Бесплатный фрагмент - Безупречный друг

Эта книга посвящается моему папе Совгатову Сергею и его брату Совгатову Виктору

Книга 1. Безупречный друг

Выпускной

Первая моя встреча с Иваром произошла при весьма печальных обстоятельствах, когда в далеком 1988 году я купался в реке Оби со своим братом. Он был на два года старше меня и намного бесшабашнее. Я рос спокойным неконфликтным ребенком, а Витька постоянно впутывал меня в разные неприятности. В основном это были его разборки с парнями за сердце девушки, которая через пару месяцев становилась бывшей, на смену ей приходила другая, и все повторялось по кругу.

В тот июньский день у Витьки был выпускной. Он окончил десятый класс. Я тоже был выпускником, но восьмого класса.

— Пойдем, поплаваем! — Позвал Витька.

— Не хочу, у меня через час выпускной на «Марсе». — Отмахнулся я.

«Марс» — так назывался уютный ресторанчик, с выкрашенными в красный цвет стенами, на берегу реки. Для такого небольшого городка как Колпашево «Марс» был неким развлекательным центром, где проходили все свадьбы, юбилеи, выпускные и встречи выпускников прошлых лет. Не обходили ресторанчик своим вниманием и поминки.

— Ну, Серый, ты и лопух! Сиди, наряжайся! Брат называется! — Заворчал Витька.

— А что случилось? Разве ты не должен сейчас быть на базе со своим классом? — Удивился я.

— Да пошли эти придурки! Аттестат я получил, а праздновать с этими уродами не обязан!

Он швырнул синюю корочку об окончании школы на диван.

— Ты выпил? — Догадался я.

— А хоть и нажрался! Что с того? Я — взрослый человек! Окончил школу, имею право! Да, что ты понимаешь, мямлей был, мямлей и останешься. Маменькин сынок. — Вздохнул он. — Нутро не переделаешь. Оно вот где! — Он трижды ударил себя кулаком в грудь.

— Ты опять поссорился с кем-то? — Спросил я.

— Поссорился….. — Передразнил меня Витька тонким голоском, сильно опустив уголки вытянутого вперед рта. — Представь себе, поругался и даже подрался! А, тебе не понять. Девка в мужском теле.

— Я не виноват, что у тебя тяжелый характер. Ладно, пошли на речку, только быстро. Я не хочу лишиться выпускного из-за того, что ты испортил свой. — Сказал я.

— Испортил! Да для меня это самый лучший день в жизни! Запомни: самый важный день! Еще поймешь…. Мой братишка идет со мной купаться! Дела свои важные отложил! — Витька стиснул меня в крепких объятьях, чем затруднил мне дыхание. — Запомни, Серега, самое главное — это семья! Мы с тобой братья и это навсегда. Других не будет! Семья, понял? — Почти прорычал он.

Я освободился из его рук и кивнул головой. Несмотря на то, что уже миновала середина июня, воздух в тот день был холодный, даже морозный. В сочетании с ветром, погода создавала ощущение скорее середины весны, нежели начала лета. Минут за двадцать мы дошли до речки, разделись и забежали в воду. Словно тысячи ледяных иголок впились в мое тело по всей поверхности кожи. Я съежился и стал непроизвольно дрожать. Витьке же напротив, холод пошел на пользу, он даже слегка протрезвел.

— Спасибо тебе, брат! — Сказал он с улыбкой и хлопнул меня по плечу, от чего сотни мелких брызг разлетелись в воздухе. — Все-таки, ты не безнадежен.

На него это было не похоже. Витька был таким одиноким волком, не принимающим телячьих нежностей, считающим, что весь крутится вокруг него. За это его и любили сверстники. Всех, кто не был союзником, Витька автоматически крестил врагами. Я боялся опоздать на выпускной, но попасть в ряды его недругов боялся еще больше. Ведь назад дороги не было. Предавшего однажды, Витька не подпускал к себе больше никогда. Возможно, для брата он бы и сделал исключение, но рисковать я не решался.

Не чувствуя ног от обжигающего холода воды, я выбежал на берег.

— Витька, вылезай! Простудишься! — Позвал я брата.

Он обернулся, посмотрел на меня с ухмылкой и прокричал:

— Простудами болеют только неженки. За себя переживай!

Я принялся энергично растирать руки и ноги. Согреться не получалось. Я решил подсушить волосы на голове Витькиной рубашкой: ему все равно, он — не неженка, к тому же пьяненький, а я замерз, как сосулька. Стараясь провернуть свою подлянку незаметно, я отвернулся от воды, нагнул голову и принялся натирать волосы рубашкой брата. Он не маячил и не барахтался. Сначала я не обратил на это внимания, ведь Витька любил нырять и делал это виртуозно. К тому же он имел юношеский разряд по плаванию.

Но когда и спустя пару минут он так и не появился на поверхности реки, меня накрыла паника. Я закричал: «Помогите!» Но что было толку, ведь в такую погоду в начале лета на пляже мы были одни. Мне пришла в голову мысль, что Витька мог спрятаться на берегу, чтоб напугать меня. Но мельком осмотрев одинокие кусты, я, все же, прыгнул за ним в речку. Ледяная вода сковала меня больше прежнего. В глазах помутилось. Я решил, что скоро сам пойду ко дну, но не мог бросить брата. Я продолжал барахтаться и кричать в том месте, где видел Витьку в последний раз.

Я уже не звал на помощь, я орал от боли и отчаяния. А потом одновременно обе ноги свела такая судорога, что я едва не потерял сознание. Я посмотрел в сторону берега. До него было не меньше тридцати метров. Я понял, что не выберусь, перестал барахтаться, кричать и, не сопротивляясь, пошел ко дну, хватая последние глотки воздуха, перемешанные с ледяной водой.

Вдруг, на берегу показался крепкий парень. Он разделся, бросился в воду, быстро проплыл мимо меня, и стал нырять там, куда я показывал скрюченным указательным пальцем, норовящим уйти под воду. Потом он вернулся ко мне, и вытащил меня на берег уже в полубессознательном виде.

Я окончательно пришел в чувства, когда уже был на берегу прикрытый своими и Витькиными вещами.

— Его не найти. — Сказал парень.

— Где же он? — Спросил я.

— Думаю, унесло течением.

— Думаешь, он может быть жив?

— Не знаю. Вряд ли. — Ответил парень.

— Это мой брат. — Расплакался я.

— Ты ничего не мог сделать. — Он дружески похлопал меня по плечу.

— Надо, наверное, вызвать милицию и скорую помощь. — Сказал я.

— Беги к посту, объяснишь им все, они сами вызовут спасателей и скорую, а я посторожу вещи. Может и брат твой покажется… — Сказал он.

Я вскочил и быстро начал одеваться. Одежда противно облепила мое тело.

Рядом располагался милицейский пункт. Я помчался туда. Постовые сообщили куда надо и побежали со мной. Ивара на берегу уже не было. Витькины вещи, сброшенные мной впопыхах, лежали на прежнем месте. Здравый смысл подсказал мне умолчать, о присутствии третьего лица на пляже. Брата этим не вернешь, а вот случайно оказавшийся на месте трагедии парень, сбежавший до прихода милиции, мог вызвать ненужные подозрения. Один милиционер подробно опрашивал меня об обстоятельствах пропажи брата, двое других обследовали каждый кустик на берегу. Криминального подтекста этой истории никто не рассматривал, поскольку, несмотря на видимое спокойствие речки, каждое лето здесь тонуло от пяти до десяти человек. В основном это были пьяные отдыхающие или дети. Витька совместил в себе и тех и других, напившись, но, не достигнув еще совершеннолетия.

Через час приехали спасатели. Начали нырять водолазы. Отец нервно курил и ходил из стороны в сторону по берегу. Мать плакала и кричала, недоумевая, зачем мы пошли купаться в такую погоду, и куда я смотрел. В каждом из нас теплилась надежда, что Витька не утонул, а вылез где-то на другом берегу и, возможно, уже вернулся домой.

Его тела так и не нашли. Еще несколько дней водолазы прочесывали речку в радиусе пары километров от того места, где мы вошли в воду, а потом, спасательную операцию было решено свернуть. Нам объяснили, что теперь можно только ждать, что тело брата само где-нибудь всплывет, поскольку за эти дни его могло унести за много километров отсюда. Шансов на то, что он найдется живым правоохранительные органы нам не оставляли, поэтому его предварительно признали утонувшим. Официальное же подтверждение смерти Витьки могло быть дано либо в случае нахождения его тела, либо, через пять лет со дня его бесследного исчезновения под водой.

В тот день я поклялся себе в двух вещах: больше никогда не купаться в открытых водоемах и глубоких бассейнах, и никогда не пить алкоголь.

Таким я запомнил свой школьный выпускной.

Отец

На следующий день я проснулся от крепких потрясываний отца.

— Сережа, выпей лекарство, ты горишь. — Сказал он, протянув мне две белых таблетки и стакан теплого чая.

Я выпил и почувствовал, как теряю сознание. Сквозь туман и гул в моей голове, я слышал, как отец шагал по комнате и убеждал мать позвать врача, а она все плакала и причитала. Меня щупали, целовали в лоб, ставили градусник подмышку, даже растирали уксусом, но по настоянию отца кончилось все приходом фельдшера.

С благословения родителей меня положили в районную больницу, как потом выяснилось, с двухсторонним воспалением легких. Таким образом, я пересидел в больнице первые две недели оплакивания брата. Это меня вполне устраивало. Я боялся идти домой, боялся и докучливых вопросов соседей и людей, которых я мог встретить по дороге. Мне казалось, что все вокруг осуждают меня и винят в случившемся, да и сам я своей вины не отрицал.

То, что Витьку найдут мертвым, также наводило на меня ужас. Пока тело не было найдено, мы не имели сто процентного подтверждения его гибели. И ни один человек на свете не мог отнять у нас надежды на то, что Витька все еще жив. Он жив, пока не доказано обратное.

Тем не менее, стресс ли пережитый мной, болезнь ли, или же больничные мертвецы тому виной, но несколько раз за свое лечение, я видел призраков в своей больничной палате. Первый раз это был мальчик в светлых старинных одеждах, с градусником в руке, проходящий мимо меня. Второй раз — человек с толстой лисьей головой. От него шел сильный холод, и вид его был очень устрашающим. Третьим, посетившим меня призраком или видением, был я сам, только очень высокий с белыми волосами и в кроваво-красном свитере. Мой двойник подошел ко мне ночью и сел рядом со мной. Еще ни разу призраки не вступали со мной в контакт, но этот что-то пытался мне сказать до того, как приземлился на край моей кровати, а я в свою очередь слетел с нее, отброшенный сильным потоком морозного воздуха, словно взрывной волной. Я поднялся, добежал до выключателя и при свете убедился, что в палате нет никого, кроме меня и двенадцатилетнего мальчика, который так крепко спал, что даже не поморщился от света. После этого я боялся оставаться в больнице, но вернуться под гнет вопрошающих взглядов знакомых, я тоже не жаждал. Насколько я помню, именно с этого момента у меня начались проблемы со сном, заключающиеся в изматывающей бессоннице.

Лето восемьдесят восьмого было сущим адом. Гулять меня практически не выпускали, так что я в основном толокся во дворе нашего частного дома, огороженный забором от внешнего мира и под пристальным взглядом матери. Она не могла смириться с утратой. Развесила по всему дому Витькины портреты, которые в те времена еще были черно-белыми и отлично передавали сущность момента. Ее глаза стали красными и опухшими, кожа вокруг них — почти прозрачной, как у глубоких стариков, а ведь ей не было и сорока лет.

Отец держал все в себе. Он мало говорил о Витьке, в свои выходные старался вывести меня на рыбалку или в лес. Я видел, что он страдает, но делает все возможное, чтоб облегчить мои страдания.

Что чувствовал я? Боль, пустоту, отчаяние, вину, одиночество, собственную никчемность и несправедливость мира. А также множество «если…»: «Если бы я отговорил его…», «Если бы я не пошел с ним на реку…», «Если бы я не отвернулся…».

Живя затворником, за лето я растерял всех своих друзей, но не унывал, ведь надеялся найти новых в строительном ПТУ, в которое я поступил.

— Идем на рыбалку? — Спросил отец.

— Да, а который час? — Удивился я.

За окном едва начало светать, а через щели в оконной раме потягивало морозным ночным воздухом.

— Полпятого. Собирайся, — шепотом ответил папа, — а то дядя Миша всю рыбу выловит, пока мы придем.

Я оделся, стараясь не шуметь, чтоб не разбудить маму. Как правило, отец с вечера предупреждал о предстоящей рыбалке, но сегодня, видимо, случилась незапланированная вылазка. Мы вышли и направились к речке. Обычно отец стороной обходил то место, где утонул Витька, но сегодня мы направились именно к нему.

— Ты не будешь против, если мы порыбачим рядом с этим местом? — Спросил он.

— Нет, не буду. — Ответил я.

Мы закинули удочки. На водной глади запрыгали пестрые поплавки. Отец опёр свою удочку на рогатину, и расстелил на берегу покрывало.

— Оставь ее там. Закрепи и иди ко мне. — Сказал он.

Я так и сделал, а потом полулежа разместился на покрывале.

— Как все было? — Отец не уточнял своего вопроса, но этого и не требовалось, все эти дни мы трое думали только об одном.

— Так, как я рассказывал. Витька пришел выпивший и позвал меня купаться. Я отказывался, но он меня уговорил. — Сказал я, сглотнув слюну и глубоко вдохнув пару раз, чтоб пропихнуть застрявший в горле ком. — Потом мы залезли в воду. Она была такая холодная, что все тело стало словно каменное. Я выбрался из воды и стал звать Витьку последовать за мной. Он смеялся надо мной и не собирался выходить из речки. Потом я отвернулся на мгновение, чтобы взять одежду, а когда вновь посмотрел на воду, Витька уже исчез.

— И ты побежал звать на помощь? — Спросил отец.

— Нет, конечно, я бросился искать его сам. Я нырял, заплывал все дальше и звал Витю, но он молчал и не показывался. А потом судорога свела мне обе ноги… — Я расплакался громко и безудержно.

Отец обнял и прижал меня к себе. После нескольких минут рыданий, мне стало значительно легче. Я отодвинулся и посмотрел на папу. По его щекам тоже катились слезы.

Мы, не договариваясь, встали и пошли проверить удочки. На крючке каждой из них висело по одному хорошему лещику. Возможно, сейчас это выглядит как сказка, но в те времена рыба едва не запрыгивала сама в сетку и, попавшись, редко срывалась с крючка. Мы порадовались улову и повеселели. Насадив червей на крючки, мы снова забросили удочки. За лещами последовали сазан, карп и четыре красноперки. Солнце уже поднялось довольно высоко и стало припекать. Мы со своим покрывалом переместились под кустик, который прекрасно укрывал нас от солнца, но, к сожалению, также служил гостеприимным пристанищем для кусачих мошек. Нам пришлось оставить затею с укрытием в тени, и переместиться на свое прежнее место.

Отец достал из сумки термос с чаем, картошку, сваренную в мундирах, вареные яйца, огурцы, помидоры и зелень. Мы отлично пообедали на свежем воздухе, несмотря на назойливое солнце. Впервые после трагедии у нас было действительно хорошее настроение, как мне казалось.

— Ну, так, что там было дальше, после того, как тебе свело судорогой обе ноги? — Неожиданно, как бы между делом спросил отец.

— Я выплыл на берег. — Ответил я.

— С середины реки со сведенными ногами? — Недоверчиво спросил он.

И тут я почувствовал, что тот самый момент, когда я поделюсь с кем-то своими тайными переживаниями, настал. Моя измученная душа давно жаждала этой исповеди. Я начал в подробностях описывать, как появился какой-то крепкий парень, тогда я еще не знал, что его зовут Иваром. Как он нырял, выискивая Витьку, а потом вытащил меня почти в бессознательном состоянии.

— А как его зовут? — Спросил папа.

— Я не знаю, было не до знакомств. Я едва пришел в себя, сразу же побежал за подмогой, а он остался охранять вещи и ждать, вдруг Витя найдется. — Ответил я.

— Так почему же его не оказалось на месте, когда ты пришел с милицией?

— Я не знаю. А что? — спросил я.

Отец тяжело вздохнул и сказал:

— Видишь ли, сынок, тело твоего брата так и не найдено, причины смерти не установлены, поэтому нельзя исключать убийство.

Я раскрыл глаза от ужаса. Отец продолжил:

— Это обстоятельство не стали рассматривать, ведь городок у нас маленький, тебя все знают и понимают, что ты не сделал бы своему брату ничего плохого, но, Сережа, если там был кто-то еще, это меняет дело.

— Нет!

— Витя слишком хорошо умел плавать. — Ответил отец. — Сам бы он ни за что не утонул, ему помогли. Возможно, тот парень.

— Он спас меня и старался спасти Витьку! — В недоумении промямлил я. — Человек сделал доброе дело и его тут же обвиняют в убийстве. Витька сам утонул, на моих глазах.

— Нет, сынок, ты отвернулся….

На этом доброе времяпрепровождение отца и сына закончилось. Отец сообщил новые подробности в милицию. Я умолял его не делать этого, чтоб не навлекать на бедного парня неприятности, но это было бесполезно. Точно так же, как отец сначала обрел смысл жизни в том, чтобы максимально сблизиться со мной, единственным оставшимся сыном, теперь он стал одержим поисками убийцы своего любимого первенца. С того дня отец ежедневно требовал от меня все новые и новые подробности нашего последнего купания. Я рассказывал все то немногое, что сам знал, без утайки. Я не мог на сто процентов поручиться за Ивара, поэтому иногда даже желал, чтоб его нашли. В какой-то момент, отец стал по нескольку часов к ряду допрашивать от меня, максимально подробно разбирая внешность спасшего меня парня. Таскал меня по каждому поводу в милицию, снабжая мой рассказ деталями и домыслами, которых и близко не было в моем рассказе.

За две недели он так меня достал, что я готов был сбежать из дома и вообще из города. Если быть честным, то я даже собрал кое-какие вещи, выбрал направление и набросал первоначальный план соей дальнейшей жизни в скитаниях. Так же я не исключал возможности утопиться в той же реке, чтобы меня оставили в покое. Однако утопление я оставил, как последний козырь, на случай не удавшегося побега или возникший в его ходе непреодолимых проблем. В день, когда я был в шаге от побега, перед нашей калиткой показался тот самый парень. Я припомнил, как он вытащил мое почти бездыханное тело из воды, как в такой холод нырял в поисках Витьки. А также представил, что будет с ним, когда отец доберется до него. Задыхаясь от ужаса, я выбежал навстречу Ивару.

— Беги и больше не приходи! Тебе нельзя здесь показываться! Отец вбил себе в голову, что ты утопил Витку! — Громко шептал я.

— Да знаю я. Приходи на то место, поговорим. — Ответил он, шлепнув меня по плечу, словно передав эстафету, и убежал.

Я предупредил маму, что прогуляюсь до училища, уточню группу и расписание на первое сентября, и пошел к речке на «то самое» место. Ивар уже стоял на берегу и смотрел на воду.

— Привет. — Окликнул я.

— Привет! Меня Ивар зовут, кстати. А тебя как? — Спросил он, поворачиваясь ко мне.

— Меня Сергей. Что за странное имя, Ивар? Ты — иностранец, что-ли?

— Имя как имя, славянское. А я — такой же русский, как и ты.

— Ясно. — Я пожал плечами.

— Ну, спасибо тебе, Сергей, за то, что объявил меня во всесоюзный розыск. — Улыбнулся он.

— Прости, случайно вышло. — Промямлил я.

— Да? И как же? — спросил Ивар, все еще улыбаясь.

— Отец позвал сюда на рыбалку, мы отдохнули, наловили рыбы и я разоткровенничался. До этого я никому не говорил, что был не один….

— Да, ничего не скажешь, отцы умеют дать под ребро. — Сказал он.

— Он испортил не только отдых, но и наши отношения. Мы теперь как чужие. Не просто чужие, а следователь и подсудимый. Хотя, нет, скорее — уже осужденный. — Сказал я и на глаза навернулись слезы.

— А с чего ты взял, что его утопили, он же сам утонул? — Спросил Ивар.

— Это отец так считает.

— Странный он у тебя. Все ведь произошло на твоих глазах? Ты же никого не видел? — Удивился Ивар.

— Я отвернулся… — Ответил я и заплакал.

— Я ведь тоже никого не видел. Если бы там кто-то был, он должен был бы доплыть до берега и выйти незамеченным. — Пожал плечами Ивар.

И тут я заплакал во всю душу и кинулся к нему на шею. Под гнетом отца я почти поверил, что Ивар мог быть причастен к смерти Витьки. Меня очень угнетали мысли, что человек, спасший меня, убил моего брата. А тут меня осенило:

— Ты был сухой!!! Ты был сухой!!! Ты был в одежде, в сухой одежде!!!

— И что такого? — Удивился Ивар. — Я просто шел мимо.

— Во-первых, брат был пловцом и любителем подраться, без боя ты бы его не утопил. Во-вторых, чтобы доплыть до берега, вытереться и одеться нужно время. К тому же у тебя такая копна волос, что ее и сейчас сушить не меньше часа, а тогда было очень холодно, а у тебя были сухие волосы, я это точно помню, потому что обратил внимание на твою пышную прическу. Не мог ты за доли секунды утопить Витьку, переодеться и высушить волосы! Я скажу об этом отцу, и он поймет, что ты непричастен!

— Он поймет, что мы встречались. — Ответил Ивар. — Если человека заклинило на чем-то, его простыми доводами не убедить. Лучше не говори, что видел меня, а то он еще больше начнет тебя доставать, подумает, что ты знаешь, где меня найти.

— Точно. — Сказал я.

— Ладно, Серега, мне пора.

— Мы еще увидимся? — Спросил я.

— Конечно! Раньше, чем ты можешь себе представить. — Засмеялся Ивар и ушел.

Я долго смотрел ему в след, счастливый, что вспомнил его одуванчик на голове.

Дома опять ждал отец–следователь, но меня это больше не беспокоило. Теперь у меня был друг, с которым можно было поговорить по душам, сходить на речку, и который все знает. Смерть Витьки представлялась мне как какая-то тайная заразная стыдная болезнь, отделяющая меня от нормального общества. Что-то типа проказы, о которой лучше никому не рассказывать, а если и расскажешь — хорошего от этих откровений не жди. А Ивар был человеком, который знал болезнь, присутствовал при ее появлении, помогает с ней смириться и вообще, сам такой же больной.

Отец оббивал пороги милиции, время от времени таскал меня с собой в участок, угрожал жалобами в вышестоящие органы. Но однажды, где-то в середине августа, все изменилось. Отец пришел тихим и очень подавленным.

— Сынок, похоже, моя слепая ярость навлекла на нас неприятности. В милиции заявили, что если я настаиваю на версии убийства, то подозреваемым может быть только один человек — тот, кто там был. Сережа, тебя вызывают завтра в милицию для дачи показаний. — Отец развел руками.

Его взгляд был таким же неуверенным, как мой при второй встрече с Иваром. Было ясно — его убедили в том, что я убил своего брата, и он боится, что это известие выйдет за пределы немногочисленных посвященных.

— Папа, это не я. И не Ивар! У него волосы были сухими и одежда, как он мог нырять и тянуть Витьку за ноги, а потом выйти сухим из воды? — Чуть ли не кричал от радости я.

Лицо отца изменилось. Оно вновь приобрело противный ненавистный вид.

— Ивар?! — Заорал он и треснул кулаком по столу. — Ивар?!

Его всего трясло, лицо стало красным, глаза на две трети выпятились из глазниц, а на лбу вспухли жгуты вен. Обильные капли пота проступили над дрожащей верхней губой, казалось еще чуть-чуть и его хватит удар.

— Я подмазываю следователя, взятку ему предлагаю, чтоб тебя от колонии откупить, в ногах у него валяюсь, как последний бродяга а ты, оказывается, знаешь убийцу?!

Отец кричал так, что, наверное, слышно было на другом конце города. Мать плакала и пыталась вступиться за меня. Никакие доводы об одежде и сухих волосах Ивара отец не слушал. Он с силой схватил меня за руку и поволок прямо домой к участковому. Тот открыл дверь и утомленно вздохнул.

— Иван Викторович, мы же с вами договаривались на завтра в участке. — Сказал он.

— Да, знаю я, — раздраженно ответил отец, — только малец утаил кое-какую важную деталь — он знает убийцу!

— Да? — Попятился под напором отца участковый. — И кто же это?

— Говори! — Ткнул меня в спину отец.

Я молчал.

— Говори, если не хочешь сгнить в тюрьме! — Заорал он, повторно ткнув меня в спину.

— Это Ивар. — Тихо ответил я. — Только он не убийца. Он меня вытащил и брата пытался найти. Когда Витька уже скрылся под водой, Ивар пришел с берега, и на нем была одежда. Он разделся и поплыл ко мне. Я обратил внимание на его пышные волосы. Они были сухие, значит, он не мог нырять и топить Витю. Потом я стал тонуть, и он вытянул меня на берег. Там лежала его сухая одежда. Не мог же он потопить Витьку, выйти из воды, обсохнуть, одеться, высушить густую копну волос за какие-то две минуты?

— Это разумно. — Сказал следователь. — Давай сделаем так: ты приведешь своего друга в участок, и он расскажет, как все было. Ведь, если человеку нечего скрывать, он будет рад помочь нам понять, что же действительно там произошло.

— Хорошо. — Ответил я и пошел домой.

Отец еще некоторое время доказывал участковому, что нужно прямо сейчас хватать этого Ивара, иначе тот сбежит. А милиционер объяснял отцу, что его рабочий день закончен и у него тоже есть семья. В конце концов, отец оставил его в покое и поспешил за мной.

Ночью я почти не спал. Мне было стыдно, что я сдал своего друга, как только он представился мне по имени. Я не представлял, как можно предупредить его и вообще где его найти. Это было и плохо и хорошо. Да, он не узнает, что его имя известно милиции, но зато и следователь не узнает, где его искать.

Когда мы пришли в участок, следователь отвел отца в сторонку и сказал жестким тоном:

— Буду откровенен. В сказки о супер мальчике с пышной копной волос я не верю. Еще одно слово, и я упеку твоего отпрыска в колонию для малолетних убийц. Хочешь правды — ты ее получишь! Я две недели терплю твои ежедневные визиты, но терпение мое кончилось. Не один детектив в мире не найдет не существующего мальчишки, и я его искать не буду. Я проверил информацию в паспортных столах Колпашево и близлежащих районов, нет никакого Ивара! Только из уважения к твоему покойному отцу я не рассматривал версию насильственного характера смерти твоего старшего сына, чтоб уберечь твою семью от окончательной гибели. Ты меня понял?

Я оторопел. Был просто уверен, что отец убежит из кабинета, поджав хвост, но жажда мести, видимо, была сильнее любви к оставшемуся в живых отпрыску.

— А теперь ты меня послушай! Ты отбрасываешь важные улики в деле об убийстве моего сына, игнорируешь свидетеля преступления и не объявляешь убийцу в розыск! Так, что это я тебе даю последний шанс закончить это дело, либо я сообщу в вышестоящее ведомство, и ты не только полетишь с работы, но и сядешь в тюрьму, которой пугаешь Серегея! — Сказал, вернее, сквозь зубы прошипел отец.

А вот участковый, действительно, поджал хвост, сел на место и начал допрос. За это время мы составили фоторобот и детально разобрали обе наши встречи. Отец предложил проверить меня на детекторе лжи или под гипнозом. Участковый поддержал эту идею, так как на сто процентов был уверен в недостоверности моих показаний. Что же до моего отца, то я так и не понял, верил ли он мне так безоговорочно, или решил, во что бы то ни стало посадить убийцу своего любимого сына, кем бы он ни оказался.

Дознание

— Ну, что? — Спросил отец у участкового, когда мы вышли из кабинета.

— Ксения Сергеевна сказала, что Сережа говорит правду. — Выдохнул тот.

Ксения Сергеевна — это Томский криминальный гипнотизер. Она приехала по просьбе своего отца — начальника нашей милиции. Она побеседовала со мной наедине, а потом, в присутствии участкового пересказала вкратце наш разговор. Под гипнозом я все подтвердил.

— Участковый развел руками. Ваня, я сожалею, твой сын действительно говорит правду — Ивар существует не только в его воображении. Однако, есть два «но»: во-первых: Сергей сказал, что Ивар шел со стороны остановки, когда Витя уже утонул, а его одежда и волосы были сухими, и во-вторых: я понятия не имею, где искать этого Ивара.

Но отец его уже не слушал. Он обнимал меня, говорил, что мы сделали это, смеялся. Потом отец поблагодарил участкового и сказал, что готов признать, что это был несчастный случай. Тогда я удивился, но спустя время, я понял, чего он добивался — он искал не убийцу, а доказательства моей невиновности. Когда он их нашел, то успокоился, и наша жизнь пошла по другому пути: в семье воцарился покой, и мы вновь стали стараться быть счастливой семьей.

Дорога из участка домой была радостной и символичной. Она была настоящей дорогой домой, дорогой к нашей прежней жизни, которая, безусловно, никогда не будет прежней, но она будет нашей жизнью, а не охотой за призраками.

— У тебя не было выпускного, поэтому, думаю, будет справедливо, если ты вернешься в школу, в девятый класс. — Сказал отец, когда мы вошли во двор нашего дома.

Я не стал возражать и на следующий же день забрал документы из ПТУ и вернул их обратно в школу. Я был рад такому предложению отца, поскольку уже не хотел быть ни рядовым строителем, ни прорабом, ни проектировщиком, короче ни кем, чей трудовой путь связан со строительством. На меня сильное впечатление произвела работа нашего участкового Михаила Романовича. Он отнесся с пониманием к нашей ситуации, поведению отца, моему молчанию, с сочувствием к нашему горю. Я взрастил в себе уважение к этому терпеливому стражу порядка и решил стать таким, как он, стать милиционером.

Следствие

Первого сентября началась моя новая жизнь. Я пришел в восьмой класс. Большинство моих одноклассников были теми, с кем я провел бок о бок восемь прекрасных лет в школе, но были и новенькие.

Первым был Андрей Остапкин — рядовой зубрила, ничем не примечательный, кроме непослушных красно-рыжих волос и конопатин по всему телу. Даже кончики его пальцев были усыпаны мелкими светло-бардовыми брызгами, и нельзя сказать, что такая кожа не имела отталкивающую природу. Думаю, уже из описания понятно, что мы с ним не сдружились.

Второй — Денис Крестов — смуглый брюнет с правильными чертами лица и как две капли воды, не внешне, конечно же, а по характеру, похожий на моего утонувшего брата Витьку. Или мне просто так казалось…. Он-то и стал моим лучшим школьным другом на два следующих года, то есть до конца школы. В первый же день после учебы он позвал меня к себе в гости, и я с радостью согласился.

Его родители были на работе, старший брат жил отдельно со своей семьей, поэтому дом был полностью в нашем распоряжении. Судя по обстановке, жили они не богато, слегка ниже среднего, как и моя семья. Стенка во весь зал, шерстяные ковры на стенах, фарфоровый сервиз и хрустальная посуда в серванте, наверняка купленные по знакомству и благодаря экономности хозяйки дома, выглядели абсолютно идентичными предметам в моем доме, так что я чувствовал себя в своей тарелке. А в комнате Дениса стояло пианино — точно такое же, как в моей комнате. В нашей с Витькой комнате. Витькино пианино.

Первым желанием было сбежать оттуда, настолько больно мне было видеть напоминание о погибшем брате. Но куда? В, теперь уже, мою комнату, с таким же пианино. Осиротевшим инструментом, оставшимся без хозяина. Денис заметил мой интерес и сел за пианино. Как он играл! Слезы градом катились у меня из глаз, да я их и не сдерживал. Можете считать меня излишне сентиментальным, но я и в хорошие времена, бывало, пускал слезу, настолько меня могла растрогать виртуозная игра Витьки. Он вкладывал в музыку столько чувств, как будто в том мире, выраженном нотами, кто-то умирал или рождался. А иная музыка звучала как расставание любимых навсегда. В какой-то еще его игре звучала война, впервые покорялся космос, решались проблемы мирового голода, двое влюблялись с первого взгляда, путешествовали во времени, находили лекарство от смертельной болезни…. Такая игра вытаскивала чувства наружу и давала им выход. Это было прекрасно. Это было более реально, чем наша повседневная жизнь. И я не слышал этого уже два с половиной месяца.

При жизни, Витя играл каждый день. Каждый божий день. Хоть больной, хоть подавленный — никаких исключений. Никогда. И вдруг музыка затихла. Я каждый день оставался с его музыкальным инструментом наедине. Похорон Витькиных не было, а лакированный деревянный гроб с клавишами стоял посреди комнаты и ежеминутно молча поминал брата. Я боялся этого пианино. Я ненавидел его. Я бил его по клавишам. Я обнимал его. Я разговаривал с ним и плакал вместе с ним….

Вот и теперь, я плакал вместе с ним, и мне становилось легче.

Денис знал мою историю, как и все вокруг, и не удивлялся.

— Хочешь научиться? — Наконец спросил он.

— Не думаю, что смогу. — Ответил я.

Мы еще несколько часов просидели, болтая о вечном, что в нашем юном возрасте было довольно необычно. А потом Денис спросил:

— Ты не допускаешь мысли, что он все еще жив?

— Уже поздно, я пойду. — Ответил я.

Он кивнул головой и я вышел. Еще было светло, как днем, но птицы, разлетающиеся по гнездам, советовали прохожим последовать их примеру.

Я шел, не видя дороги. Как на автопилоте, ноги сами несли меня домой, а голова была где-то далеко. «Ты не допускаешь мысли, что он все еще жив?» — эхом повторялось в моей голове вновь и вновь. «Жив….». Ну и где же он тогда? Куда исчез?

Я, отец, милиция, соседи, учителя, ученики, продавцы магазинов — все признавали, что Витка умер, но только не мама. Она запрещала говорить о своем любимом сыне в прошедшем времени. Для мамы он был жив.

— До тех пор, пока он не найден — никто не может быть уверенным, в том, что с ним произошло. — Сказала она очень спокойно спустя несколько дней после пропажи Витьки.

— Милая, мне тоже больно, но… — отец замялся и глубоко вздохнул, — но мы знаем, что произошло. К несчастью, мы знаем.

— Да что ты можешь знать, Ваня? — Улыбнулась она. — Я — мать, и я чувствую, что Витя жив, и если бы это было не так, поверь мне, я бы почувствовала.

С тех пор она больше не плакала, не причитала, не винила меня в смерти брата. Она успокоилась и просто ждала. Ждала его возвращения.

— У тебя красные глаза. — Заметила мама, когда я вернулся домой. — Неприятности в школе?

— У меня новый друг. — Ответил я. — Новенький в нашем классе. Он играет на пианино.

— Замечательно. — Улыбнулась она. — Можешь пригласить его. Пусть сыграет на Витином пианино. А то ядавно не слышала музыки. В доме стало так тихо….

— Ладно.

Я пошел в комнату, которую еще недавно делил с братом и посмотрел на пианино. Что-то магическое исходило от него. Я обошел инструмент со всех сторон, будто ища тайный смысл в картине известного художника. Пианино не стояло, подпирая угол или одну из стен комнаты, как в домах тех немногих моих знакомых, которые были счастливыми обладателями этого громоздкого инструмента. Витька не допускал такого отношения к нему. Он боготворил музыку, поклонялся ей. Именно игру на пианино он считал звуками души, ее словами, языком, доступным каждому, имеющему уши.

— Скажи, что я тебе говорю? — Спрашивал Витька, начиная неистово играть.

— Ты говоришь, что хочешь выманить мою шоколадку. — Отвечал я, зная, что он давно уже прикончил свою.

— Нельзя плавать так мелко, но, если не догадаешься, о чем я тебе играю, она моя! — Смеялся он и продолжал перебирать клавиши.

И я, без сомнения, знал каждое слово его обращения, словно, разговаривал с ним на языке музыки. Это всегда был надрыв, буря, стихийное событие вселенского масштаба. А перед смертью, перед тем, как уйти под воду навсегда, он играл штиль. Никогда я еще не слышал от него такого мягкого и спокойного исполнения. Как будто путник, окончивший путь. Как лягушка, которая барахталась в молоке и вдруг успокоилась. Но вот что произошло в тот момент, когда она перестала барахтаться? Утонула ли она или выпрыгнула из кувшина, опёршись на взбитое масло?

А что, если это было Витькино послание? Что говорил он мне такой безоблачной симфонией? Закончил путь? Но Витька не был лягушкой, которая сдалась бы. Он был сильным и твердым. Учителя пророчили ему великое будущее. Директор школы, и по совместительству историк, прочил Витьке карьеру политика. А вот директор музыкальной школы, вручая диплом своему лучшему выпускнику, требовал от моего отца отдать молодого гения в консерваторию. Отец улыбался, кивал головой и резко осуждал его настойчивость.

— Это не мужская судьба! — Говорил он маме, как только она заикалась о таланте Витки. — Будь он девочкой — да, пусть играл бы на уроках музыки свои гаммы. Но он — парень! Отличник! С его головой нельзя хоронить себя в деревянном гробу фортепиано. Из Витьки выйдет прекрасный врач. В Колпашево как раз не хватает хороших врачей. Представляешь, какое будущее его ждет?

— А если он не хочет такого будущего? — Робко интересовалась мама.

— Он — ребенок. Он вряд ли знает, чего хочет. — Отрезал отец, и на этом разговор заканчивался.

Я кружил как стервятник над пианино, ища в нем подсказку. Я открыл верхнюю крышку и заглянул вовнутрь. В темноте, между струнами торчал кусок бумаги. Я потянул за уголок и достал его. Это было письмо. Последнее послание Витьки. Сердце вырывалось из груди. Я уселся на кровати поудобнее. Дрожащими от нетерпения руками, я развернул сложенный вчетверо тетрадный листок. На нем Витькиным каллиграфическим почерком было написано несколько строчек: «Никогда не сдавайся! Верь в себя! Иди за мечтой! Цель оправдывает средства! Все ради конечного результата! Ты в ответе!»

Что это было? Набор фраз для мотивации, заставляющих Витьку каждый день доводить свою игру на пианино до совершенства или предсмертное послание? А что, если это был не несчастный случай? Что если это был запланированный уход, вдруг это был Витькин выбор? Что если он посчитал, что закончил здесь?

Было ли это посттравматической депрессией или еще чем-нибудь, но я вовлекся. Я больше не скучал по Витьке и не винил себя в произошедшем. Я начал расследование. Раз уж я решил стать милиционером, почему бы не начать с дела, в котором больше вопросов, чем ответов, и которое так важно для меня. Я стал расследовать «Дело об исчезновении Понамарева Виктора». Я его так и назвал. Завел толстую общую тетрадь, подписал ее и приклеил на первую страницу Витькину записку. Начало было положено. С этого дня «Дело» стало чем-то вроде моего личного дневника, в который я записывал все свои размышления, независимо от степени их важности для расследования. Я знал, что время стирает улики и притупляет память, поэтому фиксировал каждую мысль, мелькнувшую у меня в голове. Не хотел, чтобы то, что сейчас кажется неважным ушло в небытие до того, как будет выяснена его истинная значимость.

Для успеха предприятия хорошему следователю, по моему мнению, был необходим план. И я его составил. Впоследствии я частенько дополнял и изменял его, но первоначальный план выглядел так:

— Поминутное описание последнего дня Виктора моими глазами.

— Последние дни жизни Виктора от мамы и папы.

— Последняя неделя Витьки в школе.

— Тщательный допрос Ивара.

— Подсказки в личных вещах (записи, дневник?, рисунки, ноты, номера телефонов, адреса, контакты, вырезки из газет….)

Теперь мне предстояло выяснить, не мог ли мой брат покончить собой добровольно.

Что я мог сделать для своего списка? Как минимум описать свой последний разговор с Витькой. Я вспомнил, что брат был выпившим, сказал, что поссорился с кем-то и позвал меня купаться. Я записал это и ушел в себя. Когда я вернулся в сознание, то обнаружил, что машинально нарисовал на развороте тетради пляж, себя на берегу, отвернутого от речки и Витьку в воде, наши вещи, пункт милиции, дорогу, несколько кустов, которые я запомнил. Этот рисунок я назвал «Картой места преступления».

Я гордился собой. И решил при встрече показать карту Ивару, чтоб он показал точно: откуда он пришел, куда ушел и что видел. Надо было дополнить рисунок его изображением.

На следующий день, выбрав удобный момент, я спросил у мамы:

— Ты не замечала ничего странного в последнее время в поведении Вити?

Она отказывалась верить в то, что ее любимый сын утонул, поэтому не оплакивала его и легко шла на такие разговоры.

— Кое-что было. Он стал каждый день говорить, что любит меня, и играл намного больше: и утром и вечером. Папа даже ругался, говорил, что голова болит от постоянного бренчания, помнишь?

Я помнил. И отец помнил тоже. Думаю, он чувствовал себя виноватым за свою раздражительность в эти последние дни.

— Теперь воцарилась тишина, а его голова болит больше прежнего. — Вздохнула мама. — Витя сказал перед уходом в школу, что наступил самый главный день его жизни.

— Ага. — Кивнул я, задрав кверху указательный палец правой руки, и удалился в свою комнату.

Это было важно. Мне он тоже в тот день говорил, что это самый главный день в его жизни и еще просил запомнить, что семья — это самое важное. Я срочно записал все, что вспомнил и узнал от мамы в «Дело об исчезновении Виктора Понамарева». Тетрадь заполнялась, история обрастала новыми фактами. На очереди был осмотр берега и точное нанесение кустов на карту, а также общение с Иваром и одноклассниками Витьки. Последним и, возможно, самым информативным шагом дела был обыск его части комнаты.

Я чувствовал себя счастливым, разумеется, лишь на столько, насколько это было возможно в нынешней ситуации. Я уже не был одинок в нашей с Витькой комнате, со мной всегда был мой верный молчаливый друг — «Дело». С ним я делился своими соображениями, строил гипотезы, советовался и молчал.

Опросить всех одноклассников Витьки не представлялось возможным, поскольку все они уже окончили школу, и большинство из них разъехались на учебу в более крупные города или же ушли в армию. Те немногие, до кого я добрался, отрицали даже малейший намек на конфликт и, как один, утверждали, что Витька в тот день был очень счастливым и доброжелательным.

— Он обещал вернуться на праздник. — Сказала Зина — Витькина подруга. — Мы его уговаривали остаться, но он сказал, что не сможет нормально отдыхать, пока не занесет свой аттестат домой. Поднял руку с аттестатом над головой и громко так заявил: «В этой корочке моя судьба! Вы меня еще узнаете!» А потом ушел. Это все. Я, правда, тебе сочувствую….

— Не надо. Спасибо. — Сказал я и, усевшись на уединенную скамейку на школьном стадионе, быстро записал Зинкины показания. Не было похоже, что Витька собирался утопиться, но может что-то случилось по дороге от школы до дома? Может он поссорился не с одноклассниками, а с кем-то еще?

В тот же день мне по плану предстоял обыск Витькиных вещей, но этому не суждено было сбыться. Подходя к дому, я встретил соседских мальчишек, которые сообщили мне, что в реке нашли утопленника. Они бежали к тому месту, я последовал за ними. Толпа зевак заполонила берег. Многие из них знали меня в лицо и понимающе расступались, давая пройти к телу, предположительно принадлежавшему моему брату. Труп прибился к берегу в том самом месте, где утонул Витька.

Наконец я выбился в первые ряды. Тело утопленника лежало на куске брезента, и было прикрыто им же. Я вырвался из толпы и подбежал к трупу. Еще до того, как кто-либо успел что-нибудь понять, я с силой одернул покров утопленника и ахнул. Моему взору предстал такой кошмар, от которого я не мог оправиться следующие несколько месяцев. Утонувший был явно молодым парнем, но на этом все: по лицу нельзя даже было определить цвета его кожи. Голова была ярко синюшной, даже в каком-то смысле черной, щеки и губы — опухшими, веки полностью закрывали выпученные глаза. От черно-синего лица вниз к груди, словно паутина, спускалась черная венозная сетка, она захватывала плечи и струилась вплоть до живота. Кожа в складках шеи и на руках отстала от тела и облезла, все еще держась тонкой пленкой в отдельных местах. Над локтями и по бедрам также отчетливо красовался сине-черный сосудистый рисунок. В остальном, это было тело невысокого слегка полноватого брюнета со слезающей повсеместно кожей, как при сильном солнечном ожоге, и со сморщенной кожей кистей и пяток. Никаких опарышей, выраженных трупных пятен, жуткого зловония и следов укусов обитателей реки не было.

Милиционеры с криком набросились на меня. Один оттащил меня от тела, а другой быстро прикрыл утопшего брезентом. Меня впихнули в толпу и приказали всем расходиться. Между тем, как я открыл брезент и тем, как меня оттащили оттуда, прошло не более пяти секунд, однако я запомнил каждую деталь. Намертво запечатлел ее в своем мозге. После этого я неоднократно видел во сне этот момент, с той разницей, что утопленник вставал и тянул ко мне свои сморщенные руки. Я просыпался от собственного крика и потом до утра не мог уснуть.

Итак, мне не пришлось быть экспертом по криминалистике, чтобы определить, что утопленнику не более месяца. Ну не мог он пролежать в воде все лето и не разложиться как следует. К тому же темные волосы, как и небольшой рост покойника, говорили в пользу непринадлежности его моему почти двухметровому тощему брату. Витька был увлеченной натурой. Он забывал поесть и поспать. Ему нужно было двигаться. В его сутках было в два раза больше времени, чем в моих. И, видимо, образовывалось это дополнительное время в основном за счет обеда и отдыха, столь необходимых мне.

Да и вообще, мы с Витькой были очень разными и внешне и внутренне. Внешне я походил на добродушного бурого мишку, плотного, но не толстого. Росту во мне к тому времени было около ста семидесяти пяти сантиметров, и, забегая вперед, отмечу, что я все-таки подрос до ста восьмидесяти двух сантиметров впоследствии. Волосы мои были черными, как у индейца, лицо широкое, круглое, улыбчивое, кожа смуглая. А вот брат мой был бледнокожим арийцем с голубыми глазами. Его, длинные для парня, светлые волосы были в постоянном бардаке. Я так и не понял, то ли они вились, потому что он был кудрявым, то ли просто хаотично спутывались, создавая видимость природных завитков. Но больше всего в Витькиной внешности с первого взгляда привлекал его орлиный нос. Это был выдающийся греческий профиль, острый с горбинкой. В купе с тяжелым пронзительным взглядом и взъерошенными назад волосами, этот нос делал Витьку похожим на птицу: мокрого воробья или охотящегося коршуна — по ситуации.

— Сережа! Сережа! Это он? — Услышал я голос, пробирающейся сквозь толпу матери.

— Нет! Не он! — Радостно ответил я, как будто это могло означать, что Витя жив.

— Ты уверен? — Уточнила она, приблизившись.

— Да. — Ответил и обнял ее. — Этот едва выше тебя.

Еще какое-то время все стояли, перешептываясь и переглядываясь, и вдруг относительную тишину разорвал душераздирающий женский крик. Я посмотрел туда, откуда он исходил, и увидел склонившуюся над уже неприкрытым телом женщину, очевидно, мать утонувшего.

— Пойдем отсюда. — Внезапно задрожав, сказала мама и потянула меня домой.

В каком-то смысле это была наша победа. Парень, пропавший восемь дней назад всплыл, а Витька — нет. Что могло помешать ему всплыть, в случае утопления? Ведь к его ногам не был привязан груз, а рядом не было никого, кто мог бы придать его исчезновению насильственный характер…. Безусловно, я внес все эти события и мысли в «Дело об исчезновении Понамарева Виктора».

Говорят, неопределенность — хуже всего. Не знаю для кого это действительно так. Возможно, отец хотел бы, чтоб все это поскорее закончилось. Нам же с мамой легче было считать Витьку исчезнувшим без вести, нежели опознать его в распухшем трупе утопленника, лежавшего сейчас на берегу.

С того дня ничего особо не изменилось в нашем укладе, кроме того, что я начал играть на пианино. Каждый день после уроков Денис учил меня новым пьесам (гаммы я освоил довольно быстро). Как выпускник музыкальной школы, он авторитетно заявил, что у меня талант, и если я продолжу свое обучение, то за пару лет освою семилетнюю программу.

— Наверняка можно договориться в музыкалке на обучение экстерном, надо просто, чтоб тебя прослушали преподаватели. — Уговаривал Денис.

— Не знаю, это же платно. — Сомневался я.

— Платно, и что? Нельзя зарывать талант в землю. Ты раньше играл когда-нибудь?

— Нет. Витька к своему инструменту никого на пушечный выстрел не подпускал. — Засмеялся я. — Он жил музыкой.

— А сейчас играешь? — Спросил Денис.

— Да, только когда отца нет дома, его это раздражает.

— Раздражает, что ты играешь на пианино брата?

— Нет, он не любил и когда Витька играл. — Пожал плечами я.

— Странный у тебя пахан: при такой нелюбви к музыке отдать сына в музыкалку и еще семь лет платить за нее… — Денис покрутил пальцем у виска.

— И не говори. — Ответил и пошел домой.

Нужно было успеть отрепетировать все, что мне показал Денис, пока оно еще было свежо в памяти, и пока не вернулся отец. Мама же напротив очень поддерживала мое новое увлечение. Я играл, а она приносила мне горячий какао и бутерброды с толстыми кусками докторской колбасы, чтоб я мог по-быстрому перекусить.

Заправившись в очередной раз бутербродами, я почувствовал ту самую жизнь, спрятанную в клавишах пианино, которая раньше выходила только из-под пальцев Витьки и Дениса. «Вот оно!» — подумал я и продолжил неистово играть, сам не замечая своих, качающихся от пианино к стулу, движений торса. Я глубоко звучно дышал, мои глаза то прятались в суженных щелках век, то выпучивались, как живот перепуганной рыбы фугу. Я поймал эту волну. Именно в эту секунду я понял все об игре. Кому-то на это может понадобиться вечность, перед другими так и не откроется сундучок с секретом, позволяющим оживлять ноты, но я — не они. Мое нутро дрожало, а пальцы неконтролируемо тянулись к клавишам. Я чувствовал это неуемное сердцебиение, это распирание изнутри, всецело контролирующее разум. Моей головы больше не было — была музыка, ноты, дрожь в руках от каждого вынужденного простоя, и да: я вставал ночами, и беззвучно перебирал ноты, не касаясь их, но слыша, то, что играю. Я больше не спал и не ел в обычном моем понимании. На бутерброды с какао во время репетиций было наложено табу. Я не стригся три месяца, вытянулся, похудел, черты моего лица заострились и, о чудо: я тоже стал похож на птицу!

Наступила зима. К тому времени я играл на всех концертах самодеятельности, участвовал во всех школьных конкурсах, знал около пятидесяти известных произведений Шумана, Рахманинова, Миллера, Уоррена, Артемьева, Бетховена, Баха и других великих композиторов. Слава обо мне росла. Маленький город открывает большие возможности. Я часто слышал от друзей-неудачников своего отца, что в Колпашево ловить нечего. «Если бы я жил в Москве, я бы уже ездил на собственном лимузине» — Говорил дядя Толик. «В Питере работы полно, там ценятся специалисты, а здесь мы работаем в три раза больше, а получаем в десять раз меньше!» — Говорил дядя Славик. «Детей надо отправлять учиться в Томск, если повезет, закрепятся там и будут жить в нормальном городе!» — Говорил Виталий Иванович.

«Поедешь учиться в Томск к дяде Вите. Он, конечно, со странностями, но, если ты ему понравишься, нам не придется платить за съемную квартиру.» — Говорила мама. Дядя Витя был с большими странностями, просто с огромными. Начнем с того, что он был папиным братом, но общался в основном с мамой, папу он недолюбливал и это был взаимно. Когда мои родители только поженились, свекор сразу же заявил маме, что первенца следует назвать Виктор.

— Понамаревы всегда называют первенцев Викторами. — Хриплым властным голосом сообщил он моей маме в первый день знакомства. — Это династия!

— Папа, прекрати. Какая династия, мы сводим концы с концами. — Смущенно просил папа.

— Купец второй гильдии — вот, какая династия! А еще — поэт, модельер, три священника! Можно до бесконечности перечислять. Все Викторы в нашем роду — гении. Так и будет впредь! — Стукнул по столу дед.

— Все наследство переходит именно первенцу, названному Виктором. — Попыталась смягчить давление бабушка. — Папа уже купил квартиру в Томске для внука.

Мой отец не хотел продолжать эту «династию неудачников» — каковой он ее считал, и отвечал, что лучше станет отцом-основателем династии Иванов. Но уговоры бабушки и упорство деда, все же одержали верх.

К тому же, мама моя, будучи разумной женщиной уже в те молодые годы, не захотела ссориться со свекрами и лишать своего будущего ребенка обещанной квартиры в Томске. Она поддержала родителей отца в дебатах по поводу имени, чем заслужила расположение не только дедушки с бабушкой, но и дяди Вити — папиного брата. Так Витька стал Витькой.

Действительно заслуженных и выдающихся личностей в роду Понамаревых не было, но дед всегда говорил, что это — пирамида.

— Гений — это не отдельный индивидуум — это весь род, помноженный на старания каждого члена семьи! Кто-то из предков наладит связи, которые помогут в продвижении талантливого потомка, кто-то заработает деньги на его проживание, чтоб одаренный родственник мог заниматься тем, что действительно важно, не отвлекаясь на поиски пропитания, кто-то направит его усилия в нужное русло. Именно такая цепочка позволяет раскрыть величие. — Говорил, хрипло растягивая каждое слово, дед. В такие моменты он походил на лютого революционера или командира, читающего напутствия, отправляющемуся на верную гибель взводу.

И вот, вопреки всем цепочкам деда Виктора, на арене появляюсь я. За меня не платили в музыкальной школе, мне не прочили великое будущее, меня не назвали Виктором и, наконец, мне не подарили квартиру в Томске, но… я возник. Меня заметили, и директор музыкальной школы лично пригласила меня пройти обучение по составленной специально под меня, ускоренной программе. То, о чем говорил Денис, сбылось лучше, чем можно было мечтать. Естественно, я согласился.

Это было пятнадцатого декабря 1988 года — мое судьбоносное событие — официальное поступление в музыкальную школу. К тому времени я прекрасно ориентировался в нотах и уже мог на слух без ошибок записать мелодию в тетрадь. Денис оказался отличным учителем. Директор музыкальной школы заверила меня, что если до конца одиннадцатого класса я не освою программу, то смогу продолжить свое обучение столько, сколько нужно, до тех пор, пока не получу соответствующий аттестат и не смогу поступить в музыкальное училище. Я бежал домой счастливый, как никогда. Ведь именно сегодня у мамы был день рождения, и мое поступление, по моему мнению, стало бы для нее отличным подарком. Так оно и оказалось. Мама прыгала по комнате, взявшись за мои руки, поздравляла меня, смеялась.

— Деньги на учебу у нас уже есть! — Гордо сказала она и протянула мне пачку двадцатипятирублевых купюр. — Здесь пятьсот рублей — хватит на два года обучения, а больше тебе и не надо!

— Мама, спасибо! — Теперь уже запрыгал я. — Откуда такие деньги?

— Дядя Витя прислал. Мне на день рождения. Тебе надо с ним наладить общение, тогда не придется платить за съемную квартиру в Томске, правильно?

— Да, мама, да!!! — Я обнял ее и попытался поднять, но она завизжала, и я ослабил хватку.

Я был согласен на все условия, делать, что угодно, и наладить отношения с кем угодно, лишь бы играть! Лишь бы учиться! Я сам не понимаю, как до этого времени мог жить без музыки. Ведь я каждый раз слушал исполнение Виктора, проникался до слез, восхищался каждым произведением! Почему же до знакомства с Денисом не касался клавиш? И на сколько я могу помнить, не испытывал такого желания. Каких вершин я мог бы достигнуть к этому возрасту, начни я жить музыкой с семи лет? Я часто задавался этим вопросом. Иногда вслух. На что мама отвечала:

— Всему свое время. Сорванный бутон не станет спелой ягодой. Ты рос, распускался и созревал, пока не пришла твоя пора.

Окрыленный своим продвижением я сел играть, чтоб успеть позаниматься, до возвращения отца с работы. Когда он пришел, я умолк. Он застал меня, сидящим перед пианино и еле слышно барабанящим по закрытой крышке. Я мотылял головой из стороны в сторону, морщился, стискивал зубы и веки, гнул и раскачивал свой торс. Со стороны, наверняка, это выглядело более чем странно, но внутри меня все это было естественно. Эта музыка в голове, это чистое звучание, о котором говорил Витька — было не плодом его фантазии — я слышал его. Слышал отчетливее, чем стук часов над моей головой или шаги отца за моей спиной.

Даже будучи наивным простаком, я знал, что о таких вещах не стоит рассказывать, и я не рассказывал никому: ни маме, ни, своему другу и учителю, Денису, ни тем более отцу. Никому кроме Ивара. Тот факт, что я не упоминал его имени, описывая мой взлет от мальчишки, не знающего названия нот, до прославленного предвыпускника музыкальной школы, не означает, что все это время мы с Иваром не общались. Напротив, я разговаривал с ним чаще и откровеннее, чем с кем бы то ни было в тот период времени.

Каждый день после школы я шел на уроки игры к Денису. Он терпеливо занимался со мной, объясняя свой интерес тем, что двухлетний перерыв между окончанием музыкальной школы и поступлением в музыкальное училище лучше всего компенсировать преподавательской деятельностью. Отдав два или три часа оттачиванию техники и увеличению скорости игры на пианино, я спешил на заброшенную стройку, которая располагалась на моем пути домой. Там меня всегда ждал Ивар. Он не любил людных мест и предпочитал не попадаться никому на глаза лишний раз. Жил он в соседском поселке Тогур и имел какие-то проблемы с родителями. Особо в подробности он не вдавался, лишь говорил, что семья у него не благополучная и ему лучше не высовываться, чтоб не оказаться ненароком в детдоме. И на стройку и к себе домой он пробирался окольными путями, стараясь не быть замеченным.

— Это как игра в шпионов, только на самом деле это тренировка. Я написал в КГБ и ФСБ, и кое-откуда уже пришел положительный ответ. — Заговорщическим шепотом сообщил как-то Ивар.

— А что ответили? — Так же прошептал я, как будто в Колпашево мог найтись еще хоть один бездомный, кроме нас, который в сорокаградусный мороз стоял бы на заброшенной стройке и слушал наш разговор вместо того, чтобы сидя перед телевизором пить горячий чай или еще что покрепче.

— Не скажу. Ради твоей же безопасности. Знаешь, какой это уровень? Думать надо! И больше ни звука. — Прошептал Ивар, а затем добавил: — письма я сжег.

«Как будто я пойду в Тогур с проверкой.» — Подумал я, но промолчал. Правда эти письма или вымысел, но для Ивара это было важно, и я уважал его чувства. Он был не от мира сего, говорил такие вещи, что я через день сомневался в его вменяемости, но зато рядом с ним я чувствовал себя нормальным. Кому еще можно рассказать, что прямо сейчас в правом ухе у тебя играет скрипка, а в левом виолончель? А Ивару я рассказывал все, и он понимал, не делал вид, что это нормально, в глубине души приписывая тебя к конченным психам, а действительно понимал.

— Хватай тетрадь! — Орал в таких случаях он.

— Что? — Удивлялся я.

— Хватай тетрадь и две ручки! Бегом записывай: левой рукой — виолончель, а правой рукой — скрипку!

Я на него смотрел опешившим взглядом, а он, заметив мое удивление, пояснял:

— Ну, ноты записывай, ноты! Ты же можешь готовую музыку на ноты разложить, правда?

— Могу. Не уверен.

— Вот и записывай двумя руками одновременно, вдруг этой музыки еще не было, вдруг это ты придумал симфонию для оркестра? Музыка-то хорошая? — Спрашивал он.

— Самая лучшая! — Отвечал я и почти плакал от счастья.

Конечно не ахти какой совет, но он мне верил, он меня понимал — и это было главным в нашем общении. Ему я мог рассказать все, что угодно, не боясь быть непонятым, осмеянным или принятым за безумца. Это отличало его от моего хорошего друга Дениса, находящегося в трезвом уме и здравом рассудке, и именно это заставляло меня признавать Ивара моим лучшим другом, лучшим из всех, кто когда-либо удостаивался носить это гордое звание.

Я любил Ивара. Он спас мне жизнь. Он появился в самый тяжелый момент моей жизни и поддержал меня. Он не обиделся за то, что я выболтал отцу его имя. Он понимал меня и смотрел на меня, как на состоявшегося величайшего музыканта, хотя ни разу не слышал моей игры (на стройке пианино не было). Да, он был со странностями, и не обладал высоким уровнем интеллекта, но он не был тупым. Скорее это можно было назвать модной сейчас педагогической запущенностью. Да и где ему было быть вундеркиндом, если в его доме кроме пьянок и гулянок ничего не происходило?

Надо сказать, что именно в эти дни я начал свою миссионерскую деятельность: собрал забытую всеми Витькину одежду, и отдал ее Ивару. Не всю, конечно, а выборочно, чтоб родители не заметили пропажи. Забегая наперед, скажу, что и в дальнейшем постоянно спонсировал Ивара, но уже своими вещами. Кроме того, я таскал ему из дома печенье, конфеты и пирожки с картошкой. Дома я практически не ел, был занят своими репетициями и чтением библиотечных книг о великих музыкантах, а вот на морозной стройке с Иваром мой аппетит не страдал. Обычно мы съедали целый пакет пирожков за раз. Ивар благодарил и просил передать привет моей искусной маме, а потом неизменно добавлял:

— Ну, ты понял…. Обо мне ни звука. Мне нельзя светиться. Болтуны долго не живут.

Кого он имел в виду в последнем предложении меня или себя — я не знал, но на всякий случай каждый раз кивал и закрывал свой рот, ладонью правой руки, показывая, что я нем, как рыба.

Между тем книга «Дело об исчезновении Понамарева Виктора» росла и пополнялась новыми записями, все чаще они касались больше меня, чем брата, но я старался этого не замечать. За эти месяцы я вклеил в тетрадь пару фотографий Витьки, которые мне подарили его друзья, и вписал несколько фактов, два из которых были архиважными. Во-первых: я перерыл все Витькины вещи и в его записной книжке нашел контакты музыкального училища Томска. Это значило, что брат не собирался следовать отцовскому настоянию и поступать в мединститут, а готовился к экзаменам в музыкальное училище. А во-вторых: нигде не было ни его паспорта, ни его аттестата….

Это все было странно, но что это могло означать? Что Витька жив и уехал поступать в Томск? Что прямо в одних трусах поехал? И где был его паспорт с аттестатом? Такой побег делало возможным только наличие сообщника, но где взять такого надежного человека? А потом, Витька мог просто потерять паспорт и аттестат еще по пути домой, кто-то подобрал его и спрятал. А когда дело приобрело криминальный подтекст, нашедший испугался, и избавился от документов покойника. Эта версия казалась мне более правдоподобной, ведь уже прошло полгода, и если бы Витька был жив, то он обязательно бы показался и сообщил о себе.

Родителям сообщать об этих находках, точнее наоборот, о том, чего я не нашел в комнате, я не стал. То ли оттого, что не хотел их расстраивать или подавать пустую надежду, то ли, чтобы не отвлекать всеобщего внимания от моего невероятного восхождения из грязи в князи. Я все-таки надеюсь, что тогда мной двигала человечность, нежели тщеславие, но наверняка сказать не могу.

Итак, в тот чудный вечер пятнадцатого декабря 1988 года, я сидел и упивался музыкой, звучащей в моей голове, когда за спиной возник отец. Я не мог слышать, как он подкрался, ведь мой внутренний оркестр громко исполнял волшебную вещь. Поэтому, когда отец положил руку мне на плечо, я вздрогнул и даже слегка вскрикнул.

— Мама сообщила мне, что ты поступил в музыкальную школу. — Сказал он мягко.

— Ты не против? — Спросил я.

— Я горжусь тобой! — Ответил он и обнял меня. — Вить….

Он осекся и отпрянул от меня, как будто испугавшись того, что сорвалось с его губ.

— Сереж, — откашлявшись, исправился он, — больше не прекращай игру с моим приходом. Репетируй столько, сколько захочешь, мне это, наоборот, нравится.

Он улыбнулся. Я улыбнулся в ответ. Однако, прекрасный момент был испорчен — он назвал меня именем брата….

— Перепутал, с кем не бывает. — Небрежно прокомментировал Ивар при встрече. — Молодец, поверил в тебя, играть разрешил!

Обида на отца сразу же испарилась. «Почему я все усложняю? — Подумал я. — Горе от ума! Вот Ивар — недалекий парень, живет себе в своем мирке, в свое удовольствие горя не знает. Надо как-нибудь поучиться у него этой простоте.»

Я начал неистово заниматься. Иногда с пяти до одиннадцати часов вечера играя без перерывов на еду и туалет. Музыка в моей голове играла все громче и жажда движения пальцев по клавишам накрывала меня все сильнее. Я похудел еще сильнее и, будучи итак смуглым, почернел, по словам матери. Теперь я однозначно видел в зеркале орла и мне это нравилось. Я все меньше проводил времени у Дениса, теперь мои занятия проходили в музыкалке. Даже общение с Иваром становилось мне в тягость.

— Не могу я здесь с тобой сидеть, когда там мой рояль! — Закричал я в один из дней. — У меня музыка в голове! Пальцы деревенеют! У меня такая боль, как у артритного старика! Стоять не могу, писать не могу! Ложку, стакан держать не могу! Трясутся они, понимаешь, трясутся и болят! У меня воспален каждый сустав каждой фаланги!

Ивар кивал так, как будто я рассказываю больному с раком прямой кишки про геморрой.

— Я спать не могу, пачками жру обезболивающее! — Орал я. — И только когда я играю, только когда я ухожу в прекрасный мир музыки, у меня ничего не болит.

Волна спокойствия разлилась по моему сердцу. Даже произнося слово «музыка» я уже был счастлив. Я улыбался, прикрыв глаза.

— Что там по расследованию? — Спросил Ивар, едва я закончил свой монолог.

— Ничего. Он мог сбежать, но я не уверен. Ну, вот куда делся его паспорт? А аттестат?

— А куда он мог сбежать? — Вдруг задал правильный вопрос Ивар.

Возможно, это первое о чем бы подумал взрослый человек, но я был шестнадцатилетним ребенком, намертво увлеченным музыкой. Кроме оркестра в моей голове к тому времени места не осталось ни для чего.

— Может, к дяде? В Томск, он искал там училище. — Предположил я.

— И дядя промолчал, когда Витьку посчитали мертвым? — Удивился Ивар.

— Да он у меня вообще с прибабахом, такой мог промолчать, но Витька…. На него это не похоже, разыграть свое утопление, чтоб сбежать — это жестоко.

Мы еще немного посидели, и я пошел. За последний месяц время наших встреч сократилось с трех часов до тридцати минут в лучшем случае.

Сюрприз

Восьмого марта мама опять получила от дяди Вити перевод в пятьсот рублей, что было очень необычно. За все то время, сколько я себя помню, ни мама, ни кто-либо из нашей семьи никогда не получал от дяди никакого подарка. А тут два раза подряд, и такие внушительные суммы. Версия о том, что Витька мог быть у дяди, получала косвенное подтверждение. Возможно, дяде было стыдно за то, что он скрывает племянника, когда все думают, что тот утонул, и он, таким образом, откупается от угрызений своей совести. Надо было проверить эту версию, но я не мог сосредоточиться, чувствовал себя как в беспамятстве, весь день играл или думал о карьере музыканта, даже не ходил на стройку.

Когда я, наконец, решился заглянуть на заброшку, увидеть Ивара я не рассчитывал, но он был там.

— Смотри, что я тебе сделал.

Он протянул мне аккуратно выпиленный продолговатый кусок фанеры, на котором черной ручкой были нарисованы клавиши пианино. Как на странно, рисунок был довольно просчитанным: размеры клавиш соответствовали прототипу, расположение и количество октав также радовало своей точностью. Я расположил рисованное пианино на остатки разрушенной стены и протарабанил по имитации клавиш какое-то из любимых произведений. Оно тут же отозвалось нежными переливами в моей голове. Это было ненастоящее пианино, порождающее настоящий звук, естественно, слышный только мне.

— Спасибо. — Сказал я.

А ведь Ивар даже не знал, что этот подарок пришелся как раз к моему дню рождения. А я не знал, когда день рождения у него. Может он был в один из тех дней, когда я решил не тратить время на общение с ним. Уколы совести были более жестокими, чем я мог заслуживать. Я просидел с Иваром до глубокого вечера. С тех пор наши встречи не просто возобновились, но и стали более растянутыми во времени. Школа, музыкалка и Ивар — вот все на что меня хватало той весной.

А потом наступило лето, экзамены, и следующий год в том же духе.

Еще один выпускной

Я закончил десятый класс с хорошими результатами. Однако, вопреки моим стараниям и всеобщим ожиданиям, директор музыкальной школы сообщила, что сокращенная программа моего обучения должна занять не менее половины стандартного срока и составит три с половиной года. Соответственно, мне придется проучиться у них еще полтора года.

Я встал перед делемой. Если я никуда не поступлю — меня призовут в армию, что само по себе не плохо, но за два года я могу позабыть все то, чему научился. Опять-таки в музыкальное училище без оконченной музыкальной школы можно было не соваться. Однако, поступить в любое другое учебное заведение означало навсегда отказаться от своей мечты стать музыкантом.

Выпускников принял в свои объятия стабильно поддерживающий свою репутацию, уютный ресторанчик «Марс». Девчонки с моего класса были словно принцессы на балу, многих из них я видел в платье впервые. Даже Варя Петрова — настоящий друг всех футболистов, пришла в шикарном вечернем платье. Одноклассники тоже были на высоте шика. Кое-кто был в рубашке и классических брюках, но большинство пришло в классических костюмах. Денис единственный пришел во фраке. На наши выпады, он поведал, что фрак остался с выпускного в музыкальной школе, где эта часть одежды считалась необходимостью. Так как Денис не носит в повседневной жизни классические брюки, а тем более пиджаки, он решил не тратить скромный бюджет своей семьи на приобретение очередного бессмысленного предмета гардероба, и прийти в чем есть. Такой ответ удовлетворил присутствующих, и Дениса оставили в покое.

— Будешь поступать в музыкальное? — Спросил я.

— Да. У меня уже все готово. Через пару недель поеду. — Ответил Денис.

— А я не могу поступить в этом году.

— Почему? — Спросил он.

— Музыкальную школу оказывается надо посещать не менее трех с половиной лет, чтобы получить аттестат.

— Сочувствую.

— Да не стоит. Если бы мне сразу сообщили, что двух лет не хватит, я бы вряд ли стал там обучаться, а теперь уже нет выбора, придется доучиваться. — Сказал я.

— Пошли ко всем. — Сказал Денис, вставая с каменного невысокого забора, минуту назад служившего нам скамейкой.

— Сейчас приду.

Я остался сидеть на месте, погружаясь в свои тяжелые думы. Не знаю почему, но ни о чем я не мог думать в тот вечер, кроме прошлого своего выпускного, оставившего меня без брата. Больше всего в тот момент мне хотелось увидеть Ивара. Он поддерживал меня в предположении, что Витька мог уехать учиться к дяде Вите. Больше ни с кем на такие темы я говорить не решался, а Ивар соглашался с каждым моим доводом, а их было не мало. Во-первых: Витька собирался поступать в музыкальное училище Томска, созванивался с приемной комиссией и готовился к вступительным экзаменам, в этом не было сомнений. Но Витька никому об этом не говорил, и отец твердо верил, что его старший сын станет врачом, а тот, в свою очередь, ни разу не предпринял попытки разубедить в этом отца. Во-вторых: в день Витькиного исчезновения, исчезли также все его документы. А в-третьих, есть еще один интересный факт: со дня пропажи брата в реке, дядя Витя стал очень ощутимо нас поддерживать финансово. Я решил, что так он заглаживает свою вину перед нами, потому что знает, что Витька жив и молчит. А Ивар вообще предположил, что эти деньги может, зарабатывает сам Витька своей игрой на улице или выступлениями в какой-нибудь группе.

Как бы то ни было, я просидел там, где меня оставил Денис еще полчаса, пока меня силой не затащила в ресторанчик Варька. Сопротивляться этой машине не было смысла: ростом она была чуть выше меня, зато силы в ней было как в трех таких хлюпиках, как я.

Два бокала пива подняли мое настроение так быстро, что я сам не понял, как оказался на танцполе. Десятый «А» образовал замкнутый круг, где каждый выпускник обхватил талию впередистоящего и, энергично тряся бедрами, исполнил ламбаду. Потом еще и еще на бис. Я крутил задом, громко подпевал, смеялся, как ненормальный. Наконец мы без сил вернулись по своим местам и налили еще по одному бокальчику.

— Если пойдешь в армию, я могу тебе написать. — Подойдя и нагнувшись ко мне, заявила Варька.

— О, да это же прекрасно! — Перекрикивая музыку, ответил я и поцеловал ее, сам не понимая, зачем.

Она тяжело плюхнулась ко мне на колени и обвила мою шею длинными мускулистыми руками. Я исказился в глупой улыбке, размышляя, как долго еще выдержит кресло под нами, но заиграл спасительный медлячок Наутилуса «Я хочу быть с тобой», и Варя, освободив мои расплюснутые ноги, потянула меня в центр зала. Как она не раздавила меня своими страстными прижиманиями до сих пор для меня остается загадкой, но мне это понравилось. Когда в одиннадцать часов добрые официантки сообщили нам о закрытии «Марса», Варя вызвалась проводить меня, поскольку к тому времени я едва стоял на ногах.

Я шел вприпрыжку, поминутно останавливаясь, чтобы поцеловать прекрасную спутницу, она с удовольствием откликалась на мою ласку. До моего дома оставалось немного, когда в заброшке я заметил мелькнувший оранжевый огонек зажженной сигареты. Откуда взялись такие силы, я не знаю, но я подхватил увесистую подружку на руки и потащил ее в обратном направлении.

— Сережа, что ты делаешь? — Спросила она, крепко вцепившись в мою шею.

— Провожаю тебя. Твой дом там, если не ошибаюсь? — Спросил я, показав в ту сторону, откуда мы пришли.

— Да, я возле «Марса» живу.

— Ну вот. — Сказал я, ставя ее на ноги, поскольку запасы силы покидали меня с пугающей быстротой.

Она взяла меня за руку и заглянула мне в глаза с такой нежностью, что бьюсь об заклад, я в тот момент был самым счастливым выпускником на Земле.

Мы поравнялись с зеленым деревянным забором, напоминающим частокол.

— Мы пришли. — Сказала Варя.

— Ты здесь живешь? — Спросил я.

— Да.

— Мы завтра увидимся?

— Ну, конечно.

— Где твои окна?

— Вон. — Варя показала на левую сторону маленького, но очень симпатичного дома.

Она жила в нем со своей матерью. Отец Вари умер, несколько лет назад от рака легких, что интересно, не выкурив при этом за свою жизнь ни единой сигареты. Окно с правой стороны дома приоткрылось, и оттуда донесся приятный женский голос:

— Варя, это ты?

— Я, мама. Сейчас зайду.

Окошко также тихонько прикрылось.

— Мне пора. — Сказала Варя и поцеловала меня.

— Я завтра приду. — Сказал я.

Уходя от ее дома, я несколько раз останавливался, решая, не лучше ли мне вернуться и постучать в милое окошко левой части дома, но потом все же продолжал свой путь домой. От столь желанного безрассудства меня останавливал оранжевый огонек, замеченный мной в заброшке. Я не ошибся! Ивар сидел на обломках разрушенной стены, не раз служивших нам скамейкой. Он выглядел просто офигенно! Коротко стриженный, в темно-синих строгих брюках и наглаженной белой рубашке навыпуск, Ивар походил на какого-нибудь известного актера или молодого бизнесмена. Я не без удовольствия отметил про себя, что в его стильном виде есть и мой вклад, ведь брюки и рубашку подарил ему я. И нельзя забывать, что на кроткой стрижке настоял тоже я, и даже денег ему дал на парикмахерскую. Ивар оправдал все самые смелые мои ожидания.

— Я тебя не узнал! — Развел руками я.

— Как выпускной? — Спросил Ивар.

— Отлично! Просто супер!

— Кто это с тобой был?

— Варя. Классная девчонка! — Ответил я.

— Да! Красавица! Тебе повезло. — Сказал Ивар, и, подмигнув, поднял вверх большой палец правой руки, подтверждая свои слова знаком «класс».

— А как твой выпускной? Наверное, все девчонки твои были? — Спросил я.

— А то! Проходу не давали, пока я со всеми не перетанцевал. А у нас их в классе десять! Устал, короче, но оно того стоило. Лучший день в моей жизни. — Сказал Ивар.

— В моей тоже.

— Будешь? — Он протянул пачку «Явы».

Гадость редкостная, но на нашем безденежном рынке отлично котировалась. Я закурил, и меня развезло еще больше. Я зажал сигарету в зубах, поднял свое портативное пианино с пола и установил его на остатках стены. Пальцы забарабанили по фанере, и в голове зазвучала лучшая в мире музыка.

— Влюбленный выпускник! — Сообщил я название мелодии, предвосхищая вопрос Ивара. — Собственного сочинения!

— Круто! — Сказал он.

— А ты, куда поступать будешь? — Спросил я, не прерывая бега пальцев.

— В армию. Меня призвали. — Ответил Ивар.

— А как же отсрочка?

— Не хочу. Представь: отучился, ушел в армию, через два года приходишь на работу, а уже ничего не помнишь. Это не по мне. — Сказал он.

— Я, наверное, также поступлю. — Сказал я.

— Ты поедешь? — Спросил он.

Я прекрасно знал, о чем он говорит, и он знал, что я знаю.

— Поеду.

— Хочешь, я с тобой?

— Конечно, ты ж мне как брат. — Сказал я и потрепал его по лишившейся волос голове.

— На автобусе? — Спросил он.

— Да. Может через недельку? Давай сразу договоримся. — Сказал я.

— В следующую среду часов в девять устроит?

— Отлично, как бы не забыть. — Сказал я.

Ивар куском известняка нацарапал на стене «Чт 9.00».

— Только, ты ж в курсе, что я вряд ли наскребу на проезд. — Сказал Ивар.

— Не парься. Деньги я найду, главное, чтоб ты был здесь в наше время. — Сказал я.

Сигарета погасла. Я закурил новую, и еще полчаса тарабанил по нарисованным Иваром клавишам. Он слушал так внимательно, что порой мне приходила в голову мысль, что он тоже слышит в своей голове мою музыку.

Я проводил Ивара до железнодорожного переезда, откуда уже были видны огни Тогура, и мы разошлись в разные стороны.

Дома мама налила мне горячего чая и долго разговаривала со мной. Папа все время улыбался. Помню, в тот вечер, даже правильнее будет сказать в ту ночь, я поймал себя на мысли, что у меня самые лучшие родители в мире. Более того, я много раз сообщил им об этом.

С большим трудом мама уговорила меня улечься в кровать, но как только ее цель была достигнута, и моя голова коснулась подушки, я уснул. Проснулся я с невкусным ощущением того, что организм отомстит мне за все выпитое, съеденное и выкуренное вчера. И, следует отдать должное моей проницательности, я не ошибся. Едва я принял вертикальное положение, голову прошибло изнутри резким ударом, а содержимое желудка устремилось вверх, вызывая неудержимые рвотные позывы. Не знаю, каким чудом я додержал всю эту дрянь в себе до туалета, но как только я склонился над дырой в уличном туалете, она вылетела наружу вся без остатка. В оставшиеся двенадцать часов ее ежечасно догоняли желчь и вода.

Излишне говорить, что в тот день на свидание с Варей я не попал, но все же следует заметить, что, во-первых: я о нем и не вспомнил, а во-вторых: если бы вспомнил, то блевал бы еще чаще.

Поездка

К вечеру мне заметно полегчало, и я даже с удовольствием осилил несколько плотных блюд.

— У тебя неплохие оценки. — Сказал отец, после того, как поздравительная речь на теплом семейном ужине была уже сказана. — Ты мог бы стать неплохим врачом.

Я кивнул, подливая себе фанту. Не собирался я становиться врачом, но и уходить в армию было не время.

— На второе образование отсрочку не дадут. — Сообщила мне мама, которая, как и я, хотела, чтоб я стал музыкантом. — Ты просто потеряешь время.

Отец схватился за голову обеими руками, непроизвольно затыкая уши большими пальцами, словно все его естество отказывалось слушать подобную околесицу.

— Пора перестать гнаться за синей птицей, ничего хорошего из этого не выйдет. Посмотри, хотя бы на своего дядю Витю: ни жены, ни детей, ни приличной работы. — Сказал отец.

— Ваня, не говори так. Витя последние два года едва не содержит нас. Оплачивает все обучение Сережи, репетиторов, одежду, ремонт комнаты, выпускной. — Возразила мама.

— Ну, теперь он — герой! До седин дожил с голым задом, а теперь — пример для подражания! Отлично! — Сказал отец.

Противоречия на этом закончились — отличительной чертой нашей семьи был уход от конфликтов независимо от бури чувств в сердцах оппонентов. Однако, этот разговор напомнил мне о намеченной поездке к дяде Вите. Я собирался выяснить, так ли беспочвенны мои подозрения на счет Витьки, нагрянув без предупреждения. Претворение в жизнь моего плана нуждалось в немалых деньгах, поэтому я решился подключить к поездке маму.

К тому времени, когда меня разбудил доносившийся из кухни запах блинов, отец уже ушел на работу.

— Доброе утро! — Поприветствовала меня мама.

— Доброе. Папа на работе? — Спросил я.

— Да, уже давно ушел.

— Я хочу попробовать поступить в музыкальное. — Сказал я.

Мама вздохнула и присела за стол напротив меня.

— Но ты же не получил аттестат в музыкальной школе, и получишь его очень не скоро.

— Мам, я все это знаю лучше тебя. Ну, вспомни, кто тебе об этом рассказывал? Я не столетний склеротик. — Сказал я.

— А что, в училище можно поступить без окончания музыкальной школы? — Спросила она.

— Теоретически нет, но что мешает мне поговорить с директором и постараться убедить его в своей одаренности? — Спросил я.

— Если ты так ставишь вопрос, то, конечно, поехали. Надо использовать все шансы, прежде, чем отказаться от мечты. — Сказала мама.

— Не отказаться от мечты, а лишь отсрочить осуществление плана. Я стану музыкантом, даже если мне придется пройти войну во время службы в армии. Главное, чтоб мои голова и руки остались на месте. — Сказал я. — Да, и ноги, кстати, тоже. Короче, я должен остаться более-менее цел.

Мама попросила, чтоб я больше не говорил о войне, и сказала, что свяжется с дядей Витей, чтоб мы могли у него остановиться. Я категорически запретил ей ставить дядю в известность, сославшись на плохую примету, коей считаю выбалтывание планов до их осуществления. Мама согласилась промолчать, если так я буду уверенней чувствовать себя на собеседовании с директором. Вопрос был закрыт. Я сходил на заброшку, чтобы оживить свою память, и уже через полчаса мы с мамой шли покупать билеты на четверг. Мама настаивала на поездке с утра по холодку, но я выбрал дневное время, потому что боялся не увидеть Ивара до четверга. Поездка без него не имела смысла. Отправив маму за мороженным, я на свои скромные сбережения, сложившиеся из пропущенных походов в школьный буфет в течение двух месяцев, приобрел билет для Ивара. Первая часть плана была готова.

Возвращаясь домой, я заметил Варьку, дежурящую на моей улице. Мгновенно всплыли все наши облизывания и обещания если не вечной, то, по крайней мере, весьма продолжительной взаимной любви, а также встречи на следующий день после выпускного. Заметив мою маму, безотказный щит, способный отвратить любые нападения, Варя направилась мимо нас, глазами и слабыми пантомимами давая понять, что будет ждать меня здесь. Я кивнул еле заметно, мысленно хватаясь за голову обеими руками. Она снова, уже второй раз с тех пор, как отменили школьную форму, была в платье, и это был ужас…. Спорю на миллион, Ивар выглядел бы на много изящнее в платье, чем Варька, тем более с той копной волос, которой он не так давно лишился по моему настоянию. Мысль о колючем ежике Ивара заставила меня улыбнуться, по ужасному стечению обстоятельств, как раз в тот момент, когда Варька поравнялась со мной и слегка коснулась моей руки. В последний момент, уловив мою счастливую улыбку, она скрылась за моей спиной, чтоб остаться дожидаться меня на улице. Я знал, что придется выйти к ней, но, Господи, как же я этого не хотел! Я задержался дома больше чем на час, но все-таки, мне пришлось выйти.

Варька кинулась ко мне. Я грозным, озирающимся по сторонам взглядом, заранее дал ей понять, что бросаться мне на шею посреди людной улицы — не самое лучшее решение.

— Пошли, пройдемся. — Предложил я.

Полтора часа размышлений дома не прошли даром, я принял хитроумное решение, позволяющее мне и с Варькой объясниться с минимальными потерями и повидать своего лучшего школьного друга Дениса. Она пошла рядом со мной.

— Я хочу навестить Дэна. — Сообщил я.

— Хорошо, пойдем! — Сказала тяжеловесная Варька, топоча походкой, безусловно задуманной ей как воздушная поступь.

Мы позвали Дениса гулять. Он за секунду оделся и вынес три стаканчика мороженного, что было очень кстати, поскольку я взмок не столько от солнечного давления, сколько от предстоящего разговора с Варькой.

— Я уезжаю завтра в Томск. — Сообщил Денис.

— Поступать будешь? — Спросил я.

— Да, это дело уже решенное. С хорошими аттестатами музыкальной и общеобразовательной школ, экзамены это чистая формальность. — Сказал он.

— Ясно.

— Жалко, что у тебя с музыкалкой так получилось, я до последнего надеялся, что они пойдут на уступки. — Сказал Денис.

— Да они бы, может, и пошли, но над ними тоже есть начальство, так что, как сказала директор, у них связаны руки. — Сказал я.

— И что ты будешь делать?

— В армию пойду. — Ответил я.

Толстый мешок зависти водрузился мне на грудь. Я тяжело задышал и замотал головой, пытаясь избавиться от неприятного чувства.

«Почему ему все, а мне ничего? Разве это справедливо? Да я играю в тысячу тысяч раз лучше, чем он!» — Думал я. — «Денис достоин этого драного училища, а я — звезда школы, да и всего Колпашево — не достаточно хорош!»

Мне вспомнилось, как я был счастлив на выпускном, когда первая волна танцев прошла, и кто-то раздобыл гитару. Как я играл! А как пел! Все! Все без исключения подпевали мне! А как пищали девчонки, когда я заканчивал очередной хит!

«Почему-то Денис сидел в сторонке, как обосранный! А все потому, что на гитаре-то он играть не может. Его скромный репертуар ограничивается игрой произведений из школьной программы на пианино и фортепиано. А я виртуозно играю на пианино, гитаре и барабанной установке, подбираю любую мелодию на любом из вышеперечисленных инструментов, а также, превосходно пою! Да что там инструмент, я даже на фанерной клавиатуре сыграю лучше, чем Дэн. Но, благодаря нашему прекрасному СССРу, и его бюрократии, Денис в шоколаде, а я в полном дерьме.» — Думал я, распаляя себя все больше и больше. В тот момент, когда негативный настрой уже начал проявляться на моем лице, я решил, что перед своим призывом в армию, просто обязан раскрыть глаза на мир этим «прекрасным», трущимся сейчас возле меня, людям. Толстухе я поведаю, что она напоминает женщину не больше, чем Арнольд Шварценеггер. Что же касается Дэна, то ему я сообщу, что, хотя он и был превосходным другом мне в течение двух последних лет, а также научил меня всему, что знал и умел в музыке, тем не менее, он — посредственность, наделенная незаслуженным везеньем, и на его месте должен был быть я!

— Может, по пивку? — Прервала ход моих мыслей Варя.

— А почему бы и нет? — Отозвался Денис.

Я послушно проследовал за ними, решив, что перед моим монологом не повредит кружка пива для храбрости. Мы взяли по бутылке «Жигулевского», расходы на которое с радостью понесла Варька.

После часовой прогулки одинокая желтая лавочка с облупившейся краской стала отличным пристанищем для нашей троицы, успевшей осушить уже по три бутылки пива, которое искусно утоляло жажду, не требуя никакой закуски.

— Варя, а ты меня, правда, дождешься? — Спросил я, водрузив руку на плечи, сидящей рядом подруги.

— Конечно, непременно. — Ответила она.

— А ты, Дэн, будешь учиться лучше всех, и играть лучше всех, чтобы знали, что мой друг самый классный?

— Да, Серега! Я не подведу. — Ответил он.

— Я, когда отслужу, вернусь, доучусь в музыкалке и тоже поступлю в училище. — Сказал я.

— Правильно! — Поддержал Денис.

— А потом на тебе женюсь. — Сказал я Варе.

Она с готовностью закивала головой и перебазировалась на мои колени, крепко вцепившись в мою шею. Я поцеловал ее.

— Фу! — Заорал Дэн.

— Ладно, не завидуй, хочешь и тебя поцелую? — Спросил я.

— Ну, уж нет!

Начинали опускаться первые сумерки. Впервые за свою восемнадцатилетнюю жизнь в Колпашево, я обратил внимание на то, какой у нас уютный милый город, а еще здесь очень красивые закаты. Если бы вы нарисовали такое небо, критики потребовали бы от вас писать натуралистичнее. Эти волшебные переливы, каждый вечер рисующие на небе радугу красно-голубых оттенков, только сегодня вполне раскрылись моему, доселе незаинтересованному такими явлениями, глазу. Наверное, с таким живым взглядом из меня вышел бы неплохой художник…

Когда мы шли домой, я поймал себя на мысли, что уже безумно скучаю по этим двум птенцам, которые вскоре, как и я, упорхнут из родительского гнезда.

— Варя, а ты, куда поступать будешь? — Спросил я.

— В Томский мединститут. — Ответила она.

— Хирургом будешь? — Спросил Денис.

— Нет, она будет педиатром. — Сказал я.

— Не угадали психиатром. Буду лечить таких психов, как вы. — Сказала Варя.

На это я сгреб ее в свои объятия, поднял над землей и закружился с ней вокруг своей оси.

— Отпусти! — Визжала она, но было поздно: потеряв равновесие, я рухнул вместе с ней.

Хвала небесам, что загремели мы не на асфальт, а в мягкий, травой поросший грунт. Совсем замечательно было бы, если б моя рука угодила в клумбу и, поднимаясь, я бы преподнес своей прекрасной даме охапку полевых цветов, но я вляпался в кое-что другое. Слабым утешением может служить мне тот факт, что экскременты, радушно принявшие мою ладонь, не принадлежали крупной собаке, однако, знающие люди поймут, что аромат кошачьего дерьма может конкурировать с собачьим и оставить его далеко позади.

Не знаю, как я и мои друзья не умерли от смеха в те последующие полчаса, но если бы этого падения не случилось, лучшие моменты этого вечера растаяли бы безвозвратно. Я об траву очистил свою руку. Варя купила бутылку минералки и еще по бутылке «Жигулевского». Отмывшись окончательно, а также, осушив свою бутылку пива, я заключил, что этот вечер по праву может сравниться с вечером выпускного. Я неоднократно заверил своих друзей в своей искренней любви и взял с них торжественное обещание встретиться завтра. Мы с Дэном проводили Варю, потом домой пошел Дэн, и я остался один. Мне очень хотелось разделить свое радостное настроение с Иваром. Я шел мимо заброшки, надеясь в просветах проемов под окна заметить огонек от его сигареты, но этого не произошло. Я зашел в недостроенное здание, два года служившее нам с Иваром штаб-квартирой. Там было пусто. Немного расстроившись, я взял доску и стал играть. На полу лежала пачка сигарет Ивара. Я поднял ее. В пачке «Явы» нашлись две сигареты и коробок спичек. Прикурив, я оглядел свое нехитрое пристанище и поймал себя на мысли, что буду скучать.

Дома все было по-обычному мило. Мама с чаем, папа с газетой и моя комната с пианино. Я прошагал к величественному инструменту и громко сыграл что-то агрессивно счастливое, вырывающееся у меня изнутри.

— Это я сам сочинил! — Поведал я, зашедшей в комнату маме.

— Очень интересная музыка. — Сказала мама. — Пойдем, чайку попьем?

— Да, сейчас, пять минут. — Ответил я.

— А ты запиши свою музыку, а завтра послушай ее еще раз. — Предложил папа.

Я так и сделал. За чаем мы сообщили папе, что в четверг едем в музыкальное училище.

— Сереж, если не возьмут, поступишь в медицинский? — Спросил отец.

— В армию пойду. — Ответил я.

Не могу сказать точно разочарование, печаль или злость завладели в тот миг лицом и мыслями моего отца, поскольку я, не поднимая на него глаз, отправился спать. Он свою жизнь построил так, как велело ему сердце, так с какой стати я не могу последовать этому его примеру? Довольный сегодняшним днем и особенно вечером, не мучаясь постылым чувством вины и избыточными мыслями, я отправился спать.

Наутро некоторая скованность в мыслях и кишках давала о себе знать, но эти симптомы были поверхностными и не доставили мне таких неприятностей, как похмелье после выпускного. Едва я успел позавтракать, на пороге появился Денис.

— Я уезжаю в полвторого. — Сказал он.

— Жалко расставаться. — Развел руками я.

— Это тебе. — Он протянул мне большой пакет, в котором лежали сборники нот, хрестоматии, новые и его рабочие нотные тетради, тетради по сольфеджио, несколько магнитофонных кассет с классической музыкой и мечта всех музыкантов — антикварная книга «Биографии композиторов с IV—XX века с портретами», изданная 1904 году. В трёх частях в одной книге. С портретами композиторов на отдельных листах.

Эта книга уже одной своей древностью представляла интерес для любого коллекционера, но для меня, музыканта, пианиста, который волею судьбы прощается со своей мечтой и с музыкой в целом на два долгих года, она означала материальное доказательство моей причастности к миру музыки, заявляла о том, что я не потерян как пианист.

Я обнял Дениса, едва не прослезившись.

— Мы с тобой не слепые, и я понимаю, что твой талант сравним с огромным айсбергом, основная часть которого до этого дня покоится под водой, в то время, как мои успехи связаны с моим титаническим упорством, но, каким бы непреклонным ни был «Титаник», несясь на попутных волнах, все мы знаем, что произойдет, когда корабль и айсберг встретятся. Я заранее признаю свое поражение, перед тобой, которое непременно произойдет в ближайшем будущем и, поверь мне, делаю это с великой радостью. — Сказал Денис.

На это раз я не сдержался и залил плечо друга слезами.

— Открой книгу. — Сказал он.

Я открыл. На титульном листе этой дорогой, тисненной золотом книги, красивым ровным почерком было написано следующее: «Сергею Ивановичу Понамареву, великому композитору, от его преданного друга Дениса Крестова. И пусть эта книга, даже по прошествии многих лет, является свидетелем того, что этот одаренный музыкант, был талантлив с самых юных своих лет. 18.06.1990г.»

Это был удар под дых, от которого я не мог оправиться несколько дней. Как можно быть таким хорошим другом? Как можно пережить долгую разлуку с таким другом? Мне было тяжело. Можно сказать, что еще несколько часов после величественного подарка я был счастлив, гуляя с Денисом. За это время мы с ним выпили по паре бутылок пива и вытащили Варю на прогулку. Но потом Дэн уехал. Мы проводили его до автобуса, и он поехал в Томск в сопровождении своего отца, а я, заливаясь слезами, как девчонка, проводившая парня в армию, остался на вокзале в компании моей верной подруги Варвары.

— Может по пиву? — Предложила Варя.

— Отличная идея! — Сказал я.

Эта девчонка начинала мне нравиться. Я быстро осушил свои слезы и порадовался, что, по крайней мере, я остаюсь не один, а с Варей. Она платила по счетам, заглядывала мне в глаза и не ставила ни под малейшее сомнение мою гениальность.

В приятном хмельном настрое я провел несколько прекрасных дней. Каждый день Варя заходила за мной, угощала «Жигулевским» и выслушивала мои планы на великое будущее, в которых ей неизменно отводилась роль моей верной спутницы. Пару раз она также за свой счет приобретала для нас сигареты «Союз Аполлон». Пачки хватало на несколько дней, благо мы еще не пристрастились, как следует, и заядлыми курильщиками нас вряд ли можно было назвать. Учитывая вкус вышеназванных сигарет, тяжело представить, что кто-то мог к ним пристраститься, но под пиво они шли неплохо.

В ту неделю я впервые за последние полгода сделал запись в «Дело о пропаже Понамарева Виктора». Я подробно изложил мой план по выведению дяди Вити на чистую воду, если конечно, он действительно замешан в исчезновении моего брата. Кроме того, я поведал этой тетрадке, постепенно ставшей моим личным дневником, что никогда в жизни не был счастлив, так, как в две недели после выпускного. Что, скорее всего, заключал я, было связано с получением полной свободы, до тех пор, пока меня не загребут в армию, а также с удачным завершением одиннадцатилетнего проекта под названием «Школа».

В ночь на четверг я не сомкнул глаз. В дорогу я собрал некоторые свои вещи и Витькину записную книжку с контактами музыкального училища. «Дело» я спрятал в подпол своей комнаты, отодрав одну из досок под кроватью. Выпив чаю, я пошел на заброшку. Около часа я курил, играл на воображаемом пианино и слонялся по разрушенным палатам. А когда я, взглянув на часы, увидел, что назначенный час наступил, в парадный дверной проем вошел Ивар.

— Ну, наконец-то!

— Я опоздал? — Спросил он.

— Нет. Но разве можно быть таким точным? Я уже час здесь торчу. — Сказал я.

— Поди все мои сигареты скурил. — Засмеялся Ивар.

— Уже новыми разжился. Бери. — Я протянул белую почти полную пачку.

— Я думал, ты экономишь. В Томске не исключены расходы. — Сказал Ивар.

— Ну конечно, расходы на размещение одного непутевого тела в гостинце. — Сказал я.

— Я могу переночевать на вокзале. За пару ночей со мной ничего не случится, ты же знаешь, я не испорчен комфортом. Деньги могут понадобиться для других целей.

— Это исключено. Будешь размещен, как король. — Сказал я. — А на сигареты я не тратился, это мне Варька покупает. Она не жадная и всегда при деньгах. Хочешь сегодня прогуляться с нами? Пивка попьем.

— Нет спасибо, я не пью.

Ивар вздохнул.

— Да ладно, можно подумать от банки пива ты станешь непробудным алкашом. Ты ведь не пьешь из-за своих предков? — Спросил я.

— Нет. Просто хорошему агенту нельзя пьянеть, чтоб не терять контроль и всегда держать язык за зубами. — Ответил он.

— Брось, ты же шутишь? Мне кажется, что мы уже вышли из возраста шпионских игр.

Но Ивар не шутил. Он строго смотрел на меня, и я отказался от мысли прочистить ему мозги, едва она появилась в моей голове.

— Сегодня в 13.30 выезжаем. Вот твой билет, ты будешь сидеть в конце автобуса, а я вначале. Пока маму из вокзала спровадил, не осталось свободных мест рядом с нами.

— Да все отлично, подремлю в тишине. — Сказал Ивар.

— Вот, возьми. — Я протянул ему целлофановый пакет с бумажными деньгами и монетами. — Я, конечно, постараюсь вырваться из дядюшкиного дома, но не уверен, что получится. Мы приедем уже вечером, мама может не отпустить, и тебе придется в одиночку искать ночлег. Я узнал у папы, там недалеко от вокзала есть гостиница «Томск», пойдешь туда. Только паспорт обязательно с собой возьми, без него не заселят, понял?

— Да, хорошо. А мне хватит денег? — Спросил Ивар.

— Да. Снимай одиночный номер сразу на два дня, потому что нам придется задержаться. На оставшиеся деньги можешь покупать все, что угодно, но надеюсь это будут продукты, а не шмотки, ты ж у нас вон какой франт! — Я кивнул на его беленькую наглаженную рубашку, с которой не расставался с выпускного, точнее расставался только для того, чтобы постирать и погладить ее.

— Зря вырядился? Надо было попроще что-нибудь одеть? — Спросил он.

— Нет, нормально, нам же по училищам ходить. — Ответил я. — Ты домой заходить будешь?

— Нет, пока дойду, уже обратно пилить надо будет.

— Хорошо, я принесу чего-нибудь перекусить. — Сказал я. — В Томске встречаемся каждое утро в десять часов на автовокзале. Если меня нет — жди, понял? Не так-то просто в чужом городе оторваться от мамы.

— Я понял, Серега.

Я вернулся домой, убедился, что готов к поездке, собрал несколько котлет, переложив их ломтями хлеба, завернул в газету и, под благовидным предлогом встретиться с Варей, вернулся к Ивару. Он полусидел на кирпичной перегородке и курил, качая в такт головой, по-видимому, что-то напевая про себя. Как ему подходили эти короткие русые волосы, белая рубашка, строгие брюки и начищенные до блеска мои старые туфли.

— Ты, прямо, аристократ какой-то! — Не удержался я.

— Ладно, не издевайся, больше никогда так не оденусь. — Ответил Ивар.

— Да я же в хорошем смысле. — Сказал я, протягивая ему газетный сверток с пайком.

Он ловко разделил три котлетных бутерброда на двоих по полторы штуки.

— Я дома пообедаю, ешь все, до вечера больше ничего не будет, и то, если тебе удастся вечером что-нибудь купить. — Сказал я.

— Без тебя есть не буду.

Худой и высокий своей статью он был очень похож на почти двухметрового Витьку. Говоря, что я снабжал Ивара одеждой, надо уточнить, что от меня ему перепадали в основном вещи, покрывающие верхнюю часть человеческого тела, проще говоря, футболки, свитера, рубашки и куртки. Одежда, которая была с коротким, рукавом смотрелась на нем как влитая. Все остальное он дизайнерски обыгрывал: рукава на куртках и свитерах подтягивал, с помощью манжет, на три четверти, а на рубашках, закатывал их до той же длины. Брюки же Ивар носил только Витькины, или намеренно купленные мной на его рост. А вот с обувью нам повезло: у нас обоих был сорок третий размер, для моего роста в метр восемьдесят два — нормальный, для его двух метров — маленький, но, как есть.

Я заметил, что он меня начинает подбешивать. Я кормлю и одеваю его последние два года, даже на стрижку в парикмахерскую денег выделил, в то время, как сам удостоился лишь маминых ножниц, а он….

«А, что он?» — Раздался в голове «оправдательный голос» — так я всегда называл добренькие мысли, не дающие ходу здравому смыслу.

«А ничего! Вот именно: он мне ничего! Кроме черно-белой фанеры — заменителя пианино.» — Также мысленно ответил я сам себе.

«Тебя так взбесило, то, что он хочет поделиться с тобой своим обедом?» — Оппонент обвинителя в моей голове не собирался так просто сдаваться.

«Да, именно так, только не своим обедом, а моим же обедом. Это я ему его принес! Хочет таким добреньким казаться. А за чей счет? За мой!» — Разъярился я еще больше.

— Знаешь, что? — Вдруг во весь голос заорал я. — Да пошел ты! Не будешь жрать без меня, так и не надо!

Я вырвал у Ивара котлеты с хлебом, швырнул их на бетонный, разбитый временем пол и яростно растоптал их.

— Вот так! — Сказал я.

Надо было видеть его в тот момент: сидит на этом сраном парапете и смотрит на меня таким удивленным кротким взглядом, как будто сочувствует мне. Такого оскорбления я стерпеть не мог. Одним точным ударом ноги я свалил его в обратную сторону. Он перекувыркнулся и ударился головой об бетон. Я испугался, что убил его, однако бетон был таким мягким, что напоминал скорее серый песок. Я подлетел и продолжил избиение. Он не сопротивлялся, чем побудил меня яростно выкрикивать в его адрес проклятия. Выбившись из сил, я сел на стенку, которую еще недавно занимал Ивар, и закурил. Он лежал неподвижно. Кровь текла у него из носа и из рассеченной брови. Кроме синяков и крови не было ничего, указывающего на столь ожесточенное избиение, видимо, полное отсутствие жировой прослойки, не дало его лицу опухнуть, а может это и произойдет позже.

Ивар молча поднялся, сплюнул кровь изо рта и, присев на корточки недалеко от меня, как ни в чем не бывало, достал из пачки сигарету и закурил. Его рубашка почти полностью залилась кровью из носа. Полагаясь на первое впечатление, я сделал вывод, что нос Ивара не сломан, слишком гордо развивался этот грозный флагман над гладью его лица. Он уже не выглядел таким крутым красавчиком, в наглаженной рубашечке и начищенных туфлях, каким предстал передо мной полчаса назад. «Что я наделал?»

Я раскаивался. РАСКАИВАЛСЯ!!! Клял себя за каждый ни чем незаслуженный удар, нанесенный другу, но, что теперь я мог поделать? По моему разумению был только один выход — выдержать роль до конца. И я сделал это. Из запачканного кровью кармана я вырвал свой пакетик с деньгами, звучно плюнул и вышел. Потом я подумал, что нехорошо будет Ивару идти домой в такой рубашке, вернулся, снял свою футболку и кинул в сторону все еще сидящего на корточках, бывшего лучшего друга, и ушел домой.

— Сережа, где ты ходишь? Уже пора выдвигаться на вокзал. — Сказала мама, и, взглянув на мои окровавленные руки с распухшими костяшками, округлила глаза от ужаса. — Ты, что, подрался?

— Мам, да где подрался? Посмотри на мое лицо и тело.

Я стоял перед ней с голым торсом.

— А что с руками? И где, ради всего святого, твоя майка?

— Майку подарил Варьке на память, а руки — это я боксировал по книжке, у нее в сарае, к армии готовлюсь. — Сказал я.

— Ты меня доконаешь. — Вздохнула мама. — Оденься и быстро обедать, уже выходить, а ты голодный!

Думаю, любому, не растерявшему до конца остатки человечности, понятно, что есть в тот момент я не мог. Я много раз закрывал лицо руками, чтоб не заплакать и зажимал рот, чтоб не заорать. Что произошло? Почему я так неистово набросился на Ивара? Откуда во мне было столько злости в тот момент? Как непонятно с чего взявшийся гнев настолько завладел моим сознанием и телом? И, почему я, идиот сраный, придя в себя, не кинулся вымаливать у него прощения, а выдержал свою трагикомедию до конца?

Ехать теперь я никуда не хотел. Поездка, которая обещала быть нашим с Иваром приключением, обернулась тяжелой бессмысленной повинностью. Я не хотел добираться до дяди Вити, не хотел искать Витьку, и впервые за эти два года почувствовал, что брат давно мертв. Вся эта затея имела смысл лишь, когда Ивар был рядом, а теперь я потерял его навсегда. Безусловно, была мысль, сказаться больным и отменить поездку, но это в купе с моим голым торсом и разбитыми руками, могло вызвать ненужные подозрения, чего я категорически не хотел. И мы поехали. Сели в автобус, я закрыл глаза и сделал вид, что сплю. Мама всю дорогу тактично молчала.

Дядю мы застали дома одного. Естественно, никаких признаков его сосуществования с кем-либо не наблюдалось. Проще говоря, Витька здесь никогда не появлялся. Да мне уже было все равно. Я потерял Ивара, а он мне был больше, чем брат. «Интересно, что сказал бы Денис о своем великом друге Сереже, если бы узнал об этом вопиющем избиении лежачего?» От этих мыслей не хотелось жить. Всю ночь я не спал, бесконечно перебирая сюжеты моего внезапного выпрыгивания под поезд или падения на асфальт с высоты музыкального училища, после того, как они откажут мне в поступлении к ним. И все вокруг будут плакать, не зная, какой я жестокий подлец! Мама и папа потеряют последнего оставшегося сына. Династия купцов, священников и поэтов прервется, а Варя так и останется старой девой до конца своих древних дней, поливая мою могилу слезами.

— А что с Витькиной квартирой? Ну, которую ему дед купил? — Зарядил я с порога кухни, едва продрав глаза.

Удивительно, как много можно позволить себе, оказавшись подлецом. Я заклеймен, и мне теперь ни к чему сантименты. Я в праве прямо и грубо выражаться, не оглядываясь на то, что скажут люди. А что им, собственно, говорить? Мерзавец — он и есть мерзавец.

— Я ее сдаю. Вот откуда и деньги. — Сказал дядя.

«Тошнит от их доброжелательности.» — Подумал я, сжав губы.

— Пойду, пройдусь.

— Куда ты, мы же вместе в училище собирались. — Сказала мама.

— Нет, мам, шансы один на миллион, что меня возьмут, не хочу публичного позора. Ты пообщайся с дядь Витей, а я сам схожу. — Сказал я.

Мама больше не настаивала, и я улизнул из дядиной квартиры. Одолеваемый печальными мыслями, я побрел в сторону автовокзала. Что я там искал увидеть? Не знаю. Но увидел — Ивара. Он сидел в зале ожидания в моей футболке, с умытым лицом, на котором не было крови. Прямые слегка расставленные ноги, чуть сгорбленная ровная спина, руки, сложенные в замок, положенные на колени и опущенная голова, не то рассматривает свои кисти рук, не то спит. Как он был прекрасен в этот миг! Ни тени злобы или мелочности. Идеальный торс. На мне эта футболка смотрелась не так! Мои руки похолодели, ноги подкосились и, бьюсь об заклад, я грохнулся бы в обморок, как мешок с картошкой, если бы ни желание искупления. Я подошел и сел рядом.

— Привет. — Сказал он, повернувшись ко мне, под обоими его глазами красовались два больших синяка, выдававшие недавнее избиение.

— Привет. — Ответил я.

Мы помолчали минуты три.

— Извини. — Сказал я.

— Ладно. — Ответил он.

— Я не знаю, что на меня нашло. Не знаю! Может нервы сдали, а ты под руку попал.

— Ничего. — Сказал он.

— Почему ты не остановил меня?

— Не знаю. Не хотел с тобой драться, наверное.

— Где ночевал? — Спросил я.

— Прямо на этом самом месте. — Ответил он.

— На, снимешь гостиницу. — Я протянул Ивару пакетик с деньгами.

— Хорошо.

Мы пошли в сторону музыкального училища. На пороге Ивар объявил, что подождет меня на улице, поскольку его внешний вид оставляет желать лучшего. Перед глазами воскресла утренняя картина, где Ивар еще красивый в беленькой Витькиной рубашке, тщательно выстиранной и наглаженной им самим, ведь мать его пьет, не просыхая, и внешним видом сына не интересуется. Ржавый гвоздь вины продолжал ковырять мое сердце.

— Прости, я идиот. — Сказал я и вошел в здание.

К моему глубокому удивлению, в приемной комиссии не исключили возможности моего поступления.

— Походите недельку на консультации, сдадите специальность, грамоту, сольфеджио, фортепиано, музыкальную литературу, и учитесь себе на здоровье. А музыкальную школу и по выходным посещать можно.

К таким словам председателя комиссии я был не готов. Молча я взял перечень документов, необходимый для поступления и побрел на выход. На ступеньках ждал меня мой верный друг — Ивар.

— Ну как? — Спросил он.

— Приняли! — Крикнул я и, обнявшись, мы запрыгали прямо на ступеньках.

— За Витьку узнавал?

— Блин, забыл! Жди здесь. — Сказал я и понесся обратно.

— Как вы говорите, Виктор Понамарев? — Переспросила председатель комиссии, посмотрев на меня поверх сдвинутых на нос очков.

— Да, именно так. Он на третий курс должен уже перейти. — Пояснил я.

— И как же так получилось, скажите мне, что вы не знаете, обучается ваш родной брат у нас или нет?

Я не нашелся, что ответить и промолчал, едва заметно пожав плечами.

— Нет. Такой студент у нас не обучается ни на третьем, ни на каком еще курсе. — Сказала председатель, оглядев меня с ног до головы.

— Спасибо. Извините за беспокойство! — Сказал я и поспешил удалиться от осуждающих взглядов трех немолодых женщин, составляющих приемную комиссию.

— Пусто. Не учится и никогда не учился.

— Значит, «Дело о пропаже Виктора Понамарева» закрыто? — Спросил Ивар.

— Ерунда! Оно может закрыться только по одному основанию: если он найдется. Живой или мертвый. — Ответил я. — Пошли, поедим, ты ж со вчерашнего утра голодный. Да и я тоже.

Мы зашли в ближайшую кафешку. Ивар передал мне пакетик с деньгами, и я заказал две тарелки пельменей и две кружки пива. Потом, в очередной раз выяснилось, что Ивар не пьет спиртного, и я осушил и его кружку. Холодный, мягкий, пенный напиток принес мне приятное успокоение, которого так не хватало мне последние сутки. Уже на скамейке, на аллее я лил пьяные слезы и молил друга о прощении. Обещал купить десять таких же беленьких накрахмаленных рубашек. Клялся, что с этого дня он будет одет лучше всех. Ивар успокаивал меня, говорил, что все нормально, объяснял, что это нервы и так бывает.

— Завтра на квартиру к дядюшке. Адрес я сегодня выясню. Если и там пусто, поисковая операция на этом пока будет закончена. — Сказал я.

— Завтра на том же месте? — Спросил Ивар.

— Да. Сам разместишься в гостинице или с тобой пойти?

— Я устроюсь.

— Вот и хорошо, а то я изрядно подустал. — Сказал я и отдал ему едва не забытый пакетик с деньгами.

— Ты стал выпивать? — Спросил с порога дядя Витя.

— Нет, дядя Витя, с чего ты взял?

— От тебя разит за километр.

— Я выпил один раз только одну кружечку пивка, больше не буду. — Сказал я.

— Ни один раз. У тебя распитие уже вошло в привычку. — Сказал дядя.

— Я не напиваюсь до потери пульса. Освежаюсь холодным пивом для поднятия настроения и все. Тем более там выпускной был и прощание с другом, отметили и все. — Сказал я

— Оглянуться не успеешь, как втянешься.

— Не переживай, дядя Витя, не втянусь, обещаю тебе.

— Видел алкашей на улице? Думаешь, они такими родились? — Продолжал дядя.

— Ладно, ладно. Торжественно клянусь, что больше не буду. У меня для вас новость есть, а вы все о чепухе всякой болтаете. Итак: меня в музыкальное училище приняли, без аттестата из музыкалки, а это чего-то да стоит! — Сказал я.