Бесплатный фрагмент - Больница

Больница

1

Когда скорая решила везти меня в больницу, дочка Катя собрала необходимые вещи: пижаму, тапочки, зубную щетку, халат.

Упаковала большую сумку и в двенадцать часов ночи меня повезли.

В скорой я не легла на носилки, а сидела. Пока сидишь, значит, живой.

Со мной в салоне была Катя, а сопровождающие женщины укрылись на переднем сидении с шофером. Зять мотался где-то сзади на машине, чтобы позднее, когда передадут меня врачам, доставить жену домой.

Сопровождающие заглядывали к нам, отодвигали окошко, спрашивали, как я. Беспокоились, и это всеяло в меня тревогу.

Я была никак.

Ехали бесконечно долго, петляли по пустынным улицам, освещенным разноцветными вывесками реклам и огнями светофоров, мелькающими перед моими глазами назойливым хороводом желтых, красных и зеленых пятен.

Наконец въехали в ворота, попетляли между домов и остановились. Одна из сопровождающих вышла из машины и сгинула куда-то.

Оказалось, искать для меня каталку.

— Мне кажется, — неуверенно сказала я, — я и так дойду.

— Нас не поймут, — вторая сопровождающая отрицательно покачала головой.

Умереть в ожидании каталки предоставлялась мне полная возможность, а вот дойти до лифта самой было нельзя.

Мы минут пятнадцать ждали каталку, ее подвезли к дверям скорой, и я легла на это скрежещущее при движении чудовище животом вниз, чтобы меня не укачало, и в таком виде меня подняли на четвертый этаж, в реанимацию.

Немолодой мужчина со странным косящим взглядом внимательно разглядывал мою кардиограмму, только что снятую, третью за истекшие сутки. Смуглый до черноты, покрытый седой суточной щетиной, он смотрел на меня то одним, то другим глазом, и мне казалось, что я уже в преддверии преисподней. Только трикотажная полоска трусов на теле напоминала мне, что я на этом свете, — туда в белье не принимают.

Потом он долго слушал, что и как стучало у меня под ребрами, внимал горькому рассказу о том, что со мной происходило, как всё начиналось.

И по мере того, как я исповедовалась, всё происходящее отодвигалось от меня, оказывалось вне меня, теряло свою личную неповторимость.

Да, похоже, что инфаркт, но не факт, нет, не факт, не так уж я и плоха, и известно (ему было известно) что со мной надо делать, и таких, как я, сюда привозят по десять, по двенадцать человек за сутки, и поднимаем, да поднимаем, на то я здесь и дежурю, чтобы тебя поднять, — так я понимала его мерное успокаивающее покачивание головой в такт моим словам.

А я всё говорила, как меня поносило, потом рвало, и как потом стало плохо с сердцем. Врач перестал слушать сердце, стал прощупывать живот:

— Задняя стенка дает рвоту, не исключено, что с самого начала был приступ сердечный, и никакого отравления не было, — так он решил.

И ушел, а за меня взялись сестры.

После осмотра одеться мне не дали, и ничего из того, что собрала Катюшка, не понадобилось.

Я была уже не я, а открытое всем взглядам бесполое беспомощное существо. А Катя с Валерой, последняя связь с моей обычной жизнью, вместе с бельишком и зубной щеткой уехали.

На прощание я махнула Кате рукой. Валера ждал ее за дверью. Шел второй час ночи.

Немолодая медсестра долго и неодобрительно разглядывала мои вены.

— В левую руку меня колют обычно, — сказала я.

— Нет, мне нужно отрезок прямой вены, мне катетер надо вставить, — и она попыталась ввести катетер в вену возле кисти. Не получилось.

Она ушла и привела другую медсестру, полненькую, круглолицую, показавшуюся мне в вечернем освещении совсем девчонкой.

Ну и что она сможет? — подумалось мне.

Девушка пошевелила пальцами полных нежных рук и неожиданно быстро и легко ввела мне в вену что-то, что и было катетером. Катетер прикрепили к шлангу, наставили на грудь резиновых присосок, которые вели к приборам над моей головой.

Пришел хозяин преисподней, осмотрел работу своих помощниц.

— Скорость один, — сказал он и ушел.

В большой палате со стеклянными стенами, ведущими в коридор, нас было четверо.

Напротив меня лежала старушка, вся, как и я, утыканная серыми резиновыми присосками, от которых наверх, к приборам над ее головой, шли разноцветные провода.

А с другой стороны палаты, за ширмами, лежали двое мужчин.

В голове у меня начал сгущаться туман, всё поплыло. Свет в палате потушили, но в коридоре он приглушенно горел, прозрачные стены, ведущие в коридор, странно отсвечивали, с другой стороны на больших оконных стеклах лежали отблески фонарей, и скоро мне стало казаться, что я лежу в аквариуме, и отсветы просто блики на воде.

Я лежала, полуприкрытая простыней; пошевелила рукой, чтобы она не затекала, и подтянула простынь до подбородка.

Сразу же над головой что-то запищало, запикало, зазвенело.

Пришла медсестра, отодвинула простынь, поправила на мне отлетевшую присоску. Я поняла, что за проводками и присосками надо следить, чтобы они зря не орали.

Посмотрела на соседку: та лежала смирно, большие белые груди, обложенные присосками, спокойно свисали вниз.

Я тоже легла на бок и задремала, пустилась в плавание по аквариуму.

Сколько прошло времени? Три, четыре, пять часов?

Всё еще была ночь, длинная осенняя ночь, но я почувствовала заметное облегчение.

Кулак, который сдавливал сердце, разжался, дышать стало легко. Воздушный как пушинка, чуткий сон человека, выставленного на обозрение в аквариуме, накрыл меня.

В окнах потухли фонари, наступал жухлый октябрьский рассвет.

Мне принесли лекарства: таблетки и воду, чтобы их запить.

Совершенно непонятно было, как можно лежа проглотить таблетки и запить водой из полного стакана.

Это эквилибристическое упражнение заняло у меня не меньше получаса, но часть воды утекла за шиворот, намочив рубашку и подушку, а таблетки застряли в пищеводе.

После воды приспичило по малой нужде.

Еще ночью, когда сестра уходила, то принесла мне судно, и поставила она его не справа, как я просила, а слева, на стул. По ее представлениям, с левой стороны мне будет легче его взять.

В левой руке у меня был катетер, и я долго примерялась, пытаясь сначала мысленно представить весь процесс в деталях: вот я переворачиваюсь на бок, беру правой рукой судно, стоящее слева от кровати, перетаскиваю на кровать, потом надо приподняться, сунуть судно себе под зад. В этот момент надо продержать вес тела на одном левом локте с катетером и на пятках. Невозможное для меня сейчас физическое упражнение.

Пока я всё обдумывала, соседка моя запричитала:

— Ой, что я наделала, меня ругать будут, я пролила судно на пол.

— Еще чего, — сказала я. — Никто и слова не скажет. Тут всё бывает, наверное.

Я посмотрела наверх. Разноцветные проводочки собирались в кучку на кронштейне, и только потом шли к приборам. Я потянула провода, кронштейн задвигался.

Выход был найден.

Я передвинула кронштейн так, чтобы провода провисали слева и давали мне небольшую свободу двигаться, потом просто встала, не сгибая руки, и уселась на судно, стоящее на стуле.

Хорошо, удобно, и ничего не прольешь.

Совершенно не помню никакой еды в реанимации. Зина потом рассказывала, что в реанимации ее кормили, но я вспомнить ничего не могла, возможно, мне предлагали еду, но я отказалась.

За ширмой напротив меня лежал беспокойный больной. Он противным металлическим голосом ссорился с врачами, они не так его лечили, не те лекарства давали, как в прошлый раз.

Я всё лежала, слушала шаги в коридоре, разговоры, дремала, и мне всё капали и капали через катетер нитроглицерин.

Ощущение аквариума не прошло и днем, только сейчас это был пустой аквариум, наполненный прозрачным светлым туманом. Я поворачивала голову к окну, смотрела на свет. По диагонали от меня лежал второй мужчина, четвертый больной в нашей палате.

На вопросы медсестер он отвечал низким голосом с акцентом. Я бы назвала этот акцент северокавказским. В проеме между ширмами мне была видна его грудь в черной шерсти.

Я переглядывалась с соседкой, но в разговор мы не вступали. Далеко было, метра четыре, пять, не меньше.

Во второй половине дня меня отключили от аппарата. Но катетер оставили.

И через него вливали какое-то лекарство.

Мне стало похуже, зазнобило, я впала в дрему.

Наступил вечер.

Поздно вечером, а может быть, это была уже ночь, привезли больную.

Зажгли в коридоре яркий свет, набежала куча врачей, все суетились, расспрашивали ее о чем-то, смотрели, слушали.

Происходило всё в аквариуме напротив нашего. Через двойные прозрачные стены были видны люди, их движения, но звуки речи не доносились.

Свет слепил глаза, лечь на правый бок я не могла и вынужденно наблюдала за суматохой.

На женщину надели кислородную маску, прикрепили к аппаратам, потом медсестра еще несколько раз заходила к ней, проверяла.

Тяжелая, думала я.

Наконец, угомонились, можно было и поспать. Не тут-то было.

Сосед со скрипучим голосом начал дебоширить. Кричал, что его неправильно лечат, хотят тут прикончить. Неожиданно раздались душераздирающие писклявые звуки и я поняла, что он начал отдирать от себя присоски. Всё происходило в трех метрах от меня, но за ширмой, на этот раз я ничего не видела, а только слышала.

Только-только закончилась за двумя стеклами пантомима, как началось радио представление, действие скрытое белым полотном.

Голос у больного злобный, пугающий, приборы, выли на разные голоса, выливались из приоткрытой двери аквариума, растекались по коридору. Прибежал молодой мужчина в зеленом медицинском костюме, видимо, дежурный врач, сменивший того, что принимал меня, еще врач-женщина, медсестра и откуда-то двое мужчин.

Все они столпились в палате, слышны были звуки борьбы, но недолго.

Я видела часть спины врача и мелькающую руку медсестры.

По движениям было видно, что она что-то бинтует.

Да, да, драчуна и возмутителя спокойствия прибинтовали к кровати. И насадили ему обратно присоски.

Он истошно кричал, мне сделалось плохо от его криков, опять зажало сердце.

— Сердце болит, — пожаловалась я врачу, тому самому, который только что скручивал больного.

Врач слегка развернул лицо в мою сторону, я увидела щеку, покрытою черной щетиной.

Он сделал два шага ко мне и как-то ловко, даже не поворачиваясь, сунул мне под язык таблетку, видимо, нитроглицерин.

— Надо ему вколоть … (он назвал лекарство, но я не помню, какое), — а то он нам всех больных перебаламутит.

Но укол лишь слегка угомонил соседа.

Истошно вопить он перестал, говорить стал более осмысленно, пытался освободиться, и просил то нож, то ножницы.

— Люди, — кричал он, — люди, ну дайте же мне нож. Дайте, дайте мне нож, я лежу привязанный, я хочу освободиться, мне не разорвать бинты. Дайте мне нож.

— Ну, нет ножа, дайте мне ножницы.

— Ну, люди, кто-нибудь, хоть кто-нибудь, имейте же сердце, дайте мне ножницы.

И так без конца, со всхлипыванием.

Видя, что на общие призывы никто не откликается, он стал обращаться к своему волосатому соседу конкретно:

— Дай мне нож, я хочу перерезать бинты.

— Нет у меня ножа, — низким басом с акцентом отвечала ему лохматая грудь.

— Как это нет? Дай мне нож.

— Я такой же больной, как ты, откуда у меня нож, у меня нет ножа, — бас говорил спокойно и терпеливо.

— Нет у меня ножа, — добавил он через небольшую паузу.

Я поглядела в просвет между ширмами на волосатую грудь и локоть такой же волосатой руки и ехидно пропищала из угла.

— А выглядишь так, как будто есть.

Мужчина засмеялся.

Часа через полтора шумный больной угомонился. Устал и уснул связанный.

Прошла и эта ночь. Вторая по счету.

Утром я узнала, что мне вводят в вену гепарин.

После гепарина мне было как-то не по себе. Знобило.

Я всего лишь неделю назад лежала в инфекционном отделении Долгопрудненской больницы и слушала страшный рассказ моей соседки Тони о том, как ей кололи гепарин, и как она его не переносила. У нее выпучивались из орбит глаза, и вся она заливалась слезами, а врачи не хотели признавать, что это от гепарина, и трижды кололи ее, пока убедились, что она гепарин не переносит.

Я тоже не переносила гепарин, это ясно, как дважды два: я ухитряюсь реагировать даже на те лекарства, которые все переносят.

Я отказалась колоть гепарин.

Я бы и не знала, что мне его вводят, но молодой медбрат, быстренько так воткнул в катетер шприц и в секунды взбрызнул лекарство.

— А что это, — поинтересовалась я и узнала, что мне колют гепарин.

Никакого заменителя гепарина не было, и на меня набежала дежурная врач, сказала, что своими капризами я ломаю ей всю схему лечения, и что я должна написать письменный отказ от лекарства.

Я сказала:

— Несите бумагу и ручку. Я напишу.

Сутки назад, я не решилась бы написать такую бумагу, освобождающую врачей от ответственности за мою жизнь, но сегодня я чувствовала себя как человек, который если и умрет, то не завтра, до завтра явно доживет, вот и накатала им письменный отказ.

Через два дня, когда я встречусь с Катей, она мне расскажет, что врачи ей пожаловались на меня, когда она узнавала о моем самочувствии. И еще Катя расскажет, что врачи были недовольны поведением моего буйного соседа, а его родичи сказали им, что он и дома такой, не вполне адекватный.

Около двенадцати часов, когда я стала задумываться о том, какого черта я тут лежу, глотать таблетки можно и в более удобном месте, за мной приехала каталка, меня перегрузили на нее и увезли вниз, в стационар, в кардиологию.

— Вы тут больше всех на живую похожи, а мест не хватает, — сказала мне нянечка.

Я порадовалась своему неожиданному сходству с живым человеком.

В палате, когда я перебиралась с каталки на кровать, худая горбоносая старушенция, соседка по койке справа, живо глянула на меня и выдала вместо приветствия:

— Как ей повезло! Ей трусы оставили.

Это была Зина.

Минут через пятнадцать пришли две молодые женщины, заведующая отделением и лечащая врач, слушали мой рассказ о моих злоключениях, слушали сердце. Заведующая была красивая, возможно высокая, во всяком случае, для лежащего так смотрелась, а наша лечащая врач, буду называть ее по инициалам, А.Г. невысокая, коротко стриженная, походкой и движениями очень походила на мальчишку­ подростка, хотя по возрасту, видимо перевалила за тридцать.

Врачи ушли, удивив меня своей молодостью, медсестра принесла мне таблетки, буфетчица остывший супчик, я всё проглотила, легла.

Зина, увидев, что я освободилась, начала задавать вопросы. Я рассказала о своих злоключениях, меня выслушали, и рассказом этим я вступила в общее братство больных нашей палаты.

Я открылась, теперь очередь была за соседками. Первой начала Зина.

«Сердце стало трепыхаться, как воробей в клетке. Я встала, открыла двери. Думаю, если вдруг помру, чтобы дверь выламывать не пришлось. Позвонила детям: никто не отвечает. И я тогда позвонила в скорую. Когда меня привезли в больницу, я дала номер телефона и попросила предупредить моих, что я в больнице.

Потом меня уложили, вену быстро нашли, начали капать, и вдруг всё вокруг стало таким ярким, лилово-фиолетовым, я таких красок никогда в жизни не видела.

Сквозь этот лилово-фиолетовый пожар до меня издалека донесся голос:

— Сейчас, сейчас мы вам поможем, сейчас легче станет.

И натянули на меня маску, я задышала, но всё равно, всё было яркое и фиолетовое.

А когда утром маску снимали, оказалось, что она вверх тормашками была на меня надета. Так вот.

Я лежу, смотрю в окошко, окна большие, темные, и вдруг вижу, отчетливо вижу, что в окна ко мне заглядывает Галя с Пашкой, ну дочка моя с сыном. Я их хорошо видела, даже рукой помахала.

А потом оказалось, что это четвертый этаж и никто заглядывать не мог. На другой день я есть захотела, а еду не несут и не несут. Я закричала проходящей мимо сестре:

— Вы что там, все с ума посходили? Я жрать хочу, принесите мне что-нибудь.

Долго ждать пришлось, но всё же принесли мне манной каши, накормили с ложки.

А когда в палату меня спустили, и Галя с Пашкой пришли, оказалось, что им никто не позвонил, и они меня искать начали, телефон не отвечал. Поехали ко мне, а квартира пустая. Пашка дозвонился до скорой, там удалось узнать, что меня в Боткинскую отвезли.

Он приехал в Боткинскую. Ночь, охранник его не пропускал, он сунул пятьсот рублей, и проехал, а здесь, внизу дал охраннику еще триста, и добрался до врачей, требовал пустить его, чтобы меня увидеть. Его не пустили, но сказали, что я жива и мне лучше. А я в это время в окошко их вдвоем видела.

— Пашка совсем сумасшедший, — подвела итог Зина.– Это виданное ли дело, такие деньжищи ухлопать, только чтобы узнать, что со мной. Ну и куда бы я делась? Померла, не померла, деньгами меня не воскресишь.

Двое суток я в реанимации пролежала, пока сюда спустили.»

Вечером рассказывала про свое появление в преисподней Наталья, соседка моя напротив. Мы лежали с ней пятками друг к дружке.

«Меня принимал заведующий. Смуглый такой. Карл Маркс Фридрих Энгельс. Это у него отчество такое, из слогов имен великих мыслителей.

Я рассказала, как шла с кладбища после похорон подруги и всю дорогу рыдала.

Он мне и сказал, что хорошо, что я плакала, разрядилась, и легче стало. В реанимационной палате со мной лежала малость перезрелая кустодиевская красотка, огромный бюст и розовые щеки. Раскинулась и лежит, вся в присосках.

За ширмой мужчина был, а потом еще одного привезли. Американца.

Американца доставили сюда на скорой с самолета. Из своей уютной Америки и прямо к Зурабову (на тот момент министр здравоохранения) в гости. Как ему не понравилось! Как он начал кричать! Не привык там, в своей Америке к нашим Зурабовским порядкам.

А кричит по-английски и что он хочет, никто понять не может. Полусуток кричал, потом вызвали переводчицу из посольства. Переводчица пришла с большой корзиной, набитой едой, он поел и успокоился. Не кричал больше, не плакал, а всё жестами просил отодвинуть ширму подальше, чтобы полюбоваться на прелести Кустодиевской матроны. Очень его успокаивал ее полуобнаженный вид. Он умиротворялся.»

2

В палате нашей стояло шесть коек торцом к стенкам: три с одной стороны, три с другой, у окна стоял стол, в углу возле Зининой кровати раковина.

Туалета два: один метров пятнадцать от палаты: клизменная комнатка, и другой в конце коридора на расстоянии метров тридцати, не меньше. Думаю, так было еще во времена Боткина, хотя нет, я шучу, корпус у нас новый, построенный не позднее семидесятых годов.

Зина лежала рядом со мной, и привезли ее из реанимации за сутки до меня.

Зине было 76 лет, но всё познается в сравнении, и 92 года бабули, больной, которая лежала слева от меня, сильно перевешивали семьдесят шесть Зининых.

Худая, даже костлявая, с впавшими от отсутствия зубов щеками Зина до старости сохранила какую-то детскую наивность и простоту души, и все звали ее не только Зина, но и на ты.

Где-то когда-то Зина работала бухгалтером, или расчетчицей, или еще кем-то, в общем, не была простой работницей, а существом со средним образованием, но давно на пенсии и ничего о своей работе и не говорила и не вспоминала, в отличие от той же Натальи, которая еще работала, и мы были в курсе ее рабочих дел больше, чем житейских. Зинины рассказы о разнообразных ситуациях из ее жизни были короткие, но ясные. И места событий, и действующие лица на виду.

Была она родом из Тверской области, жили они недалеко от Конаково, в которое позднее и перебрались.

Из детства Зина вспоминала историю болезни маленького брата.

Места там у них были малярийные, и брат Коля в младенчестве сильно маялся малярией. Через день его трясло, поднималась высокая температура, измученная мать возила его к докторам, и ничего не помогало.

И вот как-то идут они втроем к колодцу за водой. Братик Николай на руках у матери, Зина с пустыми ведрами рядом и встречают незнакомую старую женщину.

Женщина внимательно посмотрела на младенца на руках у матери и спрашивает:

— Болеет сынок?

— Да, да, — со вздохом ответила Зинина мать. — Трясет через день, температура высокая, не знаю, что и делать. Совсем пропадает мальчонка.

— Напиши над входной дверью, высоко, так, чтобы не каждый мог заметить:

«Младенца Николая нет дома».

Мать в тот же день, когда мы вернулись домой, залезла на табуретку и написала углем над входной дверью: «Младенца Николая нет дома».

И с того дня, хотите верьте, хотите нет, но ребенок пошел на поправку.

После рассказа наступила пауза. Доступность рецепта потрясла всех — нет дома младенца Николая и некому болеть. Болезни остается только повернуться и уйти ни с чем.

— Всё, — сказала Наталья. — Приеду домой, сразу на дверях напишу… Как там Зина надо писать?

«Натальи нет дома». Если и была в словах ее ирония, то скрытая так глубоко, что мы все, и Зина в том числе, приняли это за чистую монету.

— Очень на видном месте не пиши, чтобы не каждый видел, а кому надо, тот и поймет, — очень серьезно пояснила Зина.

И с той поры в нашей палате, как кто чувствовал усталость от болезненных уколов, или надоедало лежать под медленно капающей капельницей, или приходил плохой анализ, каждый кричал:

— Ну, всё, надоело. Приеду домой, напишу: «Меня нет дома!!»

Может быть, и правда написать?

Лежим, делать нечего, читать надоедает, Зина рассказывает про свару с соседями, которые забор не там поставили, потом баню построили, по пьянке ее сожгли. Попутно выясняется, что у нее дочь в разводе с мужем, внук, и маленький правнук. Потом всплывает еще внук.

— У Гали двое детей? — спрашиваю я.

— Нет один, Пашка. Николай от другой дочери, от Маши.

Зина молчит, пауза длится, потом начинает рассказ.

Рассказывает она давно пережитое спокойно, буднично:

«Маша, дочка моя старшая, умерла. Ей всего-то сорок два года и было.

Пообедала, поболтала с Галей по телефону, потом прилегла на диван посмотреть телевизор и задремала.

Генка, муж ее, стал с ней разговаривать, она молчит. Он подошел, чтобы разбудить, а она холодная.

Генка звонит Гале:

— Галя, Маша умерла.

А Галя рассердилась:

— Ну что ты несешь, я только что с ней разговаривала.

— Да, говорит он, — тогда она живая была, а сейчас умерла.

А когда Гале сердце прихватило, ей кардиостимулятор поставили. Она всё время с эти аппаратиком ходит. У нее сердце хуже моего. А я что, я старая.

У Зины мерцательная аритмия. Ей дают кардикет, от которого у нее сильные головные боли, и она целыми днями лежит, завязав голову платком.

Книжек она не читает, и лежит, поднявши горбатый нос к потолку, думает о чем-то.

Мысли у нее беспокойные, зряшные.

— Когда Галя с Григорием поженились, — рассказывает Зина, и мы с Натальей, понимаем, что Григорий, это бывший зять, — мы со сватами скинулись на кооперативную квартиру. А квартиру записали на Галю.

Теперь они развелись, давно уже, лет десять, он ушел, а Галя с ребенком, с Пашкой, осталась в квартире.

Теперь я помру, Галя будет жить у меня, а молодым, Пашке с женой, достанется квартира.

Но Григорий может попросить свою долю. Деньги ведь не только Галины, но и его. По закону, если свидетелей найдет, что деньги и его родители давали, то может отсудить полквартиры.

И тогда Пашке с женой негде будет жить».

— Зина, — я поднимаюсь на локте, — Зина, но ведь Григорий сейчас где-то живет.

— Да, живет у своей новой жены.

— А дети у него там есть?

— Нет, — отвечает Зина. — У него один сын, Павел.

— Он с ним не общается?

— Как это не общается, души в нем не чает, внука обожает.

— Зина, — говорю я, — Зина, лежи себе спокойно. Раз они дружат, то и без тебя разберутся.

— Но это да, — соглашается Зина, — это не мое дело, но всё-таки.

Нам с Зиной и Натальей приносят обед, остальные идут в столовую.

В выходные к Зине пришла целая орава: дочь с сыном, невесткой и маленьким трехлетним правнучком, над которым Зина радостно сюсюкала, как и положено прабабке, имеющей только одного правнука.

Правнук, думала я, это больше, чем внук. Правнук подтверждает, что жизнь прожита не зря, и цепочка тянется дальше, за пределы нашей жизни.

Катя меня навещает регулярно, но внучек не водит, да и я считаю, что ни к чему посещения больниц детям. Ни к чему, а скучаю.

У Зины сахар повышенный оказался, около семи, и ей запретили есть сладкое.

— Сахар высокий, — беспокоилась Зина, — чай сладкий пить нельзя, ну что за жизнь.

— У тебя не очень высокий сахар, а повышенный только, — успокаиваю я беспокойную старуху. — Посмотри на Надю, у нее двадцать, ее с уколов на таблетки перевести не могут, а на твой сахар врачи ноль внимания. Потерпи, выздоровеешь, и будешь в чай сахарок добавлять помаленьку.

Надя молчит, не жалуется на свой диабет, ждет укола перед обедом.

— Я раньше бывало, — мечтательно вспоминает Зина, — за месяц два кг песку съедала.

— Сколько? — кричим мы в три глотки из разных углов палаты, Наталья, я и Надя.

— Два кило, — с гордостью подтверждает Зина.

— Ну и что ты хочешь? От этого и сахар. Видимое ли дело, такую нагрузку на поджелудочную давать.

— Мне хорошо было, — не сдается Зина.

— Ну всё, поела и будет, — говорю я упрямой соседке. — Теперь употребляй только полкило песку в месяц, и не будет у тебя никакого диабета. У тебя сердце прихватило не от сахара.

Зина без очков, видит плохо. Сотовый у нее отключился, она не знает, куда надавить, чтобы включился. Я взяла ее сотовый, осмотрела, нажала подольше на кнопку включения, врубила ей телефон.

Зина успокоилась, лежит довольная. Теперь если они (они это дочь и внук) будут звонить, то дозвонятся.

В середине дня Зине позвонила дочь. Зина слушала, что она ей говорит, и на глазах серела лицом.

— Где он, куда его отвезли, — переспрашивала она.

Разговор закончился, Зина откинулась на спину, мертво уставилась в потолок. Я села, смотрела на нее, ждала.

— Пашку положили в 19 больницу с сердечным приступом, — прерывающимся голосом сказала Зина.

Слезы закипали у нее на глазах.

— Сидел с товарищем в кафе, и стало ему плохо. Друг и отвез его в больницу. Господи, как страшно. Что же с ним? Он такой молодой!

Все подряд сердечники, думала я. Обе дочери, и еще вот внук.

— Не убивайся ты так, он молодой, всё обойдется, не переживай, тебе нельзя, — успокаиваю я Зину.– Подожди, что врачи ему скажут. Что ты рыдаешь раньше времени, накличешь беду своими слезами.

Но разве успокоишь бабку, когда ее внук попал в больницу с сердечным приступом? И зачем я включила ей мобильник?

Минут пятнадцать Зина лежала тихо.

— Сердце трепыхается, — вдруг сказала она, — плохо мне совсем.

— Жмите кнопку, пока врачи еще здесь, не ушли, — посоветовала Наталья. — Пусть сделают что-нибудь.