Бесплатный фрагмент - Болская деревня

Посвящается бабушке Дусе и прабабушке Паше, а также нашим родственникам и жителям Болской деревни.

Чем пахнут пионы?

Когда тебе пять лет, ты ощущаешь мир иначе.

Проснувшись, слушаешь тишину в доме: где сейчас бабушка Дуся?

Дом сонно притих, как будто замер. Слышно только звенящих комаров на окне. Можно даже посчитать их, потому что у каждого особенный писк. Одни комары пищат тоненько, отрывисто, другие, которые крупнее, как будто басом поют. Радуешься, что ты им не интересна: после ночи они сыты и отрывисто изучают оконную раму, ищут место для посадки, но всё не то, не то. Вот один оторвался от окна, сделал неуверенный круг, вроде как наконец почуял то, что так давно искал. Полетел в комнату нервной дорожкой. Его звон отличается от других: он на охоте. Надо срочно с головой накрываться одеялом, оставить только глаза и обязательно следить за комаром, иначе сразу после лёгкого прохладного прикосновения почувствуешь, как он больно проколет твою кожу.

Я лежу на высокой кровати с блестящими спинками и крашенными синей краской ножками. На ней белое постельное белье с цветочками и большие тяжёлые подушки. Бабушка кладёт их всегда с краю, чтобы я не упала. В ногах спит наша кошка. Её зовут Рыжая. Она самая добрая из четырёх бабушкиных кошек, никого не боится и громко мурлычет, жмурясь от удовольствия.

Дом у нас небольшой, но в нём есть всё, что нужно. Посередине стоит русская печка, по другую сторону от неё — просторная комната, слева от входной двери — маленькая кухня, справа — прихожая, которую бабушка Дуся называет «за печкой».

«Кофта твоя за печкой на гвозде висит», — так она говорит.

В комнате четыре окна. Нижнюю часть закрывают светлые шторки-задергушки, а верхняя прикрыта кружавчатым тюлем. У каждого окна стоят высокие табуретки, на них возвышаются красные и белые герани в эмалированных кастрюлях. Герани бабушка любит, каждый вечер поворачивает их к солнцу, проверяет землю, стряхивает сухие, терпко пахнущие зонтики цветов и разговаривает с ними.

— Ну, когды ино росцветёшь? Чё тебе не хватат? Сидишь чунашь. Цвести не будёшь — ей-богу, вынесу на мороз.

На подоконнике в коричневой миске красуется серёжка. Цветок, известный своими ярко-розовыми цветками-юбочками с фиолетовой или белой серединкой и длинными серёжками. Бабушка всегда ждёт его цветения и строго-настрого запрещает лопать нераскрывшиеся бутончики, которые так и манят меня. Чем больше бутончик, тем громче хлопнет. Это известно всем. Я лопала их украдкой, каждый раз давая себе обещание, что лопну только один, но не могла остановиться, поэтому многие цветочки сразу же засыхали — жу́хли. Бабушка сильно ругала меня за такие проделки и следила за тем, чтобы я близко не подходила к серёжке.

На другом окне растёт цветок под названием ванька мокрый. Говорят, его нельзя заводить дома, а то муж будет пировать. Но у бабушки мужа нет, так что не страшно. Есть, конечно, у нас дедушка Коля из деревни Парфёново, но бабушка от него почему-то давно переехала и никогда не начинает о нём разговор.

Кровать у нас стоит в углу. «В ногах» кровати — окно. Перед ним на табуретке в кастрюле растёт высокий щучий хвост. Дальше возвышается комод, застеленный клеёнкой и белым вязаным покрывалом в сеточку. Под клеёнкой бабушка хранит ценные вещи: деньги, бумажки с рецептами и напоминания о том, кому что отдала на время. Над комодом висят чёрно-белые портреты бабушки и наших родственников: тётки Натальи и дяди Егора, которые раньше жили в этом доме.

Позади комода стоит нерабочий маленький холодильник. Напротив — печка-буржуйка, которую бабушка топит в холодную погоду. Буржуйка даёт быстрый жар, поэтому эта маленькая помощница есть в каждой избе. Дома становится тепло уже через полчаса, но и остывает такая печка тоже быстро. Русская печка, наоборот, отдаёт тепло намного дольше, а летом даже и несколько дней. Бабушка топит её только тогда, когда печёт хлеб: раз или два в неделю.

Возле стены у нас стоит большой блестящий шкаф, на котором пылятся таинственные книги с названием «Астрология 10 класс» и «Родная речь 4 класс», а ещё школьные тетради маминой младшей сестры Веры. Однажды я украдкой даже забралась на шкаф и долго рассматривала интересные картинки про звёзды и про мальчика-орлёнка, который «летел выше солнца».

За шкафом у окна — простое кресло на ножках, обтянутое серой тканью. Под креслом лежат мои че́чки — игрушки: две куклы, коричневые камушки-гальки с речки и большие счёты из магазина. Бабушка Дуся учила меня считать на них, но я ничего не понимала в «рублях» и «копейках» и чаще просила вместо счёта прокатить меня. Если бабушка была согласна, то я радовалась: скорее стелила картонку внутрь прямо на косточки счётов, хваталась за га́сник — верёвочку и мчалась по кругу с ветерком. Иногда на счётах я возила Катьку — мою молчаливую кареглазую куклу с длинными волосами. А иногда и кошек, которые испуганно таращили глаза, угрожающе мяукали и пытались бежать.

Над креслом висят старинные коричневые часы с кукушкой. Кукушка выпрыгивает и кукует на весь дом. Под часами на гвоздике — игрушечный розовый львёнок с кожаным носом, оранжевой гривой и хвостом. В нём есть карман-тайник, там хранится мой клад — сосательные конфетки, камешки, бусинки, обрывки листочков с картинками и даже паста зелёного цвета для простой ручки. Я хранила эту пасту и рисовала ей мало, потому что она была у меня одна-единственная.

У кресла стоит круглый стол со скатертью, высокий стул, позади него в углу — старинный синий стол-тумбочка с дверцами, в котором ровной стопкой сложены красивые белые тарелки с цветочками. Внутри душисто пахнет сухим деревом, пылью и чем-то сладким. На задней стенке этого стола большими цифрами написано «1892». На столе лежит большая книга с закладкой, рядом зеркало на подставке и кружка с ромашками, которые я нарвала возле дома. Бабушка сказала их не заносить, но я всё равно занесла, потому что они красивые, мяконькие. Я спрятала цветы за зеркало, чтобы бабушка не увидела.

Над столом к стене кнопками приколот чи́сленник (календарь) за прошлый год, на гвоздике висит отрывной — за этот. Выше календарей божничка — угловая полка с иконами, сушёными веточками вербы, огарками серых душистых свечей и розовыми искусственными цветами. С икон строго смотрят люди. Бабушка Дуся называла их Святыми, с утра подходила к ним, что-то долго шептала и крестилась. А потом говорила, что Бог живёт на небе и всё про всех знает и видит, и от этого становилось жутко.

Между кроватью и божничкой два окна. Над ними висят прижатые проводом портреты моей мамы и её сестёр — Зои, Люды и Веры — таких красивых, как из книжки. А ещё портрет дяди Миши — маминого брата. Это он в армии фотографировался. У него дома настоящая розовая морская звезда есть размером с ладонь и армейский синий бархатный фотоальбом. Там есть фотография, где он сидит с вьетнамцем, у которого круглая шляпа с острой макушкой и узкие глаза, а сзади них могуче темнеет бескрайнее море. Это однажды они ушли в море на целых полгода и зашли во Вьетнам (есть такая страна, говорят). Дядя Миша красивый, в тельняшке, и улыбается. Ему и дедушке Коле посчастливилось служить в армии во флоте на Дальнем Востоке. Корабль дяди Миши назывался гордым словом «Чапаев». А дедушка Коля служил на острове Русский.

Это чтоб из нашей-то деревни и вдруг сразу оба — на море, где корабли и чайки? Чудеса, да и только!..

Под портретами стоит диван с деревянными подлокотниками. Мне не разрешалось сидеть на его спинке, потому что она могла сломаться. Но, как вы уже догадались, я частенько это делала в бабушкино отсутствие. Мне было очень страшно ослушаться, и в то же время надо же было проверить — правда сломается или нет?

У печки стоит кровать поменьше. Здесь спит моя прабабушка Паша. Это для меня она — бабушка Паша, а для других — Павла Семёновна. По её дыханию понятно, что она уже просыпалась, и сейчас снова задремала. Иногда она ворочается на узкой кровати, куда поверх железной сетки настелены доски и матрас, чтобы спине было твёрже.

Бабушке Паше восемьдесят лет.

Она уже маленькая ростом, худенькая, почти не видит, мало ест и редко выходит на улицу. Её голову покрывает светлый платок, поверх рубахи надета красная кофта на пуговках. Эти пуговки я любила перебирать, когда была поменьше. Бабушка давала мне это зади́льё (дело) и подолгу стояла передо мной, чтобы я не ревела. А ещё она всегда носит серый запо́н (передник). Без него никак нельзя — вдруг юбка замарается? На ногах чулки с подвязками и шерстяные носки. Бабушка Паша всегда мёрзнет и даже летом надевает валенки. Волосы у неё стали «жидкими», но всё равно строго заплетены в косичку, перевязаны гасником и убраны под платок. Она расчёсывает их гребнем, подолгу сидя на кровати, потому что «у́спех-от не тот уж». Под кроватью стоит небольшой «яшшык» с сокровищами: всяческими клубочками, носками, туго завязанными платочками, гребнем, лекарствами, бутылкой с муравьиным спиртом, и самое главное — кульком со сладостями. Если кто приходил к нам, бабушка Паша доставала из него угощенья: «Бежи, дева, дам тебе хоть печенюшку али пряничок». Печенье и пряники всегда были сухими и твёрдыми, но от этого становилось только вкуснее.

Что-то брякнуло возле печки: это спрыгнула кошка на приступочек. Багирка, наверное, или Чернавка. Передние лапы вытянула, изогнулась и зевает, обнажив свои острые зубки. Мне нравились кошачьи передние зубы: маленькие, ребячьи, настоящие. И мокрый нос, кожаный и рельефный. Когда за ухом чешешь, кошка мурлычет, и от удовольствия у неё даже капельки слюны появляются. Её надо выпустить в се́нки (крытый коридор между домом и крыльцом).

В сенках две двери. Через ту, что слева, можно попасть в ограду и загон для коровы и овечек, через дверь справа — на улицу. В ограде есть зимняя тёплая конюшня из брёвен, над ней сеновал, где куры несут яйца. Яиц бывает по двенадцать-двадцать штук, потому что куриц у бабушки Дуси много. Яйца надо собирать в глубокую чашку или бито́н. Залезешь на сеновал, а там насиженные гнёзда белеют скорлупками. Радости-то сколько! Мы с мамой собирали я́ички наперегонки, считали, у кого больше. Некоторые из них были ещё тёплыми, грязноватыми, с прилипшими пёрышками. Бабушка говорила, что если курица не знает, где снести яйцо, надо самолично сделать ей гнездо из сена и колты́ш (яичную скорлупу) туда положить, чтобы она знала, куда в следующий раз садиться.

А ещё на сеновале под самой крышей ласточки свили гнездо. Летают там в вышине, суетятся. И даже иногда слышно, как пищат их птенчики. Бабушка Дуся говорит, что это хорошая примета.

В ограде дверь в огород. В огороде под окошком дома стоит рассадник — большой деревянный короб с мягкой землёй для выращивания рассады. Он высокий, мне не достать. Но я проверяла там землю, забравшись на перевёрнутое ведро: палец погружается как в тёплый пух. А весной через щель видны зелёные дорожки из малюсеньких ростков с пустыми коричневыми шариками от семян на верхушке листика.

Возле рассадника стоит бочка с водой, в ней плавают водомерки, шустрые пиявки, иногда тонут жуки. Я их спасаю листиком, представляю, что я командир, а жук терпит бедствие. Он из последних сил цепляется за листик или щепку, я вожу его туда-сюда по воде, устраиваю шторм или заставляю вдруг уходить под воду. Наверное, в эти минуты жук думает, что пришла его последняя минута, поэтому стойко терпит свои мучения, еле шевеля усиками. Но потом мне надоедает эта игра, и я выбрасываю жука на траву. Он выглядит уже куда увереннее, хотя вода с него так и течёт.

У рассадника повсюду расставлены вёдра и корыта для поливки, висит большой железный ковш, и кое-где белеют старые пакетики от семян. На пашне приподняты ровнёхонькие гряды с луком, морковкой, капустой, репой, сладкой ка́легой. Капусту, калегу и репу бабушка накрыла пихтовыми лапками, поставила обрезанные бутылки на бобы и горох — от мошек. Остальное место в огороде занято картошкой, которую уже окучили, и теперь она выглядывает из своего гнезда как барыня.

Воду в бочку, домой и в баню бабушка носит на коромысле с речки, которая бежит пониже нашего дома. Речка, как и бабушкина деревня, называется Болка. Вода в ней лесная, холодная, такой водой сразу поливать нельзя, надо ждать, когда одря́бнет.

Бабушка Дуся моя красивая, с кудрявой светло-русой чёлкой, деловая, немногословная и строгая. Ей никто не смеет перечить. В деревне все уважительно говорят ей «тётя Дуся» или «Евдокия Васильевна». Бабушке пятьдесят пять, а мне пять лет. Это посчитать легко, потому что день рождения у нас почти в один день — у неё пятого, а у меня шестого марта, только разница в пятьдесят лет. Бабушка любит хорошо одеваться, но вещей у неё мало, потому что купить негде, да и было бы на что, а те, которые для праздника, она бережно хранит в комоде. Иногда я заглядываю туда, и от вещей очень вкусно пахнет чистыми простынями. Бабушку по всей округе знают, она дружит с тёткой Настей Немой и бабой Маней Плотниковой. У неё все расписано: от зари до зари дела и заботы. Огород, хозяйство, бабушка Паша и я.

Лето у нас короткое, поэтому деревенские дни по особому распорядку идут. Сначала нужно срочно пахать, а то «все уж вспахали, а мы чё?», вслед за этим картошку и лук садить, семена сеять, рассаду ро́стить, картошку окучивать. Не успеешь оглянуться, как пришла пора сенокоситься, а до Ильина дня надо «ишо за вениками сбегать», ведь берёза пожелтеет, и веники будут осыпаться в бане. Это, конечно, «никуды не годно», — говорит баба Дуся. А ещё надо «кажный день поливаться», и, когда очередь дойдёт, коров пасти.

Эти работы всегда есть у каждого в доме. Поэтому все начинали пахать и садить огороды почти одновременно, как только сойдёт снег и земля подсохнет. Смотришь с дороги на деревню — все хозяйки в огородах сидят, тычут луковки в землю. Хозяева степенно ходят, подбивают заборы, чинят лопаты, по-хозяйски осматривают свои владения. У кого есть мужик в доме, то семейство первым выходит огород пахать. У кого нет — те уж последние, ждут своей очереди, потому что лошадей в деревне всего три, да и не каждый пойдёт помогать по своим причинам. Тогда надо идти звать на помощь, кланяться другим людям в соседнюю деревню, например, в Ключи. Люди там живут отзывчивые. Знают, что если они помогут, то и им будет к кому обратиться, когда придёт пора. После вспашки надо сразу садить, нельзя допустить, чтобы земля высохла, иначе не взойдут семена, морковки или капусты не будет — беда. «Весной-то один день всю зиму кормит». Поэтому всё бегом, бегом. И ей «некогды со мной чи́лькаться». Она только знает, чтобы я была сытая и никуда не убежала. Она может здорово наругать, даже взять вицу, если натворить плохое или уйти на речку…

Глухо громыхнули ведра: бабушка Дуся управляется в конюшне. Значит, времени ещё мало, но корову Эмку и овечек она уже угнала, куриц, собаку и кошек накормила и сейчас пойдёт огород «дозо́рить» — смотреть, все ли там в порядке.

Дома пахнет чем-то вкусным: бабушка уже успела испечь пироги. Надо проверить, с чем они. Может быть даже есть сладкий пирог — для меня. Это зависит от бабушкиного настроения.

Я перелезла через подушку, спрыгнула на деревянный крашеный пол. Он приятно холодит ноги.

На кухонном столе стоит заветная горка пирожков, накрытая чистым рушнико́м (полотенцем). Рядом кружка с молоком под крышкой.

Румяные пирожки очень вкусно пахнут. Их края запеклись и затвердели. Беру один, надкусываю… с луком!

Сладковатый яично-сметанный вкус, в меру солёный, с гулким луковым хрустом — вкуснятина! А если с молоком, то вообще красота.

Смотрю в окно, жуя.

Летнее утро. Голубой простор, плывут белые нежные облака. Ветер шевелит толь на крыше дровяника. Куры внимательно щиплют траву, петух что-то грозно клокочет им.

Я иду к двери. Тяжёлая от ватного утеплителя дверь едва поддаётся. Железная ручка скользит. На цыпочках выхожу в сенки, гляжу через щёлку в ограду, ищу бабушку:

— Бабушка Дуся! Я проснулась!

Откуда-то из глубины в ответ слышу:

— Эу?.. Но, но, мила внучка, бежи ешь пироги-те, я тебе тамака оставила на столе. Я сичас прополю и приду.

Радостно выдыхаю, забывая про тревогу: бабушка дома, всё в порядке. Но надо быть начеку и не лезть, куда не следует, иначе может быть худо. Баба Дуся не будет потакать моим шалостям.

Пробегая всё так же на цыпочках по тёмному коридорчику с хлябающими половицами, накидываю кофтёнку и сандали. На пути тяжёлая дверь на «заломе» — засове из толстого железа. Лапка, наша собака, услышала меня, скребёт лапой дверь снаружи. Наконец мне удалось сдвинуть засов. Открываю, осторожно переступаю через высокий порог.

Солнце нагрело жёлтую полоску на полу, на улице ещё свежо. Лапка тычется в колени холодным мокрым носом, виляет хвостом, кивает и даже по команде подаёт лапу. Треплю её за ухом, целую в нос. Бабушка, конечно, не разрешает мне целовать собак и кошек, сплёвывает и морщится: «Уди ты! Она эть чё токо не ес, всяко погано собират, ты иё ишо в нос целуёшь! Нахваташся, девка, потом чё с тобой будём делать?» Лапка клацает зубами от избытка чувств и уходит чесать свой бежевый живот.

Спускаюсь по ступенькам. Трава пушистая и влажная, ногам от этого очень приятно. Осторожно закрываю за собой калитку в палисадник, чтобы не дай бог куры не зашли и не выгребли цветы. Голубой, крашеный с одной стороны забор выше меня. Повсюду пахнет свежей травой, землёй и домом. Старые дома имеют свой особый запах времени и тоски.

По примятой тропинке между кустов смородины и золотого шара бегают большие чёрные «мураши́». Они вершат свои неотложные дела и настораживают чёрные блестящие головы, когда слишком близко к ним подходишь. Когда один муравей — не страшно. А когда ты случайно попадаешь в их владения — становится жутко и неприятно, хочется побыстрее сбросить с себя этих цепких насекомых. Приглядевшись, можно узнать, откуда и куда бегут муравьи, увидеть их таинственную тропу. Бабушка Паша собственноручно изготавливала из них настоящий муравьиный спирт для своих ног, которые часто болели. В стеклянную бутылку наливала сахарную или медовую водичку, ставила на муравейник, привязывая к горлышку нитку, и ждала пару дней, когда муравьи налезут в бутылку. Тогда она за нитку вытаскивала бутылку из муравейника, заливала их спиртом и снова ждала три дня, чтобы «втираннё» было готово. Это было для неё настоящим спасением.

Перешагнув через муравьёв, я случайно задеваю зелёную ветку большого куста с крепкими малиновыми бутонами, на которых блестят капельки росы. Скоро они расцветут и превратятся в цветы — пионы. Куст окутан тонким, еле заметным ароматом, который войдёт в полную силу после того, как все бутоны раскроются. Невозможно заметить раскрытие цветка. В этом есть что-то магическое, какое-то природное волшебство. Распустится утром цветок, заискрит росой, заиграют на нем малиново-жёлтые переливы. По стеблю потечёт лёгкой тоненькой струйкой сок. Тут-то и полезут на него муравьи, охотливые до сладостей. Поэтому и называют пионы муравьиными цветами.

Это была любовь бабушки Дуси. Она их поливала, пересаживала, разговаривала с ними, напевала песни. Очень радовалась, когда они распускались, но виду нам не подавала. Вот и сейчас бабушка уже приходила сюда, первым делом проверяла их — трава у кустов была осторожно примята, а рядом лежали наспех вырванные сорняки.

Я ещё немного постояла у куста и вприпрыжку побежала домой.

…До сих пор замираю, когда вижу эти цветы. Вспоминаю момент, как я, пятилетняя, стою перед кустом в сандалях и в платье до колена. А он, необхватный, только чуть пониже меня. Затем приклоняюсь к пиону, чтобы ощутить своеобразный травянистый запах, робко трогаю нежные упругие лепестки, радуюсь цвету и увесистой шапке цветка. В этот момент хочется говорить бабушкиными словами: «Ну, какой снарядный уродился, любо-дорого гледеть!»

Поэтому и еду в июньский день за букетом пионов на рынок, отдаю, не торгуясь, бабушкам деньги. За то, что вырастили. За то, что напевали задумчивые долгие песни. За то, что радовались и волновались. И иду домой, ликуя, как на первое сентября.

Драже в шоколаде

Пойду на речку, пока бабушка не видит. А речка у нас мелкая и узкая. И вода в ней студёная-студёная. Опустишь руку и обжигаешься холодом. Ногой потрогать так совсем нельзя. Мы с девочками держали в воде руки на спор, кто дольше, и до слёз это дело даже доходило. Баюкаешь руку перед собой и дуешь, а она не чувствует ничего. Как это, говорят, можно купаться в речке? И есть ли такое чудо на свете, чтобы вода была тёплая, как парное молоко? А про море у нас в деревне никто слыхом не слыхивал, и разговоров таких не было. Где это море есть, если вокруг только лес и поле?

Нет, всё-таки на речку нельзя, бабушка будет ругаться. Маме расскажет. Моя мама уехала далеко, в большой город. Пермь называется. Бабушка Дуся называет его «Перем», а мама сказала, что «Перем» — это неправильно, надо говорить «Пермь».

Нехорошо, конечно, вышло, обидно.

Мама обещала, что мы в гости к бабушке Дусе съездим, купила мне конфеты в красивой пачке с крокодилом Геной и Чебурашкой. На ней было написано: «Дра-же в шо-ко-ла-де». Они так заманчиво пахли, прямо объеденье. Но я их есть не стала, для бабушки Паши и Дуси оставила. Вот Бабе Дусе четыре штучки дам, а бабе Паше две, потому что она старенькая, у неё зубов совсем нету, и конфеты она только чупкать может.

Когда двери нашего жёлтого рейсового автобуса открылись на остановке, я очень обрадовалась, что

меня бабушка Дуся встречает. Родная такая, в синем платке, длинной юбке и в галошах. (Я знаю, почему бабушка в шерстяных носках и галошах ходит: чтобы было легко и прохладно, и чтобы ноги не промочить).

Бабушка меня снимает с автобуса, я ей на ходу про свои конфеты рассказываю, обнимаю за шею. Оборачиваюсь — и глазам своим не верю: двери автобуса закрылись, а мама за ними стоит. Уезжает.

Я — автобус догонять! Реву! Рассыпала свои конфеты прямо в грязь. Бабушка где-то сзади бежит, га́ркает меня (зовёт).

Ох, как обидно мне было, ой-ёй. До сих пор слёзы наворачиваются. А ещё говорят, что дети в пять лет ничего не помнят! Я всё помню, как вы уже догадались.

Баба Дуся наконец схватила меня, подняла на руки, обняла, успокаивает, сама чуть не ревёт.

Ну, пришли мы, значит, к нашему дровянику, а возле него бабушка Паша сидит, дубинкой водит по земле, ещё не знает про моё горе.

Меня второй волной захлестнуло:

— Бабушка Паша! Меня мама оставила! Сказала, что со мной пойдёт к вам, а сама уехалаа..!

Слёзы ручьём бегут, воздуха не хватает даже. Конфеты ей сую, которые остались.

Бабушка Паша разохалась, запереживала:

— Ох, беда ли нет ли… Бежи жо скориё в и́збу да игрульки-те свои собери… Молоко али простокиша-та есь ли, Дуська? Хлеб-от посыпь ей песком, пушшай отойдёт малёхо. Маш-маш-маш, все конфетки свои ростеряла нально. Ох, Галька, чё жо ты натворила? (Это про мою маму). Чё тожно будёт?

Гладит меня сухой жилистой рукой по спине, похлопывает:

— Не реви уж, не реви, дева. Куды годно так реветь? Ничё, приедет мать-та, куды де́нечча, обожди маленько.

Собака наша Лапка вышла из дровяника на мой плач, хвостом виляет, мокрым носом тычется, чихает, даже в лицо лизнула. Зверь, а понимает всё. Я её обнимаю, слёзы размазываю рукавами. Бабушка Паша машет на неё палкой, поругивает.

В общем, отошла я. Игрушки нашла. Полегчало маленько.

Лягушатник

В нашей деревне в этот полдень стоит тишина. Жарко. Все ушли на свои работы, и только изредка лают встревоженные собаки, кукарекают петухи. Если прислушаться, можно по голосу узнать, чей именно кричит петух. И от этой разгадки хочется улыбаться. Наш кричал знакомо, распевно. У Кудымовых ворчливо и с хрипотцой, потому что старый и клевачий. У Плотниковых был молодой, поэтому без дела пробует брать голосом то выше, то ниже, и к концу срывается на хрип, как будто кашляет. Смешно у него получается. Я знаю эту петушиную тайну потому, что умею наблюдать и слушать.

Бабка Настя, добрая и отзывчивая бабушкина подруга, сшила мне из новой юбки платье. Чёрное, в мелкий жёлто-белый рисунок, на подоле которого я разглядела маленьких барашков. Мне казалось, что они жуют траву на пёстром клетчатом поле. В этом платье кружиться можно: оно красиво надувается колокольчиком. Эх, мне бы ещё туфельки, лакированные на каблуке. Вот пойду в первый класс, мама мне обязательно такие купит. Буду хорошо учиться. Да, надо, чтобы обязательно без плохих оценок. Мои подружки, Лена с Таней, хорошо учатся. Белые колготки у них и банты, ранцы красивые за плечами. Я сама видела. Они теперь большие, в школу ходят, им уроки надо делать, не до игр. А мне играть хочется.

Побегу-ка я в дровяник, в «клетку» — мой собственный игрушечный дом. Буду пироги печь, как у бабушки. А вот и подорожник для этого. Подорожник, правда, трудно сорвать, пальцы больно, но листочки хорошие попались, большие. Чайник мы с бабушкой нашли на поле, когда в Ключи ходили. У него дырка в боку, но зато он настоящий, с длинным носиком и из железа. Крышки не хватает, но это не страшно.

Стол в клетке сделан из берёзовых поленьев и куска фанеры. На нем лежит клеёнка, красуются блестящие узорчатые чашечки. Это мама купила. Целый набор. Ни у кого такого нет. Вот сейчас пирогов напеку и позову бабушку чай пить. Её где-то не видать, наверное, ушла в деревню.

В дровянике прохладно от влажных дров. Пол усеян мелкими щепками, в углу стоит чурка с квадратной железякой, вбитой почти по самую шляпу. На чурке — длинные следы от лезвия топора и мелкая древесная крошка. Бабушка колет большие поленья да литовку (косу) отбивает, когда косить идёт. Осило́к (небольшой брусок из специального шероховатого камня) брать нельзя, а то бабушка ругаться будет, если «посею», потеряю значит. Магазин в деревне один, но там всё по делу и ничего лишнего нет. Осилка тоже нет, наверное. Я ходила туда с бабушкой. Там тётя Света работает. В магазине всегда темно, сыро и пахнет всякими товарами. Печка есть и прилавок. Бабушка берёт селёдку в железной банке, спички, лимонные круглые конфетки. Тётя Света быстро считает — щёлкает на деревянных счётах. Я в школе тоже этому научусь.

Стулья в клетке сделаны из двух деревянных ящиков, привезённых невесть откуда и заброшенных сюда за ненадобностью. Их надо красивой тряпичкой накрыть, чтобы по-праздничному было.

В большой чашке замешиваю тесто: мелкий песок с водой, чтобы на сметану было похоже. Беру лист подорожника и леплю пирожок. Один, два, три, четыре, пять… этого точно хватит для чаепития. Тесто из песка ещё осталось, можно в красивую формочку положить, прихлопнуть — и будет торт. А для украшения, конечно, ромашки. Ого, как быстро получилось избавиться от «этих чёрных» — мелких жучков, которые сидят в серединках цветов.

Торты, я знаю, бывают всякие. Даже свадебные. Они самые красивые. Когда-нибудь у меня обязательно будет свадебный торт с цветами, я сама его выберу. Гости будут. Мы будем чай с этим тортом пить, и нам будет вкусно и радостно.

Вот, почти всё готово. Мои зелёные пирожочки лежат горкой на блюдце.

Ой, а воды-то нет! А как же какао? Надо сделать и чай, и какао. Если бабушка захочет чай, налью ей чай, а себе какао, конечно. Оно в жёлтой коробочке с зайцем дома стоит. Тётя Вера привезла. Она у нас в Перми живёт.

Что же делать? Лужа высохла, и вода теперь есть только в речке и колодце. Ага, а если бабушка увидит? Она меня отлупит крапивой или вицей, обещала же в прошлый раз. Но делать нечего, придётся идти.

Возле колодца страшно: сыро, доски чавкают, когда идёшь. Вода чёрная в нём, а до дна не достать. Я проверяла длинной палкой. Потом, правда, бабушка узнала как-то, что я там была. Ругалась сильно. Но я стерпела, не заревела даже. У колодца растёт ива, а вокруг на кочках желтеет лягушатник — мелкие цветы с круглыми тёмно-зелёными листьями. Ими можно мыть руки, потому что мылятся липкой пеной. Я однажды принесла их домой с речки, порадовать бабушку хотела, а она сказала, что нельзя их «домой ташшыть, а то лягуши скакать будут». Нет, не надо нам лягуш. Да и бабушка сразу догадается, что я к колодцу подходила. Не буду рвать их. А чай мы и без цветов попьём.

Гроза

На следующий день бабушка Дуся разбудила меня рано.

Сегодня наш черёд пасти коров. Оплатайся да бежи на улицу. Платок-от на пече́ возьми. Скоро уж пригонят коров.

— Бабушка, а вичку мне сделаешь? Чтобы гнулась хорошо, а на кончике листочки были.

— Но, сделаю.

С собой у нас котомка с едой: картофельные и сметанные шаньги, луковые пироги, варёные яйца, хлеб на всякий случай (вдруг корова домой не пойдёт, тогда её можно заманить: хлеб, посыпанный солью, можно скормить ей по кусочку), соль, зелёный лук и квас.

Квас бабушка делала хороший: кислый да сладкий. В деревне водилось правило: если пришёл гость, его обязательно надо напоить квасом или брагой. Для этого у хозяек была специальная, то́дельная, коричневая или белая литровая кружка.

— Иди, Санко, испей брагу-ту. Хоро́ша получилася, по́рна, вечор токо цедила.

Сначала сама глоток сделает, и после этого только гостю предложит, чтобы показать, что и вправду хороший квас, не отрава.

— Но, беда хороша брага! От, умеешь ты, Васи́льна, брагу делать! Кхе, кхе…, — ответит Санко, покряхтит и от удовольствия прищурит глаз.

— Ты понорови да ишо испей. У меня там цела фляга да мисочка стоит, тебя дожидаца, — смеётся бабушка. — Давеча Володька у Парани заходил, принёс мне хмелины на пиво, буду ставить тожно.

Ежели приходил гость, а брагу не подавали, то так говорили про хозяев:

— Ее чё! В пустой избе нально побывала. Кружку брагу не подали. Это куды годно?

У нас дома был специальный чан для бражных дел. Перед праздниками и на Семи́к (поминальный день на седьмой четверг после Пасхи) все хозяйки готовили брагу. Это было большое дело.

Сначала бабушка Дуся насыпала рожь в большую кастрюлю, заливала дряблой водой и оставляла набухать. Заносила в избу рости́льник (неглубокий ящик). Он был в каждом доме, его берегли и использовали строго по назначению. Пересыпала набухшую рожь в него и ставила на три или пять дней для проращивания. Ростильник стоял на лавке, и бабушка с нетерпением ждала, когда появятся росточки на зёрнышках, подходила к ящику, разговаривала с ним: что, мол, не растёшь, шары-те выставило?

Когда проклюнутся беленькие ростки, подходил следующий этап: ростильник нужно было поднять на русскую печь и осторожно, не обломав хрупких росточков, переложить всё на большой лист железа, чтобы просохло. В эти дни топилась русская печь, и в избе стоял непередаваемый запах зерна. Бабушка руками перемешивала его, чтобы оно равномерно сохло. Как только зерно «подходило», бабушка сгребала его в мешок и ехала в соседнее село По́лву, чтобы смолоть его где на колхозной мельнице. Молотое зерно называлось бра́жно.

Бабушка засыпала бражно в кастрюлю, заливала водой, перемешивала мутовкой, ставила в протопленную горячую печку — преть. Оно постепенно заваривалось и превращалось в светло-коричневую кашу, а сверху покрывалось сладковатой корочкой. Бабушка вынимала кастрюлю из печки, давала остыть, потом цедила через сито, разбавляя водой. Получалась преснуха. Преснуху тоже можно было пить, она была вкусная, но «пустоватая». А чтобы получилась настоящая брага, в преснуху баба Дуся добавляла мел (закваску из хмеля) и немного сахара. Ставила корчагу с брагой на лавку ближе к печке, давая ей настояться и укиснуть. Примерно через сутки — двое бражка «подходила»: появлялась пенка. Бабушка, волнуясь, помешивала её черпаком и помаленьку пробовала, решала, удалась ли бражка. Ежели удалась — торжественно наливала в литровую кружку и первой отхлёбывала, смакуя и причмокивая, искала в бражке те самые нотки кислоты, сладости и хмельных оттенков. Иногда могла и в маленькую кружечку налить, делала послаще и звала меня:

— Бежи, девка, чюрскай брагу-то. Ох, хоро́ша получилася как молоко. Много-то не пей, а то хмельна́ станешь.

Я небольшими глоточками пила пресную бражку как божественный напиток, и даже всё ещё помню этот неповторимый вкус.

А других угощать — это целый обряд был.

Выйдет бабушка на середину кухни с кружкой браги, встанет перед гостьей, отхлебнёт первой, потом протягивает кружку гостье:

— Испей жо, кумушка.

Та примет кружку, отхлебнёт и возвращает бы её хозяйке.

Бабушка тыльной стороной ладони тихонько оттолкнёт кружку в сторону гостьи и говорит:

— Да ишо, кума, испей.

Гостья опять прикладывается к кружке, отвечает:

— Да напилася уж.

— Да испей, испей, брага-та тёпла, су́тошна.

Та снова отпивает:

— Напилася, напилася, — и отдаёт кружку хозяйке.

Потом они посидят, поговорят, бабушка вновь несёт кружку, и угощение повторяется.

Бабушка Паша так же готовила брагу. Соседка Федосья и дед Максим частенько захаживали к ней попить бражку, побаять. Сосед дядя Вася Плотников, молодой могутный мужик, мог три-четыре кружки замахнуть, а потом уходил, довольнёхонький, покряхтывая.

— Брага-та кислушша сёдни, подмолодить бы надобно, прямо еть шары воротит. Уприёт-нет? Печку-ту не шибко топила сёдни.

В тот день мы с бабушкой угнали коров к сосне, которая росла у дороги. Кто и когда её посадил — богу ведать. Наверное, она дикая, то есть сама выросла, потому что раньше здесь были луга. Говорят, что этой сосне целых сто лет, а может быть и больше. Мы с бабушкой вдвоём не могли обхватить ствол, надо было третьего человека звать.

И вот сидим мы под сосной, жарко, скучно, пауты и мухи одолевают, прямо беда. Бабушка дремлет, клюёт носом, песни пытается петь, чтобы не заснуть.

По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в горах,

Бродяга, судьбу проклиная,

Ташшится с сумой на плечах.

Бежал из тюрьмы тёмной ночью,

В тюрьме он за правду страдал.

Идти дальше нету уж мо́чи —

Пред ним расстилатся Байкал…

— Бабушка, а кто такой Байкал?

— Байкал-то? Дак это большушее озеро, в ём вода как зеркало — не поморшится. Оно в Сиби́ре есь.

— А Сибирь — это чё?

— Это тёмнуший лес, там лисы да мидвиди живут. И горы высокушие стоят, поболе сосны будут, дай-ко дак, — и рукой показывает на вершину.

Я поверила. Потому что если выше сосны, то и вправду высокие.

И так протяжно опять запоёт, так заунывно, что мне плакать захотелось.

— Не пой, — говорю, — бабушка, не пой, миленькая, а то я сейчас зареву.

А бабушка сама чуть не ревёт, так жалко ей и бродягу, и мать, и особенно за судьбинушку их горькую обидно. И где границы судьбы бродяги, а где бабушкиной, уж не видать.

Наконец бабушка пододвинула к себе сумку с едой, и мы молча начали обедать пирогами да шаньгами, запили их бражкой, а хлеб не тронули — корове он. Хлеб бабушка всегда нарезала тонким острым ножом, прижимая к груди круглый еру́шник. Ломти получались ровные и ноздреватые, коричневая корочка всегда хрустела и долго жевалась. А с луком, молоком или квасом было очень вкусно, и язык пощипывало. Интересно, что у каждой хозяйки хлеб имел свою форму, запах и вкус. Я могла есть только бабушкин хлеб, а чужой совсем не могла, не глотался он.

А потом я спрашивала через каждые полчаса:

— Бабушка, а когда уже домой?

Баба Дуся ворчала:

— Ноо, постони́ ишо, постони́. Сказано, долго будем, до вечора, как сончо переметнётся на ту сторону, тожно и погоним коров домой. Смотри, како́ небо — завтра вёдро будет, по ягоды слетам с утра. Может уж поспело чё.

Тут она увидела, что Настасьина корова побрела в кусты у речки.

— От лешачья корова! Понесло опеть куды не следует! От я тебя сичас дубиной-то отхайдакаю! Увязнёшь в ричке дак я чё тожно буду делать! Там эть вода по колено! Гулёна кака нашлася. Тако́ска была!

Но корова Насти Немой не слушала эти слова и уверенно брела к речке. Бабушка схватила свою толстую вицу, похожую и правда на дубину́, и погналась за коровой, размахивая подолом и чавкая сапогами по болотной воде. Трава у речки стояла по пояс, так что издалека было видно белый платок и слышно грозные бабушкины окрики.

Мы с девочками всегда сразу угадывали, где у речки топко: там трава темнее и заманчивей, а ещё лягушатник растёт. В эти места нельзя ходить, можно утонуть. Летом здесь жёлтых купальниц видимо-невидимо. Мама их собирает в красивые букеты и ставит в банку. Цветок у купальницы плотный, едва видна мохнатая мягонькая серединка. Понюхаешь — весь нос жёлтый, чихать охота. Ещё мне нравятся мелкие розовые часики. Сорвёшь такой цветочек возле муравейника, покрутишь за ножку, отпустишь, а лепестки в обратную сторону раскручиваться начинают — шагать по часовой стрелке.

Деревню за речкой сморил полуденный сон. Тишина стоит, но собаки всё ж таки гавкают изредка да телята за изгородью жалобно мычат, потому что в стадо их не отправили. Коровы шуршат хвостами, бьют себя по бокам.

Спать мне захотелось так, что глаза слипаются, но оводы того и гляди норовят укусить, поэтому вичка моя всегда наготове.

Интересно, у мух есть ум или нет? Кажется, что есть. Вот пристанет к тебе муха, ты её отгонишь, а она облетит вокруг тебя и снова гудит у самого уха. И как будто видит, что ты на неё замахиваешься — сразу улетает. Значит, понимает всё, и есть у неё ум.

Бабушка Дуся вернула корову в стадо и тоже отмахивается от мух:

— Вот эть кака зараза, донимат! Норовит съись ровно. Навязалася!

Я сижу похихикиваю от её слов, но украдкой, чтобы она не заметила.

Алёшка и Колька однажды показывали, как они паутов запускали с травинками. Поймают паута, наколют его задним местом на травинку, отпустят и смотрят — у кого дальше полетит, тот и выиграл. Забава у них такая была.

Коровы улеглись на отдых. Они лениво жевали жвачку, изредка чесали головой бока, смотрели по сторонам большими умными глазами, вострили ухо.

— Бабушка, а как это — жевачка у коровы? Она что ли есть у них? Это же неправда.

— Ишо кака́ правда! Конешно, есь. Нажуют траву, отрыгнут и тожно снова жуют — пережёвывают. Это и называцца жвачка, — отозвалась бабушка. — А ты чё думала? Не магазинска эть жевачка у их.

Чуть погодя вдалеке за речкой раздались крики — кто-то отчаянно ругался. Бабушка пробормотала:

— Манька опеть хайло-то дерёт. Санко костерит, нально. Всё ему от иё попадат. Чё хайло-то драть? Отсенокосилися уж поди. Это мы ишо не рабливали, литовку в руки не брали. Дозовись иди попробуй Мишку да Вовку! Хоть помоча́н собирай.

Мишка и Вовка, мамины братья, приходили на любую работу по первому бабушкиному зову — что картошку садить, что сено косить. Это она так ворчала, для порядку.

А потом, смилостивишись, сказала:

— Бежи конфету дам. Лампасейки тебе купила, на, не просыпь токо.

Эти маленькие разноцветные конфетки были без фантиков, назывались заморским словом «Мон- пась-е». Я любила зелёные и жёлтые, они кисленькие были, а красные — очень сладкие, их всегда на потом оставляла.

На болотце рядом с сосной прилетели утки –то было настоящее чудо. Птицы и звери в деревне близко к людям не подходили, хотя и жили рядом. Вода для уток была тёплая, они с удовольствием пу́рхались в ней.

Мы сидели молча, бабушка дремала, но старалась не уснуть, не проглядеть коров. Я собирала цветы и искала землянику, но она ещё только набирала цвет. Безжалостно одолевали мошки, жалили липучие мухи и огромные пауты.

— Мороча́т. Дож будет, мухи-те вон как жалят, — тревожно оглядывая небо, сказала бабушка Дуся. — Надо коров дозо́рить.

И ушла проверять коров, все ли на месте, не забрёл ли кто в неположенное место.

А по небу и вправду пошли тучи, беспомощное солнце тонуло в них, выныривало и уходило обратно в синюю пучину. Над Полвой небо было грозовым, тёмно-синим, а это значило, что туча скоро доберётся сюда.

— Бежи, девка, домой, пока гроза не началася. Я тутака́ с коровами останусь, а ты бежи давай. Гром-от не бойся, он не страшный, ниче тебе не сделат.

— Бабушка, не пойду! Я не успею!

Больше всего на свете я боялась, что со мной, не дай бог, случится история, которую мне бабушка Паша рассказывала.

— Правда ли, нет ли, не знаю, мене Настасья сказывала. Одна женшина летом пошла пасти коров на поле. Тутака гроза стала собирачча. Гром-от загремел, будто колеснича едет — громыхат у Ильи Пророка. Ну она и не подумай вовсе — погнала коров под сосну, котора на пригорушке стояла. А больше ничё и не росло на поле, так, трава да кустики каки-то. Коровы-то чё, ушли. Им эть куды скажешь, туды и идут. Розбрелися оне. А дож уж запокрапывал. Сверкат небо-то. Гром гремит. Пресвята Богородича, пречистая сила, охо-хо… Одна корова возьми да убеги из-под сосны-то. Женшина — за ей. Выбежала в чисто поле да так и упала тутака без памяти. Это огонь-от иё тожно настиг. Молния небесна. Скоко она пролежала, кто знат. О ту по́ру бабы проходили. С покоса нально шли. Увидали бездыханную, подбежали, а от иё ток идёт! Они давай иё скориё окапывать землёй! Ну, отошла малёхо, до дому едва увели. Как она не померла, родимая, богу ведать.

Теперича как токо гроза идёт, она в постель ложичча, обязательно на деревянну кровать, одеялами укрывачча — носа о́сё не кажот. Баяла она, что тело-то окалыват, шибко больно. Так и пропала бы, нально. Бабы-те спасли тожно иё.

Вот такая страшная история.

Я всё-таки побежала домой напрямую по мокрой картошке. Бабушка разрешила. Сказала, только чтобы быстро и большими шагами, потому, что сырой огород топтать нельзя. Хорошо, что сосна близко к нашему дому растёт, через жерди на заборе перелезть — и уже в огороде окажешься.

Я себе морковку сорвала по пути, хвост её обчикрыжила, сполоснула в бочке с водой и съела на ходу. Вкусная морковка с грядки, молочная как будто. Забежала в дом и залезла на кровать.

Бабушка Паша проснулась от моего топота.

— Это кто там то́пат? Это ты, девка? Я вздрогнула нально от твоего стука-бряка. Гром-от загромыхал, я под одеяло и зализьла, ничё не слышу тожно. Ба́ушка твоя где-ино осталася? С коровами?

— Да! С коровами. Под сосной мы сёдня их пасём.

— Но, там давно не пасли, подросла трава-то. Ты еть вымокла начисто? Платьте сыми, одень сухое. Шерстяны носки в комоде ну-ко погледи жо. Вот еть беда, откуль и налетело… Бежи-ко поешь маленько, голоднёхонька еть, нально. Сичас ну-ко обожди, похлёбку лину тебе. Это чё… така старая уж я стала, враз и не соскочишь с койки-то, куды девачча.

— Бабушка Паша, а сколько тебе лет?

— Чё, скоко лет? Дак еть восемь дисятков уж с лихвой. Я уж запамятовала год, когда роди́лася. Шибко давно это было, оии… при царе Горохе.

— Бабушка, а кто такой царь Горох?

— Царь Горох-от? А кто ж ево знат. Был да и сплыл, говорят. В старину-ту ково ль токо ни бывало. Вот я и роди́лася о ту по́ру.

И начала медленно вставать с кровати.

Пока бабушка Паша садилась, покряхтывала, искала свою дубинку, чтобы опереться на неё, я спрыгнула с кровати и пошла на кухню.

Русская печка была ещё тёплая, там стояла большая чугунка с похлёбкой. Мне было не под силу её достать даже ухватом.

— Ты чё, девка, удумала? Не смий! Надорвёшься! Опрокинешь ишо чугуно́к-от на себя, обваришша, дак я потом чё с тобой буду делать. Я нально сама не спрово́рю его с места сдвинуть. Куды уж тебе. Иди молоко наллю. И́чко вот ишо есь…

— Бабушка, а оно всмятку? Я только такое люблю! Если не всмятку, то не буду. Там желток невкусный.

— Смятку, смятку. Иди-ко бери маленьку ложочку да с хлебом. Соль ишо макай, чтоб скуснее было.

Пока бабушка Паша, постукивая палкой, ушла в сени за молоком, которое стояло в ведре с холодной водой, чтобы не прокисло, я принялась за яйцо. Бабушка Дуся мне всегда утром варила такое. Надломит сверху скорлупу, обчистит маленько, ложечкой смешает варёный белок и жидкий желток прямо в яйце, посолит и кормит меня с ложки. Вкуснотища! А ещё днём иногда даёт лукову соль — сырое яйцо, взбитое с солью и зелёным луком.

А весной бабушка делала и́шенку из пи́стиков, которые на поле растут в сырых местах в начале мая. Их вся деревня собирала, как только они выйдут. Бабушка нарубит пистики се́чкой в корыте, убьёт пару яиц в кастрюлю, молока линёт, всё это на сковородку или в железную банку из-под магазинской селёдки выложит — и в печку. Запечётся и́шенка, румяная такая корочка получится — аромат на всю избу!

— Айда-те ись, робята, пи́стишно-и́стишно поспело! — позовёт к столу баба Дуся.

Все едят, нахваливают, какая пышная да вкусная ишенка получилась. Я любила водичку хлебать, которая между ишенкой и стенками сковородки натекала.

Поели мы с бабушкой Пашей, снова до кроватей дошли, улеглись. Гром гремит, дождь стучит по крыше, на улице ни души — все попрятались, а у нас тепло и уютно в доме. Часы тикают, кошки с печки прыгают, лижутся. Телевизора, конечно, нет да и не́ к чему он.

— Ох, ох, вымокли все коровы нать-то. И Дуська вместе с имя́. От эть, хорошо как пролило, хоть картошка пушше нарастёт.

Бабушка Паша долго глядит в окно.

— Как и отсенокосимся ныне, будёт дож идти дак… Шибко тяжёла работа — сено-то косить.

— Бабушка, расскажешь про сенокос?

— Почё тебе это знать, дева? Да я уж и россказывала не раз.

— Ну, пожалуйста, бабушка Паша!

Я любила слушать её истории, очень уж интересно она говорила старыми словами.

Она сидела на своей кровати, положив тяжёлые натруженные руки с выпуклыми дорожками вен на колени, смотрела невидящими глазами куда-то перед собой, как будто вспоминая далёкое, но такое до боли родное и знакомое. Помолчала, потом негромко, с остановками начала рассказывать, но не мне, а больше себе напоминать, как они когда-то ходили на покос.

— Ну ладно, росскажу уж, чё, коли в тре́бу тебе. Шибко тяжёлушша это работа, оии…

Пока соберёшша, дак ишо день-два уйдёт. Поначалу надо все лито́вки, грабли да вилы-те перебрать, осмотреть, может чё случилося с имя́ после зимы. Литовки отбить, наладить, чтобы не вертелось литови́шшо в руках. Забить клинушок, коли надо, опробовать в деле: окосить маленько подле забора да где да. У грабель оглядеть зубья-те: все ли на месте, кои росша́таны — оправить, насадить. Вилы еть надо вострые на покос-от, зубья чтобы все на мисте были, без прорех и крепкими черенишшами. Ну, всё, топере можно завтра с утра, благословесь, и выходить. Косить хорошо с раннего утра, по росе, когда трава сырая, тогда легче она поддаётся, да и соньчо ишо не так жарит. Правда, мошкара лесна налетат попить кровушку-ту, шибко лезет везде. И еть, вражины, до смерти заидят, токо дайся имя́! Опосля место-то вздувачча да шибко долго серби́т (чешется). Мы эть раньше штанки-те не нашивали, в юбках всё, дак оии́ как зудело, чё уж говореть… Ну ладно. Слушай тожно дале. Хороший косильшик прокос-от берёт широкушший, литовка у него летат звонко да бойко… Зынь — зынь токо, зынь — зынь… Когда семейшиков на покос собралось мно́гушшо, встают все рядами, друг за дружкою, и пошла работа. Передние — завсегда крепкие мужики. За имя́ бабы. Токо и слышно: «Беерегись!». Да и надо опасаться, как ино? А то еть несдобровать, на запятки-те косой заи́дут дак.

Ну, к обеду тожно́ идут в тинёк, падут с уста́тку на тёплу землю, полдничают, чем бог послал.

Чем полдничали? Да по-разному. Хлеб-соль, перо луково, огурчи, у кого поспели к той поре́, по и́чушку брали, испечённому, молоко, кто желат. Пироги, опеть жо, луковы… Ну, и пить — брагу обязательно. Брагу-ту много брали, туёс-два… Ро́бишь, так эть пить-то шибко охота.

— Бабушка, а дальше что? — мне уже не терпелось узнать, чем дело кончится.

— Ну вот, выкосили, слава богу! Топе́ря обождём день-два, пускай подсыхат. Где тонко — трава-та плоховата была, дак на другой день и готово, высохла. А где толсто навалёно, не розбросано косильшиком, там до́ле сохнуть будёт. Или вот где трава хоро́шуша стояла: в логах да у леса — клевер там или мышьяк, тожо дольше сохнуть будёт. Ота́ва (трава, выросшая после первого ско́са) завсегда быстриё сохла. Да ничё, лишь бы вёдро постояло, да ветерок дул, оно уж всяко высушит. Сено-то, которо под дож не попадёт, колды готово, дак шумит, в руках не мя́кнет, и духмя́но тако.

Бабушка Паша зашевелила руками, как будто щупала сено по-настоящему, шуруди́ла его и подносила к носу. Лицо её изменилось, посветлело как будто. Так ей нравились эти воспоминания, так скучала по тем временам, когда она была ещё молодой, могу́тной. А мне было её очень жалко, потому что сейчас она сидела передо мной старенькая и не́мощная, как будто и родилась сразу такой. Незнакома была мне та бойкая женщина, у которой было тоже своё детство и молодость. «Жись-та она шибко скоро проскакиват, одна надёжа на робят и остаёчча».

— Ну, топе́ре возить надо, — продолжала бабушка. –Ране еть сено-то ва́живали домой на лошадях, трактора не были. Вот на лошадёнке к вечеру уж и приидёшь на покос-от. А до этого его, сено-то, надо сгрести да скопнить ишо́. Сперва гребёшь, по волосинке тянешь из-за ёлочки, из-за кажного кустика, глядишь уж и вало́к хоро́шуший насобирала. Где сыровато, не просохло ишо — разбросашь поширше, чтоб скориё сохло. После ишо его пошевелишь — вот оно и готово дело. Топеря копни́ть. Вилами по валку идёшь собирашь, перекидывашь в кучки, ну, в копёшки-те. А если большу копну задумала собирать, толды надо сносить ети копёшки в одно место. Сила есть, так навильниками стаскаш, а нету — носилками можно. С имя лигче, вдвоём еть. Не в ку по́ру стаскашь. Тожно подъи́дёшь на лошаде, на телеге, да и почнёшь грузить. Надо уми́ючи грузить: на обеи бока навешивать, накладывать поширше сено, чтоб больше влизло. На возу помошнича стоит в ту пору, поправлят мои навильники да укладыват. Шибко страшно на высокушшой копне али зароде стоять, маленько токо забудешша и улетишь назадь пятки, сама не догадашша. Тожно сверьху, посерёдке, бастриго́м прижмём да верёвкой бастри́г-от затянем, а то еть розваличча по дороге. Ну, топеря домой, с богом! А ишо дома сколь робота с сеном-то, охо-хо! Ладно, на пови́тях ишо место есь, так туды стури́шь его. А нет, так еть придётся омёт метать. Тут и вся работёнка! Сперва лёжки на зимлю накидашь, чтобы уж не отопрело от сырой земли да ишо стожа́р воткнёшь посерёдке. И опосля токо зачнёшь складень разводить… Опеть жо без товаришша худо: надо утаптывать, укладывать навильники-те, гледеть: шире ли, у́же. Да вершить с умом, чтобы гладкой вышел по бокам, сверьху без ям чтобы, да не скособенился, а то еть кака́ осень ишо будет: на-ко дожли́ва дак еть прольёт омёт дони́зу. Мама опосля у нас всё говорила: «Ох, и наро́билася я сто́есь до приста́тку, пойду на голбеч, посуме́рничаю» (посплю).

Бабушка Паша слегка улыбнулась и вздохнула:

— От скоко я тебе наговорила сёдни, девка! Это чё эко место! Рот-от устал ба́ять. Отдохнуть надо маленько. Бежи, пряник тебе дам.

И начала искать заветный мешочек с гостинцами под своей подушкой, долго шуршала, развязывала его, наощупь искала пряник средит горстки конфет и печенюшек.

— На-ко поешь да шибко не кусай, чупкай. Зубы-те сломашь ишо.

Пряник был шоколадный, изрядно подсохший. Его и правда приходилось только чупкать и понемногу грызть, но от этого он становился только вкуснее.

Когда пряник был съеден до крошечки, я опять подошла к бабушке, которая ещё не спала, а как будто рассматривала потолок:

— Бабушка Паша, а давай из пластилина чё-нибудь слепим?

— От эть, спасу нету от тебя, девка… Уди ты! Какой ишо пластялин? У меня пальцы как ко́ры.

— Как это — как коры?

— Как, как! Не гнутся, старые уж стали, одна кожа да кости осталися.

— Ну, давай, я слеплю тогда, а ты поиграешь со мной?