Бесплатный фрагмент - Без гнезда родового

Вступление

                Мой адрес — не дом и не улица,

                Мой адрес — Советский Союз…

Из песни

Малая Родина… Для каждого человека эти слова наполнены огромным смыслом: детство, юность, родители, братья и сестры, друзья… Они то радуют и печалят, то тревожат сердце и греют душу. Но у всех ли есть эта самая «малая родина»? И всегда ли это то место, где ты родился и вырос? Вспоминая свою жизнь, Виктор Петрович Суднов вряд ли сможет утвердительно ответить на этот вопрос.

Сын учительницы и ученого, одного из видных специалистов по зерновым культурам, родился в 1936 году в совхозе «Балтийский рабочий», что находился тогда на территории Северо-Осетинской АССР. Однако в зрелом возрасте Виктор Петрович никогда там не бывал. Еще ребенком вместе с родителями и старшей сестрой он периодически переезжал с места на место.

Его отец, Суднов Петр Ефимович, обвиненный в 1932 году во вредительстве, по решению особой комиссии во главе с представителем ОГПУ был лишен права проживания в крупных городах страны и не мог более пяти лет проживать на одном месте. И почти вся жизнь Виктора Петровича — будто продолжение того самого приговора особой комиссии: Ставрополь, Нальчик, Волжский, после Волжского — Баку и Каспийское высшее военно-морское училище им. С. М. Кирова, затем космодром Байконур и Москва: Военно-инженерная академия им. В. В. Куйбышева и Управление военного издательства МО СССР…

Воспоминания Суднова Виктора Петровича принадлежат к той литературе, которую принято называть мемуарной. Однако это не совсем так. В основу первой части повествования легли воспоминания его отца Петра Ефимовича Суднова и мамы — Крыловой Александры Ивановны. Расшифровка дневниковых записей родителей, поиски других материалов о своих корнях, воспоминания уже о своей жизни, ее осмысление заняли довольно много времени, но это того стоило. История семей Судновых и Крыловых — воистину история страны с ее радостями и невзгодами, поражениями и победами. История яркая, впечатляющая, рассказанная Виктором Судновым от первого лица.

Часть I.
Корни и крона

Бунтарь

Якуб — мой прадед по судновской линии — родился в деревне Лазари Витебской губернии, что на реке Сосница. Бревенчатая изба с соломенной крышей, колодезный журавль, огород и кустарные промыслы, которыми занималось мужское население деревни — такое впечатление о жизни Якуба сложилось у меня из отрывочных дневниковых записей отца. Сейчас даже представить трудно, что та небольшая деревушка, в которой родился и жил мой прадед, превратится со временем в большой благоустроенный поселок в Полоцком районе Витебской губернии Беларуси и сведения о нем легко можно будет найти в интернете, на современных картах братской страны.

Из рассказов отца возник и образ прадеда: человека недюжинной силы, талантливого, рукастого, бондаря по призванию. Его прочные и красивые дубовые кадки и кадочки для засолки в зиму говядины, капусты и огурцов, мочения брусники и всякой другой ягоды славились на всю округу. Особенно хорошо получались у него клёпки — дощечки, из которых изготавливают бочки. Старшее поколение знает: каковы клёпки, такова и бочка. А все потому, что бондарное дело, особенно получение клёпок, — работа очень сложная, кропотливая. Клёпки готовили из древесины дуба, липы, ольхи и других пород, к которым предъявлялись особые требования. Дощечки должны быть с прямоугольным сечением, без пятен и сучков. Бондарные изделия прадеда из чистых и ровных клёпок, без сколов и трещин, не пропускающие жидкость, продавались не только в Лазарях — их охотно раскупали в самом Витебске, в других городах губернии и даже в Петербурге.

Было у прадеда, как в сказке, три сына: Николай, Петр и Ефим, но ни один из них в деревне с отцом и матерью не жил. Своенравные и независимые, они каждый в свой черед без дозволения родителя уходили на заработки в Петербург, на Путиловский завод, и оставались в городе на Неве навсегда. Даже средний сын, Петр, который еще в молодости потерял в драке глаз, не вернулся в родную деревню. Младший сын Якуба, Ефим, мой будущий дед, которого я никогда не видел, но от родных слышал, что похож на него не только внешне, в 1881 году женился на терской казачке Александре Дмитриевне, уроженке станицы Лысогорской, что близ Пятигорска. Как и где познакомились сын бондаря и терская казачка, как они вместе оказались в Петербурге, семейные предания умалчивают. Поговаривали, правда, что кто-то из бабушкиных предков в век эдак семнадцатый привез из турецкого гарема то ли турчанку, то ли черкешенку, которая и стала прародительница рода. Не потому ли у всех бабушкиных детей и внуков были волоокие карие глаза…

Совместная жизнь дерзкого и свободолюбивого деда и гордой, своевольной бабушки была сложной и непредсказуемой. Громы и молнии сверкали в доме постоянно. Еще в начале девятисотых годов прошлого века Ефима за активное участие в уличных забастовках выслали из Питера на Кавказ. Жена и малолетняя дочь Елизавета последовали за ним. В Ростове-на-Дону в 1902 году родился мой отец, Петр Ефимович Суднов, слабенький, горластый малец.

Деду на месте не сиделось, его авантюрный характер, неуемная прыть и немилость властей не давали долго задерживаться на одном месте, и он снова, сбежав всей семьей из кавказской ссылки, оказался в Питере. Власти жестко пресекали любое вольнодумство и революционные настроения народа, и дед с его агитационным талантом и жаждой справедливости давно был на заметке у царской охранки. Стоило Ефиму появиться на Путиловском заводе для организации очередной забастовки, как его вновь арестовали и выслали. На этот раз на родину, в деревню Лазари Витебской губернии, без права проживания в столице. Якуб за месяц до приезда сына умер, похоронили его соседи на местном кладбище, где чуть раньше нашла успокоение и его жена, моя прабабушка. Семья деда Ефима поселилась в старом родительском доме, который благодаря своему таланту и умениям дед быстро привел в порядок.

Ефим горевал по отцу недолго, надо было заново обустраиваться, кормить и обихаживать семью, тем более что семья пополнилась еще одним ртом — сыном Федором. Дед сумел открыть в деревне столярную мастерскую, где делал красивую мебель: шкафы и горки из ценных пород дерева, столы с фигурными ножками, стулья; выполнял и другие заказы. Изделия Ефима, как кадки и кадушки Якуба, славились на всю округу. Дед приобрел известность отличного краснодеревщика. Со временем семья обзавелась справным хозяйством: купили черно-белую корову, свиней, кур. Моя бабушка Александра Дмитриевна обшивала всю деревню. Еще когда семья деда жила на Кавказе, Ефим купил жене швейную машинку, и Александра Дмитриевна шила одежду для местных казачек-модниц, а еще бешметы и праздничные черкески для стройных и ловких кавказских мужчин. Для полных и неповоротливых эта одежда не годилась. Идти в гости, в мечеть, на свадьбу или вечеринку в одном бешмете, без черкески было не принято, это расценивалось как неуважение к общественному этикету и обычаю. Поэтому заказов у бабушки всегда было много.

Посреди деревни, по воспоминаниям отца, на взгорке стоял высоченный крест с изображением распятого Христа. Мой отец со старшей сестрой Елизаветой бегали смотреть на этот крест и никак не могли понять, за что же распяли Христа, да еще и прибили к кресту гвоздями. Чем он так провинился перед людьми? С вопросами приставали к матери. Что могла ответить детям терская казачка? Не до ответов ей было: накормить семью, обиходить скотину, заняться шитьем — забот по дому хватало. Бабушка была еще молода, здорова и красива. Любила петь песни под стрекот швейной машинки. Хозяйничать. А вот деду в деревне стало тоскливо, и он, в очередной раз отлучившись из дома в Питер, в январе 1905 года попал на шествие питерских рабочих к Зимнему дворцу с петицией для Николая II. Толпа была встречена ружейным огнем, похоже, только чудом дед тогда остался жив и вернулся в Лазари. Однако вскоре семья Ефима, бросив отремонтированный родительский дом и хозяйство, тайно переехала в столицу, и дед вернулся на Путиловский завод. Бабушка надеялась, что насовсем. Как гордая и своевольная Александра Дмитриевна терпела все метания деда, с каким сердцем она оставила дом, хозяйство, корову, кур и свиней, непонятно, да и спросить уже не у кого.

Вот только деду Ефиму и в столице спокойно не жилось: на Путиловском он не прижился, и талант краснодеревщика привел его на Балтийский судостроительный завод, где он занимался отделкой яхт для самого императора Николая II. Правда, и здесь дед не прекращал революционную деятельность: вступил в подпольную рабочую организацию, стал членом партии эсеров, вел агитацию среди рабочих судостроительного завода. На одной из партийных сходок обсуждался вопрос о физическом устранении Николая II. Об этом стало известно жандармам, и на следующий день все члены организации были арестованы, в том числе и мой дед. Ефима вместе с семьей вновь сослали, уже пожизненно, в глухое таежное село Ново-Николаевское Енисейской губернии, без права посещения столицы. Сейчас даже представить сложно, как семья с тремя маленькими детьми добиралась до места ссылки, на какие деньги существовала, где жили? Отец тогда был еще слишком мал, чтобы запомнить все тяготы многокилометрового «путешествия», а мне сегодняшнему, чтобы вникнуть и понять, как семья деда смогла перенести этот путь и потом выжить в сибирской ссылке, пришлось перелопатить множество документов о том времени.

Енисейский уезд, куда сослали деда, был наиболее известным местом водворения нежелательного элемента. Жизнь ссыльнопоселенцев (а семья деда, судя по всему, относилась именно к этой категории ссыльных) регулировалась «Уставом о ссыльных» от 1890 года с некоторыми изменениями, внесенными в этот Устав 12 июня 1900 года. Этими изменениями правительство отменило ссылку в Сибирь за «общие преступления»: бродяги, воры и другие «непотребные и вредные обществу люди» после 1900 года в Сибирь не ссылались, теперь этот вид наказания распространялся только на политических. Сибирская ссылка способствовала не только очищению столицы и других крупных городов от «нежелательного элемента», но и решала задачу освоения дальних рубежей империи. Вспомним, что еще в 1763 году Михаил Васильевич Ломоносов писал, что «российское могущество прирастать будет Сибирью…» Самодержавие делало ставку на крестьянскую колонизацию региона, поэтому здесь нужны были рукастые, трудоспособные люди, грамотные.

После 10 дней пути в холодных, продуваемых вагонах до Красноярска партии ссыльных направлялись в уездные города и деревни. Путь от Красноярска до пункта назначения занимал иногда две-три недели. Как правило, места водворения находились вдоль небольших проселочных дорог. Зачастую последняя часть пути до деревень и сел, куда отправляли ссыльных, преодолевалась летом на лодках по Енисею и его притокам, а зимой по этапу — пешком или на санях. Для проживания ссыльным выделялись небольшие незанятые избушки или покинутые местным населением дома. Местные относились к политическим подозрительно, в лучшем случае — равнодушно. Оказывается, почти все ссыльные, жившие в небольших деревнях и селах, существовали за счет казенного пособия, что, конечно же, вызывало недовольство аборигенов. Политическим ссыльным положено было тридцать рублей на приобретение одежды зимой и до двадцати рублей — летом. Однако это пособие полагалось не всем ссыльным. Зачастую деньги, которые государство, согласно уставу о гласном надзоре, должно было им выдавать, в Енисейской губернии почему-то не выдавались, но зато оседали в карманах местного начальства, а если и выдавались, то с задержкой до трех-четырех месяцев.

Ссыльнопоселенцы были ограничены в возможностях передвижения, самовольная отлучка из места поселения была наказуема. За попытку побега в пределах Сибири полагалась ссылка в еще более отдаленные места или тюремное заключение сроком до двух лет, а за побег в европейскую часть страны — каторга от 3 до 6 лет. Семья деда ссылку переносила тяжело, поэтому мысль о побеге возникала в голове Ефима постоянно. Бабушке, привыкшей с малых лет к теплому южному климату, особенно плохо было зимой. Морозы здесь доходили до 40–50 градусов, а весна и лето были слишком короткими. Александре Дмитриевне не доставало солнца, по которому она тосковала, и общения с подругами, для которых она в Питере шила красивую модную одежду. Но и здесь бабушка не сидела сложа руки, дети и разросшееся хозяйство требовали заботы и внимания. Была удачно куплена корова, в семье появилось достаточно молока, завели пару свиней, кур-цесарок. Ефиму с семьей выделили кусок леса в тридцать десятин (на него самого и двух малолетних сыновей; на женщин земля не выделялась). Одну из задач царской России — освоение новых земель Сибири — семья деда Ефима выполняла с лихвой: родился очередной сын — Владимир, и к этим тридцати десятинам вскоре прирезали еще одну.

По соседству с дедом Ефимом жила большая и дружная семья каторжанина Ивана Пугачева, который после нескольких лет каторги остался в Сибири насовсем. Семья своими силами «подняла» выделенный им в свое время участок тайги и работала уже на себя: пилили вековые сосны и сплавляли их вниз по Енисею. В селе жили и другие семьи каторжан, но они, смирившись с уготованной им участью, просто доживали там свой век, не пытаясь сопротивляться тайге и судьбе. Ведь тайга сдавалась только сильным рукам, тем, кто не боялся тяжелого физического труда и беспощадного гнуса, который тучами кружил над людьми, вгрызаясь в них до крови, до костей. Отец, со слов деда, рассказывал, как однажды гнус сгрыз соседскую лошадь, случайно оставленную на несколько часов на улице.

Деду тоже приходилось туго. Из-за малолетства сыновей разработка выделенной делянки тайги ложилась только на его плечи, он сильно уставал, надрываясь на тяжелой работе. Не имея возможности реализовать свои силы, знания и опыт краснодеревщика, Ефим тосковал, был зол и груб с женой и неласков с детьми. Жизнь казалась невыносимой. Тогда он брал в руки скрипку, которую сам же и смастерил, и долго играл на ней, чем несказанно раздражал жену. Особенно ее раздражало пение деда, а его любимый романс «Выхожу один я на дорогу» часто обозначал начало очередного скандала. Кстати, этот романс стал любимым произведением моего отца, да и моим тоже. Однажды Александра Дмитриевна, рассердившись на «пиликающего» мужа, швырнула скрипку в растопленную печь. Гневу Ефима не было предела, горе буквально сломило его, и после этого случая скандалы в семье участились.

Прожив в Сибири более четырех лет, насладившись всеми «прелестями» жизни ссыльных, дед с бабушкой достигли наконец согласия и решили бежать из ссылки. Угроза наказания и даже возможная каторга Ефима не остановили, и семья стала готовиться к побегу. Путь предстоял долгий, на родину бабушки, на Терек — самую длинную и красивую реку Кавказа, где в Моздоке жил отец моей бабушки, Дмитрий Васильевич. Выехали из Ново-Николаевского в декабре 1910 года. Зима была лютая, морозы доходили до 40 градусов. Детей укутали в двойные шубы и на широких розвальнях добрались до станции Камарчага Красноярской железной дороги, преодолев 45 километров.

На деньги, тайными путями переданные деду эсерами, в продуваемой сибирскими ветрами теплушке товарного поезда за полтора месяца семья добралась до Ростова-на-Дону. Отцу шел уже девятый год, и он хорошо помнил, как по пути следования Ефим общался на станциях со ссыльными, которые снабжали его брошюрами революционного характера. Чтобы быть в курсе текущих событий, двери вагона иногда приоткрывались, и тогда в теплушку просачивались не только голоса революционно настроенных людей, но и теплый воздух. По мере движения на юг в вагоне становилось все теплее и теплее. Дети потихоньку оживали, «оттаивали». Однако не обходилось в дороге и без огорчений: младший брат отца свалился однажды с полатей и угодил ладонью на горячую сковороду, стоявшую на раскаленной буржуйке. Бабушка пекла на ней блины. Спасали обожженную ладошку малыша подсолнечным маслом. Дед снова был зол, и мальцу достался очередной подзатыльник.

Но вот наконец и Ростов-Дон! Здесь Ефим устроил большой привал. С каким же удовольствием уплетали дети горячий белый хлеб из греческой пекарни! Такого деликатеса в сибирской глуши они не видели и не ели никогда. Но всем уже хотелось поскорее добраться до родины Александры Дмитриевны. Настроение у деда постепенно улучшалось, и дальнейший путь до пристанционного поселка Илларионовский (сейчас это Минеральные Воды — большой современный город) семья преодолела дружно.

Дед поступил на работу в столярную мастерскую железнодорожного депо. Но первое, что он начал делать — строить какое-никакое жилище. Жить нахлебником в доме бабушкиного отца он не желал, свободолюбивый характер не позволял, поэтому главной задачей семьи на данный момент была постройка дома собственного. Дома в поселке в то время строились не из кирпича, а из самана, блоки которого изготавливались примитивным способом. Прежде всего нужно было замесить глину с соломой (здесь пригодились босые детские ноги), уложить смесь в деревянные ящики — формы и затем высушить на солнце. Детям нравилось возиться с глиной, с визгом и смехом они, как могли, помогали взрослым, воспринимая эту работу скорее как развлечение. Однако все знали, что у Ефима не забалуешь, отлынивать от работы, халтурить не получится. Дед был строг и требователен. Может, поэтому и работа по строительству дома спорилась. К осени саман высох, были возведены стены и вскорости — крыша. Но пока семья жила в кое-как сколоченной времянке. В январе 1912 года окна в новом доме были уже застеклены, а весной к продольной стене пристроена большая застекленная веранда и дому наконец-то был присвоен номер. Здесь, в новом просторном доме, родилась еще одна дочь деда Ефима, Зинаида.

Октябрьскую революцию дед принял восторженно. Уже в солидном возрасте в 1918 году он, порвав с эсерами, вступил в ряды ВКП (б). Как известно, годы 1918–1919 стали самыми страшными для городов-курортов Кавказа. Шла Гражданская война. Пятигорск, Минеральные Воды, Моздок переходили из рук в руки. На станции Минеральные Воды большевики создавали крупные отряды Красной гвардии. Дед вступил в один из них, потом пошел служить в милицию, чтобы бороться с контрреволюцией и бандитизмом. Был несколько раз ранен.

В начале 1919 года, когда район Кавказских Минеральных Вод заняли белогвардейские банды Шкуро, деда арестовали. Три месяца он просидел в пятигорской тюрьме, был приговорен к расстрелу, но судьба благоволила ему: красногвардейские отряды, шедшие через Пятигорск в Баку на подавление восстания «Мусавата», освободили Ефима, и он с еще большим рвением продолжил борьбу за Кавказ. В марте 1920-го рабочие поселка Илларионовский и Минераловодского узла подняли восстание против частей Деникина, которые бесчинствовали в этих местах. Они захватили станцию, паровозное депо и здание контрразведки. Ошеломленные неожиданным ударом белоказаки отступили. Утром деникинцы попытались вернуть станцию, однако к этому времени к поселку подоспели нагутские партизаны. Вместе с рабочими железнодорожной станции Минеральные Воды, в числе которых был и мой дед, они разоружили три эшелона казаков, захватили бронепоезд и повернули его против классового врага. 14 марта 1920 года в поселке была окончательно установлена советская власть.

Бабушка все это время жила в постоянном страхе за мужа-кормильца, за малолетних детей, за свою жизнь. Постепенно она смирилась с постоянными отлучками деда, погонями, арестами, с дедовым неуемным характером. Ей нужно было содержать дом в чистоте и порядке, кормить и одевать детей, благо любую старую вещь она могла перешить и перекроить так, чтобы она выглядела новой и добротной. Семья была большая, забот у бабушки хватало.

А дед после освобождения Кавказа продолжил работу в милиции, вместе с другими большевиками, членами ВКП (б), восстанавливал городское хозяйство, санатории. Введение большевиками в 1921 году новой экономической политики (НЭПа) больно ударило по мировоззрению деда Ефима. Его свободолюбивая, мятежная натура не вынесла перемен, он пришел в горком партии и со словами: «Я не за это кровь проливал!» — швырнул на стол свой партийный билет, выбыл из партии и уволился из милиции.

Уйдя со службы, дед занялся постройкой большого деревянного дома. Стройка длилась долго, более пяти лет. Ссоры с женой продолжались, характер деда не располагал к спокойной семейной жизни. После одной затяжной ссоры дед, окончательно разругавшись с бабушкой, оставил ей и детям нажитое хозяйство, полностью обустроенный дом и ушел из семьи. Уехал он в самое большое и богатое село Северной Осетии, Христиановское, знаменитое своими революционными традициями. В 1917 году здесь возникла революционно-демократическая партия крестьянской бедноты «Кермен», а в апреле 1918 года состоялся первый съезд трудящихся Северной Осетии, высказавшийся за установление советской власти на Тереке. После Гражданской войны Деникин в своих воспоминаниях «Очерки русской смуты» назвал это село «гнездом большевизма».

Похоже, переезд деда в Христиановское был связан не только с семейными распрями, в Ефиме все еще бушевал революционный дух, несогласие с новой государственной политикой партии побудило его оставить дом и семью и вновь продолжить революционную борьбу за социальную справедливость и равноправие. Однако продолжения не случилось, время революционных порывов Ефима ушло, и он, обосновавшись на новом месте, стал работать простым плотником. Талант революционера и краснодеревщика иссяк. В 1926 году обезглавленное тело деда нашли односельчане. Поговаривали, что это была то ли месть местного черкеса за обесчещенную сестру, то ли происки врагов советской власти. Деда так и похоронили — без головы.

Из рабфаковца в ученые

С 1911 года мой отец, которому к этому времени уже исполнилось девять лет, начал обучение в церковно-приходской школе. Тогда же у него проявилась тяга к естествознанию и к рисованию. В этих увлечениях наметились даже некоторые успехи, что в дальнейшем и определило его научный и творческий путь.

Летом 1913 года в рамках празднования 300-летия дома Романовых Николай II объезжал страну. Отцу, как и другим ученикам двухклассной церковно-приходской школы поселка Илларионовский, названного так в честь наместника Кавказа графа Иллариона Ивановича Воронцова-Дашкова, предстояло, выстроившись вдоль вокзального перрона в ровненькую шеренгу, приветствовать царя, выказав тем самым свою приверженность самодержавию. Но царю, очевидно, не понравился скромный школьный парад, Николай II ограничился лишь тем, что молча прошел вдоль своего поезда и скрылся в вагоне, не произнеся ни единого слова. Почему-то на школяров царь не произвел никакого впечатления, и они вскоре забыли о нем вовсе и больше не вспоминали, будто и не было никогда ни шеренги школьников вдоль перрона, ни самого царя. И только во взрослой жизни, рассказывая нам с сестрой о том времени, отец часто вспоминал этот школьный парад и проход Николая II вдоль вокзального перрона.

После окончания церковно-приходской школы отец поступил в железнодорожное училище Минеральных Вод, которое готовило специалистов и квалифицированных рабочих низшего звена для железнодорожного транспорта. Училище отличалось хорошей оснащенностью, наглядными пособиями и обширной библиотекой. В рекреации проводились народные чтения, на которые приглашались учащиеся и служащие железной дороги. В училище преподавали арифметику и геометрию, русский язык и русскую историю, географию и естествознание, чистописание и черчение, а также пение и гимнастику. И конечно же — Закон Божий, на уроках которого, по воспоминаниям отца, он постоянно клевал носом, за что и получал указкой учителя по лбу. В 1916 году отец окончил училище и поступил работать в вагонный цех железнодорожного депо. Но ему, как и деду Ефиму, на одном месте не сиделось: он был табельщиком, потом работал на кожевенном заводе, в продовольственной управе. Одно время отец трудился на стекольном заводе и был потрясен тяжелейшим трудом стеклодувов. Свои впечатления он выразил в стихотворении «Песня стеклодува». Это был его первый поэтический опыт. В это же время в газете буржуазно-либерального толка «Терек» было напечатано еще одно стихотворение отца: «О чем гудят поезда».

Надо заметить, что 1915–1916 годы на Кавказских Минеральных Водах стали годами наплыва сюда российской творческой интеллигенции. В связи с Первой мировой войной путь к заграничным курортам был закрыт, поэтому на отечественные курорты появился большой спрос. Для приезжающей сюда курортной публики сдавались внаем десятки домов, казенных и частных гостиниц. Культурная жизнь в Минеральных Водах кипела. Столичные артисты не покидали сценических площадок: здесь давал концерты петербургский симфонический оркестр, на сцене Народного дома выступали писатель А. И. Куприн и артист-трагик М. В. Дальский. Почти все лето жили Ф. И. Шаляпин, С. В. Рахманинов и другие известнейшие личности.

На весь курортный сезон 1916 года в Минеральных Водах обосновались футуристы, вечера которых охотно посещали не только отдыхающие, но и выпускники железнодорожного училища. После работы отец вместе с разношерстной курортной публикой тоже спешил на вечера футуристов, а потом делился своими впечатлениями с Ефимом. Дед Ефим увлечения сына не одобрял, а вот его поэтическое, революционное творчество приветствовал. Газета «Терек», где со стихами и небольшими заметками начинал печататься отец, собирала под своим крылом молодых, революционно настроенных рабочих. В свое время в этой газете работал корректором, редактором и журналистом С. М. Киров, а в 1916 году в качестве репортера «Терека» он приезжал в Пятигорск для встречи с местными большевиками. Да, не только культурная жизнь кипела в это время на Северном Кавказе…

В конце 1916 — начале 1917 года состав «водяного общества» на курортах Минеральных Вод резко изменился. Кроме праздношатающейся курортной публики и творческой интеллигенции во всех курортных городах появились раненые. Война продолжалась, и правительству пришлось обращаться к населению с просьбой предоставить помещения для госпиталей. Вызванная войной хозяйственная разруха не обошла стороной и города-курорты. Население голодало. Не хватало сахара, спичек, керосина, угля и многого другого. Семье деда приходилось туго. Четверых детей надо было кормить и одевать, поэтому и старшая Елизавета, и средний сын Петр начинали трудиться, что называется, с младых ногтей. Елизавета, как и бабушка, хорошо шила, чем и зарабатывала себе и семье на жизнь.

В 1917 году отец служил на городской почте, в телеграфном отделении. Интересуясь работой аппарата Бодо и разглядывая движущуюся ленту, он прочитал однажды только что пришедшее буквенное телеграфное сообщение из Петрограда: «Слетел Николашка, и жена его Сашка, и мать его Машка, и сын Алексей». Это сообщение отец немедленно передал дежурному механику и начальнику почты Орлову. Начальник, собрав подчиненных, обязал их держать язык за зубами и не распространять слухи о том, что произошло в Петрограде, так как подтверждения этому на Кавказе еще ни от кого получено не было. Скрыть от деда Ефима этот секрет отец не мог и дословно процитировал ему текст телеграфного сообщения. Ефим, страстный борец с самодержавием, был счастлив!

Моего будущего отца революционные порывы деда Ефима поначалу мало интересовали: он работал, учился, писал стихи, помогал матери возиться с младшими детьми. Рассчитывать на Ефима, занятого установлением советской власти на Кавказе, борьбой с контрреволюцией и бандитизмом, было нельзя. Однако в 1920 году, после окончательного установления советской власти на Северном Кавказе, отец вступил в ряды комсомола. Комсомольские организации в Минеральных Водах находились тогда в зачаточном состоянии. Знаний было мало, умений — тоже. Из вождей мирового пролетариата комсомольцы знали только Карла Либкнехта и Розу Люксембург, да и то лишь по газетным фотографиям. Работа местных комсомольских организаций сводилась к караульной службе на железнодорожных предприятиях, охране поездов от разграбления, к проведению субботников и воскресников. Но желание помогать старшим товарищам-большевикам строить новое светлое будущее было огромным. Помогали в депо, восстанавливали цеха на стекольном заводе, расчищали от хлама помещения школ и казарм, проводили дезинфекцию.

В те годы на Северном Кавказе свирепствовал тиф, особенно так называемый возвратный. Умер Дмитрий Васильевич, отец моей бабушки. Все ее дети тоже переболели тифом, но выжили, хотя жили тяжело, впроголодь. Со снабжением продуктами в Минводах были большие перебои. Отец часто вспоминал, как на третьем году обучения на кубанском рабфаке, куда он был направлен по комсомольской путевке осенью 1920 года, он с дедом Ефимом поехал добывать муку на ближайшую железнодорожную станцию. Муку решили поменять на гитару, с которой со слезами рассталась старшая сестра отца Лиза. Елизавета увлекалась музыкой, хорошо играла на гитаре и, конечно же, тяжело переживала потерю любимого инструмента. Однако дед был неумолим. Его приказам должны были подчиняться все.

На железнодорожную станцию успешно добрались, муку достали, но на обратном пути отец попал в жуткую историю, которая могла закончиться для него трагически. Во время поездки он сидел, свесив правую ногу, на задней части тендера паровоза. Паровоз дернулся, нога соскочила и оказалась зажатой между вагоном и паровозом. Боль была дикая. Травмированная нога долго не заживала, лечили ее почти год. Благодаря знакомому фельдшеру, ежедневно на протяжении шести месяцев делавшему отцу компрессы и массаж, больную ногу от ампутации спасти удалось, но учеба была прервана, и отца сняли с питания при рабфаке, что грозило ему настоящим голодом. Нередко, когда отец приходил в студенческую столовую к друзьям, ему буквально приходилось попрошайничать. Однажды Александра Дмитриевна привезла бутылку меда, которую он, изголодавшийся, опорожнил тут же, а потом долго мучился от болей в желудке. Ценой больших усилий отец сумел все же догнать в учебе ушедших вперед друзей-студентов и успешно окончить курс на биологическом факультете рабфака.

Воспоминания отца о жизни в краснодарском рабфаковском общежитии вызывают и смех, и слезы. Один из его друзей, студент медицинского факультета, постоянно ходил в шинели, надетой на голое тело. Другой одежды у него просто не было. Так, в шинели, он и спал, и сидел на лекциях, и ходил в столовую. По вечерам студенты, расположившись возле печки-буржуйки, очищали белье и куртки от вшей, смахивая паразитов на горячую печь. Однажды кто-то из студентов-медиков принес из анатомички человеческий череп, его использовали вместо пепельницы. Потом череп выбросили на улицу, чем вызвали панику у жителей Краснодара. Каждый развлекался, как умел. Друзья потом долго вспоминали, как горожане осторожно обходили валяющийся возле дома череп, одни — крестясь, другие — чертыхаясь. Отец по вечерам занимался в художественной студии, как тогда говорили, «по портретной части». Умение писать портреты не раз спасало его потом, особенно в годы Великой Отечественной войны, когда оно буквально помогло выжить.

Учеба на рабфаке пролетела быстро. Каждому выпускнику вместе с документом об окончании рабфака выдали новенький жакет, брюки, ботинки и кепку — помощь из Америки, а также ведро топленого масла и десять килограммов муки. По тем временам — царские подарки! Кроме того, выдали деньги на билет до места жительства. В Краснодаре, когда отец садился на поезд, у него из кармана украли все документы, и ему с большим трудом пришлось потом добиваться их восстановления. Чудом сохранились две путевки, выданные отцу для продолжения обучения: одна — на подготовительные курсы в Петроградскую академию художеств, другая — в сельскохозяйственный институт. Это было время, когда партия решила создать свою, новую советскую интеллигенцию. Вот и посылали на учебу в высшие учебные заведения выходцев из рабочих и крестьянских семей. Отец выбрал вторую путевку, в сельскохозяйственный институт, что и определило его дальнейшую судьбу. Дед Ефим выбор сына не одобрил, считая, что тот должен был выучиться на землемера или врача, так как, по мнению деда, и то и другое было делом доходным.

Первые дни учебы в Петроградском сельскохозяйственном институте запомнились отцу как противостояние студентов из рабоче-крестьянской среды и так называемых белоподкладочников, студентов предыдущих наборов, в основном выходцев из богатых семей. Франтоватые молодые люди в фирменных студенческих сюртуках на белой шелковой подкладке с презрением относились к рабочей бедноте. Недружественное отношение к «черни» проявлялось во всем. Насмешки и издевательства были привычным делом. На одном из студенческих собраний слушателей всех факультетов и курсов, которое проходило в здании питерского цирка, произошла настоящая схватка между противоборствующими сторонами. Выбирали новый студенческий орган самоуправления — Исполбюро. Дебаты были шумные. Дошло чуть ли не до драки. Собрание закончилось тем, что верхушка прежнего органа под свист, улюлюканье и бурные аплодисменты «черни» покинула помещение цирка. Был избран новый состав Исполбюро, членами которого стали бывшие рабфаковцы.

Первокурсникам было сложно разобраться и в премудростях сельскохозяйственной науки, и в политической обстановке. Профессорский состав в сельскохозяйственном институте был пестр и разнообразен. На одних лекциях царила дружеская, рабочая атмосфера, на других — скука и разочарование. Но уже через месяц студенты определились с пристрастиями: были любимые, «красные» профессора, были аполитичные, а были и враждебные советской власти преподаватели. Среди любимых — Н. И. Вавилов, непревзойденный авторитет для отца на всю жизнь; ученый-почвовед, академик К. Д. Глинка; профессор растениеводства Н. К. Недокучаев; преподаватели Н. И. Козлов и С. П. Кравков. Их лекции слушались с особым интересом. Для студентов все было ново, необычно и впитывалось ими как губкой. Лекции проходили в основном корпусе института, на берегу Фонтанки, рядом с сельскохозяйственным музеем, а отец вместе с другими такими же студентами-первокурсниками жил на Петроградской стороне, на частной квартире. На лекции приходилось долго идти пешком, городской транспорт практически отсутствовал. Лишь к осени 1921 года в Питере появились новые трамвайные линии и по центральным улицам города восстановилось транспортное движение.

Вообще, 1920–1921 годы были тяжелейшими для города и его жителей. Петроград стал первым городом, где был введен так называемый классовый паек. Суть классового пайка сводилась к делению всех граждан на категории соответственно их социальному положению. Рабочие тяжелого труда, красноармейцы и их семьи зачислялись в высшую категорию и получали более высокую норму пайка, рабочие менее тяжелого труда получали паек урезанный. «Нетрудовому элементу» паек либо вообще не выдавался, либо был невероятно мал. Студентам тоже приходилось туго. До 1921 года по карточкам им выдавали всего 100 граммов хлеба в день. Приходилось подрабатывать. Ситуация улучшилась только в марте 1921 года, после перехода страны к Новой экономической политике. Карточки отменили, была разрешена свободная торговля.

Хозяйка квартиры, где обосновались первокурсники, поначалу была приветлива и любезна с новоявленными студентами, приехавшими в Питер из разных городов России. Игорь Демянцевич — из Кисловодска, Саша Куимов — из Уфы, и неизвестно откуда — Авраам Юзефович. Хозяйка выдала студентикам кровати, шкаф для одежды, круглый стол, посуду. Но однажды, когда во время дружеской потасовки, устроенной заводилой молодецких игр Игорем Демянцевичем, ребята разбили хозяйский будильник, она их выгнала. Пришлось искать новую квартиру. Особой дружбы между жильцами не было. Дядя Авраама Юзефовича иногда присылал племяннику продовольственные посылки из-за границы, но Авраам был жаден, с ребятами не делился, и тогда соседи наказывали его за скупость. Кашу из кукурузы, которую они варили в огромной кастрюле, хлебали все вместе, а сало Авраам ел в одиночку. Тогда друзья самовольно отреза́ли от шмата небольшой кусочек и умыкали у «буржуина» немного печенья. А однажды с мундира, подаренного дядей любимому племяннику, срезали все металлические блестящие пуговицы. Чем закончилась эта студенческая «шалость», история умалчивает.

Годы учебы отца были наполнены до предела. Лекции, семинары, практика, общественная работа — он был ответственным секретарем комсомольской организации института, позже — членом горкома комсомола. И культурную жизнь столицы, до которой отец и его друзья были особенно охочи, тоже не откладывали в сторону. В середине 1920-х годов в Питере в бывших дворцах царской семьи были созданы десятки новых музеев. Открыт доступ в старые: Эрмитаж, Русский музей, дворцовые музеи-парки в Петергофе, Царском Селе, Гатчине. Продолжали работать и старые театры, появлялись новые. Только успевай посещать! В эти годы Петроград, безусловно, был еще и литературной столицей России. В большом количестве издавались газеты и журналы, создавались новые литературные объединения и общества. В 1924–1926 годах отец состоял в литературной группе сельскохозяйственного института, где вместе с Михаилом Яковлевым, Александром Куимовым и Игорем Демянцевичем пробовал себя в поэзии. Друзья устраивали в Ратной палате, которая в те годы играла роль культурного центра Царского Села, литературные вечера, куда приглашали видных писателей и поэтов. На один из таких вечеров был приглашен Вячеслав Шишков, на другом читал свои рассказы Михаил Зощенко.

Но особое внимание студентов привлекли два литературных вечера, на которых выступал Сергей Есенин. Было это в 1924 году. Первый раз на встречу со студентами Есенин приехал с Николаем Клюевым, второй — с украинским поэтом Иваном Приблудным. Клюев — благообразный сорокалетний поэт, подстриженный под горшок, с окладистой бородой, в темно-синей поддевке и смазных сапогах, читал стихи очень скучно, на манер попа, и молодым начинающим «литераторам» не понравился. Другое дело Сергей Есенин! Его выступление было принято с восторгом, ему аплодировали, и он все читал и читал, еще и еще. Но более всего отцу запомнилось второе выступление Есенина в Ратной палате осенью 1925 года. На сцене Есенин появился вместе с Иваном Приблудным. Сели они вдвоем, рядышком, перед ними на простом деревянном столе стояла бутылка с вином и два граненых стакана. Свое выступление поэты начали сидя, спели песенку «Возвращение на Родину», сочиненную Иваном Приблудным. Пели складно и растрогали слушателей до слез. Речь в песне шла о возвращении солдата с империалистической войны в родную деревню, где все оказалось в запустении. «Сколько раз обошел, никого не встретил, только в крыше сверчком копошился ветер», — отец часто вспоминал слова этой песни. Пару лет спустя отцу на глаза попалось это произведение, напечатанное в одном из тогдашних литературных журналов, и вырезка из того журнала до сих пор хранится в его архивах. Песню поэтам пришлось петь два раза: так она пришлась по душе студентам, выходцам в основном из бедных крестьянских семей.

Но вот Есенин встал и начал читать свои стихи. Одно из них — «Все живое особой метой отмечается с ранних пор» — он по просьбе аудитории тоже читал два раза, и в обоих случаях оно было встречено бурей аплодисментов. Читал Есенин много, но это стихотворение, голос поэта, манера исполнения, несколько крикливая, эпатажная, что ли, оставили особое, неизгладимое впечатление в душе отца, потрясли его. Студенты, а особенно девушки, были влюблены в золотокудрого, голубоглазого тридцатилетнего поэта. Он был кумиром молодежи! Этот приезд Есенина в Ратную палату, его выступление и прогулку с ним по Екатерининскому парку отец запомнил на всю жизнь. Часто за праздничным столом или во время вечернего чаепития он любил нам с сестрой рассказывать об этой встрече. Его привлекало в Есенине все: как он восторгался чудесными парковыми посадками, любовался отражением деревьев в каналах, как умилялся причудливым мосткам и даже как был одет. На Есенине ладно сидел темно-зеленый костюм, на голове — такого же цвета шляпа, из-под которой выбивались светлые пряди кудрявых волос, в руках увесистая трость. Как же отец хотел походить на своего любимого поэта!

Студенты предложили Есенину сфотографироваться в Лицейском саду у памятника Пушкину — там они обычно встречались и делали снимки. Сергей Александрович согласился, и кто-то запечатлел всех присутствующих на фоне великого поэта. Когда уже расположились для фотографирования, к группе студентов подбежали еще двое друзей отца: Михаил Яковлев и Александр Куимов, последний из которых своим внешним видом несколько испортил снимок: он возвращался со спортивного мероприятия и был оголенный по пояс и в трусах. Историческая фотография Сергея Есенина со студентами сельскохозяйственного института хранится в архиве моего отца вместе с вырезкой стихотворения Ивана Приблудного. Провожали Есенина на вокзал всей когортой, но, конечно же, опоздали и в ожидании следующего поезда почти час сидели за столиком в привокзальном буфете, пили пиво и разговаривали. Никто из присутствовавших и предположить тогда не мог, что эта встреча с поэтом была последней.

                                        * * *

После года работы в станице Советской под Моздоком, куда в качестве молодого специалиста отца направили летом 1927 года, его избрали на должность секретаря Терского окружного бюро агротехники в Пятигорске, а еще через год он перешел на работу в окружную газету «Терек» заведовать сельхозотделом. В свое время именно в этой газете было опубликовано первое стихотворение отца, а теперь в ней печатались его статьи о сельском хозяйстве, о саранче и о борьбе с кулачеством. Первое, с чем столкнулся отец в практической жизни после окончания института, было обострение классовой борьбы в деревне. Выпускники рабочих факультетов и институтов имели лишь общее представление о кулаках, подкулачниках и середняках. Конечно, они знали, что рабочий люд, с утра до ночи вкалывая на фабриках и заводах, пух от голода, а богатые станичники на Северном Кавказе тоннами прятали зерно в глубоких подвалах, но как изменить ситуацию, что сделать, чтобы народ перестал голодать, — таких знаний у выпускников не было. Профессора старой формации, даже те, кого студенты считали «красной» профессурой, не знали, как работать в условиях государственного хозяйства нового образца, как составлять планы полевых работ, организовывать деятельность совхозов, и, конечно же, своих студентов этому не учили. До всего приходилось доходить самим, ценой проб и ошибок.

Одной из главных и первоочередных задач партии, стоявших перед большевиками после голодных 20-х годов, было решение зерновой проблемы. Прежде всего требовалось создать государственные зерновые совхозы на целинных землях Северного Кавказа, Ростовских, Терских, диких ковыльных Моздокских степях. Станица Советская, где отец начал свою трудовую деятельность в качестве агронома (еще до работы в газете), была одной из старейших и богатых терских станиц. Тон жизни в ней задавало богатое казачество. Изменить сложившиеся десятилетиями порядки было трудно. В каждом из восьми кварталов станицы жили казаки разной степени обеспеченности: на юге, вдоль реки Куры, — бедняки и середняки, в восточной части на лучших землях — зажиточное казачество и кулаки. Молодому агроному сложно было найти понимание у станичников, не обремененных агротехническими знаниями, но задач, поставленных партией перед молодыми специалистами, никто не отменял. Битва за урожай на Северном Кавказе шла нешуточная! А здесь еще и борьба с саранчой, которая из года в год нападала на степные поля. В летнюю пору борьба с этой страшной напастью велась так называемым физическим методом. Рыли длинные канавы глубиной до двух метров, метлами во время движения саранчи сгоняли ее к канаве, смахивали ее туда и заливали керосином. Канавы засыпали землей, и саранча погибала, оставляя после себя отвратительный запах разложения. Позже борьбу с саранчой вели уже химическим способом, обрабатывая посевы пшеницы раствором бордосской жидкости с известью. Для этих целей поголовно привлекали студентов всех учебных заведений края.

В это же время на Северном Кавказе создавались кредитные кооперации, товарищества по первичной обработке земли, семеноводческие товарищества. С их помощью приобретались плуги и сеялки, бороны, веялки, другая сельскохозяйственная техника, а также семена. Середняцкие хозяйства сдавали в общее пользование лошадей, что тоже укрепляло молодые сельскохозяйственные хозяйства. Из числа середняков выделялись «культурники», которые своим примером показывали преимущества передового, культурного ведения хозяйства. Крестьяне-«культурники» представляли собой уникальный феномен доколхозной советской деревни. К «культурным» хозяйствам в 1920-х годах причислялись только те хозяйства, которые не пользовались наемным трудом, а полагались исключительно на свои силы. Наверное, сейчас такую форму трудовой деятельности назвали бы семейным подрядом. Многие «культурники» выписывали специальную сельскохозяйственную литературу, изучали ее и, пользуясь научными рекомендациями, применяли в своих хозяйствах эффективные приемы земледелия: снегозадержание, черный пар, культивацию, правильные севообороты. Они выращивали новые сельскохозяйственные культуры, улучшали сорта традиционных для этих мест культур, особенно пшеницы. Поддерживали тесную связь с местными агрономами. Весной 1925 года сотрудниками Северо-Кавказского краевого земельного управления была принята резолюции «По вопросу о крестьянах-культурниках». Однако широкого распространения движение «культурников» в России так и не получило. Но именно крестьяне-«культурники», по воспоминаниям отца, поддерживали его во всех делах и задумках, помогали молодому специалисту.

Весной 1932 года после переподготовки на сельскохозяйственных курсах в Воронеже, куда отца откомандировали из областной газеты, его назначили на должность старшего агронома — заместителя директора зерносовхоза «Балтийский рабочий». Зерносовхоз был образован в 1929 году, когда сюда для укрепления недавно организованного совхоза направили рабочих Балтийского судостроительного завода — «балтийцев». Большая группа высококвалифицированных рабочих из Ленинграда помогала осваивать поступающую из Америки сельскохозяйственную технику. Один из «балтийцев» по фамилии Лобанов за свой труд был удостоен ордена Ленина. Рабочие обустраивали усадьбы, возделывали новые поля, растили кадры механизаторов из местных казаков. Труд был тяжелый, сопротивление кулаков огромно, доходило и до физических расправ. В мае 1930 года во время налета кулаков на центральную усадьбу совхоза был убит секретарь парторганизации Петров, а комсомолец Петренко смертельно ранен…

Но не только кулаки мешали становлению совхоза, доставалось и от своих. Коллективные хозяйства, крестьяне-«культурники» и единоличники Северного Кавказа были, по существу, разорены непосильными хлебозаготовками 1930–1931 годов. В 1932–1933 годах здесь, как и во многих регионах Страны Советов, разразился страшный голод. Обстановка накалилась к зиме 1932 года. Выполнить план хлебозаготовок не удавалось. А она снизилась почти вдвое. Город же требовал от села все больше хлеба, молока, мяса.

Продолжая разоблачать кулацкие элементы и «недобитых белогвардейцев», средства массовой информации обратили свой гнев на «перерожденцев», проникших в ряды партии. Тем более что постановлением ЦК ВКП (б) от 10 декабря 1932 года было предписано провести на селе чистку членов и кандидатов в члены партии. Газеты пестрели заголовками: «Беспощадно карать врагов с партбилетами!», «Вон из рядов партии предателей!», «Освободить партию от оппортунистов, ставших пособниками саботажников хлебозаготовок!».

В 1932 году в Моздокском районе погодные условия были крайне неблагоприятны для земледелия. Урожай плачевный, всего два центнера с гектара. Причина такого неурожая — страшная засуха и так называемая линейная ржавчина пшеницы. Разбираться в совхоз, где отец трудился агрономом, приехала особая комиссия из ОГПУ, одним из членов которой был прокурор Моздокского района Трофимов. Выполняя постановление ЦК ВКП (б), члены этой комиссии продолжали искать врагов народа. Отца как человека, ответственного за урожай, исключили из партии и вывели из правления зерносовхоза «Балтийский рабочий». «За мелкую вспашку» — так было написано в постановлении комиссии ОГПУ. Про таких, как он, писали: «Этот классовый перерожденец изгнан из рядов партии, и он должен быть сурово наказан пролетарским судом».

Объяснения отца, что в неурожае прежде всего виноваты погодные условия: засуха, крайняя засоренность полей, низкий уровень агротехники и пшеничная ржавчина — во внимание приняты не были. «Собирайтесь, Петр Ефимович», — как гром с ясного неба прозвучали слова председателя комиссии. Отца спас тогда один из «балтийцев»-двадцатипятитысячников, заменивший на посту секретаря парторганизации убитого Петрова. Ворвавшись в помещение, где вершился «суд» над отцом, он, размахивая руками, кричал: «Что хотите делайте, но Петра я вам не отдам. Он здесь нужен!» Как «балтийцу» удалось убедить членов комиссии не забирать отца, какие аргументы он приводил, неизвестно, но разбирательство закончилось подпиской о невыезде и решением комиссии, которое запрещало отцу проживать в крупных городах и каждые пять лет обязывало менять место жительства, дабы не обретать единомышленников и не обрастать тесными дружескими связями.

В этот год за низкий урожай были привлечены к ответственности и арестованы агрономы многих хозяйств Моздокского района. Спустя много лет отец повстречал на каком-то сельскохозяйственном совещании своего давнишнего друга Цыганкова, одного из районных агрономов, который был крайне удивлен, встретив отца живым. Он рассказал, что в Моздокском райкоме партии были вывешены списки репрессированных и арестованных, где среди прочих значилась и фамилия Суднов. Лет через восемь судьба свела отца с другим давним приятелем, агрономом Павловым, отсидевшим срок в одном из сибирских лагерей. Этот лагерь с середины 30-х годов приобрел сельскохозяйственное направление и стал крупным поставщиком сельскохозяйственной продукции для промышленных лагерей ГУЛАГа. Павлов отбывал свой срок, работая там по специальности, и чудом остался жив. По всей видимости, в 1932 году туда должен был отправиться и отец, но судьба в лице одного из «балтийцев» распорядилась иначе.

Тем не менее отец с усердием продолжал работать на своей должности. Занимался с механизаторами, изучающими устройство американских комбайнов и тракторов, получил авторское свидетельство на сеятельно-бороновальный агрегат, на прибор для раскладки отравляющих приманок в мышиные и сусликовые норы, на волокуши для сгребания потерь колосьев при уборке комбайном. Не забывал он и о своем литературном творчестве: в районной многотиражке регулярно публиковались его стихи и статьи на производственные и литературные темы. Однажды в помещении клуба он организовал и провел выставку портретов передовиков сельскохозяйственного производства. Портреты, памятуя юношеское пристрастие к рисованию, отец писал сам, чем вызвал у работников совхоза большое удивление.

Становление совхоза проходило трудно, не хватало квалифицированных кадров, пахотные земли были засорены, поймы рек зарастали барбарисом, земли совхоза были разбросаны по всему району, к тому же на деятельность совхозного хозяйства негативным образом сказывалась частая смена руководства. Первый директор совхоза Старостин, мотаясь из конца в конец огромной территории, погиб в автомобильной аварии. Чехарда со сменой директоров совхоза началась после отставки П. Е. Меркулова, одного из лучших, по воспоминаниям отца, директоров. При Меркулове была создана животноводческая ферма, решившая продовольственную проблему совхоза, приобретались улучшенные сорта пшеницы, осваивалась новая техника.

Самоотверженный труд работников совхоза год от года способствовал повышению урожайности зерна, и к 1934 году урожай составил не менее 10 центнеров с гектара, что при таком состоянии дел уже было успехом. В 1935 году Президиум Моздокского РИК вынес постановление: «За исключительно хорошую постановку агротехники, преданную большевистскую работу и завоевание совхозом первенства в социалистическом соревновании премировать старшего агронома совхоза „Балтийский рабочий“ товарища Суднова П. Е. двумястами рублями. Председатель Моздокского РИК Д. Цой». А в июле 1937 года, разобравшись с выдвинутыми в адрес отца обвинениями, прокурор Моздокского района снял наконец с него запрет на выезд из совхоза.

Сдав, как положено, дела, отец вместе с семьей вскоре переехал на селекционную станцию под Ставрополем, где начал заниматься проблемой повышения качества пшеницы. Дотошно изучил материалы, связанные с выведением многолетних сортов пшеницы, которые в свое время пытался создать селекционер А. И. Державин. Работа была долгая и кропотливая и закончилась лишь после войны однозначным выводом: «К массовому производству такая культура не пригодна». Параллельно отец разрабатывал агротехнику сортовых озимых, над которыми в то время работали известные селекционеры Сыроватский и Снеткова. В начале 1941 года Петр Ефимович Суднов стал участником Всесоюзной выставки на ВДНХ и был награжден знаком «Отличник социалистического сельского хозяйства».

Война разделила жизнь нашей семьи, как и жизни миллионов соотечественников, на до и после. В июне 1942 года немцы рвались к Баку. Бои шли страшные, и в первых числах месяца началась эвакуация сотрудников и имущества Ставропольской (тогда — Ворошиловской) селекционной станции, где работал мой отец. По возрасту и состоянию здоровья в армию его не призвали. В то время он был заведующим группой агротехники, старшим специалистом, и на него была возложена задача сохранить семенной фонд и обеспечить эвакуацию работников селекционной станции. Предстояла долгая и трудная дорога до Дербента, места предполагаемой эвакуации. Возле совхоза «Балтийский рабочий» путь колонне преградили немецкие мотоциклисты, перекрыв единственную дорогу на Моздок. Удивительное совпадение: «Балтийский рабочий» — именно этот совхоз еще в предвоенные годы вместе с ленинградскими рабочими-двадцатипятитысячниками создавал мой отец. Несколько лет он работал там агрономом. И здесь же, в «Балтийском рабочем», в 1936 году родился я.

В колонне, кроме имущества селекционной станции, находился мешок с элитными сортами зерна. Пока люди, отрезанные от дороги, разбегались и прятались в оставленных жителями совхоза домах, мой отец и директор селекционной станции сумели каким-то образом на таратайке (это такая легкая повозка с откидным верхом) прорваться балками на незанятую немцами территорию недалеко от Кизляра и тем самым спасти этот мешок с зерном — плод многолетнего научного труда ученых и работников селекционной станции.

Мы же с мамой и сестрой оказались в оккупации и до конца 1942 года жили «под немцем». Отец, пока мы находились на оккупированной территории, волею судьбы оказался в станице Бородинской, что под Кизляром, куда немецкие войска не дошли. Здесь он руководил уборкой кукурузы, получая за это сущие копейки. Жил впроголодь, но мешок с драгоценной пшеницей берег как зеницу ока. А желающих разжиться пшеничкой было достаточно. С невероятным трудом, рискуя жизнью, голодая, он сумел сберечь элитное зерно. Чтобы как-то заработать на пропитание, отец рисовал портреты станичников, в основном женщин, за что получал от них хлеб, фасоль, кукурузу, иногда — сало. Тем и питался, но содержимое заветного мешка сохранил. За этот подвиг, а в условиях голодных военных лет это действительно подвиг — отец был награжден медалью «За оборону Кавказа».

Месяца через два, когда зерносовхоз «Балтийский рабочий» был освобожден и отец вернулся из станицы Бородинской, мы уже всей семьей перебрались в Ставрополь, на селекционную станцию, которую наши войска освободили ранней весной 1943 года. Отец был назначен ее директором. Работал до изнеможения. Сутками. Он укомплектовал штаты, собрал сохранившееся после немецкой оккупации имущество, провел инвентаризацию, наметил планы весенних работ. Даже в те дни, когда еще вовсю шла война, на селекционной станции проводились опыты по выведению разных сортов пшеницы и отрабатывались агротехнические приемы для увеличения количества и качества зерна. Измученную войной страну нужно было кормить. На Ставрополье отец продолжил заниматься любимым делом — выведением и селекцией твердых сортов пшеницы. Работа эта сложная и кропотливая, а главное — очень долгая. Сиюминутных результатов здесь не бывает. Он написал и издал в краевом издательстве несколько брошюр и книг по сельскому хозяйству, выступал на радио с лекциями и беседами по своей специальности, постоянно печатался в отраслевых журналах. Иногда на страницах местных газет и журналов можно было увидеть и его стихи. Поэзия для моего отца всегда была отдушиной, отдохновением от забот.

Селекционная станция, которую отец восстановил и возглавлял до 1947 года, стала одной из лучших в Ставропольском крае, и в 1946 году отец был награжден медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.». В 1947 году он был восстановлен в партии и с отличием окончил вечерний философский факультет университета марксизма-ленинизма. В те годы руководители предприятий должны были иметь не только высшее специальное образование, но еще и высшее партийное.

Запрет на проживание на одном месте более пяти лет вынуждал отца после каждого переезда начинать свою карьеру и трудовую деятельность с чистого листа. В октябре 1948 года наша семья снова переехала, на этот раз под Нальчик, на Кабардинскую селекционную станцию, куда по просьбе отца его перевели заведующим агротехнической лабораторией. С легкой душой он оставил директорство селекционной станцией и занялся чистой наукой: изучением и выведением новых сортов пшеницы. Помню, как только пшеница начинала созревать, лобарантки станции любовно укрывали каждый колосок бумажными пакетиками, чтобы разные сорта не переопылялись и чтобы птицы не могли повредить драгоценные зерна. Часто вместе с пацанами мы разгоняли нахальных воробьев, которые стаями летали над делянками с сортовой пшеницей. Вездесущие птицы очень любили полакомиться элитными зернами. Кстати сказать, за такую непыльную работу нам даже платили. На билет в кино хватало. Иногда мы с друзьями уходили в ночное, где присматривали за небольшим табуном великолепных коней кабардинской породы, пекли картошку и рассказывали друг другу смешные и страшные истории. Было на селекционной станции и подсобное хозяйство с коровами, свиньями и другой живностью.

В поле на больших делянках выращивали и запрещенную нынче травку — коноплю. Культивация конопли в Советском Союзе до 1961 года оставалась высокодоходной сельскохозяйственной отраслью. Из ее волокон изготавливали канаты и веревки, мешковину и рыболовные сети, парусиновую обувь, брезент и бумагу, а из семян конопли — конопляное масло, олифу. Недаром в центре главного фонтана страны «Дружба народов», возведенного еще в 1954 году на ВДНХ, в огромной овальной вазе возвышается золотой сноп с тремя основными сельскохозяйственными культурами Союза, среди них и конопля. В нижнем ряду — подсолнечник, в середине — пшеница, а наверху — во всей красе — конопля. Под эту культуру на селекционной станции была выделена довольно большая территория. Находиться внутри зарослей конопли, стебли которой достигали в высоту более двух метров, да и просто рядом с ее зарослями, было очень трудно из-за специфического удушающего запаха.

А какой фруктовый сад располагался на территории станции! А еще длинные предлинные грядки клубники, на которые по ночам совершали набеги местные пацаны. Эти грядки были пределом наших детских мечтаний. Такой клубники с крупными душистыми ягодами я не ел больше никогда и нигде.

На делянках станции выращивали и другие сельскохозяйственные культуры: подсолнечник, просо, кенаф, волокна которого, как и волокна конопли, использовались для получения технических тканей, бумаги, строительных плит. Но главной задачей все же было выведение новых сортов пшеницы и кукурузы. Традиционная мамалыга — круто заваренная каша из кукурузной крупы или муки — была основной пищей послевоенной Кабарды. Выведением новых высокоурожайных сортов кукурузы занимался научный сотрудник станции Бербеков. В свое время отец помог ему написать кандидатскую диссертацию, и он успешно ее защитил. После переезда отца в Москву именно Бербеков возглавил Кабардинскую селекционную станцию.

Поля станции примыкали к западной части Нальчика. Недалеко от конторы стоял двухэтажный дом, на первом этаже которого размещалась агротехническая лаборатория, а на втором — малогабаритные квартиры для семей сотрудников станции. В одной из таких квартир родители прожили до 1955 года. Сам Нальчик был небольшим, довольно молодым городом, и хотя крепость Нальчик была основана в 1818 году, почти век она существовала как слобода. Статус города Нальчик приобрел лишь в 1922 году. Основной его достопримечательностью до сих пор является парк со столетними липами и серебристыми елями. Мы уже привыкли к этим красавицам: парки и скверы, школьные дворы и бульвары — кругом, радуя глаз, растут стройные высокие ели. А тогда этот сорт — серебристые ели — только-только начинал культивироваться.

Селекционер Иван Порфирьевич Ковтуненко — человек, одаривший нас этим чудом, — начал работать в питомнике на станции Нальчик еще в 1916 году. Разводил он розы, вывел несколько новых морозоустойчивых сортов. Красивых, ароматных. Сейчас их можно встретить даже в Сибири, растут они в Питере на Пискаревском кладбище, в Москве на ВДНХ, в других уголках страны. А вот рождению серебристых елей мы обязаны не только Ковтуненко, но и случаю. В Нальчик вскоре после революции каким-то образом «забрели» вагоны с серебристыми елями. Куда они шли — никому не известно. Говорили, будто кто-то из местных купцов выписал их из Канады, прельстившись диковинкой, — в России такие красавицы не росли. Именно Ковтуненко и занялся разведением и селекцией серебристых елей. И весьма преуспел в этом деле! Каждый раз, когда мы с отцом попадали на Красную площадь, он рассказывал мне об истории появления здесь этих елей, о своем хорошем знакомце Иване Порфирьевиче, о забавных случаях из их молодой жизни. И теперь, когда я бываю на главной площади страны и вижу этих стройных высоких красавиц, всегда вспоминаю отца и человека, подарившего нам их. Пожалуй, за свою жизнь Ковтуненко вырастил целый лес. Но серебристая ель занимала особое место в его жизни, именно за нее Иван Порфирьевич Ковтуненко был удостоен Сталинской премии…

Осенью 1955 года, когда родители переехали из Нальчика в Москву, и вплоть до 1962 года отец работал в Министерстве сельского хозяйства СССР — туда его пригласили после снятия запрета на проживание в крупных городах. Правительственная телеграмма с приказом откомандировать П. Е. Суднова в распоряжение Минсельхозсоюза, подписанная заместителем министра сельского хозяйства СССР Петровым, аккуратно подшита в отцовский архив. Кроме работы в министерстве, в главной инспекции СССР по зерновым культурам, он стал заместителем главного редактора журнала «Селекция и семеноводство», ученым секретарем отдела ВАСХНИЛ (Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени Ленина), где проработал долгие годы. В 1953 году отец защитил кандидатскую диссертацию, а в 1962 году — докторскую, содержание и выводы которых имели огромное значение для селекции злаковых культур, повышения их качества и урожайности.

В 50-е годы президентом ВАСХНИЛ был Трофим Денисович Лысенко. Отец часто сталкивался с ним по работе, особенно на обязательных выступления президента перед сотрудниками и специалистами министерства сельского хозяйства. Речи Лысенко маститые ученые слушали без интереса, поскольку говорил он всегда об одном и том же: яровизация, новообразования на зерновых культурах, остюк во ржи и пшенице. Пропагандировал рекордные сроки разведения и выращивания новых сортов пшеницы за два года, что было совершенно невозможно. Этот постулат Лысенко особенно возмущал отца. Ведь отец был практик и всю жизнь посвятил селекции. У Лысенко же не было ни одной научной публикации ни по селекции, ни по яровизации, одни лишь пламенные речи. Отец негодавал: «Где его работы? Что он написал? Что нам вообще известно о его научной деятельности?»

Однажды на совещании в Одессе отец прочитал эпиграмму, посвященную «наших дней агрономам», где были слова, обращенные и к Лысенко: «Всю природу по-своему перекрою». Лысенко, по воспоминаниям отца, сидел насупленный и к аплодисментам, естественно, не присоединился. В апреле 1955 года в Президиум ЦК КПСС было направлено письмо, подписанное 297 крупнейшими учеными страны. Среди них были видные биологи, физики и специалисты других направлений науки. В письме говорилось о непоправимом уроне для науки от деятельности и псевдоученых открытий Лысенко. Ученые предлагали отстранить его от руководством ВАСХНИЛ. Была назначена специальная комиссия, членом которой был и отец. По результатам работы комиссии Н. С. Хрущев снял Лысенко с должности президента ВАСХНИЛ, однако спустя шесть лет снова вернул его на эту должность, чем, конечно же, вызвал недовольство не только моего отца.

Еще до переезда в Москву, весной 1955 года, отца как представителя Кабардинской селекционной станции, имеющего огромный опыт в селекционной работе, направили в Монгольскую народную республику. И, как когда-то выпускников рабфака, членов делегации «приодели»: по индивидуальному заказу сшили всем одинаковые серого цвета костюмы, выдали кожаные туфли, плащи, шляпы. Отец тогда шляпы не носил, и ему, удовлетворив его просьбу, выдали фуражку. Надо заметить, что потом шляпы отец носил постоянно и с удовольствием, видно, кепки и фуражки ему здорово надоели. Поездка была связана с 55-летием образования Монгольской народной республики и прошла весьма плодотворно: делегация, которую возглавлял отец, посетила несколько сельхозобъединений, опытные станции, машиностроительный парк. Делились опытом, узнавали что-то новое и для себя. Везде их встречали радушно и дарили скромные подарки. До сих пор монгольские сувениры хранятся в нашем доме, напоминая об отце и его поездке: это и симпатичная пиала с народным монгольским орнаментом, и тонкой резьбы овечка на пастбище, и сигаретница из красного дерева — вещи, дорогие для меня как память.

После ухода на пенсию отец все еще продолжал работать в министерстве сельского хозяйства, был научным сотрудником во Всесоюзном НИИ качества зерна и продуктов его переработки, членом ученого совета министерства, даже руководителем философского семинара. Им написано более 60 научных работ, выращено много молодых ученых, которые всегда вспоминали Петра Ефимовича Суднова с большим теплом и уважением.

Последние годы жизни, а отец прожил до 89 лет, он вместе с мамой почти каждое лето проводил в деревне Заборье, где на небольшой речке, протекающей неподалеку, любил посидеть с удочкой. Здесь же он возобновил и свои занятия живописью. Большая картина, написанная им маслом, «Березки на реке Тверце», висит в квартире моей сестры Инны. И любовь к поэзии, к стихосложению сохранилась у отца на всю жизнь. В его архивах до сих пор нахожу черновики поздравительных стихов друзьям, родственникам, единомышленникам. Добрые, с долей юмора, эти стихи всегда становились украшением праздничных застолий. Чистовики дружественных поздравлений отец всегда выводил пером «рондо». Четкие буквы… Ровные строчки… Красота! И как-то очень торжественно выглядели эти поздравления и стихотворные пожелания на глянцевых советских открытках…

Родители прожили долгую жизнь. Вместе со всей страной росли, воспитывали детей, передавали свой профессиональный и жизненный опыт. Встречались с родными и друзьями. Их судьба — отражение судеб всей страны. Вместе они прожили 62 года и ушли практически вместе, один следом за другим.

                                         * * *

Жизнь и судьба клана Судновых, а у отца было два брата и две сестры, сложились по-разному. Разбросало их по всему Советскому Союзу, разметало, как осенние листья по саду. Кто-то остался на Северном Кавказе, но, к сожалению, не в доме деда Ефима. После смерти бабушки дом в Минеральных Водах осиротел. Елизавета, Петр — мой отец, Федор и Зинаида рано покинули родительский дом и никогда больше туда не возвращались. Елизавета — старшая сестра отца — оказалась в Прибалтике, Федор — в Ашхабаде, Зинаида некоторое время жила в Нальчике, потом тоже упорхнула с Северного Кавказа: сначала в Поти, а затем — в Москву, к сыну. И только Владимир до самой смерти оставался там жить и работать. Жизнь его поначалу складывалась вполне удачно. И хотя родился он в ссылке, в глухом таежном селе, позже, уже в Минеральных Водах, выучился, женился, там у него родилась дочь. Был призван в армию, прошел Финскую, Отечественную, награжден боевыми наградами, несколько лет в звании старшего лейтенанта служил в железнодорожных войсках НКВД.

После войны по рекомендации командования Владимир был зачислен в Нальчикский районный отдел НКВД, откуда уволен в 1950 году за «проступок, несовместимый со званием сотрудника НКВД». Не знаю, как расценивать сегодня этот «проступок». По воспоминаниям отца, с которым дядя Володя встретился в Ставрополе сразу после своего увольнения, все было довольно прозаично. Один из политических, художник, расследование дела которого велось уже несколько месяцев, попросил старшего лейтенанта Владимира Суднова принести ему карандаши и бумагу. Тот, не задумываясь о последствиях, принес. Кто-то доложил об этом начальству, и расплата не заставила себя ждать: Владимира исключили из партии, уволили из органов, лишили звания и наград — пятно на всю жизнь. С таким пятном в биографии устроиться на работу стало невозможно, но у дядьки были золотые руки и страсть к технике. Немецкий мотоцикл «Цундап», которым в свое время он был поощрен командованием, мог разобрать и собрать с закрытыми глазами. Мотоцикл этот Владимир Ефимович продал, купил старенькую машину, отремонтировал ее, тоже продал и купил «Победу». Вот на ней, как сейчас сказали бы, он и таксовал, возил по дорогам Северного Кавказа местных жителей и туристов. Запчасти к машине купить тогда было почти невозможно. Помнится, еще служа на Байконуре, я достал для дяди Володиной «Победы» два комплекта новых покрышек с камерами и отправил их в Нальчик в деревянных армейских ящиках малой скоростью. Автомобилистам 50–60-х годов, думаю, понятны удивление и восторг моего дяди от такой посылки! Странные были тогда времена… Странные…

Другой брат отца, Федор, волею судеб еще очень молодым человеком оказался в Туркмении. Он служил на железной дороге, во время Великой Отечественной войны был машинистом паровоза. Из Ашхабада, где он в то время жил и работал, шли на нужды армии топливо и горючее, военное снаряжение и обмундирование, продовольствие, а с фронта сюда привозили раненых. По всей видимости, у Федора, как почти у всех железнодорожников, была бронь, на фронте он не был, но награды за победу над Германией и даже за боевые заслуги у него имелись. После войны он так и остался в Ашхабаде, продолжая работать на железной дороге. В ночь на 6 октября 1948 года в городе случилось страшное землетрясение. Такого ужаса в Ашхабаде не помнили. Толчки продолжались до самого утра. Магнитуда некоторых из них достигала десятибалльной отметки по шкале Рихтера. Чтобы оценить силу землетрясения, достаточно сказать, что тогда даже в Москве наблюдалось смещение земной коры. Ашхабад был полностью разрушен. Исчезли, превратившись в груду камней и пыли, жилые кварталы, административные здания, вокзал, железнодорожные пути, на взлетной полосе местного аэродрома образовались огромные трещины. Но самое страшное — погибли люди, более ста тысяч человек. Федор в это время был на вокзале, готовил состав для очередной привычной, будничной поездки. Ни состав, ни паровоз, ни тело самого Федора и его коллег найти не удалось, все поглотили страшные гигантские трещины. Погибла и вся семья Федора Ефимовича. В память о железнодорожниках, погибших в том землетрясении в Ашхабаде, установлена памятная стела. До сих пор люди приносят сюда цветы. Город восстановили, и он стал много краше, чем до землетрясения, но теперь, к сожалению, это уже другая история другой страны…

Обе сестры отца унаследовали от моей бабушки Александры Дмитриевны искусство кройки и шитья, они всю жизнь портняжничали, шили модную одежду для женщин. Тетя Зина долгие годы обучала жен офицеров своему ремеслу — преподавала на курсах кройки и шитья при Доме офицеров в городе Поти, а потом и в Москве.

Казалось бы, обычная жизнь обычных советских людей, но за каждой из них — настоящая история страны, полная радостных и печальных событий, тревог, забот и свершений. Простая история…

Мама-«декабристка»

Моя мама Крылова Александра Ивановна родилась 31 марта 1901 года в деревне Копылы Селижаровской волости Тверской губернии, где жила с родителями до восьми лет. История ее семьи, как и история семьи моего отца, — живое отражение эпохи.

Ее дед Дмитрий Семенович Козырев-Крылов был крепостным крестьянином и до 1861 года жил и работал у помещика Балокшина в усадьбе Плесы Борисовской волости Осташковского уезда. Здесь же его сын Иван Дмитриевич, мой дед, начал свою трудовую жизнь учеником столяра. Родился Иван в 1848 году и, не получив, как и все дворовые, земельного надела по реформе 1861 года, стал работать сторожем на лесной даче Машуково у фабриканта Морозова. Сейчас здесь, буквально в ста метрах от деревни Копылы, где родилась мама, в заповедной зоне, в старом сосновом бору, находится база отдыха «Урочище Машуково». Этот живописнейший уголок Тверской области, расположенный на берегу Волги, славится своей уникальной родниковой водой и целебными глинами. Фабриканты Морозовы знали, где строить дачи.

В 1880 году дед переехал в деревню Копылы, где занимался хлебопашеством, арендовав у местных крестьян землю исполу, то есть с оплатой за аренду половиной урожая, вне зависимости от того, каков был урожай. Однако основной заработок деду давала его профессия. Дед Иван был замечательным столяром, изготавливал рамы для окон, двери для церквей, часовен и крестьянских построек. В 1910 году он вместе со старшим сыном Николаем, который к тому времени служил учителем в городе Кашине, купил у купца Воронова сорок десятин земли в рассрочку. Земля располагалась на противоположном от дедовой деревни берегу Волги. Здесь он возвел хутор Березки, который стал настоящим родовым гнездом большого семейства Крыловых.

Жена деда, Невинская Александра Павловна, моя вторая бабушка, была главным человеком в семье моей мамы. До замужества она работала у дворян Ярцевых в имении Михалево Киселевской волости Осташковского уезда. Здесь она получила уроки высокой бытовой культуры. Домоправительница, горничная, повар, прачка — она умела и могла все. Да, поварские способности бабушки славились на всю округу. Знатные семьи дворян, купцов, духовенства приглашали ее на роль шеф-повара при проведении семейных торжеств. Ни одна свадьба, похороны или юбилеи дворян Ярцевых не обходились без участия моей бабушки. Оплата ее труда являлась для семьи весомым вкладом. Бабушка была удивительно светлым, радушным человеком, она с удовольствием делилась своими знаниями со всеми, кто обращался к ней за советом или помощью по ведению домашнего хозяйства. Она прекрасно знала, как ухаживать за мехами, шелком, шерстью, дорогой посудой и утварью.

Многие годы начиная с 1910-го хутор Березки каждую весну превращался в своеобразную чайную, где волжские плотогоны получали хлеб, пироги, баранки, горячую пищу. С необыкновенной добротой Александра Павловна относилась к людям, которые и ей платили тем же и делились чем могли: сахаром, мануфактурой, спиртом. Особенно много труда и забот ложилось на бабушкины плечи, когда в Березки одновременно съезжались до пятнадцати-двадцати человек родственников. А вот ее последние годы были тяжелыми: смерть в 1938 году мужа, война 1941 года, фашистская оккупация, ликвидация семейного очага — хутора Березки, вынужденный переезд в Калинин осенью 1942 года — все это подорвало ее здоровье, и в 1943 году Александра Павловна умерла. Память о бабушке трепетно хранится в нашей семье, а рецепт ее фирменного пирога с грецкими орехами передается по наследству женской половине семейства. Мама тоже часто готовила пироги по бабушкиным рецептам, и их до сих пор вспоминает вся наша родня.

В воспитании мамы большую роль сыграла семья бабушкиного брата Константина Павловича Невинского, преподававшего в Торжке пение. Несколько лет до школы мама вместе со старшими братьями жила у него. Константин Павлович и его жена, не имея собственных детей, взяли к себе мою маму и ее братьев. Получить должное образование, живя на хуторе, было невозможно, никаких школ поблизости не было, а желание младших членов семьи «выбиться в люди» было. Именно благодаря Константину Павловичу все дети Ивана Дмитриевича и Александры Павловны, моих бабушки и деда, получили надлежащее воспитание и образование.

Окончив в 1916 году с похвальным листом земское двухклассное училище в селе Лукома Ржевского уезда, мама поступила в Валдайский педагогический техникум. Обучение в двухклассных земских училищах продолжалось пять, а иногда и шесть лет: первые три-четыре года считались первым классом, а последние два года — вторым. В первом классе детям шести-восьми лет прививали навыки письма и чтения, учили Закону Божьему, чистописанию и арифметике. Программа второго класса включала уже обязательное изучение синтаксиса и небольшой курс литературного чтения. Учащиеся проходили также и полный курс арифметики. Физика, геометрия, история, география и природоведение выделялись в особые учебные предметы и, надо полагать, изучались факультативно. Окончившие эти училища могли поступать в средние технические учебные заведения и в учительские институты. Видимо, поэтому мама и поступила в педагогический техникум. Сейчас в двухэтажном здании Валдайского педагогического техникума, ставшем памятником гражданской архитектуры и градостроительства первой четверти XX века — размещен Музейный колокольный центр, один из самых популярных туристических объектов Валдая, где собраны колокола буквально со всего мира.

В 1921 году, окончив техникум, мама стала учиться в Петроградском педагогическом институте им. А. И. Герцена на отделении русского языка и литературы. Институт этот был основан в 1918-м как 3-й Петроградский педагогический институт по инициативе Луначарского и Горького на базе Петербургского воспитательного дома. В 1920 году институту было присвоено имя А. И. Герцена. Здесь работали видные советские ученые Б. Д. Греков, В. Л. Комаров, В. В. Струве, Е. В. Тарле, И. И. Толстой. Кстати сказать, впервые в истории российского высшего педагогического образования ЛГПИ им. А. И. Герцена предоставил своим студентам возможность учиться на родном языке: польском, финском, латышском, эстонском, удмуртском, коми…

Жизнь в Питере в то время была тяжелой. Два последних года учебы в институте маме пришлось совмещать с работой воспитателя в детском доме. Жизнь диктовала свои правила. Но, несмотря на все житейские трудности, мама всегда вспоминала студенческие годы с необыкновенной теплотой и благодарностью. Здесь же, на каком-то из литературных вечеров, которые она посещала регулярно, она познакомилась с Петром Судновым, студентом сельскохозяйственного института.

В июле 1927 года, когда в качестве молодого специалиста отец уже трудился в станице Советская, к нему приехала мама, только что окончившая институт, и, как жена декабриста, разделила с ним все перипетии его непростой судьбы. «Балтийский рабочий» и Пятигорск, Ставрополь и Кабардинская селекционная станция, а потом и Москва — везде Александра Ивановна преданно следовала за мужем. И всю свою жизнь сеяла «доброе, разумное, вечное» — преподавала русский язык и литературу. Довольно часто мама вспоминала, как в 1928–29 годах ей даже пришлось обучать русскому языку неграмотных красноармейцев в клубе 89-го Пятигорского кавалерийского полка. В семейном альбоме сохранилась фотография, где мама сидит в окружении этих красноармейцев.

До приезда жены отец жил в агропункте — казенном помещении, выделенном ему как агроному. Семейная жизнь родителей началась со съемной комнаты, но их это не страшило, а со временем и вошло в привычку. До 1955 года своего жилья у родителей не было, лишь съемное или служебное. В 1928 году родилась моя старшая сестра Инна, которая пошла по маминым стопам и тоже стала учительницей. Отец был трудоголиком. Мама видела его редко. Заботы о маленькой дочери, о доме и хозяйстве полностью ложились на ее плечи. А еще было учительство, проверка тетрадей по ночам, организация внеклассной работы. И бесконечные переезды вслед за мужем из одного места жительства в другое. С 1937 года и до начала войны мама преподавала русский язык и литературу в неполной средней школе №3 города Ставрополь. Вечера, посвященные русским писателям: Гоголю, Пушкину, Лермонтову, — обсуждения популярных книг, которые она организовывала в местной библиотеке, постановка школьных спектаклей сделали ее заметной фигурой на Ставрополье, и в 1939 году мама была избрана народным заседателем в Ставропольском суде.

Сохранилась служебная характеристика, выданная ей руководством школы: «Крылова Александра Ивановна работает в школе третий год, свой предмет знает хорошо. Уроки проводит качественно. В процессе обучения проявляет энергичность, привлекает к активному участию на уроке весь класс. Являясь классным руководителем 6-го класса, в котором на 15 марта с. г. тридцать человек учащихся, хорошо знает их, проявляет большой интерес к посещаемости и успеваемости каждого учащегося…»

Война, начавшаяся 22 июня 1941 года, временно разделила нашу семью. В первых числах июня 1942 года началась эвакуация сотрудников и имущества Ставропольской селекционной станции. Эвакуацией руководил отец. Время было тяжелое, полное бед, невзгод и неизвестности. Мне не было тогда и шести лет. Конечно, многое из той страшной поры забыто, но несколько эпизодов врезались в память навсегда.

Колонна с эвакуированными формировалась из женщин, детей, стариков. Тяжелые вещи грузили на мажары, большие телеги с решетчатыми стенками для перевозки снопов и сена, в которые впрягались лошади и волы. Иногда в эти мажары сажали детей и обессиленных стариков. Женщины шли рядом. Немецкие самолеты периодически бомбили и обстреливали медленно движущуюся колонну. Люди в панике разбегались, прятались в лесополосах и в каких-то невысоких серебристых кустах, растущих вдоль тракта, названия которых я не запомнил. После таких налетов открывалась жуткая картина: обезумившие, рыдающие и орущие люди, убитые и раненые, перевернутые повозки, дергающиеся в предсмертных судорогах животные. Страшно было! Но в памяти запечатлены не только эти ужасные кадры. Помню пасеку, расположенную недалеко от дороги и уничтоженную фашистскими бомбами, опрокинутые ульи, из которых мы, дети, с воплями и слезами вытаскивали соты с медом. Укусы пчел не могли остановить голодных и уставших детей. Да и взрослых тоже.

Возле совхоза «Балтийский рабочий» мы с отцом разминулись. Как раз тогда путь колонне с эвакуированными преградили немецкие мотоциклисты, а отцу удалось прорваться на незанятую немцами территорию и спасти мешок с тем самым элитным зерном. Мы же оказались в «Балтийском рабочем», занятом немцами. Жизнь на оккупированной территории, куда попала моя семья, шла своим чередом. Брошенных домов было много, но в хороших, каменных располагались немецкие летчики и механики, обслуживающие военный аэродром, который фашисты оборудовали на бывших совхозных полях. Нам же достались какие-то подсобные помещения, не приспособленные для жилья. В небольшом продуваемом домике вместе с соседями жили и мы: мама, моя сестра, старше меня на восемь лет, и я.

Начиналась осень с жуткими ветрами и морозами, которых ранее в этих районах не наблюдалось. Топить было нечем, кругом поля, места безлесные. Неустроенность и голод — постоянные спутники людей, оказавшихся в оккупации. Чтобы хоть как-то прокормиться, дети, а иногда и взрослые рылись в кухонных отбросах, которые обслуга аэродрома выбрасывала в овраг. До сих пор помню специфический запах найденных остатков плавленых сырков в тонкой упаковке из фольги. Конечно, те крохи, которые мы слизывали с фольги, утолить голод не могли, но мы и этому были рады…

В память четко врезалась картина (это было в декабре 1942 года): стоит немецкий офицер, весь в черном, в длинном кожаном пальто. Он смотрит в большой бинокль на небо, где над нами довольно высоко пролетает самолет. Не знаю почему, но я вдруг жестами попросил офицера дать посмотреть в бинокль. Тот дал. Я смотрю и вижу, что на борту самолета — красная звезда. Это был наш самолет-разведчик. Тут к офицеру подбежал немецкий солдат, что-то прокричал громко, и они вдвоем быстро ушли. Я вернулся домой, положил бинокль на стол и пошел к оврагу за объедками. Вечером в дом ворвался жандарм (мы, дети, уже знали, что на груди у жандармов висит большая бляха, не перепутаешь) и два солдата с автоматами. Жандарм стал орать, трясти меня за шиворот, а мама, испугавшись, пыталась ему что-то сказать, объяснить. Но когда жандарм увидел лежащий на столе бинокль, то просто забрал его и, все еще продолжая бурчать, ушел вместе с автоматчиками.

Вечером 31 декабря 1942 года в поселок приехала «душегубка» — специальный автомобиль, в которых фашисты зверски истребляли людей, отравляя их выхлопными газами. Мою маму и еще трех женщин запихнули в кузов машины. Кто-то донес фашистам, что мужья этих женщин — коммунисты, которые работали в администрации ставропольской селекционной станции. Был сильный мороз, и «душегубка» не завелась. Немцы решили увезти женщин на следующий день, оставив мерзнуть в машине всю ночь. Меня и ревущую сестру соседка увела домой. Как мы провели эту ночь без мамы, не помню, но, проснувшись утром и выглянув в окно, я увидел бегущих к аэродрому людей с винтовками, в каких-то непривычных серых шинелях. На винтовках — штыки. Немцы носили одежду другого цвета и были вооружены автоматами. Значит, это не немцы. Сестра кричит: «Наши! Это наши!» Стремительным броском советские солдаты выбили немцев с аэродрома. Была ли стрельба — не помню, но это было так неожиданно и для нас, и для немцев, что многие вражеские самолеты так и не успели взлететь. Промерзших в «душегубке» женщин освободили. Так в моей жизни произошло настоящее чудо — мама осталась жива. Тот миг счастья остался со мной на всю мою детскую жизнь.

После возвращения из оккупации мама преподавала русский язык и литературу в Ставрополе, куда вслед за отцом мы переехали всей семьей, а с 1948 года — в Нальчике, в школе рабочей молодежи. Она с необыкновенным теплом отзывалась об учениках этой школы, которые сели за парту сразу после возвращения с фронта. По ее воспоминаниям, это были уже взрослые люди, которые уходили на войну совсем мальчишками, прямо со школьной скамьи, не доучившись. На занятия приходили в армейском обмундировании, кирзовых сапогах, в перелицованной старой одежде. Но тяга к знаниям у этих людей была огромной. Помню маму, сидящую по ночам за самодельным письменном столом, проверяющую кипы тетрадей с работами своих учеников. Кроме школы рабочей молодежи, занятия в которой проходили по вечерам, мама преподавала и в школе-интернате, где учились дети, оставшиеся после войны без родителей. Тяжело ей было совмещать эти две работы, тем более что дома ее ждали двое своих детей, которых нужно было кормить, одевать, наставлять, и вечно занятый муж. Но мама была оптимисткой и жила с постоянной мечтой о лучшем времени. Даже когда в стране и семье случались беды и несчастья, она говорила: «Вот посмотрите, все будет хорошо!»