Бесплатный фрагмент - Братья вкупе

Учителю математики Ивану Андреевичу Дику посвящаю.

Глава первая. В больнице и не только

Большая чёрная муха с толстым брюхом и зеленеющим панцирем противно жужжит и бьётся в стекло. С кровати, куда Влада поместили, муха смотрится силуэтом, зеленца прячется в преобладающей черноте, но он-то знает, что брюхо зелёное. Странно: пусто в воздухе, пусто в глазах и в голове — невесомость какая-то. Откуда же он тогда знает о зелёном брюхе? Вместе с плавающим зрением, когда насекомое превращается то в движущуюся кляксу, то в лупоглазого монстра с шестью мохнатыми лапами, сознание качается на волнах вновь подаренной жизни. Да, точно, Алиса… Она терпеть не может мух. Бьёт их, и зелёненьких, и плюгавеньких, мухобойкой, размазывая белёсыми, похожими на Витькины сопли, полосами по окну.

Владу очень дорого это насекомое, дороже пустых оболочек имён Алисы и Витьки. У мухи определённо есть цель и возможность двигаться. Она жужжит в реальности его расслабленного тела и провала в памяти. Что-то с ним не в порядке — Влад забыл таблицу умножения, даже милой докторше так объяснил — вернее, мычал, мотал головой, отмахивался, носом шмыгнул пару раз. Хорошо, отстали, ведь ему комфортно, уютно, правильно. Только важное нужно вспомнить, оно неприятно и безвыходно скребётся изнутри, волнует и тревожит.

Сознание резко выныривает в толкотню бесхозных цифр. Они мнутся, чего-то ожидая. От него, от Влада. Фрустрация выливается в слезы и страстное желание вспомнить такую нужную сейчас таблицу умножения. О, каким Влад станет счастливым человеком, когда вспомнит таблицу умножения! Самым счастливым на свете. Это настолько важно, что вид жены в момент инфернальной злобы — мелочь. Точно, Алиса его жена — вспомнил! Стоит перед ним, брызжет из фиолетового рта мыльными пузырям, шипит питоном Ка на провинившегося бандерлога, срываясь на визг соседки по площадке в ночных семейных разборках, скрипит зубами, метает молнии нарисованными в салоне красоты глазами. Пальцы с неестественно длинными, перламутрово-зелёными ногтями судорожно мнут сумочку. Сумочка, тоже зелёная и тоже перламутровая, морщится, скрипит, квакает — участвует, захлёбываясь звуками, в обвинительной речи.

Звуков слишком много, но у Влада уши забиты ватой и он очень устал: муха садится на Ка, соседка дарит мальчику мыльные пузыри, а взрослый, с бородой, брат Витька пишет в тетрадке красивым почерком таблицу умножения. Влад не в силах понять — эта дребедень ему мерещится или происходит на самом деле. Вата гасит звуки и эмоции, запрещает разумно мыслить, вспоминать и вычислять. Влад ковыряется в ухе, но вата глубоко, не достать. Минуту спустя он уже не уверен, что там вата. Ну почему, почему Алису он помнит, сумочку её, соседку, мультфильм про Маугли, а таблицу умножения забыл?

Влад лежит в больничной палате с проломленным черепом и вывернутой ногой, бессмысленно таращится по сторонам. Таблица умножения знакомыми цифрами продолжает неуклюже топтаться по мозгам в постоянно меняющемся порядке, а учитель математики требует вспомнить площадь кругового сектора. Бесполезны усилия ухватить нить разума, удержать, как робкую мамину улыбку на единственную Витькину пятёрку по физике. Память расплывается в стороны, как раскисшее желе в школьной столовке, как упавшее на землю эскимо с палочки на прогулке в парке жарким днём, как рвотные испражнения больного брата, когда его желудок отказывается работать. Насовсем уплыли из головы институтские и даже школьные знания, память превратилась в хаос отрывочных эпизодов прошлого, мельтеша кадрами чёрно-белой киноленты. Настоящее врывается в бесцветное прошлое яркими, обжигающими нутро пятнами: зелёными, голубыми — настолько новыми впечатлениями, будто и не видел он цвета раньше, или видел, но не понимал.

Влад рассматривает грязную оконную раму: муха улетела, теперь бежит муравей. С упёртым трудолюбием вверх по одному ему известному маршруту. Как Влад на спортивных соревнованиях ещё в начальной школе: только бы добежать. Далеко — бог знает, сколько километров и для чего — но надо. Вот и муравью надо. Зрение плывёт, муравей исчезает. Правильно, а то Алиса убьёт бедолагу, и Влад расплачется. Ему нельзя, он же сильный.

Показалось, Алиса сидит рядом, в домашнем халате и мягких тапочках, грустно улыбается, гладит его по голове, словно мама перед сном, и шепчет: «Ничего, мы справимся». Непременно справятся, Влад верит, лишь бы таблицу умножения вспомнить. А Алиса покричит и перестанет. Как всегда. Он моргает, мир вокруг приобретает чёткие границы. Муравья нет. Добежал? Упал? Алиса прибила? Прибила и раму помыла?

Звуки, как и зрение, то через вату, то по мозгам. Отвернувшись, разглядывает апельсин на тумбочке и катает языком редкое в своём лексиконе слово: «о-ор-ора-оран-оранже-оранжев-оранжевый-о-оо». Моргнув, смотрит на жену. Красивая, но губы куксит:

— Ну, что, алкаш, как жить будем?

Голос чёткий, резкий, звонкий. Влад широко улыбается: он помнит, что не алкаш — жена, наверно, шутит — и красивый — мама называла его красивым мальчиком. Гладила по голове, целовала в макушку и плакала. Плакала из-за Витьки, хотя и брат красивый. Зато, Влад, наверно, сильный. Только как узнать? Что-то он сомневается.

Алиса психует:

— Не соси палец, не маленький! — издаёт звук между хрюканьем и визгом, выбегает из палаты.

После неё остаётся шлейф приторных духов и обиды. Наверно, Влад ей не нужен. Зачем он ей нужен? Действительно, зачем?

Не сформировавшаяся мысль течёт по древу, цепляясь за сучки, за задоринки: за насмехающийся знак «равно» в примере умножения двух на три, за стучащую пульсом голову, за гипс на ноге, за яркий апельсин, а потом проваливается в космическую пустоту и там колышется в невесомости. Невесомость отражается в глазах.

За окном темнеет. Ещё кто-то идёт. Повернув голову, Влад замечает младшего брата. Ухоженный, Тоня за ним следит. Рубашки гладит, стрижёт, кефиром пичкает. Выглядит брат хорошо: румяный, взгляд живой, умный — сроду таким не бывал.

— Здравствуй, брат, — Витька жмёт вялую руку.

— Не знаю, — еле-еле выдавливает из себя Влад.

— Чего не знаешь?

— Не знаю, как жить будем, — скрипит ответом на просроченный вопрос жены.

— Не переживай, — широко и тепло улыбается бывший слабоумный братишка. — Мы тебя не бросим. Если что, к себе возьмём, Тонечка согласилась ухаживать.

Им непривычно. Витька, похоже, растерян от того, что они поменялись местами, а у Влада островки памяти бетонируются по болотистой поверхности устойчивой основой возрождения. Первый островок — муха, второй — голос брата. Всего два островка, но, может, этого достаточно? Влад смотрит в окно на вернувшуюся муху, и невесомость истаивает из глаз.

***

Выскочив на крыльцо больницы, Алиса судорожно втягивает в себя знойный раскалённый за день воздух. В тенях под деревьями, от будок и гаражей уже веет вечерней прохладой, но здесь, на солнечном крыльце, душит пеклом и городской пылью. Как хочется на море! Ведь уже куплены билеты, забронированы места. Что теперь? О, боги, все, которые есть, как теперь жить?

Нагло пискнув в ухо, комар усаживается на щеку. Второй больно кусает за ногу. Выругавшись и передёрнувшись от омерзения, Алиса дрожащими пальцами достаёт тонкую сигарету и закуривает. Иначе прямо здесь сойдёт с ума. Как же она в данный момент ненавидит Влада. Всё, всё просрать!

Цокает каблуком по плитке, ставит точку в сюжете благополучной семейной жизни, пугает порхнувшую над головой бордовую бабочку с жёлтыми глазами на крылышках, ударом лопает кровью вздувшегося комара.

Она ведь радовалась девять лет назад, когда выходила замуж за Влада. С детства дружили. Влад был самым красивым мальчиком во дворе, смелым, спортивным. Папе нравилось, что ухажёр в математическом лицее учился и почтителен в обращении. Правда, к жениху прилагался брат-полудурок, но Алису и родителей это мало волновало, общаться с тем они не собирались. Влада Алиса увела у Тоньки, чем очень гордилась. Тонька срёмная, не ровня профессорской дочери, умных и красивых отношений не заслужила!

Ну, и дурой ты, Алиса, была! Выскочить замуж в двадцать лет ума много не надо. До сих пор свои глупости разгребает. Где тот принц на белом коне? Владу практически тридцатник, а он… Про спортзал забыл, плавает только летом на море, живот прёт, на карьерной лестнице застрял. Впрочем, какая теперь карьерная лестница? Овощ, он теперь овощ, интеллект во взгляде отсутствует. А ей что делать? Ладно море, дело десятое, но ведь кандидатская под угрозой. Зря, что ли, институт закончила, и магистратуру, защита через полгода? Если защитится, с ней начнут считаться, может, в университет преподавать позовут.

Но куда девать овощ? Кто зарабатывать будет, пока придётся корпеть над научным трудом? О, боги, боги, почему жизнь идёт совсем не так, как нужно? Некрасиво, криво, убого? Сладкий вкус мечты растворяется в горечи полыни, а передние зубы кусают и кусают онемевший кончик языка. Кто виноват?

Дома пахнет хлоркой. Опять папа клининг вызывал с санобработкой — у него пунктик на чистоте. Алиса устало вздыхает и садится на пуфик в коридоре. Посидит пять минут, успокоится и дальше жить начнёт. Ан, нет, папа всё слышит. Он у Алисы из тех, кого в институте называют импозантными мужчинами преклонных лет. Валерий Альбертович, профессор Листовский.

— Ну, что? — хмурится грозно, но любопытство скрыть не получается.

— Плохо, папа, — вздыхает Алиса. — Влад никакой. Но меня узнал. Я в ужасе, что делать…

— Прогноз врачей? — в лице родителя ничего не меняется, взгляд остаётся тяжёлым, уголки губ застывают запятыми, в окуляры магнитом стягивается нерушимая уверенность в правильном решении.

— Прогноз? Говорят, слава Богу, перенёс операцию, косточки сложили, жив, а там видно будет. Уход нужен. Зачем только его спасли?

Отец молчит, потом, кивнув, идёт на кухню:

— Пошли, поговорим.

Алиса переобувается в мягкие пушистые тапочки, моет руки, следует за отцом.

— Послушай и не перебивай, — голос детских страхов парализует, сразу хочется вытянуться в струнку и выполнить всё-всё, лишь бы заслужить благосклонность. — Варианта два. Бросать научную работу и заниматься мужем. Самой, потому что денег на няньку нет. Судя по тому, что ты его никогда не любила…

— Любила! — всё-таки перебивает Алиса.

— Если бы любила, — ноты не тепла, а презрения вливаются в голос, — не глотала бы противозачаточные пилюли.

— Это другое, — нервно вскрикивает Алиса. — Ты же знаешь, у меня учёба, работа! Кандидатская!

— Вот я и говорю, раз не любила, не выдержишь. Он, может, на всю жизнь таким останется, на тридцать-сорок-пятьдесят лет. Может, выздоровеет, но в любом случае потребуется реабилитация, год-два-три, всю жизнь: таблетки, деньги, врачи. Однозначно, на главного инженера не потянет, разве что на учителя математики в школе. Это, повторяю, в лучшем случае.

Алиса всхлипывает.

— Да, да, слушай дальше. Второй вариант — развод. У мужа твоего есть брат, пусть он и ухаживает.

— Не по-божески это.

— А по-божески желать смерти мужу без мозгов? По-божески бегать на аборт тайком от мужа? Думала, не знаю? Я знаю всё. Так что молчи. Да, выбор за тобой, но знай — денег не дам. Буду коммуналку платить и продукты иногда покупать, остальное — сама. Готовить, стирать, работать, мужу массаж делать, с ложечки кормить, переодевать, купать — всё сама. Полы мыть будешь сама, а то клининг дорого обходится. И это, поплачь, что ли…

Алиса идёт в спальню. Она ищет в себе любовь к мужу и не находит. На поверхности плавает память обид от глупых поступков, невнимания, непонимания, злых слов, несдержанных обещаний и забытых дат. Они живут как все, как её мама с папой: оба работают, хобби на стороне, отпуск на море, скандалы раз в неделю, общий фильм на диване раз в месяц. Ужасно. А ведь она могла дождаться своего принца на белом коне, но поспешила выскочить замуж… Её спасает диссертация, в ней годы жизни, мечта, амбиция, право на достойное будущее. Она делает выбор, исправляет ошибку. Иначе сойдёт с ума прямо сейчас.

***

Долгий майский день, наконец, заканчивается. Почти севшее солнце, задержавшись на горизонте, дарит миру миг тишины. Люди исчезают с улиц города, и он окрашивается вечерним закатом. Необыкновенным, мистически-красивым, таинственно-сказочным. Тени растворяются, как и сам солнечный свет, в замершем воздухе. Деревья, высотные дома и пятиэтажки, лавочки, тумбы, спящие машины приобретают чёткие до рези в глазах очертания и такой же чёткий, определённый, яркий цвет, первоначально райский. Весь мир замирает. Ни бабочки, ни мухи.

Ровно вздоха хватает, чтобы мазком от крыльца больницы взметнувшийся вихрь подхватывает и уносит зыбкую тишину мгновения; закружив песок и веточку ивы серебристой, поднимает наверх и силой бросает в окно палаты на втором этаже, где лежит в космической прострации молодой мужчина, не имеющий полной власти над телом и памятью. Он смотрит в окно, и слеза катится по щеке к уху, потому что в правом верхнем углу рамы паук сплёл свою ловчую сеть, и знакомая зелёная муха уже не жужжит и не рыпается в надежде продолжить существование.

Ветер, плашмя стукнув в стекло веткой, повертев по улицам памятными мелочами прохожих, и, найдя сталинский дом с высоким базисом в окружении сиреневых кустов, опять стучится в одно из окон. В комнате при свете ночника молодая женщина ласково поглаживает папку с отпечатанным текстом, таблицами и схемами, о чём-то думает и несмело вздыхает. Вторя вздохом, ветер опадает на землю победившей ночью.

А утром идёт дождь. Не мелкий, колкий, монотонный, изматывающий всепроникающей сыростью и не умывающий город кратковременным очищением ливень, а слезный плакальщик судеб. Достаётся каждому пешеходу, травинке и листику, достаётся домам, машинам и вороньим гнёздам.

Он оплакивает учительницу и её третий класс в оранжевых жилетах, вынужденных прятаться под зонтиками, чтобы дойти от школы до районной библиотеки. Дети хотят домой, а учительница — в тёплый душ, но причина для слёз иная. Учительница по ночам в одиночестве смотрит порно, а из двадцати пяти детей нет ни одного, кто готов ради другого отказаться от личного виртуального мира размером чуть больше ладони.

Он оплакивает студента под козырьком автобусной остановки. Студент не желает учиться в музыкальном училище; он мечтает печь пироги — но это не причина грусти плакальщика судеб. Молодой человек ненавидит соседскую собаку; услышав её лай, с чувством кричит: «Чтоб ты сдохла! Как мне всё надоело!» Ему становится легче при мысли о предполагаемой смерти врага, у него повышается настроение, и скрипка поёт в руках.

Дождь оплакивает старушку с трясущимися руками, согбенной спиной и хромой ногой, которая, невзирая на погоду, плетётся в поликлинику. Оплакивает потому, что та думает не о сыне, вернувшемся с боевых действий без стопы, а о том, как много лет назад, работая в коммунальном хозяйстве, использовала служебное положение — подделывала документы, давала взятки, меняла хорошее жильё на аварийное, и жалеет, что больше не может вершить судьбы людей.

Он оплакивает пациентов больницы, оплакивает Влада, который всю ночь, глядя в окно, ловит проблески памяти и даже утром под монотонные звуки капель о железный козырёк ждёт воспоминаний. Они не приходят, и Влад засыпает.

Зависнув на окнах домов последними слезами, стихает непогода. Капли сохнут.

Кругом много деревьев, газонов, сирени, черёмухи. Больница утопает в зелени. Через парк наискосок находятся школа и стадион. Утренний гул спешащих на учёбу школьников тревожит нестойкую тишину в палате. Владу попались спящие соседи, никто не ползёт сдавать анализы ни свет ни заря, чистить зубы, обсуждать уровень сатурации и частоту стула. За дверями в коридоре слышатся шарканье ног, скрип голосов, звяканье склянок, но в полумраке палаты царствует вязкая тишина. Периодические всхрапывания и постанывания лежащих на кроватях никому не мешают. Тяжёлый жалобный вздох одного из пациентов уносится в щель приоткрытого окна, растворяясь в утренней дымке нового дня. Время колеблется, позволяя звукам пропасть. В палате никто не храпит, в коридоре замирает движение, за приоткрытым окном не шуршат шинами машины, ветер прячется между крышами домов — вязкая тишина сменяется гулким ожиданием и тотчас взрывается ударом детской ноги по футбольному мячу, осыпается звонкими осколками сна на Влада. Он открывает глаза. На школьный стадион выбегают мальчишки, игра начинается. Смачный, характерный звук удара по мячу запускает механизм воспоминаний. Утомлённый бессонной ночью и гуляющим сознанием Влад сглатывает горькую слюну.

Дождь мог смыть память разума, но память сердца смыть ему не по силам.

Глава вторая. Переживая заново

Стадион у них во дворе был старенький. Обнесённый полуразвалившимся забором из некрашеных досок и порванной металлической сеткой. Но каркас ворот остался, и железный ряд сидений для болельщиков тоже. Зимой стадион жильцы окрестных домов заливали водой, после чего на бугристом льду корячилась довольная малышня, иногда сменяясь хоккеистами из ребят постарше. Летом подростки гоняли в футбол.

Владу и Витьке по тринадцать лет. Влад — капитан одной из команд. Витьку он усадил на лавочку, чтобы грыз яблоко, болтал ногами и улыбался от уха до уха — это у него хорошо получалось. Брата не брали в игру, слабоумным там не место — именно Влад так постановил, никто не спорил.

Тёплый ветер обдувал разгорячённое игрой тело, ворошил взмокшие волосы. Влад выглядел выше и крепче всех игроков, хотя у противников Сашке-капитану и Флору-вратарю уже исполнилось четырнадцать. Соперники сильны, но и в их команде собрались не слабаки: вон, Флор употел мячи отбивать, едва успевал краем футболки утираться во время паса. Влад подмигнул своему Сашке-нападающему и повёл в правый угол. Боковым зрением заметил, что зрителей прибавилось. К «трибуне» протиснулась Тоня с младшей сестрой. Сели рядом с Витькой.

— Га! Лови, петух, яйцо! — завопил свой Сашка и лупанул по мячу.

Флор, гад, упал в песок, поймав мяч, согнулся, выпучил глаза, и перекосившимся от удара ртом радостно улюлюкнул. А ведь Сашка — лучший нападающий, маленький, юркий, меткий — если бы не Флор, накостыляли б соперникам по самые помидоры.

Влад вытер ладонью лоб и отошёл за центральный круг, по пути бросив взгляд на зрителей. Витька лыбился — глупо, как всегда. Вихрастый, лопоухий — пародия на Влада. Хотя после того, как снял очки, стал на человека похож. У него от рождения было косоглазие, только в этом году ушло. А вот мышцы никак не нарастали: задохлик — он и есть задохлик. Тонька к нему привязалась зачем-то, улыбается и кепку поправляет. У неё ведь пятеро младших братьев и сестёр, одна рядом сидит — не с кем возиться, что ли?

Тонька — это Владова боль, ахиллесова пята, а ему болеть нельзя. Во-первых, он старший мужчина в семье. Пусть их семья маленькая: мама, Влад и Витька, надежда только на Влада. Во-вторых, Тонька его не любила. Он вроде и так, и этак: голы забивал, по-деловому сплёвывал в траву, говорил по- взрослому, с ленцой и матом, отбрасывал кудрявую чёлку со лба, даже курить пробовал, чтоб как взрослый — всё без толку. Не понимал Влад, что с ним-то не так, совсем не понимал. Царапало у него где-то внутри, неприятно, натужно. Хотелось избавиться от беспокойного чувства, стать сильным, для Тони важным, единственным.

Зато с Витькой она разговаривала, за руку держала, в магазин вместе ходили, смеялись, он её на качелях раскачивал, она ему из бумаги кораблики и самолётики складывала. Зачем? Мать Тереза, что ли? Не нужно, без сопливых обойдутся.

Как нарочно, Тоня красивая: у неё светлые волосы, бровки арочкой. Глаза… топкие. Утонул в них Влад. Знакомы ведь давным-давно: вместе в одном дворе росли, в один детсад ходили, только в разные группы. Влад даже не помнил, когда Тоня стала ему нравиться, просто один раз потянуло рассмотреть её поближе и внимательнее. От неё пахло домашним уютом, теплом, спокойствием; хотелось взяться за руки, сесть рядышком на диван и смотреть вместе кино. Всё равно, какое, хотя правильнее бы взрослое, чтобы и посмеяться, и покраснеть, и руку сильнее в страшный момент сжать. Один раз так было, у Сашки на дне рождения: все смотрели новый боевик — кто на полу, кто на диване; Тоня сидела между Витькой и Владом. До сих пор обидно: и за руку не взял, и умного ничего из себя не выдавил. Второй раз он бы не оплошал, не зассал.

В мае им с братом подарили велосипед, Влад катал всех желающих на раме. Катал всех, а ждал, когда Тоня попросится. Она не просилась, тогда он сам подъехал и спросил:

— Эй, сердобольная, хочешь, прокачу?

Тоня губы сжала по линеечке, посмотрела в глаза:

— Не хочу.

Влад раньше не замечал, что глаза у неё зелёные, с крапинками, а зрачки сужаются и крючком волокут его вглубь. Влад поперхнулся, захлебнулся. Вместе с болью на дно опустился.

Тоня сразу взяла за руку Витьку, которому Влад запрещал садиться на новый велосипед, чтобы не сломал и сам не разбился, и повела прочь. Влад захохотал, зло сплюнул, но так и остался барахтаться в зелёных глазах. До сих пор не выплыл.

— Гы-гы, — вдруг заржал Сашка-капитан, возвращая из воспоминаний обратно в игру. — Гляди, Тонька твоему дурачку сопли вытирает.

Влад вспыхнул и обернулся. Должен был возмутиться на «дурачка», а вместо этого смотрел, как девочка, в которую он тайно влюблён, бумажным платочком тёрла его брату нос. Влад не ревновал — не к брату же — но всё же, сморгнув, зажмурился — песок в глаза попал.

Мяч, посланный роковой ногой капитана-Сашки, просвистел снарядом поверх игроков и вмазался в Витькину голову. «Ох», — выдохнул весь стадион. Влад подскочил к брату и, схватив руками за лицо, повернул туда-сюда. Витька ошалело хлопал глазами, Тонька тянула сорванный подорожник.

— Не надо, — гневно процедил Влад, словно именно Тоня во всём виновата, и, схватив брата за руку, потянул за собой. — Пошли домой, — потом, оглянувшись на мальчишек, добавил. — Доигрывайте без меня.

Если с Витькой что-нибудь случится, он не выдержит. Каким бы ни был Витька смешным и бестолковым, тринадцать лет рядом — не шутка, словно второе «я» в сердце бьётся. Влад никогда не задумывался, любит ли он брата, просто он есть и без него никак. Они — вместе: родились вместе, живут вместе, помирать тоже вместе будут. Не нужна им никакая Тонька с её вонючей заботой.

Влад впервые настолько сильно испугался за брата. За младшим всегда требовался постоянный догляд. Их батяня слился через пару лет после рождения сыновей, они поселились вместе с бабой Виленой и дедом Федей, мамиными родителями. Влад ходил в садик, Витька дома сидел, мама работала, баба Виля еду готовила. А деда Федя с ними возился: гулял, учил играть в футбол и читать-считать, водой холодной обливал — Влада ледяной, Витьку — чуть прохладной. Дед же первым и помер, а бабушка года через три. Остались они с мамой.

Влад затащил брата в подъезд. Витька не упирался, но ноги еле переставлял, хихикал безостановочно. В подъезде привычно сыро, запах мочи, неприличные слова на стене, пивные бутылки на подоконнике и шприц под ногами. Влад молча тянул Витьку вверх по лестнице. Распахнув хлипкую дверь на третьем этаже, окунулся в аромат жарящихся беляшей и печёных яблок. Непроизвольно рот наполнился слюной — ему всё время хотелось кушать, особенно вечером перед сном, и утром после сна тоже, и после школы, и с улицы.

Мама выглянула с кухни:

— Что-то вы рано?

— Мячом Витьке по башке зафигачили, надо глянуть.

Влад успокоился — мама всё сделает; удачно, что суббота и она дома. Сам умылся и скорее стянул пару беляшей, пока никто не видит. Заглянул в комнату: Витька лежал на кровати с примочками на голове, мама что-то шептала и гладила его по этим самым примочкам.

— Ма-ам, есть хочу, — отвлёк её Влад.

— Пошли, — кивнула она. — Витя полежит немного, может, заснёт. Я ему ещё суп не перетёрла, и паровые котлетки не готовы пока.

Уплетая с аппетитом суп, заедая солёной горбушкой, Влад спросил у мамы:

— Почему Витька другой?

Он иногда интересовался, почему они с братом разные. Мама всегда отвечала уклончиво: «Такое случается». А тут вдруг подумала и сказала:

— Ты родился первым.

— Ну, и что? Не все ж близнецы такие.

— Роды оказались сложными: предлежание плаценты неправильное, слабая родовая деятельность, но кесарево делать не стали, потому что схватки пошли.

Влад фыркнул:

— А попонятнее? Без медицинской лабуды?

— Если без лабуды, — передразнила мама, — а по фактам, то ты пошёл первым — и застрял. Пока вызволяли, Витя задохнулся, щипцами тащили. Ох, Владик, если б я могла что-то изменить!

— Витьку? Щипцами? Блин, мам… У него же мозги всмятку и череп хрястнул, небось? — у Влада от неприятных ощущений пропал аппетит.

— Боже упаси, сынок, чего надумал! Кислородное голодание — да, и позвонки сдвинулись. По шкале Апгар всего тройку поставили против твоей девятки.

— Не успели родиться, уже оценки… — всё-таки хорошо, что не совсем всмятку.

— Потом диагнозами завалили: задержка умственного и физического развития, задержка речи, бронхолёгочная дисплазия, дисбактериоз и прочая бяка, — морщинки у мамы на лице активно сложились в болезненную и жалкую гримасу.

Мама была какой-то замученной, не сравнить с Сашкиной мамой-модницей — та по командировкам летала по стране и за границу, шмотки себе и Сашке привозила, мяч футбольный купила. Мама Влада одевалась в обноски от знакомых, но его это устраивало. Нечего красоваться перед другими! Она жила только для них с Витькой, никакой посторонний мужик не мог разглядеть самого важного, не мог забрать их маму себе.

Дома тоже бедно: обои в жирных разводах и Витькиных каракулях, пол горбатый — мяч не погоняешь, у письменного стола ножка постоянно отваливалась. Иногда Влад мечтал, что вырастет и заработает, как Сашкин отец, много денег, тогда они «заживут»: купят компьютер новый, не бэушный, телевизор с плоским экраном и диагональю тридцать два, футбольный мяч Adiddas в «Спортмастере», а не в «Детском мире», икру красную Мурманскую или даже чёрную. Витьке новые плавки для бассейна. Может, ещё чего, видно будет.

— Присматривай за ним, Владенька, — всхлипнула мама. — Пока я жива, он с доглядом, а потом… Вы ж братья, держитесь друг за дружку.

Хлопал своими ресницами пришедший на кухню Витька, яблоко грыз, ждал котлетку — нельзя ему хлеб, организм не принимал, а Влад отмахнулся — вместе, так вместе, «прекрасное далёко» когда ещё наступит.

***

Вокзальный шум совершенно не пугал брата. Он не жался к матери или Владу, с любопытством озирался на бомжей и цыган, расположившихся на асфальте, на пассажиров с баулами, на длинную очередь в кассы поездов дальнего следования, на укутанных в меховые платки тёток с пирожками, пряниками, контейнерами с «горяченьким», выстроившихся на платформе по местному уставу в ожидании того самого «дальнего следования».

Влад хмурился. Рук не хватало, а Витька норовил остановиться возле удивительных людей и впасть в прострацию. Приходилось тяжёлую сумку перекидывать на плечо и тащить брата прицепом. Мама, серенькая, неказистая в платке, застиранном пуховике, длинной юбке, скрывающей даже валенки, быстро семенила к нужному вагону с тыквой в руках — боялась заморозить сбережённый до зимы плод.

Предыстория их путешествия выглядела нелепой, как и само согласие Влада на участие в авантюре божественного исцеления брата. В последние два года мать стала набожной. Раньше в церковь забегала за святой водой, которой Витьку поила и умывала, да чтоб яйца на Пасху освятить. А вот потом кто-то из бабок ей наплёл про старца, к которому больного Витю необходимо свозить, чтобы узнать, отчего такая с ним беда и можно ли вылечить мальчика. Мама загорелась, деньги копить начала, бруснику мочить на гостинец, молитвы учить, чтобы перед старцем в грязь лицом не ударить. Что Влад мог сделать? Разве мог их одних отпустить? Не мог. Злился, что школу пришлось пропустить в конце четверти. Учителя по физике и математике — звери, один на гидравлику замахнулся, другой теоремами бухтит, а Владу теперь самостоятельно разбираться придётся. Скрипнул зубами, дёрнул Витьку за рукав, чтобы быстрее передвигался. Витька поехал ногами по заледеневшей поверхности и полетел носом вниз. Влад схватил его за шиворот у самой земли; сумка слетела с плеча, звякнув стеклом об асфальт. Не сдержавшись, выругался матом, хотя знал, что нельзя — Витька шустро новые непонятные слова подхватывал, потом повторял везде, громко и с выражением, ещё смотрел с любопытством — кто как отреагирует.

Подбежала мама. Витьку поставили на ноги, банку выбросили, влезли в вагон. Ехали они к знакомой маминой знакомой прихожанки храма на другом конце города, в который мамина подруга ходила до переезда в их район. Вроде эта знакомая с длинной жилищной историей обещала отвести к старцу, о котором мало кто знает, только те, кто к нему ходит. Злился Влад, тошнило его от подобного сарафанного пути, но видя мамины светящиеся надеждой глаза, он глотал своё недовольство, или на Витьке вымещал. Словесно, конечно. Да, братов лексикон — его «заслуга». Пусть знает, в жизни пригодится.

Они ведь с Витькой совсем разными выросли. Влад в футбол гонял, а брат от физических нагрузок задыхался. Влад физику на лету схватывал, задачи как орешки щёлкал, в пятом классе поступил в математический лицей, а Витьку в школу для «особых детей» пристроили. Девчонки на Влада заглядывались, одноклассники уважали, а Витька до сих пор не отрада — щуплый, болезненный, координация нарушена; не дурак, но тугодум — бывало, только к вечеру на утренний вопрос отвечал. Речь постепенно нормализовалась, но ляпал всё, что слышал.

— Почему отец нас бросил? — едва уселись, Влада словно прорвало от накопившегося негатива, и он ершисто ринулся в бой с мамой.

Та сжалась, оглядываясь вокруг смущённо, зачем-то за Витькину руку схватилась, но на вопрос не ответила.

— Почему он нас бросил? — повторил Влад напористо.

Витька не улыбался, уголки его губ повисли, дурь в глазах сменилась на графитовую серость, напомнив осеннюю тяжесть неба перед дождём. Мама смотрела жалобно, но Влад упрямился, сейчас важно было разрубить этот гордиев узел независимо от результата.

— Почему, мама? — уже крикнул. — Он ведь не сразу ушёл, как мы родились. Он ведь женился на тебе, мама! Он ведь не из-за Витьки нас бросил?

— Люди вокруг, не надо… Я потом тебе расскажу… — она не смотрела на Влада, шептала прерывисто, потом прижала Витьку к себе и сморгнула слезу.

— Сейчас! — Влад знал, что «потом» не будет, что потом ему станет жаль и маму, и Витьку, и себя, и отца, которого он не помнил, но то ненавидел, то пытался понять; потом появятся дела, — бесконечные, важные, бесполезные в решении вопроса об их с Витькой жизни.

Но мама не ответила, хлюпнула носом, а Витька гнусаво запел:

— Ма-а-ма, — обнял её костлявой рукой, прижав голову к своему красному оттопыренному уху, словно они вдвоём против Влада.

Видеть такое отчуждение было невыносимо. Он хотел знать правду, любую, а они… Влад соскочил с места, качнулся выйти прочь, но вокруг замерли в азарте полоскания чужого белья пассажиры, а поезд набрал ход. Влад сел обратно, отвернулся к окну и через мутно-грязное стекло уставился на белый снег. Пуржило. Злость, поднявшаяся в душе, бурлила так же сильно и так же справедливо, как колючие заледеневшие снежинки, облепляющие в своём зимнем праве всё, что попадалось на пути: окна поезда, лес, дома, заборы, сараи, мёрзнувших людей. Только злость его — не холодное сердце Кая, а горячая, кипящая ненавистью лава. Влад ненавидел весь мир: отца-предателя за то, что не объяснил, почему ушёл, маму за то, что плакала и считала его маленьким, пассажиров за откровенное любопытство, дорогу за никчемное пожирание времени. Пусть пресловутый старец увидит эту ненависть и скажет, что Влад духовно болен — пусть. Внутри ломило от боли, дыхание перехватило — он бы задохнулся, наверно, если бы не Витька. Витьку ненавидеть не получалось, краеугольный камень их братской любви возвышался внутри нерушимо, крепкий такой, фундаментальный. Об него пожар и стухнул. Витька смотрел на брата мудрым взглядом — в такие редкие минуты Владу казалось, что брат не полудурок вовсе; до тех пор, пока тот не открывал рот и не доказывал обратное глупыми словами.

К вечеру добрались до нужной станции. Пурга не стихла, намела сугробов, скрыла округу белой пеленой. Влад всю дорогу в поезде молчал, и сейчас спокойно смотрел, как мама укутывает Витьку — завязывает как маленькому шапку, шарфом обматывает, шнурки проверяет, края варежек в рукава куртки запихивает. А Влад нарочно шарф снял и замок немного расстегнул, рвался встретить непогодицу грудью. Но геройствовать сумки не дали — он и тыкву забрал у мамы, чтобы Витьку за руку держала — обвешанный грузом, плёлся позади.

Как-то доползли до единственного такси — даже Влад ради экономии не рискнул остановку автобуса искать. Через полчаса они входили по узкой расчищенной тропинке в небольшой кирпичный дом в частном секторе. Встретили их две женщины, разные внешне, но с одинаковыми высокими пронзительными голосами.

На Влада напала апатия. Горячая ненависть схлынула, пощипав стыдом, на дне души осталось булькать недовольство обстоятельствами. А Витька улыбался. Шумные тётечки тоже улыбались и трещали без умолку. Влад, проглотив горячий постный суп и картошку с огорода, маялся и мучился от скуки. Разговоры о дороге, о знакомых знакомых, хлопоты об угощении, обсуждение планов на завтра слились для него в нескончаемый гул. Выйти, чтобы избежать назойливых вопросов, не получилось. Да, он в седьмом классе. Да, в физико-математическом лицее. Да, призёр олимпиады для школьников. Да, любит футбол и ходит в бассейн. Да. Да. Да. Нет, в церковно-приходской школе не учится. Нет, в семинарию не собирается. Нет, с отцом Гавриилом не знаком. Витю не обижал. Нет. Нет. Нет.

Им постелили на диване и раскладушке. Влад отвернулся к стене и провалился в сон. Ночью Витька вертелся, выгибался, плакал, всхлипывал — ничего нового, так реагировал на новые впечатления. Это ещё хорошо. Вот когда переставал видеть, слышать и отвечать, когда из глаз фонило пустотой — становилось страшно, потому что выходил Витька из такого состояния долго, и Влад боялся, что когда-нибудь брат останется там навсегда. Втемяшилась маме эта поездка! Знала ведь, что младший эмоционально неустойчив, восприимчив к непривычному, однако потащила его в это грёбаное путешествие!

Влад обнял брата, надёжно прижав к себе, и тот затих, пискляво хныкнув ему в плечо. Уже на грани со сном подумалось: «А всё-таки, почему в поезде Витька пожалел маму, а не его?»

Утро наступило рано, всё с той же пургой и зимним мраком за окнами. Служба в храме начиналась в семь тридцать утра; маме, Владу и Витьке следовало для беседы подойти за сорок минут, да добираться минут двадцать-тридцать. Радовало одно — скоро всё закончится. Старец, какой он там ни есть, скажет, что Витька безнадёжен, а Влад — грешник. Никак иначе, Влад в курсе. А ещё скажет: терпение, терпение и терпение — постулат православия — мама, когда приходила из церкви, такими словами уговаривала свои слёзы остаться в глазах, Витьку не ломать отключенный роутер, Влада не таскать еду до обеда.

Умылись, выпили чаю, пошли, обе тётки с ними. Храм оказался странным — низенький и длинный, без колокольни, только с крестом. Внутри натоплено. Хорошо, но в сон потянуло. Сначала на беседу к батюшке они одни стояли, потом подошли очень смешные — Влад подслушал — жених и невеста: он — толстый, явно за тридцать пять, невеста его на полголовы выше. Их что ли в ЗАГС не пустили, таких старых?

Но вот кто-то громким шёпотом дёрнул: «Отец Пантелеимон идёт». Священник заглянул в алтарь, через несколько минут спустился к ним. Витька стоял тихий, поникший, словно приговора ждал. Впрочем, так и было. Влад вздохнул. Лично ему хотелось спать. Сильно. Что-то батюшка на старца не похож. Одного старца Влад по телевизору подглядел: внушительный такой, борода как у Деда Мороза и голова седенькая. Говорил громко, а смотрел ещё громче — в смысле, чересчур умно, умнее их школьного физика, которого два-три человека из класса понимали.

Издали отец Пантелеимон походил на мальчика — щуплый и невысокий, однако ближе оказалось, что лицо у него в морщинах, на голове — залысины, а смотрит радостно, словно ждал их давно-давно, плясать готов от счастья, да статус не велит. Мама, смущаясь и сбиваясь, рассказала историю рождения сыновей.

Влад прислушался. Всё не так. У них самая лучшая семья, а по маминым словам — не очень. Про отца сказала, что он ни при чём, она сама виновата в разводе. Не правда, мама — лучшая, добрая, умная, сильная. Влад дёрнул за рукав, чтобы очнулась, перестала нести чушь. Но она машинально освободила руку, не обращая внимания на его порыв, обернулась к Витьке, подтащила, гладила по голове, плечам, шмыгала носом. Потом Влада подпихнула. Батюшка перестал светиться, между бровями острой складкой разрезал холм на лбу. Борозды морщин собрались вместе, и Влад усиленно рассматривал их, даже пересчитал, лишь бы не опускать взгляд ниже, не сталкиваться со светом души в глазах. Почему-то казалось стыдным ждать спасения для брата. Им хорошо втроём. Руки-ноги у Витьки на месте, что ещё нужно? Зря приехали.

Батюшка говорил негромко, утешал. Мама кивала в ответ. «Никакой он не старец, — подумал вдруг Влад. — Обманули тётки маму». Витька замер, и по его позе с поднятыми плечами и вытянутой шеей, по распахнутым глазам ягнёнка моментально считывался подросток не от мира сего. Такое с ним случалось: то приглядывался, то прислушивался — Владу казалось, к чему-то внутри. Может, голоса слышал? Батюшка ушёл, потом вернулся с маленьким медицинским флакончиком, велел каждый день Витьке крест на лбу чертить, смотрел строго, не моргая, несколько раз повторил, чтоб «со смирением и благоговейно». Потом улыбнулся, Владу моргнул:

— С сим отроком всё нормально, да и другой не болен. Разум спит. Молитесь покровителям небесным: Владиславу Сербскому, да мученику Виктору о здравии и покаянии чадушек ваших. Я ведь не старец, ввели вас в заблуждение матушки, но и я помолюсь, а там –судьбы наши в руках Божиих.

Разум спит? Как это? Что такое разум — ум или нет? Ничего не понял Влад. Разве может ум спать? Может, разбудить его? Что тогда с Витькой станется? На олимпиаду вместе с Владом поедет? Привыкли все к недоумку, жалеют их с мамой. С кем Тонька за ручку ходить будет?

Разомлел Влад от жара печи, сел на лавочку у стены, задремал под клиросное пение. Мама с Витькой стоят, крестятся, а у него глаза слипаются, ничего не поделать. Старуха с отвисшей нижней губой толкнула в плечо: «Стоять надо, стыдоба!» Вот ведь, есть ей дело: сидит он в уголке, в полумраке, никому не мешает, не храпит. Бабулька глаза выпучила, шипит, сверлит злобой, пальцем за крючок его куртки цепляет. Вздохнул Влад, глянул на маму с Витькой и пошёл на выход. Решил немного проветриться.

На улице посветлело. Пурга улеглась. Снег лежал чистый, важный, бесконечный. Облепил забор, деревья, крыльцо. Скрипел под ногами. Влад прошёлся по двору, покрутил головой. Запоздавшие снежинки искрились в морозном воздухе и неспешно спускались к сёстрам на землю. Влад поймал взглядом одну, проследил, как в желании покрасоваться своей неповторимостью, та плавно легла на верхушку сугроба. За ней ещё одна сверкнула строгими геометрическими формами и так же медленно опустилась в сторонке. Стало интересно: какая-нибудь да притянется в ту же точку сугроба? По теории вероятностей? Снежинки порхали, не давали сосредоточиться, но Влад упорно следил за миллиметровым сверкающим пятнышком на верху сугроба. Одна, другая, третья, десятая опускались, близко и не очень, но все-все в разных местах. Вроде вместе, но у каждой свой домик. Влад моргнул и потерял свой бриллиант.

Появились дети. Через калитку девочка лет девяти везла на ватрушке розовощёкую малявку. Обе смешные, совсем деревенские. Старшая, заметив Влада, отдышалась и пискнула: «Здраси». На ней была чёрная кроличья шубка, по-детсадовски завязанный ярко-красный шарф и шапка с ушками. Из-под длинной чёлки, припорошенной снегом, смотрели чуть косенькие глазки, а на ресницах мерцал иней. Владу стало её жалко, потому что толстая бутузка в комбинезоне завопила:

— Катай, Катя, катай! — и хлопала требовательно варежкой по ватрушке.

— Я устала тебя катать, дай отдохнуть, — шмыгнула носом Катя, но малышка расхныкалась.

— Ты обещала-а-а…

— Давай, я покатаю? — предложил Влад.

Обе девочки посмотрели на него с удивлением, только младшая с аппетитом: «Вот так лошадка!», а старшая — с надеждой: «Я могу отдохнуть?».

— Мне не трудно, — подтвердил Влад.

— Только здесь, по дорожкам, за забором нельзя, — пояснила косенькая Катя, сдавая бразды правления.

Влад кивнул и неспешно потащил ватрушку за собой. Ватрушка катилась легко.

— Давай, быстрее? — обернулся Влад к малявке.

— Бытей, бытей, — подхватила та радостно.

Влад чуть разбежался. Замёрзшая Катя стояла в сторонке, следя за импровизированной каретой с лошадкой, шмыгала носом и переступала с ноги на ногу. Совсем рассвело. Солнце выглянуло, превращая снег в сверкающее одеяло из пенок. Малышка смешно взвизгивала и потом хохотала на крутых виражах, Влад тоже развеселился. Разбежался прямо до ворот и резко дёрнул ватрушку обратно. По расчёту пассажирку должно было крутануть вихрем до щенячьего восторга. Так бы и получилось, не подпрыгни карета на заснеженном бугре и не перестань седок держаться за ручки.

— А-а-а! — завопила малявка, и мгновенно обернувшийся Влад увидел забрызганные кровью лицо и снег.

Каким-то образом девочка не удержалась, вылетела и врезалась лбом в железные прутья.

— Ты что? — он бросился вытирать кровь с лица.

Из рассечённого лба тонкая, но упрямая алая струйка лилась и лилась по глазу, щеке, комбинезону. Девчонка махала руками и истошно вопила, падая в снег и выгибаясь. Влад испугался. Обернувшись, заметил, что Катя нырнула в храм — наверно, понеслась за взрослыми, оставив его наедине с проблемой. Уже кто-то бежит. Через минуту народ повалит, орать начнут.

— Сейчас тебе помогут, мама или кто там у тебя… — он отошёл от девочки, испуганно огляделся.

Надо спрятаться. Но куда? За забор ещё выбежишь не в раз. Ноги сами понесли за церковь — даже не понял, как оказался за углом и выглядывал на торопящихся бабку с косенькой девчонкой, других тёток и даже двух мужчин. Последних Влад совсем испугался, ноги налились свинцом. Как найдут его сейчас по следам: мужики не бабы — сообразительные! Он осторожно выглянул: следы по занесённому пургой снегу от забора до угла храма чётко читались. «Увидят, увидят!» — заполошно стучало в голове, но никто его не искал. Девочку унесла на руках бабка, а рыдающая Катя в скособочившейся шапке бежала рядом, шмыгая носом и утирая варежкой нос. На снегу остались брызги крови и много следов. «Ну, вот, без тебя справились», — успокаивал себя Влад, стоя за углом. Буря миновала, и, замёрзнув, Влад вернулся в храм. Согревался и ждал: кары небесной, полиции, гневных родителей. Робкая мысль признаться, что это он виновник травмы ребёнка испарилась от тяжести безупречной логики: «Кому?» Впрочем, если честно, он бы промолчал в любом случае. Слишком страшно. Сказал бы, что катала малышку косенькая Катя, а он посмотрел немного и в храм пошёл, ничего больше не видел. Свидетелей нет, камер тоже.

Бабка с девочками не вернулись, и Влад со счастливой мамой и тихим братом пошли пешком в знакомый дом. После обеда они с Витькой уселись возле железной печки. Женщины остались за столом, кипятили самовар, дули чай и болтали, болтали, болтали. Влад с Витькой жались друг к дружке, смотрели на огонь в приоткрытую дверцу. Яркие языки облизывали новое круглое большое полено, оно лежало совершенно не тронутое чернотой. Смотреть на пляшущее вокруг добычи пламя было волнительно и немного страшно. В щели приоткрытой дверцы виднелся иной мир, мир борьбы, победы и поражения. Скоро огонь победит, и ничто не в силах спасти глупую деревяшку, она обречена.

Тепло ещё не шло, но Витька бубнил: «Жарко, жарко-о-о…», Влад даже лоб его пощупал на всякий случай. Фоном печных тайн слышались обсуждения за столом, сливаясь в ненужные, ничего не значащие звуки. Маму убеждали, что всё просто великолепно, Витькин ум обязательно проснётся, и тогда у неё окажутся два крепких, сильных, надёжных сына, опора в старости. Что они ещё могли сказать? Логически подобное произойти не могло, но Влад, наверно, обрадуется умному брату. А сейчас, затаив дыхание, они вместе смотрели в жерло зрительного чуда: чурбан засветился изнутри, языки проникли в него, радостно вырываясь из щелей коры, сердцевины, фактуры твердого дерева. Удивительно, как сухость породы породила пламя.

Долго, как намагниченные, пялились, Витька даже задремал. Бревно почернело, развалилось на яркие мерцающие куски, даря уже настоящий жар, а ещё ощущение сверхъестественного, сказочного зрелища истинного сокровища. Алые пятна вплавлялись в сознание идентичностью с алым шарфом косенькой Кати и пятнами крови по снегу. Память Влада прыгала с шарфа на брызги, с них на языки пламени, с пламени вновь на шарф и в этой круговерти Влад пытался найти ответ на вопрос: «Почему так получилось?» Он не должен был думать — для этого существовали взрослые, они отвечали за детей. Но Влад думал, словно задачу решал на факультативном уроке, пытаясь уловить логику своего поведения. Почему во дворе церкви нутро охолодело сильней, чем кожа на улице? Ледяной, пронизывающий страх — даже ужас — который он испытал, казался сейчас иррациональным. Чего испугался? Подумаешь, кровь. Не умерла же карапузка, в конце концов. Наверно, он виноват, увлёкся. Держалась бы крепко, не вылетела из ватрушки. Влад скосил глаза на Витьку, от тепла раскрасневшегося, осоловевшего, впавшего то ли в дрёму, то ли в транс. Если бы катал Витьку, он тоже мог вылететь. О таком развитии событий думать не хотелось. Неужели Влад испугался наказания? Да ладно, чтобы ему сделали? С него как с гуся вода. До сих пор удавалось уходить от наказания. Даже когда они с Флором стащили в универсаме по банке энергетика — чёрной «Яги», новинке в их провинции — попался друг, а Владу удалось ускользнуть. Флор Влада не выдал, хотя вызывали родителей и вообще обосрали с головы до ног. Они потом напополам ту банку выпили. Флор заливал, что когда ему исполнится восемнадцать, он пойдёт в магазин и купит сто таких банок.

Или Владу стало стыдно перед мамой и Витькой? Для мамы он надежда и опора, для Витьки — авторитет, а тут… Вздор, не съели бы они его и не ругали. Витька даже повторять стал бы: побежал детей искать, санки выклянчил у кого-нибудь, потом малышей усаживал, катал скромненько. До первого забора. Бр-р, наверно, в этом дело, вот чего Влад испугался. Да, так и есть. Всё из-за Витьки. Это во дворе его все знали, а тут глаз да глаз нужен.

Соскочила мама, тётки закудахтали, в суете собрались, вышли в мороз, поехали на вокзал, но Владу не полегчало, грызло сердце раздражение. Вроде всё решил, обосновал, доказал, а не то…

***

У них дружный двор. Новый район заселялся сразу, дети знакомились в песочнице и росли вместе. Ходили друг к другу в гости, играли одним мячом, качались на одних качелях. Потом появились бомжи и наркоманы. Влад хорошо помнил, что их в детстве не замечал — значит, их не было. А потом появились. В подъезде запахло мочёй и перегаром, на первом этаже поселились алкаши, в подвале — мужик с двумя бабами, а под Флоровой квартирой — наркоман с сатанинской музыкой и дымом, прущим во все щели, розетки и форточки. Но футбольная дружба держалась нерушимо, только девчонки добавились. Тонька среди них. Она по-прежнему не обращала на Влада внимания. Сашка-капитан и другой Сашка уже обзавелись сердечными привязанностями, даже целовались с ними, а Влад маялся один. Школу закончил, в институт собрался поступать, а всё один. Перед друзьями стыдно.

Влад стоял у окна и до боли в глазах вглядывался на детскую площадку, дышал прерывисто. На качелях, старых, скрипучих, облезло-ржавых, сидела Тоня, а Витька, его Витька, вытянувшись жердью, раскачивал подругу и что-то напевал. Та благосклонно слушала. Сколько раз Влад толковал брату: «Не ходи с Тонькой, не нужен ты ей! Только нам с мамой нужен», а он тянул в своей манере: «Тоня хоро-о-ошая». Влад с шумом выдохнул и уткнулся в штору лбом. Горечь, отчаяние, жадное пламя, вопль зависти гремучей смесью разорвали сердце, потекли по телу, обжигая, впитываясь ядом в каждую клетку. Он потянулся рукой к телефону.

Алису привела к ним во двор девчонка Сашки-вратаря. Влад и внимания не обратил, пока друзья не начали подшучивать, что новенькая с него глаз не сводит и краснеет пухлыми щёчками. Алиса оказалась полной противоположностью Тоне. Тоня — тоненькая, немного угловатая, глубокая во всём — в словах, глазах, поступках. Алиса — не толстая, но объёмная по-взрослому в тех местах, где женщинам положено, и совсем понятная, поверхностная. Не хотелось на неё смотреть долго, ловить улыбку и слушать типичную девчачью чушь. Номер телефона Владу сразу сбросила, и во двор к ним бегала только ради него.

— Привет, Щёчкина, — голос у Влада уже басовитый. — Как поживаешь?

— Спасибо, Владик, хорошо! — явно обрадовалась.

Голос у Алисы высокий, звонкий, раздражающий. Хорошо хоть Владик, а не Владюша или Владичек.

— Ну что, дружить со мною будешь? — постарался спросить снисходительно.

Бил наверняка: кто-кто, а Алиса не откажет. Но если бы отказалась — кто этих девчонок поймёт — обратил бы в шутку.

— Да! — понятно, улыбается.

— Тогда гулять пошли! — попёр Влад танком.

— А приходи ко мне в гости, у меня музыкальный центр есть, и видик, и книг много, и кока-кола, — защебетала Алиса быстро, бойко.

Влад поморщился:

— Домой? Сейчас, что ли?

— Сейчас, я дома.

— А… кто-то ещё есть дома?

— Папа, он на больничном. Но он не заразный, ты не волнуйся. И кино разрешит посмотреть, и музыку послушать.

— Ну… не знаю, мне к ЕГЭ готовиться нужно, математика скоро.

— А у нас книги хорошие есть. По физике, и по математике. Мой папа — профессор. Хочешь, проконсультирует?

— Какой профессор? — Влад ещё ни одного профессора в своей жизни не видел.

— В институте математику преподаёт, и ещё что-то сложное, инженерное, не помню.