Бесплатный фрагмент - Безобразный Эдди

Хроника Современного абсурда

…все, что так же естественно, как дыхание, сон или походы в сортир. Как спортзал, тир, душ, два стакана свежевыжатого апельсинового сока по возвращении домой, минет от Лайлы раз в неделю и Долорес из книжного магазина по субботам и четвергам…

Так и с безобразным Эдди — кажется, я ненавидел его всегда. Но когда-то, когда-то ведь я по-настоящему осознал это впервые — а когда? Ага, есть! Знаю! Знаю, помню и даже могу назвать точную дату — потому что было это аккурат в день моего рождения, чуть больше года назад.

Мы обеспечивали тогда силовую поддержку при проведении обыска в одном якобы модном клубе-салоне, где, например, бритье по старинке опасной бритвой стоило полторы сотни евро, а свитер из гардероба прабабушки тянул на целых полтысячи — что для такого рода заведений является нормой. И все же это был «якобы салон» — потому что на деле там вовсю шла торговля кокаином: зельем дорогим и доступным не всякому, а лишь деткам из богатых семей. Кокаин у них всегда в моде. Они, собственно, и составляли главную клиентуру этого «салона».

Хорошо, когда есть возможность купаться в деньгах, заработанных не тобой, и спускать их на всякую элитную дрянь, наподобие «кокса». Таких вот детишек, родившихся, как говорят англичане, с серебряной ложкой во рту, я с детства не переношу на дух. Во всем мире их кличут хипстерами, а в нашем Королевстве для них придумано специальное словечко: «пихо». Пихо — те же, по сути, хипстеры, но еще более благородно-богатых кровей.

Работа в тот вечер была самая рутинная. Мы наглухо заблокировали выходы, а четырех охраннников: двух негров и двух латиносов — одинаково огромных, с дутыми фармакологией «банками», аккуратно и без особых возражений с их стороны уложили пошлыми лицами в пол. Один представитель чёрной расы попытался, правда, протестовать — и теперь, лежа, то и дело шмыгал разбитым носом, стараясь делать это как можно культурнее. Он и вообще лежал, я бы сказал, «вежливее» всех. Иногда вежливости обучаются мгновенно — особенно, если обучение ведется с помощью силы. Публику мы согнали в зал-ресторан, где она нахохлилась и затихла — эдакая разнаряженная в блестящие шмотки стая молодых озадаченных попугаев. Из женского туалета извлекли заблудившегося там мужчину-администратора в золотом пиджаке — и приступили к стандартным процедурам.

Правда, обыск вскоре затянулся и впал в вялотекущую стадию: в числе задержанных оказались сразу несколько отпрысков наших депутатов, в том числе и дочь премьер-министра — и старший опергруппы поубавил пыл и явно растерялся, не зная, как поступать дальше. Отойдя чуть в сторонку, он принялся кому-то названивать, и после каждого звонка лицо его становилось все более хмурым.

От нечего делать я вытащил наугад один из гламурных журналов, разложенных веером на столике — а на глянцевой обложке его как раз и красовался принц Эдди, младший сын Короля.

Его обрамленную рыжим пухом физиономию с кровавой раной вечно слюнявого рта я узнал сразу — да и сложно было не узнать. Едва ли не каждый день она мелькала в кадрах скандальной телехроники, миллионы раз «репостилась» в соцсетях и служила украшением любой бульварной газетенки, пишущей о нем любовно и взахлеб.

Принц Эдди обнаружен в элитном борделе в объятиях пары юных проституток из Непала… Принц Эдди вдребезги расколотил новенький «Ламборгини», подаренный ему на совершеннолетие эмиром Катара, сбив при этом трех пешеходов… Принц Эдди, спустившись из окна на связанных простынях, бежал из частной наркологической клиники в Альпах, где, в обстановке строжайшей секретности, проходил дорогостоящий курс реабилетации… Принц Эдди, принц Эдди, принц Эдди…

Не осталось, кажется, ни одного сколько-нибудь серьезного человеческого порока или преступления, в связи с которым он бы не отметился. Король, я знаю, глубоко страдал по этой причине — хотя, как военный и настоящий мужчина, старался держать лицо. И все же общеизвестно: Эдди добавлял отцу больше седых волос, чем все недруги Королевства, вместе взятые. Единственной отрадой монарху служил старший сын Бенедикт — первый в очереди на престол.

Никакими особенными достоинствами принц Бенедикт отмечен не был, или пока не успел их проявить — зато вел здоровый образ жизни, регулярно ходил к мессе, вовремя и довольно удачно женился, взяв в жены белокурую принцессу Матильду из захудалого, но древнего немецкого рода, и в семье их уже подрастала такая же нордическая дочь, инфанта Марина.

Конечно, Король предпочел бы заиметь внука — и можно было надеяться, что в следующий раз у Бенедикта с супругой получится лучше. Но даже если и нет — шансы на то, что принц Эдди, разрушающий себя всеми возможными способами, переживет старшего брата и все-таки доберется до престола, были невелики. На это, думаю, Король и уповал — разумеется, втайне.

Впрочем, какие сейчас тайны? В наши дни не успеваешь даже подумать о том, что нужно бы сходить к врачу, а в СМИ уже опубликован твой диагноз — собенно, если ты — король. Да, такая она — беспринципная и всепроникающая «четвертая власть»!

Именно, что «власть» — подлая, лживая и беспощадная! Вот почему, к примеру, соседка слева опять не здоровалась со мной в последнее время? Уверен: нужно сказать «спасибо» газетным писакам и и их телевизионным собратьям, не говоря уж о интернет-изданиях, которые легко заткнут за пояс и первых, и вторых: опять должно быть, это свора наваяла что-нибудь насчет «неоправданной жестокости» Бримо. Благодаря их дешевым статейкам и не менее дешевым репортажам у всех на уме только одно — наша «неоправданная жестокость». А еще «баснословные деньжищи», которые зашибают эти «бородатые бандиты» (так нас окрестили все те же масс-медиа).

Насчёт «бандитов», в общем-то, верно: со своими бородами, мышцами и свирепым видом мы и вправду больше похожи на бандитов, чем сами бандиты — ну и что с того? У меня, например, еще и шрамы в половину лица, и полтора уха вместо положенных двух… Увидишь такого вечером в безлюдном месте — вспомнишь даже те молитвы, которых отродясь не знал! И что же — я перестал от этого быть стражем порядка?!

Случись с той же соседкой что-то на улице: скажем, пара отмороженных колумбийцев приставила к горлу нож и требует в обмен на жизнь кошелек — кто первым бросился бы ей на помощь и мигом вытряс бы из этих коротконогих ублюдков всю душу? Кто, как не я? Ведь так однажды уже было, и после того — ну да, конечно — после того целых полгода она через силу, но кивала мне головой. А потом снова, видишь ты — как отрезало. И почему? Только потому, что я Бримо?

***

…«Деньжищи»! Во-первых, чтобы попасть в Бримо и добраться до этих «деньжищ», надо сильно постараться! Мобильная Бригада, или Бримо, как нас называют — элита автономной полиции, и кого попало сюда не берут. Третий, самый высокий уровень квалификации — потому и требования к кандидатам особые. Обязательная служба в армии не менее трех лет и хотя бы одна командировка в «горячую точку; обязательная служба в полицейском подразделении попроще не менее трех лет, а потом, если тебе к тому времени еще не исполнилось двадцать семь, и ты готов поискать приключений на свою задницу — можешь попытать счастья.

Сперва выяснят, насколько ты годен физически и в морально-волевом плане. Побежишь три километра, после, без всякого перерыва — стометровку на время, и хорошо еще, если у инструктора не «заест» секундомер, и он не попросит тебя еще разок пробежаться. На мне, например, «заело». И промчишься, куда ты денешься: раз, другой, а если понадобится — и третий. А сразу после того — четыре круга упражнений на силовую выносливость, включая выпрыгивания, подтягивания, отжимания, приседания, пресс — и все в высоком темпе, без секундного перерыва — эдакой белкой в злом колесе.

А на закуску — десять подъемов штанги с весом твоего тела, и сразу вслед за тем — когда ты уже, мягко говоря, подустал, а точнее, выдохся, попросят поработать десять минут по мешку, да не абы как, а с душой, с душой: чтобы видно было, чего ты стоишь, и что тебе приготовить на десерт. Посмотрят, оценят, и, на сладкое — четыре спарринга по три минуты с четырьмя свежими бойцами.

Как раз на этом «сладком» многие, даже крупные спортсмены, ломаются. Не выдерживают нескольких ударов в лицо и бросают все к такой-то матери — не хватает мотивации и силы воли. Сопротивляемости. Здоровой агрессии, наконец… Таким сразу от ворот поворот — в Бримо им не место.

Но если с «физикой» и морально-волевыми все в порядке — добро пожаловать на следующий тест — психологический. Здесь придется попотеть куда больше, целый день отвечая на сотни самых непонятных, неприятных, неудобных и каверзных вопросов — и не вздумай врать, чтобы казаться лучше: погоришь нараз.

Говори правду, одну только правду и ничего, кроме правды — это единственный шанс не запутаться во лжи. Добавьте к этому многоуровневую проверку интеллекта (Бримо — это, в первую очередь, не сто кило нерассуждающих мышц, а специалист, способный мгновенно принимать верные решения в постоянно меняющейся ситуации форс-мажора); приплюсуйте тест на полиграфе, сверхпридирчивую медкомиссию, детальный анализ и проверку биографических данных всех твоих ближних и не очень родственников, не говоря уж о твоей собственной биографии, которую будут пристально и долго разглядывать в микроскоп; добавьте к этому финальное собеседование, где из тебя еще несколько раз вынут и вернут на место всю душу — и, пройдя все эти мытарства с положительным результатом, ты, один счастливчик из десяти, будешь девять месяцев обучаться всем премудростям Бримо — и время это, поверь, не будет легким!

До конца курса доберется хорошо, если половина, а после выпускных экзаменов останется четверть — но это будут настоящие «машины смерти». Правда, не сразу, а лишь после года стажировки, который будет отмечен постоянными притеснениями со стороны «машин» -старожилов. Выдержи этот год, вытерпи этот год — только тогда тебя, наконец, примут в сообщество, и ты станешь полноценным Бримо.

Шутка ли!? Не-е-ет, чтобы попасть сюда, нужно здорово постараться! «Деньжищи»! Да, зарплаты у нас почти приличные, но почему-то никто не вспоминает о том, что за эти деньги — на деле вовсе не такие уж и огромные — нам регулярно приходится рисковать жизнью. Это часть нашей работы — собственно, за этот риск нам и платят.

Мы, Бримо, всегда на линии огня. Обеспечение общественного порядка при массовых скоплениях людей, борьба с терроризмом, задержание вооруженных преступников, охрана высших должностных лиц государства, силовое проникновение, да и вообще: любая ситуация, связанная с высокой степенью риска — вот наша сфера деятельности.

Как только где-то появляется возможность словить пулю или удар ножом, оказаться в эпицентре разъяренной толпы или перед дверью, за которой обвешанный взрывчаткой шахид удерживает в заложниках полсотни человек — будьте уверены: мы уже там. А это, поверьте, не очень способствует здоровью и долголетию.

Вот я: еще нет сорока, а меня с десяток раз уже пытались лишить жизни — и пару раз у них это почти получилось. Вся трудовая биография записана у меня на собственной шкуре: четыре пулевых отметины, столько же ножевых и целая россыпь мелких осколочных. У меня нет половины уха и навсегда изуродована правая половина лица — вот за это нам, черт бы их взял, и платят!

И что интересно: почему-то все, включая соседку, забывают о том, что мы, Бримо, как раз и существуем для того, чтобы они могли спать спокойно. Какое государство смогло бы выжить без таких, как мы, хотя бы пять жалких минут? И какие граждане могли бы чувствовать себя в безопасности те же пять минут — без таких, как мы?

Вспомнить тот же августовский теракт, в считанные секунды погрузивший всю страну в ужас и шок. Ведь было? Было! Паника, хаос, липкий страх, растерянность, обреченность — было! Но ровно через девяносто шесть часов после того, как этот психопат-джихаддист въехал на забитый под завязку гуляющими людьми Бульвар и начал рисовать кровавый зигзаг, оставляя за собою десятки трупов, а потом дружки его пытались повторить то же самое в другом месте — ровно через девяносто шесть часов после того был обезврежен последний из их ячейки. Обнаружен, блокирован и уничтожен — как до того были уничтожены или задержаны два десятка его гнилых собратьев — все ядовитое гнездо.

И кто, черт возьми, проделал эту неподъемную гору работы? Кто вкалывал в полном составе круглосуточно все эти четверо суток, забывая есть и спать? И кого — немыслимая редкость — называли тогда «героями»? Кого — в кои-то веки — забрасывали цветами и воздушными поцелуями? Нас, черт побери, нас — Бримо! Правда, через неделю уже напрочь забыли о том и снова принялись на тысячу голосов талдычить о нашей «неоправданной жестокости» по отношению к гражданам. Вот она, «минута славы» Бримо и длина человеческой памяти…

Да-а-а… Нас, так вышло, не любит никто: люди «законопослушные» — за то, что мы много, по их мнению, зарабатываем на своей сомнительной работенке, а другой народец, криминального толка — за то, что пытаемся честно отработать эти деньги. Не любят — ну и ладно!

Ладно! Годам к тридцати узнаешь людей как раз настолько, чтобы сделалось совершенно наплевать на их мнение. Как и другим, кстати, совершенно наплевать на твое. Любят меня или не любят — это их дело. Я тоже не разбежался особенно кого-то любить. И работаю я не ради «любви». Мое дело — выполнять свой профессиональный долг, и точка.

Вообще-то, «долг» — неверное, пожалуй, слово. Слишком оно… особенное, торжественное, что ли — чтобы трепать его из раза в раз. Слово «долг» — как выходной костюм, который надевают лишь изредка, в специальных случаях. А если станешь таскать его каждый день — мигом он затреплется и потеряет всю красоту. Нет, «долг» здесь, пожалуй, не годится.

Я проще скажу: есть овцы, есть пастухи, а есть овчарки. И без овчарок ни пастухам, ни овцам не обойтись. Вот я как раз такой овчаркой и был — и, честно сказать, гордился этим. Охранять стадо — достойное занятие, при всех оговорках. И, уж точно, куда более достойное, чем самому быть овцой. Конечно, интереснее всего быть пастухом, но мне это не дано и даже противопоказано — и по способностям, и по убеждениям. И потому я был овчаркой и вынужден был работать на пастухов — но ведь и стаду от того польза!

Нам в жизни и вообще никто не предоставляет выбора между добром и злом: если и выбираешь, то между злом меньшим и бОльшим. Я выбрал меньшее, и, как бы там ни было, старался выполнять свою работу честно — а это тоже не мало. Немногие, думаю, смогут сказать о себе то же самое — если только не привыкли врать себе напропалую.

***

Но вернемся к принцу Эдди — к безобразному Эдди, как предпочитал называть его я. Тогда, во время обыска, я пролистал этот паршивый журнал, жвачку для безмозглых «пихо», среди которых Эдди был законодателем мод — а затем, не зная, зачем это делаю, вдруг выдрал оттуда страницу, целиком занятую рыжей физиономией принца, сложил глянцевую бумагу вчетверо и сунул в карман.

Почему я так поступил — в ум не возьму. Возможно, меня удивила дата его рождения, пропечатанная в самом низу: оказывается, мы с ним были одногодками, разве что родился он ровно на месяц раньше меня.

Вечером того же дня, выпив свой апельсиновый сок, я вспомнил о портрете принца, достал его, разгладил без особого старания — и вдруг понял, что нужно бы определить его на стену — как напоминание о том, каким ничтожным может быть человек, от рождения, по самой крови своей, предназначенный для совсем иной жизни.

Место для него в моей холостяцкой спальне придумалось сходу — доска для дартса. Все остальное пространство стен занято было мужскими игрушками. Стену восточную я приспособил под луки и арбалеты, на северной разместились боевые ножи спецподразделений, на южной — кинжалы, среди которых имелось даже несколько штучных экземпляров, а западную я определил под топоры. Как и всякий нормальный мужик, да еще с учетом моей профессии, я неровно дышал к оружию, в особеннности — к холодной острой стали.

На северной стене, кстати, имелась еще и мишень для метания ножей — березовый спил толщиною в сантиметров тридцать и не менее полуметра в диаметре. Когда-то мне пришлось здорово помучиться, чтобы зафиксировать намертво этот тяжеленный кусок дерева — но вышло, в конце концов, замечательно. Конечно, портрет Эдди можно было повесить и на эту мишень, но ей я периодически пользовался — а дартс позабросил давно, и давно же собирался убрать сизалевый круг в кладовку, да руки как-то не доходили. Что ж, теперь ему нашлось применение.

Портрет, подмявшийся у меня в кармане, не прилегал плотно к доске и все норовил покоситься на левую сторону, но это не заботило меня нисколько: принц Эдди вел точно такую же кособокую жизнь, так что портрет, скажем так — соответствовал оригиналу.

Именно тогда, наблюдая на доске его измятую физиономию, я впервые поймал себя на мысли, что не просто испытываю к безобразному Эдди неприязнь — я его ненавижу: ненавистью глубинной, глухой, но хорошо ощутимой. Послушав внутрь себя, я хорошо его уловил — это тяжелое и сильное, отдающее больным жаром наверх, чувство. Подозреваю, оно тлело в темной глубине меня уже давно — но в тот момент я впервые четко идентифицировал его и знал, что в дальнейшем никогда не спутаю его ни с каким другим.

Неделей позже мы обеспечивали порядок во время сидячей забастовки. Люди протестовали против очередного урезания зарплат, урезать которые давно уже было некуда. Вечером, как обычно это бывает, обстановка накалилась, вовсю заработали провокаторы, пустившие слух, что одному из бастующих полицейские во время стычки переломали пальцы на правой руке, другому — сразу несколько ребер, а третьему — выбили резиновой пулей глаз. Все три слуха оказались одной ложью, но в разных точках города тут же начались беспорядки.

Бастующие жгли мусорные контейнеры, били витрины и забрасывали машины полиции коктейлями Молотова. Разгромили и разграбили несколько бутиков на Бульваре, включая, разумеется, «Levi’s» — по странной традиции его методически разоряли в каждую из забастовок. Одним словом, было жарко, и многие из наших парней серьезно в ту ночь пострадали.

Досталось и на мою долю: два раза мне угодили камнем в шлем, причем, ощутимо, и, вдобавок, приложили несколько раз в подвздошье древком флага, оставив на память о том здоровенные синяки. Не будь на мне стандартной бронезащиты — меня, уверен, просто проткнули бы насквозь, как копьем.

До своей квартиры я добрался ближе к утру — переругавшись, от усталости, с каждой ступенью. Кряхтя от болячек во всем теле, я механически выжал свой апельсиновый сок, так же машинально проглотил его и побрел, задевая стены, в спальню. У меня сил и раздеться-то не было. Сидя на краю кровати, слабыми до дрожи руками я стащил один носок, после другой — и почувствовал, что на меня смотрят. Ощущение было не из приятных. Я поднял голову на хрустнувшей жалко шее — ну конечно же, принц Эдди!

Он смотрел в объектив, чуть запрокинув голову и прищурив глаза, растянув в жабьей улыбке непомерно большой, ненормально красный, неизменно влажный свой рот, с этим своим привычным выражением превосходства и даже презрения на длинном, как баклажан, лице — и жаркая ненависть, словно прорвавшаяся на поверхность магма, укрыла меня с головой. Собрав остатки сил, я снова поднялся, разыскал в ящиках стола пару дротиков, упал на кровать, и так, из положения лежа, прицелился.

Рраз! Портрет покосился еще более — а я ощутил внезапное облегчение: будто только что мне вкатили двойную дозу обезболивающего. Рассстояние было великоватым, но в ухо безобразному Эдди я все же угодил. В азарте я схватил второй дротик, бросил и на этот раз попал в «молоко» — но снова мне сделалось легче.

С того самого дня два дротика всегда ожидали на прикроватном столике, и метание их в портрет принца Эдди перед самым сном сделалось для меня неизменным ритуалом — как Долорес по субботам или четвергам или апельсиновый сок. Я не пропустил это упражнение ни единого раза. Если голова моя касалась перед сном подушки в моей квартире, будьте уверены: этому только что предшествовали два мощных и точных броска в физиономию, которая не раздражала меня все сильнее.

Относительно «точных» я, пожалуй, слегка приврал — в случае особой усталости рука моя, случалось, давала сбой, и цель оставалась незадетой — но с тем большим тщанием я подходил к метанию в следующий раз. Опять же, промахи случались только вначале. Тренировка — великое дело, и спустя месяц-другой упражнений я мог угодить во врага даже из дальнего конца комнаты, и даже — с закрытыми глазами.

Назвав Эдди «врагом», я ничуть не погрешил против истины: чем дольше таращились на меня со стены напротив подернутые легкой пленкой, пожизненно наглые глаза принца, тем сильнее я убеждался в том, что Эдди — именно враг мне, враг заклятый и до конца дней.

Возможно, кому-то покажется, что, измываясь над его портретом, я мстил, как мог, принцу Эдди за то, что всё досталось ему даром, и к тридцати семи годам он уже успел даже истрепаться и подустать от бесконечного праздника жизни; за то, что, невзирая на все его выверты и прегрешения, у него миллионы поклонников по всему свету — а я, ровно в те же тридцать семь, изуродован и одинок; я выхожу на дежурство, и не знаю, вернусь ли после него домой, и, при всем при том, всякий встречный-поперечный считает своим долгом меня не любить без всяких на то оснований…

Да, со стороны может показаться и так, но я-то знаю, что истинная причина заключалась в ином. Будь безобразный Эдди обычным человеком, мне было бы глубоко наплевать на его явные мерзости и на великие сотни скелетов в его безразмерном шкафу. Но в том-то все и дело: Эдди не был «обычным». Этот червяк был принцем и однажды мог сделаться королем — то есть, занять самое священное для меня место. Вот это угнетало меня более всего!

Сказав «священное», я не обмолвился. Кто-то скажет, что человека, регулярно и с удовольствием наносящего урон портрету наследного принца, сложно заподозрить в симпатиях к монархии, но уверяю вас — вы глубоко ошибаетесь!

Чтобы убедиться в этом, достаточно снова заглянуть в мою изнывающую от оружия конуру и осмотреться там повнимательнее. Вы сразу увидите, что на восточной стене (не на той, куда я определил Эдди), между английским тисовым луком с одной стороны и боевым арбалетом с другой, висит портрет того, перед кем я действительно преклоняюсь — нашего Короля.

Этот портрет я покупал в одном из дорогущих магазинов на Бульваре, а потом сам смастерил для него светлоореховую рамку — куда более красивую, чем та, с которой он продавался. После с помощью рулетки я тщательно вымерил середину стены и подвесил портрерт ровно по центру, но поближе к потолку — где и положено быть Королю. Когда я стоял напротив, мне приходилось смотреть наверх, чтобы встретиться с твердым взглядом его изумрудно-зеленых глаз, и это меня полностью устраивало, потому что я — монархист.

Более того — сторонник абсолютной монархии. Монархист до мозга костей, и не только потому, что живу в Королевстве. Не только потому, что присягал на верность королю, когда ушел в армию, а после еще раз — когда попал в Бримо. Причина в другом. Я монархист не по необходимости, а по убеждению, и удивляюсь даже, как может найтись хоть один здравомыслящий человек, не понимающий того, что абсолютная монархия — единственный строй, при котором государство может достойно существовать. Но здравомыслящие люди — редкость. На свете гораздо больше обезмысленных идиотов, чем разумных людей.

Да, люди не привыкли мыслить самостоятельно. Большинство предпочитает пользоваться уже готовым стереотипом: короли и династии — нелепый и дорогостоящий пережиток прошлых веков, которому нет места в современном мире. Королей не жалуют; они превратились в вымирающий вид, и в тех странах, где они еще водятся, никакой реальной власти, к сожалению, у них не осталось. Представительские функции и роль «свадебного генерала» — вот нынешний королевский удел.

Перерезать ленточку на торжественном открытии нового стадиона. Выступить с новогодним обращением к нации. Возглавить военный парад. Поставить формальную подпись на законодательном акте, который все равно будет принят — хочет того король или нет. Посетить с дружественным культурным визитом одну из третьестепенных стран — вот, пожалуй, и всё.

А все потому, что власть у королей отобрали эти грязные твари — политики. Прикрываясь неуязвимым и мерзким щитом под названием «демократия», они низвергли королей в прах и лишь из милости позволяют им кое-где влачить бессмысленное и бесполезное, в силу этого, существование.