Бесплатный фрагмент - Бог есть!

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Первый рассказ Марата Валеева был опубликован летом 1972 года в районной газете «Ленинское знамя» Железинского района Павлодарской области Казахстана, куда осенью того же года он был приглашен на работу. А всего в творческом активе журналиста и писателя Валеева более сотни опубликовавших его изданий — в России, некоторых странах СНГ и дальнего зарубежья. Он автор и соавтор нескольких десятков сборников публицистики, прозы и юмора, увидевших свет в издательствах Красноярска, Павлодара, Новокузнецка, Кишинева, Южно-Сахалинска, Смоленска, Волгограда, Оренбурга, Санкт-Петербурга, Москвы. Марат Хасанович — лауреат и дипломант ряда литературных конкурсов, в том числе «Золотое перо Руси, Общества любителей русского слова, «Рождественская звезда», имени Виталия Бианки, имени Михаила Пришвина, «Лучшая книга года» среди русскоязычных писателей (Германия). В предлагаемом вниманию читателя, в определенном смысле — итоговом сборнике,  представлена лишь часть того, что вышла из-под пера члена Союза российских писателей Марата Валеева за 50 лет его творческой жизни.

Да, спросите вы, а почему книга-то так называется — «Бог есть!»? Ну, во-первых, никто еще не доказал, что Его нет. А во-вторых, в этом сборнике есть рассказ точно с таким названием, так почему бы и всю книгу не назвать именно так? А в-третьих, в каждом произведении сборника, даже самом крошечном, можно отыскать следы божьего промысла. Почитайте, и вы непременно сами убедитесь в этом!

ПУБЛИЦИСТИКА

Любимой жене Светлане посвящается

КРЫША НАД ГОЛОВОЙ

Это сейчас я живу в большой, просторной квартире на десятом этаже кирпично-монолитного дома с охраной, с огромным застеклённым балконом, лифтом, мусоропроводом, раздельными ванной и туалетом, с разными современными прибамбасами на большой кухне, с метровоэкранным плоским телевизором в гостиной. А было время…

ПРОТИВ ЛОМА ЕСТЬ ПРИЕМ

— Всех убью, не подходите! — кричал отец, стоя у двери в нашу комнату и размахивая ломом.

А за его спиной громко плакала мама и голосил я, трёх- или четырёхлетний пацан, и ещё один мой брат, совсем крохотный, спал в глубине комнаты в зыбке.

Нас пришли выселять какие-то чужие дяди с тётями, и с ними был милиционер. Комната была в подлежащем сносу бараке, где во время войны и после неё жили то ли ссыльные, то ли пленные немцы, под конвоем строившие город Краснотурьинск. Потом их отпустили домой, но бараки эти долго не пустовали — их тут же заняли семьи «вербованных» на городские стройки, в том числе и наша.

В таком возрасте мало что запоминается, так, какие-то отдельные картинки. Я запомнил вот эту. И та комната, из которой нас всё же выгнали, чтобы сломать освобождённый барак и высвободить место под городскую новостройку, была также первым запомнившимся мне, приютившим нашу маленькую семью жильём.

В этом повествовании я хочу рассказать, как мои родители, а затем и я сам, став взрослым, решали пресловутый «квартирный вопрос», эту извечную проблему советских граждан (кстати, она и сегодня никуда не ушла, а возможно, даже стала более острой, так как раньше хоть государство обеспечивало людей жильём, а сейчас народу самому приходится всячески изворачиваться, чтобы заиметь собственную крышу над головой).

Я не собираюсь никого ругать за эту застарелую проблему или как-то анализировать её. Нет. Моя задача куда скромнее — просто описать на собственном примере, как в масштабах огромной страны решалась жилищная проблема её граждан. Для чего это нужно? — спросите вы. Для истории — отвечу я вам. Вот именно так, ни много ни мало, а именно для летописи, так сказать, собственной семьи.

Но вернёмся к нашим баракам. После того как нашу семью всё же выставили из бывшего немецкого коллективного жилья, пребывание в Краснотурьинске (отец там работал на алюминиевом заводе разнорабочим, а мама сидела с нами, малолетними ещё пацанами) без крыши над головой потеряло всякий смысл, и мы вернулись на историческую родину, в татарскую деревушку.

Там мы то ли жили у родителей отца, то ли у кого-то квартировали, это я точно не помню. Но зато хорошо запомнил, как спустя какое-то время разгневанная мама с младшим братом на руках (а я бежал следом) ушла пешком в соседнюю деревню за пять километров, где жили её родители. Оказывается, батяня мой загулял, и мама ушла от него и забрала с собой детей. Вскоре отец и вовсе исчез из деревни вместе со своей пассией.

А мы с уже подросшим братцем без конца орали на два голоса, требуя батю. И мать не выдержала. Она отыскала через знакомых и родственников адрес отца, сгребла нас в охапку и отправилась в Казахстан, где обосновался отец.

Это оказалось маленькое, дворов на сотню с небольшим, сельцо на берегу Иртыша. Помню, как отец обалдело смотрел на нас, когда жарким летним днём мама нашла его на берегу живописного, поросшего камышами озера, где он ловил щук и окуней.

Мы шли к отцу по зелёному лугу, над нашими головами порхали бабочки, на ярких цветах копошились толстые мохнатые шмели, а он стоял, опираясь на длинное удилище и раскрыв рот. А когда я побежал к нему, путаясь ногами в высокой траве и крича: «Папа, папа!» — он бросил удочку и побежал мне навстречу. Так наша семья воссоединилась вновь.

А как же отцова любовница? — спросите вы. Да не знаю, я её не видел даже или просто не запомнил. А мы остались в этом селе со смешным названием Пятерыжск (потом я узнал, что называлось оно так не из-за наличия в нём рыжих людей, а потому, что эта бывшая казачья застава стояла на пятом по счёту не то от Омска, не то от Железинской крепости «рыжике» — глубокой рытвине, промытой в жёлтом песке ручьями).

ОРДЕР НА МАЗАНКУ

Здесь шёл подъём целинных земель, и люди были нужны. Но жить при этом нам было негде: той комнаты, которую снимал отец, ему и его пассии хватало, а на семью из четырёх человек этого было очень мало. Да и мама ни за что не захотела бы здесь жить по понятным всем, я надеюсь, причинам. Но свободных домов в селе не было. И нас поселили в саманном помещении на краю села, на одной половине которого часами тарахтела дизельная электростанция, а вторая была приспособлена под столярную мастерскую.

Мастерскую перевели куда-то в другое место, а в её половине и поселилась наша семья. Мне на всю жизнь запомнились надоедливый грохот дизель-генератора, более чем хорошо слышный через тонкую перегородку, подрагивание и позвякивание посуды на столе от его вибрации и как в нашей комнате всегда стоял запах солярки, просачивающийся даже через стену. Казалось, соляркой пахнут даже мамины вкусные супчики.

Электростанция ревела только до полуночи, и хоть спать мы могли в тишине. Но когда в деревне случались свадьбы или какие-то другие торжества, мотористам «заносили», и они гоняли свой грохочущий дизель часов до двух-трёх ночи.

К счастью, мы прожили в этом кошмаре (хотя мне-то тогда было весело и интересно!) немного, месяца два, наверное. И потом нам от совхоза — нет, ещё от колхоза, совхозом он стал в начале шестидесятых, — выделили двухкомнатную мазанку. Тут, наверное, надо будет пояснить, что такое мазанка и какие вообще дома возводились в степной местности, где не было строительного леса.

Жильё, как, впрочем, сараи и бани, здесь строилось из самодельного кирпича — самана — и камышитовых матов (тростник в изобилии рос на пойменных озёрах в луговине). Были ещё «плетёнки» — это когда по контуру будущего строения ставят ивовые плетни в два ряда, а промежуток между ними засыпают землёй и утрамбовывают. Но во всех случаях полученные таким образом помещения обмазывают глиной (штукатурят), а затем уже белят известью, почему они и назывались мазанками.

Были в Пятерыжске и деревянные дома, но они большей частью строились в дореволюционный период — и какое-то время даже при советской власти — зажиточными казаками, которые имели возможность закупить и доставить из Сибири по Иртышу строевой лес. А позже для колхозников и совхозников «ляпались» именно вот такие дома, из более доступного и дешёвого строительного материала.

Эти дома имели плоские, немного овальные крыши, также обмазанные глиной, и в иные годы на них могли вырасти шампиньоны. Иногда крыши эти покрывали толем. Земляными же и покрытыми толем были и полы — далеко не каждый хозяин мог позволить себе выложить деревянный пол. Впрочем, дома эти хорошо держали тепло — если, конечно, нормально их топить, а в знойные летние дни хранили комфортную прохладу.

КИЗЯК ВМЕСТО ДРОВ

Большой проблемой было топливо. Отец телегами привозил сушняк, который он подбирал или срубал в прибрежных пойменных рощах, в которых росли вербы, осины и тополя; их мы потом с моим подросшим младшим братом распиливали на чурбачки и складывали в поленницы под забором.

Но эти тонкие и сухие дрова прогорали очень быстро и шли главным образом на растопку. На зиму же нужны были более солидные дрова, чтобы если и разгорались медленно, то и горели потом долго, поддерживая тепло в доме часами. А для таких дров нужно было спиливать или срубать уже целые толстоствольные деревья, для чего нужно было покупать у лесника порубочный билет или что-то в этом роде, уже не помню.

Лесник наш жил в соседней деревне, и отвечал он за огромный лесной участок, протянувшийся на десятки километров по берегу Иртыша. А ездил он присматривать за своим участком на мягкой подрессоренной бричке. И не по лесу ездил, а тихонечко по деревне, и высматривал, у кого за забором видны свеженапиленные дрова. Он всех мужиков знал — как в своей деревне Моисеевке, так и в Пятерыжске. И, естественно, знал, кому он продавал порубочные билеты, а кому нет.

Завидев явно незаконно заготовленные дрова, лесник мягко подкатывал на своей таратайке к такому двору, привязывал лошадь к забору и шёл выявлять браконьера. Обычно всё сводилось к тому, что лесник прочно усаживался с хозяином двора за стол и под белоголовую-другую вёл с ним душеспасительные беседы. А в конце застолья прятал в карман синенькую или красненькую кредитку — насколько удавалось хозяину-браконьеру сговориться с блюстителем лесного законодательства — и уезжал восвояси в добром расположении духа. И мы могли и дальше спокойно топить свою прожорливую печку ивовыми или осиновыми полешками.

Напротив нас, наискосок, жило семейство казахов (их, кстати, в Пятерыжске было очень мало, всего несколько дворов). Так те топили свою печь кизяком — высушенными лепёшками навоза, смешанного с соломой. Этот кизяк они очень умело изготавливали и сушили в высоких, похожих на термитники буртах всё лето. Запах кизячного дыма помню до сих пор, и был он не то чтобы вонюч, но весьма своеобразен, даже не знаю, с чем его сравнить.

Соседи-хохлы прогревали своё жилище путём сжигания в печи… соломы! Она прогорала, правда, очень быстро, но и жар давала мгновенно, даже чугунная плита у них становилась малиновой. А ещё одна семья, папа в которой был механизатором, топила свою печь соляркой, которая впрыскивалась в неё под давлением из форсунки! И у них дома постоянно воняло этой соляркой всю зиму, как в том помещении, в котором мы жили через стенку от электростанции. С дровами в степной зоне всегда было плохо, стоили они дорого, вот народ и выкручивался как мог.

Это было в пятидесятые-шестидесятые годы. А в семидесятые, когда в Экибастузе, с объявлением там ударной комсомольской стройки, одновременно стали разрабатывать сразу несколько угольных разрезов и угля там стало хоть завались, его стали развозить и продавать по вполне сносным ценам и по сёлам области (от нас Экибастуз был на расстоянии примерно четырёхсот километров). Вот когда с топливом в деревне стало значительно проще, и уже не надо было так изобретательно выкручиваться, чтобы протопить своё жилище.

ЗЕМЛЯНЫЕ РАБОТЫ НА ДОМУ

Но вернёмся в тот дом, который колхоз определил моим родителям как нужным для него работникам (отец был молотобойцем в кузнице, мама — на разных сезонных работах) в постоянное пользование. Дом этот был уже с двором, сараем и коровой в нём — обзавелись ею почти сразу, а то как же без молочка?

Я ещё в школу не ходил, братцу моему было всего три года, и моей обязанностью было присматривать за ним в отсутствие родителей — днём ли, когда они были на работе, а то и вечером, когда они иногда уходили в сельский клуб на индийский фильм. И однажды мы с братцем учудили такую хрень, что мама наша потом без слёз и смеха вспоминать об этом не могла.

Они с отцом ушли на двухсерийный фильм, оставив нас под замком, а когда вернулись — в прямом смысле обалдели. Мы с братом были буквально вываляны в земле: она у нас была на руках, в волосах, на физиономиях, чёрными были наши коленки, а земляной пылью было запорошен весь пол на кухне. Я выше упомянул, что не все пятерыжцы в конце пятидесятых могли позволить себе в домах деревянные полы. Вот и в нашем саманном жилище он был земляной, закрытый сверху толем.

Так как нам с братцем наскучило без дела сидеть и ждать родителей, когда они вернутся с трёхчасового сеанса, то мы надумали поиграть в строителей земляного карьера. В нашем распоряжении имелись машинка-самосвал (заводская) и экскаватор, роль которого выполнял железный припечный совок.

Мы отвернули в одном углу кухни кусок толя, я копал карьер и загружал грунтом машину, а братец отвозил его и сваливал в другом углу. Периодически мы менялись ролями, что делало нашу тяжёлую работу социально справедливой. Ещё бы часок — и мы бы прорыли дыру на волю. Но тут вернулись родители и остолбенели при виде освоенных нами земляных работ.

Я почему-то тот момент не запомнил, но, по всей видимости, нас (по крайней мере, меня, как старшего) угощали далеко не пряниками. И то: вместо того чтобы спокойно обсудить за чашкой чая все перипетии только что просмотренного «Бродяги» с неповторимым Раджем Капуром в главной роли и потом улечься спать, родителям пришлось срочно растапливать печь, греть воду и купать нас, а также возвращать обратно почти кубометр выкопанной земли, утрамбовать её и вновь накрыть толем…

Это, кстати, было не единственное наше жилище в Пятерыжске. Родители даром время в тёмные ночи, когда электричество в дома сельчан подавали не полные сутки, не теряли. И к середине шестидесятых нас у них было уже четверо: три брата и сестрёнка. За это время наша разросшаяся семья поменяла три совхозных дома.

ДОМ, МИЛЫЙ ДОМ!

В армию осенью 1969 года уходил из трёхкомнатной квартиры. Ну, третья комната — она хоть была у нас как столовая, там стояла и кровать, на которой мог спать любой желающий. Обычно в столовой дрых или поддатый батя, если мама не пускала его во взрослую спальню, или я, поздно вернувшийся с какой-нибудь «тусовки».

В этой квартире уже всё вроде было как у людей: и пол деревянный, и шиферная двускатная крыша. Но всё же нам здесь было тесновато. И потому, когда я вернулся из стройбата готовым сварщиком и меня тут же приняли в штат тракторной бригады — и получалось, что на совхоз работали уже три члена нашей семьи, а вскоре к нам присоединился и вернувшийся в деревню после окончания профучилища средний братан, — руководство хозяйства сочло необходимым выделить на нашу семью четырёхкомнатную половину вновь выстроенного щитосборного дома.

Строители при его возведении сделали большой шаг к цивилизации: квартира была снабжена системой водяного отопления! Правда, роль котельной при этом играла наша же кухонная печь, в которую и был вмонтирован небольшой котёл. И температура в доме зависела от нас самих: как протопишь печь, так и погреешься. Но у нас уже всегда был уголь, и трёх-четырёх вёдер его хватало на целые зимние сутки. Летом печь, понятное дело, не топили, потому как готовили всё на газовой плите.

Этот дом был самым уютным из всех, в которых нам пришлось жить в Пятерыжске. Вообще, я хочу заметить, что жизнь в деревне по всей стране, в том числе и в Казахстане, только-только наладилась в семидесятых-восьмидесятых годах. Люди стали неплохо зарабатывать, появился достаток; телевизоры, холодильники, стиральные машины считались уже не роскошью, а вполне заурядными приметами обихода. Парни и девчата одевались не хуже городской молодёжи. Пацаны вечерами носились наперегонки по сельским улицам на мотоциклах, во дворах у сельчан появились «москвичи» и «жигули». Их было бы больше, но на такую серьёзную и дорогую технику надо было выстоять многомесячную очередь.

Людям на селе было чем заняться, и рабочих рук даже не хватало. В нашем четвёртом отделении совхоза «Железинский» на тысячегектарных полях выращивались пшеница и ячмень, многолетние травы, подсолнечник, кукуруза. В дойных гуртах насчитывались сотни коров и телят, животноводы производили и сдавали государству молоко и мясо. Жизнь в селе кипела: постоянно рокотала техника, уезжающая для работы в полях или на лугах, где заготавливались корма, с раннего утра зудели доильные аппараты и задорно переругивались доярки и скотники, гудел сепаратор, перегоняющий молоко в сливки, за которыми приезжал молоковоз из райцентра.

Конечно, молодёжь и тогда старалась уехать в город. Но ведь немало было и таких, что оставались после школы или, помыкавшись в городе, возвращались домой, и им обязательно находилось дело. Теперь всё это, увы, в прошлом. На мою родную деревню без слёз смотреть невозможно. Здесь полностью свёрнуто всё сельскохозяйственное производство — оно всегда ведь было убыточным из-за высокой себестоимости мясо-молочной продукции и низкой урожайности как зерновых, так и кормовых культур (зона рискованного земледелия).

Это советское государство, как мы его, неблагодарные, не ругали, могло позволить себе покрывать убыточность сельскохозяйственного производства, так как оно думало не только о выгоде, но и о людях. А так как мы сейчас идём по пути капиталистического развития, то от всего, что нам невыгодно, отказываемся. Все совхозы накрылись, что называется, медным тазом. На селе у нас не стало работы, и народ начал разъезжаться.

Сейчас от былого Пятерыжска не осталось, пожалуй, и половины. Село стоит в руинах от заброшенных домов, тех самых — саманных, камышитовых, щитосборных… И наша половина дома тоже стала нежилой — её используют теперь то ли как сарай, то ли как гараж; вот съезжу нынче туда, посмотрю, уроню скупую мужскую слезу. А может, и поплачу от души на развалинах родного гнезда, в котором наша семья (всего один год вся целиком, а потом всё уменьшаясь и уменьшаясь, пока дома не осталась одна мама) прожила целых четырнадцать лет. Как нигде долго.

НА КВАРТИРЕ У БАБЫ МАНИ

Я уехал в райцентр осенью 1972 года, поскольку был приглашён на работу в редакцию районной газеты «Ленинское знамя». Конечно, вопрос: как это получилось? Начал пописывать, мне показалось, что получается. Послал рассказ в газету, а они взяли и напечатали. Написал и послал второй — опять публикация. Потом меня попросили написать кое-что уже по редакционному заданию — справился. Ну а журналистов в районке не хватало всегда, вот меня и пригласили.

В райцентре я никого не знал, жить мне было негде. На первое время меня приютила мама моего приятеля Гриши Витковского (увы, его уже нет в живых). Он у нас работал заведующим клубом, районное управление культуры послало, а мама осталась в райцентре. Вот к ней меня Гриша и определил:

— И ей не так страшно и скучно будет, и тебе на работу недалеко ходить.

Кстати, домишко, в котором жила Гришина мама, баба Маша, тоже был саманным и всего на две комнаты, одна из которых была в то же время и кухней.

Вот напротив печки я и поставил свою панцирную кровать. За жильё платил символическую цену — трёшку в месяц, да и ту добрая старушка не хотела брать. Продукты я привозил из деревни: мясо, картошку, что-то там ещё. До работы мне действительно было пройти всего метров сто. Удобно, конечно, но делить как-то с бабкой тесное жилище, в котором у меня не было даже своего стола, слушать её рассказы, что болит то там, то здесь, было, что называется, «не комильфо».

Но вскоре моя жилищная проблема была решена кардинальным образом. Заместитель редактора Калиновский получил назначение на должность редактора новой экибастузской объединённой (одновременно городской и районной) газеты «Вперёд». Там ему уже выделили благоустроенное жильё, и в один из ноябрьских дней он съехал со своей двухкомнатной квартиры в двухэтажном каменном доме (из силикатного кирпича) по улице Ленина.

Эта квартира была закреплена за редакцией, и шеф сказал мне:

— Завтра утром помоги Калиновскому погрузить его вещи в машину. Он тебе потом отдаст ключи, тут же занимай квартиру. Пропиской, ордером займёмся позже.

И на следующий день, ранним ноябрьским утром, под обильным снегопадом, в жёлтом тусклом свете редких уличных фонарей, я топал с позванивающей панцирной кроватной сеткой на спине и связанной в узел постелью к своему будущему постоянному жилью.

У подъезда Калиновского уже стоял грузовик с откинутым бортом кузова, куда сноровисто грузили замредакторские вещи сам Владимир Мартынович, ответсекретарь Леонид Павлович Кишкунов, тоже живущий в этом доме, корреспондент Гена Державцев, он же сын редактора, и толстенький и жизнерадостный, с исходящей паром на лёгком морозце открытой волосатой грудью редакционный шофёр Толя Загородный.

— Заноси своё барахло в дом и присоединяйся к нам, — приказал Калиновский.

«НУ, ЖИВИ!» — СКАЗАЛ ОН

Я затащил в открытую настежь квартиру на втором этаже свою постель и успел отнести к машине то ли табуретку, то ли тазик, не помню, — и погрузочные работы закончились. Мы ещё покурили все вместе в пустой затоптанной квартире с повсюду рассыпанными газетами и журналами, и Калиновский отдал мне ключи.

— Ну, живи! — просто сказал он.

И уехал в Экибастуз. Больше я его не видел.

Квартира была двухкомнатная, с полезной площадью в тридцать два квадратных метра, благоустроенная и даже с балконом. Правда, из всех удобств исправным было только центральное отопление, водопровод и канализация почему-то не работали. По нужде жильцы дома ходили в общий сортир на несколько кабинок в конце двора, а воду брали из колодца, спрятанного в надстроенной над ним дощатой будке. Вода, надо признать, была замечательно холодная, от неё даже ломило зубы.

Бесполезную ванну я использовал для хранения пустых бутылок — был же холостым, и ко мне постоянно наведывались коллеги из редакции, приезжающие из деревни по каким-либо делам односельчане. А у нас же не принято ходить в гости с пустыми руками.

Но жениться мне всё же пришлось, причём в срочном порядке. Редактор припугнул, сказав, что в райисполкоме прознали, что я один шикую в двухкомнатной квартире, а это непозволительная роскошь при всеобщей остро стоящей жилищной проблеме. Кстати, в деревне у меня кое-кто просто на уши встал, узнав, что я, не успев уехать в райцентр, стал владельцем благоустроенной квартиры: как? за какие такие заслуги? Да, блин, вам-то какое дело?

Но если своим я ещё мог так ответить, то в райисполкоме такой довод не мог быть принят. Там захотели кого-то ко мне подселить. Шеф вызвал меня к себе и прямо сказал: женись, хотя бы формально. Иначе квартира, всегда негласно державшаяся за редакцией, уплывёт, если раньше меня женится ещё неизвестный мне кандидат на подселение. Тогда меня просто переселят в какую-нибудь общагу, чтобы я не мешал счастливой жизни вновь образованной семейной ячейки.

А у меня, признаться, и кандидатуры-то подходящей на примете не было. Я всего одиннадцать месяцев прожил дома после армии. Успел, правда, погулять сначала с агрономшей приезжей, потом с учительницей, тоже не местной (свои девчонки-ровесницы или учились в это время в городе, или уже повыскакивали замуж); что-то у меня ни с одной не склеилось, и на них потом женились мои приятели.

Тем не менее, невеста для меня отыскалась: была на примете девчонка, не местная, жила на той стороне Иртыша. Родители наши дружили и наезжали иногда друг к другу в гости. Вот её-то я и привёз в свою бывшую холостяцкую двухкомнатную берлогу. Сыграли свадьбу и зажили чин по чину.

КОСТИ МАМОНТА В ВАННОЙ

Бутылки все сдал, ванна опять освободилась, но водопровод до сих пор не был налажен. Тогда мы в ванне стали хранить картошку, а в самом помещении я стал складировать… кости мамонтов. Я их находил на берегу Старицы, древнего русла Иртыша, куда ходил ловить ельцов и подъязков, и, как давний любитель старины (ещё с детства мечтал стать археологом), не мог пройти мимо таких артефактов, а тащил их домой. Вскоре в ванной комнате скопилось центнера два древних костей: огромная голень мамонта (как я только допёр её!), пара обломанных бивней, несколько зубов, рёбра, ещё что-то.

Они скоро стали пересыхать и осыпаться, а что с ними делать, я не знал. Областной музей, куда я позвонил и великодушно согласился передать им свою бесценную коллекцию, причём даже бесплатно, выступил с обратным предложением, суть которого заключалась в том, что я сам должен привезти им эти кости. То есть найти машину, погрузить это мамонтово кладбище и отвезти в Павлодар, до которого около двухсот километров.

Когда жена, в очередной раз напугавшись вида этих костей, чуть преждевременно не родила, я погрузил их на санки и отвёз по первому снегу в школьный краеведческий музей, чему там тоже не очень-то обрадовались — у них своих костей некуда было девать. Тем не менее, приняли и спрятали до поры до времени в запасник. И ванная комната снова приобрела свой первозданный вид. А вскоре в доме отремонтировали водопровод, и у нас появилась вода. Правда, только холодная. И поэтому мыться мы предпочитали ходить в общественную баню, а не греть дома воду в вёдрах, чтобы наполнять ею ванну.

В этой квартире мы прожили семь с половиной лет. 1980-й стал переломным в моей жизни. Я решил бросить газету — платили в ней мало, хоть запишись, вместе с гонорарами получал максимум сто шестьдесят рублей (начинал вообще со ста пятнадцати). Ну и жена на своей швейной фабрике зарабатывала около сотни, изредка чуть больше. А ведь надо было одеваться, приобретать обстановку, содержать растущую дочь. Не мог я себе отказать и в поддержании затратных вредных привычек.

Так что хоть я и любил свою работу, но постоянная нехватка денег, когда приходится то и дело занимать «до получки», мне надоела. И я уволился из газеты и уехал сам в Экибастуз, где разворачивалась грандиозная всесоюзная стройка, на которой, говорили, даже обычные землекопы запросто получают по три сотни. А я, если вы помните, был сварщиком четвёртого разряда, так что на работу должен был устроиться с ходу. Ну а со временем решил бы и жилищный вопрос и перевёз семью.

ПЕРЕЕЗД В ЭКИБАСТУЗ

На первое время меня приютила моя двоюродная тётка, тётя Галя. Она с мужем и четырьмя детьми жила в четырёхкомнатной квартире. Давно, ещё в начале шестидесятых, она, неожиданно овдовев (муж разбился на мотоцикле), списалась с моим отцом, её двоюродным братом, и в поисках лучшей доли уехала из Волгограда к нам. Тётя Галя (вообще-то правильно Гульшат-апа), сама ещё молодая синеглазая красавица, привезла с собой и кукольной красоты четырёхлетнюю дочку Гульсину (на русский манер её тоже почему-то называли Галя, хотя явно просилось имя Гуля), которая, завидев у нас во дворе петуха, подбежавшего к ней знакомиться, испуганно закричала мне:

— Убей его! Убей!

«Ишь ты, горожанка ещё мне! — фыркнул я тогда про себя. — Петуха никогда не видала, а туда же: убей!»

Тётю в том же году высватал и увёз к себе в Иртышск отцов земляк Шамиль, работавший электриком в пожарном депо. Мужик он был ничего, даже симпатичный, но очень уж смуглый, просто цыган какой-то. Но тётку он, похоже, устраивал, и вскоре обе Гали перебрались с Шамилем на пароме на ту сторону Иртыша. А в семидесятых, когда их всех стало уже шестеро, переехали в Экибастуз, где Шамиль, как ценный работник (хотя что ценного было в его профессии электрика?) и многодетный глава семьи, быстро получил сначала трёхкомнатную квартиру, а затем и четырёхкомнатную.

Не скажу, чтобы мне сильно обрадовались (кроме Шамиля, которому моё появление дало легальный повод для выпивки, чем он немедленно и воспользовался), когда я объявился на пороге той самой четырёхкомнатной квартиры. Но долг, как говорится, платежом красен, да и родственные узы обязывали. В общем, вопрос был решённым: мне выделили комнату отсутствующей по причине обучения в мединституте старшей дочери тёти Гали — Гульсум. Конкретных сроков, сколько я здесь могу жить, никто не называл, но и так понятно было, что чем быстрее я решу вопрос с трудоустройством и получением жилья, тем будет лучше для всех.

И вот, после того как встретился с работающим в Экибастузе своим земляком (адресом я запасся заранее и нашёл Серёгу вечером в семейной общаге неподалеку от приютивших меня родственников, и он рассказал, как ему работается в домостроительной бригаде, сколько им платят и что им очень нужны сварные), я прогуливался апрельским тёплым деньком в приподнятом настроении по улице Строительной. Мимо, разбрызгивая лужи, часто проезжали легковые машины и автобусы. И вдруг услышал, как кто-то зовёт меня по имени.

И СНОВА В РАЙОНКУ!

В недоумении завертел головой: кто бы это мог быть? Я ведь практически никого не знал в Экибастузе. И тут вижу: впереди меня, метрах в двадцати, притуляется потрёпанная «Нива», а из кабинки высунулся и машет мне рукой не кто иной, как наш бывший ответственный секретарь Кишкунов!

Он получил назначение редактором в ту же газету, что и Калиновский до него, после объявления последнего пропавшим без вести. У Владимира Мартыновича судьба сложилась трагически: он психически заболел, долго лечился, потом его забрал к себе родной брат, живший в одном из совхозов Иртышского района. А там Калиновский однажды вышел из дома, и никто его больше не видел — ни живым, ни мёртвым. Вот Кишкунов и занял его место.

«Если будет звать в газету, ни за что не пойду!» — поклялся я себе, с улыбкой направляясь к машине. Поздоровались, похлопали друг друга по спине. Кишкунов, оказывается, ехал к себе на обед. Пригласил меня отобедать у него. Мне всё равно пока делать нечего было, и я поехал. А дома, под пельмени и водочку с груздочками Леонид Павлович и сосватал меня, клятвоотступника, к себе в газету «Вперёд». На должность завсельхозотделом.

— Квартиру я тебе сделаю через райком как нечего делать, — уговаривал меня Кишкунов, подкладывая мне пельменей и подливая водки. — На стройке ещё неизвестно, когда ты её получишь. Знаешь, сколько народа здесь мается по общагам да времянкам? Годами ждут! А я тебе гарантирую: через пару месяцев хата у тебя будет! С зарплатой всё нормально будет: в облполиграфиздате мне сказали, что ждут повышения со дня на день, гонорарами тебя обижать не буду. Идёт?

И я сломался и пожал протянутую мне будущим редактором руку. И уже через день катил в редакционном «уазике» в какой-то совхоз — кажется, «Саргамысский» — за материалами для газеты.

Квартиру мне Кишкунов пробил только через полгода, двухкомнатную в панельном доме,

и в паре километров от редакции, так что на работу добираться приходилось на автобусе. Здесь я прожил до 1989 года. Так же работал в газете «Вперёд», поступил на заочный факультет журналистики Казахского госуниверситета, раз в год стал ездить на сорокадневные экзаменационные сессии в Алма-Ату, опять порядком устал от районной газеты с её бесконечными командировками в совхозы и засобирался в многотиражку «Угольный Экибастуз», куда меня звал редактор Василий Матвеюк.

— Триста рэ будешь получать как с куста, — сулил он мне. — И не надо мотаться по аулам. Ну, съездишь пару раз в месяц на угольный разрез на электричке, а так весь материал можно брать в шахтоуправлении…

Я уже собрался туда, да как-то обмолвился в телефонном разговоре с редактором областной газеты «Звезда Прииртышья» Юрием Поминовым (тоже, кстати, железинский кадр, начинал ещё до меня в «Ленинском знамени») о том, что ухожу из районки в многотиражку.

— Ну, раз ты всё равно уходишь от Кишкунова, то я с чистой совестью приглашаю тебя на работу к нам, — сказал мне Юра.

Я — СОБКОР «ЗВЕЗДЫ ПРИИРТЫШЬЯ»!

Я давно печатался в областной газете; кроме того, мою подпись можно было встретить в республиканских газетах и журналах, проскакивали публикации и в столичной прессе, и сейчас, с поступлением в университет, я становился, надо понимать, перспективным журналистом. Был ещё достаточно молод — всего тридцать пять лет, ещё не поздно было что-то менять в своей жизни и карьере. И я принял приглашение Поминова и, как меня ни уговаривал остаться редактор моей районки Кишкунов, а также к явному разочарованию редактора «Угольного Экибастуза», уехал в Павлодар.

Полтора или два месяца я жил в общежитии железнодорожников, куда меня пристроил Поминов, деля комнату с машинистом тепловоза, который, впрочем, очень редко здесь ночевал, так как постоянно бывал в рейсах.

Я работал корреспондентом в отделе сельского хозяйства, и так же, как и раньше, мотался по командировкам, только теперь уже по всей области, и так же писал о проблемах и заботах аграриев; на выходные уезжал в Экибастуз. И со временем что-то начал сомневаться в том, что скоро получу квартиру в областном центре и перевезу сюда семью.

Но тут в Экибастузе освободилось место собственного корреспондента по ЭТЭК (Экибастузскому топливно-энергетическому комплексу). Бывший собкор Виктор Горбенко закрутил роман с симпатичной сотрудницей городской газеты «Заветы Ильича» Наташей Узуновой, она ушла от мужа, и они вместе уехали на Ставрополье.

Собкоровский пост областной газеты в очень важном для области, да что там — республики, всей страны, — промышленном узле оказался вакантным. И проблема эта был решена моментально: меня просто вернули домой, в Экибастуз, но в новом качестве. Так я стал освещать в «Звезде Прииртышья» ход развития ЭТЭК.

Ездил по стройкам, электростанциям, угольным разрезам, а писал дома на кухне ночами или днём, когда жена уходила на работу, а дочери — одна в школу, вторая в детский сад. Оперативные материалы диктовал в редакцию по телефону (во, забыл сказать: мне же, как собкору, подвели телефон, а так невозможно было дождаться своей очереди!), а прочие статьи, корреспонденции, очерки и заметки раз в неделю отвозил пакетом на автовокзал, договаривался с шофёром рейсового автобуса, чтобы он оставил пакет в кабинете диспетчера на Павлодарском автовокзале, а там его забирал представитель редакции, — эта схема была отработана ещё до меня и редко когда давала сбои.

Служебный роман

В обязанности собкора также входит организация авторского актива, членам которого можно было бы заказать материал для газеты на ту или иную тему. Вскоре в поле моего зрения попала прехорошенькая корреспондентка газеты энергостроителей Светлана, да так в нём и осталась. Более того, она вскоре овладела всеми моими мыслями, а затем и сердцем, причём не безответно.

Завязался «служебный» роман, потому что поначалу мы встречались исключительно в редакции многотиражки, где работала Светлана: я приходил и забирал подготовленные ею для областной газеты материалы, договаривался о новых. Потом наши отношения перешли в стадию, где свидетели совершенно не нужны, и мы стали искать уединения и находили его.

Экибастуз — город небольшой, и наши отношения очень быстро потеряли покров секретности. Нас пытались вернуть обратно в семьи, но всё было напрасно: мы уже не могли быть друг без друга, да и не хотели. И всё завершилось (или началось?) тем, что мы со Светланой оставили Экибастуз и уехали далеко-далеко, на Крайний Север, чтобы нас оставили в покое и не мешали любить друг друга.

Крайний Север — он хоть и необъятный, а для нас сфокусировался в маленькой точке на карте, именуемой посёлком городского типа Тура. Это был административный центр Эвенкийского автономного округа. Был — потому что сегодня это уже районный центр. А тогда Тура на полном серьёзе именовалась даже столицей Эвенкии!

На самом деле в этом крохотном посёлке у слияния рек Нижняя Тунгуска и её притока Кочечум тогда проживало в пределах шести с небольшим тысяч человек. А всего на огромной территории Эвенкийского округа площадью в 766,6 тысяч квадратных километров, в двадцати семи сёлах (городов здесь не было и нет), обитало немногим более двадцати тысяч человек. На долю коренного населения — эвенков, кутов, кетов — из них приходилось менее четверти.

ПОЧЕМУ ТУРА?

Как мы сюда попали? Ещё в Экибастузе я разослал письма в кучу северных газет с просьбой приютить парочку журналистов. Через пару-тройку недель стали приходить ответы, но в большинстве из них содержалось приглашение только для одного из нас. А вот редактор газеты «Эвенкийская жизнь» Эдуард Иванов звал нас обоих, обещая не только интересную работу, но и быстрое решение квартирного вопроса. Он также расписал прелести эвенкийской природы, местной охоты и рыбалки. А я был заядлым рыбаком, и все эти плюсы сыграли в пользу нашего переезда в Эвенкию.

Прилетели в Туру в конце июня, холодным дождливым днём, втроём. Никто в порту нас не встретил, и мы пешком пошли по мокрому, грязному посёлку, застроенному обшарпанными деревянными двух- и одноэтажными домами, с проложенными вдоль улиц деревянными же тротуарами и коробами теплотрасс. Расспросы редких прохожих привели нас к продолговатому и, как вы догадались, деревянному одноэтажному зданию под жестяной крышей, с решётками на окнах. Это и была редакция (с типографией под одной крышей). Все очень удивились нашему появлению, включая редактора.

На первое время Иванов пригласил нас жить к себе: жена его с дочерью уехали в длительный северный отпуск, и редактор холостяковал. Жил он метрах в ста от редакции, в трёхкомнатной квартире на втором этаже деревянного дома, обшитого крашеной вагонкой. Поскольку, как я понял, нам вскоре тоже предстояло занять примерно такое же жильё (типовое для Туры), я стал внимательно рассматривать дом Иванова и расспрашивать о его особенностях.

Оказалось, что все дома в Туре строят из лиственничного бруса, материала прочного и тёплого. Дома стоят на сваях из-за вечной мерзлоты, и по низу их обшивают той же вагонкой по всему периметру, чтобы тепло не так быстро уходило через пол. Двухэтажные многоквартирные дома подсоединены к центральному отоплению, трубы которого проложены поверху и спрятаны в короба с утеплителем — опилками, стекловатой. В то же время все квартиры для страховки снабжены кирпичными печками. В дальнейшем нашем бытии в Туре я понял, насколько это важно на Севере — при центральном отоплении иметь ещё и печь.

На этом все удобства кончались. Туалет — общий, на несколько «очков», на задворках. Рядом же — большие деревянные ящики для складирования сухого мусора, жидкие отходы предполагалось сливать в вырытые в вечной мерзлоте ямы-септики. Но содержимое ям замерзало с первыми же крепкими морозами (а они в Эвенкии начинаются в октябре и отступают лишь в апреле), и народ всё валил в ящики, и всё это смерзалось колом.

ВСЕ УДОБСТВА — ВО ДВОРЕ

Пытались здесь наладить более-менее цивилизованный подход к утилизации продуктов жизнедеятельности человека. Для чего на всю Туру в разных местах построили около десятка или чуть более того септиков: такие деревянные комплексы типа амбаров, на втором этаже которых устанавливались бункеры для накапливания мусора (чтобы вывалить туда ведро, надо было подняться по крутой обледенелой лестнице наверх). По мере накопления бункер освобождал своё содержимое в кузов заезжающего в септик через специальные ворота самосвала.

К септику же был пристроен общий многоместный туалет — с отоплением! Но так как септики вовремя не обслуживались, вездесущие вандалы разбивали стёкла и двери в сортирах, отопление в них перемерзало, и все эти грандиозные и весьма недешёвые сооружения очень скоро одно за одним повыходили из строя. И народ снова стал вываливать и выливать мусор на задах дворов и «ходить» в холодные сортиры, а в морозные дни использовать для этого обычное эмалированное ведро.

К счастью, в девяностых в продаже появились компактные биотуалеты голландского производства (как поговаривали, наше изобретение для космонавтов, но выпуск этого чуда сантехники для простого народа наладили, как водится, за бугром и нам же стали продавать). Они стоили довольно дорого, недешёвыми были и полагающиеся к ним химикаты; но кто их приобретал, затем об этом не жалел. Мы тоже обзавелись таким пластиковым «горшком» с двухведёрным объёмом вместимости, но всё это будет позже.

Водопровода в посёлке тоже, понятно, не было. Нет, его хотели построить ещё в советские времена, даже поставили насосную станцию на крутом берегу Нижней Тунгуски и смонтировали сколько-то десятков метров трубопровода за сумасшедшие деньги, но потом эта работа была заброшена. И вода к домам туринцев и по сей день подвозится водовозками и сливается в стоящие во дворах бочки. Зимой её надо срочно перетаскать в дом, иначе замёрзнет. Прозеваешь — и выколачивай потом из бочки двухсоткилограммовую глыбу льда. И это опять же на морозе, которые в Эвенкии за сорок-пятьдесят стоят по нескольку месяцев.

У Иванова мы прожили несколько дней. А потом он нас устроил в местную коммунальную гостиницу рядом с аэропортом, с точно такими же удобствами, описанными выше. Сказал: не переживайте, это временно. Но как было не переживать? Мы со Светланой практически с первого дня нашего приезда сюда были приняты в штат окружной газеты, на второй день пошли в туринские организации за материалом для газеты, на третий уже подготовили свои публикации и сдали их в секретариат. И с той поры стали «гнать» полноценную строку для «Советской Эвенкии».

А что такое появление сразу двух продуктивных и мобильных журналистов в штате небольшой газеты, понимающим людям объяснять не надо. То есть свою часть заключённого с нами договора мы выполняли. А вот обеспечение нас жильём затягивалось. И я уже порой начинал жалеть, что зря мы не поехали, например, в посёлок Дальнегорский Приморского края или в Маму Иркутской области.

Там, правда, работу в газете предлагали только одному из нас, но зато жильё обещали предоставить сразу. А с другой стороны, Иванов ведь тоже писал, что у него всё «схвачено» и квартира нам обязательно будет предоставлена. Но пока у него что-то там, в тех инстанциях, куда он ходил хлопотать за нас, не срасталось. Ни в поссовете, ни в райисполкоме, ни в окружкоме партии.

КВАРТИРА В «КИТАЙСКОЙ СТЕНЕ»

Наконец, в конце июля, редактор пришёл на работу радостный и сказал, что жильё на зиму у нас будет! Правда, пока арендованное. Какая-то семья уезжала на неопределённое время жить и работать в Ванавару (один из трёх райцентров округа), вот Иванов и договорился, что мы временно займём их «полуторку».

Квартира располагалась в длинном деревянном двухэтажном доме (его ещё называли то лежачим небоскрёбом, то китайской стеной), уступами сползающем от поселкового кладбища вдоль улицы имени Увачана. Из стен этого дома, как и многих других, в некоторых местах свисали длинные резиновые шланги, назначение которых мы поняли не сразу. Оказалось, что это так называемые несанкционированные сливы.

Канализации в Туре ведь практически не было, за исключением единственного двухэтажного кирпичного окружкомовского дома да ряда хоть и деревянных, но благоустроенных домов, выстроенных для своих работников богатой экспедицией «Шпат». Вот чтобы не ходить в морозы на улицу с использованной, допустим, для стирки водой или после умывания или мытья посуды, в стенах других неблагоустроенных домов, коих в Туре было большинство, пробивались дыры, в которые и пропускали эти шланги.

В квартирах они крепились к раковинам, в которые и сливались помои. А те по шлангу вытекали наружу — или во двор, или на проезжую часть улицы. И сколько «радости» бывало в зимние дни водителям машин или пешеходам, преодолевающим эти наледи. По весне же всё это добро таяло и по руслам ручьёв стекало или в Нижнюю Тунгуску, или в Кочечум.

Власти старались бороться с этой антисанитарией, пугали владельцев незаконных сливов штрафами, а кого-то и штрафовали, но всё бесполезно — такие сливы в Туре есть и сегодня. По большому счёту, власти окружного (а с 2006 года, после возвращения Эвенкии в лоно Красноярского края, — районного) центра не то чтобы устали бороться с данным явлением, а смотрят на него сквозь пальцы.

Они прекрасно понимают, что жители не из вредности и не от хорошей жизни идут на сооружение этих сливов, а пытаются хоть чуть-чуть сделать свою жизнь в условиях Крайнего Севера комфортнее. По первости я сам пытался через газету бороться с этим вопиющим проявлением грубейшего нарушения всех санитарных правил и норм, ну и эстетики (дома с торчащими из их стен шлангами выглядят, по крайней мере, нелепо). Но когда сам попал в сложную жизненную ситуацию и был лишён возможности вытаскивать на улицу эти бесчисленные вёдра с помоями, и это за меня должна была делать моя маленькая хрупкая жена, то плюнул на все эти приведённые выше условности, пробил дыру в стене и подвесил снаружи сливной шланг…

Однако я забежал вперёд. Итак, мы получили квартиру. Наш подъезд располагался где-то в середине длиннющего двухэтажного деревянного дома, отделанного снаружи гладкими шиферными листами. Когда дом только сдавался, он, по-видимому, из-за этой самой отделки выглядел вполне прилично. Но со временем какие-то листы потрескались и местами осыпались, какие-то вообще выпали, и потому дом вызывал определённое сочувствие.

И всё равно он смотрелся неплохо по сравнению со многими другими туринскими домами, вообще не отделанными, с почерневшими от времени стенами из ничем не защищённого бруса, или отделанными листами выкрашенного толя, во многих местах прорвавшегося и свисающего со стен безобразными лохмотьями.

Наша квартира была на втором этаже, куда надо было подниматься по деревянной, выкрашенной коричневой краской лестнице со скрипучими ступенями. За дверью, для утепления обитой одеялом, располагались крохотная прихожая, из которой одна дверь вела на кухню, вторая в собственно саму жилую комнату.

В комнате стояла печка, дымоход которой обогревал кухонную стену. Печка занимала приличную площадь, и мы при проведении косметического ремонта перед заселением попросили строителей разломать её и выкинуть (готовить мы приучились на электрической плитке, а отопление в доме было центральным). Так комната стала на пару квадратов побольше.

Из кухни мы сделали дополнительную комнату для девятилетнего сына Светланы Владика (забыл сказать: она забрала его из Экибастуза с собой). А кухню оборудовали в закутке гостиной, образованном перегородкой из сухой штукатурки. Там стояли небольшой холодильник, стол и три табуретки, плитка.

Ещё нашу сугубо спартанскую обстановку дополняли наш со Светланой диван в комнате, небольшой шкаф и чёрно-белый телевизор, в комнате Владика — узенькая кроватка и стол для приготовления уроков. Всё. Мы уехали в эту тьмутаракань с двумя чемоданами; правда, кроме этого, Светлана всё же прихватила из своей квартиры, которую она оставила мужу (как и я свою бывшей жене), пару ковров, книги и стиральную машину, зимнюю одежду; всё это ещё плутало где-то по железной дороге в контейнере.

ВОЙНУШКА С КРЫСАМИ

Что поразило в нашем новом жилище — полное отсутствие какой-либо звукоизоляции. Мы слышали, как скрипят половицы под шагами соседей снизу, и сразу за стенкой, и по диагонали от нас, как и о чём они разговаривают, ссорятся, занимаются любовью. Если вам что-то нужно было от соседей, об этом запросто можно было спросить их, не заходя к ним, — правда, чуть повысив при этом голос. Эффект был такой, как будто мы живём в гитарной коробке!

И если с рядовым звукоиспусканием ещё можно было смириться, то настоящим кошмаром были вечеринки. Мы себя чувствовали их полноправными участниками, вот разве только не выпивали и не закусывали вместе с теми, кто гулеванил за стенкой или снизу.

Сначала пытались урезонивать соседей, а потом махнули рукой — только нервы себе расстроишь да отношения испортишь с неплохими, в общем-то, людьми, просто любящими иногда повеселиться, иногда до утра.

Но самый настоящий шок я испытал не от наличия в доме шумных соседей, а от присутствия в нём других обитателей, которым шум и излишнее от этого внимание к ним совершенно вроде бы ни к чему. Но они были живыми, также вели активный образ жизни и не могли не выдать себя характерными звуками.

Как только заселились в эту «полуторку», я обнаружил в углу около умывальника (обыкновенный дюралевый протекающий рукомойник со штырьком клапана для спуска воды в ковшик из ладоней) дырку в полу около плинтуса. Решил заделать её чем-нибудь потом.

Уставшая от треволнений переезда жена заснула на диване с сыном, а я решил почитать перед сном и устроился с книгой в комнате Владика. Не помню уже, что я читал, но настолько увлёкся, что уже не обращал внимания ни на громкую ссору соседей снизу, ни на чей-то надсадный кашель сбоку, ни на хлопанье входной двери в подъезде.

Но этот вкрадчивый звук расслышал сразу. Кто-то возился и шуршал у нашего рукомойника, который стоял почти напротив двери в комнату, где я читал, полёживая себе на Владькиной кровати.

Вытянув шею, я посмотрел в сторону источника звука и обомлел: две крупные серые крысы в пятне света, падающего из моей комнаты, шуровали в мусорном ведре, куда мы накидали какие-то остатки нашего ужина. Одна сидела в самом ведре, другая стояла во весь рост, опершись передними лапками о край ведра. А на полу уже валялись добытые ими косточки от рагу из оленины, хлебные корки, что-то ещё.

Я схватил тапок и швырнул в них. Крысы моментально одна за одной юркнули в ту самую дырку, заделывание которой я оставил на потом. А сейчас надо было перекрыть им доступ в квартиру. Я нашёл кусок какой-то палки, ножом заточил её конец на конус, чтобы пролазила в дырку, и злорадно вбил эту палку, как осиновый кол, в крысиный лаз молотком.

От производимого мной шума проснулась Светлана, да, думаю, не только она. Спросила, в чём дело. Ответил, что перекрыл несанкционированный доступ в наше жильё непрошеным квартирантам. Жена ничего не поняла спросонок и снова уронила голову на подушку. А я вернулся дочитывать книгу.

Ну вот, лежу, читаю. И тут слышу: хрусть-хрусть! Сначала тихо так, вкрадчиво, а потом всё громче и громче. Чертыхнулся, отшвырнул книгу и на цыпочках пробрался к углу, откуда слышался хруст. И увидел, что вбитый мной кол шевелится, а хруст слышится именно из-под него, то есть из-под пола. Эти серые твари никак не хотели смириться с тем, что там, наверху, осталось так легко добытое ими из ведра питание.

Я топнул ногой, чтобы отпугнуть крыс, и потащил на себя палку. Она вышла из дырки очень легко — эти проклятые пасюки, оказывается, уже обгрызли её конец. Я снова заточил его ножом и забил молотком ещё глубже. И что выдумаете: только улёгся спать, крысы вновь принялись за свою работу. Сообразив, что сегодня я вряд ли их одолею, решил пока сделать вид, что капитулировал: выдернул кляп из норы и пропихнул в неё всё, что крысы выволокли из мусорного ведра, и ещё кое-что добавил от себя. И услышал, как они там, под полом, радостно завозились и с топотом утаскивали куда-то в глубь изрешеченного их ходами дома честно добытую в неравной схватке с человеком провизию.

А назавтра я положил конец этой экспансии, заколотив нору не только затычкой, но ещё и пробив её сверху куском фанеры. Пусть это было некрасиво, но зато надёжно: больше крысы так и не смогли проникнуть в нашу квартиру, как ни пытались прогрызться в неё из этого, а затем и разных других мест. А через полгода мы уже получили постоянное жильё, с ордером на него!

РЯДОМ С ВЕЧНОЙ МЕРЗЛОТОЙ

Это была однокомнатная квартирка в старом двухподъездном деревянном доме по улице Школьной. Всё то же, как и в предыдущем жилье: из благ цивилизации — только центральное отопление. Вода привозная, общий туалет на улице, встроенный в здание уже упомянутого септика. Первоначально он был с отоплением, но батареи (вернее, регистры из труб) быстро переморозились, и теперь температура в отхожем месте была такая же, как и на улице.

А с наступлением настоящих эвенкийских холодов (сорок-пятьдесят градусов, а нередко и под шестьдесят) и дома у нас стало ненамного теплее. Квартира была на первом этаже, а для Туры это нет ничего хуже. Тех, кто жил над нами, подогревало какое-никакое тепло нашей квартиры (мы сами топили печку, которую мне хватило ума не разобрать и не выкинуть, как в предыдущей квартире). А нам в пол дышала вечная мерзлота, хотя дом и стоял на сваях. Если в метре и выше от пола в квартире, благодаря совместным усилиям батарей отопления и печке с раскалённой малиновой плитой, было почти жарко, то пол продолжал оставаться холодным, так что на ногах у нас всегда были тёплые носки, которые мы не снимали и на ночь.

Спать обычно укладывались в тёплой квартире (перед этим я сжигал в прожорливой печке три-четыре ведра угля, который таскал от ближайшей котельной), но к утру квартира выстывала. Причём настолько, что в прихожей в оцинкованном баке с питьевой водой намерзала корочка льда, замерзала она и в подвесном умывальнике.

Мёрзли не только мы, мёрзла практически вся Тура. Теплосети, как их ни ремонтировали всё лето, один чёрт оставались худыми, батареи из-за плохой воды забивались осадками, привозной уголь был очень плохой, с высокой зольностью, и потому температурные режимы никогда не выдерживались.

А если ещё добавить, что кочегары частенько пьянствовали на своих рабочих местах (в Туре не было единой ТЭЦ, а работали десятки мелких котельных, одно время их было за полсотни) и засыпали, со всеми вытекающими из этого последствиями, то нетрудно представить, как несладко приходилось туринцам в особо холодные зимние месяцы.

Народ обогревался в своих промерзающих квартирах как мог: кому не хватало тепла печей и тем более — у кого их не было, покупали или сами мастерили всевозможные обогреватели. Это приводило к тому, что в Туре периодически вспыхивали пожары. За нашу двадцатидвухлетнюю жизнь в Эвенкии мы стали свидетелями десятков таких ЧП, когда полностью или частично выгорали многоквартирные жилые дома и люди посреди лютой зимы оказывались на улице без крыши над головой, часто лишь в том, в чём успели выскочить, — дома, сложенные из лиственничного бруса, вспыхивали как спички. И прибывшим на место пожарным нередко оставалось лишь заливать пожарище, чтобы оно не перекинулось на соседние здания.

едва НЕ УГОРЕЛИ

Немало народа погибло в огне таких пожаров. Так что больше всего в Туре мы боялись именно этой беды, которая может нагрянуть, как и полагается, совершенно неожиданно: из твоей ли печки выкатится уголёк на пол, пьяный ли сосед заснёт с непотушенной сигаретой, случится ли короткое замыкание в самодельном обогревательном «козле» в соседнем подъезде — пиши пропало.

Однажды мы едва не угорели. Я, как обычно, хорошенько протопил нашу квартирку перед сном. А проснулся от страшной головной боли и оттого, что Светлана звала меня жалобным голосом:

— Марат, дай чего-нибудь от головы…

Я с трудом встал и чуть не упал на пол, перед глазами плавали какие-то круги. Светлана лежала с лицом бледным, как полотно, её тошнило. Я хоть и плохо соображал в этот момент, но понял, что мы, похоже, угорели.

Добрался до окна, попробовал открыть заделанную наглухо на зиму форточку, но у меня не получилось, и я просто выбил двойное стекло. В комнату хлынул морозный воздух.

— Сейчас, милая, сейчас, — бормотал я, торопливо одеваясь трясущимися руками.

Надо было вызывать скорую, а телефона у нас не было. Позвонил от директора типографии, живущего в доме напротив. К счастью, бригада была свободна, а ехать до нас — пару минут.

Фельдшер скорой сделала Светлане какой-то укол, оставила ещё таблетки и посоветовала чаще поить её чаем с лимоном; с тем и уехала. Светлане после укола стало легче, она сделала пару глотков горячего чая и заснула. Госпитализация ей не потребовалась — и слава Богу: значит, мы не очень сильно угорели. А всё могло быть куда трагичнее, как довольно часто случалось в Эвенкии с обитателями домов с печным отоплением, в том числе и в Туре, за долгие лютые зимы…

ПЕРЕЕЗД В СОСЕДНИЙ ПОДЪЕЗД

Нас такое жильё никак не устраивало. И даже не из-за того, что квартира была такой холодной (мы потом промыли забитые батареи, утеплились, и жить стало можно). А потому, что площадь её была очень маленькой. Сыну негде было заниматься, нам — работать на дому. Мы со Светланой нередко писали дома, и в советские времена за членами творческих сообществ — а мы оба состояли в Союзе журналистов — законодательно было закреплено право на дополнительную площадь; другое дело, что право это надо было выбивать.

Но нас услышали (не без прямой поддержки редактора) и в начале лета выделили двухкомнатную квартиру — в этом же доме, в соседнем подъезде. Увы, новое наше жильё также располагалось на первом этаже, буквально через стенку, и мы, наученные горьким опытом минувшей зимы, сразу же принялись старательно её утеплять: промыли батареи, что гарантировало нам несколько дополнительных градусов тепла, поменяли треснувшие стёкла, купили на пол толстые ковровые дорожки.

Самое удивительное — выдав ордер на новое жильё, поссовет оставил нам и прежнюю однокомнатную квартиру (надо понимать, как дополнительную жилую площадь для творческой семьи), и я уже подумывал, как ей распорядиться. На ум ничего другого, кроме как выпилить в стене дверной проём, ведущий в соседнюю квартиру, не приходило. И тогда мы получили бы в итоге четырёхкомнатную квартиру (из двух кухонь одну можно было бы переоборудовать в дополнительную комнату), но длинную, как трамвай!

Но тут в Туре произошло такое событие, что затмило собой всё происходящее до этого и что должно было ещё свершиться. На центральной дизельной электростанции (я забыл рассказать, что в Эвенкии нет магистральных ЛЭП, от которых были бы запитаны все поселения, да их ещё долго-долго не будет, потому что это просто невозможно и нецелесообразно на таких гигантских расстояниях и при практически полном отсутствии промышленной инфраструктуры. И потому каждый посёлок располагает своей электростанцией, а в Туре их было вообще четыре) случился сильный пожар, и большинство дизель-генераторов вышло из строя. И, таким образом, большинство туринцев осталось без света.

ВСЕ ЛЕТО — БЕЗ СВЕТА

Это было в начале июня, когда началась пора белых ночей, так что без освещения ещё как-то можно было прожить. Но как было обходиться без холодильников, без телевизоров? На чём готовить еду? Причём не день и не два, а практически всё лето: оказывается, сгоревшие дизель-генераторы восстановлению не подлежали, а новые доставят в Туру неизвестно когда.

И тут у народа, как всегда это бывает в экстремальных ситуациях, начала включаться «соображалка».

Чтобы всем в отдельности не топить печи в квартирах, во дворах стали сооружать самодельные камельки из кирпичей и камней, выставлять железные сварные печи, вот на них и готовили. С утра до позднего вечера у этих импровизированных, весело потрескивающих горящими дровами очагов толпился народ с кастрюльками, чайниками. Здесь можно было обменяться новостями, посплетничать, а то и поскандалить — всё как на коммунальной кухне, только под открытым небом. А продукты можно было хранить в л; дниках — у многих они, вырытые в слое вечной мерзлоты, находились в сараях. У нас тоже был погребок, так же продолбленный в толще вечной мерзлоты, и мясо в нём и посреди лета было промёрзшим до каменного состояния.

Люди даже как будто свыклись со своим положением и не особенно роптали, понимая, что рано или поздно власти округа и посёлка восстановят энергоснабжение.

Тогда же в Туре стали появляться так называемые «аварийки» — несанкционированные подключения потерявших терпение и особо хитрых и умелых граждан к электролиниям от других, работающих электростанций. Они, эти несознательные граждане, сами, но чаще всего при помощи подкупленных электриков, где-то раздобывали и прокидывали многометровые кабели к своим квартирам и втихомолку от других пользовались украденным благом цивилизации. Конечно, с такими самовольщиками боролись — мощностей оставшихся ДЭС на всех не хватало. Но запретный плод, он ведь, как известно, особенно притягателен.

Признаюсь, и меня бес попутал. Мы как-то со Светланой совершенно случайно обнаружили, что в одной розетке у нас есть напряжение! Это при том, что не только наш и соседние дома, но и вся улица Школьная была обесточена (не считая детских садов и ещё некоторых стратегических и жизненно важных учреждений и объектов). Откуда в этой розетке на кухне был ток, мы могли только догадываться. До нас квартиру занимал выехавший на материк инженер-энергетик, вот он-то, скорее всего, и провёл к себе дополнительную электролинию — так, на всякий случай. И вот он, этот случай!

И мы хотя и продолжали готовить на уличной печке, но подогревали что-то, чайник кипятили и — самое главное! — смотрели телевизор, включая его в протянутый с кухни удлинитель. Правда, окна при этом зашторивали — неудобно как-то было перед соседями, да и «стукнуть» могли на нас запросто, хотя нашей вины в том, что у нас на кухне обнаружился дополнительный источник энергии, не было. Ну, разве что нас можно было обвинить в том, что мы не пошли к властям и не оповестили их о розетке с током. Но, положа руку на сердце, вы бы на моём месте так поступили?

У НАС — ТРЕХКОМНАТНАЯ!

К осени ДЭС-1 всё-таки отремонтировали, и в домах у нас снова появился свет. Перезимовали без особых происшествий, а дверь, чтобы соединить обе наши небольшие квартиры в одну длинную, я так и не успел прорезать. И хорошо, что не успел: мэрия посёлка (бывший поссовет, а по новой моде — администрацию уже стали называть именно так) предложила нам в обмен на две эти квартиры одну трёхкомнатную.

Она была раза в четыре дальше от нашего места работы (то есть надо было пройти метров четыреста), но зато у неё было много других плюсов. Дом был относительно новый, выстроен меньше десяти лет назад, а тем, в которых мы жили, было уже по три с лишним десятка лет — очень много для брусовых многоквартирных домов, со временем деформирующихся. Народу в нём проживало немного — всего восемь квартир. И наша располагалась на втором этаже, более тёплом по причинам, которые я уже приводил выше.

Квартира показалась нам огромной: да и то дело — свыше семидесяти квадратов! Проходных комнат практически не было: из просторной прохожей двери вели на кухню, в гостиную и спальню. Ещё в одну спальню можно было попасть из гостиной. На кухне имелась печка, и трогать я её, естественно, не стал, так как проникся уважением к этому автономному источнику тепла, несмотря на центральное отопление.

Ну а всё остальное было как у всех: бочки для воды на улице, там же, только с другой стороны дома, и туалет — на две персоны. А ещё нам полагался дощатый сарай (впрочем, уже третий за время проживания в Туре). В сараях обычно лежит всякий ненужный хлам. Но чаще всего там хранятся дрова, ближе к весне там складируется питьевой лёд.

Лёд — это особая история. В толще вечной мерзлоты под днищем рек Кочечум и Нижняя Тунгуска покоятся моря разливанные так называемых кембрийских рассолов и солей тяжёлых металлов — меди и цинка, магния. Ближе к весне они почему-то просачиваются в воду, и она становится не просто солоноватой, а и очень вредной для организма. Вот чтобы хоть на какое-то время обеспечить себя относительно безвредной пресной водой, туринцы покупают лёд у специально заготавливающих его людей и употребляют в пищу только полученную из него воду.

К сожалению, и ряд наших сараев (восемь штук, по числу квартир), и стоящая с ним рядом будочка на два одновременных посещения простояли совсем недолго.

Дом наш располагался в низине, практически в русле ручья, стекающего с ближайшей крупной сопки — Солдатской горки (там размещалась небольшая, в середине девяностых расформированная воинская радиолокационная часть. Да так спешно, что пацаны там находили потом сотни неиспользованных патронов к ручному пулемёту).

Этот ручей тихо и почти незаметно журчал весь год, утекая вдоль наших хозяйственных построек в Кочечум. А по весне превращался в рычащий бурный поток, упорно подмывающий насыпь, на которой стояли сараи. И в один прекрасный день сначала завалились они, а затем сполз в лощину ручья и наш сортир.

В сарае у нас хранилось где-то с полмашины дров (первые несколько лет в квартире, несмотря на то, что она была на втором этаже, в сильные морозы было довольно прохладно: достаточно сказать, что при температуре минус тридцать и ниже на кухне, на стене у окна, почему-то упорно образовывался снежный нарост размером со сковороду, то есть стена промерзала, поэтому приходилось печку протапливать); пришлось их перетащить под стену дома, где они и дожидались своей участи до зимы. И они более-менее благополучно для нас сменяли друг друга. В настоящий кошмар для туринцев превратилась зима 1999–2000 годов.

ТОПЛИВО — ВСЕМУ ГОЛОВА!

Тут надо сделать небольшое отступление от основной темы к специфической. А именно — к системе теплоэнергообеспечения окружного центра. Котельные в Туре (а их число в разные годы доходило до полусотни и более) отапливались преимущественно углём, и лишь небольшое количество совсем крохотных (типа нашей, редакционной) — дровами. Дизельные электростанции, естественно, работали на соляре. Всё это измерялось десятками тысяч тонн и завозилось с материка водным путём, по Енисею. Навигация на Енисее длится всё лето, а вот его приток Нижняя Тунгуска судоходен в летнее время месяц с небольшим, затем вода падает, и река со многими порогами становится непроходимой. Следующий скачок уровня воды дают осенние дожди, и судам нужно успеть обернуться за две-три недели, потому что к октябрю своенравная река снова неприлично мелеет.

Осенняя краткосрочная навигация обычно используется для доставки низкосидящим флотом — катерами с прицепными баржами, небольшими самоходными баржами — в Туру овощной продукции, продовольствия, строительных и прочих материалов. А основные грузы, обеспечивающие жилищно-коммунальные, транспортные и энергетические предприятия топливом и горюче-смазочными материалами, завозятся преимущественно в период основной, весенне-летней, навигации теплоходами-танкерами и сухогрузными судами.

Когда вовремя и в полном объёме проплачены услуги поставщиков и речников, проблем обычно не случается (за исключением форс-мажора — уровень воды мал), и Тура уходит в зиму с необходимым запасом углеводородов, то есть народ будет с теплом и светом. Если же до весны завезённого запаса, случается, может не хватить, то с января начинают действовать зимники, по которым недостающее доставляется автотранспортом. А что-то можно подвезти и авиацией.

Эта схема отработана за десятилетия и работает практически безукоризненно. Правда, сжирает она сотни миллионов бюджетных рублей, но тут уж ничего не попишешь, так вот неудобно расположена Эвенкия (хотя и в центре России, между прочим), и транспортные издержки здесь одни из самых высоких в стране. Всё потому, что автомобильных дорог с твёрдым покрытием, а тем более железнодорожного сообщения с материком, здесь и в помине нет. И не скоро предвидится.

В весенне-летнюю навигацию 1999 года эта схема дала сбой. У администрации не было денег на решение взятых на себя обязательств. Собственных доходов — кот наплакал, меньше десяти процентов, всё остальное — дотации, но тогда Москва сама бедствовала, соответственно, и давала трансферты дотационным территориям «по бедности». Эвенкии на полноценную жизнь в год надо было в пределах двух с половиной миллиардов рублей, получали же что-то в пределах миллиарда. Но и эти деньги давали обычно с большим опозданием, и их ни на что не хватало.

Как утверждало тогдашнее руководство Эвенкийского автономного округа, федеральный центр не выделил вовремя необходимых денег для обеспечения завоза топлива и ГСМ на предстоящую зиму. Из-за чего и грузы были закуплены в неполном объёме, и речники не получили окончательного расчёта ещё за прошлый завоз, а надо было в пожарном порядке завозить уголь, соляру, бензин, авиационное топливо, масла уже под эту зиму.

Завоз в конечном итоге был сорван. И в ночь с тридцать первого декабря 1999 года на первое января 2000 года в домах большинства туринцев свет погас, в домах стало прохладнее. В силу вступил режим жёсткой экономии, потому что горючего катастрофически не хватало.

ЧУДОВИЩНАЯ ЗИМА

Решено было до начала весенне-летней навигации прекратить подачу света в жилые массивы столицы Эвенкии, резко ограничить — для учреждений и организаций. В том числе и для администрации округа. Я, к тому времени ставший редактором окружной газеты, брал интервью у губернатора самостоятельного субъекта Российской Федерации, члена Совета Федерации Александра Боковикова в его кабинете при свете… керосиновой лампы; при зыбком свете этой же коптилки по сумрачным утрам у него проводились и планёрки.

Котельные также работали в режиме экономии, из-за чего температура в коммуникациях была ниже требуемой, и в ту зиму в Туре были разморожены несколько зданий, в том числе и жильё. Некоторые туринцы перешли жить в собственные бани, в свои рабочие кабинеты, в котельные.

У нас в редакции поселилась семья бывшего директора типографии Феликса Буйновского (их двухэтажный многоквартирный дом сгорел — пожары в ту зиму были частыми из-за неосторожного обращения людей с огнём), они же были и сторожами редакции.

Обедали мы на работе — супы забирали с собой утром из дома, разогревали в кабинете на плитке. Как никогда поднялся спрос на дрова, цена на них тут же резко подскочила, но, несмотря на это, кучи дров выросли во всех дворах. Их разворовывали все кому не лень.

Купили полмашины дров и мы со Светкой. Я их колол, жена носила в дом и складывала в поленницу… в прихожей (благо она у нас огромная). Пример подала соседка, Анна Семёновна Саливончик. Ей надоело наблюдать, как её поленница на улице день ото дня день всё «худеет», и она перенесла все поленья до одного в дом.

Руководство округа судорожно металось в поисках выхода из этой чудовищной ситуации. Подвозимых по зимнику в автоцистернах дизельного топлива с материка и сырой нефти с эвенкийского Юрубчено-Тохомского месторождения не хватало — их сжигали буквально с колёс. Здорово помогли якуты: наш губернатор договорился с Вячеславом Штыровым, хозяином всесильной алмазной компании «АЛРОСА», на товарный кредит, и солярку в Туру стали возить из Мирного даже авиацией.

Как-то, ближе к весне, в квартире неожиданно загорелся свет. Господи, неужели конец нашим мукам? Хотя я и знал, что этого не должно быть до прихода первых судов с горючим, но затеплилась надежда: может быть, произошло какое-то чудо и солярки навозили по зимникам и авиацией столько, что теперь её хватает? Или энергетики по каким-то стратегическим соображениями решили давать свет в наш микрорайон?

На всякий случай позвонил на центральную ДЭС и поинтересовался:

— Мужики, у меня дома свет загорелся. Это как, насовсем или временно?

— По какому адресу? — насторожились на том конце провода.

Я добросовестно ответил.

— Ошибочка произошла. Сейчас исправим, — сказали мне.

И через несколько минут свет в нашем доме погас. До июня.

— Зачем ты им позвонил? — заплакала измученная этой беспросветной жизнью Светланка. — Пусть бы горел, я бы хоть нормально постиралась!

…А СОСЕД КУПИЛ ГЕНЕРАТОР!

Но всему приходит конец. Кончилась и эта чудовищная зима. В начале июня победно затрубили подошедшие к причалам окружного центра первые танкеры с соляркой, и в квартирах туринцев наконец загорелся свет, заурчали холодильники, забормотали телевизоры.

Жизнь как будто пошла своим чередом. На самом деле это означало, что ситуация в округе оставалась прежней: денег ни на что не хватало. А впереди была следующая зима, и опять надо было закупать и завозить уголь, солярку, бензин, масла. Трансферты по-прежнему приходили с большим опозданием. И совсем не в том объёме, какой нужен был для обеспечения нормальной жизни. Оставались проблемы с выплатой зарплаты, опять округ не мог вовремя рассчитаться за покупку и вывоз нефтепродуктов. Красноярское речное пароходство приступило к навигации в Эвенкии, ещё не до конца получив заработанные средства за прошлый завоз. Когда суда уже были на подходе к Нижней Тунгуске, пароходство останавливало флот и периодически угрожало эвенкийскому губернатору Боковикову, что повернёт нефтеналивы обратно, если округ не расплатится.

В округ снова было завезено недостаточно топлива, и ближе к весне 2001 года в Туре снова пошли веерные отключения. Туринцы, наученные горьким опытом прошлой зимы, к этой подошли во всеоружии: все с дровами, лампами, какими-то керогазами, газовыми печками. Я купил аккумуляторы к маленькому кухонному телевизору, раздобыл самодельное зарядное устройство, и когда гас свет (обычно через каждые несколько часов — на пару часов), их энергии хватало, чтобы посмотреть выпуски новостей и даже часть какого-нибудь фильма.

А сосед снизу где-то раздобыл громоздкую полевую дизельную электростанцию (в Туре же кое у кого появились даже миниатюрные импортные — японские, американские — бензиновые движки) и запихал её в контейнер, стоящий буквально под окнами дома. И как только гас свет, Олег выходил на улицу, с грохотом открывал контейнер и, светя себе фонариком, с полчаса возился в нём, гремя ключами и шипя паяльной лампой.

Наконец движок благодарно чихал и начинал громко тарахтеть и вонять на всю округу отработанной соляркой. Зато семья Олега час-полтора сидела со своим светом, пока в дом не возвращалась большая электроэнергия.

«Эвенкийская жизнь» в те дни из номера в номер рассказывала, сколько подвезли нефти и солярки из Байкита и Ванавары, Усть-Кута по автозимникам (всё это буквально с колёс сжигалось на дизельных электростанциях, в топках котельных), какой запас ГСМ ещё есть на нефтебазе и хватит ли его до весеннего каравана, ругалась по поводу того, что энергетики никак не борются с ловкачами, крадущими электроэнергию путём несанкционированного подключения так называемых «авариек» к магистральным сетям (ещё бы они боролись: многие энергетики сами воровали ток таким образом, существовала даже негласная такса на проброску кабелей от линий электропередач к отдельным квартирам или частным домам).

Мы честно сидели при свете керосиновой лампы (темнеть в Туре зимой начинает куда раньше, чем на материке, — сказывается близость полярного круга), пищу готовили на растапливаемой печи, разогревали её на маленькой корейской газовой печке. Холодильник же нам заменяло окно: небольшие пакеты с нарубленными кусками оленины и с рыбой, фаршем покоились между стёклами, а более солидные объёмы замороженных продуктов висели на улице за форточкой. Человек ко всему приспосабливается! Особенно российский гражданин. И особенно — северянин!

ОЩУТИМЫЕ ПРЕОБРАЗОВАНИЯ

Муки наши закончились с приходом к власти в округе губернатора Бориса Золотарёва, ставленника и бывшего топ-менеджера ЮКОСа. У Михаила Ходорковского были большие планы на Эвенкию, и он не жалел денег, когда продвигал сюда своего человека. Бывший руководитель округа Александр Боковиков, растерявший все свои рейтинги за две прошедшие провальные для него и кошмарные для туринцев зимы, не стал выдвигать свою кандидатуру на следующих выборах, а благоразумно уступил Золотарёву.

Агитировать за него приезжал сам Ходорковский; он в красках и с ошеломляющими цифрами в руках расписывал, что ждёт Эвенкию в ближайшие несколько лет… Все перспективы связывались с нефтью: её запасы в Эвенкии не уступают западносибирским месторождениям, и никто не брался за них пока всерьёз потому, что они трудноизвлекаемы, требуют особого подхода, и ещё нет здесь никакой соответствующей инфраструктуры.

Ходорковский заверял, что Эвенкию ждут миллиардные инвестиции, и после строительства нефтепровода эвенкийская нефть буквально хлынет на внутренний и внешний рынки, и бюджет округа, естественно, перестанет зависеть от унизительных дотаций, а эвенкийцы заживут наконец на широкую ногу. Да мы бы за чёрта с рогами проголосовали, только бы наконец кто-то всерьёз взялся за эвенкийскую нефть. Так в округе утвердился губернатор Борис Николаевич Золотарёв.

И свершилось долгожданное чудо: впервые за последние годы в полном объёме были закуплены и завезены все энергоносители, и зима 2001–2002 годов прошла без отключений света. Дальше в Туре была построена центральная котельная с теплообменной системой, к которой были подключены и некоторые другие котельные поменьше, и проблемы с теплом в большинстве домов туринцев тоже ушли в прошлое. Мы это почувствовали по своей квартире: я уже мог ходить по квартире зимой в майке, хотя одна стена на кухне у окна в особо студёные дни промерзала насквозь. Оказалось потом, что это просто воробьи повыщипывали кое-где между брусьев уплотняющую паклю себе на строительство гнёзд — дом наш не был покрыт снаружи ни сухой штукатуркой, ни вагонкой.

ГУБЕРНАТОР-РЕФОРМАТОР

Золотарёв также ещё успел построить в Туре целый посёлок из двухэтажных многоквартирных благоустроенных домов, в общей сложности больше чем на сотню квартир. Хотя и всего лишь сборные, однако из-за дорогостоящих коммуникаций, средств благоустройства в квартирах они стоили не меньше красноярских.

Конечно, бесплатно такое жильё никому не давали, но большую часть оплаты стоимости этих квартир в «царской деревне», как тут же окрестили туринцы новый микрорайон, брал на себя окружной бюджет. И мы имели возможность выкупить там «полуторку» — большую не давали, всё было распределено ещё на стадии строительства, — и покинуть свою частично благоустроенную трёхкомнатную квартиру. Но мы уже засобирались на материк, да и привыкли к своей большой квартире, которая благодаря нашим самостоятельным мерам (установка слива, ванны, крана для забора технической воды из системы отопления) стала относительно комфортной в условиях Туры, так что решили не дёргаться.

А ещё Туру — впервые за всю её историю — покрыли асфальтом, с улиц и дорог наконец исчезла эта вечная непролазная грязь. Зашевелилось строительство и в других населённых пунктах Эвенкии. Стремительно прошла компьютеризация округа, стало возрождаться оленеводство (за годы перестройки и последующих кризисных лет от эвенкийского тридцатитысячного стада к тому времени осталось всего две с небольшим тысячи голов домашних оленей — не видящие зарплаты оленеводы соревновались в пожирании этих бедных животных с расплодившимися волками, не отстреливаемыми годами также из-за безденежья). Оленей закупали на соседнем Ямале и завозили их в Эвенкию самолётами!

А самое главное — начали разворачиваться работы на нефтяных и газовых месторождениях. Короче, деньги в Эвенкию сыпались как из рога изобилия. Конечно, были у Золотарёва как у человека и как у руководителя определённые недостатки (покажите мне того человека, у кого их нет!), но ему всё прощалось за то, что он делал для Эвенкии. И, при мощной поддержке своего сюзерена, он сделал наверняка бы ещё больше. Но чёрт дёрнул Ходорковского ввязаться в политику…

Как только он оказался в кутузке за моментально найденные следственными органами экономические и просто уголовные преступления, разделались и с его компанией «ЮКОС».

ВСЕ, МЫ — НА МАТЕРИК!

И всё, лафа для Эвенкии кончилась — тех денег, что дождём сыпались на неё в течение нескольких лет, уже не стало. Перед округом опять замаячила безрадостная перспектива «полуголодного» существования на дотации из центра. И Золотарёв, до этого яростно выступавший против начавшейся кампании укрупнения регионов, круто развернулся на сто восемьдесят градусов и уже не только не препятствовал объединению Эвенкии с Красноярским краем в качестве муниципального района, но и способствовал ускорению этого процесса, что и произошло в 2005 году. За это федеральный центр и край обещали эвенкийцам обеспечивать тот объём бюджета, который был достигнут при Золотарёве, и, надо отдать должное, слово своё они сдержали.

А мы со Светланой и с нашим котом Тёмой смогли выехать на материк лишь спустя шесть лет, уже не один год будучи пенсионерами. Замены нам не было, и мы все эти годы вместе со своими коллегами продолжали готовить выпуски уже не окружной, но районной газеты «Эвенкийская жизнь», рассказывающей обо всех происходящих в регионе преобразованиях и событиях.

Сейчас же я стал настоящим, неработающим пенсионером, и у меня появилось время, чтобы рассказать о том, что же происходило все эти годы под крышей моего дома — вернее, под крышами, поскольку их у меня случилось много, — и что это были за дома. Что я и сделал с большим удовольствием. Надеюсь, что похожее чувство испытал и ты, мой дорогой читатель, знакомясь с этими записками.

РАССКАЗЫ

ЗА ЁЛКОЙ

В конце 50-х, осенью, мои родители почему-то сорвались с места — мы тогда только начали обживаться в Казахстане, да, видать не совсем удачно, — и уехали на северный Урал, в Краснотурьинск.

Там жили наши родственники, причем, папин двоюродный брат был женат на маминой старшей сестре. У них была просторная трехкомнатная квартира в трехэтажном каменном доме сталинской постройки, в которой они нас временно и приютили. Помню, что их там самих было четверо (родители и две дочери, мои кузины), да нас столько же — у меня был еще и младший брат. Но жили, что называется, хоть и в тесноте, да не в обиде.

Приближался новый, 1959-й год. Не знаю, откуда я знал про новогоднюю елку — в своей деревенской школе на ней еще не успел побывать, потому что только начал учиться в первом классе, а здесь, в Краснотурьинске, меня в школу почему-то не устроили, так что мне была уготована участь второгодника поневоле, — но вот знал, и все тут. Скорее всего, из запавших в детскую мечтательную душу картинок букваря.

Побывать на елке в городской школе, в отличие от моих сестренок, мне не светило. Но, может, хотя бы дома наши общие родители поставят красавицу-елку и украсят ее, как полагается, всякими блестящими и разноцветными игрушками?

— Нет, — говорили мне взрослые. — Зачем? Не до елки нам. Да и никогда не ставили ее.

Я не находил поддержки ни у своих папы и мамы, приходивших с работы усталыми и раздраженными, ни у родителей кузин, тоже замороченных своими взрослыми делами. И я загрустил. Уж очень хотелось мне похороводиться вокруг разукрашенной елки со своими сестренками. А детская мечта, если кто помнит, она практически неотвязная.

Но где ее взять, эту елку, коль взрослые совершенно равнодушно отнеслись к моей идее и вовсе не горели желанием раздобыть лесную красавицу, а уж тем более взгромоздить ее посредине квартиры.

И тут я додумался, где можно раздобыть елку, причем — самому. Дом наших родственников стоял на краю набережной водохранилища, образованного плотиной на небольшой реке Турья. А на той стороне замерзшей и заснеженной запруды, на расстоянии всего нескольких сот метров от нашего дома, на фоне белого снега четко зеленели островерхие ели. Точно такие, как на картинке в букваре, только без украшений. Дело оставалось за малым. То есть за мной.

Пока сестренки были в школе, мне разрешали гулять во дворе самому, потому что дома всегда находился кто-то из взрослых (они работали в разные смены), вот он-то и приглядывал за мной. И я заранее нашел в кладовке ножовку и припрятал ее под обувной шкафчик. А в один из последних декабрьских дней, уходя на очередную прогулку по двору, я прихватил инструмент с собой. Тогда дома «дежурил» дядя Карим, и к своим обязанностям он относился спустя рукава, считая, что парень я достаточно взрослый и сам смогу позаботиться о себе.

День этот был довольно стылый — как-никак, северный Урал, — и снег отчаянно скрипел под моими валенками, а мороз сразу принялся покусывать нос и щеки. Но это меня не пугало — я уже успел познакомиться с морозами в Казахстане, на Иртыше. И лишь поплотнее подвязал шарф, поглубже засунул руки в вязаные варежки, и, помахивая сверкающей на солнце ножовкой, бодро направился прямо к темнеющей за белым полотном замерзшего водохранилища зубчатой кайме хвойного леса.

Это белое снежное полотнище под разными углами пересекали несколько протоптанных тропинок, и по ним передвигались редкие фигурки людей — кто-то шел туда, к лесу, а кто-то уже и обратно, и можно было разглядеть, что они несут на своих плечах елки. Это меня вдохновило — значит, мой план вполне осуществимый!

Я спустился с набережной и, выбрав одну из кратчайших, на мой взгляд, тропинок, пошел на ту сторону водохранилища. Несмотря на морозный день, очень скоро мне стало даже жарко; весь заиндевелый от моего горячего дыхания шарф уже сполз с носа и болтался на шее, ноги стали гудеть от усталости — в валенках, да еще на размер больше, на дальние расстояния передвигаться не так-то просто.

Наконец, я пересек водохранилище, поднялся, оскальзываясь, на невысокий берег. Лес с зеленеющими соснами и елями был совсем рядом, метрах, может быть, в десяти-пятнадцати. Россыпь одиночных следов и узенькие колеи протоптанных в снегу тропинок указывали на то, что он очень активно посещается горожанами.

Вот прямо на меня вышел большой такой дяденька, в телогрейке и шапке с опущенными ушами, в мохнатых унтах. Он валко шел по тропинке мне навстречу, дымя свисающей из уголка рта папиросой. На плече у него лежала пушистая елка.

Проходя мимо, он хмыкнул, критически осматривая меня:

— Ты чё, пацан, сам, что ли, пришел сюда?

— Сам! — независимо ответил я, стараясь не шмыгать предательски хлюпающим носом — простуду, похоже, уже подхватил.

— Ну-ну, — выплюнув окурок в снег, сурово сказал дяденька. — Смотри, не околей тут. Сегодня почти тридцать мороза.

Он поправил елку на плече и потопал себе дальше. Но мне пока еще не было холодно. И я уже наметил себе елочку — немного выше меня ростом, вся такая стройная и с кокетливыми снежными пуфиками на узеньких покатых плечах, она застенчиво выглядывала из-за голого светло-желтого ствола большой сосны, ветки на которой начинались очень высоко.

Я сошел с тропинки и тут же по колено провалился в снег, испещренный редкими следами чьих-то лап и лапок, звериных и птичьих. Идти было тяжело, но желанная елочка — вот она, совсем рядом, и я упрямо поплыл к ней по глубокому снегу.

Валенки у меня были хоть и высокие, но широкие в голенищах, и я чувствовал, что загребаю ими снег внутрь, и вот он уже начинает таять под вязаными носками, носки промокают, и подошвы мои начинают чувствовать холодную влагу. Но это ничего, главное, я уже дошел до выбранной мной пушистой красавицы!

Увидев меня, с заснеженной елочной ветви вспорхнула красногрудая птица, я еще подумал: вот бы хорошо было, если бы она осталась, какое это было бы замечательное украшение! Да, кстати, а чем же мы будем украшать мою елочку, когда я принесу ее домой? Если мои родственники ее никогда не ставили, значит, и елочных игрушек у них нет?

Я как-то об этом не подумал… Ну да ладно, главное, поставить елку, а украсить чем найдем! У моих двоюродных сестриц, я видел, полная коробка разноцветных фантиков, есть куклы, большие и маленькие, полно красивых бантов, так что разберемся!

Но сначала надо спилить мою красавицу. Елочка утопала в снегу, и ее нижние ветви почти лежали на белоснежном покрове. Чтобы подобраться к стволу деревца, мне пришлось руками выгрести из-под ее хвойных лап снег и утоптать для себя рабочую площадку.

И вот я, наконец, встав на коленки под елкой (она сопротивлялась и норовила заехать своими колючими ветвями мне в лицо, залезть за шиворот), стал елозить стальными зубцами ножовки по чешуйчатому стволу. Но сил моих явно не хватало, чтобы сделать запил. И я тогда второй рукой ухватился за полотно ножовки, стал надавливать на нее, и дело пошло живее. Из-под зубцов инструмента стали сыпаться белые сырые опилки. Их становилось все больше и больше, а ножовка вгрызалась в ствол все глубже.

Я сопел, пыхтел, сморкался, елозил коленками по стылой земле, останавливался, чтобы хоть с полминуты отдохнуть, и снова принимался дергать ножовку туда-сюда. И вот елка закачалась, закачалась, послышался легкий треск, и деревцо медленно свалилось на снег, оставив после себя маленький пенек с заостренной щепочкой на месте слома. И я с удивлением подумал: до чего же ствол тоненький, а я пилил его так долго, как какой-нибудь лесоруб большое толстое дерево.

Я обошел елочку вокруг, и с удовлетворением отметил, что она целая. Это потому, что упала в глубокий снег и ветви ее спружинили, и она только немножко просыпала своих маленьких зеленых колючек.

Что ж, осталось в такой же сохранности донести ее домой. Взять елку на плечи, как давешний дядька, и не помышлял — это мне не по силам. Остается только волочить ее за собой. Что я и сделал: обхватил крепко конец ствола двумя руками и поволок из леса по своим следам к утоптанной тропинке. А по ней уже спустился на заснеженный лед водохранилища и бодро потопал к виднеющемуся на той стороне, тогда еще не многоэтажному, Краснотурьинску с сизыми дымками над крышами домов и толстыми дымными столбами из каких-то высоких труб.

Там было тепло, уютно, там, на кухне в квартире моих родственников, всегда на столе стоит чашка с теплыми оладушками или блинами, чайник фырчит на газовой плите. Как мне захотелось в тепло! А все потому, что ноги мои и руки в сырых валенках и варежках начали коченеть. Волочащуюся за мной с негромким шуршанием елку уже трудно было удержать, и она все норовила вырваться из моих, плохо гнущихся в промерзших варежках, пальцев. А противоположный берег приближался очень медленно. Наверное, потому, что я шел все время то задом, то боком, по-другому тащить елку никак не получалось.

Изредка идущие навстречу или обгоняющие люди (хождение через водохранилище было довольно активным) смотрели на меня с удивлением и сочувствием, кто-то даже предлагал свою помощь. Но я упрямо мотал головой, хотя по лицу уже начали скатываться злые слезинки отчаяния. И я продолжал волочить свою елку, изредка вскидывая голову и замечая, что городская набережная, хоть и медленно, но все увеличивается в размерах, и я даже увидел свой желтый дом с балконами на втором этаже.

А когда я догадался размотать свой длинный шарф и привязать его одним концом к стволу, а другой намотать на руку и тащить елочку, как собачку, на поводке, дело пошло куда веселее. Но тут, когда у меня одна рука оказалась свободной, я обнаружил, что в ней чего-то не хватает. Ножовка! Я ее оставил там, где спилил елку. Дядя Карим потом, конечно, хватится своего инструмента, и выговор мне обеспечен. Но возвратиться обратно было бы свыше моих сил — набережная вот она, осталось преодолеть каких-то полста метров. А у меня уже зуб на зуб не попадал от холода. И я махнул рукой на эту пилу — потом, может, схожу за ней, если меня вообще будут выпускать из дома, — и поволок свой лесной трофей дальше, к городу.

Когда стал взбираться наверх, поскользнулся и скатился вниз вместе с елкой и, кажется, обломал ей кое-какие ветки. Погоревал, но немного: деревцо еще вполне имело товарный вид. И снова стал упрямо карабкаться вверх — я ведь был уже почти дома.

Втащить елку в город мне все же помогли — какая-то тетенька, шедшая по своим делам вдоль набережной, увидела, как я карабкаюсь по откосу водохранилища, всплеснула руками, заохала, спустилась ко мне и, крепко взяв за руку, потащила меня наверх.

Я не догадался даже сказать ей «спасибо», да и вряд ли смог бы произнести хоть слово — губы у меня закоченели и плохо подчинялись. Я лишь благодарно посмотрел в соболезнующее лицо своей спасительницы и, устало переставляя валенки, поволок елку под арку, ведущую в наш двор.

Деревцо я оставил у подъезда — дверь была на пружине, и я сам не смог бы без повреждений втащить свою пушистую ношу к нашей лестничной площадке на втором этаже. Хотя она, бедная, и без того пострадала: нижние ветви, на которых елочка волочилась за мной на привязи, потеряла часть своих иголок.

Я постучал в дверь, но она вдруг подалась и сама открылась. Из глубины квартиры тут же вышел дядя Карим.

— Вот он, заявился! — закричал дядя Карим. За ним в прихожую вышла и мама. Она держалась за сердце.

— Ты где был? — слабым голосом сказала мама.

В тепле квартиры мои закоченевшие губы тут же отошли и смогли вымолвить:

— За елкой ходил. Она там, на улице…

— За какой еще елкой? — вытаращил глаза дядя Карим. — Куда ходил?

— В лес…

— В лес… — эхом повторила мама, и тоже округлила глаза. — В какой лес?

— Вон туда, — махнул я рукой в сторону водохранилища, стуча зубами — хотя в квартире было очень тепло, но я продрог настолько, что меня по-прежнему колотил сильный озноб. — Дя… дядя Карим, за… занесите елку, а?

Дядя Карим что-то буркнул сердито, и как был — в тапочках, вышел за дверь. Через минуту он уже затащил в прихожую и прислонил к углу мою потрепанную, немного осыпавшуюся, с двумя или тремя надломанными и безвольно повисшими ветками, но все еще красивую и стройную, елку. Иголки ее тут же начали покрываться росинками от таявшего снега, будоражуще запахло хвоей.

— Как же ты мог сам уйти? — продолжала заламывать руки моя бедная мама. — Ты понимаешь, что ты мог замерзнуть?

Отец обедал обычно на работе, да и сестренки из школы не пришли, так что более крупных разборок из-за самовольного похода за елкой мне, пожалуй, удастся избежать. А мама что… поворчит и перестанет, на то она и мама.

— Рая, я и не думал, что он куда-нибудь со двора уйдет, — виновато сказал дядя Карим. — Ну, гуляет и гуляет, как всегда. А потом вижу, чего-то долго не возвращается. Я во двор, а его нигде нет… Я туда, сюда — нету. А он вон куда намылился! Додумался же, а? Ну и что нам с ней делать, с этой твоей елкой?

— Поставить ее в комнате и нарядить, — подсказал я дяде Кариму.

— Да подождите вы с елкой, надо же ребенку раздеться сначала, он уже весь мокрый от снега, — запричитала мама, и тут же, усадив меня на табуретку, стала расстегивать на мне пальтецо, стаскивать валенки…

Скоро я, выкупанный в теплой воде с горчичным порошком и докрасна растертый полотенцем, сидел на кухне и пил горячий чай с малиной. А дядя Карим хлопотал с елкой, устанавливая ее в центре самой большой комнаты.

Он, конечно, хватился ножовки, когда взялся сооружать крестовину. И даже не упрекнул меня, когда узнал, что я потерял ее в лесу («Ладно, ладно, племяш, хоть сам вернулся жив-здоров!»), а попросил инструмент у соседей.

Тут и девчонки из школы пришли. Сколько было радостного визга, когда они увидели елочку, расправившую все свои пушистые и не очень ветви (сломанные дядя Карим как-то подвязал) посреди гостиной! Они, даже не переодевшись, тут же бросились ее украшать фантиками из своей коллекции, ватными «снежинками», разноцветными лентами бантов. А пришедшая к вечеру с работы тетя Ася вытащила припрятанные к Новому году шоколадные конфеты и позволила немалую часть их также развесить на елке.

И, конечно же, в центре внимания в тот вечер была не только елка….

НОЧНОЙ ПЕРЕКУС

Погода в нашу вторую смену сегодня выдалась морозной, на 1-ом полигоне завода ЖБИ все густо парило: и самосвалы, подвозящие бетон, и сам бетон, не успевший остыть после подвоза его с бетонного узла. А запарочные камеры, куда устанавливались заливаемые бетоном марки 100 формы под фундаментные блоки СП, так те вообще были покрыты густо клубящимся белым паром, поэтому приходилось даже включать дополнительные прожектора, чтобы крановщица, белокурая Люся, которую сегодня вообще было не разглядеть на ее верхотуре, без промашки подавала «туфлю» с бетоном прямо к рукам бетонщика пятого разряда дяди Вани Тучкова.

Он хватал этими руками в верхонках поверх теплых рукавиц за отполированную до блеска рукоятку замка «туфли», сипло кричал Люсе наверх: «Еще чуток на меня!» и, широко расставив ноги в серых валенках по краям маслянисто поблескивающих ячеек стальной формы, с коротким хеканьем дергал рукоятку замка на себя и вниз. Жидкий бетон серой лентой с шумом устремлялся в форму, дробно стучал по ее стенкам мелкой щебенкой.

Дядя Ваня затем на несколько секунд включал прикрепленный к туфле вибратор, и тот начинал с сердитым гулом мелко-мелко трясти туфлю, вытряхивая из нее остатки бетона. Тут за дело брался я, семнадцатилетний бетонщик пока третьего разряда: с чмоканьем погружал в серую массу ручной вибратор весом с полпуда, включал его и, держась за рукоятку, уплотнял этим зудящим, старающимся вырваться из моих рук механизмом расползающийся по ячейкам формы бетон.

Наш бугор, по совместительству мой дядя Равиль (его называли на русский манер почему-то Саша) в это время армировал деревянные формы для колонн, периодически сверкая голубым огоньком электросварки. Это была сложная работа, и занимался ею только он сам.

Но вот все три тонны бетона разлиты по формам, утрамбованы и разглажены сверху до блеска, из них торчат свежеустановленные петли из толстой проволоки для выемки краном после того, как блоки будут сутки пропарены и готовы к отправке на стройки краснотурьинских объектов.

На полигоне стало тихо и можно перекурить в просторной столярке, где готовятся деревянные детали для опалубки форм. Здесь можно погреться — пощелкивающие трубы парового отопления всегда держат в столярке высокую температуру, — перекусить, у кого что есть с собой, поиграть в теннис.

Сухо стучащим пластмассовым белым шариком сразу же стали перекидываться через сетку стропальщик Коля Овсянников и электрик Юрий Шервуд. А мы с дядей сидели — он на лавке, я на широком подоконнике, — и с наслаждением курили и отогревались. И тут даже через табачный дым мои ноздри защекотал знакомый дразнящий аромат — чеснока, укропа и еще чего-то невероятно вкусного и сытного.

Сало! Это было сало домашнего посола. Его, небольшой такой, но толстенький брусок, пошуршав газетой, разложил у себя на верстаке столяр Михаил Колобов и стал нарезать большим складным ножом на аккуратные белые, чуть-чуть розоватые пластинки.

Мне до конца вечерней смены оставалось часа полтора — несовершеннолетнему, по КЗоТу разрешалось работать только до десяти вечера, смена при этом у меня начиналась в три часа дня, в то время как вся «взрослая бригада» подтягивалась к пяти. И вроде бы перед выездом на завод я неплохо пообедал в столовой рядом с нашей общагой, но довольно тяжела работа на морозе быстро сжигала все калории и потому я был уже зверски голоден.

Дома, в общежитской комнате, меня, в лучшем случае, ждала припасенная на ужин банка кильки с полбулкой хлеба. А в худшем, если жившие со мной еще двое парней затеяли выпивку без меня, то нашли эту несчастную кильку в моей тумбочке и уже сожрали ее. А тут этот невозможно аппетитный, прямо с ума сводящий запах. И без того тогда плоский мой живот тут же свело от голодных спазмов, он самым бессовестным образом громко заурчал и прилип к позвоночнику, показывая хозяину что пора бы и того… что-нибудь кинуть в него существенного.

Я поспешно затянулся «примой» и с деланным равнодушием отвернулся к промерзшему окну, за которым стояла трескучая морозная уральская ночь, и туманную темень её с трудом рассеивали мощные светильники и прожектора, которыми был утыкан наш первый полигон со всех углов и с крыши столярки.

Мне вдруг, ну совсем некстати, вспомнились мамины горячие и румяные пирожки с картошкой и жареным луком, которые я так любил запивать холодным вкусным молоком. Желудок мой вовсе взбесился, застонал и стал вгрызаться в позвоночник.

— На, Марат, перекуси, — услышал я вдруг участливый голос столяра дяди Миши и живо обернулся. Столяр принес мне ломоть хлеба с выложенным поверху солидным пластом сала, дразнящий аромат которого поблизости и вовсе оказался сумасшедшим!

— Теща из деревни гостинец прислала, — пояснил Михаил Колобов, обращаясь не столько ко мне, сколько ко всем отогревающимся в столярке членам бригады. — Кабаняку они закололи, аж на полтора центнера весом. Сала на нем, слышь — с ладонь толщиной! Вот и передали нам килограмма три. Никто так не умеет солить сало, как мои тесть с тещей. На вот, ешь, набирайся сил.

Я, для солидности выдержав секундную паузу, положил на подоконник недокуренную сигарету и, вытерев правую ладонь о ватные штаны, бережно принял этот сельский бутерброд, поднес ко рту. Сало не стало сопротивляться натиску моих молодых нетерпеливых зубов и легко откусилось вместе с хлебом.

Мой язык, мое небо тут же ощутили божественный вкус этой жирной, в меру просоленной и начесноченной массы, пропитанной ароматом лаврушки, сохранившего летний запах укропа, перца и еще какой-то специи — сейчас я понимаю, что это был тмин. Все это создавало непередаваемый вкусовой букет, вызывающий мощную реакцию слюнных желез.

Прижмурив глаза от удовольствия, я проглотил первую порцию этого деликатеса и только тут обратил внимание, что в столярке стояла тишина, нарушаемая лишь пощелкиванием пара в трубах парового отопления: оказывается, дядя Миша уже успел раздать бутерброды с салом всем, кто был в столярке (с ним — человек пять-шесть), и все дружно уплетали их, в том числе и наш бригадир, мой дядя Равиль-абый…

Все, все, на этом прекращаю дразнить тех, кто на диете и тех, кто вообще не ест сала. К последним вроде бы должен относиться и сам автор текста. Но я, татарин, выросший среди русских, можно сказать, с детских лет познал вкус свинины.

В прииртышском селе Пятерыжск, где мы поселились после переезда из Татарстана, практически не было такой семьи, в которой бы не содержали свиней. Всеядность этих животных, облегчающих проблему кормления, быстрый рост (начав откорм поросят с ранней весны, к началу зимы уже получаешь взрослых, весом нередко за сто кило, свиней), хорошие гастрономические свойства мяса и сала — это те плюсы, которые издавна подвигают сельчан на занятие домашним свиноводством.

Глядя на русских (украинцев, немцев, белорусов и т. д.) и оценив выгоды разведения свиней, с годами это дело стали с охотой осваивать и «басурманы», живущие среди славян. У нас в подворье была полная толерантность в отношении ассортимента домашних животных: в закутках блеяли овцы и мемекали козы, мычали коровы и телята, мирно похрюкивали в своем свинарнике пухнущие, как на дрожжах, поросята, я уж не говорю о курах и утках.

Летом мясо нам на стол «поставляли» куры и изредка — овцы, телят обычно выращивали на сдачу в заготскот, и это приносило ощутимую прибавку в семейный бюджет. Ну, а запасы мяса на зиму давали именно свиньи. В 5060-е холодильников у сельчан не было, поэтому свинина замораживалась в холодном чулане, сало засаливалось впрок в деревянных ящиках и, отправленное с приходом теплых дней в подпол, могло держаться там хоть все лето, до очередного забоя очередной бедной хрюшки (ну что поделать, такова уж их судьба) на следующую зиму.

Единственный, кто не употреблял свинину в нашей семье, была мама. Но она понимала, что трех пацанов, дочь и нашего отца, всегда занятого тяжелой физической работой в совхозе, надо было чем-то кормить. И хоть сама не ела свинину, но для нас готовила. Суп или борщ на свином мясе, правда, могла похлебать, но наливала его себе без мяса. Когда дома появлялась колбаса — а это случалось довольно редко, — мама не могла себе отказать в удовольствии полакомиться ей. Но всегда выковыривала из своих колбасных кружочков кусочки сала, во избежание, как она полагала, греха. И это нас забавляло: колбасная масса в любом случае содержала в себе какую-то долю свинины.

Став взрослым и самостоятельным и, следовательно, получив возможность общаться с людьми не только из своей деревни, я видел, что свинину и сало с удовольствием едят и многие молодые казахи, хотя свиней при этом могли и не держать. А русские, в свою очередь, если попадали в гости к казахам, не чурались бесбармака из конины, вкуснейшей конской колбасы казы. И это правильно, это и есть взаимопроникновение национальных культур на основе обмена кухнями, это позволяет людям лучше узнавать и понимать друг друга.

Я с уважением отношусь к людям, придерживающихся религиозных норм и правил и потому отказывающихся от не халяльной, не кошерной пищи — это их выбор, их образ жизни. Но и не осуждаю тех, кто, вопреки убеждениям далеких предков, стал употреблять в пищу то, что когда-то считалось запретным — времена-то меняются, условия жизни тоже, и то, что считалось когда-то догмой, становится простым пережитком, предубеждением.

Как на мой взгляд, так есть можно все, что нравится, что хочется попробовать (я вон уже лягушек отведал, и крокодилятину, страусятину, и даже акулу жареную ел!). Главное, друзья мои — не «ешьте» себе подобных! Вот это грех из грехов, ничем не оправдываемый…

Эк, куда меня занесло, однако! На чем же это я споткнулся и пустился затем в невнятные рассуждения? Ах, да! Перекусив бутербродами с салом, наша бригада затем с новыми силами вышла на тридцатиградусный мороз — встречать очередную порцию бетона и задорно, с шутками и прибаутками залила его в формы, накрыла крышкой запарочную камеру и успешно завершила свою смену. Хороший перекус — он любому делу великое подспорье!

КАК РОДНАЯ МЕНЯ МАТЬ ПРОВОЖАЛА

В армию я уходил не из дома в Казахстане — повестка пришла мне на Урале, в Краснотурьинске, где я чуть больше года трудился на заводе ЖБИ бетонщиком. Рассчитавшись и простившись со своей бригадой, я, перед тем как явиться в военкомат, решил съездить в ставшее мне родным село Пятерыжск на Иртыше. Как-никак, там мои родители, братишки и сестренка, одноклассники, и мне очень хотелось повидаться с ними, перед тем как отправиться на два года в полную неизвестность.

Хотя, что там неизвестного — я призывался в прославленную Советскую Армию, отслужить в которой в те годы считали за честь подавляющее большинство парней. И обычно проводы в армию превращались в большое и праздничное событие, что в городе, что в деревне. Я пробыл дома всего несколько дней, повидался со всеми, кого хотел увидеть. А перед отъездом родители устроили мне, как и полагается, проводины: нажарили-напарили всего и накрыли длинный стол, за которым собрались десятка три моих друзей и родственников — большего числа гостей наша скромная хата просто не разместила бы.

В общем, все остались довольны — и я, и гости, и родители — тем, что все остались довольны. Правда, мама моя весь вечер нет-нет, да всплакнет, глядя на меня. Я даже начал смущаться — ну как же, я же мужик, без пяти минут защитник Родины, а по мне слезы льют, и все это видят. Не оставила мама свое мокрое дело и наутро, когда меня отвезли в райцентр, откуда я должен был уехать на автобусе до Омска, а затем поездом до Краснотурьинска. Наконец, пожав всем руки и неловко ткнувшись губами в мокрую от слез мамину щеку, я с облегчением забрался в автобус, еще успел помахать провожающим меня односельчанам и поехал.

А перед глазами все еще стояла плачущая мама, и я был сердит на нее: ну, что она опять устроила мне при всех, как какому-нибудь маменькиному сыночку, а? Я вон сам в семнадцать лет уехал на Урал, у меня уже больше года трудового стажа, в армию вон берут, значит — не задохлик какой, а она все рыдает. Ну что это такое, ей-Богу?!. Но вскоре я уже сидел в вагоне своего поезда, пытался заигрывать с молодой и симпатичной проводницей и напрочь забыл обо всем, что было со мной и вокруг меня до этого. Молодость, что с неё взять? А всего через четыре дня, когда я уже вечером следующего дня должен был отправиться на вокзал, где группу призывников должны были посадить в поезд на Свердловск работники военкомата, ко мне в комнату (койко-место в общаге я еще не сдал) поднялась с первого этажа недовольная вахтерша и сказала, чтобы я шел к телефону.

— А кто звонит-то? — с недоумением спросил я — за весь год проживания в общаге мне сюда звонили всего пару раз, и это для меня в известной степени было событием.

— Твои родичи, — пробурчала тетя Глаша. — Иди уже, и долго телефон мне не занимай!

Я спустился к вахте, взял лежащую на столе трубку и солидно сказал:

— Слушаю вас!

— Сыночек мой, это я… — сказала трубка маминым голосом, и я чуть не уронил ее на пол.

— Мама, ты откуда звонишь, из деревни, что ли? Откуда номер общаги у тебя? — сбивчиво забормотал я.

— Нет, не из деревни, — сказала мама и всхлипнула. — Па… папа отпустил меня проводить тебя в армию. Я у дяди Яши. Иди сюда скорее, сыночек, я тут уточку варю…

И я как стоял, так и сел на краешек стула, едва удержавшись на нем.

— Но… но зачем ты приехала? Столько денег потратила… Я бы и сам в армию нормально ушел, то есть уехал…

— Да как же, сыночек! Ты же у нас первым солдатом будешь! — с укором сказала мама (и это была сущая правда — из трех братьев я был старшим). — Поэтому, хочешь-не хочешь, а я тебя провожу…

После еще одних проводин у дяди Яши (папиного младшего брата, у которого я какое-то время жил на улице Попова, пока не устроился на работу) на следующий день мы с мамой отправились на вокзал. Там уже кучковалась сколоченная еще в военкомате наша команда ноябрьских призывников в сопровождении одного из офицеров — он должен был доставить нас на сборный пункт Егоршино под Свердловском. Я не один был с мамой — других призывников тоже провожали даже по два родителя, а то и целая толпа родственников.

Мама все порывалась притянуть меня к себе, я, понятное дело, как истинный мужик и будущий солдат, всячески противился этому. Но вот прозвучала команда построиться на перроне, я с облегчением вырвался из маминых объятий и торопливо вышел из маленького и тесного помещения вокзала. Мама вышла следом и молча смотрела на меня в неровном, разношерстном строю из пары десятков призывников, и по лицу ее опять текли слезы. «Господи! –с досадой подумалось мне тогда. — Да откуда же она их столько берет?..» Но я все же был не каменным, мне, наконец, очень жалко стало маму за ее переживания, и я почувствовал, как и у меня защипало в носу и жарко стало глазам.

Я торопливо помахал маме на прощание рукой и полез за пацанами в свой вагон. Место мне досталось окном в противоположную от перрона сторону. И пока я устроился, поезд дернулся и медленно стал набирать ход. Я бросился в соседнее отделение вагона, чтобы еще раз помахать маме рукой, но, увы, ее уже не было видно…

Отслужил я благополучно, правда, без отпуска — не заслужил. Да у нас в части вообще мало кто удостаивался такой чести. Вот всего пару-тройку лет назад, когда срочную служили по три года, отпуска солдатам давали почти в обязательном порядке — все же три года… А нам повезло, мы пошли служить уже по новому, всего-то двухгодичному сроку. Но этих двух лет мне хватило, чтобы я очень сильно соскучился по своим родным — братишкам и сестренке, отцу, маме. Хорошо, хоть она писала мне в часть — девчонки у меня тогда такой, чтобы регулярно, как невеста своему жениху, слать мне письма, не было, и единственной связью с гражданским миром оставались для меня они, мамины письма и ее посылки.

Когда я вырос на пороге родного дома в шинели и кирзовых сапогах, с щеголеватым дембельским чемоданчиком в руке, мама прижалась ко мне, но что было поразительно при этом — уже не плакала, а счастливо улыбалась.

— Мама, я тебя не узнаю, — сказал я, осторожно целуя ее в поседевший завиток, выпавший из-под сбившегося платка на щеку. — Вот сейчас ты не плачешь. Почему?

— Ах, сынок, — вздохнула мама и погладила меня по плечу с черным погоном. — Когда я тебя провожала в армию, у тебя из воротника пальто торчала такая худая, такая тонкая шейка — как у цыпленка, что я все время думала: «Боже мой, ну какой же из него солдат? Разве же можно таких брать в армию?» Вот потому и плакала и про себя молилась, чтобы у тебя там, в армии, все было хорошо. А сейчас чего мне плакать? Вон ты какой вернулся — плечистый, и шея уже не как у цыпленка, а крепкая, мужская. Вот я и радуюсь за тебя…

А вот здесь уж я сам чуть не расплакался, несмотря на свою «плечистость» и крепкую шею. Если честно признаться, трудно мне было в армии, порой очень. И теперь я наверняка был уверен, что это болевшая за меня мамина душа, ее слезы и молитвы укрепляли меня в армейской службе, и я благополучно отслужил эти долгие два года и вернулся домой.

— Спасибо тебе, мама, — сказал я. — И прости, что не всегда был внимателен к тебе.

— Иди мой руки, — ответила мама. — Оладушки еще горячие…

НОЖ

Вся наша жизнь — это непрерывная цепь потерь и находок, порой самых невероятных. Вот одна из таких историй.

Как-то мы с одноклассником Генкой Шалимовым, когда учились в классе четвертом или пятом, поехали на велосипедах на рыбалку в Лобаново (место такое рыбное на старице Иртыша, километрах в семи от нашего села).

Там народ обычно копал живущих в норках на глинистом дне белесых личинок бабочек однодневок — у нас их называют бормышами, — для ловли стерлядей. В месте копки этих самых бормышей всегда вились стайки шустрых ельцов. Вот почему мы и решили в тот день порыбачить именно в Лобанове. И рассчитывали натаскать ельцов не менее чем по трехлитровому алюминиевому бидончику — стандартной пацанской рыболовной емкости. А то и стерлядок на закидушки.

Когда мы с Генкой ранним июльским утром, безбожно гремя подвешенными на рули велосипедов этими самыми пустыми бидончиками и, вихляясь на педалях всем телом, подъехали к Лобаново, то оказались там не одни. На песчаном берегу стояла брезентовая палатка, рядом притулился синий «москвичок» и дымился незатушенный костерок. Трое явно не сельских мужиков, в добротной одежде и новеньких, блестящих на солнце резиновых сапогах- броднях, проверяли улов на своих закидушках.

Оказалось, что это были омичи, они приезжали порыбачить на выходные. У самого берега на их куканах в серо-зеленой иртышской воде медленно шевелили хвостами остроносые темноспинные, бугрящиеся костяными шипами стерлядки — штук по шесть-восемь на каждого.

— Ого! — сказали мы с Генкой почти хором и с завистью. И тут же полезли в воду копать бормышей — лопату мы взяли из дому. Пока возились с добычей наживки, омичи свернули свою палатку, сели в машину и уехали. В почти прогоревшем костре продолжали тлеть головни, а рядом на песке лежал не до конца использованный хворост. Продрогнув, я решил погреться и, выйдя из воды на берег, подкинул в костер сухого тальника. Он немедленно занялся почти бесцветным огнем, весело затрещал.

Повеселел и я, поворачиваясь к костру то одним, то другим мокрым боком. И тут моя босая подошва наткнулась в песке на что-то твердое и гладкое. Я посмотрел под ноги и не поверил своим глазам: из песка торчала рукоятка ножа в черных ножнах. Поднял свою находку, потащил за рукоятку и обомлел: в широком, не уже спичечного коробка, зеркальном лезвии отражалась моя изумленная, всклоклоченная физиономия с большим пятном сажи под носом.

Такой красоты я еще в жизни не видел! Это был настоящий охотничий и, по-видимому, дорогой нож. С очень острым лезвием (я даже не заметил, как порезал один из пальцев), с толстым обушком, канальцем для стока крови, длинным хищным острием. Но как он блестел! Даже Генка с реки заметил блики ножа, который я вертел в руке и, бросив лопату на берег, пришлепал в мокрых трусах к костру.

— Дай посмотрю, — дрожа не то от холода, не то от нетерпения, протянул он мне руку.

— На, — поколебавшись, неохотно протянул я ему свою необычную находку.

Генка бережно принял нож и так же, как и я, с открытым от восхищения ртом стал вертеть нож в руках, размахивать им как мечом, колоть невидимых врагов.

— Давай меняться, — наконец сказал он. — Ты мне нож, я тебе велосипед…

— А ну отдай, — требовательно протянул я к нему руку. — А я, по-твоему, на чем сюда приехал?

— Ну, у тебя тогда будет два велосипеда, — безо всякой надежды сказал Генка, все еще сжимая рукоятку ножа. — Отдашь один брату своему. А?

— Нам одного хватает. Отдавай давай! — добавил я металла в голос. Кто его знает, этого Генку? Он вообще-то здоровей меня, выше почти на полголовы. Но тут такое дело — за этот нож я ему точно нос расквашу, пусть он мне потом даже ответит вдвойне. Однако Генка только вздохнул с большим сожалением и вернул нож. Я бережно вложил его в ножны.

— Хорошая вещь, — вдруг кто-то сказал за моей спиной. Я даже подпрыгнул от неожиданности и оглянулся. Всецело захваченные созерцанием моей изумительной находки, мы с Генкой и не заметили, как к нам подошел какой-то светловолосый рослый парень с садком в одной руке, в котором еще трепыхались живые ельцы и даже пара подъязков, и с парой удочек-донок на плече. Видимо, возвращался с утренней зорьки в Ивантеевку, деревеньку всего в полукилометре от Лобаново. Он сказал с доброжелательной улыбкой.

— Дай посмотреть.

Я недоверчиво посмотрел на него, потом на Генку. Генка пожал плечами: мол, как хочешь. Подумав с минуту, я все же осторожно вытащил нож и протянул его парню. Тот опустил садок на землю, принял нож и так же, как и мы, с нескрываемым удовольствием стал рассматривать блестящий клинок. Сразу было видно, что рукоятка ножа ему как раз по руке: если я запросто мог держать его двумя руками, то широкая ладонь этого ивантеевского парня полностью накрыла рукоятку. Он поднес клинок ко рту, выдохнул на него — зеркальное лезвие затуманилось быстро исчезающей испариной.

— А как он в ножнах сидит? Туго или болтается? — по-прежнему очень приветливо спросил незнакомец.

— Да вроде нет, — не чувствуя подвоха, ответил я.

— А ну дай примерю, — попросил он.

Ну, я отдал ему и ножны. А этот козел аккуратно спрятал сверкающее лезвие в ножны и, улыбчиво поглядывая на нас с Генкой, также не спеша затолкал мою находку себе за брючный ремень, поднял с земли садок, на дно которого налип песок, и неторопливо пошел в по утоптанной тропинке в сторону своей вонючей Ивантеевки. Кажется, он что-то даже насвистывал при ходьбе.

Мы оторопело смотрели ему вслед. Еще немного, и этот гад поднимется на берег и навсегда исчезнет за крутым склоном.

— А ну стой! — крикнул я ему в широкую спину, покрытую серой курткой с капюшоном. — Отдай мой нож.

Парень даже не прекратил свистеть и продолжал подниматься на берег. Я бросился за ним, догнал и вцепился в его руку с садком. Этот грабитель, даже не оборачиваясь, широко и сильно махнул рукой, и я упал и покатился вниз, под берег.

— Бесполезно, — сказал мне, помогая встать на ноги, Генка. До этого он все время молчал. Я оттолкнул его руку.

— Знаешь, кто это? Колька Овсянников! Его вся Ивантеевка боится. Он в десанте служил.

От обиды и горькой досады — такой был сказочной красоты нож! — меня начали душить слезы. Но я сдержался, молча оделся — какая уж тут рыбалка, — поднял лежащий на песке велосипед и покатил в гору. А наверху оседлал его и поехал, вихляясь на раме, домой. Тут уж я заревел во весь голос. Пока не услышал за спиной дребезжанье Генкиного велика. Я перестал всхлипывать и на ходу одной рукой утер слезы.

— Ладно, не расстраивайся, — поравнявшись со мной, довольно (или мне так показалось?) сказал Генка. — Все равно бы его у тебя дома отобрали.

А ведь верно: отец тут же экспроприировал бы у меня этот нож — не будешь же его вечно прятать от взрослых, да и вообще от чужих глаз. Все равно, рано или поздно, попался бы кому-нибудь из них на глаза с таким прекрасным и грозным клинком. Но, боже мой, как же мне еще долго было обидно из-за такого наглого и бесцеремонного ограбления меня этим чертовым ивантеевским бывшим десантником! Гад, нашел с кем справиться! Вот если бы мы с Генкой были хотя бы в классе десятом, там еще надо было бы посмотреть, кто бы у кого что отнял!

«Но ничего! — думал я тогда. — Вот тоже в армии попрошусь в десантники, отслужу, вернусь, и еще посмотрим, у кого галифе ширше! Обязательно найду тебя, Колька Овсянников, и спрошу за отнятый у меня нож!»

Но в армии меня, весившего всего около шестидесяти килограммов и с болтающейся в воротнике тонкой шейкой, ни в какой десант не взяли. А отслужил я честно свои два года в стройбате, о котором даже и вспоминать не хочется. В Нижнетагильской стройбатовской учебке меня за полгода обучили премудростям сварного дела, и я строил в глухих пермских и костромских лесах секретные ракетные площадки.

Вернулся осенью в свою деревню готовым специалистом, и меня тут же взяли в тракторную бригаду сварным. Работа была так себе — ремонтировал всякие поломанные сельхозные агрегаты, вечерами болтался по деревне с пацанами, ходил на танцы. А тут и Генка к началу лета вернулся из армии. И он тоже отмантулил в стройбате! Так что, выходит, не было у меня напарника, чтобы поехать в ту саму вонючую Ивантеевку, найти там этого гада Кольку Овсянникова и отделать его по полной программе за ту детскую обиду.