Бесплатный фрагмент - Былицы

Вместо предисловия

На склоне лет иногда возникает потребность окинуть взором пройденный путь. Хочется подытожить, что успел сделать, а что не удалось, короче, пришло время оценить, вел ли ты себя достойно или нет, горел ли ты или, может быть, коптил небо, то есть, образно говоря, тлел.

У меня это желание появилось после прозрачных намеков, или даже укоров любимых детей. А отношения отпрысков и родителей — это всегда испытание.

После каких-то споров-укоров мои потомки захотели узнать, почему, де, я не делал карьеру. Я же отвечал, что обычно строил не карьерные, а добрые отношения с окружающими. То есть больше меня интересовало общением с друзьями и коллегами, поездки всей семьей в неизведанные места и другие интересные дела, чем свое служебное положение.

Так получился  небольшой экскурс в историю моих карьерных ходов.

В первый раз соблазн делать карьеру, пожалуй, возник в самом начале службы в армии. Хотя считались мы тогда зелеными салажатами. Но называли же нас почему-то «гусями» и «фазанами».

Выглядело так, что с первых дней воинской службы нам хотели дать азы «науки побеждать». Однако проводилось это военное образование как-то торопливо и несерьезно. В ответ лишь некоторые из нас — первогодков — воодушевились увиденным, и захотели сделать армейскую «карьеру», узнавая «як попасти у школу сержантив» вот, пожалуй, и все примеры «карьеризма» сослуживцев.

Все-таки, какую-то другую военную карьеру имел ввиду Наполеон, говоря, что каждый солдат носит в своем ранце маршальский жезл. Многие из «воодушевившихся», может быть, и слыхом не слыхивали о Наполеоне, но домогались у комвзвода о путях к лычкам «сержантив»

Вообще-то, у нас за плечами, само собой, висел не ранец, а вещмешок — «сидор», да и возникавшие запросы были попроще. Ведь мы уже знали анекдот про сына военачальника, который интересовался, сможет ли он, как и его родитель, стать подполковником. «Да, сынок, конечно, сможешь», — отвечал отец. «А генералом, папа, я смогу стать?» «Нет, дорогой, не сможешь, потому что у генерала есть свой сын».

Понятно, что поиск наших карьерных ходов поражал кого-нибудь своей никчемностью — писарь и каптенармус — вот все многообразие должностей, которое привлекало любителей синекуры и легкой жизни.

Все началось с того, что с первых дней службы писарь в роте нам показался почти небожителем и счастливчиком, вытянувшим выигрышный билет. Мои друзья предполагали, нет, мы ничуть не сомневались, что перед ним лежат все блага жизни и только ждут, когда он до них снизойдет. Ведь этот счастливчик выписывает увольнительные.

Как нам представлялось, они служат билетом в рай, пусть ненадолго, пусть даже не в рай, но в другую, в свободную счастливую жизнь, где нас ждут красивые девушки, где звучит веселая музыка, под которую молодежь танцует в полумраке зала, и там могло свершится что-то чудесное, о чем мечтал почти каждый из нас.

Печально, что многие сослуживцы так ни разу и не попали туда, в этот почти рай. И не потому, что увольнительных не удалось получить, а скорее, из-за того, что те призрачные мечты многих настолько разительно разошлись с увиденной действительностью, что пропадало всякое желание еще раз пытаться искать это счастье. Многим не хотелось идти в увольнение, побывав там хотя бы раз.

Помимо этого, писарь, всем на зависть, может самостоятельно, без строя, ходить в столовую на завтрак, обед и ужин, и ему будет выдана его законная порция, полагающаяся по какому-то особенному праву. Вдобавок ко всем преимуществам, у него имелась реальная возможность съездить в отпуск! Короче, горизонты, открывающиеся перед этим счастливцем, казались просто бескрайними.

К счастью, писарь нашей роты несколько дней назад был демобилизован. И тут мне прямо в руки свалилось счастье занять его место.

Причина такого везения заключалась в моей специальности. Дело в том, что в нашей роте служили машинисты паровозов и тепловозов и их помощники, а я оказался электровозником. Эта экзотическая специальность для здешних глухих мест, возможно, удивила командира роты капитана Ф. Н. Дворянкина.

Он вызвал меня, и после короткой беседы, своим приказом назначил писарем. С этого же момента стал я трудиться, а точнее, просиживать штаны, в особой комнатке — ротной канцелярии. И естественно, почти сразу захотел понять и почувствовать, когда же на меня снизойдет то самое счастье, полагающееся писарю роты.

Может быть, кому-то такое ежедневное сидение в «мозговом центре» роты приносило удовольствие, а мне нет! Заполнение двух-трех бумажек в день, звонки в штаб, доставка одних бумаг опять же в штаб и получение других, столь же незначительных по содержанию, — это, пожалуй, чрезмерная нагрузка для молодого организма. Короче говоря, я просто томился от безделья.

Нет, я не фанат трудовых подвигов, то есть по нынешним меркам, не трудоголик. Но ради каких-то призрачных благ сидеть сиднем целыми днями я не мог, а какого-то осмысленного повода отказаться от писарской должности пока не находил. Ну, казалось бы, чем не начало карьеры, и есть ли причины дергаться, если выпал такой удачный случай?

Чтобы как-то скрасить однообразие жизни, я каждый вечер обычно шел в библиотеку части, там имелось вдосталь свежих газет, журналов и книг. Вот там и наметился второй шаг в моей головокружительной карьере.

Я любил, да и сейчас люблю, полистать свежую прессу, особенно научно-популярные журналы. И тут мое постоянное присутствие в читальном зале привлекло внимание начальника над духом и душами личного состава нашей части. Это был довольно симпатичный капитан Свидский — зав. клубом и правая рука зам. командира батальона по политработе.

Беседовали мы почти полчаса. Капитан расспросил меня об образовании, интересах, выяснил, могу ли я рисовать и писать чертежным шрифтом. А потом вдруг предложил работу в клубе. Тогда я сообщил, что не смогу сочетать обязанности писаря и работу в клубе, но капитан успокоил меня — это не проблема.

Мой рассказ сослуживцам о перспективе работы в клубе вызвал неподдельный восторг с закатыванием глаз и разведением рук. Меня хлопали по плечам и убеждали, что я вытащил выигрышный билет. Я и сам догадывался, что это более интересная работа, чем служба писаря.

И верно, работа оказалась интересной, и ее было много, а я волчком крутился между библиотекой, почтой и клубом. Самое главное, дни понеслись, как бешеные кони. За месяц с небольшим до 23 февраля я и мой начальник — сержант Ижик — пахали, не разгибаясь, разрисовывая и старательно выписывая плакаты и лозунги к предстоящему армейскому празднику.

Еще недавно я в уме подсчитывал, сколько же дней мне служить, и при этом получалась довольно внушительная цифра — 1095 дней, а тут полтора месяца пролетели мигом. Я понял, при такой работе служба пролетит быстро, и это по мне.

После предпраздничной гонки жизнь потекла поспокойнее, но не было рутины, а была свобода и ощутимая независимость. Всех первогодков гоняли на плацу, если температура не опускалась ниже -25°С, это всем изрядно надоедало. Меня же эти занятия теперь не касались — с утра и до вечера я работал в клубе.

Вместо строевой подготовки, я утром получал почту для клуба — это газеты и журналы в читальный зал и вороха прессы по подписке офицеров и сверхсрочников. Кроме того, выдавал редкие посылки и бандероли, присылаемые солдатикам. Во второй половине дня начиналась работа в библиотеке — выдача книг и кое-какое оформление читального зала. От такой жизни я расслабился и поверил — я делаю хорошую карьеру.

Однако и эта должность перестала радовать меня из-за вдруг открывшейся тупиковой перспективы. Внезапно я узнал, что мне как клубному работнику уехать в дембель удастся только в самом конце декабря последнего года службы.

То есть суровые военачальники не отпустят меня поступать в институт, ведь в августе наш праздник — день железнодорожника и военного строителя. К этому «торжеству локомотивной тяги в союзе с киркой и лопатой» надо будет написать кучу плакатов, лозунгов и прочей наглядной агитации. Тут не до вступительных экзаменов институт.

После некоторого раздумья я отказался от вроде бы успешной карьеры в клубе, вернулся в свою роту и начал работать «на бочке с дымом» — на паровозе. Можно подумать, что все задуманное пошло прахом?

Нет! Ведь уже тогда я предполагал, что карьера — это не непрерывный рост в должностях. Скорее, это поиски наиболее оптимального места в жизни, на котором работа приносит удовлетворение и радость, а человек, сверх того, видит смысл и логику своих действий, да и, пожалуй, карьерного роста.

Кстати, примерно то же говорил сам А. Эйнштейн. Он утверждал, что не стоит добиваться лишь успеха, а надо стремиться к тому, чтобы твоя жизнь имела смысл. Хорошо, что работая в клубе, мне удавалось почитать афоризмы и мысли великих.

В своих маневрах лишь я видел определенный смысл в решительном отказе от какой никакой карьеры, а окружающие — нет. Все последующие мои карьерные ходы были для армейских друзей просто не понятны. Они, наверное, считали, ладно, ушел он из клуба по своей воле — это его выбор. Пусть, перебрался работать на линию и «вкалывал» на паровозе — тоже можно понять, так он еще зачем-то ввязался в историю с офицерскими курсами. Захотел стать офицером?

Ведь действительно, окончившему эти курсы грозила вероятность на годы остаться работать младшим офицером желдорбата в глухой тайге. Наверное, так рассуждали друзья, и я тоже понимал, что имелся некоторый риск развития событий по такому сценарию.

Но в голове-то у меня созревал самый сильный ход — полный переворот в жизни — я решил пойти учиться на биолога. В этом выборе даже отец меня не понимал, он считал, зачем пытать судьбу, если в руках уже есть неплохая профессия железнодорожника?

И я сделал этот шаг! Рискнул многим, но избежал службы лейтенантом в наших славных железнодорожных войсках. Но зато после курсов получил возможность поехать на приемные экзамены, и сдал целых шесть штук их. В самый последний день моего отпуска для сдачи экзаменов — 25 августа — я получил долгожданную справку о зачислении в студенты, и сразу помчался в военкомат, чтобы, наконец, демобилизоваться.

Получая эту бумажку, имел странную беседу, смысл которой понял спустя несколько лет. Ответственная за прием, выписывая нужные бумаги, спросила меня: «Ведь, наверное, ваш отец — Свешников?». На что я честно ответил: «Да, конечно». Потом узнал, что в то время был довольно известен зоолог — сотрудник Зоологического института и мой однофамилец. Но ведь и мой отец — тоже Свешников. Так что я не обманул никого, и не пользовался услугами разных протеже.

Во время учебы в вузе какую-то карьеру сделать трудно, разве что, отлично учиться. Но тут у меня были серьезные препятствия, что, впрочем, понятно, ведь школу-то я закончил шесть лет назад. Приходилось «пахать» с утра до вечера, а иногда перед экзаменами ночами сидеть за книгами.

Мой сын и главный «оппонент», сомневающийся в качестве моих карьерных действий, наверное, помнит, что некоторые задания, присылаемые из института, я помогал ему выполнять. Так что кое-что от прежних знаний и упорных занятий надолго осталось, но кое-что, конечно, и забылось.

На курсе меня как самого старшего назначили старостой, и эта маленькая должность позволяла стать своим человеком в деканате. Это ведь тоже своего рода карьера. Перед окончанием университета мне там советовали обратить внимание на кафедры, после окончания которых можно остаться по распределению и, подразумевалось, делать научную карьеру.

Однако же я выбрал кафедру энтомологии и не случайно. Наш декан, блестящий ученый А. С. Данилевский, предложил сделать, как теперь бы сказали, модернизацию учебной программы. Он набрал шестерых студентов и создал такой комплекс курсов, что мы учились сразу на двух кафедрах: и энтомологии, и физиологии человека и животных. Это ли не карьера?

Надо признать, я избегал узкой специализации в обучении, так как больше нравились направления, где можно заниматься общебиологическими вопросами. Недаром впоследствии с удовольствием писал учебник по основам современного естествознания.

После окончания университетского «курса Данилевского» некоторых из нас пригласили работать и учиться в аспирантуре ФиБа. В это время мне шел уже двадцать девятый год, и раздумывать об иных вариантах трудоустройства стало поздновато. Я выбрал этот Институт и не пожалел.

Во время работы и обучения в ФиБе там произошли неожиданные события, коренным образом изменившие все мои планы. Опять великий выдумщик - Господин Случай - проявил свою натуру.

Когда я поступал в аспирантуру, то своим научным руководителем надеялся увидеть заведующую лабораторией А.К.Воскресенскую — ученицу академика Орбели. Она развивала идеи своего учителя, была интересной и умной руководительницей нескольких направлений исследований. К несчастью, А.К. трагически погибла. А заведовать лабораторией стал парторг института, ее ученик В.Л.Свидский — опять вдруг всплыла эта фамилия.

Он теперь становился моим научным руководителем. Но у нас не сложились хорошие взаимоотношения. А между тем, В.Л.Свидский через год стал директором института. Но ни я, ни руководитель не горели желанием последующего сотрудничества. Хотя делать карьеру в лаборатории у директора института можно бы считать сильным ходом.

Если уж я ушел от первого Свидского, то и от второго я тоже ушел. С легкой душой и большими надеждами поехал через всю страну во Владивосток в Институт биологии моря. Поехал не один, а с Борисом — другом по ФиБу.

Одно название дальневосточного института завораживало — оно звучало, как сказка. Институт биологии моря принял в свои ряды нас с Борисом. Мы застали момент бурного развития института. Приезжало много новых сотрудников, чаще в душе романтиков, жаждущих интересной работы. Мы с энтузиазмом включились в круговерть институтской жизни.

В нашем развивающемся институте карьерные возможности оказались довольно большими, но и работы по изучению морской живности непочатый край. Несколько неординарных и ищущих коллег предложили нам участвовать в организации новой морской экспедиционной станции в бухте Витязь. Мы с Борисом с удовольствием включились в эту почти авантюру, потому что пока-то в этой бухте располагались остатки военно-морской базы. Наша жизнь стала чрезвычайно активной и очень интересной.

Жили мы в общежитии, где в двухкомнатной квартире насчитывалось тридцать с гаком жильцов. К счастью, большая часть из них держалась подальше от дирекции института и обреталась на разных экспедиционных станциях от Магадана и Камчатки до Находки и Сахалина. Месяц-другой мы покрутились в котле общежитской жизни, но быстро поняли, что в самом институте ни жить, ни работать просто негде — нет места в физическом смысле.

До постройки станции в бухте «Витязь» мы перебрались на остров Попова, на нашу институтскую морскую экспедиционную станцию — МЭС. Там мы начали осваиваться — ловили морских обитателей, изучали водолазное дело, получали права на звание капитана маломерного судна, делали обязательные прививки от энцефалита. Да и просто обживались на Дальнем Востоке с его красотами, экзотикой, традициями и необыкновенными людьми. Ни о какой карьере пока даже речи не шло, да и в помыслах такого не было.

И вдруг, находясь в командировке на конференции в Москве, узнал, что меня назначили замдиректора института! Надо признать, что наш директор института А. В. Жирмунский любил кадровые перестановки в соответствии со своими желаниями и симпатиями, но не всегда для пользы дела.

И тут я попал, что называется, под раздачу, хотя не прилагал никаких усилий. Подозреваю, что причиной или пружиной такого поворота событий, стало мое удачное толкование какого-то латинского выражения в нужное время и в соответствующей компании. Тогда на каком-то совещании в составе нашего завлабораторией Л. Е. Пинчука, директора ИБМ — А. В. Жирмунского и еще нескольких человек я неосторожно проявил излишнюю начитанность. Так, случайно начался новый виток моей карьера на Дальнем Востоке.

За три года аспирантуры в ФиБе и работы в Институте биологии моря я понял, что замдиректора института — важная фигура, почти ладья, если применять шахматную терминологию и диспозицию. У него и зарплата повыше, да и возможности открываются большие.

Так, мне сразу удалось получить комнату в общежитии. Правда, далеко от Академгородка — в районе бухты Тихой.

Зато это было свое жилье. Хотя в этой бухте затишье бывало редко, так как постоянные туманы сопровождались ревом «туманного гонга». Но все эти недочеты оборачивались для нас полной ерундой, потому что мы еще молоды, да и сон наш был соответствующим — молодецким. Сейчас кажется странным, что всем крепко спалось под звуки-стоны этого гонителя кораблей от опасных скал. Особенно хорошо спалось после разнообразных культурных мероприятий в Клубе интересных тем — в КИТе, в веселых компаниях знакомых и друзей.

Утром нас увозил на работу служебный автобус, а вечером доставлял обратно. Вроде бы, и удобно, но сидеть в кабинете замдиректора каждый день с девяти до восемнадцати, перечитывая поступающие бумаги и подписывая (или нет) исходящие, было совсем не по мне. Я уже с нетерпением ждал выходных, чтобы съездить на МЭС, где можно понырять с аквалангом, да и просто поработать руками для подготовки будущей нашей лаборатории.

И тут, как всегда нежданно-негаданно, пришла пора отправки наших сотрудников в совхоз «на картошку». Сверху поступило распоряжение, что все трудоспособные сотрудники должны отработать свой срок и отдать долг Родине. Объявление, к счастью, не сопровождалось советами типа «ни шагу назад» и «стоять насмерть», но выглядело довольно многозначительно и устрашающе.

Во Владивостоке даже появились плакаты, в которых проступала туповатая старательность крайкомовских партчиновников. В самом центре города, близ кинотеатра «Океан», воздвигли самый настоящий шедевр бюрократического ража — большой плакат со словами: «Строитель! Ложи кладку ровным швом за себя и за того парня, уехавшего на сельхозработы!». Кто-то потешался над этим продуктом слепой исполнительности, а многие даже не замечали его уродства и безграмотности.

У сотрудников ИБМ никакой замены быть не могло — каждый вел какое-то исследование, находясь в экспедиции, и перерыв в работе часто сводил насмарку всю серию опытов. Поэтому мне пришлось проводить своего рода собеседование почти со всеми сотрудниками, которых предполагалось послать на «борьбу с урожаем».

Косяком шли разного рода болезные коллеги, занятые научной или учебной работой, молодые матери и матери-одиночки, пестующие своих малышей. У всех имелись веские аргументы против поездки «на картошку».

Время шло, приближался срок отъезда сотрудников, мобилизованных отдавать долги своей Родине. Почти каждый из них доказывал, что не он или она должны помогать Родине, а как раз наоборот, Родина должна бы помочь завершить начатое дело.

Мне удалось наскрести едва половину необходимого количества «боевых единиц». Поэтому пришлось обратиться с возникшей проблемой к директору ИБМ: «Что делать? Уж сроки близятся, а посылать „на картошку“ некого!»

Жирмунский распорядился собрать завтра утром всех, уже прошедших беседу со мною и надеющихся на освобождение от колхоза. А мне он посоветовал внимательно посмотреть, как надо работать с людьми. Назавтра я получил этот урок эффективной работы.

А. В. Жирмунский вызывал сотрудников по одному, и с ходу задавал решающий вопрос. Например: «Вы хотите весной защищаться?»

— Да!

— Вот поэтому съездите на полмесяца в колхоз.

— Но у меня эксперимент!!!

— А Вы его отложите, и за это время обдумайте, как можно сэкономить время.

Другому Жирмунский говорил:

— Вы, как хотите, сейчас поехать на две недели в колхоз или осенью на месяц?

— Но я не могу — у меня гипертония и диабет!

— Ну, тогда нам придется с Вами расстаться. С такими болезнями нельзя работать под водой и ездить в экспедиции.

— Но я же много раз ездил и все обходилось!

— Вот поэтому съездите на две недели, и не забудьте про лекарства. Хорошо?

— Хорошо!

Я понял, что никогда не смогу так выкручивать руки, и знать всю подноготную любого сотрудника. А директор знал весь компромат на каждого, все его плюсы и минусы, все слабые места, он помнил когда, что и как каждый говорил, писал или в чем-то участвовал, где были его промахи. А.В. помнил об этом долгие годы, а в нужный момент выкидывал какой-нибудь факт, как козырную карту.

В ту пору заметное разнообразие в мою жизнь вносили поездки на «Витязь», но угнетало, что настоящей интересной научной работы у меня пока не было. Да и что можно сделать, приехав на станцию на два выходных дня. Я продержался в замдиректорах около года и попросился на свободу. К счастью, желающих занять такое теплое место оказалось много, и Жирмунский быстро нашел мне замену. Но… не отпустил меня совсем, а предложил нашей парторганизации выбрать меня секретарем.

Такой расклад меня также не радовал. Хотя карьерные возможности для парторга института были не меньшими, но мне-то они не нужны — жилье пока есть, а работы на станции опять не будет.

Была, между тем, еще одна закавыка, о которой знал только я. Дело в том, что уже больше десяти лет я состоял в нашей партии — вдохновителе и, стало быть, организаторе всех наших побед, а может, и бед.

В армии, в некотором отрыве от действительной жизни, что-то подвигло меня на вступление в партию, а может быть, сказывались впечатления от XX съезда. Тогда зазвучали слова о возрождении партийного демократизма, когда мнение члена партии может быть независимым, а не единым.

За этот десяток лет с лишком я понял, что не приобщился к «делу построения коммунизма», как тогда звучало и говорилось даже из утюга, а не только по радио и ТВ. За это время стало понятно, что вступил я, а точнее, вляпался, по самое не балуй. Обратного хода я пока не видел, и потихоньку становился то ли циником, то ли тем самым внутренним эмигрантом. Хотя в обычных демократических партиях такие несогласные образуют фракцию, и в спорах отстаивают свою правоту или, в крайнем случае, мнение.

По мере роста партстажа, я все больше поражался звучащему вокруг откровенному вранью и пустословию, что уже не хотел его больше слышать, и тем более, самому говорить нечто подобное.

Могу подтвердить свое внутреннее сопротивления, хотя бы тем, что вместо рекомендации для вступления в КПСС, я по-хорошему, в моем понимании, советовал человеку подумать, а то и воздержаться от этого поступка. Среди близких и друзей есть четыре человека, которым советовал не брать рекомендацию, а лучше еще раз хорошенько осмыслить свои действия. Правда, только двое из них потом меня поблагодарили.

Я понимал, что, будучи секретарем парторганизации, мне придется постоянно идти против собственных убеждений и, самое главное, мне надо будет раз в год делать отчетный доклад!

Это наш дорогой Леонид Ильич почти с энтузиазмом, не приходя в сознание, читал отчетный доклад на партийном съезде раз в четыре года. У него, я думаю, не было сомнения в правдивости не им написанных слов, а у меня заранее созревало убеждение, что рука моя не поднимется на написание доклада, а язык не станет слушаться. Ведь я же себя знал, что не смогу вдохновенно врать.

Этот ужас, летящий на крыльях красных партийных знамен, неотвратимо нарастал, так как приближался отчетный доклад. Я его, конечно, написал и готовился к собранию, но мне претило читать вслух любые партийные тексты — доклады, резолюции и прочие сообщения. Мне всегда было интереснее передавать смысл, основное содержание, и как можно более сжато. Короче, мои ежегодные отчетные доклады были потрясающим аттракционом. Хорошо, что вход на отчетно-выборные партсобрания закрыт для посторонних. Иначе был бы аншлаг!

После доклада, когда я, красный, взмыленный и несчастный, слезал с трибуны, ко мне подходили друзья и знакомые, все меня утешали, советовали, сочувствовали и недоумевали — ты нас удивил. Последние говорили примерно следующее: «Мы тебя не узнаем, куда девалась твоя легкость речи, мысли и прежний юмор? Что-то случилось?» Я же знал в чем причина такого провала. Все дело в том, что попытки читать доклад — и дело с концом — не пройдут, я даже не смогу искренне прочитать уже написанное.

Между тем, я не упомянул о карьерных возможностях парторга института. Безусловно, они довольно велики, но не для меня. Не могу я переступать через собственные принципы, и поэтому у меня не было даже помыслов делать карьеру, а вместо того все крепло желание сочетать партработу и с работой на станции «Витязь».

Мне удалось уговорить Андрея В. — сотрудника института и тоже партийного — согласиться поработать в партбюро на оргработе. И теперь мы с ним менялись «дежурством» в партбюро. График наш был прост: неделю я нахожусь в институте, а Андрей в это время на станции. А через неделю мы меняемся местами. Стало чуть-чуть полегче. Жизнь налаживалась.

Будучи парторгом, мне удавалось даже изредка делать добрые поступки. Так, если требовалась виза для характеристики перед поездкой за границу, то со стороны партбюро не было возражений для хорошего сотрудника.

Время от времени появлялись письма с осуждением тех или иных маргиналов (с точки зрения ЦК КПСС). Такие письма я не подписывал, находя уважительную причину. Тут к месту была необходимость отбыть на МЭС.

Не стал я подписывать и отрицательную характеристику Софьи Х. Она собралась эмигрировать на историческую родину и воссоединиться со своим братом. В те годы для получения такой визы зачем-то нужна была характеристика с места работы. Естественно, наши отзывы были хорошими — как научный сотрудник она, как и все работает…, принимает…, участвует… Я ее, естественно, подписал, не задумываясь, да и над чем тут раздумывать.

Уже через полчаса мне позвонили из крайкома КПСС и гневно потребовали прибыть для серьезного, безотлагательного разговора. Стало быть, просят предстать для выволочки. Ехал в крайком почти час, а вот как характеристика, не устраивающая их, там оказалась за полчаса — это загадка.

В Крайкоме мне пытались «выкрутить руки», в смысле, заставить переделать характеристику, чтобы там обязательно указывались недостатки сотрудницы. Я уперся, сотрудник же «компетентных органов» настаивал на своем, но я не сдался. Так и разошлись ни с чем. Зато больше меня не стали избирать в партбюро. Правда, на том и моя карьера как сотрудника института пошла под откос, и скоро я стал свободен, как птица.

Почему-то после этих событий заметно изменилось отношение ко мне у директора института. Он, видимо, внес меня в список лиц с подпорченной репутацией. Кроме того, я стал сотрудничать с неакадемическим Институтом ТИНРО, в смысле, участвовал в научной теме по изучению поведения крабов. Такой поступок в глазах Жирмунского считался, видимо, почти проступком. Я же начал обдумывать, а не перебраться ли мне жить и работать в Ленинград.

К счастью, весной следующего года я неожиданно получил интересное предложение поработать в ФИНе в Ленинграде. Там в одной из лабораторий освободилась «беременная» ставка.

Я быстро собрал вещи, упаковал их в контейнер, и совсем было отправил его в Ленинград, да случилась весьма знаменательная неувязка.

По вине невнимательности шофера грузовика мой контейнер перевернулся и встал вверх тормашками под низким железнодорожным мостом. В тот миг я подумал, что, возможно, начинается совсем новый этап жизни, а все мои прежние карьерные наработки не пригодятся. Так и получилось.

Итак, я прибыл в Ленинград. Почти год проработал с по интересной теме с замечательным ученым и человеком М.М.Щербой. Но контейнеры, ведь, недаром падают. Тему, над которой работали пятнадцать сотрудников его лаборатории в течение почти десяти лет, вдруг закрыли, а у М.М.Щербы не выдержало сердце.

Мне пришлось искать работу, а примерно через год я узнал о создании исследовательской группы в Пединституте, где работали мои однокурсники из Университета. Они меня и пригласили в свой коллектив. Мы стали научными сотрудниками кафедры анатомии и физиологии на договорной основе, то есть временно, пока у заказчика есть на то деньги. А изучали мы нервные механизмы работы клешни рака.

Проблема заключалась в том, что военным хотелось создать подводного робота, способного найти в затонувшем корабле «черные ящики», снять их и поднять на поверхность.

Я понимал, что такая работа, хотя и интересна, но все-таки ненадежна, и не может продолжаться долго. Но задержался я там почти на десять лет. Понравились и сложившиеся отношениями между нами, да и полученные интересные результаты тоже.

Партийность и тут мне вышла боком — попал в партбюро факультета. Едва отбился от очередной скучной карьеры, но это небольшое партийное поручение помогло мне впоследствии попасть в доценты — то есть на постоянную работу. Об этом везении и моем новом поприще можно сказать — я стал широко известен в узком кругу.

Между тем, отдельные фигуры из партбюро иногда далеко шагали, вовремя делая удачные ходы. Так что можно считать, у меня не получилось стоящей карьеры. Но зато я остался честным человеком. И сделал за свою жизнь не так уж мало, но почему-то все, чего я достиг, не котируется у моих потомков. Но надеюсь, время нас рассудит.

В то же время у тех, кто стремился делать карьеру, иногда она удавалась, но были ли счастливы они — вот в чем вопрос. Почему же тогда у многих «целеустремленных» ни с того ни с сего возникали, да и сейчас возникают, то депрессии, то чувство неудовлетворенности. Возможно, причины этих недугов кроются в том, что кто-то из их окружения сделал, по их мнению, более удачную карьеру. Примером тому могут служить возрастные кризисы в сорок или шестьдесят лет и прочие хвори души и тела.

А зачем мне это надо? В эти круглые даты кризисных годов я не подводил никаких итогов — а оценивал их лишь, как вехи на пути, в интересной работе и в узнавании нового.

Эта особенность просто напросто объясняется тем, что мне часто приходилось менять работу и, соответственно, направление деятельности, а кроме того, появлялись новые курсы во время работы преподавателем.

Эти перемены, в свою очередь, невольно приводили к изменениям в восприятии окружающего мира. Так, в сорок лет сменил место работы, переехав с Дальнего Востока в Ленинград. В пятьдесят из науки я перешел на преподавание в пединституте. В шестьдесят написал учебник по основам естествознания, а преподавание зоологии и экологии сменил на преподавание этой новой дисциплины. Сейчас она получила говорящее называние «естественнонаучная картина мира».

В пединституте опять меня судьба испытывала, то есть искушала возможностью делать карьеру. Как всегда, самым обычным карьерным ходом в те времена могла стать партийная стезя. Надо сказать, что немало моих современников купились на эту с виду легкую карьеру. Они терпеливо, а иногда и ревностно выполняли разные партийные поручения и, попав в администрацию, цеплялись за эту должность, и иногда выходили в высшие сферы.

Особенно большие возможности открылись перед ними в перестройку и после нее. Некоторые из сверстников — современников достигли высших должностей уже в наши дни. Но ударная возгонка таких деятелей теперь представляется, как имеющая довольно печальный результат для нас, а по большому счету, и для Родины.

Есть пример, который наблюдал и до сих пор наблюдаю. В соседнем с нами помещении кафедры физиологии биологического факультета пединститута занимался своей диссертацией Игорь. Когда началась перестройка, он вступил в одну из демпартий. Я же не спешил с таким выбором, а больше времени посвящал детям и чему-то еще, вроде хобби, ну и отдыхал от партийных дрязг.

Но, между тем, невольно присматривался к тому, какое демократическое движение наиболее интересно, то есть искал партию, которая была бы ближе к моим представлениям о праве, свободе и справедливости. Но так и не выбрал такую, подходящую мне по духу, всего скорее, потому, что партии искусно стравливали друг с другом, а общего фронта они так и не создали. Все они, к сожалению, выглядят, как фракции той же КПСС.

Время от времени до нас доходили слухи о крутой карьере Игоря, а потом он вдруг оказался в самых верхних эшелонах власти. Но что может сделать биолог по образованию в области экономики и отношений государства и монополий?

Кстати, подобная беспомощность непрофессионалов видна по результатам работы наших псевдоэкономистов, псевдополитологов и прочих «спецов».

Игорь сейчас раздобрел, и еле-еле помещается в экран телевизора. По его внешнему виду можно предположить, что он доволен своей карьерой, но я не хотел бы оказаться на подобном месте. Не уверен и в том, что он искренне может сказать, что счастлив. Судя по глазам, большой радости от работы он не получает. А нынче и вовсе Игорь перешел на какую-то новую работу, а может быть, стал пенсионером и отошел от дел.

В результате перестроечных изменений в стране и возникших проблем с договорными работами я постарался ухватить удачу за хвост и нашел работу преподавателя на факультете начальных классов. Читал лекции и вел практические занятия по зоологии и вскоре стал доцентом. Ну чем не крутая карьера.

Между тем, судьба опять стала искушать меня карьерным ростом с головокружительными перспективами. Через год с небольшим я вдруг оказался на должности замдекана на нашем факультете. Казалось бы, довольно неплохой трамплин для любителей бумажной работы, многочисленных обязанностей и бессмысленных отчетов. Ан нет, и это не по мне.

За время работы в пединституте я видел нескольких коллег, сделавших быструю карьеру из замдеканов. Так, В. П. Сомин стал даже ректором нашего института, теперь уже университета. Он тоже одно время поработал заместителем декана биологического факультета, а потом лихо шагнул в проректоры.

Не знаю, как он одолел без внутреннего сопротивления эту рутинную работу, я же не смог ею заниматься.

Например, мне пришлось определять средний уровень успеваемости по всем предметам и всем курсам. Этот показатель мне казался таким же нелепым, как средняя температура по больнице. А отчеты по средней успеваемости, как по курсам, так и по отдельным предметам надо было подавать каждый семестр! Зачем? И кто читал их? А какова реакция на случаи плохой успеваемости? Звонили из ректората и советовали повысить успеваемость? Никто и никогда никак не реагировал на наши отчеты. Имелись и другие показатели нашего усердия в работе, и все они представляли собой высший бюрократический пилотаж.

Я тогда вспоминал времена, когда мы учились в университете. Иногда тоже получали двойки, но если ты не исправил их и в течение семестра, а «хвостов» накопилось два-три, то в деканате говорили: забирай документы, и прости-прощай, университет.

Выдержал я замдеканскую должность около полугода — чуть больше семестра. Особенно сильно угнетало меня обязательное присутствие на рабочем месте — в кабинете — в течение почти шести дней в неделю. И попросился я «на волю, в пампасы». Как я радовался свободе, трудно передать. Простая доцентская нагрузка позволяла быть более-менее свободным два-три дня в неделю, а с малыми детьми это важное преимущество.

Почти по пословице — кто везет, на того и грузят — меня тут же вовлекли, можно сказать залучили, в партбюро. Выбрали секретарем по оргработе, то есть мне поручалось собирать партвзносы, писать протоколы и отчеты, что тоже не самый увлекательный процесс. Я тихонько отбрехивался от разных проверяющих и ждал приближения перевыборов.

Но тут неожиданно грянула перестройка, и началась такая круговерть, что все быстро поменялось. На одном из последних партийных собраний я проголосовал против предложенной формулировки какого-то безобидного положения. Я оказался один такой. Председатель огласил: «Столько-то голосов „За“, столько-то „Воздержались“, а один Свешников „Против“». Но были уже новые времена и новые правила.

Потом начались изменения во всей системе образования. Все желающие сделать карьеру делали ее на костях тех, кто не хотел терять прежние традиции и менять отношение к любимому делу. Карьера многих пошла в гору, а я и кое-кто из друзей и единомышленников боролись, как могли, с Болонской системой, с пресловутыми ЕГЭ и прочими скоропалительными новациями.

В борьбе с системой трудно сделать карьеру, но зато можно остаться честным человеком. А главное, постараться создать себя вопреки нарастающей серости, и интересно прожить ту часть жизни, которая тебе отведена.

Вот я и думаю, что эти достижения, пожалуй, будут поважнее многих других, и тем более, карьеры.

Цветок в клетке

Поразительно, что даже самые первые события детства и впечатления о них, возможно, могут иметь какой-то сокровенный смысл в жизни человека.

Нечто подобное произошло в раннем детстве, а потому мало что осталось в памяти. Помню лишь, как однажды я проснулся и при слабом свете керосиновой лампы разглядел у себя на груди отпечаток какого-то странного узора. Он походил на след, который возникает, если к коже надолго прижать ткань с вышивкой или какой-нибудь предмет.

Так, вероятно, и у меня на груди появился рисунок, напоминающий что-то вроде клетки из прутьев или проволоки, а в этой клетке находился цветок, похожий на ромашку. Верхушка цветка как бы протискивалась между прутьями клетки и немного возвышалась над ней.

Видимо, в четыре года меня уже одолевало любопытство. Я стал искать на ночной рубашке и пододеяльнике что-либо, способное оставить этот след, но ни аппликации, ни похожей вышивки нигде не нашел. Да и откуда ей взяться — я ведь не девочка, чтобы на меня надевали рубашонки с украшениями.

Помню только, что спросил об увиденном цветке маму, но что она ответила, как-то забылось, но, кажется, она тоже не могла найти объяснения этой «тайной печати». До сих пор иногда вспоминаю об этом случае, и ищу в нем какие-то смыслы.

Про «ябико и ибку»

Иногда наши ранние детские предпочтения в пище, в играх или в книгах, может быть, оказываются не случайными капризами, а ранними проявлениями свойств натуры человека.

Одно из моих первых «программных заявлений» случилось в двух- или трехлетнем возрасте. Судя по обстоятельствам, это происходило еще в довоенное время.

Наша родственница и соседка Екатерина Александровна была деланно участливой, и потому казалась заботливой тетушкой. Так, однажды, как рассказывали родители, Е.А. спросила меня перед уходом: «Что бы ты хотел, чтобы я принесла в следующий раз?» Все понимали, что это риторический вопрос, и ответ на него не имел никакого значения. Предполагалось, что я забуду про то, о чем попросил.

Но, видимо, я верил в справедливость, и ждал исполнения обещанного! Поэтому заявил: «Пьинеси ябика и ибки». В переводе на человеческий язык мне хотелось яблока и рыбки.

Как часто бывает у взрослых, Е.К. забыла о нашем разговоре. При следующей встрече я старательно смотрел на руки тетушки, в надежде, что получу обещанные «ябико и ибку». Правда, произнес только: «Ябико?». Может быть, поэтому при нашем расставании ни вопросов, ни обещаний уже не звучало.

Удивительно, что и до сих пор я больше всего люблю всякую рыбу, а из фруктов — яблоки.

Возможно, предпочтения человека, и не только в пище, могут проявляться довольно рано. А посему родным и родственникам стоит прислушиваться к просьбам детей — они бывают, можно сказать, программными.

Встреча с богом

Одни побаиваются встречи с богом, другие же в ее возможность просто не верят. А у меня она произошла еще в детстве.

В те далекие годы по разным причинам, но чаще «по уважительным», в нашей семье, как во многих других, не водилось истовых приверженцев какой-либо веры. За исключением, пожалуй, деда — Александра Алексеевича. Он отличался строгостью нравов, почти, как старообрядец.

В те времена все считались атеистами, как и мои родители. То есть они не ходили в церковь, но тайком пекли и святили куличи, не постились, да и не было особой нужды, так как не всегда можно было достать скоромного — мяса любого вида. Большие церковные праздники, конечно, знали и помнили.

Меня, естественно, крестили, но тайно, приходящим священником. А потом и в церковь водили, но, главным образом, соседки. На первом этаже нашего дома жила Маша (Красильникова) — бывшая монашенка. Вот эта Маша, чаще других, и водила меня в церковь.

Посещение заутренней службы в те времена обозначало путешествие на окраину города на одно из кладбищ. Все потому, что в Вологде все церкви были закрыты, и только на кладбищах еще действовали храмы. Поэтому ближняя от нас действующая церковь находилась на Горбачевском кладбище. Вот туда и путешествовал я с монашенкой Машей.

Однажды, когда мы вернулись из церкви, мама спросила, что интересного я увидел и узнал. Говорят, я ответил, что видел бога, и он вертелся на одной ножке! Изумлению окружающих не было предела. Я, как мог, объяснил смысл своего заявления, но так и оставалось непонятным, кого же я тогда увидел.

На следующий раз, когда мы с Машей пришли на службу, она попросила показать бога, которого я увидел неделю назад. И я показал на… вентилятор, который неторопливо вращался под действием теплого воздуха, выходящего из церкви.

Все стало ясно. Я видел «бога, вращающегося на одной ножке», потому что вентиляторов я до сих пор в жизни не видывал — их нигде пока не встречалось. А этот единственный оказался сломанным.

Со временем стало понятно, что только прогресс и наука иногда разрушают религиозные заблуждения. Но иногда они же порождают ошибки, если наши знания неполноценны или наивны.

Уроки жизни

Вообще-то жизнь преподает нам уроки почти с рождения, но не всегда ей встречаются прилежные ученики.

Это случилось в раннем детстве, когда я уже выполнял какие-нибудь небольшие поручения старших — то надо сходить к кому-либо из соседей и что-нибудь принести или отнести, то передать просьбу или сделать что-либо такого же рода, не требующее строгой последовательности действий. С шести-семи лет нам уже приходилось выполнять множество подобных заданий. Это «вода, дрова, помои», разного рода покупки продуктов, иногда с длительным стоянием в очередях. Короче, подобных дел всегда было много, а как ты справишься с ними, зависело от твоей смекалки, ловкости и даже изворотливости.

И вот однажды мама поручила мне сразу два дела, тем более, что дома, в которые надо зайти, располагались поблизости друг от друга. Первым делом, следовало отнести соленую треску моей бабушке — Марии Ильиничне, а потом зайти к Эрне Колпаковой — жене папиного сослуживца — и взять у нее березовых углей для самовара. Я же рассудил так. Если иду в те края, то, пожалуй, заодно обменяю книги в библиотеке. Она находилась почти на пути моего следования. Это меня и сгубило.

Книги я обменял, и оказался не у начального этапа моего поручения, а у конечного. А какая разница! Я быстро отдал треску вполне обеспеченной и безбедно живущей Эрне, а к бабушке заявился за углями.

Нельзя сказать, что бабушка бедствовала, но то, что вся их семья: бабушка, ее дочь Галина и двое внучек — жила на одну зарплату Галины — электрика вагонного цеха — говорило само за себя. Да и эту треску мама передавала, чтобы помочь им хоть чем-то.

Когда я принес угли и передал привет от бабули, мама меня встретила таким выразительным молчанием, что я вдруг понял, что совершил тяжкий проступок. Мама долго молчала, а потом спросила: «Ты хоть понимаешь, что ты наделал? Эх ты, помощничек!»

Если бы кто-нибудь смог оценить всю глубину моего раскаяния! Мне было так стыдно, что и передать трудно. Тогда я дал себе слово - больше не поступать так безответственно.

Что я обещал самому себе, сейчас трудно воспроизвести, но с тех самых пор я помню свой позор (раньше даже уши от стыда горели), и стараюсь выполнять обещанное. Такой урок меня, похоже, изменил — это был урок на всю жизнь. Прости меня, бабуля, если это возможно.

Фишер — стойкий музыкант

Мы давно привыкли к образу героя. Он, естественно, красив, силен и решителен. Старшие ставят героя в пример подрастающему поколению.

Но, оказывается, можно встретить на улице человека, внешне совсем не героического, однако ежедневно преодолевающего тяжкие препятствия в своей жизни. А кроме того, этот человек еще умудрялся нести людям радость и даже восхищение.

В годы войны, да и после нее в городе встречалось много увечных людей, обделенных судьбой и пострадавших от военных передряг. К их виду не привыкнешь — каждый невольно вызывал сочувствие и жалость, но можно было увидеть и страдальцев, пробуждавших в окружающих совсем другие чувства.

Так по улице мимо нашего дома каждое утро ковылял на костылях мужчина болезненного вида, увешанный музыкальными инструментами. Запомнились его блестящие труба и флейта.

Передвигался он с большим трудом, а его опухшие ноги едва помещались в каких-то немыслимых опорках. Ковылял этот музыкант в сторону рынка. И вот однажды я услышал, как хорошо он играет на трубе, флейте, гармошке и, бог знает, еще на чем.

Я узнал у мамы, что фамилия этого музыканта Фишер. Пострадал он из-за своей немецкой фамилии (а может быть, и из-за происхождения). Его, похоже, отпустили из «мест отдаленных» умирать на волю. А он, вопреки всему, выживал, но не побирался, а честно зарабатывал на хлеб. Хотя давалось это ему с большим трудом.

Но он еще и нес людям радость и поражал их своим мастерством и упорством. Его виртуозная игра на многих инструментах привлекала немало слушателей и вызывала неподдельное восхищение. Надо сказать, что конкурентов у Фишера было много, но их пиликанье и треньканье не сильно привлекало зрителей.

Думаю, во мне отложилось какое-то уважение к такому несгибаемому артисту в хорошем смысле слова.

Рынок

Всегда и везде рынки - это центры, а то и крепкие узы, связывающие людей в единое целое. Там можно увидеть все виды людских отношений без прикрас, но и их естественную прелесть. Недаром сейчас спохватились умельцы, разного рода, устраивающие впечатляющие экскурсии на "забугорные" рынки.

Вот и в Вологде рынок во все времена — это очень оживленное место. Особенно в войну, да и после войны. Теперь городской рынок находится в другом месте. А прежде он располагался между двумя улицами ближе к реке.

На рынке тогда, кажется, продавали, покупали и меняли все, что может стать товаром. Поэтому там весь день кипел шумный человеческий рой. Именно рой, а не толпа, как может показаться случайному человеку.

Разные товары продавались в определенных местах, торг всегда был уместен, а обманывать и обвешивать покупателя было иногда небезопасно.

Народ на рынке встречался самый разный. Между покупателями шныряло много вертких парней шпанского вида. У стен и заборов стояли и сидели раненые, которые лечились в окрестных госпиталях. Встречалось много увечных — жертв войны. Кто-то из них был на костылях, а некоторые безногие передвигались на маленьких тележках. Они довольно бойко катились на своих «колесницах с подшипниками», отталкиваясь от земли особыми колодками.

Позднее для них стали выпускать неуклюжие трехколесные колымаги с ручным приводом на велосипедных колесах. И только в 50-х годах таким увечным стали выдавать открытые всем ветрам мотоколяски со слабенькими моторчиками.

На рынках, кроме съестных продуктов, в продаже можно было отыскать все, что было необходимо и могло пригодиться в хозяйстве: свечи, фитили для ламп, булавки и иголки, нитки и много чего еще.

Мыло тогда было в большом дефиците, и поэтому часто жулики этим пользовались. Кое-кто из таких деляг брал деревянный брусок подходящего размера и обмазывал его тонким слоем мыла, чтобы обмануть доверчивого покупателя. А честный продавец, поэтому был вынужден каждому покупающему доказывать «качество товара», втыкая в кусок мыла гвоздь или ножик. Меня удивил именно такой продавец с куском мыла, сплошь истыканным гвоздем.

Из-за этого мыльного дефицита нам — мальчишкам — даже в бане поручалось присматривать за своим куском. Зато когда наша мытье совпадало с помывкой солдат, нам — мальцам — иногда солдаты дарили остаток от кусочка мыла со словами: «Отдай мамке, пригодится».

На рынке среди покупателей потеряться можно очень легко. И однажды со мной случилась такая беда — я вдруг потерял маму. Само собой, заплакал, и стал громко ее звать. Было мне в ту пору года четыре, так что плакал я, видимо, отчаянно и искренне.

Окружающие меня пожалели, и стали спрашивать, какая же моя мама, как она выглядит. Я будто бы отвечал: «Моя мама самая милая и красивая!».

Тут и мама объявилась, она уже тоже меня искала, и потому обрадовалась тому, что все обошлось. Меня передали в руки матери, приговаривая: «Так вот какая у тебя милая и красивая мама». А я уткнулся ей в колени и сразу успокоился.

Часто торговки, идущие утром на рынок, заносили свой товар для продажи во дворы. Мы покупали у них молоко, творог и прочую снедь. Ох, как был вкусен тот творог!

Потом между постоянными покупателями и продавцами устанавливались надежные товарно-денежные отношения, иногда переходящие в дружбу. Так, мои родители дружили с «Мардарьевной» из деревни Панкино, близ Михальцева. Впоследствии мы с отцом не раз ездили в те места за грибами. Это было связано с новыми впечатлениями от деревенской жизни.

Я был удивлен тем, что мы на велосипеде (я сидел на раме) расстояние от дома до Михальцева проехали почти за час. А «Мардарьевна» пешком проходила эту дорогу туда и обратно через каждые два-три дня.

Магазины

Кроме рынка, в городе работало много магазинов. Только товаров в этих магазинах явно не доставало. А то, что «выбрасывали» или «давали», мы покупали с боем, в смысле, стоя в очередях.

Очереди были большие, а потому и занимали их иногда за два-три дня. Свой порядковый номер и людей, стоящих впереди и сзади, следовало запомнить обязательно. Иногда номер очереди писали на ладони химическим карандашом. Неплохо, если тебя в очереди запомнят, для этого приходилось часто находить свое место и стоять там, а скорее, топтаться довольно продолжительное время. Хотя у каждого мальчишки или девчонки своих дел всегда полно, но держать очередь — это святое. Надо признать, что так нас непроизвольно приучали быть ответственными. Прозевать очередь — это был бы просто позор.

Покупка муки, дрожжей, сахара, яиц и некоторых других товаров проходила только в такой «конкурентной» борьбе. Далеко не все взрослые могли днем стоять в очередях, чтобы купить «дефицит» — они в это время работали. Поэтому часто родители поручали такие покупки нам — детям.

Мой друг Юра Иванов пользовался тем, что товар продавали не в магазине, а через особое окно в его стене — это был люк для погрузки поддонов с хлебом. Когда Юра достигал этой «амбразуры», он наклонялся к окну и, подавая деньги, говорил: «Нам на двоих с братом». Продавец же видел только верхушку кепки «брата». А надета она была на большой палец руки Юрки. Так удавалось купить в два раза больше продуктов, то есть два килограмма сахару, а не один.

Чтобы приобрести побольше муки, сахару, макарон или еще чего-нибудь, иногда становились по несколько раз в одну очередь. Тут надо было держать ухо востро — ведь могли и выгнать, ведь всегда находились шибко бдительные граждане, и особенно, гражданки. Часто мы, мальцы, помогали друг другу, занимая очередь или пропуская друга впереди себя.

В очередях люди знакомились, взрослые обменивались мнениями, слухами, анекдотами и прочим «народным творчеством».

Нам приходилось в поисках какого-нибудь дефицита посещать отдаленные магазины с разными названиями, иногда весьма удивительными.

Так тридцатый, шестнадцатый и шестьдесят первый магазины — назывались по каким-то мифическим номерам. Вывесок почти не встречалось, и поэтому эти названия передавались из уст в уста.

«Сорокашка» — это магазин в сорока двух квартирном доме. Хороший магазин, но довольно далекий от нас. Поход в него для меня был опасен, так как путь пролегал через «владения» хулигана Кольки.

«Под аптекой» — магазин, занимавший помещение, где в войну была аптека.

«Керосинка» — просто керосиновая лавка. В ней всегда было холодно и очень едко пахло керосином, потому что им и торговали. Но продавался там еще один продукт — «Денатурат» — смесь для розжига примусов. Его некоторые бесшабашные натуры пили вместо водки. Умирали, слепли и глохли, но пили!

Были еще «ГорТ», «КоГиз», «Гуторовский» — о происхождении этих названий можно было догадываться, но ими пользовались еще наши родители, а мы приняли их как эстафету.

Красные окна

Как мы любили лыжи! Точнее, катание на них. Выражение «какой же русский не любит быстрой езды» можно отнести и к детским забавам, то есть к катанию на коньках, на лыжах или на санках. Я уж не говорю о радости от спуска с ледяной горки на простой фанерке.

Мы не устраивали лыжных гонок на длинные дистанции — ведь на валенках, хотя и с креплениями, на лыжах далеко не уедешь. Впрочем, нет, уехать можно, но после того, как я прокатился на «казенных» школьных лыжах, с «ратафеллами» — креплениями к лыжным ботинкам, валенки наши стали казаться обузой.

Однако на лыжах даже в валенках с гор удавалось кататься очень даже неплохо. Любимыми местами для этого удовольствия считались Соборная горка и красивые холмы в местечке «Кирики и Улиты». На Соборной горке и на близлежащих берегах мы проводили почти все свободное время — всегда удавалось улучить часок-другой среди школьных занятий.

В феврале наступало замечательное время, когда начинались пронзительно солнечные дни. По Пришвину они называются «весной света». Но тогда мы ничего не знали о фенологических опусах Пришвина, хотя уже от этого солнца ощущали какое-то воодушевление, которое можно назвать предчувствием весны.

Удивительно, но этот яркий солнечный свет вызывал еще и изменения в глазах. Поэтому, когда я входил в нашу квартиру после долгого катания на лыжах, стекла в окнах казались мне красноватыми.

Интересно, что я вспомнил об этих красных окнах почти через двадцать лет, когда изучал физиологию зрения, и только тогда понял причину подобных явлений.

Как я весну открывал

Во времена нашего детства зимы стояли крепкие и долгие. Снега всегда выпадало много. Мне как мальчишке приходилось выполнять много домашних дел — носить воду с колонки, выносить помои, зимой таскать дрова на три печки, ну и расчищать от снега дорожки к сараю и к воротам.

Когда наступала весна, появлялись новые обязанности. Но одна из них оказывалась не обязанностью, а скорее наградой по случаю окончания зимы.

В весенние каникулы, в конце марта, даже у нас на севере начиналась весна, а я открывал ей дорогу! Во второй половине дня, когда солнце уже хорошо пригревало, я начинал помогать весне! Точнее, так мне казалось.

Крути не крути, а наступало время очищать крышу сарая (на вологодский манер — дровя́ника) от подтаявшего снега. За зиму его накапливалось столько, что она даже прогибалась под его тяжестью. А может быть, так казалось.

Я забирался на сарай с лопатой и принимался за работу. Снег легко соскальзывал с наклонной крыши, только успевай его направлять, чтобы падал подальше от стен. Все действо продолжалось каких-нибудь полчаса. И вот я уже спрыгивал в сугроб снега, только что сброшенного с крыши, и с каким-то приятным чувством шел домой.

Потом я поглядывал из окна на результаты выполненной работы. И наконец, замечал, как сырые доски на крыше начинали подсыхать на ярком весеннем солнышке. Вскоре над ними уже поднимался едва заметный пар!

Именно этот момент, на мой самоуверенный взгляд, и был стартом к началу весны. После такого, хотя и робкого сигнала, можно было уже не сомневаться в ее наступлении, в ее скорой победе над зимой, и я этому помогал.

О рыбацкой удаче

Оказывается, рыбалкой можно не только заразиться, но и серьезно заболеть. Вообще-то рыбаков мы видели довольно часто, и особенно, старичков, любивших поутру посидеть с удочкой.

Почему-то однажды и мы — парнишки из трех соседних домов — захотели попробовать себя в летней рыбалке. Это было естественным желанием, ведь река от наших домов в десяти минутах ходьбы.

Почему у всех разом возникло это желание — теперь уже трудно объяснить. Но в один из летних дней почти все ребята из нашей компании надумали попробовать порыбачить на удочку, так сказать, попытать счастья.

Удочек, однако, не было ни у кого. А отцов-рыбаков, у которых можно что-нибудь узнать или их позаимствовать, тем более, не было. К сожалению, у большинства моих сверстников кормильцы погибли на войне. Из семерых соседских пацанов, с которыми я дружил, отцы были лишь у двоих.

Более — менее свободным в этот день оказался мой родитель. На просьбу помочь сделать удочку он посоветовал поискать удочки на чердаке — там где-то под крышей хранилось несколько старых удилищ с лесками и прочей оснасткой.

В разведку на чердак я полез со своим дружком — Славкой. Удочки быстро нашлись, они оказались громоздкими, пыльными и ветхими. Но устройство их мы рассмотрели. Главное, добыли несколько рыболовных крючков. Вся остальная оснастка из-за долгого хранения пришла в полную негодность.

Опять пришлось обратится к отцу за помощью. Требовалось узнать, где можно найти леску. Батя рассказал, что прежде они свивали ее из конского волоса, а теперь все используют особую фабричную леску, но достать ее в магазине «Спорттовары» очень трудно — это дефицит. Но можно, вместо нее, взять нитки, вот только они часто запутываются, легко рвутся и быстро намокают. Однако, если нитку подобрать прочную, да пропитать ее воском или парафином, то можно и ее использовать, вместо лески.

Все бросились по домам за нитками. Этот материал нашли быстро — почти все матери шили, кроили и перелицовывали. Теперь многие и не поймут, о чем идет речь, если говорят о перелицовке.

За пробкой для поплавка дело тоже не стало. Да и подобрать удилище не было проблемой, на первых порах ивовый или ореховый прут в два метра мог вырезать каждый.

Накопали червей и «по первой росе» помчались на рыбалку. Впечатления о ней оказались удивительно новыми и яркими. Это и тишина города, чистота и свежесть утреннего воздуха, даже река также казалась какой-то новой — спокойной и гладкой, как зеркало.

На наше счастье, хорошо клевала рыба, правда, не у всех. Я поймал пяток плотвичек и несколько окуньков и ершей. Часам к девяти утра клев закончился. Нам об этом сообщил бывалый рыбак. Кстати, он наловил много больше нас, но и снасти у него были просто на загляденье.

Дома моему скромному первому улову искренне обрадовались. Бабушка быстро почистила рыбу и поджарила. Все попробовали свежей рыбки и похвалили меня за это удовольствие.

Неожиданно я сам попался на крючок — стал любителем рыбалки. Эта любовь продолжается и до сих пор. Интересно, что потом рыбаками стали только те из нас, у кого в тот первый раз был, хотя бы небольшой, улов.

Потом пришли другие снасти, нашлись свои рыбные места, появилась любовь к зимней рыбалке, вскоре родилась страсть к подводной охоте, и много, что еще взрастало в нас. А посеяно было все это той небольшой удачей — скромным, но, как оказалось, таким важным уловом.

Смыслы рыбалки

Тяга к сидению с удочкой на берегу реки не прошла для меня бесследно. Увлечение рыбалкой крепчало раз от раза. Вскоре я уже самостоятельно ездил на рыбалку. Появились друзья, также желающие испытать рыбацкое счастье — хороший клев и радость от большого улова.

Чаще всего я бегал на рыбалку на наш ближний берег близ Соборной горки. Это, я думаю, самые красивые места Вологды, хотя и не очень рыбные. Под Соборной горкой встречались молчаливые рыбаки-философы, раскинувшие удочки на леща. У них, можно сказать, сложился постоянно действующий клуб по интересам.

Поездки на рыбалку не остались без последствий — я стал интересоваться природой. Раз любители лова лещей не очень разговорчивы, то я стал искать рыбацкие тайны в книгах. Так появился еще один ключик к природе, и ниточка связи с ней. Но сложилось не фанатичное поклонение, как теперь у «зеленых», а что-то большее, хотя и не определенное до поры до времени.

Однажды, придя ранним летним утром на берег реки, я, вместо того, чтобы закинуть снасти в воду, и ждать первой поклевки, залюбовался открывшейся картиной. В природе царило полное безветрие, светило солнце, над водой стелился легкий туман. Вода была, как зеркало. Поэтому церковь Сретенья, стоящая на противоположном берегу, стала центром картины без рамы.

Я стоял и любовался ею, не решаясь забросить свою снасть в эту картину. Меня удерживало странное ощущение — если я своим поплавком подниму волну, то легкий ветерок от моего вторжения подхватит ее, и вся эта красота пропадет, так как вода покроется рябью. Вот такие странные последствия могут быть от простого увлечения рыбалкой.

В другой раз обострение созерцательности случилось во время весенней рыбалки. Мы с отцом сидели у лунок на реке близ села Дудинское.

Весной, в конце марта, когда первые талые воды попадают в реку, рыба начинает готовиться к нересту. В такие моменты клев улучшается настолько, что бывалые рыбаки его называют «жором». Надо сказать, что испытавших это удовольствие от хорошего клева среди рыбаков довольно много.

Ходят слухи о приметах, по которым можно определить, кто перед тобой — удачливый рыбак либо обыкновенный любитель-дилетант. Посмотрите на руку около локтя этого счастливца, и вы увидите там заметный синяк. А все потому, что он много раз кому-то показывал размеры рыбы, которая будто бы, так некстати, сорвалась на последней рыбалке во время жора.

Итак, весна, уже заметно пригревало солнце, весенние каникулы только начались, и я ощутил какое-то восторженное настроение, соответствующее этому чудесному моменту и возрасту — в четырнадцать-пятнадцать лет. Мы кое-что уже поймали, но утренний клев быстро закончился, поэтому я стал озираться вокруг, тем более, солнечный свет и тепло действовали расслабляюще.

Оглянувшись вокруг, я удивился красоте весеннего дня. Небо казалось таким ярко-голубым, что я так и застыл с запрокинутой головой. По берегам реки росло много осин, а может быть, тополей. И вот, золото веток, припорошенных снегом и освещенных солнцем, на фоне голубого неба, так и осталось в памяти на всю жизнь.

Вперед, по насту!

Ранней весной есть замечательное время, когда днем снег под лучами солнца начинает быстро таять. На боковых сторонах сугробов с южной стороны лучи солнца прямо «прожигают» грязноватый снег, и он на глазах становится ноздреватым и пористым. Ночами же зима еще берет свои права, и морозит довольно изрядно. На поверхности снега образуется очень прочный наст. Он даже может выдержать вес человека на лыжах, и это дает необычайную свободу.

В это время с утра можно катиться на лыжах в любом направлении, без всякой лыжни, и нигде не провалишься — наст выдержит. Тогда непроизвольно все лыжники начинали переходить на коньковый (как теперь его называют) ход. На лыжах мы легко неслись вперед, и надо было только вовремя вспомнить, что после полудня закончится вся эта благодать, и наст начнет проваливаться. Мы далеко улетали по снежной глади, жаль, что лыжи при этом сильно обдирались. Но удовольствие стоило того.

Помимо наслаждения от езды по насту, надо сказать и о новых впечатлениях от увиденного в этих вылазках.

Так, на поверхности твердой снежной корки мы видели какие-то странные царапины, всегда симметричные, и похожие на рисунки гвоздем какого-то шутника.

Только спустя несколько лет, я понял, что видели мы тогда следы свадебных танцев самцов серой вороны. Эта птица пытается «вскружить голову самке», пикируя перед нею, и пролетая над настом низко-низко, так, чтобы крыльями задевать снег и оставлять эти следы. Видимо, у ворон это высший пилотаж. А может быть, это тоже восторг от появления наста как предвестника грядущей весны.

Град Китеж

Когда мне исполнилось пятнадцать лет, мы с отцом стали судовладельцами! Да, да, настоящими судовладельцами, построившими лодку-плоскодонку во дворе дома.

Затем почти десяток лет рассекали просторы реки на этой лодочке. Отец на ней частенько ловил рыбу пауком — особой сеткой, подвешиваемой на блоке к балке на носу. Далеко на лодке не уплывали, но о путешествиях мечтали.

И вот однажды на майские праздники собрались мы на открытие весенней охоты в низовьях Вологды. Вместе с нами поплыла тогда целая флотилия — впереди шла лодка со стационарным мотором. Мы — две обычных весельных лодки — прицепились за нее буксиром, и довольно быстро под мерный стукоток мотора подались к месту охоты.

Нам предстояло к вечеру достичь устья реки — места, где Вологда сливается с реками Лежей и, по-моему, с Сизьмой. А затем они впадают в Сухону.

По быстрой воде весеннего половодья мы промчались до места назначения за пару часов или чуть больше.

Я был поражен разливом рек — громадным пространством, залитым водой — следствием весеннего половодья. Эта водная гладь походила на большое озеро. Мало того, что сами эти реки довольно велики, особенно весной, но еще и вода в них стояла так высоко, что все окружающие леса и луга оказались залиты половодьем в высоту на несколько метров. Уткам там просто раздолье, но это давно знали охотники и на открытие охоты их поджидали с ружьями наперевес и на изготовку.

При большой воде весеннего разлива каждый из них ищет свое заветное местечко, где можно подкарауливать желанную добычу. Ведь надо найти такое угодье, где можно укрыть лодку с одним, а то и двумя охотниками. Но перед ними должно оставаться большое водное пространство, где можно расставить чучела уток для привлечения селезней. А тут, крути не крути, надо потрудиться, чтобы подобрать такое сочетание кустов и водного простора.

И вот в поисках своего утиного Эльдорадо поплыли мы по какой-то просеке не просеке, но по какому-то пространству, между деревьями в лесу. Просека при этом как-то плавно изгибалась, и вот она закончилась, и мы попали в настоящую сказку!

Представьте себе: на небольшом возвышении стоит, отражаясь в воде, красивая усадьба, почти дворец! В ней два одноэтажных крыла, а посередине двухэтажный портик с колоннами. Сохранилась еще желтая с белым окраска фасада, еще цела зеленая крыша, но кое-где разбиты стекла в окнах. Понятно, что жизни в этом доме давно нет. И все равно здание поражало какой-то гармонией, и вызывало удивление, почему эта красота заброшена и никому не нужна.

Сожалею, что так и не смог узнать историю и даже название этого поместья. Но сих пор помню потрясение от появления из вод этого «града Китежа».

Не очень удачно сложились обстоятельства охоты в тот раз. Подстрелили мы всего по утке, а вечером отец рубил сучья и ударил себя топором по ноге.

Мы решили закончить охоту, и ехать куда-нибудь в медпункт. Однако, по причине праздничных гуляний нигде помощи не нашли, и потому на веслах добрались до города. На это передвижение против течения ушел весь день — часов двенадцать мы плыли, непрерывно работая веслами.

Хотя эта охота довольно быстро закончилась, но от нее осталось яркие впечатления.

По первому льду

Все единодушны в ожидании весны. Ее ждут, и к приходу тепла готовятся. Но и к наступлению осени, а затем и зимы мы, оказывается, тоже готовимся! Особенности этой подготовки у всех живых существ, и даже у человека, я узнал много позднее, а в детстве только догадывался о них.

Удивительно, но в ту пору от всех изменений в природе и в собственной жизни мы ждали только хорошего. Хотя, по большому счету, не так уж легко многим из нас жилось, чтобы быть такими неисправимыми оптимистами. Однако постоянное ожидание чего-то хорошего нас не покидало.

А если и случалось что-либо негативное в окружающем мире, то мы все равно подспудно надеялись на благополучный исход. Любая невзгода в нашем существовании: болезни или относительная нужда — каким-то волшебным образом не мешала нам радоваться хорошему или его ожидать. Хотя это хорошее всегда возникало неожиданно, и также быстро растворялось. Просто мы старались быть стойкими, и надеялись на поворот к улучшению.

Поэтому, может быть, будет более понятным наше упрямое ожидание чего-либо хорошего от любого времени года. Так, даже наступающая осень радовала поездками за грибами и ягодами, встречами с друзьями после каникул. А позднее появилась в нас еще тяга к осенней охоте и к ее радостям.

В конце осени приятной неожиданностью становился переход от слякоти и грязи к снегу и чистоте — точнее, к отсутствию распутицы. Случалось это изменение чаще во второй половине ноября. В одну ночь замерзала река, лужи, каменела грязь, и зима робко вступала в свои права. Снег обычно не выпадал еще почти неделю, но и эта пауза давала новые ощущения и радости.

Мальчишки, увидев первый ледок, как и весной в половодье, собирались на берегах реки и на прудах больших и даже маленьких. Самые отчаянные пробовали прочность льда, ударяя каблуком, а то и выходя на него, и не всегда это любопытство обходилось без последствий.

В любом случае, на лед обрушивался град камней, палок и прочих тяжелых предметов. Одни желали проломить лед, проверяя его крепость, а вот другие, как и я, бросали камни на первый лед, и вслушивались в те звуки, что возникали при скольжении по нему камня. Этот звук чем-то завораживал.

Он, во-первых, не повторялся — каждый камень при движении вызывал немного разное звучание. А во-вторых, звук почему-то не надоедал, а, наоборот, побуждал к продолжению удовольствия — к желанию добиться более сильного и долгого звука. Поэтому через два-три дня лед у берегов покрывался остатками композиций из «музыкальных инструментов».

Если морозы держались, то в ближайший выходной день — в воскресенье — нас ожидало еще одно удовольствие, ради которого, может быть, и желали скорого наступления зимы. К сожалению, в субботу в те годы взрослые работали, и не помышляли о будущей «халяве» — отдыхе два дня подряд.

В то долгожданное воскресное утро мы большой компанией направлялись к реке. Отец проверял крепость льда, и начиналось наше путешествие на коньках. Лед обычно был, как зеркало. Скорость скольжения год от года нарастала — мы ведь тоже подрастали.

Каждый раз набиралась большая компания: кроме нас троих — отца, меня и сестры Иры, с нами, как обычно, ехали соседские ребята — мои друзья. Иру брали обязательно. Для этого отец переоборудовал наши салазки. Он вместо полозьев из кровельного железа приспособил дюралевые трубки. После такой «модернизации» санки просто летели по льду. А Ира восседала на них, на правах самой младшей. На салазках мы везли запасную одежку — на случай холода или сильного ветра — и что-нибудь вкусненькое — для перекуса.

Сначала направлялись к Прилуцкому монастырю. Туда примерно час езды, там разворачивались и обычно перекусывали. Иногда ожидали под мостом прохода грузового поезда — это тоже незабываемое впечатление. Надо признать, что отец с уважением относился к паровозам — он же на них работал какое-то время. Нам тоже передалось доброе отношение к этим почти одушевленным машинам.

Потом мы катились обратно до места нашего старта. Иногда там тоже делали остановку, а чаще еще проезжали до Красного моста или чуть дальше. Там уже любовались колесными пароходами, стоящими у берегов до весны.

Однажды в тех местах, за Красным мостом, мы чуть не влетели в прорубь, пробитую вдоль борта какого-то парохода. Хорошо, что отец был начеку и мы вовремя успели остановиться.

Кроме обычного катания, отец учил нас пользоваться парусом для движения на коньках. Он показывал, как использовать боковые ветры для движения вперед разными галсами.

Может, этот необычный способ передвижения на коньках по реке, да еще и под парусом, так надолго остался в нашей памяти.

«Кирики и Улиты»

Нам казалось, что вылазки в урочище «Кирика и Улиты» — это путешествие в какую-то другую страну! Там все иное — необычное: горы, деревья; даже воздух казался каким-то чистым и вкусным.

Для нас эти поездки являлись, действительно, настоящим путешествием. Ведь надо было рано встать, и еще по предрассветному сумраку пройти от дома до начала Пошехонского шоссе.

Там мы находили лыжню, и довольно долго катили по заснеженным полям и лугам. Уже через полчаса впереди начинал маячить темный хвойный лес.

И вот наконец, место и цель нашего путешествия — заветное урочище «Кирика и Улиты». Прежде там было село и церковь святых Кирика и его жены Улиты. А в нашу бытность там уже оставалось лишь несколько домишек, да эта заброшенная церковь. Может быть, поэтому и название местности немного исказилось до «Кирики и Улиты».

Самое главное ощущение от поездки — красота тех мест и великолепные горки, удобные для катания на лыжах. Сколько там их было переломано! Но все равно надолго оставалось много ярких и запоминающихся ощущений.

Накатавшись, точнее, укатавшись, мы на закате подъезжали к городу. Снятые лыжи после долгой езды придавали какую-то легкость ногам. Поэтому запомнилось это странное чувство — от движения пешком после целого дня, проведенного на лыжах. Казалось, ноги, как бы сами поднимаются вверх. До дома мы добирались уже в состоянии, что называется, «язык на плече».

Эти поездки — настоящий зимний лыжный ритуал — яркий и запоминающийся.

Кирики и Улиты летом

В воскресенье 22 июня в один из пятидесятых годов я был в урочище «Кирика и Улиты» с отцом и его сослуживцами. Эти военные люди вспоминали прошедшую войну, свои пути-дороги, и говорили о погибших.

Потом началась «неофициальная часть» — потребление «крепкого, крепленого и слегка разбавленного».

А я в это время бродил вокруг и изучал окрестности. Неожиданно обнаружил пруд близ полуразрушенной церкви. В этой церкви, как потом узнал, венчался Сергей Есенин с Зинаидой Райх.

В пруду, мелковатом и мутном, бултыхались местные ребята. Я их пожалел — в нашей реке купаться много лучше.

В ручье со странным названием Шограш обнаружил много новых, до сих мною не виданных животных.

Самым ярким впечатлением был, пожалуй, «конский волос» — волосатик. Его необычный внешний вид и способ передвижения вызывали оторопь.

Легенды о последствиях встречи с ним предвещали что-то пострашнее, чем от любых других животных. Естественно, хотелось что-то узнать о нем.

Похоже, что давно во мне просыпался интерес к изучению разной живности, а причиной оказывались эти необычные встречи.

Свобода, овеянная ветром

Ве́лик — это мечта любого мальчишки в те далекие времена. Возможно потому, что езда на нем — на велосипеде — притягивала нас необычными ощущениями скорости и манящим чувством свободы!

Однако новый велосипед был довольно дорог, и считай, недоступен для многих семей. А там, где кормилец пал смертью храбрых, люди просто отчаянно нуждались. Пожалуй, самыми обездоленными оказывались семьи, где мужчина не погиб на фронте, а пропал без вести. Им государство не помогало, да еще и ставило на них клеймо отверженных.

Кроме того, после войны времена были еще и голодные, а многие товары отсутствовали и считались дефицитом, в том числе и велосипеды. Но особенно долго в дефиците оставались деньги.

Не знаю, где отец приобрел дамский трофейный велосипед (тогда уже говорили «достал»), но почти целый год ушел на то, чтобы приспособить советские шины и камеры к его колесам немного большего размера.

Другой проблемой стало седло. Его взрослая высота не позволяла мне «нормально» ездить на велосипеде — ноги не доставали до педалей. А покататься очень хотелось.

Кстати, на взрослом мужском велосипеде любой парнишка все-таки умудрялся покататься. Позднее, я тоже научился такому искусству. Для этого надо сильно изогнуться, чтобы просунуть одну ногу сквозь раму, и затем вставать на педали и их крутить. В таком скрюченном положении далеко не уедешь, но час-другой кататься можно.

Чтобы «русифицировать» трофейный велосипед, отец проявил народную смекалку: разрубив корд на советских шинах, подогнал их размер под немецкие колеса.

Кроме того, он заказал знакомому сварщику металлическую основу седла, прикрепляющегося непосредственно к раме нашего дамского велосипеда. Почти два года, пока не подрос, я ездил на этом седле. А потом и сестра Ира им пользовалась.

Однако мне предстояло сначала научиться ездить на велике, что было делом непростым. Мы это знали и ждали, когда закончится «модернизация», чтобы наконец освоить это искусство.

И вот, однажды летним вечером мы пошли учиться езде на нашей усовершенствованной машине. Направились мы на бульвар, идущий вдоль будущего стадиона пединститута. Народу там почти не бывает, и больших жертв не предвиделось.

Отец посадил меня на велосипед и, как полагается, проинструктировал, как следует на нем ехать — в какую сторону падаешь, туда и руль поворачивай и прочее.

Я кивал, но, возможно, от возбуждения мало что запоминал. Посадили меня на велик, и пустили в путь-дорогу. Отец придерживал машину, чтобы я не грохнулся сразу. А я взял, да и поехал, да так, что отец отстал — скорость-то у меня все-таки побольше, чем у бегуна. Хорошо, что он объяснил, как надо тормозить.

Остановился я в конце бульвара. Смотрю, а родитель бежит ко мне с большим изумлением на лице. Подбежал и спрашивает: «Что же ты не сказал, что умеешь ездить на велосипеде?»

А я: «Да не знал я, что умею».

Отец: «Так не бывает — сразу на велосипеде никто не может ехать — надо хоть немного, но поучиться. Это умение, как и обучение плаванию, дается после многих попыток и долгих упражнений».

Потом начали других мальчишек обучать, и между тем, установили, откуда взялось мое умение. Вспомнили, что года три или четыре назад мы ездили в Ленинград к тетушке Клаве. Тогда с большим трудом разыскали в продаже самокаты.

Помню, что в магазин, что на Кондратьевском проспекте, мы добирались на трамвае, а на обратном пути шли пешком, я в это время учился ездить на самокате. Мои родители с тетушкой Клавой шли не торопясь неподалеку, и о чем-то говорили, глядя на следы войны. Я тогда запомнил металлический забор какого-то завода, весь пробитый осколками.

В течение полутора-двух часов я осваивал самокат, и уже при подходе к дому тети Клавы, что на Гагаринской улице, неплохо на нем ехал. Видимо, тогда и научился этому умению. А потом за два года довел езду до совершенства.

Короче говоря, тогда, сам того не зная, научился держать равновесие, а потом перенес это умение с самоката на велосипед.

Наш каток

Парк вагоноремонтного завода — это бывший архиерейский сад. В двадцатых годах, теперь уже прошлого века, он был передан заводу как сад или парк отдыха трудящихся. Каким был он до революции можно только догадываться, там росло много старых деревьев, имелись пруды и горки — это остатки городского вала. До наших дней они украшают его.

После «национализации и борьбы с опиумом для народа» обустройством сада на добровольных началах занимались многие из активных заводчан.

Кое-что из оборудования, вплоть до аттракционов, смастерили на родном заводе. В саду работали разнообразные секции и кружки. Братья Свешниковы — Николай, Георгий и Борис — также приложили руку к освоению и созданию любимого детища.

Есть фотографии тех лет, на них видны павильоны и спортивные сооружения, существовавшие довольно долго. На прудах сада играли в русский хоккей. К сожалению, теперь забытый вид спорта. Устраивали состязания по конькобежному спорту. Кумиром конькобежцев был земляк — Конька (Константин) Кудрявцев.

Мы не задумывались о том, насколько счастливее многих оказывались из-за близости к саду. Там, целыми днями играли, гуляли и даже образовывались. Так с пятидесятых годов в саду работал летний пионерский лагерь.

Думаю, что студенты пединститута или училища там проходили свою практику. Я с удовольствием наблюдал за тем, как они рисуют на пленэре, а также прислушивался к преподавателям, ведущим экскурсии по зоологии и ботанике.

Летом в наши окна доносились звуки духового оркестра с танцплощадки. Спустя несколько лет, после появления электронных усилителей, музыка зазвучала много громче. Звуки же духового оркестра, почему-то не раздражали нас, невольных слушателей. То ли репертуар был получше, то ли сила звука слабовата.

Танцы привлекали нас, еще малышей, своей таинственностью, присущей взрослой жизни. Не знаю, сколько лет нам было, всего скорее, года четыре или чуть меньше, то есть в войну или в год ее начала. Однажды вечером мы с Таней В. — моей двоюродной сестрой и соседкой — собрались «на татуни» (на танцы). Ушли мы из дома под вечерок, и направились в парк. Там контролеры на входе, естественно, нас завернули. Мы возвратились домой и потребовали от родителей, чтобы по совету контролеров «намазали» нас дУхами, а то, видите ли, иначе не пустят на танцы!

Духами нас помазали, и постепенно отговорили от похода на танцплощадку. Но затем старшие вечерами за нами приглядывали — вдруг опять потянет поскорее повзрослеть.

Летом еще одно удовольствие мы получали от близости к саду или парку, кто, как хотел, так и называл его. В воскресенье утром, с 10 часов, в летнем кинотеатре проводили утренний сеанс — утренник — для детей. Ходили почти постоянно, иногда даже без билетов удавалось проникнуть — мы знали тайные ходы. А днем и вечером по праздникам детей пускали, опять же, без билетов на концерты. Не ахти, какие были артисты, но все равно они несли зрителям, да и нам тоже, радость.

Зимой сад также привлекал. Там сооружали ледяные горки и каток. Позднее каток стал значительным явлением нашей жизни. В городе, мне кажется, в те времена было всего два настоящих катка — на стадионе «Динамо» и у нас в саду. И в каждом и них складывались два независимых, и очень непохожих мира. В том и другом царили свои законы и правила.

На «Динамо» все казалось более сложным и значительным, если можно так сказать про яркие события, — знакомства, соперничество, любовь и ревность.

А у нас на катке все те же явления и чувства выглядели проще и милее. Может, это ощущение возникало из-за меньших размеров катка. Не только сам каток, но и раздевалка, в смысле, гардероб, буфет и помещение для обогрева (совсем забыл, как оно называлось, что-то вроде теплушки) — все было небольшим и, может быть, поэтому казалось более уютным. Катки всегда довольно ярко освещались, разноцветные лампочки гирлянд, создавая ощущение праздника и почти новогоднего настроения.

На чем только не катались в те годы! Далеко не все имели коньки с ботинками. Большая часть юных «конькобежцев» каталась на коньках, привязанных к валенкам. Малыши пытались освоить катание на коньках, даже катаясь на одном коньке. Зато таких «конькобежцев» становилось в два раза больше — каждому доставалось по коньку.

Трудно перечислить все разнообразие «моделей» коньков: снегурки, экзотические — «нурмис», «английский „спорт“» и еще какие-то вовсе неизвестные. Наиболее часто встречались хоккейные коньки — русские, а потом появились «канадки», у немногих имелись фигурные и беговые. Другими словами, катались на любых имевшихся коньках, лишь бы они ехали.

Часто катались парами — это очень хороший способ юношам и девушкам пообщаться и познакомиться.

Почти все старались соблюдать правила движения — кататься по кругу против часовой стрелки. Правда, этот порядок нарушали мальчишки, играющие в салочки или в «сыщики-разбойники».

Вообще-то игр на льду существовало великое множество, и поэтому время на катке летело очень быстро. Довольно часто катались «паровозиком» — цепочкой конькобежцев, держащихся друг за друга Коварство «паровозика» крылось в том, что при повороте последние в цепочке разгонялись так сильно, что вылетали за пределы катка — в громадные белоснежные сугробы.

Большое удовольствие от катания на катке доставляла музыка. Конечно, это была популярная или эстрадная музыка. Но часто звучали совершенно новые песни, и, что интересно, прорывалась музыка «на костях» — зарубежная эстрада, записанная на рентгеновской пленке. Иногда проигрывали Лещенко и песни некоторых запрещенных и полузапрещенных авторов.

Ощущение праздника придавала и красота окружающих деревьев, особенно в мороз, когда они покрыты инеем, да еще и подсвечены цветными лампочками.

В сильные морозы, когда каток все-таки работал (иногда, правда, и закрывался, если сильно морозило), то можно было увидеть интересное явление — световые столбы над каждой лампочкой. Почему-то хотелось заглянуть в этот световой коридор, стоя под лампой. Если рукой ее заслонить, то открывались какие-то загадочные дали и выси.

Видимо, что-то тянуло нас куда-то, куда мы и сами не знали, но чувствовали, что там есть какая-то тайна.

Неурочный бой часов

Родиться первого апреля — это уже, считай, судьба. Она невольно заставляет каждый день рождения проводить в шутках, розыгрышах и подначках.

Вначале подшучивание получалось незатейливым, и в чем-то предсказуемым. Например, подсовывали дружку конфету — обманку, но вместо нее, заворачивали кусочек хлеба. Поймите меня правильно, ведь время-то было довольно суровое, а хорошие конфеты считались большой редкостью, да и мы еще были малы.

Потом пошли подарки со спрятанными елочными хлопушками. Например, мне дарили книгу. упакованную в коробку, открывающуюся сбоку. Когда я открывал упаковку и вытягивал книгу, то почти сразу «срабатывала» елочная хлопушка (точнее, ее взрывающаяся начинка) — довольно громко и всегда неожиданно. Все были довольны, когда я чуть было не выпускал книжку из рук.

А сколько раз подарок, к примеру, авторучка, был запрятан в десяток коробок, помещенных одна в другую. Коварство дарителей удавалось предугадать по тому, как они настойчиво просили посмотреть презент. Я, по правде сказать, старался угадать, в чем скрыта хитрость или коварство шутки, но не всегда это удавалось. Но все равно шутке и смеху радовались все.

Постепенно мы взрослели, и друзья мои стали заменять дары «с секретами» словесными розыгрышами. Начинались эти шутки с банальных: «у тебя спина белая», до смешных телеграмм и писем, всегда украшающими праздник, как хорошая приправа к фирменному блюду.

Но я уж никак не ожидал, что даже домашние вещи подхватят эту эстафету. Так в день, когда мне исполнилось шестнадцать лет, мы тоже готовились к приходу гостей — моих родных, соседей и школьных друзей.

Помню, что я устанавливал стол и расставлял стулья вокруг него. Когда в очередной раз вошел в комнату, то висящие там стенные часы вдруг начали отбивать время. Но вместо двух или трех ожидаемых ударов наши часы немного «сошли с ума», и продолжали отбивать и отбивать часы без остановки. Я почему-то стал считать эти удары (правда, не с начала), и когда насчитал больше полусотни их, мелькнула мысль — а не кукушкой ли работают часы.

Всего прозвучало около сотни ударов — на большее не хватило завода пружины. Но я и этим был доволен. Неплохо бы пожить так долго — лишь бы хватило здоровья.

Зато теперь у меня появилась цель и даже подспудное желание осуществить то, что «накуковали» часы!

Так шутка домашних часов обернулась почти недосягаемым пределом жизни. Но раз уж случилось это пожелание, то мне до седых волос приходится иронично относиться к жизненным вывертам. И почти в каждом из них искать грани смешного, и получать удовольствие от таких находок.

Вкусный хлеб

Для многих остается загадкой, почему некоторые детские впечатления о каких-либо вкусах и запахах недолго остаются в памяти. А объяснение лежит на поверхности — это образы недолгого нашего удовольствия, или даже счастья. которые хранит мозг.

Удивительно, но о таком свойстве памяти знали еще древнеегипетские жрецы. Они с самого раннего детства будущему наследнику трона давали понюхать особые сочетания запахов, именно в те моменты, когда ребенок совершал какие-то новые важные действия. То есть, когда малыш впервые сделал первые шаги, научился плавать или ездить на лошади, но даже первая добыча на охоте, и тем более, первая влюбленность — закреплялись в памяти каким-то неповторимым сочетанием запахов.

Возникает вопрос — а зачем это надо? Так вот, жрецы знали, что когда наследник станет фараоном, а потом состарится, то ему в моменты хандры и печали можно будет дать понюхать какую-нибудь «композицию запахов, связанную с яркими переживаниями детства.

Этот прием в последующем много раз возвращал владыку в хорошее настроение. А это немало!

Жаль только, что мы позабыли о таких удивительных свойствах памяти, и лишь изредка она сама об этом напоминает.

Вот о таких далеких впечатлениях детства и пойдет речь. В те нелегкие времена, чтобы купить что-нибудь вкусное и стоящее, всегда приходилось прилагать усилия — искать, где и что «выбросили» (в смысле, пустили в продажу).

Но этого мало — надо было еще суметь занять и сохранить очередь, иногда словчить и купить чего-либо не на одного, а на двоих (чаше с другом), и много других премудростей следовало знать мне и моим сверстникам.

Так, даже простой черный хлеб приходилось добывать, обегая окрестные магазины. Лучшие из них размещались, почему-то около начальства, — в больших кирпичных домах.

Ближе всего от нас располагались два таких высоких кирпичных дома. Один — самый ближний — назывался «под аптекой»: в нем сначала размещалась аптека, а уж потом, после войны. сделали магазин. Дом всю войну стоял недостроенным наполовину. Предназначался он для начальства — обкомовских работников. Там, в квартире школьного друга — Вити С. — я впервые увидел ванну, душ и прочие чудеса сантехники.

Другим примечательным домом была «сорокашка» — сорока двух квартирный дом для железнодорожного начальствующего состава. В его первом этаже размещался ОРСовский магазин.

ОРС — это отдел рабочего снабжения. Конечно, к обеспечению пролетариата этот магазин не имел никакого отношения. Там продавали обычные товары, но вот перечень их, или ассортимент, как называют его торгаши, был другим — более широким. Поэтому там удавалось «достать» то, что не купить в других магазинах.

Объяснялось это псевдоизобилие именно ОРСовской природой. Потому что ее магазины, разбросанные по отдаленным станциям железных дорог, часто оставались единственным источником всего необходимого для жизни людей, оторванных от цивилизации.

Поэтому только в «сорокашке» удавалось купить дефицит. Так, там продавались иногда китайские фонарики. И это не те бумажные фонарики, что в праздники запускают и до сих пор. Китайскими мы называли первые электрические фонарики с круглыми батарейками. Там же встречалась тоже китайская зубная паста — такая вкусная, что хотелось чистить зубы без всякого внутреннего усилия воли.

Может быть, главная привлекательность «сорокашки», ради которой каждый день туда стекались покупатели, — это продажа необыкновенно вкусного ржаного хлеба.

Я туда ходил примерно через день. Большой буханки нам хватало на два дня. Почему хлеб в «сорокашке» так отличался от всех других, можно было только догадываться.

Всего скорее, эти крупные хлебы выпекались по особому рецепту, а потом их нарезали и делали сухари. Возможно, они входили в сухой паек в армии, их же включали в комплекты НЗ, которые забрасывали, например, партизанам или геологам. Остальная часть буханок, похоже, поступала в продажу, как обычный хлеб.

Если мне удавалось его купить, то выдержать соблазн, чтобы не отковырнуть кусочек горбушки, становилось невозможным. Краюху такого хлеба, смоченную подсолнечным маслом и чуть присыпанную солью, можно было смаковать почти полчаса. Это считалось самым настоящим пиршеством, и забыть его невозможно.

Так вот сочетание вкуса и запаха хорошего ржаного хлеба и подсолнечного масла каждый раз и вызывают в памяти эти приятные воспоминания, хоть я и не фараон.

Как я чуть было не утоп

На реке под Соборной горкой каждое лето строили купальню, или «купалку», как мы ее называли. Там имелась «ванна» с плавательными дорожками. Стояла вышка для прыжков в воду с площадок на высоте в три и пять метров. Кроме того, всегда сооружался «лягушатник» — тоже наше название, — где малышня, не умеющая плавать, могла порезвиться. Настоящих купальщиков, да и малышей, особенно в жару и под вечер набиралось много.

В самом раннем детстве мы еще застали при «купалке» раздевалку, типа гардероб. Она казалась уютной, возможно, из-за цветных стекол в больших окнах. Мы забирались в нее погреться в особо холодные дни.

Хотя, казалось бы, зачем в холод купаться? Однако вологжане холода не боялись никогда. Я уже упоминал, что конец учебы в начальных классах приходился на девятнадцатое мая. То есть с двадцатого мая начинались летние каникулы.

А раз летние каникулы начались, то и лето считалось наступившим, поэтому в этот день мы дружно шли купаться. Вода обычно еще холодная, иногда просто ледяная, — ведь еще не спало весеннее половодье.

Кстати, «купалку» в мае еще только начинали ладить, но купались мы и без нее — ныряли с плотов, что считалось занятием опасным, но очень увлекательным.

Так вот, согреться после купания удавалось только у костерка или между бревен, которые только что вытащили из разобранных плотов. Мы забирались в любые углубления между бревен, чтобы укрыться от пронизывающего весеннего ветерка, но если светило солнышко, то этого уже достаточно.

На «купалке» в жару собиралось столько народу, что боны — дощатые плавающие настилы — погружались частично в воду. Помню, что я был в один из таких жарких погожих дней в «лягушатнике», потому что еще не умел плавать. Учился я держаться на воде, как и все, с помощью наволочки от подушки. Ее можно легко наполнить воздухом, при этом объем его можно менять в соответствии со своим весом и умением плавать.

В тот раз я уже накупался и собирался идти в раздевалку погреться. Пробираясь между купальщиками, вдруг увидел, что одному из мальчишек повезло — он оглушил крупную густеру, ударив проволочным прутом по воде.

В то время таких «рыбаков» почему-то встречалось много. В чем заключался резон таким способом добывать десятки, а может быть сотни мальков, до сих пор не понимаю. Но эта оглушенная рыбина показалась мне большой, да еще и азарт рыбака прибавлял прыти. Короче, взмахнул я наволочкой, наполнил воздухом, да и сиганул за рыбой в воду.

А там не оказалось дна! Наволочку из рук вырвало — я же к такому повороту событий не был готов. В рот полилась вода, сквозь желтовато-зеленую воду я видел солнце, но выбраться на воздух, на солнце не удавалось. Я изо всех сил колотил по воде руками, но мог лишь изредка выныривать и жадно хватать ртом воздух.

На мостках вокруг стояли зеваки, и никто не бросался мне на помощь! До сих пор не понимаю почему.

Случайно я повернулся спиной к берегу, и вдруг несколько раз коснулся дна ногами при более глубоких погружениях. Этого, возможно, было достаточно, чтобы отталкиваться от дна и выныривать из враждебной воды.

И так, временами глубоко погружаясь до дна, нелепо двигаясь почему-то спиной к берегу, я едва выкарабкался из воды.

Потрясение случившимся оказалось так велико, что я с полчаса стоял, а потом еще и сидел, уставившись в одну точку. Во мне боролись ужас и радость. Я радовался тому, что ЖИВ, что сейчас сижу и греюсь на солнышке, а ведь мог бы УТОНУТЬ и лежать там, в пучине!

После этого события твердо решил научиться плавать, но удалось это только на следующий год. Когда же научился плыть по-собачьи, и родители убедились в этом, мне они стали говорить, шутя, конечно: «Утонешь — домой не приходи».

Спорт — не уроки танцев

В восьмом классе нас коснулась очередная реорганизация образования. Парней и девушек решили учить вместе. Хорошо, что всех нас после двух недель учебы послали на месяц в колхоз «на картошку». Там мы более-менее сдружились, ну, если не сдружились, то хорошо познакомились друг с другом.

Скоропалительная кампания слияния мужских и женских школ привела к тому, что во многих классах оказались балбесы, совсем не желающие учиться. Так, у нас в классе появились педагогически запущенные ребята, как сказали бы спустя полвека.

Наша «классная» Вера Александровна С. вела в нас воспитательную работу. Она устраивала вечера отдыха для всего класса. В программу их включались загадки, шарады, ребусы, но намечались и танцы. Для нас, парней, они стали неожиданным препятствием к удовольствиям, так как в большинстве своем мы совершенно не умели танцевать. Но так и осталось загадкой, почему почти все девушки уже довольно сносно танцевали. Когда и где они этому научились?

Сейчас не смогу перечислить все многообразие танцев, которым нас пытались обучать: па-де-катр, па-де-патинер, краковяк, мазурка и какие-то еще. Они представлялись нам каким-то скопищем не совсем логичных и не всегда гармоничных движений. На этих вечерах танцев мы, парни, неуклюже топтались, старательно глядя себе под ноги, чтобы, не дай бог, не наступить на ногу партнерше.

Наши одноклассницы были очень милы, и их выразительные женские прелести уже бросались в глаза. Это качество еще сильнее сковывало нас, и придавало не смелости, а, скорее, нахальства. Так продолжалось почти весь год обучения в восьмом классе.

Случайно, на следующий год я записался в конькобежную секцию — тогда было такое время, когда любой мог заниматься в кружках и секциях, какие ему приглянутся.

Казалось бы, как связано умение танцевать и бег на коньках? Как оказалось, связь есть, чему я и сам удивился.

На занятиях секции мы много бегали и подолгу двигались согнувшись, как будто бежим на коньках, то есть вырабатывали необходимую сноровку конькобежца, хотя до зимы еще далеко. Тренировки проходили вечерами на стадионе «Динамо».

Примерно в октябре-ноябре и там тоже началась подготовка к зиме, к началу работы катка — самого большого и престижного в городе. Он был хорошо оборудован — раздевалки, прокат и заточка коньков, буфеты, теплушки и прочее.

Лед, соответственно, всегда был хорош, а сам каток ярко освещен, что еще надо для катания. Для нас, конькобежцев, этот стадион был необходим — только на нем к соревнованиям готовили по-настоящему хороший лед. На нем, кстати, выросла чемпионка мира Тамара Рылова. Иногда она заезжала в Вологду, и мы видели ее плавный и стремительный бег.

В октябре уже темными вечерами занятия наши совершенно случайно стала сопровождать музыка. Видимо, радиотехник стадиона тоже готовился к предстоящему сезону — к трансляции легкой и легонькой музыки для праздно катающихся посетителей.

И вот эти популярные мелодии, постоянно звучащие в вечернем сумраке, оказывается, заставляла нас двигаться в соответствии с их ритмом! Но мы-то об этом не подозревали!

Когда же начались вечера отдыха нашего класса, я вдруг начал танцевать, а точнее, стал двигаться под музыку, более осмысленно и ритмично, чем до того. Наши девчонки оценили мои достижения, и даже стали меня подозревать в посещении либо танцевального кружка, либо какого-то другого злачного места.

Дальше пошло — поехало — стал я постигать смыслы и ритмы танцев. К счастью для нас — парней, да и всех сверстников, куда-то тихо сгинули падекатры, а появились фокстроты, танго и вальсы. Оттепель проявилась даже в танцах!

Теперь могу похвастаться — до сих пор люблю танцевать вальс. А со временем понял, что на девушек и на женщин это умение почему-то производит сильное впечатление.

Своим детям поэтому советовал: «Учитесь всему, даже бегу на коньках, лучше в раннем возрасте, в нужном месте и под хорошую музыку».

О китайских товарах и китайском кино

Это повествование будет кратким, как была краткой наша нерушимая дружба с Китаем в конце сороковых и в начале пятидесятых годов.

Символом ее начала стали, пожалуй, уже упомянутые китайские фонарики, вдруг появившиеся в продаже. Они произвели большое впечатление на всех тем, что хорошо светили и работали надежно. И, что еще удивляло, для них продавались так необходимые круглые батарейки!

Фонари с плоскими, «нашенскими-отечественными» батарейками водились в каждом доме, а вот тех самых батареек-то для них часто днем с огнем не найдешь.

Потом появилась леска и рыболовные китайские крючки. Мы — мальчишки, это заметили, а следом стали продаваться брюки, рубашки и, особенно, плащи.

Удивляла, опять же китайская, зубная паста. В те годы у нас, в СССР, продавались две пасты: «Мятная» и «Детская». Да, чуть не забыл, еще существовал зубной порошок «Особый».

Мы считали, что живем в сплошном счастье, поэтому не подозревали, что для полного удовлетворения запросов народа необходимо много чего еще, кроме многообразия зубных паст и прочей мелочевки. И тут китайцы показали, что можно достичь, хотя бы небольшого разнообразия и чего-то похожего на изобилие, если захотеть.

Внезапно появилась еще и китайская лимонная зубная паста. Ее тюбики казались невзрачными на вид, но я купил ее из любопытства. При первом же применении она оказалась приятной на вкус и давала такую обильную пену, что ее рот не вмещал. Так мы узнали, что бывают и пенящиеся пасты.

Поразили нас и китайские кеды — довольно удобные и прочные. Эта новая доступная спортивная обувь быстро вытеснила «тенниски» — простенькие отечественные туфли с резиновой подошвой и тряпочным верхом.

А вот с китайским кино случилась совсем другая история. Те редкие фильмы, что попадали на экраны, были невероятно низкого вкуса и качества. Это были главным образом картины о войне. Они оказались даже хуже многих наших киноподелок — «фильмов про войну», которые можно обозначить как «наши — умные, а немцы — дураки».

Может быть, только такие фильмы нам и показывали, но, возможно, были и другие.

Вдруг китайцы поругались с нашими властями из-за осуждения культа личности. Следом исчезли все китайские товары, ну почти, как теперь после начала санкций. Спрашивается, кому от этого плохо?

Правда, те плоские батарейки так и сгинули навсегда, а появились наши, тоже круглые. Хоть чему-то мы научились.

«По грибы»

Почему-то в Вологде преобладала такая архаичная форма определения, так называемой третьей охоты. Не все говорили «ходил за грибами». Кстати, также не говорили «пошел за водой», потому что некоторые взрослые поправляли при этом: «За водой пойдешь — не вернешься». Видимо, побаивались какой-то нечисти, что ли, и объясняли свои слова тем, что вода в реке, мол, уведет, и пропадешь с концами.

Как бы не называли это занятие, но за грибами ездили всегда с удовольствием, и потом рассказывали о том, где, с кем и сколько их набрали.

«Губину» солили, белые и подосиновики сушили, и очень вкусно готовили жареные грибы. Соленые грузди или, еще лучше, рыжики — это и вкусная еда и великолепная закуска на столе. А картофельные котлеты с грибной подливой — это, по моему мнению, просто объедение.

В будни за грибами взрослые ездили только во время отпуска, если он приходился на грибную пору. Зато в выходные: в воскресенье, а позднее в субботу и воскресенье — отправлялись целыми автобусами или грузовыми машинами со скамьями, установленными в кузове.

Народу в машины набивалось, что называется, под завязку. Всегда перед отъездом старожилы держали «военный совет». Потом ехали час-полтора до места «высадки десанта».

Там, на месте, договаривались, когда едем обратно, куда лучше направляться и давали кое-какие другие советы. Однако, всегда кого-нибудь ждали по полчаса, а то и больше установленного срока.

Очень запоминались поездки, когда выпадала полоса, или слой грибов. Набирали помногу и, бывало, даже собирали одни шляпки грибов. Но иногда случалось, что за целый день поисков собирали едва по корзине, в которой можно было увидеть все, что нашли: от отдельных белых до «букетов» опят.

В поисках грибных мест заезжали на машинах в такую глухомань, что «путевой» дороги там не найти. Но всегда выручала дружная помощь грибной команды, которая почти на руках выносила застрявший в грязи «зилок». Правда, и трофеев в такой экспедиции набиралось много.

Иногда на хорошие грибы натыкались случайно, и поэтому воспоминания о них оставались яркими и незабываемыми. Так, однажды, возвращаясь с осенней охоты, решили зайти в лесок, проверить, нет ли грибов. И наткнулись на такое их изобилие что набрали белых и подосиновиков во все емкости, что были в машине, и даже в рубахи, из которых пришлось сделать своего рода торбы.

В другой раз, мы в сентябре всем девятым классом работали в колхозе, правда, не на картошке, а на льне. Собирали его на полях, где он сушился в снопиках. После обмолота коробочек с семенами расстилали стебли по траве для довершения наших трудов дождями, росами, солнцем и туманом. Работа на льне нетрудная, но долгая и многодельная, как у нас говаривали. Зато в конце трудов наших получались довольно красивые узоры из серебристого разостланного льна на зеленой траве, да еще и освещенные солнцем.

И вот наконец за нами приехали машины, чтобы отвезти в город. Перед отъездом мы с дружком Руфкой пошли на разведку в ближайший лесок, и наткнулись на обильный и дружный урожай лисичек. Их оказалось так много, что уехать без грибов было бы обидно.

Отпросились у классной руководительницы Веры Александровны С. и остались, чтобы пособирать этих милых грибочков.

Набрали столько, что еле дотащили до остановки грузотакси. Был в наши времена такой вид транспорта. Это грузовик-полуторка с брезентовым тентом над кузовом, а в нем пять-шесть деревянных скамей. Удобства не ахти какие, но ходил он исправно, и это главное.

Кстати, тогда и дороги тоже отличались от современных, асфальтированных. Их мостили булыжником. Ехать по ним не очень комфортно, но возможно, если помнить правило «больше газу — меньше ям». Но нам и ехать было радостно — ведь мы возвращались домой с гостинцами.

Храм

В тот раз мы с отцом поехали за грибами на довольно далекую станцию. Уже наступил сентябрь, и пришли ночные холода. В осеннюю пору довольно часты туманы, и в тот раз он оказался на редкость густым.

Мы шли от станции, едва различая наезженную дорогу под ногами. Пробираясь сквозь белесую пелену, ждали, когда же мы выйдем либо к лесу, либо к деревне.

Постепенно сквозь окружающую мглу стало пробиваться солнце, и выглядело оно как светлорозовый диск. Казалось, что оно вот-вот победит туман, но получилось наоборот — солнце стало чем-то заслоняться, и вскоре диск его исчез совсем.

Казалось, мы, наконец, добрались до леса. Однако сумрак нарастал по мере продвижения вперед, и через несколько шагов мы увидели перед собой старый деревянный сруб из толстых бревен. Присмотревшись, поняли, что перед нами стена большой деревянной церкви. Удалось разглядеть, что церковь высокая и многоглавая.

Но шли-то мы за грибами, поэтому решили осмотреть церковь на обратном пути, и двинулись дальше по дороге в лес.

Грибов в тот раз набрали много. День разгулялся, и настроение было отличным.

Как только выбрались из леса, то увидели эту церковь. А точнее, храм. Он был так красив, что дух захватывало. Церковь просто сияла серебром — это осиновый лемех многих куполов блестел под осенним солнцем.

Храм был кое-где огорожен, и даже сохранилось несколько скамеек. Уже издали становилось понятно, что он покинут людьми. На дверях висел большущий амбарный замок. Что уж там хранили — одному богу известно.

Мы присели на скамейку у паперти и достали свои нехитрые припасы, чтобы перекусить перед дорогой. Непроизвольно залюбовались украшениями — деревянной резьбой, куполами, красивыми навесами и крылечками. Так и сидели до самого последнего срока, чтобы не опоздать на поезд.

Вышли в последний момент, и направились к станции. И хотя мы спешили, да и корзины с грибами скрипели от тяжести, но все время оглядывались, чтобы посмотреть на храм. Чем дальше мы уходили, тем все меньше проступали следы заброшенности, храм, как бы поднимал голову и говорил: «Я держусь и жду вас еще раз». Я надеялся, что мы сюда еще приедем, увидим и поснимаем эту красоту.

Судьба, однако, распорядилась по-своему: увидел я что-то подобное лишь спустя почти двадцать лет, в Кижах. А этот храм через несколько лет сгорел.

Вот уж действительно — что имеем — не храним, а потерявши — плачем.

К сожалению, эта поговорка так и осталась неизменной. Обидно, что почти ничего нам не удается сохранить, да и плачут по утраченному лишь немногие, остальным же обычно безразлична судьба нашей старины. Но попробуй сказать им, что не стоит тогда считать себя патриотами — оскорбятся со страшной силой.

Иконы

Во времена хрущевской оттепели стало можно говорить о вере. Мы, конечно, не знали, что это очередной обман властей.

Вместе с двоюродной сестрой Люсей, вдохновившись новыми веяниями, решили мы отдать в музей бывшие домашние иконы. Они давно уже хранились на чердаке дома.

В то время наша картинная галерея и краеведческий музей еще не разделились, так что о будущем разделе никто не знал, а мы полагали, что музею и галерее наш дар, может быть, пригодится.

Мы основательно нагрузились священными предметами — под самую завязку. Один из них, а точнее, объемная резьба по алебастру, изображающая «Вознесение», выделялся довольно большими размерами. Находилась эта композиция в красивом позолоченном футляре. Кроме того, мы везли на тележке еще три или четыре большие иконы (размеры их в высоту превышали полметра) и несколько мелких.

С большим трудом довезли весь груз до места. О том, что музей примет наш дар, мы предварительно договорились. Там тоже подготовились к нашему приходу, и поэтому провели нас по запасникам.

Понятно, что увидели в хранилище много интересного. Оказалось, что там пяток, а может и больше, картин Машкова, встречались неплохие вещи, но не установленных европейских художников. Всего скорее, это были произведения из коллекций, реквизированных в годы репрессий.

Мы продвигались по закоулкам хранилища, как вдруг работница музея открыла низкую дверцу темноватой каморки с несколькими мужскими фигурами внутри. Оказалось, что это деревянные скульптуры Христа, ожидающего суда и Голгофы.

Люська даже вскрикнула, настолько эти скульптуры походили на предбанник с сидящими мужиками. Похоже, этого ошеломляющего впечатления экскурсовод и добивалась.

Размеры фигур были близки к обычным человеческим. А усиливало впечатление то, что скульптуры Христа вырезались обнаженными.

Потом на фигуру надевали соответствующие одежды, и даже изготавливали обувь. Экскурсовод рассказала с придыханием и закатыванием глаз, что тапочки, сшитые для статуи Христа, часто оказывались изношенными! Мы, естественно, ахали.

Помимо фигур Христа, большое впечатление на нас произвело посещение еще одного хранилища изделий пермской деревянной резьбы. Там впервые увидели редкие резные иконы.

Позднее пожалели, что почти все иконы за раз сдали в музей. Можно было бы растянуть это удовольствие на несколько посещений. О чем мы и обмолвились дома. Но, к сожалению, остальные образа с чердака взрослые оставили в сохранности, до лучших времен.

О попугаях и кроликах

В послевоенное время возникла нужда в услугах психотерапевтов, но таких специалистов тогда не водилось. Пол страны бы к ним обратилось, ведь судьбы многих соотечественников поломала война и прочие невзгоды.

Неуверенность людей в будущем, неизвестность судеб близких, и их путей в прошлом, а также мест пребывания родных в настоящее время, вынуждали многих искать любую надежду и утешение.

Как во всякое сумбурное время, вдруг появилось много гадальщиков и прочих «пророков». Особенно часто подобные «оракулы» встречались на рынке и на вокзале.

Оборудование у такого доморощенного гадальщика было самым простым: попугай или кролик и ящичек с конвертиками, в которых находились готовые ответы на разные жизненные ситуации.

Желающий узнать свою судьбу платил деньги этому «пророку», который что-то шептал своему ассистенту — попугаю или кролику. Тот направлялся к ящичку и начинал исследовать содержимое. Кролик, похоже, обнюхивал конвертики, а попугай их осматривал. Потом они вытягивали один из конвертиков и передавали его хозяину.

Наверное, здесь и начинались манипуляции с сознанием желающего, узнать свою судьбу, — конверт можно было подменить любым другим, более подходящим. Затем он вскрывался «пророком» или отдавался клиенту.

Слова, определяющие судьбу, прочитывались вслух, и все ахали, если их смысл поражал воображение окружающих. Если же слова оказывались непонятными, то «пророк» разъяснял их потаенный смысл, и изумление сочувствующих наступало несколько позднее.

В этой игре, пожалуй, самыми честными оказывались кролики и попугаи — они-то честно отрабатывали свой паек.

Дом детства

Родной дом — это целый мир. Но понимаем мы его многогранность и значение, лишь когда вырастаем. Да и то, чаще после того, как уедем их него, из дорогого родного дома. Это место, где началось наше познание жизни, ее мозаики, кусочки которой и составили наше представление о мире, о его сложности и о его счастливых моментах.

Долго, целых шесть лет, мои воспоминания о детстве, о нашем доме, были связаны с маленькой комнаткой с окнами на улицу. Только после окончания войны мы переехали в комнаты с окнами во двор. Связан этот переезд, всего скорее, с тем, что подросла моя сестра Ира и начала ходить, говорить и шалить. Да и отец после войны стал чаще бывать дома.

Комнатка же, где мы жили до переезда, стала маловата для четверых. Вот поэтому бабушка Саша и предложила перебраться в комнаты большего размера. Мы тогда очутились как будто во дворце — ведь там было две комнаты и большая кухня.

Вид из окон, правда, оказался не на улицу, а на соседние каретники, дворовый флигель, сараи и поленницы. Зато прямо перед окнами с одной стороны возвышались две красивых церкви: Варлаама Хутынского и Ильи Пророка. А с другой стороны открывался вид на наш главный Софийский собор и его колокольню.

В одной из комнат имелся выход на большой и удобный балкон. Чтобы украсить наше новое жилье, отец на стеклах окна, выходящего на балкон, нарисовал алмазным стеклорезом елку с шарами и шпилем на верхушке. Перед Новым годом, когда ударяли морозы, окна украшались ледяными узорами. Тут неожиданно и проступал рисунок. Это было потрясающе красиво и казалось волшебством. Особенно радовалась этому чуду моя сестренка Ира. Я уже понимал причину появления рисунка, и оценил выдумку отца.

Квартира показалась мне такой большой, что я стал кататься по комнатам на трехколесном велосипедике. В каждой комнате было по печке, а на кухне возвышалась большая русская печь. В морозы печи приходилось топить утром и вечером.

В такую пору в угловой комнате на одной из стен даже намерзало довольно большое пятно инея. Я был уверен, что за этой стеной прячется Дед Мороз. В такую холодину приходилось даже в квартире ходить в валенках. Но сильные морозы бывали недолгими и через неделю-другую прекращались. А вот куда перебирался Дед Мороз, я так и не узнал.

Когда холода отступали, то протопленные печи согревали. Ну, а если все-таки тепла не хватало, то погреться у печки — одно удовольствие. Прижмешься к ней спиной и, сидя на стуле, читаешь с наслаждением.

В один из таких холодных дней, но в самом раннем детстве, я решил согреть своего целлулоидного пупса. Приставил его ножки к дверце печки, отчего тот сразу вспыхнул ярко и запылал большим пламенем, я закричал от испуга. Мама успела справиться с огнем, швырнув моего любимца в печку. Были, конечно, слезы и обида, но как-то быстро закончившиеся.

По воспоминаниям родителей имелась у меня странная детская причуда. Когда днем мне хотелось поспать, то почему-то не ложился хотя бы на диван, а укладывался прямо под столом, где обычно играл «в дом» или «в солдатики». Вот только всегда подстилал газету. Зачем я это делал, родители от меня не получили ответа, но говорят, выглядело это смешно. Меня даже стали называть «газетчиком».

Во время налетов вражеских самолетов город не бомбили. Фашисты метили в мосты и железную дорогу. Никто не знал о замыслах врагов, поэтому мы при налетах прятались в вырытых траншеях. Взрывы зенитных снарядов и лучи прожекторов притягивали своей красотой, но мы, дети, не знали о страшном смысле этого «салюта».

Однажды мы ходили в город. Кстати, выражение «сходить в город» обозначало посещение центра его — магазинов, кинотеатров, музея, аптеки и еще каких-либо нужных человеку учреждений, например, поликлиники.

В тот раз зимой мы шли через Каменный мост. Это старая часть города, там, где прежде располагались торговые ряды, давно уже преобразованные в магазины и магазинчики, фотографию, военкомат, поликлинику и обком партии.

Около военкомата стояла лошадь, похоже, рысак, запряженный в легкие красивые санки. На лошади, видимо, разъезжал сам военком города, поэтому ее прикрыли попоной, украшенной большой красной звездой. Был тогда довольно сильный мороз, и она даже слегка покрылась инеем. Я же такое приспособление видел впервые.

Поэтому остановился и спросил отца: «А зачем на лошади одеяло?» Он ответил, что это вовсе не одеяло, а попона, чтобы конь не замерз. Мы пришли домой, и первое, что я сообщил маме: «Мы видели лошадь, а на ней была НАПОПА!»

Вообще в то военное и послевоенное время в городе встречалось много лошадей, которые использовались, что называется, «и в хвост и в гриву».

Большая часть перевозок товаров по маленьким магазинам производилась только на подводах. Вместо казенных автомобилей некоторых начальников средней руки развозили также на лошадках, запряженных летом в пролетку, а зимой в санки. Скорая помощь тоже передвигалась на пролетках, и поэтому выражение «карета скорой помощи» полностью соответствовало своему названию.

Множество повозок каждое утро въезжало в город, а после полудня начиналось их движение обратно. Мальчишки нередко просились проехаться на санях или телеге, особенно, когда шли из школы. Иногда возница вез колоб или прессованный жмых — очень желанный для нас продукт. Если он был из семечек подсолнуха, то у нас глаза разгорались на это лакомство. Тогда мы с выражением в голосе усталости и печали просили возчика нас подвезти, уговаривали с надеждой, что он подкинет нас хотя бы недалеко, тогда уж точно выпросим кусочек желанного жмыха.

Примерно через год или два после переезда, родители и я сам отметили момент, когда закончилось мое детство. Однажды зимой, в холода, я решил согреть игрушки и уложил их к себе в кровать. Утром же переложил их обратно в коробку, задвинул под кровать, и затем с ними уже играла только сестра Ира, а я перестал. Но продолжил читать книги.

Когда сугробы были большими

Теперь уже доказано, что в середине прошлого века зимы были более суровыми и продолжительными, чем теперь. Первые морозы начинались уже в конце ноября. Примерно неделю можно было кататься на коньках по крепкому льду реки. А затем начинались снегопады, после которых мы ждали открытия катков, чтобы уже там покататься вдоволь.

Сразу по первому снегу вставали на лыжи, а через неделю- другую начинали кататься с гор на драндулетах — самодельных управляемых «экипажах» на коньках. Что-то подобное теперь используют спортсмены, но называют их тобогганом. На них мы развивали потрясающие скорости.

С приближением зимних каникул все с нетерпением ждали оттепели, чтобы построить ледяные горки и снежные крепости. В декабре обычно наваливалось столько снега, что наша горка получалась высокой и «работала» до середины марта.

На соседнем дворе находился питомник служебных милицейских собак. Перед ним расчищалась площадка, а весь снег со двора скидывали в громадный сугроб. Он был так высок, что мы в нем сооружали что-то вроде иглу в наш полный рост.

Такие громадные сугробы к февралю вырастали во многих дворах. Поэтому игра в «Царя горы» = становилась обязательным номером программы нашего времяпрепровождения.

Когда снега выпадало много, мы принимались прыгать в сугробы с крыш и заборов с таким расчетом, чтобы в воздухе сделать кульбит и почти встать на ноги.

Естественно, мы так вываливались в снегу, что приходилось долго отряхиваться, чтобы заявиться домой и обойтись без особых родительских укоров.

Это было замечательное время, когда мы были счастливы оттого, что много снега. А настоящим наказанием для нас звучал приказ родителей — не пойдешь гулять — ты наказан!

Как весна с зимой воевала

Приход весны — это, пожалуй, самое желанное время года. Но всегда, если чего-то ждешь, то оно не спешит и, кажется, вообще никогда не придет. Оставалось искать приметы приближения весны, которые появлялись уже в конце февраля!

Еще стояла крепкая зима, но солнце уже поднималось все выше и выше. И вот на южной стороне сугробов лучи солнца начинали плавить снег. Еще на улице мороз, но в полдень кое-где весна уже немного потеснила зиму.

Эти темные проталинки с южной стороны сугробов и были первыми территориями, освобожденными весной. И чем дальше, тем все больше и больше становилось отвоеванного ею пространства. И это радовало нас и наполняло предчувствием весны.

Проблема выбора… меры наказания

Теперь человечество спохватилось и борется за права ребенка, а судьи могут даже посадить родителя в тюрьму, если он ударит ребенка.

Не знаю, кем бы я стал, если бы не получал изредка хорошей взбучки. Хорошей — в смысле, несколько ударов ремнем.

Мы часто проказничали и за это получали адекватное наказание. То заберемся в чужой сад и отрясем яблоню-другую. То съедим семенные огурцы с грядки, и оставим хозяйку без семян на будущий год. То разобьем стекло из рогатки в чьем-нибудь окне, то однажды по неосторожности вытолкнули сестру Люсю в окно второго этажа. Часто уходили куда-нибудь без спроса, а дома начинали нас искать. Короче, изредка, бывало, нас вразумляли.

Отец предупреждал — если нашкодишь, то повинись. Я же молчал, как партизан, за что и получал соответственно. Прежде чем учить уму-разуму, батя спрашивал: «Каким ремнем хочешь быть наказан — „поднаганным“ или от портупеи?»

Выбор был невелик, но я считал, что надо выбрать тот ремень, который бьет слабее. «Поднаганный» ремень представлял узкую полосу из кожи. Использовался он для того, чтобы револьвер не выпал из кобуры при беге или скачке на лошади.

Ремень от портупеи — это широкий пояс с пряжкой и подвижными ремешками, на который подвешивалась кобура, а одно время даже шашка.

Я всегда выбирал ремешок поменьше размером, то есть «поднаганный», что говорило о плохом представлении законов физики. Одно обстоятельство извиняло мой промах — ее мы начали изучать много позднее, в шестом или седьмом классе. Но зато когда я стал ее изучать, то понял свою детскую ошибку в выборе меры наказания, и стал более внимательно слушать объяснения на уроках.

«Только через тряпочку»

Это заклинание я произносил, когда приходилось обрабатывать йодом мои раны. Царапин, порезов и ссадин, как у всякого мальчишки, было много в течение всего детства и даже юности. Все эти раны надо было помазать йодом, так как все знали о последствиях, если этого не сделать. И тут опять приходилось делать трудный выбор — бежать к родителям и терпеть боль от йода или перетерпеть ее и дождаться, когда кровь остановится.

Конечно, рану можно зализать самому, но еще лучше дать полизать ее собаке (нашему дворовому псу Бобику) или прибегнуть «к народному средству» — обработать собственной мочой. На мелкие порезы мы часто не обращали внимания, но бывали и крупные, тогда хочешь не хочешь, а надо идти лечиться.

Тут и случалась со мной некая странность. Я очень боялся боли от йода, и потому отчаянно кричал: «Только через тряпочку!!!» Меня успокаивали, как могли, и выполняли обещание — накладывали на ранку тонкий слой бинта и мазали через него йодом. Теперь-то понятно, что «тряпочка» служила только отвлечением от болезненной процедуры. Но ведь, вроде бы, помогало!

Иногда я все-таки при этой обработке начинал плакать, но меня укоряли: «А как же на войне ведут себя солдаты, если их ранили?» Мне становилось стыдно, так как искалеченных войной вокруг много, и можно было представить, что им пришлось вытерпеть при ранении.

Это съем, так дашь еще?

Когда минуло примерно десять лет после войны, жизнь стала понемногу налаживаться. Для женщин это время связано с появлением разного рода увлечений. В свободное время мама занималась вышивкой, шитьем и кулинарией. Особенно она отличалась любовью к стряпне и, в первую очередь, к выпечке.

Каких только пирогов она не пекла! Самыми вкусными, пожалуй, получались рыбники — с палтусом и зубаткой. Для этого пирога были нужны еще одни руки — отца. Он с вечера засаливал рыбу, порезанную тонкими кусочками. А утром отжимал из нее рассол и передавал маме. Дальше начиналось действо, и через час-другой на столе уже стояли пахучие пироги.

Что ни говори, но еще много значила русская печь. Ее жар и что-то еще, что не имеет ни вкуса, ни запаха, придавало стряпне какой-то удивительный смак.

Аромат свежеиспеченных пирогов бывал, так силен и соблазнителен, что его удавалось учуять на первом этаже дома. Это особенно производило впечатление в праздники. Я имею в виду наши советские праздники — 1 мая и 7 ноября.

На демонстрацию мы уходили довольно рано, и до двух-трех часов дня мы «демонстрировали верность и единство». Но голод не тетка, и к этому времени у всех «демонстрантов» просыпался волчий аппетит. Я вспоминаю, как взлетал на наш второй этаж дома, учуяв манящий запах пирогов. Боже, до чего же это было вкусно!

Когда у нас бывали гости, то пирогов, естественно, пеклось побольше. Для нас, детей, делали отдельный стол. И вот тут и случались интересные сценки.

Во-первых, иногда устраивались соревнования, кто сколько чашек чая выпьет за раз и не сдастся. Выходили в финал и соревновались до победного конца чаще всего друг Славка и сестра Таня. Они одолевали по пять-шесть чашек! Окружающие с интересом следили за их состязанием. Чаше побеждала Таня — или, может быть, Славка, как настоящий мужчина, пропускал вперед, к славе, упорную женщину.

Таня поражала еще тем, что когда начиналось угощение, и мы только попробовали теплые пироги, тут Таня часто спрашивала маму: «Тетя Нина, если я этот кусок съем, то дашь еще?». Конечно, мама ее успокаивала — ешь на здоровье, дам. Так и осталась Таня в памяти со своим вопросом: «Это съем, так дашь еще?»

Во-вторых, после чая с пирогами, начинались разные фокусы и розыгрыши. Отец иногда устраивал представление — борьбу нанайских мальчиков.

Это было быстрое и впечатляющее зрелище, заключающееся в том, что он как бы одолевал в борьбе какого-то, напавшего на него хулигана. Хотя все действо заключалось в том, что противником служило полено, хорошо замаскированное под парня.

Играли «в колечко», когда надо было незаметно для водящего передать колечко, двигая его руками по веревочке. Было еще много разных развлечений, помимо карт, лото, бирюлек и домино.

Родной кров

Жили мы в Верхнем Посаде — самой старой части Вологды. Наш дом называли Свешниковским, а слева и справа стояли Линдеровский и Алаевский. Как и во всем мире, в Вологде в старину дома назывались по именам хозяев.

Это было естественно и понятно людям. Даже после революции продолжала существовать эта «частнособственническая» привычка по старинке называть жилища.

При советской власти всем строениям присвоили безликие номера. Если раньше при упоминании имени любого домовладельца у людей возникал образ дома, что-то вспоминалось и о самом хозяине, то после начавшейся революционной катавасии, все круто поменялось, — тогда же и появились номера на зданиях. По номеру дома ничего о нем не скажешь, и тем более, ничего не узнаешь о хозяине, даже о бывшем.

Потом, в тридцатых годах, изменилось и название улицы — прежде она носила совершенно невинное название — Громовская, а потом стала улицей Папанинцев. Чем она провинилась, или наоборот, какое счастливое событие здесь связано с покорителями севера, это так и осталось неведомым, да никто, я думаю, и не решался спрашивать о причинах переименования.

А поводов у властей для переименований имелось всегда достаточно: куда ни глянь — кругом одни «пережитки прошлого», в том числе, в названиях улиц. Возможно, даже не повод был нужен, а зуд какой-то ими овладевал. И власть предержащие в ответ с энтузиазмом занимались «искоренением» пережитков.

Для этого они выдумывали любые причины — чаще это были разного рода военно-политические события, важные, на их взгляд. Так, примерно в год сорокалетия Победы наша улица стала вдруг проспектом Победы. О названиях улиц, появляющихся и исчезающих в истории Вологды, а также и сохранившихся до сих пор, стоит, пожалуй, сказать отдельно.

По-моему, власти долгое время искоренение пережитков считали своей главной задачей. Хотя, если задуматься, то почти любой догадается, что лишение людей своих корней, своей истории, не приведет ни к чему хорошему.

Так вскоре стремление к обезличиванию названий домов привело к уничтожению хозяйского отношения к ним, что дало свои результаты — жилища ветшали: протекали крыши, облезала краска, начинали дымить печи и прочее, и прочее. Оно и понятно, циркуляры писать легче, чем заниматься делом — хозяйствовать, ремонтировать, строить и просто содержать жилища в порядке. К настоящему времени старые деревянные дома «искоренены» в большинстве своем.

История нашего дома начинается с XVIII века. Строил его один из предков моего деда — Свешникова Александра Алексеевича. Деду дом достался по наследству.

Дом построен довольно добротно. Единственное, что было в нем слабым — это фундамент. А это, к сожалению, основа любого сооружения. В детстве я замечал, что полы в угловых комнатах заметно покаты — это и было следствием слабины.

Зато сруб дома был сложен из мощных бревен. Они оказались настолько прочными, что когда дом расселили, то сруб и крышу дома перевезли в деревню близ Вологды, и снова собрали новый дом. Конечно, сменили пару нижних венцов. Так что дом где-то еще живет, но уже другой жизнью. О толщине бревен сруба можно судить по тому, что в детстве, пробираясь по чердаку, мне с трудом удавалось переступать через два венца связей. Хотя на чердак дома всегда тянуло забраться — он был местом тайного хранения следов былого достатка, уюта и вкуса.

План дома довольно прост — что называется, без затей. Дом двухэтажный, в плане прямоугольной формы с довольно большим крыльцом.

В крыльце имелись даже два окна (помимо дверей), а над крыльцом располагался балкон. С обратной стороны дома (по отношению к крыльцу и балкону) имелась пристройка, в которой, помимо одной комнатки, были кладовки и туалет «типа сортир».

Дом крыт железом какого-то необыкновенного качества. Во-первых, кровля не особенно гремела, когда по ней ходили, — материал был явно толще обычного. А во-вторых, крыша нигде не протекала в течение почти 150 лет. Хотя на чердаке в двадцатые годы случился пожар — обгорели стропила и обрешетка крыши. Известно, что железо после такой передряги обычно быстро ржавеет в дожди. Наша кровля стояла, как новенькая. Хотя по причине послереволюционной бесхозяйственности крышу красили очень редко. На моей памяти это случилось всего один раз, примерно в пятидесятые годы.

Первый и второй этажи дома заметно отличались: хозяева — мои предки — занимали второй этаж, а первый — для разнообразных хозяйственных нужд. На втором этаже окна и потолки сделали повыше. Двери, печи и интерьер второго этажа строители выполнили с любовью и тщанием. В большой передней зале даже устроили небольшой камин.

Верхний этаж всегда занимали Свешниковы. На моей памяти там жили Елизавета Александровна Чулкова (урожденная Свешникова) с дочкой и двумя внучками и мы. Елизавета Александровна с семьей занимала передние комнаты. А задние комнаты второго этажа занимал Георгий Александрович с семьей. С нами жила и бабушка — Александра Викторовна Свешникова (Железкова) — мать Елизаветы и Георгия.

Крыльцо — дома лицо. В крыльце были довольно добротные двери — в прежние времена их запирали. Помню, что эти двустворчатые наружные двери имели основательный гремучий засов. На моей памяти они уже не запирались, их только прикрывали в сильные метели. А отец еще застал время, когда запирались на щеколду даже ворота.

Интересно, что притвор дверей в крыльце устроили по-северному — то есть они открывались внутрь. Иначе дверь, занесенную снегом, просто не открыть. На притолоке при входе в дом висела небольшая бронзовая иконка Николы-Угодника. Жалею, что не догадался снять ее при прощании с домом. А может быть, и хорошо, что не снял. Пусть и дальше Никола охраняет дом.

Помню три возгорания, которые могли перейти в пожары, но, видно, Бог нас миловал.

Причиной одного из возгораний оказались сложные задачи по математике из учебника Шапошникова-Вальцева! А второе случилось из-за бурной любви нашей жилички Зины Н.. Уронить керогаз при этом — это надо умудриться. Третий и последний раз горели перекрытия между первым и вторым этажом. Жильцы нижнего этажа — Михайловы — бездумно нажаривали печь, чтобы успеть переработать мясо свиньи, взращенной ими. В общем, подложили они нам свинью. Выпало это событие на день рождения отца, а квартира была полна гостей.

Балкон — наше самое уютное место. На нем в жаркий полдень иногда гоняли чаи из сияющего медного самовара. С наступлением жары на балконе бывало спали. Хорошо, что ночью движение машин по улице в те давние времена, считай, отсутствовало. Большой грохот издавали телеги, проезжающие по булыжной мостовой, но ночами их тоже не наблюдалось.

Мама выращивала на балконе красивые цветы, а на лето туда выносили — громадный фикус, китайскую розу, тоже развесистую, и кактусы.

На балконе сушили белье и лук в красивых косах, держали летом птиц в клетках, в непогоду там играла сестра Ира с подружками, я под крышей балкона хранил удочки, а позднее там же укрывали от непогоды небольшой переносной бильярдный стол.

Не раз через балкон к нам пытались пробраться воры, но как-то все обходилось, успевали вовремя среагировать — либо сами отбивались, либо кого-нибудь звали на подмогу.

На второй этаж дома приходилось подниматься по довольной темной лестнице. При входе на нее имелась еще одна преграда против лихоимцев — дверь с хорошим запором — гремучим кованым крюком.

На ночь, после прихода всех, дверь запирали на этот крюк. Обычно это делал последний, пришедший домой. Существовал смешной ритуал — чтобы удостовериться в том, что все дома, прямо так и спрашивали: «У вас все дома?» Ответ на этот вопрос всегда сопровождался веселыми репликами из-за его двусмысленности.

Лестница не освещалась не из корыстного расчета, что чужой человек не сможет впотьмах найти верную дорогу. Просто запрещалось развешивать безлимитные лампочки, где попало. Поэтому темнота на лестнице часто выручала.

Так, после амнистии 1953 года в городе появилось много темных личностей — бандюканов и просто ворья. Вечерами стало опасно ходить по улицам, частенько грабили прохожих, и воровали при любом удобном случае.

Бывало, мы сидим дома, кто-то читает, а я с сестрой готовим уроки. Вдруг за стеной, что выходит на лестницу, слышен легкий шорох или осторожные шаги — все ясно, у нас «гости». «Играли тревогу» — стучали в стенку и сообщали родне = Волоцким-Чулковым, чтобы заперли дверь.

Взрослые подходили к дверям и начинали пугать милицией, которую мы будто бы тотчас позовем. Как ни странно, помогало, хотя телефонов-то не было!

А спасало, возможно, наше соседство с питомником милицейских служебно-розыскных собак. Надо сказать, что инструкторы, или, как их по-другому назвать, «руководители собак», всегда выручали в таких случаях.

Так, однажды летом на наш балкон полез лихой человек. Мама в поисках помощи посмотрела в окно, выходящее на собачий питомник, и увидела тех самых инструкторов, идущих в свое хозяйство. На ее просьбу милиционеры сразу отозвались, и сняли с балкона этого лиходея. Когда его уводили, он похвалил маму, сказав: «А ты чуткая, я ведь и тапочки снял, а все равно услышала. Ну, твое счастье!»

Если же вечерами к кому-то приходили гости, то на темную лестницу выносили керосиновую лампу или фонарь со свечой внутри. Но мы-то — свои знали все углы и повороты лестницы и могли легко подняться и спуститься по ней даже с закрытыми глазами.

Но и то случались казусы. Так, я однажды поспешал домой, но перед входными ступеньками держал вытянутые вперед руки не так, как следовало бы. Поэтому массивная дверь угодила аккурат промеж рук, и хорошо засветила мне в лоб. Были очень яркие впечатления, надолго запомнил, что такое искры из глаз. Зато потом стал более осторожным.

При подъеме на второй этаж у моих двоюродных сестер — Тани и Люси Волоцких — были свои приключения. Таня (по-нашему, Тюнтя) — девочка немного порывистая и неуравновешенная — нашу лестницу преодолевала слету, почти с разбегу, и даже с некоторым визгом, вроде небольшой сирены. Весь дом, естественно, слышал этот момент возвращения Татьяны. Это почти сигнал: «Все дома — двери можно запирать!» Однако этот скоростной подъем был чреват неожиданными препятствиями.

Ведь бывало, в темноте и относительном покое там задремывал какой-нибудь пьянчужка. Тогда к визгу Тани добавлялся испуганный ор этого пьяницы. Он ведь тоже человек, и спал безмятежно, не ожидая стремительной атаки, но вдруг в полной темноте кто-то с криком нападает на него, да еще и пытается потоптать его без спросу. С трудом можно передать какой раздавался вопль испуганной Тюнти! Часто этих пьяниц спасала от натиска Татьяны крутизна лестницы — они скатывались по ней, и с причитаниями или с матом убегали. Но далеко не всегда.

Бывало сон этих «гостей» оказывался так крепок, что их ни криком не возьмешь, ни прогулкой по частям тела не испугаешь. Тогда приходилось прерывать их сладкие сновидения, и выгонять «гостей» на свежий воздух.

С Люсей Волоцкой, сестрой Тани, случались подобные казусы, но реже. Она росла совсем другой. Прежде всего потому, что у Люси была няня — Уба (Люба Красильникова), дальняя наша родственница, уже довольно пожилая. Она беззаветно любила свою Люсю, и всегда ждала ее возвращения домой. Поэтому никакие пьяницы не имели шанса прикорнуть в темноте и тишине — их изгоняла Уба на первых подступах и попытках устроиться на ночлег. И хотя Уба была невелика ростом и щуплая на вид, но сила любви к воспитаннице помогала преодолеть ей и страх, и немощь. Бывало, что и этого напора не хватало, тогда Уба просила помочь моего отца, если он был в это время дома. Позднее и мне приходилось заниматься подобными «санациями», но, надо сказать, что уже через три-четыре года в городе стало спокойнее.

Чердак нашего дома — это просто волшебная пещера Аладдина, настолько много таинственных и необычных вещей там встречалось. Иконы, вынесенные в период борьбы с религиозными пережитками, оказались настолько оригинальны, что их с удовольствием забрали в наш краеведческий музей. Они выглядели довольно большими по размеру. Теперь мне кажется, то были не домашние иконы а образа из соседних церквей.

Мой дед Александр Алексеевич Свешников слыл набожным человеком, может, даже был старовером. Судить об этом теперь трудно — слишком много воды утекло. Следовало бы пораньше спохватиться, и начать расспрашивать близких. Я же стал интересоваться этой стороной жизни, когда уже почти не осталось в живых свидетелей истории нашего рода. Вот уж верно — русский задним умом крепок.

На полках чердачных закутков обнаружилось много отличных книг и журналов. Очень заинтересовала «Нива» и литературные журналы. К сожалению, как во многих семейных библиотеках, ряды журналов и книг несли следы потерь, часто невосполнимых. Но все-таки многое оставалось — Ф. Купер, Ж. Верн, Д. Дефо стали любимыми книгами. А скольких не выученных уроков стоили мне эти тома! Надо признать, что читать я всегда любил, а тут такое богатство в полном моем распоряжении. Читал даже ночами под одеялом.

К счастью, среди книг попадались тетради, приходо-расходные книги бабушки и дедушки, письма и прочая бумажная канцелярия — короче, архив. Так я нашел бумаги по передаче владения домом моему деду — Александру Алексеевичу. Нашел его записи по ведению строительства флигеля во дворе нашего дома. Там же были тетради и рисунки отца и его братьев и сестер. Отец учился на землеустроителя, и поэтому встретились красивые рисованные карты с практических занятий в училище.

Среди старых вещей попадались весьма интересные предметы, назначение которых не сразу угадаешь. Так, удивил рубель — гладильное устройство. Снегоступы и крепления для охотничьих лыж — финские пьексы. Машинка для набивки папирос, правилки для перчаток и шляп и многие другие забавные устройства из быта наших предков долго оставались загадочными механизмами.

Ломберный столик впоследствии перекочевал с чердака обратно в комнаты. Он оказался весьма удобен в качестве небольшого письменного стола. Клетка для птиц тоже несколько раз использовалась по назначению. Она была искусно сделана и очень удобна, но мне иногда не хватало умения выхаживать птенцов, во множестве попадающихся в начале лета.

Большое впечатление производила старинная утварь — духовые утюги, карбидные фонари и лампы, медные чайники и кофейники, вазы из фарфора, хрусталя и стекла, подсвечники и посуда. Меня удивили игрушки — железная дорога с «настоящими» паровозиками, вагончиками и рельсами. Оловянные солдатики, елочные игрушки, детская посуда, разнообразные коньки и другие волшебные вещи просто завораживали. Поэтому забираться на чердак с отцом было большим удовольствием. Он знал историю почти каждой вещицы и очень интересно о них рассказывал.

Слава богу, что хоть немногое от былого уклада сохранилось. Некоторые вещи оказались неожиданными даже для отца. Так, я однажды нашел револьвер, завернутый в тряпку и засунутый между трубой и крышей. Понятно, что это серьезный аргумент для милиции при каком-либо казусе. Отец молча забрал револьвер и произнес вполголоса: «Ты ничего не видел, понял?» Я ничего и не видел, особенно, после случившегося. Больше этот револьвер никогда не появлялся на виду. Думаю, что для отца этот тайник также был неожиданным.

Среди чердачных находок встречались и игры. Первым попался набор приспособлений под названием «Серсо». Он показался таким нелепым и ненужным, что так на чердаке и остался. А вот крокет и бильярд нам приглянулись. Крокет, правда, недолго привлекал нас — примерно два лета. Потом мы подросли, появились городки и другие разнообразные подвижные игры. В девятом — десятом классах летними вечерами играли в наш бильярд. Этот бильярдный стол смастерили братья Свешниковы, и хранили его в одном из чуланов.

Кстати, о чуланах тоже можно сказать кое-что интересное. В них стояли лари и комоды или что-то подобное. Эти громоздкие сооружения (как их только на чердак затащили!) имели множество ящиков, ящичков, полочек и закуточков. Все они были снабжены удивительными ручками из фарфора и стекла. На многих ящиках виднелись надписи с незнакомыми буквами — с ятями, ерами и ижицами. Потом я научился читать книги с дореволюционной орфографией, и тогда эти надписи стали понятными.

В чуланах обнаружили несколько картин, всего скорее, репродукций. Одна из них на меня произвела большое впечатление. Это сцена охоты на бизонов где-то в американских прериях. Конечно, это не охота, а избиение беззащитных животных. Именно кровь и горы тел бизонов немного ошеломляли. Остальные репродукции — это натюрморты и пейзажи. К сожалению, за долгое время нахождения в не самых лучших условиях краска картин потрескалась и местами осыпалась. А жаль, особенно теперь.

Чердак дома являл собою еще одно волшебное свойство — он был выходом в другое измерение. Ну, если не в другое измерение, то хотя бы в другое пространство — через чердак можно было выбраться на крышу. А оттуда открывался такой вид, что дух захватывало! Во-первых, это другая точка зрения — ты выше всех, а остальные ниже тебя, и даже не подозревают, что ты на них смотришь свысока.

Почему-то всегда привлекали внимание окружающие храмы — уж больно хорошо они видны с крыши.

Так, церковь Варлаама Хутынского — очень изящна и необычна. У нее совершенно удивительная архитектура для православной церкви — есть в ней что-то итальянское из-за воздушности. Эту легкость ей придает полукруглая колоннада над входом. У церкви очень изящный шпиль — редкое решение для наших церквей. Необычны для церквей севера и две вазы, украшающие алтарную часть.

Я застал период реставрации этого храма, и поэтому смог забраться на леса до самого шпиля. Впечатления остались великолепные. Похожую церковь я не встречал больше нигде, разве что далеко от города, близ села Кубенского, есть слегка похожая.

Другим храмом, самым близким к нашему дому и, пожалуй, самым старым была церковь, носящая имя грозного святого Ильи Пророка. От нашего дома она располагалась к северо-востоку.

Если из-за нее надвигалась темная туча, то кричали всем: «Держись! Туча из-за Ильи Пророка идет, сейчас грянет». Все бросались закрывать окна, убирать белье с улицы и загонять детей со двора. Быстро налетала гроза с молниями и громом, обрушивался ливень с сильным ветром. Потом заканчивалось это местное светопреставление, и все облегченно вздыхали — пронесло.

А может быть, этот грозный святой охранял нас и наш дом от бед и нашей излишней самоуверенности. Хотелось бы в это верить.

Начальная школа

В школу я пошел в год окончания войны. Это была школа под четырнадцатым номером, ближайшая к дому. Располагалась она в деревянном особняке. Он не так богат, как соседний — дом Засецких, в котором тоже находилась школа. У нашей интерьер выглядел попроще, чем у соседнего особняка. Даже печи тоже, вроде, и кафельные, но, правда, не такие богатые и красивые, как у Засецких.

С этими печами, помнится, мы не очень почтительно обращались. Меня сразу научили извлекать искры с помощью обычного стального пера. Для этого эффекта следовало тыльной частью пера быстро провести по шву между кафельными плитками. При достаточном нажиме удавалось получить неожиданно яркий сноп искр. А что для парнишки может быть желанней, чем владение каким-нибудь новым приемом, фокусом или умением!

Наша школа, похоже, считалась неплохой. Судить об этом можно хотя бы потому, что на уроках часто сидели практикантки из соседнего педучилища.

Нашу первую учительницу звали Зоя Николаевна Прозоровская. Она жила в соседнем доме. Для меня это оборачивалось постоянным гласным надзором, так как обо всех моих проделках родители узнавали, что называется, из первых уст.

Так Зоя Николаевна не раз сетовала, что я очень тихо говорю, отвечая на уроках. Меня пытались увещевать, стыдить и воспитывать, но это плохо помогало. Какая-то особенность моего организма мешала громко отвечать на вопросы учителя, но почему-то эта особенность не мешала мне орать на переменках.

Годы после войн были довольно голодными. По какой-то причине я был очень худой, в смысле, тощий, но не настолько же мы недоедали. Однажды школьный врач даже поинтересовалась у родителей, не из блокады ли я. Чего мне не хватало, не знаю, но про меня долго говорили — «кожа да кости». Постепенно я догнал своих сверстников по весу, и вопросы исчезли сами собой.

Долго сказывалось мое домашнее воспитание. В детском саду я, может быть, научился бы говорить громко и даже смог бы, встав на стульчик, преодолеть робость для выступления со стишками. Но чего не было — того не было.

Не знаю почему, но я слыхом не слыхивал о прививках, и поэтому первые прививки были для меня потрясением. Я долго не давался эскулапам в лапы. Говорят, что я орал от страха, но сильные аргументы: «Мальчики же не плачут!» и «А как же солдаты на войне?» — сделали свое дело, и мне что-то там привили. Сказалась ловкость рук врачей и медсестер и лживый яд из их врачебных уст.

Осталось в памяти впечатление о попытках системы образования как-то нас подкармливать. То есть формировать что-то вроде пищевого рефлекса, почти, как у собак Павлова. Но кормить-то нас поначалу было нечем, кроме хлеба и сахарного песка. Вот и давали нам на большой перемене кусочек черного хлеба и маленький кулечек (фунтик) с чайной ложкой сахарного песку и, само собой, со стаканом жидкого чая. Удивительно, что до сих пор сочетание этих вкусов вызывает воспоминания об этих годах учебы. А считается, что мы люди, и ничего общего с собаками Павлова у нас нет!

Весной, когда, наконец, теплело в природе, нам однажды выдали булочки-жаворонки. Это был просто праздник! Однако антирелигиозная пропаганда, так запудрила всем мозги, что никто из окружающих не смог нам объяснить традиции такого праздника, как Благовещенье.

Только кто-то из окружающих — либо моя бабушка Саша, либо монашка Маша, живущая у нас в доме, — рассказали мне об этом празднике и его традициях. Правда, я ничего не понял, так как рассказанное не укладывалось в мою картину мира.

Запомнилось упорное тщание учителей сделать из нас каллиграфов. Сначала всю первую четверть мы писали карандашом в тетрадях с тремя горизонтальными и частыми косыми линиями. А потом нам в качестве индивидуального поощрения за старание разрешали писать перьевой ручкой. И мы старались!

Когда же перешли во второй класс, то начинали писать в тетрадях с редкими косыми линиями — какой прогресс! Тогда же нам продемонстрировали ученика-первоклашку с почти каллиграфическим почерком. Фамилия его была Марков, этот каллиграф росточку был не очень большого, но пыжился он, как будто совершил что-то необыкновенное, вроде, перехода через Северный полюс.

Жаль, не удалось узнать его дальнейшую судьбу. Позднее я понял, что хороший почерк никак не гарантирует высокого ума и наличия других талантов. Из всех моих знакомых наиболее красивый почерк оказался у Вячеслава Н. — человека простоватого и неглупого, но не более того.

Да, надо бы сказать и о перьевой ручке. Это, вроде бы, простое на вид изделие, но сколько труда приходилось вкладывать, чтобы овладеть им. Поначалу то чернила расплывались, то перо рвало бумагу, то возникали кляксы. И только спустя полгода, мы начинали писать и получать при этом хотя бы тройки и четверки. Странно, но девчонки умудрялись получать еще и удовольствие от письма. К нам, парнишкам, это пришло много позднее.

А сколько при этом существовало дополнительных причиндалов, как теперь бы сказали, гаджетов! Одних перьев было такое разнообразие, что их можно легко перепутать, и тем самым, нарушить табу, наложенное учителем. У перьев существовала какая-то хитрая иерархия. Она определялась порядковым номером, всегда обозначенным на пере. Строгой системы в этой номенклатуре не было — просто учитель настойчиво советовал пользоваться определенным номером пера. Думаю, что решающим моментом в этой системе была мягкость пера, то есть способность его к написанию волосяных и жирных (нажимных) линий. Современным ученикам этих терминов не понять.

Много значило качество чернил. Готовили их из порошка, но все старания в поддержании нужного качества легко разбивались небольшим кусочком карбида кальция, опущенным в чернильницу. Этот прием позднее использовали наши великовозрастные шалуны — одноклассники для того, чтобы не писать контрольную работу. Ну, если и писать, то в сокращенном варианте. Подобные проделки могли сорвать и объяснение нового материала. Для этого наши проказники натирали доску воском, и все — написать на ней, что-либо мелом, становилось невозможным.

Мешали хорошо писать ручкой разнообразные волоски и прочий мусор, попадающий в чернильницу. Избавиться от этих «добавок» удавалось с помощью специальных перочисток — суконных кружочков, сшитых заботливыми матерями для своих первоклашек.

Как архаизм до сих пор сохранились в школьных тетрадях розовые или зеленоватые листки — промокашки. Они скоро, я думаю, исчезнут за ненадобностью, как, впрочем, и само это слово.

А в наше время промокашка была нужна как воздух. Ведь если ты не промокнешь последние нижние написанные строчки на правой странице и перевернешь ее, то испортишь написанное, чернила размажутся, и все старания пойдут прахом.

Необходимо немного сказать о чернильницах-непроливайках. Что-то в организации образования не срабатывало, и нам приходилось таскать в школу особые чернильницы, из которых чернила не выливались при опрокидывании. Это, конечно, удобно, но лучше было бы иметь в школе нормальные чернильницы.

Школа, естественно, освещалась электричеством, но у переменного тока в те далекие времена была дурная черта — непостоянство. Поэтому в той каморке, где можно было заправить чернильницу, стояли наготове ряды керосиновых ламп.

Если внезапно выключали свет, то в класс приносили с десяток горящих керосиновых ламп. Ставили их по одной на две парты, и продолжался урок. Класс при этом становился какой-то декорацией для сказочных сюжетов. К сожалению, учителя не пользовались ситуацией и продолжали прерванный урок вместо внеклассного чтения.

Тут надо бы упомянуть о больших возможностях, открывающихся перед моими инициативными сверстниками. Мы еще не знали о сентенции «Темнота — друг молодежи», но догадывались о ее прелестях. В темноте можно было сесть поближе к соседке по парте, если на то были причины и желание. Еще одна возможность открывалась в такой полутьме — это самодеятельный театр теней с помощью рук. Наиболее ловкие ребята могли руками сотворить пару десятков подвижных фигур, порой очень уморительных.

На всю школу имелись только одни часы. По ним подавались звонки. Часы эти явно старинные, возможно, оставшиеся от прежних хозяев. Располагались они около учительской. Тетя Паша — незаменимая, как сестра-хозяйка в больнице, — поднималась по лестнице до того места, откуда можно увидеть циферблат часов, и ждала до окончания или начала урока, звонила она довольно звучным колокольчиком с непонятной тогда для нас надписью «Даръ Валдая».

На пространстве перед дверями в учительскую кипела самая активная жизнь — это была наша «вечевая площадь». Тут же стоял рояль, и поэтому здесь же проходили уроки пения. Во время него, я мог видеть ворота и даже пару окон первого и второго этажа нашего дома. Я давно понял, что слава Козловского мне не грозит, поэтому больше наблюдал за жильцами дома, чем постигал азы хорового пения.

Надо признать, что наблюдать уже тогда стало моим любимым занятием. Даже на уроках со мной воевали учителя и жаловались родителям — на уроке, мол, сидит, но ничего не слышит, а смотрит в окно. Хотя я вовсе не смотрел, а наблюдал, как примерно на третьем уроке второй смены на балкон директора школы Александры Павловны Друговской залезал ее сын.

Он учился в десятом классе, и возвращался домой с уроков в это время. Чтобы не отвлекать мать от работы, он забрасывал на балкон свой портфель, а следом и сам забирался по столбу. Меня восхищала его ловкость. А после этого крутого подъема — прообраза современного скалолазания — я включался в урок и успевал уловить, о чем шла речь по ходу объяснения нового материала.

Хотя петь я не любил, но часто слушал пение с удовольствием. Наши девочки на большой перемене выстраивались в два ряда в разных концах нашей «вечевой площади», и начинали игру-дуэль. Один ряд, притопывая и напевая, надвигался на противную сторону: «А мы просо сеяли, сеяли!» Соперники отвечали: «А мы просо вытопчем, вытопчем!» И так далее… до конца перемены. Были и другие игры с распеванием каких-то рифмованных слов.

На этой «площади» вывешивались школьные стенгазеты. Они были настолько неживыми, что читать их никто не хотел. Только новогодние поздравления и странное предупреждение «Экзамены не за горами» вызывали какие-то человеческие чувства.

По крайней мере, у меня это предостережение об экзаменах вызывало некоторый трепет, но не страх. Уже в четвертом классе мы сдавали четыре экзамена по русскому и арифметике (письменно и устно).

Однажды лет в сорок я, воодушевляя своих детей перед экзаменами, решил пересчитать сколько же их сдал за прошедшие годы. Неожиданно набралось почти с сотню! Может быть, необходимость сдавать экзамены дала нам что-то, помимо знаний.

Когда мы перешли во второй класс, я впервые увидел зачатки дедовщины. Ею оказалась, можно сказать, безобидная дразнилка, а не современное издевательство и унижение человека. Ее суть заключалась в том, что мы — сопляки — выкрикивали первоклашкам — почти сверстникам какие-то бессмысленные слова: «Малыши-карандаши, по тарелке попляши!» В душе я понимал, что для второклассника наши «речевки» — это ничем не оправданный гонор, но почему-то нам хотелось показать свою взрослость и самостоятельность.

Пожалуй, самое главное, что дала начальная школа — это умение учиться, умение преодолевать трудности и видеть в этом и цель, и смысл. Жаль, что здание школы сгорело, и теперь нет даже следов от нее. Но память о ней в нас жива.

Как я учился читать, писать и считать

В первом классе мы, естественно, учились всем главным премудростям. Как нас учили этому искусству, сейчас не упомнишь. Но одно можно сказать с уверенностью — многие полюбили чтение и ходили в несколько библиотек, научились грамотно писать и даже овладели устным счетом.

Про меня родители рассказывали, что чтение по слогам давалось нелегко, возможно, из-за моего большого воображения.

Так однажды задали нам прочитать отрывок. В букваре было написано «Мама мыла раму с мылом», рядом с текстом рисунок, на котором женщина моет раму. Я старательно читал по слогам: «Ма-ма мо-ет ра-му».

— Что получается?

— Мама моет окошко!

— Нет, неправильно. Давай снова читай.

— Ма-ма мо-ет ра-му.

— Что получилось?

— …окошко.

И так несколько раз подряд, пока мое воображение не потерпело поражение, и я не убедился в своей ошибке.

Нелегко давалось чистописание. Мы сначала писали карандашом в тетради. А потом отличившимся «писунам» позволяли писать чернилами. Для этого у нас в пенале лежала ручка со стальными перьями. Прямо как у солдата прошлых лет в ранце находился фельдмаршальский жезл.

Писать чернилами было довольно сложно. У каждого были подробные прописи, где даны образцы каллиграфического написания букв и слов. Мы старались написать что-то похожее, но удавалось это редко.

Стараться-то старались, однако трудно было достигнуть хорошего результата. Но мы не особенно огорчались этому. Как будто знали, что спустя несколько лет у каждого сформируется совершенно индивидуальный почерк. Потом, уже на склоне лет, я узнал, что разнообразие почерков — это результат самоорганизации сложной системы. Недаром по почерку можно судить о свойствах личности.

У меня почерк долго был далеким от образцов каллиграфии. Я почти до десятого класса чувствовал этот изъян, но ничего не получалось путного при всем моем старании.

Как ни странно, но более-менее приличный почерк стал получаться после долгого писания плакатов в клубе во время службы в армии.

Считать нас учили, как и сейчас, на палочках. Но пальцы на руке всегда служили им заменой. Самое интересное, что мой дружок Славка почти до пятого класса поглядывал на свои пальцы и как-то хитро их загибал, когда проводил устные подсчеты.

Наш навык использовать пальцы на руке для счета, потом проявляется у взрослых. Мы загибаем пальцы, когда перечисляем какие-то положения в своем сообщении. А европейцы и американцы, наоборот, разгибают пальцы в этом случае. Все-таки кое-что из детства остается на всю жизнь.

Трудно давалась нам таблица умножения, но постоянные тренировки сделали свое дело. Я стал считать устно более-менее прилично. Самый пик умения считать быстро и в уме пришелся на практические занятия по качественному и количественному анализу в Университете. Правда, практические работы по физике и химии тоже способствовали этому.

И теперь можно сказать, что нас многому научили без тех нервов и многообразия учебников и пособий, которые наблюдаются теперь.

Читать научили настолько хорошо, что мы читали даже на уроках сквозь щель в парте. Читали и тайком под одеялом. Результат такой получился, правда, скорее, потому, что не было телевидения, интернета и других соблазнов.

Складно писать научился тоже поздновато. То есть получать при этом удовольствие стал, когда задумал писать дневники. Наверное, надо было бы обращать наше внимание на хорошие образцы письменной речи. И, пожалуй, не помешало бы умение строить устную речь. Хотя это умение и сейчас остается в стороне от учебного процесса.

В пятом классе мы начали учиться по учебнику математики Шапошникова и Вальцева. Это была, можно сказать, высшая арифметика, а через год при изучении алгебры мы поняли, что можно эти громоздкие задачи решать много легче.

Но тогда для нас начались тяжелые дни и особенно вечера, когда мы обращались к родителям за помощью. Не найдя решения задачи, а они иногда бывали в десять-пятнадцать действий, мы пытались поискать подобные задачи у наших более старших братьев и сестер. Старые тетради для этого хранились в письменном столике. Залезали мы под стол со свечой. Мы же понимали, что с керосиновой лампой туда залезать опасно.

Оказалось, что и свеча — тоже огнеопасный прибор. Мы тогда так увлеклись розыском тетради с решением какой-то задачи, что не заметили, как загорелась скатерть, что была настелена на столе. Хорошо, что отец был дома, и он быстро потушил начало пожара.

Мы поняли, что надо более внимательно слушать объяснения учителя в школе, а то можно и погореть.

Пожалуй, надо было бы многие задачи считать устно. Поэтому определение стоимости на покупки в магазине, вычисление процентов от какого-то количества для многих осталось почти недоступным. Это видно на примере использования понятия «порядка». Часто выражение «на порядок выше (или ниже)» для некоторых обозначает что-то неопределенное, большее или меньшее, примерно в два раза, а не десятикратно по сравнению с исходным количеством.

Поэтому хочется сказать, что нас действительно на порядок лучше учили, и школа не была таким уж страшным пугалом, каким оказываются нынешние ГБОУ СОШи. От одного этого названия дрожь берет.

Проступок и поступок

В начальной школе мы, мальчишки, иногда шалили, чаще, чтобы хоть как-то обратить на себя внимание девчонок. Бывало, это удавалось, и если девочка замечала старания мальчика, то, считай, цель проказника достигнута. К сожалению, за шалости нас иногда наказывали, но чаще занудно журили.

В четвертом классе я считал себя уже почти взрослым, особенно по отношению к более младшим ученикам. Нам же предстояли четыре экзамена — выпускные из начальной школы. Мы побаивались этих первых в жизни испытаний, но они же придавали нам слегка напускную самоуверенность.

Если же мы и шалили, но чаще шалости эти были незначительными: на переменке бросали меловую тряпку, рисовали мелом опять же что-то на доске, азартно играли в салочки или попросту резвились и громко кричали.

Но однажды кто-то из нас совершил какое-то «тяжкое преступление», за которое полагалась соответствующая кара. Возможно, это нарушение казалось серьезным лишь учителям. И, если мы о нем ничего не помним, это говорит о сущей ничтожности проступка. Всего скорее, кто-нибудь написал на доске не очень приличное слово или еще что-либо в этом роде.

Для начала карательной операции требовалось выявить зачинщика. Роль следователя поручили Ивану Константиновичу — единственному мужчине — учителю из соседнего класса и преподавателю физкультуры.

Он, возможно, знал, как следует поступать в подобном случае. Для этого выстроил нас в нижнем холле, в вестибюле, или прихожей — так, возможно, это помещение называлось владельцев дома.

Мы стояли кучкой в ожидании предстоящих кар и думали, что все наказание обернется очередной взбучкой, после которой нас отпустят. Уроки уже закончились, и все хотели идти по домам.

Но И. К. построил нас в несколько рядов на расстоянии вытянутых рук друг от друга. А затем велел поднять руки на высоту плеч и… так их держать.

Мы хихикали, удивляясь легкости наказания, оно казалось простым, и даже примитивным. И.К. на нас прикрикнул, мы посерьезнели и встали, как требовал «начальник».

Уже через пятнадцать-двадцать минут до нас дошло, что так держать руки очень трудно. Мы же не знали, что в детстве неподвижность во время сидения, да и стояния тоже, невыносимо тяжела. А стоять с вытянутыми руками — тем более.

До нашего сознания постепенно дошло, что это же пытка, которую мы не выдержим и скажем, кто же был заводилой в нашей проказе. Слава богу, не нашлось слабаков, все мысленно уперлись, и молча стояли. Иногда мы перекидывались словами, но И.К. ходил по рядам и покрикивал на нарушителей.

Время тянулось невыносимо медленно. Спасения никакого не предвиделось, подбирался голод, а уроки уже час как закончились.

Тут я вспомнил, что вчера мы с другом Славкой ходили на занятия морского кружка. Я тогда предусмотрительно сунул в карман кусок хлеба, и на обратном пути мы лакомились им, медленно посасывая хлеб во рту.

Решил проверить, не осталось ли кусочка от вчерашнего «перекуса». Тайком засунул руку в карман, пока И.К. повернулся ко мне спиной. Но в кармане оказались только крошки хлеба. Быстро бросил в рот то, что удалось собрать по углам кармана.

Стало чуть веселее жить, хлебные крошки медленно пропитывались слюной, и казались очень вкусными. Даже руки стало, вроде бы, полегче держать, хотя они уже казались свинцовыми. Стал потихоньку пожевывать крошки, чтобы потом их проглотить. Это надо было делать осторожно, чтобы «начальник» не заметил.

Вдруг я почувствовал, что вместе с крошками я забросил в рот что-то твердое и, похоже, совершенно несъедобное. Долго «сортировал» получившуюся смесь во рту и решил выплюнуть это «что-то», но тайком от учителя. Осторожно переправил несъедобное в уголок рта и вытолкнул его наружу. Но, как у собаки Павлова, слюна пошла довольно обильно, и это «что-то» тихонько потекло по подбородку.

И.К., проходя мимо, глянул на меня, и я понял, что он чему-то испугался. Ударил меня по рукам и крикнул: «Свободен». Я рванулся к портфелю, пробурчал что-то вроде: «До свидания», — и выбежал в коридор.

Там увидел свое отражение в зеркале и понял, что же именно меня спасло. По подбородку тянулась темно-красная дорожка. Это был разжеванный кусочек кирпича — «снаряда» для рогатки. Но выглядел ручеек, как сгусток крови!

Тут вдруг выбежали и мои друзья по несчастью. Наш «следователь» неожиданно отпустил их, после небольшой нотации.

Я пытался объяснить одноклассникам, что шалости с рогаткой могут принести неожиданную пользу. И похвалился, что это я их освободил, разжевав кирпич во рту. Они оценили мой способ устрашения И.К., но посчитали его недостаточным, потому что только их стойкость и упорство дала освобождение.

Скоро все забылось, и теперь уже никто не помнит, что же такого крамольного мы совершили.

Средняя школа

В пятом классе нас перевели в девятую среднюю школу. Обучение в те годы в средней школе было строго раздельным. Поэтому девочки и мальчики оказались в разных школах. Все наши пассии и симпатии исчезли, и потихоньку развеялись, как дым.

В нашей мужской школе царили строгие нравы. Родители могли бы выбрать для своего отпрыска более престижную и лояльную школу. Среди мужских такой считалась первая школа, в смысле, номер ее, а среди женских — восьмая. Мои родители поступили правильно, считая, что в любой из них можно получить хорошее образование, — все зависит от человека.

В нашем пятом классе оказались ребята не самого лучшего разбора. Среди них нашлись второгодники, исключенные из других школ за какие-то прегрешения, и прочие, доставшиеся нам в одноклассники.

Эти верзилы, остолопы и активные недоросли вдохновенно хулиганили на уроках. Только у математика Николая Анатольевича, прошедшего войну, они не решались вызывать гнев. Он был решителен и скор на расправу, а орудие для кары у него всегда было под рукой. Точнее, в руке — это палка, которую он использовал при ходьбе, так как был инвалидом. Ручкой палки, как крюком, Н.А. останавливал шалунов, если те пытались улизнуть.

Николай Анатольевич поражал нас своим бесстрашием и умом. Он за версту чуял готовящуюся проказу наших хулиганствующих молодчиков. Во многих классах школы были разбиты выключатели, и свет включали, соединяя провода. Наши хулиганы пользовались этим и во время урока исподтишка бросали в «выключатель» тряпку — провода разъединялись, и свет гас. Н.А. подходил и пальцами соединял их. Все остолбенело смотрели на этот героический поступок. Хорошо, что Н.А. был еще и умным учителем и объяснял, почему и как он поступает, чтобы не пострадать от электричества.

Среди замечательных учителей мы помним еще «географичку» Щербань и «физичку» Киру Александровну.

В школе имелась очень хорошая библиотека. Найти ее не так уж просто: сначала надо преодолеть темный коридор, потом пустой и холодный объем «заднего входа» в школу и, наконец, полутемную и тоже холодную лестницу, после этого путешествия, ты у цели.

Богатство книг и особенно научно-популярных журналов привлекало многих. На большой перемене чтение журналов стало для меня лучшим времяпрепровождением. Одно плохо — звонка на урок в библиотеке не слышно. Ничего не поделаешь — приходилось расплачиваться замечаниями в дневнике. Зато на всю жизнь полюбил копаться в толстых и научно-популярных журналах.

Школа еще замечательна тем, что располагалась рядом с рынком. На большой переменке мы бегали туда за семечками или за сравнительно дешевыми коржиками и пончиками.

Среди особенностей и преимуществ ее можно назвать близость к магазину «Наглядные пособия». Они так нас привлекали, что мы называли его «Ненаглядными пособиями». Там продавали реактивы, пробирки, лупы и прочие замечательные вещи. Они вызывали какие-то таинственные желания, которые, как мне кажется, привели многих в науку, и сделали нас думающими, размышляющими.

Другим достоинством школы можно считать близость к реке. Ледоход, первый лед и лыжные бега — мы здесь первые участники и свидетели. Но у нас в классе нашлись и свои чемпионы. Так некоторые наши соученики каждый день совершали гонку на лыжах в семь — десять километров — из дома в школу и обратно. Например, Антонов (имя забыл) пробегал на лыжах из далекой деревни до школы. Это же был почти подвиг!

Когда мы перешли в 8 класс, школу опять подвергли реорганизации, как всегда, «с целью улучшения… и по просьбам трудящихся». На этот раз — мальчиков объединили с девочками. Думаю, это был своевременный шаг. Раздельное обучение, конечно, имеет какие-то надуманные преимущества, но не настолько они велики, чтобы не видеть пользы и от совместного обучения мальчиков и девочек. Мы, уже юноши, были не совсем готовы к такому объединению, да и для девушек этот маневр оказался неожиданным.

Десятая школа

Коренная реорганизация системы образования началась неожиданно и пришлась на лето. В нашем микрорайоне всех потенциальных восьмиклассников учителя, вместо законного отпуска, ходили по домам и записывали в местную школу. Поэтому у нас в восьмом классе оказалось много юношей и девушек из соседних домов.

Так, в одноклассниках оказался мой хороший приятель — Юра И.. Этому я был очень рад. Мы, само собой, сели за одну парту.

В результате поголовной переписи учеников в класс попали и «паршивые овцы» — ребята «без царя в голове». На наш взгляд, они не только с головой не дружили, да и с душой, всего скорее, у них были нелады.

Мы об этой особенности наших одноклассников узнали не сразу. Первые дни занятий прошли обыденно. По многим предметам мы писали контрольные, что понятно, так как учителя должны узнать, как мы подготовлены.

Вдруг всех школьников мобилизовали «на картошку». И сразу на целый месяц. Оказались мы в колхозе километрах тридцати от города.

Хорошо, что Вера Александровна С. — классная воспитательница — знала наши возможности (и невозможности) по математике. Она занималась с теми, кто не написал ту проверочную контрольную. Теперь таких учителей уже не часто встретишь.

Не помню, чей день рождения выпал на сентябрь. Отметили мы его, главным образом, нехитрыми подарками и шутливыми поздравлениями. Никакого праздничного угощения не было, помимо жареных грибов с картошкой. Из вин в те времена преобладали портвейны и шипучие напитки типа сидра. Вот мы и пробавлялись этим сидром. Для восьмиклассников это самый обычный вариант — и дешево, и сердито.

Все были довольны, и потянуло нас на… улицу, на воздух, на природу. Мы шли, распевая нехитрые песни, под стать нашему отличному настроению. По сути дела, с этих сельхозработ и наших простеньких праздников начиналось дружеское общение парней и девушек класса.

Вдруг наши песни разом замолкли, когда Игорь Г. и его дружки ни с того ни с сего выдернули дрыны из ближайшей изгороди и набросились на своих одноклассников — на парней и даже на девчонок. Видно, их потянуло на «подвиги».

Хорошо, что адекватных парней среди нас было больше, и мы кое-как одолели этих «экстремистов». С тех пор я стал представлять смысл поговорки, что «свадьба без драки не бывает». Да и все поняли, что у некоторых наших сверстников явно что-то с головой.

В дальнейшем эти неадекватные ребятишки быстро отсеялись, оставшись на второй год или просто бросив школу. Но больше мы с ними, слава богу, не сталкивались.

Учеба в восьмом классе отличалась от всех прежних, потому что мы — юноши — учились не с девчонками, а с девушками, и все вместе взрослели, влюблялись, страдали, ревновали, разочаровывались, соперничали, и много что еще с нами происходило помимо учебы.

Мы еще не раз ездили в колхозы, и не только «на картошку», но и «на лен». Наша Вера Александровна, как классный руководитель, проводила «в нас» беседы, диспуты и вечера отдыха, которые, скорее, увеличивали уровень гормонов и повышали нашу озабоченность. Мы об этой стороне наших мероприятий догадывались, но не всегда конкретно и отчетливо.

Через три года пришло время получать аттестат зрелости. Хотя мы давно созрели, но только теперь об этом новом состоянии получили документ государственного образца. Теперь можно было направляться со своей зрелостью куда угодно, хоть в техникум, хоть в ученики токаря, чтобы заработать рабочий стаж в два года, нужный для поступления в вуз.

Наш школьный выпускной вечер прошел как-то неярко. Всего скорее, мы просто не очухались после экзаменов. Был небольшой товарищеский ужин, танцы и песни. Зато на вручении аттестатов играл настоящий духовой оркестр. Это был «дар» от одноклассника и трубача из откестра Толи В., влюбленного в красивую Нелли Ш.

А потом мы пошли гулять по городу. К сожалению, было очень холодно, и если бы мы не утеплились, то попросту околели бы. Такие холода часто случаются в белые ночи.

В душе колыхался какой-то трепет от предстоящего вступления во взрослую жизнь. Можно сказать, что она приготовила нам прохладный прием, но мы встретили ее капризы уже слегка подготовленными.

Творог и горшок

Мы с отцом несколько раз ездили за грибами в деревеньку Панкино. Она расположена от города примерно в часе езды на велосипеде. Нас принимала хорошая знакомая — Мардарьевна. До сих пор не знаю, это отчество или прозвище. Всего скорее, отчество, хотя и слегка вычурное.

В тот раз мы приехали в Панкино уже под вечер и угадали как раз к ужину. Пища была простой и вкусной — жареные грибы с картошкой, что может быть лучше. Так как Мардарьевна знала, что я очень люблю творог, то главное блюдо она решила подать, что называется, под занавес. Когда она вошла в комнату с… ночным горшком, полным творога, надо было видеть мое лицо. Я просто застыл в изумлении и, видимо, так вытаращился на это горшок, что любому стало бы ясно — у мальчишки шок от увиденного.

Хотя отец шепнул мне, что горшок — это просто эмалированная посуда. А другой посуды в продаже даже и в городе не найти, а в сельской местности, тем более.

Похоже, что я не смог перебороть свое отношение и остался бы без творога. Но тут родитель, возможно, шепнул Мардарьевне, самое простое решение — это переложить творог в другую посуду. Это хозяйка и сделала. Я с удовольствием умял творог с картошкой и даже попросил добавки.

Взрослые, похоже, поняли, что надо сделать, чтобы не было непонимания. И поэтому больше стол не сервировали ночным горшком.

В тот вечер мы вкусно поели, а потом попили чаю с мятой, и уже к десяти вечера глаза мои начали слипаться, и меня отправили спать.

Проснулся я от еще одного потрясения — на спинку кровати над моей головой уселся петух и так громко прокукарекал, что мой сон сразу отлетел. Оказывается, в доме уже давно все проснулись — корову выгнали в стадо, и вообще, жизнь кипела.

В лес пошли поэтому не «по первой росе», а чуть позднее. Нас вел сын Мардарьевны — Николай. Он показал чудеса ловкости и какого-то сверхъестественного чутья, находя грибы в невероятном количестве, почти под нашими ногами. При этом он извлекал из-подо мха таких малышей белых грибочков, что мы просто диву давались. Только через час-другой мы тоже начали находить подобных малышей.

Так прошел наш поход в Панкино. В памяти остались мое потрясение от увиденного ночного горшка с творогом на обеденном столе, да две корзины белых грибов, у которых даже шляпки еще не потемнели, настолько они были молоды.

Сборы в Ленинград

Через год после войны родители поехали в Ленинград, к счастью, взяли и меня. Я впервые ехал в поезде. Двухлетнюю Иру родители оставили с бабушкой Сашей. Поэтому нам представлялась возможность побродить по этому красивому городу и посмотреть его. Пешие прогулки родители любили и предвкушали эту возможность, как большое удовольствие.

Их опасения, что маленькая Ира стала бы помехой в прогулках по городу, совершенно понятны. Ведь мои медленные передвижения пешком в три-четыре года тоже сдерживали их путешествия.

А ходить в те далекие времена даже с детьми доводилось много. В войну и послевоенные годы общественный транспорт не ходил вовсе или ходил очень редко, да и был ненадежен. Почти все передвигались пешком, «пешедралом» или «одиннадцатым номером» — так обозначали этот, по-научному, бипедальный способ передвижения.

Удивительно, что ходили в гости или по какой-либо другой необходимости без всякого предупреждения. Коли надо, то шли и обычно заставали знакомых или родных на месте. Двери иногда вовсе не запирали, достаточно было в них постучать и после этого войти.

Если же двери оказывались запертыми, то искали звонок. Это колокольчик с «дистанционным приводом», но висящий в квартире. Снаружи рядом с дверью имелась особая ручка, которую надо было дернуть на себя. Через натянутую проволочку усилие передавалось рычажку, который ударял по колокольчику. Некоторые звонки имели какие-нибудь надписи, вроде «Вишу у дверей — звони веселей».

В худшем положении оказывался посетитель, если двери в доме оказывались запертыми, а звонка не имелось. Когда стук косточками пальцев или кулаком не достигал слуха хозяев, то приходилось «включать усилитель сигнала». Для этого надо встать спиной к двери и стучать в нее пяткой. Обычно все-таки удавалось достучаться.

Так что ходили много, и пешие переходы через пол города считались обычным способом перемещения. Это отразилось даже в речи. Так, выражение «сходить в город» обозначало посещение центральных частей города. Теперь такие переходы редки, и все чаще говорят «съездить в город (или центр).

Опасения родителей по снижению скорости передвижения с маленьким ребенком чуть позднее оправдались полностью.

Через несколько лет всей семьей мы были проездом в Москве. Посетили Третьяковку и ВДНХ. Иринка, как всякий ребенок, быстро уставала, а основные проблемы, которые нам приходилось разруливать, заключались в трех ее желаниях — попить, пописать и поесть. Слова «алгоритм» еще не было в обиходе, но наблюдалась последовательность действий четко запрограммированная ребенком.

Выполнение иринкиного алгоритма, и тем более, нарушение его, заметно влияло на выполнение наших"культурных"программ.

Первые впечатления

Все, что связано с впечатлениями от поездки, для меня оказалось совершенно новым, и потому непривычным. Даже предвкушение поездки стало настолько всепоглощающим, что в день отъезда еще с утра я потерял аппетит. Зато, как только сели в поезд, мне захотелось есть. Да не просто есть, а утолить почти волчий аппетит. О чем я и объявил в первые же минуты после начала движения.

Поезда в те времена ходили неторопливо, так как тянули их солидно пыхтящие паровозы. Они имели привычку часто останавливаться, потому что каждые полтора-два часа паровозники набирали воды в тендер — эта стоянка длилась минут двадцать. А примерно через три часа приходила очередь более длительной стоянки, как пояснил отец, для чистки топки паровоза.

Я увидел эту настоящую мужскую работу. Она особенно впечатляла тем, что на улице становилось по-летнему жарко, и с трудом представлялось, что есть профессии, в которых люди вынуждены создавать собственное маленькое пекло.

Мы видели, что из-под топки паровоза сыпался дымящийся шлак. От него веяло таким жаром, что его тут же заливали водой. Он свирепо шипел и плевался паром и едкой пылью. В будке паровоза помощник машиниста гремел какими-то тяжелыми железяками, заглядывал в открытую раскаленную топку и забрасывал в нее уголь.

Наконец это действо закончилось. Потный помощник машиниста спустился из кабины паровоза на перрон, тяжело дыша и утирая обильный пот. Было видно, что он с трудом переводит дух после схватки с углем, огнем и шлаком. Помощник поднял большой чайник с водой, жадно попил из него воды и, наклонившись, вылил немного ее себе на шею и голову.

Отец объяснил, что чистка топки — это тяжелая работа, и особенно в жару. Да я и сам это видел. Тогда в душе я мечтал стать летчиком, а такое занятие, как чистка топки, на самолетах не встречается.

Как я был наивен! Потому что летчиком я, по разным причинам не стал, а вот чистить топку в жару мне пришлось, и не раз. И тогда я, бывало, вспоминал свои детские впечатления от этой поездки.

В дороге мне многое казалось необычным. Прогуливаясь вдоль поезда, я заметил, что некоторые вагоны чем-то отличаются от нашего. Еще сильнее бросались в глаза отличия пассажиров.

Так, в самых красивых вагонах ехали довольно толстые краснолицые люди, которые на остановках выходили на перрон в нижнем белье! Я очень удивился этому. Отец объяснил, что это пассажиры мягких вагонов, и надето на них не нижнее белье, а пижамы. В них, конечно, ехать можно, но выходить на улицу не следует.

Из объяснений отца я также понял, что вагоны делились на мягкие, жесткие, или плацкартные, и общие. Мы ехали в плацкартном вагоне, название это не сразу и выговоришь, тем более, его не поймешь.

То, что у нас жесткий вагон, можно легко понять — полки в нем, действительно, жесткие, плоские и деревянные. Они удерживались металлическими тягами с петлями на концах. На всех неровностях пути и на поворотах эти железяки нещадно гремели.

В жестких и общих вагонах тогда не было чая, привычного теперь, хотя это кажется невероятным. Зато на каждой большой станции имелась избушка или домик, на котором выделялась крупно написанная надпись «Кипяток».

Туда на остановках стремился народ, чтобы набрать кипятка, и потом утолить жажду, да и просто перекусить, запивая еду чаем, — невозможно же есть всухомятку свои дорожные припасы.

Кстати, в те годы ходила байка про иностранца, который удивлялся тому, что в СССР все станции называются одинаково — «Кипяток».

Следы войны

Ехали мы очень медленно, особенно после Тихвина. Там железная дорога проходила через бывшую линию фронта. За окном вагона проплывали картины последствий войны. Понятно, что я неотрывно смотрел на них через окно.

Надо отметить, что в старых вагонах окна очень удобны для этого занятия. Оконная рама у них опускалась так, что из окна при желании можно даже вылезть. Поэтому временами я высовывался из окна почти по пояс.

Такого количества разбитой военной техники я еще никогда не видывал. Бросались в глаза пушки и танки, как немецкие, так и наши. А окопы, колючая проволока и воронки по национальной принадлежности определить уже было невозможно. Но их попадалось так много, что тянулись они за окном почти до самого Ленинграда. Руины разбитых зданий около станции Саперная простояли почти до семидесятых годов.

Большое впечатление вызывали надписи «Осторожно, мины!», висевшие на колючей проволоке, а кое-где на дощечках, приколоченных к палочкам. Многие из таких объявлений были совсем рядом с железной дорогой.

Первые шаги по Ленинграду

Наконец, мы приехали на Московский вокзал. Нас встретила тетушка Клава. Я впервые увидел эту таинственную родственницу, с которой отец иногда предлагал мне поговорить по телефону.

Каждый раз, держа трубку у своего уха, я страшно мучился с вопросами-ответами, ибо совсем не представлял, о чем можно говорить со взрослым человеком, которого никогда не видел.

Тетушка жила на Гагаринской улице, и поэтому от вокзала до дома мы шли пешком. Меня ошеломил вид разбитого города. Кое-что из «истории» домов поясняла Клавдия Николаевна, но многое можно было понять и самому. Особенно печально выглядели руины со стенами, на которых сохранились коврики, часы, фотографии, а иногда и картины. Нелепость и слепая случайность гибели потрясала воображение.

Наша родственница рассказывала, что у нее от голода, как у многих, не было сил спускаться в бомбоубежище. Тем более, жила она на шестом этаже. Поэтому во время тревог часто оставалась в квартире, хотя бывало, бомбы падали где-то рядом (мы видели остатки этих домов), но сил спуститься в бомбоубежище, а потом подняться, не хватало. Дом дрожал, от разрывов бомб, а однажды при близком взрыве платяной шкаф чуть было не упал на нее.

Я шел, и все время крутил головой, ожидая увидеть музеи, о которых рассказывал отец, но первым «культурным» заведением, которое мы посетили, оказалась баня.

Баня

Сказалось бдение у вагонного окна, оно изменило мой внешний вид. Волосы на голове были наполнены гарью от паровозного дыма. Даже за ушами скопилась грязь. Надо было срочно приводить меня в «божеский» вид, как сказала мама. Хотя ванная комната в коммунальной квартире существовала, но она не действовала — во время блокады от мороза разорвало трубы. Порешили — идем в баню.

Чайковские бани слыли заведением известным и почитаемым любителями хорошего пара. Как обязательный атрибут бани, перед входом в отделение толклась очередь. Но через полчаса мы все-таки туда прошли.

Да, баня оказалась более ухожена, чем наша главная «Железнодорожная» в Вологде. В гардеробе стоял фикус! Встречалось, однако, много покалеченных войной мужчин, не было толстяков, а больше мылось худых и неторопливых людей. Пар в бане оказался настолько хорошим, что отец в парную сходил несколько раз.

Меня отмыли. И потом мы выпили в буфете невиданный мной до тех пор напиток — клюквенный морс.

Музей обороны

Тетя Клава жила совсем рядом с интересными местами — с Невой и Фонтанкой, с Марсовым полем и Летним садом. Наши пешие прогулки по прекрасному городу, хотя и разбитому войной, почти каждый раз приводили к какому-нибудь новому открытию. Оно оказывалось новым, в первую очередь для меня, но иногда бывало открытием какой-нибудь новой стороны и для родителей. Каждый виденный дом, церковь или дворец отец как бы нам преподносил. Он помнил многие собственные открытия чего-нибудь нового со студенческих времен, и теперь щедро делился ими.

Но одно открытие стало неожиданным даже для отца. Им оказался Музей обороны Ленинграда. Он располагался совсем рядом с Гагаринской, и при первой возможности мы его посетили.

Теперь там располагается знаменитая «Муха», а в то время все это громадное здание в Соляном переулке было целиком наполнено блокадными экспонатами. Такого музея я не видывал никогда. Потом его, к великому сожалению, разгромил Сталин, точнее, его приспешники. Теперь, конечно, что-то восстановлено, но многое исчезло бесследно.

То, что там представлена почти вся военная техника и наша и противника — это еще не все. Поражали воображение удивительные диорамы, множество фотографий и прочих вещей, которые теребили душу и вызывали почтение к пережитому ленинградцами. Конечно, присутствовала и радость победы, но сквозила и боль от пережитого ими ужаса и страданий.

Напоследок меня впечатлила огромная пирамида из касок, которая перекликалась с верещагинским «Апофеозом войны». Конечно, это сравнение подсказал отец.

Конфета

Мы не всегда полностью оцениваем, не только полученный подарок, но и последствия от нового обретения.

По приезде родители посещали многих своих знакомых, и вот однажды в гостях на прощание меня угостили довольно большой конфетой. Но так как чай уже попили, то я поблагодарил за подаренную сласть и так понес ее в руке. Нельзя сказать, что я жаждал чаю, но на ходу жевать конфеты просто так, как яблоко или печенье, я не мог — не привык.

Я почти весь день не расставался с подарком, так и ходил по городу, держа в руке. От тепла сласть стала мягкой, но шоколад, похоже, был настоящий, поэтому подарок «дождалась» вечера. Точнее, вечернего чая. Тут-то я и угостил конфетиной тетушку.

Я чувствовал, что сделал свой презент не очень деликатно, но все равно Клавдия Николаевна была потрясена моим терпением. Мы честно разделили эту довольно большую конфету на двоих.

Я впервые понял, что подарки могут приносить радость даже тому, кто дарит.

Самокат

В поисках нужной вещи в послевоенные времена, даже в Ленинграде, приходилось тратить много времени, обходя один магазин за другим. Таким «способом» мы искали обычный самокат.

Уже много лет у советского человека для поиска нужного товара развивались и совершенствовались интуиция, настойчивость и некоторые другие качества, не самого лучшего разбора. Существовал, конечно, и блат, но встречались и добрые советчики.

Такой доброй феей для нас стала Ханна Михайловская — продавец «Спортмага» Апраксина двора. Она как хорошая знакомая моих родителей быстро перечислила магазины, где можно поискать самокат. Х.М. заверила, если они вдруг появятся в продаже в их магазине, то непременно нам сообщит. Но самокат — это, скорее, игрушка, чем спортинвентарь. В их магазине самокатов не появилось. Мы же неустанно вели поиски.

И вдруг однажды нам встретился мальчик — счастливчик, катавшийся на новеньком самокате. Мы спросили, где ему купили эту дефицитную колесницу, но мальчишка испугался и уехал куда-то в сторону.

Слежка за ним дала результаты: мы нашли, наконец, заветную скамейку в Летнем саду, где сидела мать владельца желанного транспортного средства.

От нее узнали, где продают этот чудесный дефицит. Нам следовало всего лишь добраться до универмага, что на площади Калинина.

Как мы достигли заветной цели, надо писать отдельно. После покупки самоката пешком вернулись обратно, на Гагаринскую. Я-то, правда, не пешком шел, а уже осваивал обновку. Ах, как же я был счастлив в тот момент! Тут даже можно сказать — всю дорогу!

Эрмитаж

Посещение Эрмитажа — это обязательная часть программы любого гостя Ленинграда. То, что это большой музей, я знал из рассказов родителей. Но, что Эрмитаж так велик, я не представлял.

Отец правильно продумал нашу экскурсию, мы ходили примерно часа два. В результате получилось, скорее, знакомство с самим зданием Эрмитажа, чем с обязательным «набором» его шедевров.

Помнится, что мы осмотрели знаменитые часы с павлином, в этом зале тогда действовало несколько «фонтанов слез».

Тогда же был открыт для входа сад под открытым небом, и мы прошлись по его аллее.

Мне понравился рыцарский зал, тем более, отец сделал его посещение сюрпризом. А потом посмотрели коллекцию холодного оружия. Я понял, что мне надо качать мышцы. А все потому, что размеры и вес двуручного меча внушали уважение к их владельцам. Можно было догадаться, что махать таким увесистым оружием мог только настоящий силач.

Некоторые экспонаты этих залов удивили своей формой и тонкостью работы. Особенно этим выделялось холодное оружие, но и огнестрельное, похоже, произведено с не меньшим тщанием.

Петергоф

Побывали мы и в Петродворце. Я тогда впервые ехал на электричке. Она мне поначалу показалась довольно комфортной. Называлась электричка странно — Ср-3. Но катила она бойко, свистела, правда, как-то визгливо, но доехали мы до места быстро — всего за полчаса или чуть больше.

То, что двери в вагоне были обычными, как в пассажирских поездах, меня не удивило. Не знал я еще об автоматических дверях.

Петродворец тогда прозывался по-русски, а не по-немецки — Петергоф. Сказывалась неприязнь к немецкому языку.

Сам дворец еще лежал в руинах, но многие фонтаны уже работали. Мы успели посмотреть некоторые из них, пока наконец не добрались до Монплезира. Там меня заинтриговали фонтаны-шутихи. Я долго следил за тем, на какой камень надо нажать ногой, чтобы вдруг брызнула вода.

Я бы долго наблюдал, если б отец не намекнул мне, что, возможно, фонтан срабатывает по команде человека. И только тогда я увидел «виновника» чудесного действия шутихи.

После всех увиденных красот, я не нашел ответа — почему надо было разрушать это красивое создание рук человеческих. Кому оно помешало?

Обратная дорога

На обратном пути я собирался еще раз посмотреть на следы войны, так поразившие меня по дороге в Ленинград. Поэтому приготовился, что теперь я встану к окну с другой стороны поезда, чтобы увидеть то, что я не смог рассмотреть прежде. Кое-что все-таки удалось увидеть, но быстро наступила ночь, и на том закончились мои наблюдения.

Утром из-за вынужденного безделья, ведь следов войны уж нет, решил узнать, что будет, если я подпрыгну и буду наблюдать, как за это время сдвинется поезд. Так началась моя первая попытка изучения закона относительности движения и покоя. Не знал я тогда, что Галилей уже давно его открыл.

Мои эксперименты решительно прекратили пассажиры, которые почему-то хотели спать. И особенно мои прыжки раздражали людей, желающих с утра пройти в туалет. Мне в тот раз пришлось отложить открытие уже давно открытого закона. Так бытовые проблемы погубили на корню научную мысль.

Впоследствии мы еще не раз ездили в поездах, и почти всегда люди оставались глухими к моим опытам. А как было бы здорово подпрыгнуть всем пассажирам одновременно, поезд от такого облегчения сразу бы побежал быстрее, но люди не захотели меня понять.

Так человечество иногда тормозит прогресс. Как потом оказалось, я был неправ, но не совсем. К сожалению, многим представителям человеческого общества, действительно, наплевать на многие законы природы. А жаль, им жилось бы интересней, а может, и безопасней.

Поездка на юг

Летом в начале пятидесятых годов мы собрались поехать в Пятигорск в гости к родне. Ехали всей семьей. Для нас с Ирой это было первое далекое путешествие.

Поэтому можно понять, что мы чувствовали себя немного не в своей тарелке от предстоящей поездки. Проявилось это в том, что мы в день отъезда ничего не ели, но зато набросились на еду сразу после посадки в вагон.

Поезда по-прежнему ходили неторопливо. Паровозы все также шли с частыми остановками для заправки водой, а через два-три часа с долгими остановками для чистки топки, что сказывалось на всем поездном обиходе.

На крупных станциях при долгих остановках пассажирам удавалось пообедать в станционном буфете или даже ресторане. Для этого на улице или на железнодорожном языке — на перроне — устанавливали ряды столов с уже готовыми обедами. С тех пор сохранилось в памяти: почему-то яркое солнце, белые скатерти на столах, надуваемые ветерком, как паруса, и толпы, обедающих за столами.

В то же время помнится, что бежали обедать далеко не все — многие оставались в вагонах и пробавлялись чайком. Для них на станциях близ вокзала имелось заведение с названием «Кипяток».

Эти странствующие неслись к заветному источнику и набирали в чайники кипяток в неограниченном количестве. В вагонах начиналось пиршество. Чаевничали с пирогами, баранками и батонами, запивали чай конфетами и сахаром вприкуску. Особенно им нравилось попивать чаек после начала движения. За окном начиналось бесплатное кино: сцены из жизни окраин и пейзажи, слегка разбавленные железнодорожными мотивами. Поезд бежал, не торопясь, и народ тянуло на разговоры и даже на песни.

Помимо чая таким путешественникам удавалось подкрепиться в пути горячей картошкой, солеными огурцами, помидорами или фруктами. Купить их предлагали самодеятельные продавцы, выходящие к поездам дальних направлений. Эта снедь часто выручала в долгих переездах человека со скромным достатком.

Паровозы не были столь деликатны в движении, как нынешние локомотивы, и первоначальный рывок после частых остановок был уже почти ритуалом и не вызывал неудовольствия у пассажиров. Запах паровозного дыма, пожалуй, также не казался неприятным, а, скорее, наоборот, становился ароматом путешествий.

Вагоны в те времена тоже существенно отличались от нынешних. Встречались еще в поездах даже двухосные вагоны — маленькие и суетливо дергающиеся во время движения. Гордостью железнодорожников к тому времени стали «пульмановские» вагоны — четырехосные, всегда ядовито-зеленые, кажущиеся верхом комфорта непритязательным современникам.

Наиболее интересным местом по дороге до Москвы была Волга, точнее, мост через нее. Проезжали Волгу уже почти ночью, но многие, я заметил, ждали именно этого момента, и только после него стали укладываться спать.

Мы тоже полюбовались Волгой. Она показалась тихой и какой-то величавой в ночном полумраке почти белой ночи. Потом мы еще дождались появления и самого Ярославля, в смысле, вокзала станции Всполье, ну, а после тоже улеглись спать.

Москва

Утром нас встретила Москва. Хотя до прибытия на вокзал было еще далеко, но уже задолго появились признаки приближения к большому городу.

Высокие платформы электричек, невиданные в наших краях, трамваи и троллейбусы, подвозящие толпы людей к вокзалам, облик городков, проносившихся мимо окон поезда, тоже отличался чем-то московским. Но скоро поезд начал идти медленнее, дома за окнами стали ближе и заметно выше, и наконец поезд встал как вкопанный.

Долго, как нам казалось, мы выходили из вагона. Первые шаги по московской земле поразили необычным шумом — это предлагали услуги носильщики, таксисты и еще какие-то люди.

Необычный и новый особый запах большого города удивил и запомнился надолго. На метро мы добрались до станции «Красносельская» и остановились у Шурочки Александровой — дальней родственницы и бывшей вологжанки.

Остановка наша длилась недолго — вечером мы уезжали с Курского вокзала. Весь день мы ходили и ездили по Москве. Больше ходили — папа любил и знал Москву.

Он рассказывал то, что сам узнал, когда бывал в Москве с заводской футбольной командой.

Побывали и в Третьяковке. Тут опять отец нас провел по самым интересным залам. Теперь можно сказать, что реализм Репина, Сурикова и Левитана отца привлекал больше всего.

Мы так утоптались, что решили присесть отдохнуть. Отец показывал нам наиболее интересные на его взгляд улочки и переулки старой Москвы.

И вот мы забрели в какой-то, как оказалось, ведомственный двор. Но мы не подозревали, что там все «охвачено» охранкой. Только мы присели и вздохнули после долгих переходов и многих впечатлений, как подскочил охранник в своей синеватой форме и строгим официальным тоном потребовал: «Покиньте эту территорию». Родители пытались объяснить — сейчас дети отдохнут, и мы уйдем. Но, как все охранники, наш был непреклонен и бессердечен. Пришлось уйти. Прошли немного по улице и нашли более спокойное место для недолгого отдыха.

А вечером мы отчалили на юг в поезде до таинственных Минеральных Вод.

Дорога

Уже утром я удивился изменениям окружающей природы, происшедшим за ночь. Поразили почти тропические птицы, как потом узнал, что это удоды. Вместо обычных сероватых деревянных бревенчатых домов стали встречаться беленькие хатки.

Скоро лесов стало меньше, а полей и степей все больше. Появились пирамидальные тополя.

Около станций и будок обходчиков начали мелькать не виданные мной мальвы и какие-то другие большущие цветы. Удивляла ухоженность встречающихся железнодорожных переездов, даже обычных путевых будок и километровых столбов.

То, что около жилища обходчиков были клумбы, еще можно было понять, но чтобы на откосах дороги близ жилья служивых людей камешками были выложены разнообразные лозунги, прославляющие самого мудрого и самого любимого, это было как-то необычно. Все камешки, окаймляющие эти творения рук человеческих, были старательно побелены.

И еще одна особенность здешних мест удивляла и радовала — все детишки, а часто и взрослые приветливо махали руками вслед проезжающему поезду. Видимо, южные люди немного приветливее, чем у нас, на севере. Может быть, потому что наши края более суровы, то и приветствовали поезда у нас обычно только дети, а взрослые много реже.

Постепенно стало жарко в вагоне, и едущие начали открывать окна. В старых пульмановских вагонах они открывались совсем по-другому, чем в современных вагонах. Сами окна в них были совсем другими — узкими, и открывались иначе, чем в теперешних поездах.

В дороге, как обычно, я постоянно торчал у окна и высовывался, чтобы рассмотреть что-либо впереди поезда. От паровозного дыма и копоти я опять становился к концу путешествия таким грязным, что приходилось по приезде всегда идти в баню. Но зато я видел много интересного.

Постепенно вместо клубники и черешни к поезду торговцы стали выносить яблоки «белый налив» и вишню. А мы все ехали и ехали. Остановки становились все продолжительней, и однажды мы остановились на несколько часов. Хорошо, что эта стоянка случилась ночью, и в вагоне не было того пекла, который был бы днем.

Оказалось, что впереди нас произошло крушение грузового поезда. После долго ожидания мы на малой скорости проследовали мимо него, лежащего по левую сторону от нашего поезда.

Картина открывалась страшноватая и впечатляющая. На ближайшей станции узнали, что возможной причиной крушения стала автосцепка, выпавшая на пути из последнего вагона предыдущего поезда. Тогда большая часть вагонов еще была оборудована буферами и винтовыми стяжками. Автосцепки же только внедрялись, и вот этот «внедреж» так дорого обошелся.

Из-за этого события наш поезд сильно опоздал в Минеральные Воды. Мы приехали во второй половине дня. Стояла такая жара, что сразу становилось понятным — это и есть юг!

До Пятигорска мы добирались электричкой. А потом на такси: оказалось, что до дома Тамары Ивановны Головкиной — маминой сестры — другим способом добраться очень трудно, так высоко он был расположен.

Дом на горе Пост

На машине мы довольно быстро добрались до дома, где нас встречала дружная компания родных, которых мы с Ирой совсем не знали. Это семья Тамары Ивановны Головкиной. В ней две дочки: старшая — Надя, а младшая — Тома, а самый младший — сын Сашка. Кроме Т. И., нас встречал ее муж — Володя — громадный и в высоту, и в поперечнике. Он слыл в Пятигорске одним из лучших кулинаров-кондитеров, и совершенно не тужил по поводу, как теперь говорят, избыточной массы тела.

Он сразу рассказал на эту тему байку про повара-толстяка, который захотел похудеть, и пришел по этому поводу к врачу.

Тот спрашивает:

— Не переедаете ли вы?

— Что вы доктор, я почти ничего не ем.

— Тогда я ничего не понимаю. Чем же вы питаетесь весь день?

— А ничем и не питаюсь. Ну, разве что, когда пробую еду на вкус, тогда чуть-чуть проглатываю — иначе не узнаешь, соленая пища или нет, вкусная или не совсем.

— Тогда мне все понятно. С завтрашнего дня вы эти пробы не глотайте, а сплевывайте куда-нибудь. Вечером посмотрите, много ли наберется. Договорились?

Через неделю повар приходит к врачу:

— Доктор, вы не поверите, за день набирается два ведра!

— Все так думают, что ничего не едят. А бывает, что много больше двух ведер съедается. Так что чаще плюйте на своей работе.

Сразу по приезде мы тут же попали за стол, который потрясал не только красотой блюд, но и вкусом. Все жалели, что поезд опоздал, и мы с утра не попали на этот пир горой. Теперь уже под вечер, да еще и в жару, мы не отведали многих вкуснятин.

Дом, где жили Головкины, удивлял своим расположением. Вид от него открывался необыкновенный — весь Пятигорск и его окрестности, как на ладони.

По предположениям жителей соседних домов, название «гора Пост» — это след того, что тут располагался чей-то сторожевой пункт. Но чей, так никто и не знал.

Нам показали основные достопримечательности здешних мест. Хорошо была видна гора Машук, горы Бештау и другие, поменьше и почти все без названий. К вечеру стала хорошо видна вершина Эльбруса, освещенная закатным солнцем. Утром оказалось, что она видна еще отчетливее.

Нам рассказали историю о том, как во время войны немцы решили освободить дом под резиденцию коменданта.

На то, чтобы жители покинули дом, им дали сутки. Но за это время обитатели его разбежались по окрестностям и насобирали муравьиных куч. Эти муравьи не оценили преимуществ новоселья и жестоко кусались. Но немцев они отпугнули, и те оставили дом и жителей в покое.

А муравьи тоже со временем поуспокоились, осмотрелись и остались жить. И теперь уже жителям приходилось приспосабливаться к соседям-новоселам.

Когда мы приехали, нас предупредили: муравьи — ребята мирные, но ухо надо держать востро. Стало быть, нельзя оставлять никакую пищу открытой — набегут — и все, пищи нет, а где-то рядом будет новый филиал их сообщества. Мы постепенно привыкли к таким необычным домашним животным, и скоро уже не обращали внимания на их присутствие.

В те времена почти обычным было наличие коммуналок, и если в литературе есть их образ в виде Вороньей слободки, то здесь мы увидели Муравьиную деревеньку.

В доме жило довольно много обитателей, но уживались они хорошо и помогали друг другу. Так как у каждого жильца была возможность завести свой огородик. Земли вокруг было достаточно, — возвышавшаяся рядом с домом гора Пост, не заселена. Копай — не хочу, только вот воду на гору таскать далековато. Но копали грядки упорно, кто хотел и не ленился, мог обеспечить себя продуктом своих трудов. Хранить его, правда, было сложно, подвал под домом был, но небольшой.

О том, что соседи дружили, говорил обычай приглашать друг друга в гости по поводу какого-либо события.

Я же отличился тем, что сходил в гости сам, отдельно от всех. Дело было ночью. Пошел я в туалет, а по простому — до ветру. Потому что при доме имелся лишь туалет «типа сортир», но во дворе. Ночи на юге темные, но туда дорогу я нашел быстро.

А вот на обратном пути малость заблудился. Головкины жили на втором этаже. По лестнице я шел довольно уверенно, а вот в темном коридоре потерял ориентиры. Надо было идти, держась середины коридора, до наших, в смысле, искомых дверей. К стенкам приближаться не стоило — там стояли шкафы, висели велосипеды, корыта для стирки и прочие гремучие предметы.

В темноте я, как мне казалось, дошел до дверей Головкиных, тихонько ее открыл и… понял, что попал не туда. Там все было другое — едва светлеющие окна, запах и какие-то чужие окружающие предметы.

Я испугался, поняв, что зашел в чужую комнату, развернулся и с испуга не мог даже ручку двери нащупать.

Тут раздался голос: «Что, малыш, заблудился? Толкай дверь сильнее!» Я наконец, выскочил, и с трудом нашел нужную дверь. Трудно передать, какую радость я ощутил, когда улегся в свою постель.

А утром все посмеивались над моим ночным путешествием. Но теперь это было уже не страшно. Я посмотрел, насколько ошибся в своих поисках нужной двери, и понял, что мне до Шерлока Холмса еще очень далеко.

Машук и окрестности

Мы много гуляли по городу и любовались им. «Экскурсоводов» было достаточно — сестры Надя и Тома с удовольствием показали все его заветные уголки. Мы поняли, что Пятигорск — очень красивый и уютный город.

Не понравилось только отсутствие нормальной воды для питья и купанья. Все источники, а их оказалось немало, были с водой, которую пить не тянуло. Она попахивала сероводородом, а по-нашему, тухлыми яйцами, да и вкус поражал своеобразием.

От жажды спасали продавцы с голубыми тележками и разноцветными стеклянными колбами, в которых плескался сироп — сладкий и ароматный. Правда, в жару почему-то хотелось воды без сиропа, но продавщицы становились нелюбезными, когда мы просили налить газировки «без сиропа».

Лишь наша Ира полюбила сладкий газированный лимонад настолько, что у нее выработался особый ритм жизненных проявлений. Он заключался в трех важных этапах — попить, пописать, поесть. Так мы и передвигались по городу — от тележек с газировкой или магазина с соками к буфету или столовой, где что-нибудь съедали — мороженое, печенье или фрукты.

Как только мы выходили на оперативный простор, так у Иры появлялась потребность в туалете. В те далекие времена их также не хватало, да еще и очереди в женские туалеты уже стали извечной и крепкой советской традицией.

Но все равно мы увидели много, и что-то из этого запомнилось. Так, впечатлили красивые веранды-галереи, где болящие люди попивали минеральную воду. Я все ожидал, что найдем, наконец, галерею с нормальной водой, но, как вы догадываетесь, ожидания не оправдались.

Удивило, что в таком жарком южном городе не оказалось нормального водоема, где можно искупаться. Недавно узнал, что эта традиция крепка, как гранит, и до наших дней Пятигорск не поступился принципами — все купаются в том же пруду.

Посмотрели мы и Провал. Это удивительное место. Какова же сила природы! Машук, да и все окружающие горы — это бывшие вулканы.

Эти «изверги» действовали тысячи лет назад, но до сих пор не иссяк порох в пороховницах. В Провале так разило сероводородом, что становилось понятным, почему древние греки запахом ада считали «аромат» сероводорода. Там, внутри, чувствовалось насколько мощной была та неведомая силища, прорвавшая гору, как старый футбольный мяч. Народ туда валом валил. Недаром Остап Бендер там торговал билетами.

Потом уже с отцом и с Надей мы поднимались на Машук, посетили место дуэли Лермонтова, посидели у Эоловой арфы, но так и не уловили дыхания ветра. А жаль — было бы еще одно незабываемое впечатление.

А через неделю мы отправились в обратную дорог.

Самостоятельность — добро или зло?

Во времена нашего детства взрослые почти не вмешивались во времяпрепровождение детей, поэтому мы быстро становились самостоятельными. Примером и подтверждением может служить грубоватая шутка, с которой родители обращались к детям, правда, уже умеющим плавать: «Утонешь, домой не приходи». Да и как родители могли проследить за нами — многие из них работали, причем шесть дней в неделю.

В то далекое время наша страна с трудом выбиралась из-под обломков войны. Многого не хватало, может быть, не хватало иногда тепла в семейных отношениях, но детей тогда не воровали, не насиловали и, тем более, не убивали.

Утром мы выходили из дома погулять, хотя на деле это чаще были непрерывные игры, начиная с фантиков и жмурок и кончая играми «в ножички» и прятки.

Примерно в середине дня предполагался обед, а затем опять игры и забавы почти до темноты. У старших детей, помимо домашних дел: воды, дров, помоев и еще чего-нибудь, — были обязанности полуняньки и полунадзирателя за младшими сестрами и братьями.

Родители знали, что дети во дворе и что они играют и за ними кто-нибудь из бабушек приглядывает, оставалось только провести с ними «вечернюю поверку». Надо вызвать их с улицы, покормить и спать уложить. Так что родительский контакт с детьми был только утром и вечером.

Конечно, радоваться такому непродолжительному «воспитательному процессу» не следовало бы, но, может быть, поэтому и отношения между нами складывались по-деловому, почти как у -взрослых, — без сюсюканья и лишней опеки.

Но зато хорошо, что мы не были стреноженными, и поэтому ощущали не только свободу, но и какую-то ответственность за поступки и проступки.

А то, что имелась свобода, — это, пожалуй, самое главное! Однако и цену за нее иногда платили большую. Немало друзей детства рано ушли из жизни. Они тонули, попадали под поезда, калечились от самопалов и оказывались в дурных компаниях. Даже среди моих знакомых можно насчитать троих бедолаг, рано и нелепо погибших.

А остальные? Все, оставшиеся в живых, избежавшие всех опасностей свободного детства, не всегда осознавали достоинства и радости жизни. Их самостоятельность, оптимизм и трудолюбие, но и некоторое легкомыслие, часто происходят из нашего далекого детства.

Так что верно говорят, не познав зла — не оценишь и добра.

Елка к Новому году

Мы с другом Славкой были, что называется, не разлей вода. Все, что можно, мы делали вместе. Для этого книги, лыжи, коньки и велосипед, рыбалка и сбор грибов и ягод были хорошими поводами. Жалко, что в те времена телефоны не были в ходу, но зато мы могли переговариваться с помощью фонарика и азбуки Морзе через окна наших квартир. Ведь жили мы в соседних домах.

Даже в баню мы, естественно, тоже ходили вместе. Вообще-то о тогдашних банях можно бы слагать оды. Ведь не меньше, чем один раз в неделю, бане надо было посвятить немалое время.

Этих нужных заведений, естественно, не хватало, а очереди в них бывали огромными. Стоять приходилось по часу и больше. А потерянного времени уже тогда было жалко.

Мы почти случайно нашли выход из этого положения. Два года с лишком с раннего утра ходили мы в одну маленькую баньку. Там и пар был хороший, и народу немного. Открывалась она в шесть утра! Возможно, потому, что считалась заводской.

С ней, правда, случилась у нас необычная накладка. С самого открытия, когда моющихся еще почти никого нет, в ней заботливая жена мыла своего слепого мужа. Нам она не стала помехой, да и места в бане много. Мы мылись в одном углу, а верная жена с мужем-инвалидом — в другом. А спустя месяц мы уже привыкли к необычной ситуации и не обращали внимания на нее.

Самое главное, мы с другом не стояли в очередях, и никто не мешал нашим разговорам о прочитанном, увиденном и услышанном. А самое главное, — нам всегда было интересно общаться, и чем дальше, тем более занимательные темы мы обсуждали.

Понятно, что и в разные авантюры мы пускались тоже вместе. Так однажды перед Новым годом увидели, что продававшиеся елки не очень красивы, да и довольно дороги. Решили, надо попытаться самим добыть елку в лесу. А на сэкономленные денег тогда можно купить катушку для спиннинга.

Родители не противились такому предпринимательству, и мы вышли в поход.

Зима в том году стояла крепкая и снежная. До известного и любимого поворота в лес между Молочным и Вологдой мы добрались без особых помех.

В лесу, однако, быстро поняли, что не совсем готовы к приключениям по добыче елок. Снега тогда навалило так много, что в нем можно потерять валенки, пробираясь через сугробы. Поэтому двигались с большим трудом и очень медленно.

Быстро поняли и другую промашку, потому что подходящие по размеру елки до половины оказались под снегом. А добраться до основания деревца из-за этого почти невозможно без хорошей лопаты.

Делать нечего — решили срубить по вершине старых елей. А вокруг, на наше счастье, стояли высоченные красавицы, с очень густыми ветвями.

Выбрали подходящие деревья и полезли наверх. Пробираясь с трудом сквозь частые и колючие ветви и борясь с подступающим страхом высоты, мы все-таки добрались до вершины. Вернее, до того места, где можно уже рубить желанную верхушку. С трудом срубили своими туповатыми топорами по штуке, и полезли вниз.

Перед спуском хотелось немного отдышаться и оглядеться с высоты. Я очень удивился тому, что наш Софийский собор и его колокольня показались такими близкими. После этого небольшого отдыха мы стали спускаться.

Теперь ель не хотела пускать губителей назад, и цеплялась за одежду, задирая полы курток вверх. Смотреть вниз на ветви, куда можно поставить ногу, оказалось очень неудобным и немного страшноватым занятием. Но и в этот раз нам повезло — спустились к земле благополучно.

Отдышались и подались в обратную дорогу. И тут быстро сообразили, что с елками-то наш путь станет много трудней. Хорошо, что кое-где можно было идти по нашим старым следам. Долго мы пробирались до шоссе, быстро устали, промокли, да еще и проголодались. Пот лил ручьями, а в валенках стало сыро от снега, набивавшегося сверху.

Вышли на шоссе, и остановились в ожидании грузотакси. Тогда вместо автобусов ходили эти небольшие грузовички с тентом и скамейками в кузове.

Начинало темнеть, на дворе-то декабрь — самые короткие дни. Место у дороги открытое, ветерок и морозец, вроде, и невелики, но без укрытия стали они нас одолевать.

И тут возник, как посланник божий, наш спаситель. Это был водитель грузовика, остановившегося возле нас. Он, видимо, понял по нашим понурым фигурам, что нам плохо, и надо помочь.

Спаситель вышел из машины, закинул наши елки в кузов, а нас посадил в машину. Он дал нам на двоих пол сайки (были такие булочки). Нам она показалась вкуснее куличей и пирогов.

Довольно быстро мы доехали до дома, шофер Андрей ради нас сделал небольшой крюк. Он помог достать елки из кузова, пожелал удачи и собирался ехать.

Его благодарили мы, видимо, так искренне, что спаситель наш немного приостановился и сказал: «Спасибо за вашу признательность, но помните, что вам повезло — вечером мало машин едет в город. Пусть это будет вам уроком: если идете в лес, да зимой, то будьте готовы ко всему. Но вы молодцы — крепко держались. Ну, бывайте!» Тут он укатил, а мы, с трудом передвигая ноги, пошли по домам.

Я и Славка на всю жизнь запомнили человечного Андрея и даже номер его машины. Потом иногда видели его грузовик, и всегда приветливо махали друг другу руками.

Летом, в августе, мы оказались в том же лесу. Собирали малину и грибы, если попадутся. Случайно вышли к участку леса, где зимой пробирались по снегу. Летом его почти невозможно узнать. И только ели со срезанными вершинами выдавали место нашего приключения.

Стало немного не по себе, потому что верхние ветки елок уже немного загнулись вверх. Казалось, что деревья как бы приподняли руки, показывая свое возмущение нашим поступком.

Больше таких походов за новогодними елками мы не делали — хватило одного урока.

Торфянка

Нас почему-то всегда тянуло искать новые и интересные места близ города. Каждое новое открытие сулило какие-то радости, и запоминалось надолго.

Мы знали, что сразу за вагоноремонтным заводом начиналась окраина, а ближайшие села Лукьяново и Григорьевское располагались друг за другом по дороге, идущей из города. Примерно, к югу от Григорьевского до поселка с романтическим названием Ковырино тянулась «торфянка». Это осушенное болото, из которого в войну и некоторое время спустя добывали торф, пожалуй, главное наше полезное ископаемое.

От тех времен остались длинные и широкие канавы — карьеры глубиной около метра. Они заросли вереском, багульником, ивой и березками. Неожиданно мы прознали, что на «торфянке» полно голубики.

Надо сказать, что ребята и девчонки нашей компании часто собирали какие-нибудь дары природы в ближайших полях за городом.

Так вдоль излучины реки тянулись обширные луга. Там пасли коров, но эти же луга считались у нас местом промысла крапивы, гусиного лука, щавеля и земляники. А тут вдруг нам открывались новые неизведанные места.

Всем исполнилось уже по семь-восемь лет, и мы проводили целые дни во дворах около домов. Приглядывали за нами главным образом бабушки, а вот дедушек ни у кого уже не было. Бабули следили, прежде всего, за регулярностью питания — то есть посередине дня отпрыску полагался обед. По этой причине нам приходилось откладывать коллективные игры, так как то один, то другой член команды «выбывал из строя».

Прознав об урожае ягод, быстро наметили время выхода «на операцию «Голубика». Почему-то считалось, что на сбор ягод и грибов обязательно надо выходить, как можно раньше. Если честно признаться, я не понимал, зачем надо так рано вставать, и тем более, куда-то идти.

Но все-таки довольно легко поднимался часа в четыре утра, иногда даже за пять-десять минут до звонка будильника. Большинство друзей так же легко просыпались и вовремя были в условленном месте. Нашелся, однако, среди нас один любитель поспать, но мы его, конечно, поднимали, начиная стучать в окно, рядом с которым он спал.

Любопытно, что этот парень потом пошел в военное училище. Как уж он привыкал там к ранним подъемам, не знаю, но сочувствую ему заранее.

Мы, потихоньку переговариваясь, собирались и потом всей компанией шли по пустынному городу в сторону «торфянки». Рано утром город совсем не такой, как днем. В нем царила тишина и покой, даже громко говорить не хотелось.

Эта сдержанность исчезала, как только мы проходили железнодорожный переезд и оказывались в поле. Здесь все начинали громко говорить и смеяться в полный голос. Почему так получалось, не могу сказать, ведь мы росли не столь уж деликатными, но что было, то было.

Скоро мы подходили к «торфянке». Там быстро разбредались по бывшим торфяным карьерам, и начинали сноровисто собирать ягоды. Не забывали и в рот кидать. Наедались так, что под конец сборов не хотелось больше голубику в рот брать — набивала оскомину.

Почему-то у голубики имелось много названий: и пьяника, и гоноболь, и еще с пяток других, не менее неожиданных. Мы пытались узнать, почему с ними такая чехарда, но ничего путного не получилось — интернета не было, а энциклопедии в нашей библиотеке не обнаружили.

Хотя и с другими ягодами тоже не все понятно. Так, боярышник наша бабушка называла «кратегуз». Позднее я узнал, что это русский аналог латинского названия, и подумал: может быть, гимназисткам так основательно давали латынь, что получилось несколько прозвищ у растения, да и у ягоды тоже. Но к тому времени бабушки Саши уже не было в живых, поэтому название так и осталось маленькой тайной.

Часа через два-три наши корзинки уже почти наполнились. Мы начинали собираться в обратную дорогу. Солнце хорошо пригревало, становилось тепло, а временами и жарко. Болотные растения начали издавать такой сильный и опьяняющий запах, что кое у кого начинала кружиться голова. Правда, это обычно случалось с девчонками, а мы, парнишки, не страдали от такой ерунды.

Сам по себе, торф тоже давал довольно специфический аромат, но больше всего пахло багульником, вереском и некоторыми травами.

К одиннадцати-двенадцати часам дня мы возвращались домой «с чувством выполненного долга», как потом писали в своих сочинениях. Это чувство, правда, возникало по другой причине и не у нас, а у литературных, слегка ходульных, героев. Но все-таки некоторое удовлетворение появлялось, когда мы гордо ставили корзинку с ягодами дома на кухне.

А потом все бежали купаться. Теперь это и кажется тем счастливым детством, когда задуманное удается, а ты себя вознаграждаешь небольшими, но заслуженными радостями.

Пути-дороги

С другом Славкой мы расставались только на ночь. Вместе шли в школу, вернее, не шли, а поспешали из-за большого расстояния до нее.

Обратно мы возвращались уже не спеша, и все время что-то обсуждали. Правда, по дороге в школу мы тоже говорили, но на более приземленные темы — о выполненных домашних заданиях. По математике тогда нам задавали такие головоломные задачи, что решение их иногда бывало в десять, а то и много больше, действий. Поэтому чаще мы делились своими способами решения. Но, конечно, случалось говорить и на более занятные темы.

Особенно увлеченно болтали мы по пути домой. Тем более, и дорога из школы получалась всегда длиннее, чем была утром. Она оказывалась другой во всех отношениях.

Ведь мы могли пойти тремя разными маршрутами и выбирали тот, что нас более притягивал в этот момент.

Правда, чаще мы ходили примерно той же дорогой, по которой спешили в школу. Но только шли уже медленнее и глазели по сторонам. Если утром через рынок мы проходили быстрым шагом, сокращая дорогу, то днем это был извилистый путь через интересные места.

На рынке торговали семечками, которые мы не покупали, но брали щепотку на пробу. Это не возбранялось. Нам хватало этой небольшой порции, чтобы слегка утолить уже проявляющийся голод.

А все потому, что в школе не хотелось ходить в буфет — там толклось много народу и не очень вкусно готовили. Вместо этого, гораздо лучше на перемене сходить в библиотеку, и посмотреть там новые журналы.

Одним из развлечений на рынке со временем стало чтение объявлений. Они бывали настолько парадоксальны, что часто вызывали дружный смех. Вот мы и соревновались в том, кто найдет более смешной «шедевр».

Часто писали о продаже одежды и мебели, бывало сообщали о торговле поросятами и цыплятами, но это случалось ближе к лету. А изредка появлялись сообщения о каком-то решительном изменении в жизни прежнего владельца, которое требует продажи всего хозяйства.

Так, сообщение «Продаю козу, фикус, пальму и столетник» почему-то вызывало представление о спешном отъезде женщины в дальние страны. Она уже все распродала и оставила напоследок самое ценное.

После рынка мы иногда заходили в хорошую библиотеку Облпотребсоюза, в этом учреждении работала мать Славки. Эта библиотека предназначалась для сотрудников, но имелись в ней и хорошие книги для детей среднего возраста. Там мы могли задержаться надолго, так как хорошую книгу выбрать трудно.

Потом мы направлялись вдоль крепостной стены и парка. Шли по бульвару, красивому в любое время года. Иногда в начале зимы по его краям появлялись раскатанные ледяные дорожки. Ни одну из них мы, естественно, не пропускали и катались с большим удовольствием.

Потом поднимались к красивому дому Засецких, в котором в то время находилась начальная школа. А за этим особняком стояли уже и наши дома.

Иногда мы шли по берегу реки вдоль Соборной горки. Нам хотелось глянуть, не замерзла ли река или не начался ли ледоход. С горки всегда открывался красивый вид на реку и наш любимый берег. Иногда там близ пологого спуска к реке устраивали ледяную гору. Тут сам бог велел скатиться разок-другой с нее — с почти самой большой в городе.

Время летело стремительно, и нам приходилось торопиться домой, потому что Славкина суровая бабушка держала внука под строгим контролем.

Для сокращения дороги от реки мы шли дворами. Самый короткий путь пролегал через владения соседей — Мыльниковых. Он «действовал» только осенью, зимой и в начале весны. А как только начинались садово-огородные работы, этот путь через участок перекрывался его рачительными и строгими хозяевами.

Зимой дорога по краю Соборной горки давала еще одно занятие, которое получалось только в оттепель. Мы лепили снежок и бросали его таким образом, чтобы он летел почти параллельно склону, то есть, как летом бросают камни, чтобы получились блинчики на воде. В оттепель такой снежок, коснувшись снега, тут же превращался в снежный шар, который, скатываясь по склону, иногда достигал больших размеров. Вот мы и соревновались — у кого получится самый большой ком снега.

Однажды в сильнейшую оттепель с обильным снегопадом мы шли по Соборной горке, как вдруг увидели, что на каждом столбе с наветренной стороны налип толстый слой снега. Мы начали ударять ногами по столбам так, чтобы этот снег обваливался. Так увлеклись этим занятием, что когда все столбы со снегом закончились, я обнаружил, что потерял калошу. Пойди, найди ее теперь под снегом. А калоша-то новая. Повесил виновато голову и пошел домой. Естественно, был нагоняй, хотя я объяснял, что найти калошу не было возможности — слишком много снегу выпало и много столбов мы «обработали».

Еще одна дорога привлекала нас, но ходили мы по ней не часто, так как она связана была с денежными тратами. Эта дорога начиналась с того, что, выходя из школы, мы поворачивали не в сторону дома, а шли в обратном направлении, но недолго. После поворота на улицу Сталина мы проходили небольшое расстояние и оказывались в магазине «Наглядные пособия». В нем продавали все, что может пригодится учителям географии, биологии, химии или физики.

Мы медленно передвигались вдоль витрин и пожирали глазами разнообразные приборы, колбы с пробирками, глобусы и карты, скелеты и муляжи. А уж электромоторчики, паровые машины и другие притягательные для нас изделия давали полное основание переименовать этот магазин в «Ненаглядные пособия».

Изредка мы что-нибудь там покупали. Самой памятной моей покупкой стал небольшой электромотор, я приспособил его к модели подъемного крана, собранного из металлического детского конструктора.

Наглядевшись на эти «сокровища», мы направлялись домой тоже через рынок. Для того, чтобы сократить дорогу, мы входили туда через проезд с улицы. Справа, сразу после входа в рынок, находился тоже притягательный магазин рыболовных и охотничьих принадлежностей.

Там висели ружья, лежали ножи и патроны, в углу в витрине стояли удочки и спиннинги. Короче, это был стимулятор  творчества и воображения.

Но самое главное, эти впечатления порождали нашу фантазию, и желание что-то сделать своими руками. Через год мы стали мастерить свои рыболовные снасти. Первое, что мы пытались соорудить, — это катушку для спиннинга. Об этом этапе я уже писал. Но стоит сказать, что каждый элемент нашей корявой конструкции был темой для обсуждения. Так фантазии воплощались в жизнь. Пусть катушка наша оказалась не очень прочной, но зато крепкой стала наша дружба.

Так дороги в школу и обратно оказались путями, на которых мы становились немного другими.

НВП

В нашу школьную жизнь в девятом классе вторглась военная подготовка. При столь коротком сроке службы в три года, конечно, следовало нас заранее готовить к армии. Только тогда можно успеть сделать настоящих защитников Родины из этих желторотых допризывников.

Называлась новая учебная дисциплина «НВП», из чего следовало, что нам дадут начала военной подготовки. Перво-наперво, нас стали учить ходить строем, хотя на физкультуре мы тоже не толпой ходили.

Однако только военрук сразу ущучил, что наш одноклассник Олег К. ходит «иноходью», то есть правую ногу и правую руку поднимает одновременно. До этого момента никто не замечал этого изъяна не изъяна, а, скорее, особенности. Наш военный наставник зачем-то старательно искоренял иноходь у Олега, но чем она может помешать солдату на войне, мы так и не поняли.

Во всем остальном «Суворов» школьного масштаба оказался обычным разгильдяем. На вводных уроках он объяснил основы правильного прицеливания и стрельбы. А потом военная подготовка превратилась в самоподготовку. Чтобы мы не выходили из класса во время урока, военрук выдавал нам духовую винтовку, и каждому по десятку пулек, а потом исчезал.

Мы стреляли по мишеням, но свинцовые пульки быстро заканчивались, и приходилось придумывать их заменители. При первом же возникновении дефицита боеприпасов мы освоили производство «эрзац-пулек» из тетрадных листов. Брали полоску бумаги и туго скручивали ее, подгоняя под калибр духовой винтовки. Летели эти «пули» неплохо и били по телу довольно чувствительно. А куда еще стрелять, если они до мишени почти не долетали.

Искусством изготовления пулек занимались двое-трое ребят из класса, а остальные на НВП переключились на довольно любопытное занятие. Они шли в туалет и наливали там полный графин воды. А потом эту воду пили, но весьма занимательным способом.

Заводилой стал Валентин К. — самый высокий среди нас, и поэтому пользовавшийся некоторым авторитетом. Он придумал, а может быть, и задумал довольно странное упражнение. Инициатор наливал почти полный стакан воды, и пытался выпить его залпом, то есть одним глотком. Правда, получалось это не всегда, но зато имелось неограниченное количество воды, чтобы довести это умение до совершенства.

Остальные соревнующиеся старались не отставать от лидера в этом состязании и тоже, давясь, глотали воду стаканами. Примерно к концу учебного года почти все «спортсмены — допризывники» овладели этим странным умением.

На следующий год НВП уже не было в расписании. Но, как говорится, «талант не пропьешь», полученное умение осталось, и спустя десяток лет, возможно, пригодилось.

Несколько человек из «команды тренирующихся» на склоне лет пристрастились к зеленому змию. Поэтому, можно сказать, что их занятия на НВП дали возможность эту аббревиатуру понимать, как «навык водку пить».

Сквозь пургу

Ах, как мы ждали каникул! Пожалуй, посильнее, чем сейчас ждем отпуска. Нельзя сказать, что мы не любили школу. Скорее, у нас с ней получились сложные отношения. И поэтому в каникулы мы хотели новых ощущений, тех, что почти недоступны во время учебы.

Одним из таких занятий или, скорее, желаний отдохнуть от школы стала рыбалка. Ведь зимой ловля совершенно не похожа на летнюю, она другая, и не сразу скажешь, какая из них более интересна и увлекательна. На зимнюю рыбалку ездили в более далекие места. Тут был нужен кто-то из старших, который знал бы, как и куда добираться до рыбных мест.

В таком случае иногда выручали либо чьи-то знакомые, либо еще лучше друзья родителей. Хорошо, что у родителей их было очень много.

Это были друзья детства, знакомые по школе, у отца — еще армейские сослуживцы, коллеги по работе, а потом и соседи по даче. Очень часто дружба возникала в результате случайного знакомства или как результаты общения любительниц вышивания, членов общества охотников или рыбаков, но случались и другие пути сближения.

Меня удивили теплотой и душевностью дружеские отношения, возникающие у женщин, лежавших вместе в роддоме. И только когда мне исполнилось шестьдесят, в пору увлечения синергетикой, я понял, что это яркие и наглядные примеры быстрой социальной самоорганизации людей в сложных условиях.

Именно наличие множества общих интересов при этом приводит к возникновению тесных взаимоотношений между ними. В результате возникает дружба. А общие связи и интересы придают их дружбе аромат, крепость и что-то еще, что отличает каждую дружбу друг от друга. Так, если дружат три друга или подруги, то это не три дружбы, а шесть разных дружб!

У мамы было много подруг, но дружба с Леной Г. отличалась тем, что они как раз познакомились в роддоме. Началась дружба в то время, когда родился я у мамы, а у Лены — Наташа — моя сверстница.

Дружба их прошла испытания. У Лены в войну погиб муж. Правда, позднее она снова вышла замуж. Спустя год у подруги-Лены родился сын Станислав. Мама и Лена часто встречались, так как и жили они близко друг от друга. Так что общение продолжалось и выросло в хорошую дружбу.

Потом мы подросли. Случайно узнали, что муж Лены оказался заядлым рыбаком, и он изредка стал брать на рыбалку нас — сына Станислава и меня.

Постепенно у нас сложилась хорошая компания — кстати, это тоже пример возникновения дружбы. Муж Лены = Дмитрий Алексеевич был веселым, неунывающим человеком. Хотя с Первой мировой вернулся он малость покалеченным — на правой руке осталось три пальца — большой, средний и мизинец. Служил Д. А. оформителем витрин в магазинах, то есть по-современному — дизайнером.

Дмитрий Алексеевич слыл общительным, улыбчивым человеком, по характеру похожим на литературного героя — Василия Теркина. Как многие фронтовики, был не прочь «заложить за воротник». Иногда объем принятого зелья бывал больше допустимого.

Объяснял перебор он обычно тем, что его не так поняли. Друзья, мол, пригласили выпить, но я им строго сказал: «Ни-ни, мне много нельзя. Жена будет ругаться». Дальше наш герой рассказывал, что как друзья меня ни уговаривали, я, мол, стоял на своем — выпью свою норму и больше ни капли. При этом показал он им, сколько можно налить. Так ведь изобразили, мерзавцы, что не поняли и налили не столько (при этом он демонстрировал расстояние между большим и средним пальцами), а чуть больше (указывая на расстояние между большим пальцем и мизинцем покалеченной руки).

И еще бытовала одна примечательная черта у Дмитрия Алексеевича — он никогда не ругался бранными словами, а, махнув обреченно рукой, цедил сквозь зубы: «А-а, ко прахам!» Поэтому среди знакомых и друзей закрепилось его необычное имя — почти псевдоним: «Ко прахам».

В тот раз «Ко прахам» предложил мне и сыну Станиславу в зимние каникулы съездить на рыбалку на реку Лежу, в деревню Лобково. Я, конечно, согласился и быстро собрался.

Вообще-то зимой к рыбалке надо готовиться более основательно, чем летом. Помимо снастей и наживки, нужна теплая одежда и, естественно, еда. Все оборудование для рыбалки — ящик-шарманка для снастей, пешня — это тоже немалый, но необходимый груз. Так что навьючились мы основательно, и вечером пошли на пригородный поезд, который должен был нас доставить до станции Паприха.

Как нарочно, на город навалилась метель, но на вокзале этот падающий под косым ветром снежок казался небольшой помехой. И самый большой вред от него — это, возможно, плохой клев. К тому же «Ко прахам» нас взбодрил: «Охотка, не хлябай! Не грустить — сдюжим! А погода наладится!»

Вагон поезда поразил своей стариной. Потом в фильме «Идиот» пытались показать такой раритет, но мало что удалось. В этом двухосном вагоне почти не было перегородок, то есть никаких купе и полок. В центре его стояла буржуйка, в ней весело полыхал огонь, и было довольно тепло. Скамьи стояли рядами вокруг печки, а между ними оставался проход, чтобы пройти человеку с вещами. Мы устроились ближе к выходу, так как ехать нам всего минут сорок.

Кондуктор — высокая, громкоголосая и пышнотелая женщина — проверяла билеты и объявляла остановки. В своей черной форменной шинели с блестящими пуговицами она казалась местным царем и богом, точнее, богиней в форме.

В сумраке вагона, освещаемого двумя свечками в фонарях, каждое появление кондуктора оказывалось внезапным, и сразу возникала суматоха — кто-то спешил к выходу на остановке, а потом начиналась проверка билетов у вошедших на станции.

В тепле и сумраке вагона мы даже задремали, хотя каждое вторжение проволдницы немного мешало.

Вдруг мы оказались объектами ее внимания, и спросонья выскочили из поезда, чуть ли не в сопровождении стимулирующих пинков суровой вагонной богини.

«Ко прахам» пытался объяснить, что это не Паприха, а другая станция. Но в темноте и в метели что-либо увидеть было невозможно. Кондукторша, как монумент, стояла в дверях вагона, и было понятно, что она не допустит нас обратно в поезд. И тут и он показал свой коварный характер, взял да и тронулся. Он так быстро исчез в метели, что можно подумать — они с богиней в сговоре.

Через несколько минут оправдались опасения нашего предводителя. В пурге и ночной мгле мы обнаружили, что эта садистка в форме высадила нас раньше времени, на предыдущей станции. До нужной нам остановки придется идти еще пять километров, а может, и больше.

«Ко прахам» взбодрил нас каким-то афоризмом, но чувствовалось, что он понимал свою оплошность за утрату бдительности. Делать нечего, теперь надо добираться до нужной нам Паприхи. А единственный путь туда — это засыпанные снегом шпалы с рельсами.

Пурга все крепчала, снег на глазах заметал слабые следы прошедшего поезда — рельсов уже почти не было видно в темноте. Идти по шпалам, покрытыми снегом, было не очень удобно. Приходилось либо часто семенить ногами, либо широко шагать, а это любом случае очень неудобно и медленно. Как говорится, мы так накувыркались уже через полчаса, что стали идти все медленнее и медленнее.

И тут сзади стал нарастать какой-то свет. Мы поняли: нас нагоняет поезд. Быстро скатились в сугробы вправо от линии. Мимо прогрохотал в клубах пара и огнях паровоз с несколькими вагонами. Хорошо, что это был коротенький состав, и мы недолго отсиживались в кустах. Посмотрели ему вслед, и выползли на рельсы.

Тут я увидел, что из кабины паровоза над тендером через каждые несколько секунд вырывается какой-то красноватый сноп света. Он походил на телеграфные сообщения, передаваемые с помощью прожектора.

Хорошо, что мы понимали смысл, а точнее, бессмыслицу приступов шпиономании, бушевавших тогда. Ведь можно было бы принять этот свет от открываемой топки паровоза за сигналы азбуки Морзе.

Бывало встречались «бдительные» граждане, которые даже щелканье жучка-древоточца принимали за тиканье часов от мины и вызывали милицию или госбезопасность. Встречались и более курьезные случаи, но сколько совершенно безвинных людей пострадало из-за подозрительности нашего обывателя!

Через час-полтора мы все-таки вышли к Паприхе. Все, наконец, закончилось это хождение по путям. Тут «Ко прахам» стал настоящим нашим проводником.

Мы обогнули станцию и вышли в поле. Дмитрий Алексеевич объяснил, что надо найти нужную нам дорогу. Дело в том, что к станции тут подходят две дороги, а нам надо держаться правой из них. Но как в этой белой пелене найти ее?

Мы принялись бродить по снегу, стараясь нащупать ногами твердую дорогу, чтобы найти наш и только наш путь.

Наконец, нашли, но пошли, пожалуй, еще медленнее, так как все время ходили зигзагами и искали ногами дорогу. Уже казалось, не будет конца этому блужданию или что мы топчемся на одном месте, и никак не продвигаемся вперед.

Так устали, что даже не остановились, когда кто-то крикнул: «А вдруг тут волки!» Дмитрий Алексеевич успокоил, что в такую погоду волк не любит охотиться — следов не найдешь, и бежать по снегу не сподручно.

И тут впереди показался слабый огонек, наконец, мы вошли в деревню. Вокруг темнота и тишина, а избы, засыпаны снегом по самые крыши, темны и безмолвны. Ни одного огонька, кроме того к которому мы и вышли.

Фонарь «Летучая мышь» висел у довольно большой избы, скорее, даже северного дома. Около него стояли сани с поднятыми вверх оглоблями. «Ко прахам» пояснил, что мы вышли как раз к постоялому двору.

Поднялись в темноватую «залу». Там было сильно накурено, в нос ударил дым, ядреный от махорки. За длинным столом сидели человек пять или шесть и играли в карты. Над ними висела керосиновая лампа с жестяным абажуром. Светила она неярко, и как уж игроки разбирали масть карт, одному богу известно. Вдоль стен и по углам на полу вповалку спали люди. Хозяин предложил теплой картошки и поставил самовар.

Мы радовались теплу, ноги уже гудели после долгой ходьбы по снегу. Понятно, что нас покорила и оживила прелесть теплой картошки с салом и хлебом. Эта еда показалась необыкновенно изысканной, вкусней маминых пирожков.

Тут же всех сморил сон. Но спали мы не очень долго. С рассветом около семи-восьми утра стали подниматься возчики. Они курили, кашляли, что-то ели за столом и, громко разговаривая, выходили на двор. Скоро стихло — это уехал обоз.

Нам тоже пришло время вставать и опять идти, но уже утром, слава богу, уже без пурги и по свежепроложенной колее от саней.

Перед выходом мы чуток перекусили — опять горячей картошкой, но уже с консервами «Бычки в томате».

Хотя существовала примета, что рыбу брать с собой на рыбалку не следует, но выбор продуктов был невелик в те поры. Да и съели мы ее еще до рыбалки.

Хорошо, что пурга унялась, а на востоке в просвете между тучами и горизонтом занималась робкая заря. Мы потопали примерно в сторону зари. Настроение улучшалось с каждым шагом. Не стало пурги, дорога была видна и немного даже укатана санями — что еще надо, чтобы добраться до рыбных мест.

Скоро мы вышли к Лобкову — старинному селу на берегу Лежи. Сразу направились к реке, чтобы застать утренний клев. И он удался, видимо, после ненастья погода повернула к вёдру.

Два дня пролетели быстро. И вот уже наша команда под руководством «Ко прахам» направилась в обратный путь. Мы наловили рыбы: она в наших шарманках — в особых ящиках с полозьями.

Считай, мы хорошо провели время, рыбалка удалась, хотя непогода, кондукторша — деспот и ночная мгла были против наших устремлений. Но мы их одолели, и все-таки победили.

Левый поворот

В Вологде долго не было никаких асфальтированных дорог. Самым первым был покрыт асфальтом кусочек подъезда к зданию Управления Северной железной дороги. Оно было таким высоким, что возвышалось даже над Обкомом партии!

Теперь это здание стало менее величественным — рядом поднялись соседние дома почти такой же высоты. Здание теперь уже бывшего Управления дороги расположено на проспекте Победы, против крепостной стены. Падение былого величия его началось, как только Управление дороги перевели в Ярославль.

Я помню это место с детства, когда это ведомство очень много значило для железнодорожников, но было притягательно и для нас — велосипедистов. А все потому, что на асфальтированном полукруге парадного подъезда к Управлению удавалось покататься на велосипеде. Правда, только вечером.

Впечатления от езды по гладкой поверхности этой маленькой дуги были потрясающими. Даже чуть более яркими по ощущениям, чем езда по деревянным мосткам!

Про дощатые мостки Вологды много где писали. Сейчас они уже ушли в прошлое. А в те далекие времена таких мостков было много, и утром или вечером, когда нет прохожих, нам иногда удавалось прокатиться по ним на велосипеде. Так вот, главное и запоминающееся ощущение от езды по ним — это скорость! Может быть, она была даже выше, чем на асфальте, но по мосткам долго не проедешь — коротковаты они и узки.

А вот при езде по асфальту первое, что запоминалось — это не столько скорость, сколько простор, но еще и возможность катить по этой гладкой поверхности долго и куда хочешь. Наша мечта о катании на велосипеде по асфальту исполнилась только через несколько лет.

Как только заасфальтировали первую улицу Вологды, носящую, естественно, имя Сталина, туда вечерами стали собираться толпы велосипедистов. Там знакомились, почти как на катке, может быть, еще и потому, что встречались там те же знакомые лица.

Я тоже ездил туда кататься вечерами. В августе, когда начинаются темные вечера, катание в наступающем полумраке нравилось своей таинственностью и неожиданностью встреч. Эта езда была спокойной из-за почти полного отсутствия машин. Сейчас трудно в такое поверить, а ведь это чуть ли не центр города.

Как раз в то лето моим двоюродным сестрам Тане и Люсе купили велосипед. Возможно, это была награда за их хорошую учебу. Надо признать, я таких вознаграждений никогда не получал. Мои успехи в школе следовало бы считать более, чем скромными. Честно говоря, их не стоило бы даже называть успехами.

Однако велосипед у меня все-таки был, его приобрели, как семейную лошадку, прежде всего, для отца, естественно, и для меня тоже.

В тот памятный вечер, как бывалый посетитель велосипедных прогулок, я пригласил сестру Люсю прокатиться «на асфальт». Мы несколько раз проехались до вокзала и обратно, примерно до улицы, ведущей к дому. Сестре понравилось катание, но время летело быстро, и вот пришла пора ехать домой.

Когда мы подъехали к нужному нам перекрестку, чтобы направиться домой, уже смеркалось, ни машин, ни пешеходов не встречалось.

Но, оказывается, на середине перекрестка стоял милиционер-регулировщик. По правде сказать, в наступающем мраке мы его не видели, а точнее, просто ехали и посматривали по сторонам — нет ли приближающейся машины. Этот регулировщик, видимо, соскучился в ожидании нарушителей. И тут он нас и заметил.

Мы уже проехали злополучный перекресток, сделав левый поворот, и уже въехали на Октябрьскую улицу, как вдруг раздался милицейский свисток. Для нас он был буквально пустым звуком, так как мы уже миновали перекресток, а по улице мы ехали по правилам.

Кто же мог предполагать, что до этого милиционера, так медленно доходит зрительная информация о нарушении. А может быть, он вспоминал правила движения.

Мы ехали по улице уже пяток минут, как вдруг нас обогнал и резко остановился грузовик, из него выпрыгнул маленький конопатый милиционер. Его внезапное появление для нас было непонятным, и поэтому очень удивились, когда он начал, как теперь говорят, качать права. Его действия были какими-то суетливыми и нервными. Возможно, у него был дебют!

Закончилось «задержание нарушителей» тем, что этот «дебютант» зачем-то выкрутил у колес ниппели и забросил наши велосипеды в кузов, как орудие преступления. Нам же он велел завтра прийти в горотдел милиции и заплатить штраф. После этого внушения регулировщик уехал.

С трудом можно передать наше плохое настроение, с которым мы побрели домой.

Утром опять вдвоем пошли сдаваться в горотдел милиции. Там нас не ждали, и никак не могли понять, что нам надо, так как на нас не было никаких документов и, тем более, наших велосипедов тоже не имелось.

Хорошо, что Вологда в те годы была небольшим городом, в котором все, хотя бы немного, знали друг друга. А некоторые были, хотя и далекими, но родственниками.

Поэтому мы тоже кинулись искать нашего дядюшку — Бориса Александровича Свешникова, который работал в горисполкоме, чуть ли не председателем.

После того, как мы объяснили ему нашу ситуацию, Борис Александрович позвонил в горотдел милиции и попросил разобраться.

Уже через полчаса нам вернули велосипеды. На прощание какой-то милицейский чин объяснил нарушителям ПДД, что в другой раз не следует делать левый поворот, проезжая по перекресткам.

Но мы уже мало, что воспринимали из его увещеваний, так как радовались чудесному возвращению наших транспортных средств — так обозвал наши велосипеды тот чин.

Однако, с тех пор левые повороты при езде на велосипеде стараюсь не делать, и каждый раз вспоминаю, как первый раз нас сурово напугали за это ДТП.

Пароходные приключения

Наша родня из Устья Кубенского всегда приглашала нас к себе в гости. Их ответные поездки в Вологду были довольно редки, и только по какому-нибудь чрезвычайному случаю. Например, за макаронами или за сахарным песком перед началом заготовки варенья.

Устьянские родственники показывали себя людьми гордыми, и не считали нужным, что-либо «доставать», если страна не смогла обеспечить Устье какими-нибудь консервами или валенками. Значит, так надо, считали они, значит, надо терпеть и ждать, когда у страны пробудится что-то вроде совести.

Наша бабушка Саша, урожденная Железкова, часто ездила на свою родину, и чем могла помогала родне. Однако быстро попасть в Устье было возможно, главным образом, летом, в навигацию, когда пароходы бороздили просторы наших рек и озер. А это всего лишь какой-нибудь пяток месяцев с небольшим.

Перед каждой поездкой в Устье бабушка долго собиралась, и эти приготовления достигали своего апогея в день отъезда. И хотя отец обещал матери проводить ее до пристани, но бабуля уезжала туда за два-три часа до отправления парохода. Она садилась у дебаркадера на чемодан и терпеливо ждала.