Бесплатный фрагмент - Букет из мать-и-мачехи, или Сказка для взрослых

ГЛАВА 1

ОН

Он обнаружил себя, находящимся в старой заброшенной церкви. Неяркие лучи заходящего солнца мягко освещали темные бревенчатые стены, и сохранившиеся кое-где на них прямоугольники тёмных истертых икон; а также более светлые места, где когда-то, видимо, висели остальные образа. Его окружали разнообразные предметы, названия которых он не знал. Здесь еще витал тот особый церковный аромат ладана, смол, впитавшийся в стены.

Он попытался пошевелиться, и слегка изменил свое местонахождение в пространстве, вернее, — изменилось видение предметов. Движения своего тела он не почувствовал. Взглянул на собственные руки и ноги — и не увидел их. Хотел похлопать глазами — не получилось. Видимо, глаз тоже не было; но чем-то он все-таки видел — всё, кроме самого себя. Он ничего не помнил: кто он, как попал сюда? Помнил, что он человек; а у человека должно быть тело…

— Я умер? — произнес он. Не ртом, не губами, но как-то произнес. Вслед за этим он услышал (видимо, не ушами) шаркающие шаги, покашливание… К нему приближался старик в темном балахоне с капюшоном. Креста на балахоне, характеризующего вошедшего, как священника, не было. Старик поглядел на него яркими карими, слишком молодыми в сравнении с пергаментно-бледным лицом, глазами.

— Да, — ответил старик, — в известном смысле, определенно.

— Кто ты? И кто… — я? Как я попал сюда? Где мое тело?

— Слишком много вопросов сразу, — произнес старик, присаживаясь на деревянную скамью. — Да, ты умер. Тело твое в могиле, а ты — дух. Осознай это как-нибудь для начала, и успокойся. Это не страшно: рано или поздно это происходит со всеми.

— А кем я был? Как я умер? Почему я ничего не помню?

— Тебе и не нужно помнить. Ты дух. То, что было в той жизни, — умерло вместе с тем человеком, которым ты когда-то был.

— Почему же тогда я не в раю? Или хотя бы не в аду? Или это и есть ад или рай? Должен же быть Суд! Господь Бог…

Старик вновь покашлял, помолчал…

— Послушай… Суд был, только ты его не помнишь. С тобой сложно было. А мне нужен ученик. Ты мой избранник. Постепенно поймешь всё. Ну… многое. Будешь изучать этот мир и людей; их страсти, пороки, желания… Ты слишком мало узнал при жизни. Теперь наверстаешь. Когда я буду в тебе уверен — начнешь выполнять часть моей работы. Я стар, я устал. Я слишком долго живу…

— Какой работы? Кто ты? Ты не Бог, не ангел… Ты — Дьявол?!

Старик мелко и глухо засмеялся.

— Хе-хе… Можно и так сказать. С вашей точки зрения. Хотя я не люблю этих пафосных названий.

Глаза старика недобро, но и не зло, а иронически блеснули. Беззубый рот шевелился с трудом.

— Я человек. Но родился очень давно. Почти так давно, как сотворен мир. Тогда люди жили гораздо дольше, а моя миссия… но всему есть предел. Я человек, призванный править этим миром. Не единственный. Есть и другие, подобные мне. Как там у вас говорят: «Миром правит Сатана»? — так вот: миром правят эмоции, чувства, страсти. Все это астральная часть; она на Земле — фактически главная; физическое подчинено ей. Ментальность — это уже выше; это ищущая, познающая, божественная область… но не она правит миром.

— Не понимаю…

— Не спеши. Ты говорил про рай и ад. Рай — это временная школа для большинства душ, которые будут рождаться вновь, и, таким образом, — «жить вечно». Ад? Что значит ад? Ад бывает на Земле: войны, пытки, предательство, горе; физические и душевные болезни, — вот он, ад…

— Тогда почему…

— Потому. Совсем некачественные души, без наработанного опыта, — необязательно, кстати, преступники и убийцы, зачастую просто пустышки, — они уничтожаются, вот и всё. Они не живут вечно. Но в любом случае, — ни те, ни другие, — ничего об этом не помнят, хотя все стремятся… Смысл для них? Никакого. Они лишь пешки. Редким талантам удается что-то вспомнить потом, это, так сказать, — наш «брак». Потому бывают и третьи… — Старик поморщился.

— Кто? Как я?

— Вроде того… но не совсем. Ты был избран специально; ты под контролем, можно сказать, наш эксперимент. Эти же…

— Ага! Привидения, да?! — он чуть не захлопал в ладоши от радости, что начал понимать; да вспомнил, что руки отсутствуют, хлопать нечем.

— И они тоже. И другая нечисть. Бывает. Впрочем, несчастные они. Хотели всех перехитрить, остаться жить в своей жизни, со своей, неизмененной душой; с телом — сущностью, похожим на их прижизненное тело. Лешии, русалки, водяные, домовые… это люди их так делят. А суть одна: души неприкаянные. Своих найти не могут; общаться с оставшимися на Земле по нормальному не получается. Хотят, чтобы их любили, — а их боятся. А порой и вправду дух исказится, злобой пылает. Пугает, может и сотворить что… нет, не дело это.

— Почему же вы их не ловите, не уничтожаете тогда?

— Ловим порой. Прятаться умеют хорошо. Не зря же кто-то в воде живет, кто-то под корягой. Я — старик, не полезу туда. А Господу вообще не до этих… Не его сфера… — Старик замолчал, прикрыв глаза. Не заснул ли?

— Так кто вы все-таки? Как называть вас? Зачем я вам, и… кто — я?

— А, — старик выпал из полудремы. — Вот видишь, каким я стал… Ты, может быть, заменишь меня, если я сумею обучить тебя, как должно. Как учился я. С чистого листа… Звали меня Астарий. Но это не важно. Для тебя я — хозяин и учитель. Не будешь учиться — могу и уничтожить, — внезапно сверкнул глазами старик; но улыбнулся, дав понять, что это не всерьёз. Не настолько всерьёз…

— Люди глупы, — продолжал Астарий. — Они думают: есть добро и зло. Нет. Есть мысли — и есть эмоции. Страсти. Страсти они считают грехом. Видишь ли, мысли — они нейтральны, логичны. В правильных мыслях ты должен сначала возлюбить Бога, затем человечество, затем себя; или же наоборот: себя, затем человечество, — тут разницы мало. Разум говорит, что вечен лишь Бог; он создал всех нас разными, и ничто не является ничьей заслугой. Ты должен служить, жить правильно, совершать правильные поступки, и, — Астарий улыбнулся, — избегать пагубных страстей. Любая страсть, любая эмоциональная составляющая — есть грех. Любишь ты хоть своего ребенка — ты уже выделяешь его среди других, ставишь над другими; а это нехорошо, неправильно. В идеале ты должен одинаково относиться к своим и к чужим. То есть… никак не относиться. А поступать при этом правильно. Влюбляться вообще, по идее, нельзя: партнера надо выбирать по разуму, и любить в нем то, что он также любит Бога, и правильно мыслит. А так, как я заведую именно чувствами и эмоциями… грехами, — можешь считать меня Дьяволом… хе-хе. Хотя я человек. Просто — приближенный…

— Почему же любое чувство — грех? Как так может быть?

— Потому… Разум прямолинеен, а эмоции — это весы. Чем тяжелее одна чаша, тем выше подскочит другая. Так называемые «хорошие» чувства возникают за счет противоположных, плохих… Ну не бывает чувств — без противопоставления. Чем сильней ты любишь женщину, — тем хуже тебе кажутся остальные. Чем яростнее ты защищаешь родину, — тем сильнее ненавидишь врага. Чем больше ты привержен честности, порядочности; восхищаешься талантом, — тем сильней ненавидишь лживых людей, предателей; возмущаешься бездарями, занявшим чье-то место… А это — порок. Это нельзя. Все созданы Богом, и нужно ко всем относиться одинаково. Вообще… любая страсть… губительна для души. — Старик зевнул. — Да, и вот еще. Наивные люди. Когда они впадают в религиозный экстаз, — они думают, что стали ближе к Божественному. Ничего подобного! Экстаз — всегда плохо. И религиозный ничем не отличается от любовного, или магического. Только люди этого не понимают.

— Чем же вы заняты на земле, Учитель?

— О, это самое интересное! — улыбнулся старик. — Я должен… «проверять людей на вшивость», — искушать их. Вот это самое. Создавать ситуации; подталкивать к выбору, — чтобы Высшие могли судить, насколько искушаем этот человек. Насколько он поддается. Вспоминает ли о Боге, раскаивается ли потом. Сознает ли свои страсти. И, — конечно, играет роль все-таки, — каким именно страстям он поддается. Не все так категорично. Не было бы нашей работы, — как бы высшие устраивали проверки? А по мне так и скука была бы смертная, вот что…

— Да уж. Неожиданно. А все-таки — почему — я?

— Об этом не сейчас… или вообще никогда. Если коротко: ты был не слишком умен с точки зрения логики. Душа же твоя неглупа. Тебя не могли отнести никуда: и зла натворил — по неведению; и сам погиб, пытаясь устранить последствия. У Высших это… приборы зашкалили. А вот мне ты подошел. Ты будешь познавать всё практически с чистого листа, изначально. Теперь же… отправляйся в путь. Вернёшься — обсудим, что сумеешь прочувствовать.

— Учитель, а где мы сейчас? Что это за место, и как я сюда вернусь?

— Обыкновенная старая церковь. Ничего особенного в ней нет; интереса для туристов не представляет. Стояла на отшибе села; затем здесь был промышленный район, который впоследствии пришел в упадок… Дорога сюда заболочена, а сама церквушка никому не мешает, оттого и не снесли. Развалится — не беда, — другую обитель найдём; это непринципиально. Вернешься, когда время истечет. Почувствуешь, или я призову. Пока будешь при деле — будешь в теле… хех… вспомнишь, как это было. Но тело, конечно, будет чужим; мысли тоже — частично; а ты будешь лишь ощущать… Ну, лети… Ты же у нас дух; а мне и поспать нужно. Лети, родимый. В путь!

Он взмахнул рукой, и воздух заколебался, уплотнился, стал похож на вязкий туман. Затем в нём возникло нечто вроде радужной ленты. Поднялся ветер, и лента выпрямилась, расширилась…

— Лети!

Дух пошевелился, подался в сторону радужной дороги… — и его понесло по ней со скоростью ветра; разве что в ушах не засвистело, ибо ушей-то и не было…

…

Он стоял посредине огромной сцены. Разноцветные лучи прожекторов вначале навели на мысль, что это продолжение радужного пути… но нет. Теперь он твердо стоял на ногах, — настоящих, реальных ногах, — чувствуя под ботинками твердость разноцветно-психоделического пола. Перед ним ревел зрительный зал; вокруг грохотала музыка; рядом наяривали на гитарах и барабанах патлатые, затянутые в черную кожу музыканты, — потные и одуревшие; со звериным блеском в глазах и одинаково фанатичным выражением лиц. У него тоже была в руках черная гитара; на теле, густо покрытом татуировкой, — надеты кожаные штаны и майка. И он… пел. Или орал. Что-то яростное про чувства и страсть; то про войну и смерть. Орал, не думая о смысле — слова шли сами. Какое там! он ещё и «отдышаться» не успел. Песен таких не помнил. Хотя помнил ли он вообще какие-то песни? Быть может, что-то вроде «В траве сидел кузнечик» и показалось бы ему знакомым, но и то сомнительно. Да и бог с ним! Дело же не в песне. Хотя познавать, разумеется, нужно всё; но важнее всего — эмоции.

А они просто зашкаливали. С каждым аккордом, каждой выкрикнутой нотой, — он ощущал свое величие. Он управлял всеми этими… людишками, — по сравнению с ним. Перестань он сейчас петь, сбейся с ритма, — завопят, упадут, рассыплются, как сломанная вереница поставленных в ряд доминошек. Заплачут, как ребенок без погремушки. Он должен, должен продолжать! Он устал, напряжен; пот градом течет по телу (как же это приятно — иметь тело!) Но зал возвращает ему обратно эту выжатую энергию; она пульсирует от него — к залу, от зала — к нему; как заведенный механизм, как организм, в котором он — сердце. От одного главного — к множеству малых; толчок — и от множества малых — вновь к нему одному… Нравится ли? Да нет, это больше, чем нравится. Он вспомнил слово «драйв». Что оно означало, — он ещё не знал. Но, кажется, подходило к ощущению лучше всего.

Концерт закончился, и он, нетвёрдо держась на (своих, настоящих!) ногах, прошел за кулисы. Какие-то люди; знакомые и нет… Бритоголовая охрана. Чьи-то поздравления и восторги, хлопки по плечу, визг: «Ты — супер!». Он вяло-снисходительно принимал это. А разве могло быть иначе? Разве он не больше сейчас всех этих людей; и разве он не смертельно устал? Никакой вины, он имеет право… — мельком пронеслось в голове.

Дальше будет пара скучноватых дней восстановления. Массажи, бассейн, свежевыжатый сок на подносе, и что-нибудь покрепче вечером; девочки… тоже будут. Всё это тоже является приятной составляющей его жизни. Но основным все же было не это (почти приступ внезапного панического страха секундной заминкой в памяти: «А вдруг я больше не смогу держать зал?!», — видимо, присутствие чужеродного духа слегка замедлило работу мозга). Облегченно вспомнилось: «Да нет же! послезавтра снова концерт», — выдох… Скоро, скоро опять это безумие, это выворачивание себя наизнанку; эти волны чужой энергетики, которые больше, чем вино или секс; чем что-либо вообще. Это управление толпой… Ничто не имело смысла без этого чувства; можно пожертвовать всем, лишь бы снова и снова испытывать его.

ГЛАВА 2

Арсен

Мальчик сидел, забравшись с ногами на кровать, держась за холодную железную изогнутую спинку, и смотрел на дождь за окном. Опять он здесь. Мама уехала — быстро и нервно прижав его к груди на прощание, криво улыбнувшись, — она, как всегда, опаздывала на автобус, который привезет ее к поезду, а оттуда домой. Очень неудобно добираться до интерната, и обратно — слишком уж отдаленный посёлок. Зато интернат хороший. Насколько вообще может быть хорошим интернат, конечно.

Он знал, что это пройдет. Надо перетерпеть, и он втянется в школьный распорядок; ему снова станут интересны друзья и новые ребята, занятия и игрушки… Это сейчас он смотрит на дождь, и помнит мамино виновато — торопливое, жалостливое выражение при прощании. Голоса детей и воспитательницы слышатся как сквозь туман. Оно пройдет само, надо просто переждать; так было всегда. Но вот этого уже нельзя не замечать:

— Арсен! Арсен! Арсений! — громкость голоса Елены Дмитриевны нарастала, как звук приближающегося полицейского автомобиля с сиреной и мигалкой… да, кстати, — где-то там папа в красивой форме; сейчас, наверное, едет в такой машине… помнит ли он, что обещал зайти в гости на осенних каникулах, а не только в новый год? и подарить настоящий мобильный телефон, если Арсен будет хорошо учиться…

— Да что же это такое?! Ты не слышишь? Все давно идут на ужин! Как в прострации, честное слово!

Мальчик встал с кровати, посмотрел на воспитательницу без всякого выражения, вздохнул, и присоединился к идущим ужинать детям.

Иван, Влад и Костя были его друзьями. Или ему хотелось так думать. Мальчики учились в соседнем классе, и на переменах он убегал к ним играть. Играли в машинки, в роботов; в войну; возились и дрались; задирали привычно визжащих девчонок. Девчонки, — и эти, и постарше, — тоже считались друзьями, хотя бы уже потому, что вместе им было веселей. Ира, Даша, Катя, Лена… Худенькие, стриженые, некрасивые, не слишком опрятные (а с чего бы им быть другими, в интернате?) Арсен не замечал их внешности, — важно ли ему это?

Девушки постарше делились на два вида: первые — полноватые, неуклюжие, медлительные и добродушные; напоминающие служанок и поварих из позапрошлого века, — этакие реликтовые, сохранившиеся лишь здесь, сказочные Алёнушки; вторые — юные оторвы, несколько злобные; резкие, курящие и красящиеся; каким-то образом даже умудряющиеся модно выглядеть. Общались в основном первые. У старших девушек под одеждой вырисовывалась грудь, и это интересовало Арсена. Не сильно, но всё-таки — любопытно было порой коснуться как бы невзначай; девчонки тогда смущались и отодвигались, либо отмахивались…

Собственный класс интереса почти не представлял. Высокий, взрослый (целых шестнадцать лет!) Олег, с застывшим выражением мыслителя; словно давший обет молчания, — в игры не вступал. Он развлекался ритмичным хождением взад-вперед, и складыванием паззлов в одиночку. За ним порой было необходимо приглядеть: отвести куда-то, помочь завязать шнурки, застегнуть джинсы… Олег слушался. Маленький капризный Паша; вечно хнычущий, чмокающий пухлыми красными губами и беспрестанно повторяющий: «Ма-ма». С круглыми щечками, и животом, который ему постоянно хотелось заполнить. Быстренько умяв свою порцию, Паша часто с жадностью поглядывал и на чужую, если сосед замешкался. Ему тоже, бывало, требовалась помощь. Пашу родители забирали домой каждый выходной, — они жили в соседнем посёлке. Наряжали его в красивые, но такие неудобные костюмчики, что Паша каждый раз подзывал Арсена жестом, чтобы тот помог ему расстегнуть пиджак, брюки, ремень, и рубашку; снять галстучек перед сном или физкультурой.

Эти обязанности Арсену даже нравились. Он не размышлял о том, жалеет ли Олега с Пашей — просто не думалось ему. Это было само собой разумеющимся: помогать тем, кто слабее. Отвечать за одноклассников; не пускать в кабинет чужих взрослых ребят, которые норовили стащить что-либо, пока нет взрослых; в дверях пропускать девчонок и учителей первыми; помогать освоиться новичкам — показать, что и где находится. Он будто бы всегда знал, что так надо; не помнил — откуда, и не задумывался об этом.

Вопросов он почти не задавал. Во-первых, — не было, кому задавать. Учителя — это не близкие люди; они не будут долго рассуждать с тобой. Друзья — хорошо, если знали столько же, сколько он. А во-вторых, — проклятая неправильная речь: слова, которые слышались одними, а произносились зачастую как-то иначе, порой какими-то обрывками; не хотели складываться в правильные целые фразы, — ужасно мешала общаться и задавать вопросы. Он предпочитал говорить односложно; реже — короткими фразами, такими, что выговаривались привычно и легко. Оттого и не нашлось ему места в школе родного города… А так как общения (настоящего, разумеется) было крайне мало; и он привык жить, не задавая вопросов, без интересных бесед, — то и представления о мире у него, конечно, были весьма скудные. Рассказы преподавателей — в основном лишь по учебному плану; они не станут открывать для тебя душу. Книг для чтения в интернате тоже практически не было. Или слишком уж взрослые, непонятные; или учебные пособия, да еще детские потешки в стиле: «Мама мыла раму», — ну, мыла. Дальше что?

Главную учительницу звали Виктория Юрьевна. Это имя-отчество он, конечно, выговорить не мог; да и обходился как-то без него. Это не было жизненно необходимым. Она была статной, румяной блондинкой; громкоголосой и властной, но веселой и незлой. В целом, она нравилась Арсену. Лишь изредка его раздражало, если она давала чересчур много поручений в то время, когда он хотел поиграть с друзьями. Порой она выдумывала что-нибудь интересное на уроках: игры, чаепития, праздники. Но в переживания своих учеников она вникала не слишком сильно; и трудно было бы ее в этом упрекнуть. Она не мама им; а переживать отдельно за каждого — души не хватит.

В общем, все было нормально, жизнь шла своим чередом…

ГЛАВА 3

ОН

— Вернулся уже? Быстро ты… Не понравилось, что ль? Я, грешным делом, думал — ты еще пару дней там проваландаешься, в лучах славы-то? — ехидно проскрипел Астарий.

— Почему не понравилось? Это… приятно. Мне хватило, чтобы понять, а требовалось ведь именно это? — весело сказал Он.

— А ты неглуп… Но все же, если б тебя зацепило по-настоящему… Эх! Ну, расскажи — что почувствовал?

— Тягу. Желание вновь и вновь испытывать это, — несмотря на усталость, напряжение, страх, — скажем, взять не ту ноту… Хотел только рухнуть в постель, тело хотело, вернее. Но поймал себя на чувстве, что, если это не будет повторяться, — незачем жить. Эти потоки энергии! Я видел и чувствовал ее, она… невозможно прекрасна. Этот восторг и чувство слияния с залом, — как организм, как единое целое, и, — в то же время — над всеми.

— Тогда почему ты вернулся?

— Потому что вы так сказали.

— Понятно… То есть, ты помнил, что он — это он; а ты — всё же не он, и его чувства — не твои?

— Да.

— Все правильно. Ты справился.

— Астарий… а как я выгляжу?

— Что за дурацкий вопрос? Разумеется, никак… ты же дух.

— Но вы же смотрите прямо на меня. Значит, меня видно?

— Мне — видно. Не задавай глупых вопросов, — нахмурился старик.

— Но как вам видно? У меня есть руки, глаза? — не унимался Он.

— У тебя есть язык без костей… ничего нет; ты — дух.

— А… когда-нибудь… я смогу иметь настоящее тело? Свое?

— То еще не истлело… Тьфу на тебя! Может быть, когда-нибудь… Ты не устал, гляжу? Может, ещё куда отправить, прыткого такого?

— Сначала расскажите мне обо мне… Хоть что-нибудь, — взмолился Он.

— Эх, настырный молодой человек… Рассказывать не буду. Права не имею. Идем. Тут недалеко… Покажу кое-что.

Они вышли (дух вылетел? выплыл?) на свежий воздух. Бревенчатая дверь задорно взвизгнула, захлопнувшись; брусчатые ступени (кажется, собранные без единого гвоздя) заскрипели под ногами Астария. Пекло солнце, был день. Перед глазами расстилался какой-то не слишком веселый пейзаж: луг с пожухлой травой и бодро торчащими головами тянущегося к небу борщевика, тоже, казалось, высохшего уже. Видимо, ранняя осень. Зато лес вокруг был вполне обыкновенным, цветным: сосны, ёлки да желтеющие березы; разве что малость запылённым вследствие близко расположенной трассы, к которой они и направились.

На автобусной остановке было безлюдно. Астарий, сокрушенно вздыхая, безуспешно пытался отряхнуть пыль с великоватой ему, и трепещущей на ветру, как флаг, рясы… Внезапно он поднял слегка порозовевшее на солнце лицо, и посмотрел на Него как-то жалостливо. (Или это ему показалось, а старик просто морщился от ветра? До сих пор тот не проявлял подобных эмоций.)

— Вот, иду я на поводу у тебя… Может — ну его, к лешему? — прошлое это? Все равно ведь без нужды оно тебе; и рассказывать я ничего не буду. Разве что сам узнаешь, а я… не могу. Я ведь тоже субъективен; могу быть пристрастен; каким бы я ни казался тебе. Свою жизнь надо проживать и познавать самому…

— Идем уже. Нечего теперь отступать, раз повёл. Кстати, а куда мы идем?

— Не догадываешься? Недалече тут… на автобусе доедем быстро. Вот и он, кстати.

Действительно, из-за поворота показалась старенькая сине-белая маршрутка.

— А деньги на билет есть?

— Ты же дух, — ухмыльнулся Астарий. — А для меня хватит.

Он думал, что Астарий будет несколько странно смотреться среди пассажиров, но никто не поглядел на вошедших с удивлением. Значит, дух и впрямь был невидим; а старый священник никого не удивлял.

Проехав пару остановок по петляющей дороге, спутники вышли возле небольшого поселкового кладбища. Туда же направлялась печальная троица молодых людей, но, миновав развилку дорожек, удалилась в другую сторону. Астарий вёл к могилам, явно не заброшенным, и довольно новым. Он шёл всё медленнее, всё сильнее вздыхал, и больше не произносил ни слова. Дойдя до могилы без оградки, с небольшим белым надгробием, утопленным в пожухлые, но все-таки цветы, он, наконец, остановился.

Дух, с чувством внезапно нахлынувшего панического ужаса приблизился (подлетел?) ближе. Вчитался в темные строки…

— Что? что это значит?! — прорезался вдруг у него истеричный мальчишеский дискант.

— Ну вот, так я и знал, — с досадой махнул рукой Астарий, — пошли отсюда.

— Нет уж, — проговорил Он, взяв себя в руки. — Я все выясню сам.

Взгляд его (или взор? — у духа не может быть взгляда), неотрывно фиксировал цифры: «200… — 20…» Они резкой болью отдавались, пульсировали во всем… теле? Но тела не было. Тем не менее, ощущал он их просто физически.

ГЛАВА 4

АРСЕН

В середине сентября произошло яркое событие: в класс поступила новая девочка. Пришла она вместе со своей мамой, которая заменила ушедшую в декрет дневную воспитательницу. Уходили, — вернее уезжали, — они тоже вместе каждый день после обеда. Девочка была другая, непохожая на остальных. Домашняя, и, разумеется, избалованная. Говорила она хуже Арсена, соображала тоже (но лучше Олега с Пашей). Симпатичная, пухленькая и веселая, с пушистыми косичками, она радовалась другим детям, если те играли с ней. Звали ее Ася.

Все внимание Арсена (кроме, конечно, его обязанностей) переключилось на новую девочку и её маму, которую, тоже, как ни странно, звали Викторией Юрьевной. Они сразу подружились с учительницей, начали смеяться из-за совпадения имён. Но внешне вторая Виктория была совершенно другая: бледная, хрупкая, с длинными темными волосами и серыми глазами, обрамлёнными такими длинными ресницами, каких Арсен никогда не видел раньше. Она куталась в толстые свитера и шарфы; ей было холодно в помещении интерната.

Арсен пытался разговаривать с ней; часто подходил, улыбался; но в результате всегда повторял лишь то, что мог:

— Где ваш дом? Как вы живете? Кто Асин папа? Мой папа полицейский. У нас есть кот…

Эти фразы были выучены, произносились нормально и понятно, а все остальное шло мучительной тарабарщиной…

Виктория слушала, отвечала, задавала вопросы: про кота, про брата, про город… Но он не мог ответить так, как хотелось; фразы не выстраивались понятно. Он вымученно улыбался и заглядывал в глаза; она же пыталась понять что-то между строк. Не до конца разбирая его речь, она тоже говорила немного. Улыбалась, не гнала; но и разговор не клеился… Зато, когда она принималась за изготовление различных картинок, заготовок для аппликаций, стенгазет, — он всегда садился рядом, помогать, и здесь у него получалось…

Ася не соблюдала школьные правила — ей это было незачем. Могла не пойти на завтрак — для чего? Она дома поест. Могла заснуть на диване во время урока; или же просто играть там с игрушками. К тому, что в школе нужно сидеть за партой и заниматься, она привыкала медленно.

Зато Виктория очень старалась — ради дочери. На переменах она звала всех детей поиграть в мяч, в паровозики, собирать конструктор, — она делала все для того, чтобы дети играли вместе, и это всем было приятно. Она радовалась, когда Арсен играл с Асей. Конечно же, она часто приносила из дому игрушки и книжки. А также конфеты с печеньем, которые поначалу брала для себя, к чаю, потому что воспитателям обед не полагался. Единственным, кто почти никогда не брал предлагаемого угощенья, — был Арсен. Вернее, он брал, а затем распределял между детьми, — строго по одной; остальное возвращал Виктории, потому что знал, что иначе ей будет не с чем пить чай.

Впервые среди новых книг Арсену попалась действительно интересная, и он стал читать ее не потому, что надо, а потому, что хочется.

— Читает, — улыбнулась Виктория вторая, кивнув на него Виктории первой.

— Да ну, — пожала плечами та. — Вы потом спросите у него, что он там понял… Он не понимает.

— Не понимал бы — не стал бы читать, — возразила вторая. Учительницу взяло за живое, и на следующей перемене она спросила Арсена:

— О чем ты читал?

— Там Мауг-ли… джун-ли… — запинаясь, с трудом выговорил он раньше никогда не произносимые слова. — Слоненок упал. Мальчик помог…

— Надо же, — произнесла учительница.

Две Виктории часто и с удовольствием обсуждали журналы мод, наряды, рассматривали каталоги, что-то примеряли и покупали; иногда к ним присоединялись и другие учительницы. Женский коллектив…

Как-то раз учительница сказала «его Виктории»:

— А вы знаете, какая вы красивая? Просто интересно, знаете или нет…

Та смутилась, и не ответила.

А Арсен тогда сразу понял, почему ему так приятно смотреть на нее: правда, ужасно красивая… До того ему просто не приходило в голову выразить это словами… даже для себя самого. И внезапно он выпалил:

— Да! Очень! — и запоздало испугался, что сейчас она засмеется над ним, — по правилам взрослых. А она вдруг смутилась еще сильнее, улыбнулась тихонько, опустив голову…

И почему-то с каждым следующим днем она становилась красивее и красивее. Чудо? Или же… всё просто. Дали, наконец, отопление, — и она сменила толстые свитера и джинсы на платья, юбки и кофточки; перестала ежиться и дрожать, вечно прильнув к большому масляному радиатору. Стала больше улыбаться; улыбаться ему… А взгляд её — нижние ресницы размером с верхние, — просто гипнотизировал Арсена…

Уроки музыки проходили в большом зеркальном зале, очень холодном, — направляясь туда, Виктория обычно накидывала теплую шерстяную шаль. А если не успевала по какой-то причине, — тогда шаль приносил Арсен, и бережно укутывал ее плечи, улыбаясь…

Маленькая жизнерадостная музыкантша очень громко играла на большом фортепиано, и пела одни и те же распевки каждое занятие. Возможно, они лучше всего подходили для детских голосов и постановки речи, но надоели до смерти. Особенно надоела Арсену песенка про бедную «Старую синичку» с нудным-нудным мотивом. Встретившись взглядом с Викторией в зеркальном пространстве, он понял, что ей она надоела не меньше. Она выразительно закатила глаза к небу, заговорщицки улыбнулась, вздохнула, и встала.

— Мария Геннадьевна, — вежливо произнесла Виктория, — а нет ли у вас караоке с детскими песнями, и микрофонов?

На самом деле она уже давно приметила несколько микрофонов в шкафу, а прекрасная стереосистема и видеомагнитофон простаивали без дела, явно «не для этих».

— Ой… ну не знаю, — растерялась музыкантша. — Вы думаете, в микрофоны они будут петь?

— Давайте попробуем. Дома у Аси получалось, — Виктория нежно улыбалась.

Оживились все. Мария Геннадьевна включила телевизор и видео; Арсен пытался поучаствовать в техническом процессе, предлагая свою помощь, которая была категорически отвергнута, что, впрочем, не сильно его расстроило. Ася выбирала один за другим диски со знакомыми детскими песнями; остальные с любопытством наблюдали. Дружно решили послушать песни из «Красной Шапочки», «Буратино» и «Мэри Поппинс». Пели хором. Олег, конечно, не пел, но глядел на происходящее с интересом. Казалось, что здесь, в их маленьком мирке, происходит какой-то праздник, несмотря на рвущийся ветер и серое небо за окном. Сложную песню «Ветер перемен» Виктория тянула одна. Сейчас она казалась детям воплощением той самой волшебницы из кинофильма. Голос ее не был громким, но микрофон усиливал его, а пела она практически так же, как в кино.

«Уйду, когда ветер переменится; когда порвется цепочка», — говорила Мэри в фильме. Арсен помнил этот фильм, он смотрел его дома. Он не знал, что, волею судьбы попав в Лисовск, Виктория кормила и выхаживала старую дворовую собаку, и порой думала о том, кто же будет кормить Дружка, когда она уедет. А она непременно уедет, — не может же она всю жизнь провести в этом маленьком чужом городке. «Уеду, когда Дружок умрет», — как-то сказала она себе мысленно (Дружок был очень старым, но, на удивление, еще бодро пережил две очень холодные зимы). А этой осенью он исчез, чтобы больше уже не появиться… Виктория тоже тогда ещё не знала, что он уже не появится.

На физкультуре Виктория играла с ребятами в волейбол, прыгала и азартно вскрикивала, совсем как девчонка-старшеклассница. А после, упав рядом на сложенные маты, — отдышаться, — они с Арсеном разговаривали, и в такой обстановке говорить оказывалось почему-то легче. Наконец он смог более-менее связно высказать печаль по маме и дому; рассказал про старшего брата Мишку, которому и не думал завидовать, несмотря на его успешность, — напротив, гордился братом. Про свой город и дом; про кота Ваську. Про то, что в спальнях интерната холодно, а книжек мало. И всё равно она понимала не все слова, но слушала серьезно, задавала вопросы.

Однажды Виктория заметила какое-то пятнышко на его щеке, — на физкультуре немудрено испачкаться. Она извлекла из сумочки свой платок, подошла близко-близко, так, что сердце замерло, и вытерла платком его щеку… Ничего особенного, и другая воспитательница могла бы так сделать. Но её личный платок, а не какая-нибудь бумажная салфетка; и то, что она сделала это сама. Другие просто послали бы умыться, вот что. Да ну, глупости он выдумывает, здесь же просто не было умывальника рядом…

В какой-то момент Арсен понял, что ему не слишком приятно знать, что у Виктории есть муж. Хотя это, разумеется, ужасно глупо. К тому же она вообще здесь временно, и скоро уедет. Грустные разговоры об этом велись все чаще.

Оставался один день до каникул, когда все ученики, кроме сирот, разъезжались по домам. Виктория одевалась, собираясь идти домой. Ребята тоже столпились у шкафа с одеждой: переодеться и идти в столовую. Она уже накинула шубку и шарф, — и вдруг легко, почти невесомо дотронулась до плеча Арсена. Он обернулся, — догадавшись каким-то природным чутьем, мгновенно приблизился, — и она поцеловала его в краешек губ… Скорее всего, это вышло случайно, он просто повернулся слишком резко… его словно обожгло.

— Пока, — прошептала она беззвучно.

— Пока, — хрипло и тихо отозвался он… Да полно, было ли? Ведь в следующее мгновенье она была уже далеко, до него донеслось бодрое и громкое:

— До свидания всем!

А он стоял у шкафа, застывший и потрясенный, хотелось смеяться и плакать одновременно.

Вечером за ним приехала мама, и они спешили на последний автобус, а после того, долгой блаженной ночью под стук колёс поезда он вспоминал нежное прикосновение губ, недоумевая, было ли оно, или же ему лишь померещилось… А затем начались каникулы. Целая блаженная неделя дома… Она перечеркнула всё; только пролетела очень быстро.

Когда он вновь вернулся в интернат, ничто не радовало. Он опять смотрел в пустоту, и чувствовал себя в каком-то полусне. Даже Виктория казалась лишь тенью, а он был погружен в свою печаль. Виктория — первая кричала и возмущалась… А вторая смотрела всепонимающим взглядом.

В конце недели весь класс, кроме него и Олега, которому было все равно, — или же его эмоции были слишком глубоко запрятаны под толстой броней, защищающей слишком ранимую душу, кто знает? — разъезжался по домам. За Пашей приехал толстый громкоголосый папа, в точно таком же полосатом свитере, как у сына. Это было бы забавно, если бы Арсена вообще могло что-то развеселить сейчас. Не могло. Он сидел на корточках возле выхода, и, вытянув длинную ногу, вяло зашнуровывал ботинок. Виктория подошла все-таки, взглядом и губами обозначила:

— Плохо тебе?

И он вышел из своего тумана, впервые за эту неделю поглядел осмысленным взглядом, произнес:

— А моя мама не приехала…

— А должна была? — тихо спросила она.

— Нет, — покачал он головой, стыдясь собственной глупости. Ее рука легонько коснулась плеча, и стало можно дышать… Или ему только показалось это, потому что очень хотелось?

— Пока, — скорее почувствовал, чем услышал он.

Зашнуровал, наконец, ботинки; встал и пошел в столовую, а затем в свою (не свою!) комнату, где он будет целых три вечера вдвоем с молчаливым Олегом. Ну и ладно. Можно жить, можно дышать. Ничего не случилось, все нормально. И комната вовсе не уродливая, хоть и прохладная, и учиться надо, все учатся. У кого-то вообще нет семьи. У него есть. А еще… есть Виктория. Она еще здесь. Еще неделю так точно. Может, больше. Можно жить, — сейчас. А что потом… об этом он пока не думал.

ГЛАВА 5

ОН

Собрав волю в кулак, он вглядывался в цифры и буквы на памятнике. Но, кроме зашкаливающих эмоций, — ничего другого они не вызывали, не наводили на какие-либо разумные мысли. Кроме одной. Здесь могила, — где-то рядом и разгадка, — должна быть. Если он походит по ближайшему городу или селу; пообщается с кем-то, — может быть… Но для этого нужно тело.

— Астарий!

Старик приоткрыл глаза:

— Вижу, — пришел в себя? Как ощущения?

— А какими они могут быть? — мальчишеский испуг прошел, и сейчас он заговорил с цинизмом взрослого мужчины. — Несколько необычно, конечно, — топтать землю над собственными костями, но, дальше-то что? Да, ты показал мне годы жизни; но, извини, — этого мало, чтобы что-то понять… Дай мне тело, Астарий! На время! Походить — побродить здесь. Пообщаться…

— Дам, — на удивление спокойно отозвался старик. Но позже. Ты забыл, что не я у тебя на службе, образно выражаясь, а ты — у меня? Сначала выполнишь несколько заданий, поносишь чужие тела и души, а уже после возьмешь маленький отпуск.

— Давай прямо сейчас. Развеюсь хоть.

— Прямо отсюда? Ну что ж… Лети, птица подневольная… Просвещайся. Наслаждайся. Возвращайся. — Астарий взмахнул рукой, — и вновь возникла знакомая радужная дорога, и опять его понесло по радужному пути к сверкающим огням какого-то крупного города.

…

— Нет, это не мое! — стонал он, когда Астарий обмахивал его влажным полотенцем все в той же церквушке. Чисто психологический эффект, конечно.

— Зачем же ты, глупыш, вернулся в период ломки-то? Такого я даже от тебя не ожидал. Что за мазохизм?!

— Ничего, справлюсь. Я же все-таки дух, — слабо улыбнулся он голосом. — А иначе — разве вырвешься? Как можно? Это, правда, затягивает… Только к моменту начала ломки что-то и соображаешь, тогда и сумел уйти… Понял я все, дед, понял! Не надо мне такого счастья…

— Правильно говоришь, все так. Но попробовать было нужно, чтоб знать. Я прямо горжусь тобой, серьезно. Сильно тебя взяло. Другой кто, послабей характером, мог бы и не вернуться.

— Я помню, что хочу узнать свою тайну, — шепнул он.

…

Где-то в городе Н. известный рок-исполнитель впервые в жизни проснулся с каким-то странным ощущением, и чужой, незнакомой мыслью: «А дальше что? Концерты, концерты, деньги, слава, экстаз; затем выпивка, „отходняк“; затем, — снова, снова… это моя жизнь? Что будет, если… прекратить все это? Жениться, жить спокойно и размеренно, общаться с родными, воспитывать детей? в деревню уехать, на свежий воздух…» Усмехнулся: «Чего это я? Старею? Кризис среднего возраста?» Весь день он находился в подавленно-задумчивом настроении; к вечеру морок отпустил; полегчало, и всё благополучно забылось…

А где-то в подвале города Н. шестнадцатилетний Ромка жадно хватал воздух ртом. Ему было плохо, ужасно плохо. Дозы не было. И никого не было рядом. Встать он не мог; «оно» приближалось. Его охватила паника. Боль нарастала. Он забился, закричал; крик перешел в вой. Сознание не отпускало милосердно… Затем рядом появились люди в синей форме, что-то делали с его телом; он не понимал, — что. Затем они несли его на носилках; и он отключился… Очнулся он в палате с тремя койками и зелеными облупленными стенами. На соседних койках лежали еще двое подростков; они спали. Было… не больно… и легко дышать. Внезапно возникло чувство какой-то легкости; ощущение, что кошмар закончен, притом навсегда. Само собой в душе появилось решение, что теперь он сможет бросить это, и никогда больше не ввяжется… Это было не то испуганное обещание, которое он давал себе уже несколько раз, тоскливо понимая, что не сможет его выполнить; а твердое и ясное убеждение. На душе впервые за несколько лет стало светло и легко…

…

— Давай, родимый… слетай, поиграй немного в картишки, — проскрипел старик. — Не такое, конечно уж, шибко интересное дело, я бы сказал, но, — дело вкуса, конечно… Знать ты это должен.

Дух полетел по привычной уже радуге в казино «Торнадо» города Н. Вернулся через день. Усталый, измотанный.

— Ну как? Понравилось? — вопрошал Астарий.

— Нет. Затягивает, конечно… их. Меня не впечатлило. Энергетика грубая, плоская; никакого сравнения со сценой. Действует, только пока играешь…

— А что тогда долго так?

— Вникнуть надо было. Прочувствовать. Разобрался не сразу.

— Ты еще не понял, что значат деньги…

— Сейчас мне трудно это понять, — усмехнулся он. — Есть мне не нужно и не хочется; одежда не нужна; путешествовать и так могу везде, без всякой визы.

— Растешь, мальчик. Мудреешь. И впрямь — для всего этого нужно бренное тело… Ладно. Дальше будет то, что не связано с деньгами. Понравится.

— Любовь?

— Любовь. Порочная, конечно, — другой тебе не положено, кхе-кхе…

ГЛАВА 6

АРСЕН

Виктория уезжала. Они с Асей должны были уехать, — это было решено раньше, чем они появились в интернате. Так изначально было задумано. Но от этого не становилось менее больно. Хоть об этом и говорилось не раз, но все как-то не верилось до конца; и Арсену это было как обухом по голове. Он то ходил за ней следом, как привязанный; то, назло ей и себе, — убегал на всех переменах куда-нибудь подальше, чтобы не видеть ее… Виктория-первая постоянно расковыривала раны, громко сожалея и сокрушаясь, как же без них будет скучно. Любимая Виктория нервничала; в глазах у нее постоянно блестели слезы.

— Я буду приезжать! — сказала она одну из тех вещей, которые люди часто говорят, но практически никогда не исполняют; не по злобе своей, и даже не по забывчивости, а по вечной суетной занятости.

— Ко мне, — шепотом, почти непроизвольно добавил Арсен.

— К тебе! — захихикала Виктория первая. Она-то знала, что подобные обещания никогда не исполняются. По крайней мере, — такими, как она.

— К тебе, — беззвучно, мысленно произнесла Виктория вторая.

Он услышал. Они встретились взглядами, и этого было достаточно. Они вообще больше говорили глазами, чем другие люди словами. В силу того, что Арсен не мог, — мешал проклятый дефект речи, — говорить так, как хотелось сказать; а она старалась не выделять его среди других учеников, или, хоть не показывать этого… Говорили односложно; даже не шепотом, а легким артикуляционным движением и взглядом. Может, потому и возникла эта невозможная, немыслимая любовь, когда говорят души, минуя речь… Он улавливал ее шаги, ее голос; судорожно придумывал предлоги побежать за ней, чтобы хоть на мгновение оторваться от остальных, — придумывал их очень быстро и изобретательно: то — «Ася книжку забыла», то — «перчатку уронили»… Хоть миг, — наедине, или почти наедине; хоть чуточку дольше удержать ее прохладные пальцы в своих; скользнуть легким, как движение мотылька, поцелуем по щеке…

Однажды у него получилось поцеловать ее в губы. Случайно это вышло, или нет — он и сам не знал.

Последние дни перед отъездом Виктория ходила, как во сне; думала о чем-то своем… В тот раз она сидела в классе одна (какие-то несколько минут), ожидая Асю с дополнительного занятия; а он быстрее всех примчался со столовой. Не до еды ему было… А судя по тому, что Виктория с каждым днём становилась все прозрачней, — и ей тоже. Он сел рядом, а она даже не заметила, кажется; словно спала. Он осмелился приобнять ее, вернее, — едва коснуться теплых шелковистых волос и светло-бежевой шали… Тогда она вздрогнула, резко обернулась, и… её губы оказались в опасной близости — в нескольких миллиметрах — от его; а он, — вместо того, чтобы вежливо отодвинуться, — сделал этот шаг вперед. Мгновение. Боже! Правда?! Или нет?! Он отскочил от неё, как ошпаренный; и очень вовремя, — в тот самый миг дверь открылась — вошла Виктория-первая и ребята.

Ему ужасно хотелось расколотить что-нибудь, или биться головой о стенку… Вовремя подвернулся Пашка, с которым они зачастую шутливо дрались; а на этот раз Арсен намял ему бока довольно сильно. Надо отдать должное, Пашка не ябедничал…

А Виктория так и осталась сидеть, внешне совершенно спокойная. Даже Арсену не было заметно, что пол и потолок в ее глазах медленно менялись местами, и ей казалось, что она падает, падает…

Она уезжала.

— Скучать-то хоть будешь? — спросила вроде бы с улыбкой.

— Конечно… — шепотом.

И всё. Большего сказать нельзя. Он называл её: Вы, Вы! Без имени… к чему имена? Она такая одна. Вы, Вы! — запаленно, хрипло, шепотом…

ГЛАВА 7

ОН

— Не понравились девочки? Не впечатлили? — сокрушался Астарий.

— Не то, чтобы не впечатлили, — усмехнулся Он. — Телесные ощущения потрясающие. Но, — это всего лишь физическое удовольствие, временное. А девочки… как девочки… хуже, лучше? Не знаю.

— М-да… Не отошел ты еще… от своего бытия достаточно далеко. Глушит оно всё. Сам не сознаешь, но другие кажутся тебе разноцветным месивом. Да, сын мой, глубоко в тебе эта заноза засела…

— Сын мой? — иронически проговорил Он. — Так ты, оказывается, — святой отец?

Восковой подбородок Астария мелко затрясся:

— Сын мой, мне довольно долго приходилось изображать из себя кого-либо… а чей облик мне подходит более всего? Политика или поэта-декадента?

— Ну да… если уж приходится выбирать… лучшее из худшего, — то священник — самое подходящее. Оборванный папист, пожалуй…

— Я космополит, — с горделивой усмешкой изрёк Астарий.

— Ага… православный батюшка, ксендз… В конце концов, — старый раввин тоже ничего! Пейсы отрастить только. А вот на муллу никак…

— Да… вот и вырос мальчик, — посерьезнел старик. — Слышала бы тебя Виктория, — не поверила бы… Виктория — первая, учительница.

— А их было две?

— Кого?

— Виктории?

— Почему?

— Ты же уточнил: Виктория — первая. Значит, была и другая.

— Господи, их было много… Разных. В каждой жизни полно разных людей и имен. Что тебе это дает? Виктория, Стелла, Кристина, Анна… Даже Мухабарт Абдуллаевич и Ибрагим. Ну и что? Вспомнил кого? Полегчало?

— Не-ет… только странно… Я в этой стране жил?

— Да, а что?

— Имена все… космополитичные.

— Модные имена… Наталья…

— Наталья? Вот здесь — чувство какой-то вины…

— Возможно. Дальше что? Что ты зацикливаешься на этом? Тебе дана власть, свобода, возможность наблюдать их всех. Свысока. Играть в свои игры, искушать и веселиться. Смертные сказали бы… для вас это должно быть похоже на то, чтобы быть Богом!

— «Для вас…»

— Что?

— Ты сам все еще причисляешь меня к смертным.

— Я оговорился! Потому что ты упрям, как сто ослов, и цепляешься за мелочи, как они… Какое значение имеют имена?!

— Почему ты не хочешь, чтобы я знал, что было со мной? Кажется, я уже выполнил много заданий!

— Потому что это тупик! Нельзя цепляться за прошлое, а особенно в твоем случае! Ты должен быть свободен!

— А ты? Тоже все забыл?

— Я — другое дело… Слишком давно это было. Возможно, у меня и не было никакого прошлого.

— Или тебе это внушили.

Астарий резко дернул головой, сверкнул глазами… Повисло неловкое молчание.

— Забываешься, щенок, — тихо произнес он через какое-то время. — Я иду спать. А ты полетай, побудь… благородным идальго в средних веках, например.

— И такое возможно? — изумился дух.

— Все возможно. Все — тебе во благо… Ты же дух, какая разница, в каком времени вселиться в чужое тело и душу…

…

— Вернулся? Набрался ума — разума; галантности, чести, хитрости?

— Набрался.

— Поделишься?

— Нет. Я же набрался ума — разума, синьор, — в голосе духа звучала улыбка. Раз можно и вот так… во времени… — Может, мне просто слетать туда? В свое тело?

— Нет! — резко вскричал старик, и глаза его вспыхнули желтым огнем. — И так бед натворил! Пойми, кретин, своим исчезновением ты освободил и вас, и ее, и… других людей, причастных к этому.

— И оставил в ее сердце пустоту…

— Да откуда тебе знать это?! — затопал ногами Астарий.

Дух помолчал. Он вздохнул бы, если б был человеком. Затем произнес:

— Если существовало «мы», то не мог один из нас исчезнуть, не оставив другого с пустотой и болью в душе…

— Верно, — погрустнел Астарий, и шумно вздохнул. — Но так лучше. Эх… Ничего не остается, как дать тебе то, чего ты бы желал, но это будет болезненно. Зато выбьет прошлое… Оставит его в прошлом. Хоть и не по правилам, но пусть так, не то ты из меня душу вынешь. Лети, малыш! Вспомни свой «звездный» опыт.

…

Я вновь оказался на сцене. Но что это была за сцена! После огромного современного столичного зала с огнями, спецэффектами, великолепной акустикой и фонограммой, и тысячами влюбленных мерцающих глаз в темноте. Всего лишь жалкий Дом культуры в районном центре. Бархатный бордовый занавес, подсвеченные простыми прожекторами деревянные подмостки; несколько острых зеленых лучей для большей зрелищности; два гитариста и один ударник позади меня.

Здесь не было никакой фонограммы, что оказалось весьма приятно. Пел я сам, под свою собственную гитару. Черную, как и прошлый раз. Одет я был тоже во что-то черное, кожаное, заклёпочное. А выступление наше показалось мне куда лучшим, чем в прошлый раз: я буквально рвал душу и голос (я и не знал, что у меня может быть такой голос). И песня была моя собственная, — я это чувствовал; слова и мелодия ощущались родными, личными, созданными мной. А вот зрители отличались лишь количеством. Волны влюбленности и восторга обдавали меня так же, как и в первом моем «выходе» на сцену…

Последний аккорд… Зал замер. Я стоял, широко расставив ноги, обутые в черные узконосые сапоги, опустив гривастую голову и устало улыбаясь. В ушах (настоящих!) — еще звенело, руки еще держали аккорд. Зал взорвался аплодисментами. Ко мне устремился людской поток: кто-то нес цветы, кто-то — воздушные шары, а кто-то и пиво. Я наклонялся, благодарил, принимал подарки, снова благодарил… Призывно смотрели девичьи глаза; мерцали яркие, томные улыбки. Голову закружило. Такое разнообразие женской красоты! Многие казались очень привлекательными, как… разного вида конфеты в красивых фантиках.

Внезапно сердце дернулось, глаза прилипли. Она была не в сверкающем мини-платье; без декольте и яркой помады; черной кожи и заклепок. Простая черная футболка (а может, как раз шикарная?) облегала грудь; джинсы — не самого модного покроя, зато с широким поясом, подчеркивающим тонкую талию. Рука, протягивающая мне тёмно-красную розу, с нежными пальчиками и коротко подстриженными ногтями. В серых, распахнутых на меня глазах, плескалась детская радость. Поразило, что глаза эти не соблазняли, не хитрили, а просто любовались… любили… Тень от ресниц падала на неестественно белое в свете прожекторов лицо; нежно-розовый рот улыбался, а черная масса распущенных волос спускалась, кажется, ниже талии.

Я задержал её руку в своей лишь на миг дольше, чем было необходимо, — и сразу же ощутил на себе пронзительный взгляд, обжёгший ревностью. Ах да! Я и забыл совсем… (или лучше сказать — я этого даже ещё не знал!) В первом ряду, прямо напротив меня, сидела моя жена аж с тремя подругами! М-да-а… нерадостные перспективы. Сейчас она пойдет со мной за кулисы, и я должен буду общаться с ней и этими женщинами; слушать их восторги и замечания, показывать всё, аки гид в музее.

Все это пронеслось в голове за один миг… Я узнал, что я женат; что у нас есть сын. Жену я не то, чтобы сильно любил, но жили нормально. Отец ее был мэром соседнего города… Он незаметно помогал продвижению нашей группы; сейчас любому таланту нужна помощь, иначе не пробьешься. Жена исполняла обязанности менеджера, и получалось у нее неплохо. Да и все при всем, в общем-то. Почему нет? Внешность — приятный европейский стандарт: модная короткая стрижка, осветленная челка; очень даже ничего… Разве что, располнев после родов, она выглядела несколько гротескно в коже и заклепках.

Я сделал то, что должен был, — и чего мне совершенно не хотелось, — отпустил руку девушки. Продолжал приветствовать оставшихся поклонников, благодарить и улыбаться, — они же ни в чем не виноваты… Но настроение мое было испорчено.

Внезапно я услышал (почувствовал?) — сквозь шум, приветствия и овации, — слабый вскрик со стороны ступенек к левому выходу. Бож-ж-же мой! До чего доводит ревность! Я видел быстро удаляющийся от меня: «А я тут не при чём», — покачивающийся зад жены. Снежана с подругами, стуча двенадцатисантиметровыми шпильками, спешно покидали зал через общую дверь вместо того, чтобы всей толпой направиться за кулисы.

Обостренным восприятием я видел и слышал всё совершенно отчетливо; внутреннее видение отмотало для меня картинку на несколько секунд назад: Снежана метнулась к выходу вслед за «моей» девушкой, и, обгоняя ее, — внезапно словно бы потеряла равновесие, — ее резко качнуло назад, прямо на ногу незнакомки всем своим весом… Та, вскрикнув, опустилась в ближайшее кресло, и теперь ошарашенно переводила глаза со своей ноги — на Снежану. Почему-то никто не обратил внимания на произошедшее, — видимо, на самом деле, она вскрикнула очень тихо, так, что заметил всё я один.

Поспешно простившись с последними фэнами (очень кстати с их стороны, что они оказались последними, — иначе им бы не повезло — не успели бы подойти), я спрыгнул со сцены, и в две секунды оказался возле девушки.

ГЛАВА 8

ВИКТОРИЯ

По узкой извилистой дороге Виктория с Андреем и Асей ехали к школе-интернату, расположенному в крошечном поселке, за сорок километров от Лисовска. Все шло наперекосяк: переезд затягивался, сумма для покупки квартиры оказалась выше, чем планировалось, — это выяснилось уже в процессе, что привело к очередной бумажной волоките. Как назло, именно в этом году в эту местную школу-интернат стали принимать всех детей без исключения, — и Асю тоже; а они уже собрались уезжать… А главное, — муж, когда-то влюбленный в нее, как последний романтик, охладел к ней. Вернее, — не именно к ней. Ко всему вообще, и даже к ней, — в том числе. Вот так было бы правильнее сказать. Теперь он был слишком озабочен выживанием в резко изменившемся за последние годы мире, а Виктории… ей просто хотелось жить. Конечно, она тоже делала все, что было в ее силах для обеспечения бытовой, материальной стороны жизни, но она никогда не умела жить только заботами. Она хотела шутить и смеяться, петь и танцевать, читать и разговаривать, любить… Какой бы ни была жизнь. Иначе и жить не стоило — для неё.

Хотелось привычно заплакать; но внезапно она решила, что будет улыбаться вместо этого. Улыбка получилась вымученная, натянутая, — но всё же это была улыбка. «Ты больше не сделаешь мне больно», — заклинала она про себя. — «Я буду улыбаться всякий раз, когда захочется плакать».

Несколько лет назад они перебрались в Лисовск, где Андрею предложили заведовать исследовательским центром; интересную практику, и, — чего уж там, — неплохой заработок.

Местная, почти нетронутая людьми, полудикая природа потрясала воображение: с непривычки казалось, что ты попал в другое измерение, на другую широту… Небольшие речки, пронизывающие городок, как артерии, — сверкали немыслимой, первозданной синевой; воздух был сиренево-прозрачным; невысокие, шарообразные горы, сплошь покрытые хвойным лесом, — казались каким-то инопланетным ландшафтом. Развалины готических замков хорошо дополнили бы этот пейзаж, вписавшись весьма органично (но их не было, кроме, разве что, руин заброшенного туберкулезного диспансера). А когда пришла зима, — выпавший снег оказался девственно белым, без малейших вкраплений какой-либо промышленной копоти, — удивительное зрелище для тех, кто привык жить в крупном городе.

Виктории нравилось даже то, что для нее здесь практически не было работы. Изредка она заменяла кого-то из терапевтов, часа на два — три, только чтобы не закрывать кабинет. Это была чистая символика — на самом деле прием вела опытная медсестра, а ей нужно было только расспросить, осмотреть пациента, и поставить подпись. Врачебные навыки она потеряла; да, собственно, — настоящих-то так и не успела приобрести — нереально это за пару лет. Да, она так и не стала специалистом, — честно признавалась она сама себе. Но всегда ведь приходится чем-то жертвовать… Зато, в отличие от своих занятых подруг, с которыми она общалась теперь лишь письмами и звонками, — она могла уделять больше внимания мужу и дочке, которой требовалось его особенно много. Ну и себе самой… когда Ася была в садике. Прогулкам, книгам, нарядам. Только… для кого и для чего, спрашивается? Андрей сутками пропадал на работе, друзей не было, «выходов в свет» не намечалось. Все лето можно было ходить — и дома, и на улице, — одинаково одетой в шорты и майку… Зимой приходилось кутаться так, что все равно виден один нос. Косметика стала бессмысленной — уткам на озере, что ли, демонстрировать новые тени и помаду? Или дворовому одноухому псу? Собирая грибы или чернику прямо под соснами возле дома, тоже мало смысла наряжаться…

Зато сосны были великолепные — величественные великанши, под которыми поднималась новая поросль молодых деревьев. Дом стоял на горе; слева открывался великолепный вид на озеро, — огромное, как море; справа, если пройти по каменистой тропе в глубь соснового бора, — можно было выйти к лесному водопаду… Два года она любовалась на сосны, озеро и водопад; а на третий ей уже хотелось выть, глядя на них. Особенно зимой. А главное — не приживались они здесь, интеллигенты хреновы… Не такие, как все, да ещё и с особым ребенком. Редко кто относился доброжелательно, да и сама она не смогла бы общаться с этими примитивными тетками, уж извините… как есть. Не то, чтобы она их презирала, скорее — боялась. Всей кожей она ощущала, как ее не любят, сплетничают, шушукаются за спиной: грубые, наглые, совершенно чуждые ей. Как ни старалась она доказать и им и себе, что она такой же человек, что с ней можно общаться, — ничего не выходило. Лучше всего было, когда она не видела их, а они — ее.

Теперь, когда прелести Лисовска исчерпали себя до дна, а Асе нужно было начинать по-настоящему учиться в школе, — Виктория с Андреем решили, что пора уезжать. Скорее всего, обратно в Н-ск, поближе к родным и знакомым. Виктория с замиранием сердца предвкушала возвращение в город юности; представляла, как вновь будет ходить мимо университета, в котором училась, гулять по тем же улицам, что и в студенчестве. Город постоянно снился ей, в приукрашенных розовой грезой ярких красках, он просто звал к себе… Но страха было не меньше. Во сне город представлял собой причудливую комбинацию из прошлого, и каких-то сказочных мечтаний. Она отдавала себе отчет, что на самом деле все будет не так. Не совсем так… Город наверняка не тот, что прежде, да и она отвыкла от быстрого ритма жизни. Квартиру придется подбирать по принципу близости к будущей Асиной школе, а не по душевному порыву… Андрей превратится в рядового хирурга, пусть даже замечательного, — но лишь в одного из многих. А она сама… сможет ли она вернуть себя прежнюю? Скорее всего, нет, — в прошлое вернуться невозможно, да и не нужно то… Наверное, надо не думать об этом, и не пытаться вернуть вчерашний день; а вот попробовать вернуть себе профессию — стоит.

А пока неумолимо приближалась осень, начинался учебный год. Поскольку они еще не решили почти ничего, кроме самого факта переезда, — Асю определили учиться в местную школу-интернат. Даже Виктории предложили полставки помощника учителя, за мизерную, конечно, но все-таки — зарплату, раз уж она все равно будет сопровождать Асю во время учебы. Туда они сейчас и направлялись втроем. Прошли по длинному коридору старого деревянного здания интерната; каблучки Виктории громко стучали по старым скрипучим половицам, как ни старалась она ступать тише.

Класс был светлый, уютный. Учительницу тоже звали Викторией Юрьевной; это рассмешило и сблизило обеих. Она была приятной круглолицей блондинкой, из тех, что при умело нанесенном макияже, могут выглядеть очень привлекательно. За столами сидело трое разновозрастных ребят.

— Это — Олег, шестнадцать лет, — представила Виктория первая крупного, темноволосого, отрешенного от всех и всего парня. — Это Арсен, четырнадцать лет, — худенького, улыбчивого. — Это Павел, ему десять с половиной, как и Асе, — смешного, с надутыми красными щечками, мальчугана. — Вот ваше место, — указала она на парту в ближнем к двери ряду. Раздеться можно прямо здесь, в классе; одежду повесить в шкафчик. Располагайтесь, как вам удобно; можете выпить чаю с дороги, — она ласково улыбалась. Вот так. Хоть и не уезжай никуда…

Конечно, учительница обрадовалась новой молодой сотруднице, да еще такой интересной. В поселке Нижний все знали всех, и давно надоели друг другу; как, впрочем, и в самом Лисовске. Несмотря на полученное образование, большинство сотрудников были все теми же старыми деревенскими знакомыми, а тут такая… случайно — залетная, практически столичная (для них) пташка… Появившаяся здесь случайно, по прихоти судьбы, — врач, интеллигентка до мозга костей. Которая теперь никуда не денется, станет подругой, — думала Виктория-старшая (старше она была всего на пару лет). Она очень старалась, чтобы будущей подружке всё понравилось: работой не нагружала, предложила общаться на «ты», угощала чаем с собственноручно приготовленным крыжовенным вареньем. Атмосфера была совсем домашняя; и, конечно, Виктория-вторая не могла не плениться этим, зная, что скоро это окажется в прошлом, что уютное деревенское очарование — временно. Тем дороже и милей оно казалось. Но если бы ей вдруг сказали, что в этом унылом, в общем-то, поселке, — она проведет всю оставшуюся жизнь, — интернат мгновенно показался бы ей тесной и душной клеткой. Пока же ей было спокойно и радостно.

…

Поздним вечером, когда Ася уже спала, Виктория сидела за компьютером. С упорством маньяка перебирала она сайты специальных школ в разных городах, где применялись новые и старые методики, одна лучше другой, — если верить информации с интернета. Методика Марии Монтессори, Вальдорфские элитные школы, Прикладной Поведенческий Анализ или метод Ловааса, и прочие. Всё это было замечательно, но все эти школы находились слишком далеко, чтобы доехать до каждой, и проверить, а кроме того, — в них нужно еще попасть, пробиться. Нереально… Но всё же она изучала методики. Директриса Н-ской школы уверяла, что они тоже работают по новым технологиям, сотрудничают с заграничными специалистами. Но на их сайте было слишком мало информации, чтобы сделать выводы. Виктория зевнула, выключила компьютер и села перед зеркалом. Вынула заколку из волос, заплела толстую косу, допила остывший мятный чай, и, вздохнув, принялась изучать газеты с объявлениями о купле — продаже недвижимости.

Когда в зеленоватую спальню, напоминающую аквариум в мягком свете ночника, вошел вернувшийся с дежурства Андрей, — она уже дремала на широкой тахте, рядом с ворохом газет. Андрей наклонился убрать газеты, и Виктория открыла глаза.

— Привет, — улыбнулся он.

— Привет. Ты поел? Нашел всё там, на плите?

— Да. И помыл тоже. Что там пишут? — кивнул он на газеты.

— Ничего лучшего, чем наш вариант. Есть четырехкомнатная, подозрительно дешевая, с ней явно что — то не так. Завтра позвоню туда…

— А в школе как?

— В школе так замечательно, что хоть не уезжай никуда, — вздохнула она, разглядывая его худую мускулистую спину, сильные, красивой формы руки, и всю его изящно-удлиненную, хотя и крепкую, фигуру, — пока он стягивал, отвернувшись, черную футболку. Волосы его были пепельно-русые, с серебристым отливом; сейчас они смешно взъерошились. Он нырнул под одеяло…

— Теперь думаю уже, — продолжала она, — правильно ли мы делаем, будет ли в той школе лучше?

— А разве есть варианты? Ты же задыхаешься здесь, — он нежно провел ладонью по ее плечу. — Там ты, может быть, сможешь реализовать себя, — восстановить диплом и работать по специальности, а не младшим воспитателем в интернате. И ты всегда хотела вернуться туда.

— Зато тебе там не нравилось, — улыбнулась она.

— Привыкну, милая. Это когда у меня машины не было… — он рассмеялся, и лицо сразу стало мальчишеским, — как велосипеда у почтальона Печкина…

Она хихикнула.

— И все-таки я беспокоюсь… Это ты сейчас так говоришь, ну и хорошо… Но и я уже не та, ты же знаешь, как я привыкаю ко всему. И Ася…

— Все равно, это неизбежно. Здесь мы бы не прожили всю жизнь, только представь такое. Ты же первая завопишь. Расслабься и постарайся получить удовольствие, — с этими словами он закрыл ей рот, пытающийся что — то возразить, поцелуем…

Позже она лежала на его плече с открытыми глазами, и еще долго не могла уснуть. Если бы он всегда был таким, как сегодня; если б они по-прежнему были так близки постоянно, а не время от времени, — она бы, наверное, ничего не боялась, просто была бы счастлива. Но с годами это счастье стало исчезать. Раньше, ещё до рождения Аси… тогда он буквально чувствовал ее душу. Когда ты ощущаешь чью-то душу, как свою, — тебе просто не может прийти в голову раздражаться на что-то, спорить по пустякам, сорвать какую-то досаду, обидеться… А теперь он все больше отдалялся от нее. Возможно, это было, — незаметно для обоих, — связано с чувством вины, друг перед другом, перед ребенком, даже перед собственными родителями. Врожденная интеллигентность обоих не позволяла даже в мыслях винить в этом другого, но постепенно нарастало отчуждение. Жизнь теперь была подчинена, — в какой-то мере всегда, — поиску лекарств, специалистов, обследований, методик. Андрей всё чаще предпочитал молчать у телевизора, иногда ворчал и срывался по мелочам; все реже появлялась его мальчишеская улыбка, и эта бесшабашность, пусть и деланная (на самом деле он всегда просчитывал и обдумывал каждый шаг), за которую она и влюбилась когда-то… лет десять назад.

Как бы то ни было — уезжать надо. Здесь она больше не может. Виктория встала, нащупала в темноте тапочки, и прошла на кухню, которая напоминала рабочий отсек космического корабля: металлическая мойка, четыре маленьких и один огромный бойлер — для горячей воды и для отопления; насос, светящиеся в темноте красные и зеленые глазки лампочек-индикаторов регуляторов управления всей системой. Систему придумал и установил Андрей, — иначе в этом доме пришлось топить бы печку с дровами или углем. Жаль покидать все это, но, с другой стороны — как оно надоело!

Она достала из шкафчика настойку валерьянки, отсчитала тридцать капель, выпила, и вернулась в кровать, привычно сокрушаясь, что снова не выспится к утру.

ГЛАВА 9

ОН

В мгновение ока я оказался возле девушки.

— Сударыня, вам нужна помощь? — средневековая галантность сама собой всплыла в нужный момент.

— Да, — подняла она полные слез и изумления глаза, — наверное…

Ее нога в серой туфельке выглядела ужасно: почти вся открытая часть стопы была багрово-черной.

— Вы можете встать на ногу?

Она попыталась, вскрикнула и вновь опустилась на кресло.

— Идиотка! — тихо, но вслух простонал я, — умышленное членовредительство! Ревнивая идиотка…

— Кто?! — прошептала девушка.

— Моя жена, — нехотя процедил я.

— Есть… жена? — изумленно проговорила она, откинув с лица волосы, и уставившись на меня еще не просохшими от слез глазами.

Помимо воли, я рассмеялся:

— Похоже, от удивления даже боль прошла! Нет, не обращайте внимания, леди. Я просто очень зол на нее сейчас. Да, есть. К сожалению. Потому что после того, что она сделала, она мне, мягко говоря, неприятна…

— Что же мне делать? — нахмурилась девушка, вернувшись к жестокой реальности. — У меня завтра учеба, лекция… Уже ночь, и, наверняка, работает только травмпункт.

— Сейчас будем думать… Травмпункт? нет, лучше в Республиканскую, думаю…

Мои музыканты были уже рядом. Колька раздобыл где-то небольшую красную аптечку. Владимир вопросительно смотрел на нас, закуривая красный «Винстон». Внезапно и я ощутил сильное желание закурить. Чуть дальше стояли и наблюдали за нами, — готовые прийти на помощь, — две служащие Дома Культуры в малиновых жилетках.

— Да что произошло-то, — не понял ни фига? — возмущался Колька.

— Снежана приревновала меня к девушке, и повредила ей ногу своим каблучищем, — мрачно процедил я.

Николай, — видимо, чувствуя себя героем-спасателем, — ринулся к девушке с распакованным стерильным бинтом.

— Да не надо бинтовать, — устало произнесла она. — Крови нет. Но идти я не могу.

— Вызовем «Скорую»? — предложил Владимир, протягивая мне портсигар. Я взял сигарету, Костины пальцы ловко щелкнули зажигалкой, и я привычно, — и одновременно впервые (кажется?), с удовольствием затянулся дымом.

— Нет. Не нужно, — ответил я, чуть нахмурившись. — Отвезу девушку в приемное «Республики» на служебной машине, а вы, ребята, — сегодня уж без меня…

— О-о… наш Костя, кажется, влюбился, — пропел Колька, и, видит бог, — он был недалек от истины.

— Снежана-то… совсем того? — ошеломленно проговорил Владимир. — А ты правильно мыслишь. Незачем шумиху поднимать, — и так сплетни после этого концерта обеспечены. — Он поморщился. — Прикрываешь ее, и это верно. Позже сами разберемся. Но с чего она, а? Или случайно, может?

— Куда там, случайно… не такая давка была, чтоб на случайность списать. К тому же вон как ретировались быстро… не знаю, — вздохнул я.

— Ревность — страшная вещь, — протянул Колька, продолжая держать ненужную аптечку.

— Да с чего бы? Не было ничего такого, чтоб так приревновать! Понимаю, застукать мужа с любовницей, но если она из-за каждой моей улыбки станет на людей кидаться… Не знаю я, что с ней, ребята, — горестно закончил я.

— А ты очень расстроен? — ехидно спросил Колька.

— Не в том дело… на что ты намекаешь… но всему же есть пределы.

— Обо мне не забыли? — тихо спросила девушка.

— Нет, конечно. Пошли? — я наклонился, подхватил ее, она обвила мою шею руками. Я почувствовал еле различимый, тонкий аромат духов, смесь цветов и пудры.

— Сфотографировать бы, а? — не унимался Колька. — Какой репортаж: наш герой спасает юную чаровницу от козней злобной фурии, собственной жены…

— Угомонись, Николай, хватит уже, — остановил его Владимир.

Мы сели в машину, провожаемые красными жилетками, и Колькой с Володей. Что любопытно, — отметил я, — темно-синий «Москвич» воспринимался мною почему-то как архаизм. Какой же сейчас год, интересно?

К счастью, толпа фанатов уже схлынула, а охрана не подпускала оставшихся слишком близко. Мне казалось, сейчас я наконец-то смогу расслабиться, но ощутил еще большую неловкость. Наверное, без моего присутствия в голове, местной знаменитости было бы проще. Я сковывал его разум. Водитель без лишних вопросов повез нас в приемный покой, а вот с девушкой надо было хотя бы познакомиться. Интересно, — это восходящая рок-звезда Константин Новаковский так ее возжелал, или же я, — дух безымянный? Или оба? Ничего подобного прежде я не испытывал, хотя в прошлой моей… командировке Астарий не пожалел для меня самых различных и умелых гурий.

Девушка была очень хороша, но все же из обычных смертных. Не дива, не ослепительная примадонна, не мисс Вселенная, не роскошная индийская танцовщица. От тех захватывало дух, как от… шикарного автомобиля, от античных статуй. Они были совершенны и умны, действительно, великолепны. Но ни одна из них почему-то не задела мою душу; восхищался лишь разум и тело.

А она… сидела, отодвинувшись от меня к левому окну, вцепившись в ручку дверцы. Правой рукой она сжимала маленькую концертную сумочку, в которой могло уместиться что-то вроде ключей да помады… Она обернулась ко мне; и от ее улыбки стало тепло. Меня тянуло к ней непередаваемо, словно я впервые узнал что-то родное и давно потерянное, будто в ней заключалось все, что было ценного в этом мире. Исчезни она сейчас вдруг, — я бы, наверное, просто разрыдался.

— Странно до невозможности. Я и мечтать не могла о таком… что вот так случится, чтобы ехать… с вами, — она вопросительно взглянула на меня.

— Давай будем на «ты», — ласково-снисходительно произнес Костя Новаковский.

— Согласна, — она нервно рассмеялась, — с ума сойти. Ты — у меня! — спрашиваешь разрешения.

— Какая разница, кто у кого… да уж… Тем более, такое случилось, по моей вине… вернее, с моей стороны… — запутался я (или Костя?) — Я должен был бы представиться первым, да. Но, думаю, это лишнее? Как тебя зовут?

— Анжела… А все-таки представьтесь, -вься, — рассмеялась она. — Просто Костя?

— Просто Костя, — улыбнулся я. — Тебя, наверное, Анжеликой называют?

— Нет, — она забавно сморщила нос, — не люблю.

— Имя или сериал?

— И то, и другое. Не знаю даже, почему. Лучше уж Ангела, или Энжи, — когда хочется повыпендриваться.

— Все, приехали…

— Вижу… — сказала Энжи, — мы здесь часто бываем.

— Кто — мы?

— Группа наша. Я на медфаке учусь… А можно мне, — она чуть смутилась, — сигарету?

— Да, конечно, — сказал я, поспешно доставая пачку, и ругая себя, что не предложил сам, и открыл дверцу машины. Затем я вышел в ночную прохладу, подошел к двери приемного отделения, и нажал кнопку звонка.

Молодой плечистый охранник открыл мне дверь, недоумевающе поглядел на меня, и, слава богу, сразу узнал, заулыбался:

— Здрас-сте! Какими судьбами к нам?

— Здравствуйте! Пациентку вам привез, можно? Девушка моя ногу повредила сильно. — о том, что Костя женат, знало только близкое окружение. Ни к чему это для певца — личную жизнь тиражировать, считал он. — Идти не может.

— Вообще-то мы только со «скорой» принимаем пациентов, — замялся парень, — но вас, наверное, примут…

— Она еще и на медфаке учится, — добавил я.

— Тогда тем паче должны, — крикнул он, уже повернувшись и убегая. — Надежда Ивановна! — услышал я его громкий голос. — Пациентка есть, травматолога нужно…

Минут пять он, наверное, что-то кому-то объяснял; затем появился вновь и предложил свою помощь в транспортировке пациентки.

— Нет, спасибо, я сам, — сказал я, и подошел к дверям машины. Энжи повернулась ко мне, я снова взял ее на руки, наслаждаясь близостью ее тела.

— Костя, неудобно ведь. Теперь вся Республиканская больница будет обсуждать…

— Зато тебе меньше придется объяснять пропуски занятий, — весело сказал я, усаживая ее на клеенчатую кушетку.

— Где врач? — спросил я, оглядевшись.

— Сейчас подойдет, — недовольно ответила худенькая пожилая женщина в белом халате и шапочке, сидящая за письменным столом и заполняющая какую-то бумагу, видимо — дежурная медсестра, или врач, Надежда Ивановна.

Ее моя персона явно не впечатлила; зато я видел, что в кабинет с любопытством заглядывала еще пара молодых парней в серо-пятнистом камуфляже; а на пороге топтались две совсем молоденькие девочки в белых халатах и колпаках, с фонендоскопами на тонких шеях. У одной фонендоскоп был сиреневый, у другой — оранжевый. Низенькие, чем-то похожие друг на друга, — девчонки улыбались и перешептывались, поглядывая на меня. Автографа никто не просил, — видимо, мода на них прошла. Меня просто разглядывали.

…

— Отделалась легким испугом, — добродушно заключил молодой, лет тридцати; большой по вертикали и по горизонтали, похожий на гору, — травматолог. Верхушка горы была голая и круглая, по краям поросшая рыжеватой растительностью. — Ни перелома, ни сильного надрыва связок, кажется, нет; гематома, конечно, знатная… Покой и холод, троксевазин, гепарин, обезболивающие, сама знаешь… Сколько-то времени еще похромаешь, конечно, но жить будешь. И ходить. Обувь пока, понятно, просторную, без каблуков… Как же так умудрилась подставиться-то?

— Толкучка была… на концерте, — опуская глаза, тихо сказала Энжи.

— Зато с Новаковским подружилась, — подмигнул врач. — Поправляйся. Рад был познакомиться с обоими, — улыбнулся он.

…

— Куда теперь? — смущенно посмотрела на меня Энжи, когда мы вновь сели в машину. — Общежитие уже закрыто. Я договаривалась до двенадцати часов…

— Как Золушка, — улыбнулся я. — Что же, раз карета стала тыквой, — будем искать варианты. Едем… в «Столицу», — сказал Костя шоферу.

Анжела тихо ахнула — это была главная, элитная гостиница города. Никто из студенток не бывал там, да еще в таком сопровождении! Интересно, Костя оставит ее там ночевать, а сам вернется домой, или же… останется с ней? Спросить напрямую было неловко.

«Как все странно», — думалось ей. — «Скажи мне вчера, — что завтра я поеду в „Столицу“ с Новаковским, — я бы, не то, что была бы на вершине счастья… я бы просто не поверила в это, слишком уж сказочно. А теперь, когда это происходит на самом деле, — я чувствую, в основном, тревогу и страх… Счастье тоже, да, но… Дико все это, осознавать не успеваешь… (вот если б записать все это, или кому-то рассказать, — тогда, казалось, — случившееся обрело бы некие черты реальности). Одно дело, — мечтать о нем дома; другое, — вблизи общаться с живым человеком, который… да нет, прекрасен и желанен все так же, если не больше, но, — настоящий, не выдуманный; с какой-то своей жизнью; еще и женатый к тому же… Возится со мной. Хоть и знает, что виновата его жена, — а все же я тоже растяпа… Неприятно ему все это. А я выгляжу неловкой дурой. И не знаю, как и о чем с ним говорить; ляпаю все подряд, как всегда…»

…

Под взглядами любопытных глаз (а возможно, и объективов), Костя в очередной раз нес Анжелу на руках, — до их номера. Разумеется, внутреннее убранство гостиницы выглядело похожим на дворец; но ни Энжи (от смущения), ни Косте (от отсутствия интереса), ни… Духу (напротив, от незнания еще пока подобных заведений он старался не мешать Костиному разуму, и все его ощущения сосредоточились на Энжи), — словом, никому было не до разглядывания красот. Им хотелось поскорее оказаться в номере (да, шикарном; только и это сейчас было безразлично, лишь бы остаться одним), и закрыть за собой дверь от любопытных глаз.

Номер оказался стандартным, хоть и «люкс»; в обычном модерновом стиле. Светлые стены, темный беж штор, стол, стулья, трюмо, шкаф, туалет и душ… и двуспальная кровать, на которую была бережно уложена Энжи.

Настал момент Великой Неловкой паузы… После всего пережитого вместе, и этим создающего видимость естественности, — пришлось остановиться, посмотреть друг другу в глаза…

— Ну, что? — это была сакраментальная фраза (в общежитии, где жила Энжи. Она традиционно предваряла любую выпивку, по случаю, или без него. Фраза была из анекдота о проигравших футболистах, распекаемых тренером: «Кто вчера предложил всем напиться? Я спрашиваю, кто первым предложил выпить??! Так, ладно: кто вчера первым произнес: „Ну, что?“?!»).

Энжи усмехнулась. Кроме ноги, у нее болела еще и голова, — от усталости, стресса, да и после концерта; ей хотелось потихоньку достать из сумочки и принять обезболивающее, не сообщая великому Новаковскому о таких неромантичных подробностях.

— Давай, я закажу ужин сюда, — предложил Костя, — и… лед; может быть, — грелку со льдом? или что у них там есть? И мази эти, — наверняка их здесь можно купить. Я понимаю, что ты не хочешь есть, не до того, — улыбнулся он, увидев выражение ее лица, при упоминании об ужине, — но это надо. Мы оба давно не ели, хотя голода и не чувствуем. Хорошо?

— Хорошо, — согласилась Энжи, которой не терпелось остаться одной. В конце концов, до туалета же он ее не понесет…

Оставшись одна, — она метнулась к графину с водой, стоявшему на столе, и проглотила сразу две таблетки пенталгина. Затем, осторожно, но быстро, держась за предметы и прыгая на одной ноге, добралась до вожделенного туалета; осторожно, чтобы не смазать всю косметику, сполоснула лицо и руки, протерла шею и плечи влажной салфеткой (лежали на полочке), нанесла на шею несколько капель духов из мини-флакончика. Запах был тонкий, пудровый; напоминал лес под дождем, мох и лесные цветы. Затем она поглядела в зеркало, поправила волосы, и несколько успокоилась, наконец. Относительно, конечно. Несмотря на пережитые события, выглядела она неплохо, и это придало ей уверенности.

Правда, изящно допрыгать до кровати раньше возвращения Кости она не успела, — но это было уже не страшно, — теперь она хотя бы знала, как выглядит.

Он рассмеялся, уже без всякой необходимости на этот раз взял ее на руки, целых два шага донес до кровати, и присел рядом, не отнимая своих обнимающих рук.

— Как ты пахнешь… лесными цветами, — промурлыкал он. — И я еще не говорил тебе, какая ты красавица… и какая милая… Ты меня с ума сведешь…

Изображать сопротивление было бы идиотизмом. Он впился в ее губы резко и сильно, но без малейшей грубости. Разумеется, Энжи тихо падала в пропасть (одновременно отдавая себе отчет во всем, как бы мысленно читая книгу о себе, сама потрясаясь этой своей способности — отдаваться чувству всей душой и удивляться, что это происходит с ней, а не героиней романа; успевать думать).

А думать было о чем… Все портило наличие жены. «Нет. Хватит об этом. Все, все, — я больше не могу без него! плевать мне на жену и все остальное. Он мой; я слишком долго о нем мечтала, чтоб думать о какой-то жене (хотя частично благодаря ей я здесь! — парадокс). Нет, не надо цинизма… заткнись разум, я же люблю! Сейчас и здесь — он мой!»

В дверь деликатно постучали. Привезли тележку с пиршеством на двоих. Фрукты, салаты со свежими овощами и креветками, ароматно дымящийся судок с чем-то жарено-мясным (с ума сойти!) и гарниром; соки: яблочный и апельсиновый; стаканы, фужеры и две бутылки шампанского. «О-о-о!», — хотелось застонать Анжеле, как Эллочке-людоедке при виде ситечка для чая. — «Еще бы хорошую музыку…». Хотя музыки на сегодня как раз хватило.

Но все-таки Костя тихонько включил какой-то музыкальный канал по телевизору, и приглушил верхний свет.

— Энжи, а почему я никогда не видел тебя в нашем клубе? Там проще слушать концерты, дешевле; для своих вообще бесплатно. Если, конечно, — тут он смутился, — тебе правда интересно наше… мое творчество.

— Интересно. И даже более чем. — Она медленно жевала креветку (впервые в жизни), с наслаждением запивая золотистым шампанским. — Но я… я не хожу в такие места. Ты знаешь, я совсем не такая. — Ей вдруг, — от вина? — стало легче и свободней. — Я могу любить песни, но я не фанатка, и никогда ей не буду. Я не тусовщица, не «крутая» девчонка; клубы и тусовки вызывают у меня страх и… неприязнь. Меня, наверное, там, — даже ты стал бы раздражать. Я чужая вам, вашей среде. Меня просто все бесили бы. Я люблю тебя, — сказала она очень просто (с ударением на «тебя», — все равно, как если бы рассуждала о музыкальном стиле); — но всю эту твою шушеру вокруг я ненавижу, извини, все это мне чуждо… вот. — Она вздохнула и поставила фужер.

— Хм… честно. И попробовать не хочешь, если я приглашу?

— В качестве кого?

— Моей девушки, — улыбнулся он.

— А жена?!

— Жена — это жена. К тому же сейчас, — поморщился он, — не хочу я думать о ней! Может, скоро она и не будет женой. Сама представь: жить с человеком, зная, что он способен на такое. Поверь, я не соврать тебе пытаюсь; я сам сейчас думаю… Сам пока еще ничего не понял. Не знаю, как с ней дальше. И будет ли это «дальше». А девушка, — это другое.

— Ага. Временная пассия — тусовщица для папарацци. И я должна быть в черной коже, со зверским маникюром, и зелеными патлами?

— А как же! Непременно зелеными! Кстати, можно спросить: почему ты не делаешь ни зверский, и вообще никакой маникюр?

— Я же медик! На пятом курсе много практики. Что ты! Представь: ты осматриваешь больного, пальпируешь живот… Нет, накрасить ногти можно, — хоть и не совсем прилично будет, — но они должны быть короткие.

— Ясно. Не, не надо зеленых патл… Просто приходи как-нибудь? Вот Володю и Николая видела? Нормальные же парни? Да и в клубе не одни идиоты…

— Мне как-то ближе библиотека, — хихикнула она. — Ну, или просто студенческая дискотека. С дедом Морозом у елочки, например. Я не знаю светских сплетен. Совсем.

— Ну и ладно. Я приглашаю — как-нибудь, когда поправишься. Не так это и важно, в конце концов. Как захочешь.

— Хорошо… — она уже несколько захмелела; к тому же был четвертый час ночи. Глаза ее слипались.

— Ложимся? — спросил Костя.

— Да. — Энжи уже ни о чем не думала; ей просто сильно хотелось спать.

— Я… сейчас приду. — Костя удалился в ванную; а Энжи стянула с себя все, кроме белья; перебросила одежду на стул; быстро проглотила еще одну таблетку, — и нырнула под одеяло.

Костя решил помыться. А я, дух безымянный, пользуясь спокойной обстановкой, — с жадностью смотрел на себя, вернее, — на Костю, — в зеркале. Костя не задумался, отчего он так пристально разглядывает сам себя; а для меня это было откровением. Конечно, я уже видел порой свое отражение в зеркале, воплощаясь в других людях; но сейчас я рассматривал того, кого любит Энжи. И это — я. И — не я… Сдвинуться можно. Впрочем, наверное, уже… Да, неплох. Узкое загорелое лицо, ярко-черные тяжелые «воловьи» глаза с проникающим в душу (наверное, жутко соблазнительным), — взглядом; черные ресницы, широковатый нос, яркий рот; шрамик, разделяющий левую бровь на две части; темные волосы, крепкая смуглая шея и плечи. А как он пел к тому же! Я — пел! Нельзя ли мне насовсем остаться Костей, а?

Теплые струи воды расслабили тело. Костя энергично растерся махровым полотенцем, затем, — с сожалением, но решив, что только так будет правильно, — натянул плавки.

Энжи то ли спала уже, то ли делала вид. В любом случае заняться с ней сегодня любовью означало бы — воспользоваться моментом. Несмотря на то, что она хочет меня не меньше, чем я ее. «Всё равно, мы еще не столь близки», — говорил я, да и Костя тоже, — собственному телу. А главное — сейчас каждое, случайно неловкое, движение может причинить ей боль — еще несколько часов назад мы думали, не положат ли ее в больницу, а тут, понимаешь, я со своими желаниями, пускай и взаимными…

Я осторожно забрался под отдельное одеяло на двуспальной кровати. Анжела прерывисто вздохнула, вздрогнула всем телом. Смутно мелькнуло воспоминание, трудно сказать, мое или Костино, — о какой-то средневековой легенде, где влюбленные кладут меч посредине ложа, дабы не соблазняться. Почему им было нельзя соблазняться, я не вспомнил. Да и меча у меня не было. Я просунул руку под ее одеяло, коснулся теплого плеча, обнял… Спасибо усталости и мыслям о ее поврежденной ножке, — я сумел заснуть.

…

Когда солнце, заливавшее комнату сквозь широкое окно — которое никто из нас вчера не сообразил задернуть плотными шторами — разбудило меня, — было уже не утро, а где-то, ближе к полудню. Анжела пока явно не собиралась просыпаться. Солнце мешало ей, но она лишь укрылась одеялом с головой, и только ее волосы темным пятном покрывали подушку. Ярко освещенные, они выглядели золотисто-каштановыми.

Я поднялся с кровати. Костя с изумлением вспоминал случившееся за вечер. Меня же удивить чем-то было трудно; я с наслаждением ощущал свое (то есть Костино) тело, проснувшееся в этом мире, сохранившееся, и даже, хм… местами еще более окрепшее за ночь.

Мой первый реальный сон в человеческом теле; мое первое утро… Это Косте всё равно (его мозг работал параллельно с моим, соображая, как ему быть с Энжи и Снежаной). А я задернул шторы, — пусть Анжела выспится; я чувствовал, что это ей необходимо. Тогда я еще не знал, что она приняла снотворное, — иначе просто не заснула бы вот так спокойно рядом с предметом своей мечты, внезапно сбывшейся в этот, — то ли кошмарный, то ли прекрасный, — вечер. Я просто знал, что нужно дать ей проспать хоть весь этот день. А мне нужно выйти на улицу; без всякой мысли, ни о чем не думая; ощутить себя живым и праздным… и пусть Костя разбирается с женой и другими проблемами, — а я буду тихо сидеть в уголке его души, молчать и наблюдать жизнь.

В дверь тихо постучали; скорее всего, уже не в первый раз. Я приоткрыл дверь; молодая востроносая симпатичная горничная приветливо улыбнулась; я приложил палец к губам, шепотом попросил не будить Анжелу, но периодически заглядывать; а также принести завтрак, когда она проснется, и передать ей, что я скоро вернусь. В этом мы с Костей были единодушны. О деньгах я не думал, но решил понаблюдать за тем, как Костя будет оплачивать счета банковской картой, — это мне пригодится.

Костя вышел из гостиницы; широкий и шумный проспект был залит безжалостным утренним солнцем, но воздух был еще по-весеннему свеж; а липовая аллея, ведущая к киоску, где можно было приобрести сигареты, — давала благословенную тень; еще маленькие, прозрачно-зеленые листочки пахли так, что воздух хотелось пить. Весна кружила головы… Точнее, это у меня был щенячий восторг, который, в какой-то мере, передавался и Косте, конечно. Он собирался встретиться с Владимиром: поговорить о Снежане и Анжеле, обсудить концерт, — спокойно, без насмешек Николая.

Эмоции — как это всегда бывает по утрам — слегка улеглись, и сейчас выходка жены не казалась ему преступлением; а ссориться с ее отцом совершенно не хотелось. Конечно, сейчас уже протекция группе не была столь важна, но в том-то и дело. Сейчас это будет выглядеть, что он использовал авторитет тестя, пока не был раскручен; а когда тот стал практически не нужен, — бросил жену и ребенка. Даже собственная совесть говорит именно так, — хотя кому, как ни Косте, знать правду. Но совпадение получается отвратительное… а совесть у Кости имелась, — не был он наглым «зазвездившимся» товарищем, несмотря на популярность. Кроме того, вместо помощи, от обиженного тестя могут посыпаться и неприятности…

С этими невеселыми мыслями Константин миновал перекресток, спустился по узкой, пока еще малолюдной улочке к набережной. Ему хотелось побыть одному, покурить и подумать, — вместо того, чтобы сразу заказать такси до студии, где наверняка уже ожидает Владимир. За такую роскошь он мог поплатиться встречами с поклонницами, но, как правило, в это время суток их не бывает, — заняты люди: кто на работе, кто на учебе, кто спит. Зато, вместо толпы фанаток, — из-за куста акации выскочила совершенно черная, гладкая и блестящая на солнце кошка; и, вместо того, чтоб спокойно перебежать Косте дорогу, — остановилась прямо перед ним; уставилась зелеными глазищами, и нагло мявкнула. Костя вздрогнул от неожиданности, пробормотал:

— Так оголодала, что ли? Нет у меня ничего, киса…

Кошка снова издала мерзкое мявканье, похожее на ехидный смех, затем презрительно повернулась к Косте хвостом, — и скрылась на противоположной стороне дорожки. Солнце к тому времени начало заволакивать облаками.

Я, конечно, прекрасно понимал, что кошка обращалась не к Косте, — но не мог я пока вернуться! Никак не мог. Анжела любила Костю. Я любил Анжелу. Для меня встреча с ней была не знакомством, а узнаванием. Я знал, что мне нужна она одна во всем мире… или мирах? Хотелось спросить — какой же сейчас, все-таки, год. Но у кого? Костя не думал об этом, и прочесть в его мыслях я не мог. Насколько я мог судить, был несколько более ранний временной период, чем тот, где обитали мы с Астарием: лет десять, пятнадцать, или тридцать тому назад? Приличный срок для человеческой жизни. Покинь я Костино тело сейчас, — потеряю Анжелу навсегда, не зная точного места и времени событий, если только, конечно, Астарию не захочется помочь мне. Но не мог я позволить себе зависеть только от причуд старика. Хотя, даже если, допустим, — я найду ее позже, но буду находиться в другом теле, — она ведь любит Костю. Но не могу же я вечно быть Костей? Что же придумать?

Раздался резкий визг тормозов. Костя мгновенно подался назад, оказавшись на тротуаре, с которого, уже было шагнул на переход под красный свет светофора (вот чем опасно вторжение чуждого, — да еще такого тормознутого, и влюбленного, как мое, — сознания). Спасибо реакции Кости, и водителя синего москвича. Тот, кстати, возмущенно гуднул, обернулся, сурово погрозил мне (в его жесте мне померещился Астарий), — и умчался.

Теперь уже все небо покрылось тучами, начался дождь. Сначала посыпали редкие капли; затем все сильней и сильней. Костя шагнул под козырек серой пятиэтажки с зеленой вывеской: «Аптека»; огляделся. Сразу же за рекламным щитом с улыбающимся стариком (мне показалось, или он вылитый Астарий? Не показалось, — старик подмигнул мне) и надписью: «Винпоцетин. Его вы не забудете никогда!», — находился телефон-автомат. Пока Костя набирал номер такси, я читал нацарапанное рядом с телефоном: «Лена-дура», «Вовчик казел», «Леша», обведенное сердечком, — без пояснений, и, — кроме них, — стандартных и радующих сердце, — несколько иное: «возвращайся же, кретин». Что из вышеперечисленного явно имело отношение ко мне, сомнений не вызывало.

Но я упорно делал вид, что я ничего не понимаю; думаю о том, как неприятно мокнуть под дождем, и хочу сесть в такси. Что и сделал минут через пятнадцать. А в эти минуты наслаждался сигаретой вместе с Константином, и пытался внушить ему, что Снежане нет оправдания, что Костя еще молод, имеет право изменить жизнь; что встреча с Энжи — это самое лучшее, что могло с ним произойти… Словом, и впрямь вел я себя, как кретин, — ничего не скажешь.

Костин разум частично соглашался с моими доводами. Даже не только разум, — Анжела сильно зацепила его. Возможно, сильнее, чем кто-либо еще в его жизни; но он не привык руководствоваться эмоциями. Распаляло, что они провели ночь вместе, с мысленным мечом по имени «Нельзя» посередине… Ее красота, необычность, застенчивость, — и отчаянная смелость одновременно; отсутствие принадлежности к какому-либо течению в обществе… Вряд ли она сама отдавала себе в этом отчет, — она считала, что просто боится тусовок, группировок и насмешек. Анжела существовала сама по себе как явление; вне каких-то рамок, обществ, классов, ограничений; не принадлежала ни к какой общественной касте (кроме чисто официальной: студентка); она, казалось, живет вне времени. Она одна такая, и все.

Но влюбиться несложно; а вот принять решение о разводе… тут надо взвешивать слишком много. Сейчас эта мысль казалась Константину, пожалуй, — просто глупой. В его жизни появилась Анжела. Это чудесно само по себе… и все.

Костя уселся в такси, вполне умиротворенный. Что же касается меня, — я напряженно вглядывался то в циферблат на приборной доске таксиста, то в мелькающие за окном здания и афиши; слушал болтовню диджеев по радио. В их бесконечном трепе я уловил вожделенное: «Итак, сегодня четвертое мая девяносто шестого года, оставайтесь с нами на радио…»

Город я узнал сам, без подсказок; улицы оказались знакомы мне.

Диджеи включили Игоря Корнелюка:

Возвращайся холодным утром,

Возвращайся в трамвае людном,

Возвращайся, я без тебя устал!

Песня звучала громче и громче, становилась пронзительной до невыносимости, или так слышал ее мой мозг, а голос певца изменился, стал скрипучим и надтреснутым, знакомым до боли…

Костя расплатился с таксистом и открыл дверь; я увидел, что дождь почти закончился… а радуга только что не пронзала машину.

Мысленно вздохнув, и в последний раз поглядев Костиными глазами на желтое такси, на улицу со строгими серыми зданиями, я вскочил на радужную дорогу, и понесся со скоростью ветра…

ГЛАВА 10

ВИКТОРИЯ

— А вы… потом… домой? — Арсен стоял возле стола Виктории, и, улыбаясь,

заглядывал в глаза.

— Да, после обеда, — рассеянно отвечала та, помогая Асе собирать паззл с Белоснежкой.

— А где… ваш… дом?

Виктория вздохнула. Который раз он спрашивал одно и то же, — парню явно хотелось общаться, но он не знал, что еще можно спросить, и медленно подбирал знакомые слова.

— Далеко. В Лисовске, и еще чуть-чуть дальше, за городом. Там рядом лес…

Мучения Виктории прервала, вбежавшая в класс, Виктория-учительница:

— Ой, Виктория Юрьевна, сходите, пожалуйста, к медикам, возьмите у них «ростовки» на наш класс. Сегодня придет плотник регулировать стулья.

Виктория с облегчением накинула шубку, и, выходя из кабинета, обернулась к Арсену:

— Приглядишь за Асей?

Арсен молча кивнул. Казалось, было странным просить об этом его в присутствии учительницы, но в каком-то смысле на Арсена она могла положиться больше: Викторию-первую могли отвлечь другие дела; и она была… несколько забывчивой. А вот Арсен не отведет глаз ни на секунду.

Она вышла на морозный воздух школьного двора, прошла между подсобными зданиями. Ощутила мимолетную свободу, оставшись одна на несколько минут. Хотелось даже закурить, если бы никто не смог увидеть… Прошла в соседнее трехэтажное здание серого кирпича, где располагалась столовая, спальни и медицинский кабинет. Из столовой доносился запах, напоминающий аромат старого советского супа-концентрата из пакетика. Ей вдруг безумно захотелось такого супа, который она ела когда-то в детстве, на даче, из русской печки…

Сидевший в холле коротко стриженый охранник с мощным торсом и несколько восточной наружностью, поинтересовался:

— Вы кто? И к кому?

— В медпункт. Я — новая воспитательница.

— А почему я вас раньше не видел? Как вас зовут?

— Виктория Юрьевна, — улыбнулась она, проходя мимо.

— А я Ибрагим, охранник и ночной воспитатель.

Она еще раз рассеянно улыбнулась, и прошла по коридору вниз и влево, к медпункту.

Низенькая, пожилая медсестра делала перевязку рыжему веснушчатому парнишке, попутно объясняя ласковым голосом, что нужно быть осторожным с острыми инструментами. Выслушав Викторию, она прервала свое занятие, и начала рыться в папках в шкафу. Пацаненок поднял круглые глаза на Викторию, и начал увлеченно говорить ей, как он якобы чуть не отрубил себе все конечности огромным топором в столярной мастерской, — явно получая удовольствие от своего рассказа, и чувствуя себя раненым героем. Виктория улыбнулась ему, а сама задумалась: «Хотелось ли бы мне снова заниматься медициной? Осматривать поврежденные конечности и прочие части тела?», — и не смогла ответить. Взяла, поблагодарив, выписку. Вернулась в класс.

Была перемена: Арсен играл с Асей в ладушки, затем кидал ей мячик… Ася радостно подхватывала игру. Виктория смеялась, глядя на них; иначе просто расплакалась бы от нежности и благодарности. До сих пор никто из детей не подходил к Асе первым, чтобы поиграть. Подходили к Виктории — с дурацкими вопросами: «Почему она молчит? Разговаривать не умеет? А почему…». Викторию это злило. Арсен же, сам того не ведая, делал то, что нужно: ничего не спрашивал, брал Асю за руку, тащил в игру, смеялся, говорил что-то, и сам отвечал. Он просто играл с ней, а не глядел изумленно, как на непонятное насекомое, если Ася вела себя не так, как принято: неразборчиво говорила что-то свое, непонятное другим детям (фразы из мультфильмов); пела, визжала. Он же принимал всех такими, как есть. За одно это, — казалось Виктории, — можно было подарить ему половину сердца… Несмотря на его назойливые вопросы, рассказы, слова в которых ей зачастую были непонятны. Ей было стыдно за себя, что она не понимает его, поэтому хотелось побыстрее отойти.

Появился плотник, и занял часть урока регулировкой стульев — дети в классе были разного возраста и роста. Арсен завороженно глядел на инструменты в чемодане, и потихоньку подходил все ближе к работнику.

— Можно?

Обладающий практическим умом мужик, без всяких педагогических и психологических специализаций, спокойно ответил:

— Помочь хочешь? Ну, давай. Вот бери эту гайку, видишь, ее надо переместить ниже… вот сюда… вот тебе гаечный ключ, крути…

«Каждому бы сыну — такого отца, и каждому отцу — такого сына», — думалось Виктории. — «Андрею тоже не хватает сына, которого он мог бы обучать таким вещам…»

Удивительно, как быстро спорилось дело в ловких руках Арсена, — еще тонких, мальчишеских, но уже с мужскими, длинными пальцами. «У Андрея та же форма рук», — отметила Виктория, — это «технические», умелые руки, но одновременно осторожные и ласковые… Однажды она видела, с какой нежностью Арсен гладил забредшего в интернат котенка…

…

Однажды во время чаепития в маленькой учительской Виктория спросила Викторию-первую:

— Почему вы не отдаете Арсена на занятия в столярную мастерскую? Вместо обычных уроков труда. Ведь ему скучно лишь снеговиков да солнышки вырезывать… Он мог бы уже начать овладевать профессией, ты же видела, как он тянется к этому?

Та чуть не поперхнулась горячим чаем:

— Да ты что?! Чтоб он себе руки-ноги отпилил?! Он же умственно отсталый! Кто за это будет отвечать?! И мал еще. Да и вообще — какая-такая профессия? Профессиям здесь обучают только тех, у кого задержка, а у него отсталость. И афазия.

Теперь уже возмущалась вторая Виктория:

— Да какая у него отсталость? Он же все понимает, все абсолютно! Делает все аккуратно, в технике разбирается. Ну, говорит плохо, и отстает по академической программе. Но он же не олигофрен? Афазия, плюс задержка развития, вызванная ею же!

— Ну… считается — олигофрен. Да не знаю я подробностей, не изучала его медкарту; я не медик. Но… да, речь нарушилась после травмы головы, после трехлетнего возраста. Что за травма была, я не интересовалась… Что там у него на МРТ — тоже не узнавала. — («Надо бы разузнать», — подумала Виктория вторая). — И это не мое дело. Да — понимает все, но нормально говорить не может; и с памятью у него проблемы, усваивает материал плохо; и читает, и считает он гораздо хуже, чем положено в его возрасте в норме. Он может забыть номера телефонов, даты, названия! Я не знаю, что у него там в мозге, но, говорят, это будет прогрессировать…

— Так это и я могу — забыть номера телефонов и даты! Только меня — слава богу — никто проверять не будет. Потому что я взрослая, закончила школу и университет. Никому в голову не придет проверять нас на вменяемость, спрашивая дату Бородинской битвы, или требуя вычислить интеграл! — вспылила Виктория. — А спроси меня сейчас, могу и близко не вспомнить!

— Что меня даже не удивляет, — съехидничала Виктория первая. — Поражаюсь я твоей наивности, может, ты и впрямь… тоже? ну, извини… Но ты меня потрясаешь. Они же все дебилы! В лучшем случае… И Катька, и Кристина, и Витя; не говоря уж об Олеге, Паше и твоем Арсене…

«Хорошо, что про Асю не сказала», — подумала Виктория, пытаясь дышать ровнее, — «не то бы остатки чая полетели ей в довольное розовое лицо… Пусть даже и правда… но как она может?!»

Виктория сделала глубокий вдох, и, как можно равнодушнее объяснила:

— Когда у взрослого нормального человека случается инсульт, с ним происходит то же самое, разница лишь в локализации и объеме поражения. Его лечат, реабилитируют, обучают заново, считают больным, — но никто не называет его дебилом, и заведомо недееспособным.

— Тем не менее… — пожала плечами учительница. Сбить спесь с нее было невозможно. — Это распределение происходит из-за системы обучения. Надо же определить, где и по какой программе ребенок будет обучаться. Если в настоящий момент, он способен успешно освоить лишь программу для олигофренов, — то считается олигофреном. И неважно, что было причиной его состояния.

— Все равно… Это дико — называть одним, и тем же словом абсолютно разных по уровню детей. А Арсен… Ты же сама знаешь, насколько ему можно все доверить; сама пользуешься его помощью! У него все получается с техникой, он ответственный… Он может работать, получать деньги, нормально жить…

— Да никому не нужны такие работники, что ты говоришь, Вика! Будь у него хоть сто раз золотые руки! У него стоит диагноз! Тут нормальным часто работы не найти, а кому нужно брать на себя ответственность? Ведь случись что — в любом случае обвинят того, кто взял на работу человека с диагнозом! Никому они не нужны… Разве что при самом интернате кого-то оставят — уборщиками, не более того… А профессии могут получить только нормальные: сироты или с задержкой.

Вроде бы и не поссорились… Но осадок остался.

Виктория с тоской думала, что же тогда говорить об Асе, знания которой вообще скрыты под слоем отчуждения… почти от всех. Играет она лишь с такими, как Арсен, — кто ее принимает, а не расспрашивает… Интеллект же раскрывает… практически только с ней, Викторией. Которая знает, как именно задать вопрос, чтобы та ответила. И то не всегда. Аутизм пока совсем малоизученная область. Да, впрочем, как и все, что связано с психикой… что бы там профессора бодро не говорили. И, чтобы определить для нее школьную программу, после первого пробного курса, — ей прилепят олигофрению, — какие бы числа она ни умножала и ни делила в уме; какие бы логические задачи ни решала, — притом без всякой наглядности, вроде пресловутых счетных палочек, что, по идее, является одним из критериев отсутствия олигофрении, — наличие абстрактного мышления, решение задач без наглядности. Как бы тонко ни понимала музыку… Эх… Ладно. Все-таки надо возвращаться в реальность.

А в реальности пришло время большой перемены. В кабинет, смеясь и догоняя друг друга, забегали дети из соседних классов. Они визжали, гонялись друг за другом, и подбегали к Виктории, — поглазеть, пообщаться. Та автоматически достала из сумочки пакетик с конфетами и печеньем, — большинство детей были надолго оторваны от дома; были и брошенные… Дешевый авторитет, заработанный конфетами, ей был не нужен, — хотя бы потому, что она здесь временно, и до этих детей ей, в общем-то, дела не было.

Виктория вообще всегда отличалась тем, что практически никогда не делала ничего, чтобы показать себя в лучшем свете; любые ее действия были обусловлены лишь тем, к чему лежала душа в данный момент, или срабатывал какой-то, — зачастую неясный ей самой, — импульс. Она не испытывала обще-материнской любви ко всем детям; да что там, частенько она вообще их недолюбливала… Не умела сюсюкать, причитать, агукать и умиляться… Словом, в ней отсутствовало что-то от пресловутой «женственности». И с этими детьми она общалась не так, как положено педагогу, а, скорее, как старшая сестра — которая может и послать подальше, если не в настроении, и дать реально ценный совет без нравоучений; рассказать что-то, что никогда не расскажут другие педагоги, общаясь почти на равных; всерьез озаботиться частной детской проблемой, и выяснить ее, — но лишь тогда, когда ее действительно это заинтересовало… Она не была педагогом или прирожденной воспитательницей; она общалась, как умела. И этот стиль общения парадоксально притягивал детей, когда она вовсе не преследовала эту цель. Крайне заблуждался тот, кто мог подумать, что она что-либо делает специально. Она вообще, в любых отношениях и ситуациях, совершенно не умела играть. Если случалось, что она вела себя обворожительно, — то это происходило лишь само по себе… Если в данный момент не могла иначе.

Вот и сейчас это было внезапным порывом, а не продуманным действием — угостить всех ребят конфетами. Она могла захотеть доставить им радость и веселье; а могла и тихо сидеть в углу, делая вид, что занята документами, если у нее не было настроения общаться. Сегодня оно было.

Дети мгновенно окружили стол, но Арсен втиснулся между ними. Виктория сначала не поняла, что он собирается сделать. А он забрал у нее из рук весь кулек — и раздал каждому по одной. Остальное вернул Виктории:

— Вот. Хватит.

— А себе почему не взял? — удивилась она.

Арсен, улыбаясь, помотал головой:

— Вас… вам… к чаю. Я ел.

…

Подошла полная неряшливая Кристина с газетой в руках, важно спросила:

— Вы умеете разгадывать кроссворды?

— Да. — Виктория любила кроссворды, жаль только, времени на них не было.

— Я тоже, — сказала Кристина, — глядите, — сколько я уже разгадала!

— Молодец, — похвалила Виктория. — Смотри, что у меня есть для тебя. — Она вынула из сумки дешевое колечко с большим нагромождением сверкающих стразов (Виктория «первая» говорила ей, что все работники тащат сюда все, что ненужно в доме, — пригождается буквально все, — как вещи, или как игрушки, как пособия… это было очень кстати, особенно перед переездом). Девочка зачарованно любовалась блеском прозрачных камешков на своей пухлой ручке.

— Это… бриллианты? — восхищенно выдохнула она.

— Ну, конечно, — усмехнулась Виктория.

— Ах… Спасибо… — на круглом личике разливалось блаженство.

Маленький, черноволосый, сильно косящий Витя в пятый раз спрашивал, — принесла ли она ему собачку… Виктория дарила ему то маленькую плюшевую, то пластмассовую, то с кивающей головой, как у китайского болванчика. Витя каждый раз радостно благодарил, уносил; а в следующий раз спрашивал снова, — не то забывал, не то терял предыдущих; а может, хотел создать питомник, — Виктория не спрашивала. Кто-то радовался полученному роботу, кто-то машинкам. В машинки, кстати, не прочь был поиграть и Арсен. Старшим девушкам она раздарила бижутерию. И, разумеется, все без исключения обожали фотографировать и фотографироваться. Правда, доверить фотоаппарат спокойно можно было лишь Арсену (он быстро разобрался даже в каких-то неизвестных ей функциях); другим детям Виктория тоже иногда позволяла немного поснимать, чтобы им не было обидно; но все-таки опасалась за судьбу прибора.

…

В конце рабочего дня Виктория взялась зашить растерзанную мягкую игрушку — огромного белого барана в меховых колечках, который служил и подушкой, и игрушкой, и орудием сражений в классе. Арсен присел рядом.

— Будешь помогать? Ты умеешь шить? — спросила она.

Он утвердительно кивнул.

— Ну, давай, — она держала барана, стягивала расходящиеся куски мохнатой шкуры, а Арсен зашивал их толстой иглой с длинной ниткой, иногда касаясь ее холодных рук. Она все еще мерзла, — сказывались усталость и недосып; да и в самом деле, в здании было прохладно, — отопление дали сравнительно недавно, а за окном был мороз. Его же руки были удивительно теплыми.

Когда баран был зашит, и Арсен отошел к своему столу, — Виктория вдруг ощутила странную тоску и пустоту; поймала себя на мысленной просьбе: «Ну не уходи… не отнимай своих теплых рук…» — и это повергло ее в полное смятение. Ведь большей частью Арсен раздражал ее своей вездесущностью; вопросами, на которые надоедало отвечать одно и то же; непонятными фразами, от которых она смущалась, что не понимает, — и в результате хотелось поскорее закончить тягостное общение. Да, она была благодарна ему за отношение к Асе; да, жалела; но, в целом была рада, когда он не приставал. А сейчас без ощущения его тепла рядом стало пусто и холодно.

«Да что со мной, в самом деле, происходит? Почему мне теперь так хочется завтра снова его увидеть?!» — раздраженно думала она уже вечером, дома, когда запаковывала посуду и книги в большие картонные коробки, и заклеивая их крест-накрест скотчем. Это было уже настолько привычное для нее занятие. Еще бы — четвертый или пятый переезд, она уже не считала. — «Я могу работать профессиональным упаковщиком», — думалось ей с грустью.

На следующее утро она почему-то проснулась раньше обычного, более тщательно уложила волосы, подкрасила ресницы, любуясь собой в зеркале; и даже провела помадой по губам, хотя и не любила ощущение помады («все учительницы красятся. И красят губы. Я тоже могу»). Зато с удовольствием нанесла на запястья и шею немного любимой туалетной воды: восточно-фруктовая, упоительная композиция духов в нежном, розово-золотистом, пузатом флакончике, — соответствовала ее настроению. Нашла заброшенные за ненадобностью тонкие колготки, черную водолазку и пышную светлую юбку с широким поясом, — вместо джинсов и свитера… Ничего, кажется уже становится теплее… да и в шаль закутаться можно, если что…

Андрей с интересом наблюдал за ее сборами, но ничего необычного в этом не видел, — он был только рад, что жена, кажется, влилась в коллектив; стала общаться с коллегами и обсуждать наряды. И, видит бог, — в каком-то смысле так оно и было. А совпадения, — это всего лишь совпадения… Во всяком случае, — Виктория убеждала себя, что это так.

…

Результат превзошел все ожидания. Когда она вошла в класс, раздались возгласы восхищения, — Виктории первой и Арсена.

— А вы знаете (при детях они говорили друг другу «вы»), какая вы красивая? — с любопытством спросила первая Виктория. — Просто интересно, знаете, или нет?

Она улыбнулась, неопределенно дернула плечом… подумала: «А мне было бы интересно знать, когда же ты искренна, и что ты думаешь обо мне на самом деле…»

Но тут внезапный, ошарашено-хриплый, голос Арсена:

— Да, да! Очень красивая! — просто пригвоздил ее к стулу. С ней произошло то, чего не случалось уже несколько лет, — лицо ее медленно залилось краской…

Начался урок, но Арсен теперь, — несмотря на замечания Виктории первой, — почти постоянно сидел, повернувшись к доске спиной, и, — чего уж там, — влюбленно глядя на вторую…

Виктория же ругала себя последними словами: «Дожилась! Комплименты женщины и мальчишки-недоростка вгоняют тебя в краску! Я глупей пятиклассницы! Надо же так одичать, отвыкнуть от элементарных знаков внимания! Кем я стала!» — ей хотелось заплакать, сознавая, как она отвыкла от светского общества… Но плакать нельзя. Нельзя даже спрятаться за спасительной шалью, будто бы от холода… Бархатные карие глаза, улыбаясь и лаская, смотрели ей прямо в душу… Только теперь она обратила внимание на этот контраст его темных глаз, почти сросшихся у переносицы, и разлетающихся к вискам; темных бровей и светло-русых волос.

Бархатные карие глаза проникали в серо-голубые, прозрачно-льдистые… Они уже жили своей, неподвластной их обладателям, — и тем более, обществу, — жизнью. Глаза сцеплялись друг с другом, улыбались, смеялись над чем-то, известным только им, грустили, тонули друг в друге. При любой возможности находили друг друга руки, — если нужно было что-либо вырезать, клеить, мастерить, или помочь кому-то одеться, — они кидались делать это одновременно и вместе, чтобы руки были рядом… Если все шли куда-то большой толпой, — руки находили и судорожно гладили друг друга; пальцы переплетались до боли, понимая, что это на считанные секунды… «Это все бред. Это мне кажется. Я сумасшедшая», — твердила себе Виктория. — «Но, боже, как же я теперь уеду отсюда? Как смогу жить без этих бархатных глаз? Как вообще я жила раньше?»