Br — Бронислава, La — Лариса.

Все женщины — тонко он чувствовал это — несли в себе некий заряд.

Be — ядовитая полька Беата. Ba — Барбара, тоже полька, легко воспламенявшаяся при первом его прикосновении. He — инертная Хельга. Ta — Татьяна, с тяжелым, неуживчивым характером. Si — Сибилла, необыкновенно стойкая — ему пришлось с ней повозиться. F — Федосья, бледно-желтая, издававшая резкий запах и остро реагировавшая на каждое его слово.

Все женщины — он понял это — таинственным образом взаимосвязаны друг с другом.

Как? Собственно, для чего? Какая польза от этого обществу?!

Постоянно он думал об этом, и каждая женщина представлялась ему антисоциальным элементом.

Он пополнял реестр — на расчерченном листе сама собой выстраивалась таблица.

В один прекрасный день он увидал ее новым взглядом.

Так родилась его знаменитая Система.

Глава двенадцатая. Невзирая на епитимью

Убивший молодость на интриги с женщинами, привыкший бежать за первым ощущением, Дмитрий Иванович женился по страсти.

Александра Николаевна Голоперова, совершенная блондинка с лицом холодным и малоподвижным, была красива той досадной красотой, в которой нет жизни, и Дмитрий Иванович всеми способами пытался внести жизнь в ее красоту. Феозва же Никитична Лещева, со съехавшим на сторону ртом и отгнившими почти от золотухи ушами, бывшая шестью годами Дмитрия Ивановича старше и давно лишившаяся его мужской благосклонности, всячески препятствовала их крепнувшему и грозившему превратиться в матримониальный союзу. Числившаяся в то время законной супругой Дмитрия Ивановича, Феозва Никитична едва ли не сошлась с Анной Николаевной на кулачки — поединок сделался затяжным, захватил женщин без остатка, стал чуть ли не смыслом их жизни.

Упущенный из виду Дмитрий Иванович оказался предоставлен самому себе, и тут неотразимое впечатление сделала на него Анна Ивановна Попова. Художница, мило причесанная, необыкновенно чистоплотная из себя, двадцатью шестью годами моложе его, в воздушном, с бесчисленным числом оборок, кисейном платье и шляпе, украшенной колосьями, васильками и пунцовым маком, она показывала Дмитрию Ивановичу врубелевские иллюстрации к «Демону» и пронзительно смеялась.

Не получивший разрешения на новый брак, келейно, великий химик передал священнику десять тысяч рублей и, невзирая на епитимью, оформил свой союз на небесах.

Много воды утекло с тех пор, многие формы жизни стали новыми, слово было и осталось исходом, но дело стало иным, чем было: Дмитрия Ивановича мучили ревматизмы, хорошенькая некогда Анна Ивановна много лет как изменилась в противную сторону, на газоне, перед домом, кудрявый, вырос ясень, а в семье заневестилось, зашелестело взлелеянное ими создание — дочь Люба.

Глава тринадцатая. Господь, Владыка живота

Войдя к Менделеевым и отдав кашне горничной, Блок остался в большой неуютной гостиной.

Полосатая, серая с красным, стояла тиковая мебель.

На стенах, оклеенных обоями под рытый бархат, висели, в золотых рамах, масляные картины. Везде грациозно и эффектно изображен был Дмитрий Иванович, летящий на воздушном шаре, взбалтывающий колбу с азотистометиловым эфиром или, в постели, выпивающий на ночь кружку горячего молока.

Из кухни несло подгорелым.

Откуда-то доносилось рычание.

Два раза схватывался голос Любови Дмитриевны, кого-то распекающей.

Она появилась в розовом шелковом платье, с голыми, по шотландской моде, икрами. Наружность ее не имела ничего замечательного. Полнота форм выдавала в ней славянку.

— «Убитый девушкой цветущей,

Я, не воспрянуть чтоб —

Предал земле себя меж кущей

Заколотивши в гроб», —

Александр Александрович принял пухлую ладошку, пососал пальчик.

Судорожный трепет пробежал по ее лицу.

— Хорошо ли почивали? — Александр Александрович пальчик выплюнул.

— Кстати, о гробах, — чувственно она рассмеялась. — Нынче я видела долгий золотисто-зеленый сон: маменька будто бы померла и лежит прибранная.

— Маменька была золотистая, гроб — зеленый?

— Вовсе не угадали! Гроб был золотистый, маменька — зеленая!

— Что же, Анна Ивановна болеет? — глаза Блока засветлились. — По какой же части?

— По женской, — Любовь Дмитриевна показала. — Здесь и здесь… Болеет, но к обеду обещалась выйти…

Гулко часы пробили шесть — тут же, с грохотом, дверь разлетелась на половинки: Дмитрий Иванович появился в серой неподпоясанной куртке, рядом с ним была Анна Ивановна.

Походя хозяин дома хлопнул молодого человека по плечу — тот приходился Менделееву каким-то племянником, и в доме его принимали без церемоний.

Рассаживались в столовой.

Дмитрий Иванович суеты не любил, но скорости всегда требовал.

Сноровисто прислуга расставляла тарелки — придирчиво рассмотрев каждую, остервенело ученый отбрасывал на пол недостаточно, по его мнению, отмытые.

По всему видно было, что он находился в своем припадке вспыльчивости.

— Уваровская формула: «самодержавие, православие, народность» — стукнул он кулаком по скатерти, — выродилась у нас в «самоуправство, воровство, кабаки»!

Пристально Александр Александрович смотрел — на щеках Анны Ивановны играл болезненный румянец, губы у нее были как-то суховаты.

— Сегодня прочитала, представьте, — ответила Анна Ивановна взглядом, — в Кремле часовой замерз!

— Как так замерз?! –Менделеев даже подскочил. — Июнь на дворе, лето!

— Не знаю, — пожала дама плечами. — Должно быть, газета попалась старая…

— Изволите, Дмитрий Иванович, чем сейчас заниматься? — заполнил Блок паузу.

— Сжимаемостью газов! — ответил ученый со значением.

Сдерживаясь по мере сил, ели изобильный гороховый суп. Каждый ушел в себя.

— Господи!.. Владыка живота моего!.. — внезапно Менделеев вскочил и, полусогнутый, выбежал из столовой прочь.

Глава четырнадцатая. Вольность для коротких знакомых

Когда Дмитрий Иванович вернулся, все общество снова располагалось в гостиной.

Анна Ивановна показывала Блоку врубелевские иллюстрации к «Демону» и пронзительно смеялась. Любовь Дмитриевна вязала бисерный шнурок.

Дмитрий Иванович раскрыл иностранный ящик с красным бандеролем, извлек папиросу домашнего приготовления, угостил племянника. Всегда всех он наделял своими папиросами — терпеть не мог запаха чужого табака.

Отложившая Лермонтова Анна Ивановна расставила фигурки, и Дмитрий Иванович энергически принялся надвигать их на нее — он был сильным шахматистом и даже однажды, с форой в ферзя, принудил к сдаче самого Чигорина. Получивший, однако, сильную привычку спать после обеда, скоро он удалился в кабинет, Анна Ивановна принялась накапывать в мензурку микстуру Ривери с лавровишневой водой, Любовь же Дмитриевна, довязав шнурок, увела Блока к себе.

Спальня девушки в складку обита была розовым штофом, длинный, с подоконника, свисал гладиолус, на картине масляной работы висела шинель.

— Чья это? — Блок понюхал.

— Так …был один, — Любовь Дмитриевна махнула рукой. — Бросьте… Смотрите лучше сюда! — со свойственной ей полустыдливостью частично она расшнуровала лиф, выставив одну грудь, довольно полную, с розовым напрягшимся соском.

Александр Александрович подошел, провел языком слева направо — небольшая вольность для коротких знакомых.

— Что-нибудь сегодня написали? — Любовь Дмитриевна застонала.

— Перевел… с японского, — Блок повел языком справа налево:

— «Девушка смеется в кимоно:

Юноша кончает с собой.

Сколько же раз?»

В углу стоял шкафчик с пустым тусклым карафином.

Исподлобья Александр Александрович смотрел.

Подобрав юбку, широко Любовь Дмитриевна развела ноги.

Ее не совсем скромное и хорошего тона кокетство принудило его опуститься на четвереньки.

В заметно щекотливом положении, девушка извивалась. В горле ее сперся дух.

Умело Александр Александрович не дал произойти нервному пароксизму.

— Пожалуй, мне пора, — выбравшись, пошел он к двери.

— Постойте!.. Вот — чтобы помнили, — выпростав Александру Александровичу уд, красиво она завязала на нем шнурок. — Теперь ступайте…

В коридоре стоял Дмитрий Иванович. Выспавшийся, сунул в руки Блоку ящик вина.

— К Любе ходишь, — бороду разгладил. — Следует из того: с Паниной покончить должен!

— Я, дядюшка, с ней уже покончил…

Погромыхивая стеклом, боком, Александр Александрович выбрался из подъезда.

Горбун шел, жонглировал тростью.

Поравнялся — пробрал Блока испытующим колючим взглядом.

Глава пятнадцатая. Наследство Писемского

С Забалканского Леопольд Семенович поехал на Кирочную, вышел у хорошо знакомого ему подъезда.

— Дома баронесса?

— Дома, да в уборной-с, — отвечал лакей.

Ауэр вошел, расположился в боскетной.

Прождать пришлось добрых ¾ часа.

Различной величины и формы, повсюду стояли боскеты. На стенах висели пейзажи Александра Каляма и Паулуса Поттера. Сваленные грудой, перед камином, лежали кипсеки. Нагнувшись, Леопольд Семенович подцепил верхний: Эммануил Сведеборг. «Небесные тайны».

Она вошла в ярко-зеленом платье со множеством сверкавших дорогих вещей.

— Те самые, — бегло Ауэр взглянул на бриллианты, — пропавшие?

— Они, — откинувшись, баронесса протянула гостю обе руки. Волосы на ее висках были, насколько возможно, опущены низко, лицо дамы дышало умом и добродушием, на нем было до восьми бородавок. — Ума не приложу, как вы узнали тогда, что по рассеянности их прихватил Великий Князь?

— Все просто, сударыня — по рассеянности на следующий день он заложил их у Арона Симановича.

Подпевая себе, немолодая пара закружилась в импровизированном танце.

— С вами так ловко вальсировать! Отчего вы нам не дадите бала? Какая у меня идея котильона! — ловко Леопольд Семенович проворачивался на каблуках.

Препородистая женщина смеялась, ударяла низкорослого партнера веером в обнажившееся темя…

Она обладала удивительным приветом, к ней всегда приятно было приезжать. Она показывала к нему большую привязанность.

В свое время баронесса Радошевская окончила Екатерининский институт с первым шифром, дававшим ей право приезжать ко Двору, но независимостью суждений ко Двору не пришлась. Всю жизнь она стремилась раскрашивать себя, входила в связи и переписку со многими умными людьми. «Вы ведь не совсем правы к Виктору Гюго!» — в ранней молодости написала она Хомякову. — «Это сказал Сент-Бёв!» — много позже исправила она Бунина. Ее имя упоминалось в «Петербургской газете». Она сочиняла романсы, считала любовь, со всеми интимными подробностями, за высочайшую поэзию. Ее «Хризантемы» на каждом углу распевал стар и млад…

— Помню: зараз съел у вас как-то три обеда: постный, скоромный и рыбный! — ничуть не запыхавшись, Леопольд Семенович улыбнулся.

— Вы совершенный феномен!.. Пойдемте же! — баронесса увлекла его за собой.

В большой парадной столовой потолок был украшен резным деревом.

По одной из длинных ее стен стоял огромный буфет из буйволиной кожи с тончайшей и изысканнейшей резной живописью — весь верхний ярус этого буфета уставлен был бокалами, вазами и фамильными кубками. Прямо напротив входа виднелся, с огромным зеркалом, каррарского мрамора камин, а на противоположной ему стене были расставлены, на малиновой бархатной доске, идущей от пола до потолка, японские и севрские блюда. Мебель была средневековая, тяжелая, глубокая, с мягкими подушками. Посредине небольшого, накрытого на несколько приборов, стола красовалось серебряное плато, изображавшее русского богатыря, убивающего татарина — по бокам плато возвышались два чуть не золотые канделябра с целым десятком свечей. Кроме этого, столовую освещали огромная люстра и несколько бра по стенам. Человек шесть лакеев, одетых в черные фраки и белые галстуки, стояли в разных местах комнаты, и над всеми надзирал почтенной наружности метрдотель.

— Давно хотел спросить. — Ауэр обвел руками, — откуда у вас это?

— Наследство, — баронесса чуть затуманилась. — Писемский оставил… Алексей Феофилактович.

Глава шестнадцатая. Давно умерший мальчик

Лакей внес водку и закуску, чрезвычайно красиво выглядывавшую.

— Станем же разговаривать! — изготовившись, баронесса заложила ногу на ногу.

— Охотно, — Леопольд Семенович повел носом. — Нынешний год хороши были скачки. Я их смотрел на Корсо в Риме. Вы, впрочем, не любите заграничной жизни. Я знаю вас и знаю все ваши вкусы, — ласково он улыбнулся. — Что вы сегодня видели в бинокль? И почему здесь пусто — по пятницам обыкновенно у вас собирается общество высокой культуры и с сердцем?

— Неделю, почитай, никто не заходит, по дачам все, — хозяйка дома хохотнула. — Если бы не девушки и не молодые евреи, то хоть закрывай библиотеку!

За годы общения она научилась понимать Леопольда Семеновича и даже говорить с ним на его языке.

Она сказала, чтобы он выпил водки.

Лопаточкой из кленового дерева она положила ему разварной стерляди.

— В Тульской губернии, пишут, окончательно выдохнулась русская красота.

— Самовары там хороши.

— Отец Иоанн Кронштадтский — Господь Саваоф!

— Скорее, он — Посейдон.

Они обсудили разницу между масонами и энциклопедистами (вольтерианцами): у одних Бог, у других разум.

— Представление света скоро.

— Да, слышал — Скрябин концерт затевает.

Лакей в белых перчатках покрутил ручку механизма, пустил круг новейшего граммофона «Стелла-рекорд»:

— «Отцвели уж давно… отцвели… отцвели…»

Баранья котлета лежала, обложенная трюфелями.

— Вы только послушайте, что пишет, — баронесса сказала лакею и тот принес Ивана Наживина: — «Один мальчик, давно умерший, придя к нам в воскресенье…»

Спиритуалистка по натуре, верившая в предчувствия, в сомнамбулизм, склонная к теософии и мистицизму, из рук вон плохо она вела свои дела, и если бы не советы Леопольда Семеновича, давно разорилась бы и пошла по миру.

Композитор Ляпунов, в демикотоновом сюртуке и старомодной манишке с брыжами, вошел, покрутился по комнате, взял грушу с буфета и вышел.

— Прошлый месяц, вы посмотрите, — раскрыла баронесса приходо-расходную книгу, — опять тридцать тысяч доходу! Куда прикажете девать деньги?

Ауэр написал на листке, что-то подчеркнул, другое обвел кружочком.

— Ворочаются огромные куши, — еще раз он подчеркнул. — Огромные!

Протертое свиное мясо облито было различного рода соями, пудинг из рыбы — окрашен зеленоватым цветом фисташек.

Подававший лакей вдруг чихнул, закашлялся, расплевался — подскочивший метрдотель едва успел закрыть ему нос и рот крахмальной салфеткой. Поднявшись, хозяйка и гость перешли в диванную.

Глава семнадцатая. Дебош у Донона

Леопольд Семенович выпил свой мараскин, и они помолчали.

Горничная зажгла по углам бронзовые кенкеты.

По стенам шли мягкие, без дерева, диваны, пол был устлан пушистым теплым ковром. На полках стояли сочинения Иоанна Лествичника и Нила Сорского, «Пиры» Лукулла, «Корреджио» Эленшлегера.

Выбрав подшивку «Граммофонной жизни», Ауэр полистал.

— Об Анатолии Самсоновиче, я смотрю, много…

У баронессы Радошевской был сын, уже немолодой человек, в свое время прижитый ею от одного из непостоянных ее корреспондентов. Не слишком удачный, своими похождениями Анатолий причинял матери много беспокойства. Последний из его романов наделал в столице особенно много шуму.

— «… с несравненной Анастасией Дмитриевной учинил дебош у Донона, — читал Леопольд Семенович, — напакостил в кабинете, побил зеркала…» Вот еще Сабанеев пишет: «В одних подштанниках гнался за Анастасией Дмитриевной по Клавикордной улице в сторону Крестовского перевоза… Без подштанников вовсе убегал от несравненной по Галерной гавани и в дальнейшем по Смоленскому кладбищу!..»

На мраморной тумбе перед средним окном стояли дорогие бронзовые часы.

Упоминаемая в связи с Анатолием Анастасия Дмитриевна была Вяльцева, исполнительница русских романсов.

— В самом ли деле она — несравненная? — Ауэр протянул руку к отделанной золотом сигарочнице. — Мне представляется, неимоверно она затягивает верхи, ее следует научить в дикции и фразировке!

— Гнать ее следует! Из Петербурга! Чтобы не совращала! Она и не нравилась Анатолию!

— Так почему ж он с ней? Певиц, что ли, мало?

— Астродамцеву ангажировал Великий Князь, Плевицкая Надежда Васильевна увлечена Менделеевым, Панина Варя безумствует с Александром Александровичем.

— С Паниной разве можно? — удивился Леопольд Семенович. — Вроде как она не совсем женщина.

— В том и интерес! Сейчас самая мода. Юлию Пастрану слышали — женщина с бородой?.. К ней — очередь…

— Сказали вы, Панина — с Александром Александровичем, — не дал Ауэр отклониться разговору. — Это кто же?

— Да Блок! Поэт! Неподражаемый! Чудный! Вы только послушайте какой!

«Уйдя — вернетесь смутным эхом,

Планет командуя парадом, —

Но рассмеюсь я желтым смехом

И встречу вас квадратным взглядом!..»

Леопольд Семенович выпустил дым, откинулся на подушку тисненой кожи.

На переднем углу комнаты устроено было небольшое тябло, на котором стоял тоже небольшой образ Иверской Божией Матери с теплившейся перед ним лампадкой.

— Слышал я, этот Блок совершил много дурного.

— Что с того? Он гений! Такому человеку простительно даже преступление.

— Какое именно?

— Ну, например, убийство!

Глава восемнадцатая. Сапоги — 7 рублей пара

Справедливо он полагал дело оконченным: Вержбилович просил избавить его от нежелательного обстоятельства, и просьба была выполнена. Изобличить истинного виновника, вскрыть мотивы и детали преступления, предать негодяя в руки правосудия — было бы слишком хлопотно. Не будучи лицом официальным, обязанным к расследованию по долгу службы, Леопольд Семенович считал себя полностью выполнившим обязательства и свободным от всех дальнейших…

Из-за неплотно затворенных дверей слышались беглые пассажи скрипки.

Слуга, входивший время от времени, видел хозяина перечитывающим папскую буллу либо склонившимся над анатомической гравюрой.

— Это… — почтительно напоминал он, — хотели вы, значит… Аврелия Виктора разграничить от Корнелия Непота и Светония… который где…

— Ах, милый мой Лепорелло! — смеялся Ауэр, беря с подноса то бутерброд, то тартинку. — Более нет нужды ни в Шлегелях, ни в Лагарпах!

Нужда, однако, была.

Газета «Русский — еврей» — это было издание для православных, желавших, подобно Достоевскому, принять иудаизм — заказала статью о Гольденвейзере, и редактор Гершензон (Сидоров) лично просил Леопольда Семеновича со всей всесторонностью осветить вопрос.

Делать нечего — с напускным вздохом Ауэр взялся за перо.

«Стоит мелькнуть в ушах сколько-нибудь значимой смутной фамилии, — энергически разбрызнул он чернила, — и отчего-то сознанию нашему тут же представляется композитор (не оттого ли, что слишком их развелось много?!). Так вот, без обиняков: Александр Соломонович Гольденвейзер (Александр Иванович Опанасенко) никаким композитором не был! Судите сами: мог ли работу: „Вопросы вменения и уголовной ответственности в позитивном освещении“ написать композитор, пусть даже самый талантливый?! — Нет, скажете вы и засмеетесь. По всей вероятности, принадлежал он к юристам. — Юрист, добавлю от себя, он был могучий и крупный… Дюжий, вершков четырнадцати роста, с волосами, приглаженными на темени и разбитыми в букли на висках и затылке — в пестрой ситцевой рубахе, сером казинетовом полукафтанье, с медным перстнем на указательном пальце правой руки, он имел много привлекательности. Между старушечьими его лицо выдавалось еще ярче. В гостях он отказывался от третьего стакана чая, хотя дома пил четыре. Его томила сила от бездеятельности. Гибельная репутация провинциального франта препятствовала ему в начинаниях… Он не был композитором, и пусть скромные его звуки не исполнялись превосходнейшими талантами Европы, зато все вопросы вменения и уголовной ответственности, с его легкой руки, теперь рассматриваем мы, не блуждая в потемках, а в ярком позитивном освещении…»

— Дискуссия ваша… с Третьяковым, — служанка не давала забыть. — Эстетика восприятия…

— Чудесная Жанетта! — мягко привлекал он ее к себе, брал с тарелки сэндвич либо тарталетку. — Кому интересны сегодня Стасовы-Мордасовы?

Оказывалось — многим.

Он подливал чернил, с наслаждением подкладывал транспортир под бумагу.

«Я только знаю, в какой пропорции развести краску, куда ткнуть кистью — Вы, милостивый же государь, видите елочку… Моя это заслуга или ваша?!» — рождалось само…

Окончив, но, разогнавшись, сходу переходил Леопольд Семенович на статью в «Записки Вольно-Экономического общества». Спрашивали прогноз на десять лет.

Да хоть на двадцать!

«В 1916 году, — отвечал он, — цены таковы станут:

— смола — 1 рубль 10 копеек за пуд;

— деготь — 2 рубля;

— веревка — 4 рубля 50 копеек;

— сало — 8 рублей;

— железо — 2 рубля;

— гвозди — 3 рубля 50 копеек;

— ситец — 12 копеек аршин;

— сатинет — 40 копеек;

— сапоги — 7 рублей пара и выше в зависимости от ассортимента и смазки…»

Вертелись в голове и требовали выхода мысли об антифонном напеве, искупляющей силе благодати, готов был побиться он об заклад, что христианских таинств не семь вовсе, а всех двенадцать, если не четырнадцать… Лежало на полуслове исследование: «Поссевин в России — бесспорный мессия», ждала вылиться на бумагу блестящая во всех отношениях гипотеза о происхождении славян — всему этому не дал осуществиться Вержбилович: прислал несколько отчаянных записок и даже позвонил в телефон.

Пришлось Леопольду Семеновичу взять трость и выйти.

Глава девятнадцатая. Неудавшийся эпилептик

С осунувшимся рябым лицом, выражавшим потерянность и страдание, выглядевший так, словно его накануне потчевали дурным бульоном, более похожий на ребенка или старую бабу, нежели на молодого, в расцвете лет, человека, и отчего-то в военном отставном сюртуке с георгием в петлице — Алексей Валерианович Вержбилович, согнув под прямым углом худые длинные ноги, лежал по длине глупого угольного дивана.

— Батюшка, у вас борода зеленая! — дружелюбно Ауэр заглянул увальню в глаза. — И брови красные. — Он сел на отдаленный стул. — Себя попусту мучите. Других изводите. Неосторожно: вещи называете своими именами. Вдруг да прочтет кто? Алиби нет у вас. Гольденвейзер никакой не поможет! На каторгу загремите ни за что ни про что. Меня подведете. Забыть надобно. Жить дальше. В будущее смотреть. А вы — ворошите! Бросьте — говорю вам! Знал бы — не стал связываться. Может, желаете на попятную? Со всем нашим удовольствием! Сейчас же верну деньги. И тело обратно получите, в целости и сохранности! Сюда вот положим, на прежнее место!

— Ах, не губите! — сорвавшись с дивана, Вержбилович хотел было припасть к руке Леопольда Семеновича, но, будучи не допущен, в отчаянии заметался по комнате. — Плохо мне, плохо! Хуже не бывает. Нынче она приснилась! Страшная! Убил ее кто? Чем? Следов — никаких! А ведь убита. Определенно, убита! За какую такую провинность? Женщина, хоть и не похожа! Ее почему мне подбросили? Подбросили ведь? Вот и терзают вопросы, мысли. Голову точат. Нет, я не вынесу этого! Невиновный — покаюсь! Повесят пускай, двадцать лет каторги лучше, чем этакие терпеть муки!

— Ах, тварь дрожащая! — вышел Леопольд Семенович из себя. — Ты достоевщину эту брось! Падучей еще не хватало! Покается он… идиот! Я те покаюсь, блядь! Дурь из тебя выбью! — с неописуемым проворством, тростью он вытянул несчастного вдоль спины.

Беззвучно рухнувший на пол, с десяток минут неудавшийся эпилептик находился в прострации.

Июньское, в окна, заглядывало солнце.

Свежепростиранные занавески пахли.

Смотрела одобрительно со стены гологрудая женщина.

Ауэр разжег кофейник, вынул из портфеля жирный рубец в жгуте, связку булок, сибирские рыбные консервы Плотникова.

Наблюдая за тем, чтобы кофе сварился, а не ушел и не обрызгал его, как это случилось однажды у Толстого, Леопольд Семенович набросал на оберточной, от рубца, бумаге пришедшую ему забавную мысль: «Мы не умеем дружить — всегда присутствуют непонимание, натяжки, обиды.– „Как хорошо они дружат!“ Это — о собаках».

Глава двадцатая. Соната Франка

Очнувшись, Алексей Валерианович обводил комнату мутным взглядом.

Неспешно, давая молодому человеку возможность полностью прийти в себя, Ауэр рассказал ему историю фениев.

— Они были заговорщики? — Вержбилович понял.

— В своей массе.

— И потерпели поражение?

— В 1867-м году.

— Они жили на Пескадорских островах?

— Фении заселяли Ирландию, — крупно Леопольд Семенович нарезал жгут, придвинул собеседнику. — Ешьте, Вержбилович! Вам поправляться нужно.

Продолжительно, за окнами лаяли собаки.

Вполне осмысленно молодой человек ел рубец и рыбные консервы.

— Вы почему же в отставном сюртуке… с Георгием? — Ауэр отхлебнул кофе.

— Удобный… от отца остался. Я дома ношу вместо шлафрока.

— А потолок здесь кто, в помпейском вкусе, расписал?

— Тетушка. Затейливая была дама, — кивнул Алексей Валерианович на гравюру гологрудой женщины.

— Выходит, это она — самоё себя?! — взглянул Леопольд Семенович по-новому. — Автопортрет, значит?

— Я зеркало перед ней держал… мальчишкой еще, — слегка Вержбилович зарделся. — Как натянутая струна был, которая вот-вот лопнет.

— Струну можно потихоньку спустить — Толстой учит, — Ауэр засмеялся. — У вас, кстати, виолончель на антресолях. Уж не играете ли часом?

— Так, балуюсь, — пунцово молодой человек закраснелся. — Время от времени. Для себя.

— Народные песенки? — снова Ауэр засмеялся.– «Николай, давай засунем?» Та-тарита — та-тарата?

— Их, — Алексей Валерианович кивнул. — Дворжака еще могу.

— «Концерт для виолончели»? — Ауэр не поверил. — Вы?.. Ну-ка, достаньте!

Вержбилович потянулся к инструменту, произвел однообразный громкий звук.

— Да не волнуйтесь вы так! — ладонью Леопольд Семенович разогнал воздух. — Берите виолончель в руки. Играйте.

Сосредоточенно молодой человек принялся водить смычком.

Закрыв глаза, молча, Леопольд Семенович слушал.

— Еще что можете?

— Сонату Франка… «Вариации на тему рококо» Петра Ильича Чайковского…

Ауэр лег на угольный диван и оставался недвижим.

Добросовестно доиграв до конца, Вержбилович утирал пот.

Ощутимо, солнце нагревало комнату.

Нагревшийся, трещал паркет.

Глава двадцать первая. Как следует водить смычком

— Леопольд Семенович, — тихо исполнитель спросил, — понравилось вам?

— Неплохо! — рывком Ауэр поднялся. — Но объясните: отчего держите вы инструмент над головой?

— Не знаю, — Вержбилович ссутулился.– Тетушка так научила.

— Она играла сама?

— Нет.

С размаху Ауэр сел в качающееся кресло.

— Вы что же не почините? — едва он удержался. — Тут ножка обломлена!

— Так тетушка — специально, — смешно Вержбилович раздвинул руки. — Чтобы качаться.

— Ох уж эти мне тетушки! Отдать их исполу или внаймы мужикам!.. Погублена Россия эмансипацией, — высказал Леопольд Семенович не собственную свою мысль, которая выросла из условий его жизни, а ту, что была навеяна из чужа, из католицизма.

Природным, но праздным умом Алексей Валерианович больше понимал самого Ауэра, чем то, что тот говорил.

— Женщины ищут обязанностей, — произнес молодой человек, чтобы ответить, — между личным интересом и общим.

— Станется с них! — Леопольд Семенович протянул руку. — Дайте-ка сюда вашу балалайку, Андреев вы этакий, Василий Василиевич!

Любовно он принял полое отполированное тело, что-то подтянул, где-то подвернул, чем-то куда-то капнул — протер подвернувшимся краем скатерти.

— Виолончель, относящаяся к семейству скрипок, появилась в результате длительного и сложного процесса развития смычковых инструментов, истоками своими уходящего в Средние века, — так начал он первый урок. — Ранние сохранившиеся образцы виолончели относятся ко времени деятельности брешанских мастеров Пеллегрини Микели ди Дзането и Гаспре да Сало…

— Сало? — удивился молодой человек.

— Так прозвали его современники, — объяснил Леопольд Семенович. — У мастера были малороссийские корни.

Внимательно Вержбилович слушал, записывая для памяти.

— Чтобы играть на виолончели, — продолжил Ауэр, — надо сесть на край стула, подальше выставить левую ногу, придвинуть к себе правую, затем поставить инструмент между ног так, чтобы ничего не мешало… Левая рука на грифе — большой палец находится на шейке инструмента между первым и вторым пальцами. Остальные пальцы располагаются в закругленном виде, опускаясь на струну в виде молоточков и касаясь ее только кончиками, как можно ближе к ногтю, — он показал. — Одновременно со вторым пальцем опускается первый, с третьим — первый и второй, с четвертым — первый, второй и третий, — Леопольд Семенович взглянул на золотой хронометр.

— А со смычком? — спросил ученик. — Тетушка говорила, есть правило, но не сказала какое — додумайся, мол, сам.

— Смычком, — объяснил педагог, — следует водить так, чтобы не задеть себе яйца.

Глава двадцать вторая. Ястреба над лугом

В это самое время с улицы Леопольда Семеновича позвали. Ненадолго он высунул голову в окно, с кем-то переговорил — обернулся уже с зажженной сигарой во рту.

— Как это удивительно делают мыло! — сказал он, следуя каким-то собственным мыслям, и вдруг упал на руки, пружинисто начал отжиматься от пола. — Великолепная погода, а вы сидите в духоте!.. С удочкой надобно сейчас, с лукошком, косу отбить!.. Сорвать кочеток — съесть, поймать козюлю, оттыкнуть кувшинчик с квасом!.. И чтобы — река, ракитовый куст, ястреба, вьющиеся над лугом!

— Еще чтобы свистать за завтраком, — Вержбилович понял, — ходить в малиновые кусты… и чтобы — варенье, пахучее, с шипящей розовой пенкой!

— Именно, — смеялся Леопольд Семенович. — Именно!.. Вы ведь не заняты ничем, черт вас подери — так отправляйтесь на дачу! В Ольгино!.. Там общество все поголовно!.. Рассеетесь, успокоите нервы — и куча новых знакомств!.. Буквально в каждом семействе — девица на выданье!.. Глядишь — и слюбитесь, сладитесь!.. Не все же руками сучить — небось, умаялись… Девяносто восемь… девяносто девять… сто! — Ауэр бросил упражняться, сел к столу, швырнул в пепельницу окурок сигары, слегка перевел дух.

— А музыканты будут? В Ольгине этом?

— Уже собрались — ждут вас!.. Куча целая!.. Фаготист Зейденберг, валторнист Лидак. Есипова Анна Николаевна — помните, в Летнем саду познакомились?.. На фортепиано играет, ну как консерваторский профессор! Удивительная, скажу вам, женщина — персонифицированная Россия!

— Вы сами приедете? — снова Вержбилович смутился. — Мысли у меня иногда. Я попросил бы вас не оставлять меня своим расположением.

— Днями закончу одно дело и приеду, обещаю вам! — Леопольд Семенович записал на листке. — Вот адрес, обратитесь: там недорого и опрятно. Скажете: от меня.

Ауэр взглянул на хронометр, поднялся, и молодой человек пошел проводить его до дверей.

— Виолончель возьму, купальный костюм, непременно… таз для варенья, — подал он гостю трость. — Скажите, ведь убили ее? По всему видно! Так почему следов нет? Вы ж осмотрели. Убили как, чем?

На лицо Леопольда Семеновича набежало как бы облачко.

— Экстирпатором, думаю. Страшная, в умелых руках, штука! Чик — и готово!

— И следов — никаких?

— Никаких. В умелых руках, — Ауэр посмотрел в зеркало и чуть набекрень сдвинул шляпу. — У брата вашего есть экстирпатор?

— У Александра Александровича? Блока? Зачем ему?.. Не знаю.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая. Молодайки на клумбах

Летом 1906 года, по необъяснимым обстоятельствам, центром светской столичной жизни сделался скромный доселе пригород, стоявший в стороне от основных путей. Величественный Павловск, блистательная Гатчина, роскошный Петергоф и даже ослепительное Царское село на время уступили пальму первенства тихому дачному уголку, с его соснами, морским горизонтом и огромными валунами, оставшимися от ледникового периода. «Ольгино! Ольгино!» — носилось в воздухе. Здесь был теперь весь цвет общества и те, кто мог позволить себе престижный, дорогой отдых.

Великая трусиха лошадей, собак, коров, Варвара Екимовна Радошевская, как могла, затягивала неизбежный переезд на дачу, полагая, что всяческие козы, петухи и свиньи только ее там и ждут, чтобы ворваться и напугать до смерти — однако же к середине июня, сдавшись на уговоры, баронесса-таки появилась в Ольгине.

Ее дом, с затейливыми белендрясами по фронтону, уступая городскому в роскошестве, превосходил его поместительностью и уютом.

Наружное, с двумя гипсовыми львами, крыльцо предваряло большие, завешенные триповой веревкой сени, из которых шла широкая, устланная ковром и уставленная по бокам цветами лестница. Празднично блестели ясеневого дерева перила и толстые балясины — на них отдыхал глаз. Комнаты свежеоклеены были насыпными суконными обоями цвета незрелого яблока, мебель — обита веселым, собранным в буфы, ситцем. Удобные шкафы открывались сами, стоило к ним только приблизиться. На окнах трепыхались пестрядинные занавесочки, развевались миткалевые занавеси, шевелились репсовые гардины. Запахи господской и лакейской кухонь, смешиваясь под потолком, создавали особый, неповторимый аромат.

Из окон, в двойной лорнет, видна была фашинная плотина мельницы.

В саду, дерновые, стояли скамейки.

Ярко одетые молодайки, согнувшись, стояли до поры на свежих клумбах.

Опробованы были качели: круговая и маховая.

Прикрытая акациями от нескромного взгляда, пряталась в тени дамская беседка.

С мостиком поперек себя, плескал пруд.

Казалось, все соединилось, чтоб очаровать глаз.

— Нынче в большом свете все волочатся за дамами, на девиц никто и смотреть не хочет! — злобно вымолвил кто-то…

Окрестные дачи рисовались в прогретом воздухе.

Глава вторая. Три грамм-молекулы на микрон

— Нынче в большом свете все волочатся за дамами, на девиц никто и смотреть не хочет! — с видом профессора, у которого изо рта падают червонцы, Дмитрий Иванович повторил.

— Будет тебе! — Анна Ивановна подобрала с земли копейку. — У каждого — своя система.

Перегнувшись над изгородью, Дмитрий Иванович отложил запор и открыл калитку. Он был в белой панамской соломенной шляпе. Анна Ивановна волочила, бивший ее по ногам, парусиновый толстый портплед с нашитыми на его боках красными петушками и курочками.

Поднявшись на крыльцо, они оказались в сенях.

— Не принимать! — вроде как послышалось им обоим испуганное, но Дмитрий Иванович уже входил в комнаты, и Анна Ивановна вплотную следовала за ним.

С обычной приветливой улыбкой, предназначенной для гостей, баронесса появилась из-за шкафа.

Овальный, в золотой раме, висел портрет молодой женщины, невыносимо наглой, с черными волосами, черным кружевом на голове, смеявшейся в руку, безымянный палец которой сплошь покрыт был перстнями.

— Это кто?! — посмотрев с минуту, Дмитрий Иванович вздрогнул так, что губы у него затряслись и произвели звук «брр».

— Я, — баронесса сощурилась. — В образе Анны Карениной.

Подан был кофе.

— Лучшие какие свинцовые белила? — приготовилась хозяйка записать.

— «Шифервейс!» — Менделеев продиктовал.

— В Ессентуках, — Анна Ивановна развернула конфету, — для малосостоятельных больных создано Вспомогательное Общество «Санаторий». Я Дмитрию говорю: давай поедем, подлечимся!

Отросшей бородой, развернувшись, Менделеев сбил чашку, да так удачно, что та вылетела в окно.

— Отчего же не подлечиться? — салфеткой баронесса промокнула лиф. — Самое время.

Из сада дунуло живительной свежестью.

— Вы только взгляните! — из петушкового портпледа Анна Ивановна достала том Лермонтова и принялась вылистывать баронессе иллюстрации Врубеля. — Нет, каково! Умора да и только! Рогов нет, бесхвостый, копыта где? Демон называется! Ох, не могу! Держите меня! — зашлась она в хохоте.

Спросив уксусу, медленно Дмитрий Иванович приливал его в сахарницу, нюхал и что-то высчитывал на салфетке.

— Три грамм-молекулы на кубический микрон, — зачем-то сказал он. — Вступно!

Сославшись на то, что ей необходимо поменять платье, да и исподнее не мешало бы, Варвара Екимовна ушла переодеться в сухое.

Глава третья. Ребенок и медведь

Обширная зала тем временем наполнялась гостями.

Они входили в дверь, разговаривая о погоде, об ополячивании России, о том, что по примеру Толстого нужно выводить как можно больше детей и что ребенок может убить медведя, но и медведь запросто убьет ребенка, а посему медведей нужно держать на цепи, да и детей не плохо бы.

Гостиная стала хоть куда, голоса оживленно звучали и даже крики: акварист и писатель Каразин успел схлестнуться с этнографом и публицистом Пругавиным, а тяжеловесный старик Суррогатин с армянкой-красавицей Пиратовой — всем миром их растаскивали в разные стороны.

Лакей в синей ливрее с желтым воротником и в треугольной шляпе с золотым галуном вкатил стол с позванивавшими водками и закусками — все бросились туда.

— Дмитрий Иванович! — столкнулся с Менделеевым Ауэр. — Давненько мы не видались!

Мужчины обнялись.

— Процентные бумаги… Российско-американской компании… те, что вы мне устроили, — с третьей попытки ученый подцепил кусок студня, — прибыль дали двенадцать тысяч…

— А Общества железных дорог… что я вам привез — порядка двадцати четырех? — Ауэр зачерпнул снетков.

— Двадцать пять на круг вышло.

— Дым заменяет облака, когда их нет…

— Вот толстый денежный пакет! — тут же Дмитрий Иванович вручил поверенному его долю. — С собой прихватил — знал, встречу вас здесь.

Варвара Екимовна Радошевская вышла в сухом, розовом, креповом, отделанном валянсье-кружевами платье, с бриллиантовой диадемой на голове.

— «Отцвели, отцвели уж давно хризантемы!» — закричали-запели-зарукоплескали все.

— Вот это я хотел бы услышать, когда буду умирать, — сказал Менделеев.

— Сделаем, — Леопольд Семенович записал. — Не сомневайтесь. Непременно споют и сыграют! Шаляпину закажем, под скрипку. Или виолончель?.. Виолончель или скрипку?

— Виолончель, — Менделеев прикинул. — Солиднее как-то. Давыдов пусть или Антон Покровский.

— А как насчет новых имен? Есть у меня талантливый ученик. Не все пока получается, но ведь и вам не сегодня нужно?

— На ваше усмотрение, Леопольд Семенович… Время, думаю, еще есть. Вчера только получил письмо от госпожи Марко Вовчок — вы знаете, мы обещались друг другу умереть в один год — так вот, она чувствует себя хорошо…

Глава четвертая. Покамест на стуле

В это самое время все замолчали, на женских лицах изобразился немой восторг, мужчины, за редким исключением, принялись плеваться — грустный человек с телом лидийского юноши Диониса и лицом кающегося аскета вошел: Блок Александр Александрович.

В бархатном вырезном жилете, испещренном шелковыми цветами, с чересчур открытым воротом красной канаусовой рубашки, в башмаках, купленных в магазине, а не в рядах, сразу он подошел к хозяйке дома и громко, в установившейся тишине, произнес:

— Позвольте мне просить у вас прощения за то, что было двадцать девятого января!

Варвара Екимовна покраснела и радостно засмеялась.

— То ли это, что я думаю?

— То, — подтвердил он.

Все сморщили лбы, стараясь понять.

Этого было вполне достаточно, дальнейшее нагнетание темы могло только притупить интерес или даже подорвать доверие к участникам сцены — пряному же намеку предстояло засесть в умах и долго еще будоражить впечатление: толки будут во всей силе. А посему баронесса взялась за ручку граммофона.

— Танцуют все! — объявила она. — Впрочем, с этим успеется… Вы провинились, — веером она ударила Блока по оголенному плечу, — и сейчас искупите вашу вину. Станете импровизировать, я так хочу!.. Садитесь и задайте ему тему, — предложила она гостям.

— Затея довольно ограниченного ума, — поморщился Дмитрий Иванович. — Я бы пустил старухе кровь, приставил пиявки и шпанские мухи… С мужем у нее что? — обратился он к Ауэру.

— Во время возмущения Александра Ипсиланти, предводительствуя отрядом этеристов, он был убит под Скулянами. В 1821 году, — дал Леопольд Семенович справку.

— Постригаетесь вы где? — перескочил мыслью Менделеев.

— В Тихвинском монастыре. Отличные там, вам скажу, парикмахеры…

Тем временем все остальные выкрикивали темы. Легко и непринужденно Александр Александрович импровизировал. Звучные рифмы бежали навстречу стройной мысли.

— Революция! — потребовал Богомир Богомирович Корсов и тут же, испугавшись на возмущенные лица, нашелся: — В Индии!

— Извольте!..

«– Дервиши свой проявили норов —

«Нет для нас больше священных коров!»

С криком ужасным: «Круши, режь и бей!» —

Смуглые, входят колонной в Бомбей.

С лотосом белым, напившийся пива

Движется первым сторукий бог Шива».

— Космос! — оживился вдруг Менделеев. — Космос и человек!

— С особым удовольствием для вас, Дмитрий Иванович!

«– Большая комета с длинным хвостом

Мчится по небу Великим постом.

Примятый во поле стоит лен-ростун —

В нем мочится, лежа, кубанский пластун».

— Диванчик! — попробовал Ауэр. — Такой, знаете ли, турецкий…

С минуту импровизатор подумал.

«– Турецкий диванчик, обтянутый трипом,

Прогнешься, когда ли, под нами со скрипом?

В Москве, Костроме, Петербурге и Туле

Покамест мы с вами ебёмся на стуле».

Глава пятая. Тема космоса

— Скажите, на что это похоже?! — негодующе воздел Менделеев руки, когда отчаянно упиравшегося импровизатора вывели-таки вон, и шум отчасти утих.

— Напоминает немного Пауля Дейсена в переводе Сизова, — Ауэр прожевал. — Попробуйте требушины, право же, хороша!

— Нет, объясните мне, кто он после этого, — не унимался Дмитрий Иванович, — соборный индивидуалист или мистический анархист?!

Леопольд Семенович оправил салфетку, которую он заткнул себе за пуговицу жилета.

— Во всяком случае, этот ваш Блок не толстовец и уж точно, скажу вам, не американский моралист. Ближе всего он, пожалуй, к фаллическому христианину.

— Но почему, не понимаю, эта тяжелая, показная безнравственность?

— Задача русской культуры, — Ауэр разъяснил, — разжечь огонь и направить его в распутинские углы души, чтобы сгорела хитрая, ленивая, рабская похоть. Способ организации — грубость.

Дмитрий Иванович взял себе углицкой копченой колбасы, и они принялись прохаживаться меж гостей.

— Значит, не поехали в свое Боблово? — придерживал до поры Ауэр главный вопрос. — Выходит, лето в Ольгине?

— Выходит, так.

Тем временем мало-помалу порядок в гостиной установился. Лакеи споро прибрали с пола разбившееся стекло, мужчины оправили на себе сбившуюся в потасовке одежду, одна за другой дамы выходили из обморочного состояния — объявлены были танцы, разноцветные пары закружились на паркете, за окнами взошла луна, немного ученый обмяк, обстановка сделалась доверительной, и тогда Леопольд Семенович решился.

— Много секретов есть у меня в душе, но я не знаю вашего секрета, — пронзительно он глянул. — Отчего задали вы поэту тему космоса?

— Первое, что пришло мне в голову, — спрятал Дмитрий Иванович глаза. — Право же, простая случайность.

— По Фрейду, здесь нет случайности. Это вопрос из подсознания. Что-то связанное с космосом глубоко вас затрагивает.

— Вовсе нет! Вовсе нет! — вдруг запищал Менделеев.

Своими глазами Леопольд Семенович увидал, как, длинно выбросив руку, ученый схватил стоявшую на другом конце залы даму, пронес, через головы, к близоруким глазам, поморщился и вернул обратно. Произошло все, впрочем, достаточно быстро.

— Ошибается австрияк… ложно понимает жизнь, — продолжил Дмитрий Иванович как ни в чем не бывало обычным глухим голосом. — До меня, вспомните, Корсов задал Блоку тему революции — выходит, по этому вашему Фрейду, — революция у него в подсознании?!

Богомир Богомирович Корсов, баритон Мариинского театра, не вызывал пока у Ауэра никаких вопросов.

Глава шестая. Плисовый, малиновый, нараспашку

Меж тем Дмитрий Иванович впал в обычную свою рассеянность.

Он говорил, что экабор — это скандий, а экасилиций — германий и что там, где корм недостаточно хорош, никакое расовое стадо не может, при всем желании, дать значительных удоев.

Увеличение кормовой базы, автоматически поддерживал Леопольд Семенович разговор, потребует немалых средств, эти средства должен дать сбыт продуктов животноводства, сбыт зависит от спроса и предложения, а ЧТО мелкое крестьянское хозяйство может предложить, кроме молока? Нужно, так примерно развил он мысль, увеличить производительность русского сельского хозяйства; чтобы производительность русского сельского хозяйства увеличить, нужно повысить урожайность; чтобы повысить урожайность, нужен навоз; чтобы получить навоз, нужно развить скотоводство; чтобы развить скотоводство, нужен капитал; чтобы добыть капитал, необходимо увеличить производительность сельского хозяйства…

Сошлись на том, что нужны и даже необходимы артельные сыроварни и не мешало бы учредить «Общество для содействия сельскохозяйственному труду», чтобы кредитовало своих пайщиков и взяло на себя сбыт продуктов, ими произведенных…

Никто не обращал на них никакого внимания.

Художник Кузнецов великолепно представлял жужжание летающей мухи.

Пинежская сказительница Кривополенова, на спор, засовывала себе в рот немытый палец ноги.

Анна Ивановна Менделеева показывала Корсову врубелевские иллюстрации к «Демону» и оглушительно смеялась.

Воздух пропитан был набравшим силу неизбывным весельем, ничто, казалось, уже не могло воспрепятствовать ему, откровенно баронесса Радошевская потирала руки: вечер удавался на славу, и происшествие в начале его было забыто — как вдруг, словно по команде, стихло… все взоры устремились в одном направлении.

Распахнутая стояла дверь, в ее проеме картинная рисовалась дама.

В розовом шелковом платье, обшитом лебяжьим пухом.

В шляпке из темного крепа, убранной ветками акации и наклоненной несколько на глаза.

В летних кружевных перчатках без пальцев.

Воздушная, тонкая, к поцелуям зовущая.

Плевицкая пленительная.

В ее глазах было немое отчаяние, страдание было написано на прекрасном лице.

— Надежда Васильевна, — пошла баронесса навстречу, — ради Бога… что, скажите, случилось?

Запоздалая гостья подхватила шлейф платья, выказав дорогой чехол, блеск которого ослепил всех.

— Панина Варя, — едва сдержалась она, чтобы не зарыдать, — исчезла и, судя по всему, более ее нет в живых…

Глухой ропот побежал меж присутствовавших.

— Невероятно! — восклицали. — Надо же! Вот так номер!

— Это которая Панина? — громче всех вдруг спросил Корсов.

— Не знаете, что ли? — удивились все. — Сами поете… баритон!.. Три исполнительницы у нас романсов, остальные не в счет, — объяснили. — Вяльцева, значит, несравненная. Плевицкая пленительная — это пришла которая. И Панина божественная. Она и пропала… В халате пела, с папиросой во рту, вспомнили?

— Халат атласный голубой?

— Плисовый, малиновый, нараспашку.

Глава седьмая. Содомит и морской змей

Утром следующего дня, проснувшись в отведенной ему комнате, Леопольд Семенович прислушался к себе.

Известие, доставленное пленительной Надеждой Васильевной, никак не застигло его врасплох: понятное дело, рано или поздно Паниной должны были хватиться, и к этому он был готов. Иной случай — Менделеев, удивительный жест и даже фокус ученого с дамой кого угодно мог сбить с толку. Заметь потрясающий трюк кто попроще — единственным объяснением ему очевидец представил бы собственное переутомление, но Ауэр слишком верил себе, чтобы довольствоваться примитивным. Не в силах все же дать обоснования произошедшему, он постановил себе тщательней приглядеться к Дмитрию Ивановичу и как-нибудь позже постичь феномен, низведя его к ноумену.

Пока и времени для того не было.

Лежали на столе распечатанные письма, чертежи, рукописи.

Розанов ответа ждал, философ. Прислал на неделе размышления по поводу русских фамилий. Собственная представлялась ему гадкой, подходящей булочнику. Хуже, по его разумению, была, разве что, «Каблуков». Самой же отвратительной из русских называл он фамилию «Стечкин».

«Согласен с Вами на 1/3, — Леопольд Семенович написал. — «Розанов» — третья с конца. Хуже, полагаю, — «Малофеев». Самая неудачная — «Козолупов».

«Со всем вниманием прочитал Вашу „Внешнюю баллистику“, — ответил он уже Забудскому, артиллеристу и генерал-лейтенанту. — Находитесь Вы еще под влиянием Александра Ивановича Кутайсова, давнейшей его инструкции по действиям артиллерии в бою. Я же верю: будущее за бесствольными реактивными системами».

«В романе „На миру“, милостивый государь Филипп Диомидович, — плавно перешел Леопольд Семенович к Нефедову, — описываете Вы борьбу заволжских старцев-нестяжателей Нила Сорского и Вассиана Косого — будто бы при большом стечении зевак Сорский положил Косого на лопатки да еще и глаз ему выбил, сделав Кривым. Враки, сударь! Никогда не бились почтенные друг с другом! Насупротив, сражались плечом к плечу с иосифлянами и тем стяжали себе славу… Заявлен ко всему прочему на страницах Ваших и некий старец-содомит Нектон. Скажу Вам: не было такого содомита (Дягилев подтвердит). Нектон — есть совокупность морских животных: кальмары, черепахи, киты, пингвины, морские змеи. Морской змей старец Ваш!»

«Приветствую желание Ваше обратиться от живописи к гравюре, ибо ложь на ней заметна куда менее, и Толстой, возможно, не станет так уж громогласно ужасаться на Ваши творения, — принялся Ауэр за письмо к Васнецову Виктору. — Рекомендовал бы выбрать гравюры меццо-тинто. Поверхности металлической доски, гранильником, здесь придается шероховатость, дающая при печати сплошной черный фон…»

Извозчик постучал в окно:

— Здесь Анна Ивановна? Зовут в гостиницу!

— Нет здесь никакой Анны Ивановны, болван! — взглянул Леопольд Семенович на золотой хронометр и прикрыл лист пропускной бумагой — другие дела ждали.

В летнем полотняном сюртуке, с палкой, вышел за калитку.

— Этот горбатый… Ауэр — кто он? — спросил старик, как видно, глухой, у нескольких статских молодых людей.

— Распорядитель в нескольких компаниях и сам тоже имеет подряды, — ответил один стеклянным голосом.

— Еврей. Сводник и ходатай по разного рода делишкам! — сплюнул другой, с ружьем без антапок и перевязи.

Глава восьмая. Русские предпочитают сверху

Окрестные дачи рисовались в прогретом воздухе.

Терпко, пахло сосной.

Облако висело в вышине, похожее на подштанники.

Люди, легко одетые, пили на балконах чай и смотрели свысока.

Заяц выпрыгнул из кустов с морковкой в пасти — сиганул, толстозадый, вдоль дороги. Шутя Ауэр побежал за русаком, обогнал, первым оказался у домика, тесового, с белыми ставнями на фронтоне и красным коньком на крыше.