Бесплатный фрагмент - Бесполезные ископаемые

Десять пфеннигов

Если не будет конца света, мне — жопа.

Послезавтра уезжаю. Поездом до Москвы, а потом самолетом в Берлин. Ну а пока — ночь, я, пьяный, лежу на стареньком диване в комнате, которая когда-то была моей. Лежу и швыряю об стену ворсистый желтый теннисный мячик. Я бросаю и бросаю его, а он, бедолага, возвращается снова и снова. Как будто верит, что все это не со зла.

Вчера дал слово маме с папой, что до конца года женюсь и напишу диссертацию. Такие вот планы. Ни то, ни другое не соответствует действительности. Собственно, нет у меня НИКАКОЙ действительности. Как любит повторять Витя, меня спасет лишь глобальная катастрофа.

На журнальном столике стакан абрикосового компота и два треугольных куска уалибаха. В углу вальяжно развалилась старая сумка. Она еще не собрана. Как и я.

Полдня бродил по городу. Сидел в летней кафешке на проспекте. Лопал бутерброды и смотрел на людей. Они в моем городе не меняются. Старики в тщательно отутюженных брюках невиданных цветов фланируют по аллее. В их руках свежие газеты и портативные шахматные доски — так они и гуляют в поисках достойных противников.

Молодые люди, оккупировав бордюры и скамейки, рассказывают друг другу сплетни и томно разглядывают девушек. У них — свои шахматы.

Девушки холодно проходят мимо, оставляя за собой шлейфы невиданных ароматов. Как реактивные самолеты.

Молодые люди ловят эти запахи своими большими носами, и вот уже один из них — пижон в рыжей куртке — бежит и догоняет, наверное, женщину своей мечты.

И после они сидят за столиком, пьют чай и мило болтают ни о чем.

— Я тебе нравлюсь?

— Нет.

— Ну извини.

— За что?

— Тебе виднее.

Конечно, он и она способны на романтические поступки. Вопрос в другом. А что потом?

Я возвращался домой, как раз свернул на Ардонскую, когда позвонил Сос.

— Хет, прогуляться не хочешь? Ищу собутыльника!

Мне нравится его манера дерзко опускать прелюдии типа «как жизнь?», «как дома?» или, например, «надолго ли приехал?». Дурацкие вопросы, которые никому не интересны, — ни тем, кто их задает, и уж тем более ни тем, кто на них отвечает.

— Ладно, — я ловлю такси и ловлю себя на мысли, что мне хочется выболтаться и напиться.

Мы были в двух кафешках и одном пустом баре. А потом окончательно засели в «Лимончелло». Пили, конечно же, водку, а закусывали любимой комбинацией детства — тархун и осетинский сыр. Я много болтал, а Сос больше молчал. Обычно он, как его там, «душа компании» и «любимец женщин» — собственно, таким я его и знаю.

— Сос, ну чего ты? Случилось что?

— И что ты потерял в этом Берлине?

— Десять пфеннигов.

— Что?

— Года два назад в Дрездене в гостинице у меня была ужасно неудобная кровать. И под матрасом я нашел маленькую гэдээровскую монетку. Десять пфеннигов. Ты представляешь? Уже и страны такой нет. И деньги другие. А монетка лежит себе под матрасом, и плевать ей на то, что меняется жизнь.

— Ну и?

— Я и есть эти десять пфеннигов!

— Слушай, как ты ТАК живешь? — Сос проглотил кусок сыра. — Вот смотри, у меня красавица-жена. Сын опять же растет. А у тебя? Что растет у тебя?

Я подумал немного и ответил:

— Живот у меня растет.

Домой я приполз ближе к полуночи. Разжевал жвачку и нажал на звонок. Открыл Витя.

— Напился?

— С чего ты взял? — ответил я и, чтобы не загадить симпатичный иранский коврик, блеванул в любимую шапку.

— Ну и ладно, — резюмировал папа.

Нет, определенно, не будет конца света, я… Я в полной заднице.

Быстрый салат

Суетимся на перроне. Я, папа с мамой, Витя. Холодно и сыро — отец накидывает свою потрепанную куртку на мамины плечи. «Как подростки», — смотрю на них и завидую. Сумка уже валяется в купе, а мы валяем дурака, рассказывая друг другу последние сплетни. Такие неловкие моменты — хочешь сказать что-то теплое и хорошее, а болтаешь о ерунде.

— Две минуты до отправления! — сообщает скучающая проводница со шрамом на шее.

Мы обнимаемся. Витя незаметно для мамы запихивает в карман моего пиджака пачку денег. И папа подмигивает так, как подмигивает только он.

— Витя, ну зачем?

— От души! — улыбается Витя.

— Купи себе фирменную дубленку! — это папа, ему почему-то кажется, что все у меня не так, потому что до сих пор нет дубленки.

Резким рывком тронулся поезд, и в пыльном окне от меня медленно уплывал этот город. И эти люди. Каждый из нас — такой. Уезжаем и оставляем любимых на перроне. Только и остается, прижавшись к стеклу, пекинесом смотреть, как они уходят в прошлое.

А будущее… Не люблю я его. В будущем нет чего-то настоящего.

В Воронеже в купе подсела девушка в леопардовом платье. До этого я ехал один и было неплохо. Проводница принесла чай с лимоном, и мы разговорились с Наташей — так звали девушку. Вот только платье она сменила на серый спортивный костюм — я даже выходил из купе, когда она переодевалась.

Наташа съела зеленое яблоко, йогурт и вытащила бутылку с мутной жидкостью.

— Хотите домашнего вина? — предложила она.

— Чуть-чуть.

Я налил ей и себе, а потом еще. И еще раз еще. Через полчаса Наташа была достаточно пьяна, чтобы рассказывать о себе. А я был достаточно трезв, чтобы еще слушать ее, кивать и улыбаться.

— Ну я-то перепихнулась с его кентом один только раз! Представляешь, ОДИН раз! Выпили, туда-сюда. Эпик фейк короче.

— Фейл. Ты хотела сказать «эпик ФЕЙЛ».

— А теперь я лечу на Бали! — Наташа глотнула вина и улыбнулась. — Не знаю, но вот мне кажется, что там будет хорошо. Не хочется тратить время на пустые разборки из-за какой-то одной пьяной ночи. Я хочу, чтобы у меня был миллион таких ночей!

— Ну а вот вернешься ты назад. И что потом?

Мне не очень и хотелось слышать ответ, но и спать не получалось.

— А потом — суп с кротом.

— С котом. Ты хотела сказать «с котом», — я картинно зевнул.

— Именно! Расскажи-ка о себе! Твоя очередь.

— Живу в Питере, читаю тупые лекции о тупой профессии, чтобы…

— Лекции? Ну ничего себе! А где?

— На журфаке.

— Так ты журналист? Как Познер? Напишите обо мне книгу, Познер! Никто никогда не писал обо мне. А у меня есть много-много интересных историй.

— Разве что репортаж. Или информационную заметку.

— Заметку? Тоже неплохо!

Мы пили и пили, и она еще рассказывала о чем-то. Но я только смотрел куда-то в окно — поезд бежал через маленькие полузаброшенные деревни. В некоторых домах жили люди, и я думал о том, что у каждого из них есть миллион историй, о которых еще не написаны книжки.

Так и дни бегут, как эти деревни.

Не знаю почему, но в такие моменты особенно грустно. Казалось бы, получай удовольствие: холодные ли, жаркие ли дни — это часть твоей жизни. Понятно, что временами она дурацкая, но в целом в ней единственной заключены те хорошие моменты, которые не забудешь и после смерти. Я знаю это, я понимаю, что необходимо радоваться мелочам и получать наслаждение даже от раскалывающегося под ногами льда, но вот, хоть убейте меня, не получается.

Мы понапридумывали миллиарды гаджетов и приложений, чтобы не раскисать в бытовухе, но в итоге еще больше вгоняем себя в никчемные пресные пластиковые радости жизни, от которых грустно до тошноты. Что-то не то выбрали, где-то не там свернули. В какой такой момент и в каком таком месте мы проспали нашу остановку? А как бы мы чувствовали себя сейчас, если бы не проспали и вышли? Почему купили билет в один конец и потеряли желание вернуться назад, чтобы отправиться в путешествие снова?

Я снял ботинки. Лег, не раздеваясь, на узкую нижнюю полку и закрыл лицо газетой. Была усталость. Думал, отчего бы это, и потом понял, что совсем это и не усталость, а банальное разочарование. «Тупняк» называли такое состояние пацаны со сторонки.

Утром я доехал на метро до Белорусского вокзала и сел в аэроэкспресс в «Шереметьево». Через два часа, зарегистрировавшись на рейс, я пил эспрессо в одном из кафе аэропорта и читал Кеннета Славенски — скучный текст о жизни Сэлинджера.

— Что-то еще? — спросила официантка.

— Принесите какой-нибудь быстрый салат, пожалуйста!

— Быстрый — Усэйн Болт. А салат — не очень, — сказала она.

В туалете уборщица-таджичка, увидев земляка со спущенными штанами у писсуара, без смущения затеяла с ним ненавязчивый разговор:

— Салам! Как жена, дети?

Я ждал, когда она, наконец, уйдет.

— Опустите подлокотник! — стюардесса деликатно толкнула меня в плечо.

Во время взлета я слушал на репите бичбойзовскую «We got beaches in mind». После перекинулся парой фраз с девушкой, которая сидела слева. Красивое существо с губами как у Скарлетт Йоханссон. Сейчас такое время: любую девушку с хотя бы немного пухлыми губами сравнивают со Скарлетт Йохансон. Чертовски подфартило в этом тысячелетии девушкам с пухлыми губами.

Она спросила, есть ли у меня что-нибудь почитать. Я дал ей книжку о Сэлинджере.

— Кто он такой, этот Сэлинджер?

А потом я вырубился.

Обычно мне не снятся сны. Еще в детстве, когда друзья хвастались, рассказывая о своих невероятных сновидениях, я тупо ухмылялся. Мама говорила, что это пройдет, и сны появятся. Но вот «это прошло», а снов как не было, так и нет. Понятно, что сейчас у меня достаточно опыта и воображения, чтобы врать на ходу о том, какие сны я видел и какие увижу еще, но есть одно странное чувство. Как будто я не знаю чего-то такого, о чем знают и чем наслаждаются другие. Я вижу это по их довольным спящим лицам — им нравится то, что они видят. Наверное, если когда-нибудь придумают видеорекордер грез, я скачаю миллиарды дисков со снами людей. Честно, очень хочу понять, что у них там в головах.

Не знаю, думал ли я об этом, когда спал в самолете, но сейчас хотел бы сказать о другом. Раньше я любил уезжать и ненавидел возвращаться. А теперь ненавижу и то, и другое. Потому что, уезжая, уже думаю о том, что рано или поздно придется возвращаться. И, потом, в новых странах нет ничего нового. Те же люди. Тот же я. Даже магазины — те же.

Плоская как доска

— Смотри-ка, плоская как доска!

Луис — такой. Почти дагестанец. Пялится на девушек, отпускает сомнительные шутки. Говорит, что девушки любят, когда им грубят. В такие моменты мне стыдно за него. Или, наверное, больше за себя: я-то с ним поддерживаю разговор и даже смеюсь над его избитыми афоризмами.

— На фига, Луис, она же услышала!

— А что такого-то? Если хочешь знать, «плоская как доска» — это комплимент!

Ночь. Мы торчим на веранде бара «Kirk». Плоская как доска девушка сидит через два столика от нас. С ней — типец в желтом кардигане. Смакуют коктейли и болтают. Луис допивает вторую кружку «Berliner Kindl», берет сигарету и идет к ним. Я вижу, как он спрашивает что-то. Желтый кардиган протягивает зажигалку. Через пару минут мы уже с ними, с Бертой и Николасом — распиваем бутылку холодной водки.

— Берта, в Канаде таких, как ты, называют богинями, — мурлычет Луис.

Как-нибудь я честно скажу ему, что он тупица. Но Луис любит свою страну, в этом нет сомнений.

— Хе… Хетаг, а ты русский? — это уже оживился Николас.

— Николас пишет диссертацию о свободе слова в России, — объясняет Берта.

— Нет, я осетин, — отвечаю я.

— Ладно, скажи мне честно, есть ли в России свобода слова?

— Есть. Люди болтают, что хотят. В газетах тоже полный порядок. Вот только мы свободны от свободы слова.

— Как это?

— Ну, например, министр ест детей. Об этом пишут, снимают репортажи. Люди выходят на улицы. А министру плевать. Сидит себе и рассказывает о том, что есть детей это нормально и даже полезно.

— Черт, кажется, у них там полная задница со свободой слова! Берта, представляешь, министры едят детей! — это Луис, продолжается вечер канадского юмора.

— Типа того. Такие уж мы, русские. Хлещем водку, играем на балалайках и едим детей. А ночью раскуриваем с медведями кальян.

В какой-тот момент я понял, что пью один. Николас испарился. Луис и Берта танцевали и целовались под медляк от Лу Рида. Луис — профи в таких вещах. Знает, что, как и когда сказать. Не такой уж он и дурак, этот Луис.

Спать мне пришлось в гостиной. Луис любит валяться с девчонками в моей комнате. Там, видите ли, романтичный вид из окна.

Я лежал на диване и пустыми глазами смотрел ток-шоу об ожирении. Гигантская женщина рассказывала о себе: «Понимаете, у меня семь дипломов!»

— Семь дипломов?! Когда же ты жрала?! — я разговаривал сам с собой.

В этот момент из комнаты выползла Берта. Как пишут в дурацких журналах, из одежды на ней были только розовые трусики. Идиотская фраза, конечно, но что-то в ней есть. Нельзя же сказать, что девушка голая, когда она в трусиках? «Полураздетая» — тоже не то. К тому же у Берты действительно были розовые трусики. Розовые трусики, большое сердце и маленькие груди.

— Хе…

— Хетаг.

— Хетаг, извини, а где у вас ванная?

Из ванной Берта вышла уже в джинсовой рубашке.

— Нашла ее в корзине, — сказала она.

И еще она сказала, что не хочет спать с Луисом. Он ужасно храпит и не дает одеяло.

— Спи здесь.

— Ну, не знаю.

— Водку будешь?

Мы пили водку с черешней и смотрели «Где-то» Софии Копполы.

— Слушай, Берта, а ты хотела бы изменить свою жизнь? Ну как изменить — понять, что полжизни занималась фигней, и в ту же секунду измениться?

— Измениться и изменить жизнь — как бы разные вещи.

— Ладно, тогда такой вопросик. Чего бы ты хотела больше — измениться или изменить свою жизнь?

— Подожди-ка, а я разве сказала, что хочу и то, и другое? Если честно, даже не думала что-то менять в своей жизни. И уж тем более — изменяться. Я нравлюсь себе. И жизнь моя мне очень даже нравится.

— Что же тебе конкретно нравится в твоей жизни?

— О господи! Не знаю. Ливень нравится. И то, как пахнет после него, тоже нравится. И даже ты мне нравишься. Вот такой, как сейчас, — пьяный в три ночи.

— То есть, ты довольна?

— Наверное. Мне не о чем грустить. У меня было фантастическое детство в том маленьком курортном городке на берегу моря. И мама с папой не мешали. Я влюблялась, это случилось немного позже. Я бросала, и меня бросали. Но даже это я не хотела бы менять. Потому как, когда тебе плохо, в этом есть что-то хорошее.

— Когда тебе плохо, в этом есть что-то хорошее? Чушь какая!

— Именно так! Что-нибудь еще?

Я дал ей подушку. Она легла на диван. Я накинул на нее темно-синий плед.

— Хочешь футболку? — мне казалось, ей было не очень комфортно в этой джинсовой рубашке. — Или спи голая — я не буду тебя лапать.

Я и не лапал. И спал нормально. Берта не занимала много места. Она была плоская. Как доска.

Завтраки на лонгбордах

Кто он, этот Луис? В Берлине мы снимаем с ним квартиру. Точнее, Институт Гете, куда мы оба приехали на летние курсы немецкого, подыскал для нас странное жилище на Wilhelm-Hauff-Strasse в Шёнеберге. Юг Берлина. Очень далекий юг.

Почему-то они решили, что нам будет там комфортно. Или же особо и не заморачивались — выбрали двух идиотов и закинули в маленькую квартирку с двумя комнатами.

Я прилетел в Берлин ночью. Злой, грязный и голодный взял такси. Возле дома меня уже ждали Луис и хозяин квартиры Марк.

Мне здесь нравится. Мы живем недалеко от знаменитого дуба Кайзера. Тут много старых людей, не менее старые кафешки и какая-то комфортная тишина. Наконец, это близко от центра. Cел на «Friedenau» (пять минут ходьбы от дома, или «одна выкуренная сигарета» по версии Марка), проехал шесть остановок. Вышел на «Friedrichstrasse», переюбежал на другую линию и через две остановки ты уже на Alexander Platz. Каких-то двадцать семь минут.

Меня вполне устраивает размеренная жизнь этих мест. Хотя моя территория ограничивается лишь небольшим участком — где-то между Friedenau и Friedrich Wilhelm Platz. Собственно, мне больше и не требуется. Здесь семнадцать баров, двадцать две кафешки, три торговых центра, семь парикмахерских, одиннадцать парков, два стадиона и один танцевальный зал.

По вечерам, если не еду напиваться в город, я сижу в ресторане Chaplin, делаю домашнее задание и пью «Bionade». Это, пожалуй, лучшая в мире газировка.

Друзья ли мы с Луисом? Не знаю. У меня и так немало ненужных приятелей. Но иногда все-таки хочется с кем-то быть. С кем-то, кто слушает и говорит. Говорит умные вещи. И слушает мои глупости.

И потом у нас один интерес. Серф. Не какой-нибудь там кайт- или виндсерфинг, а классический старомодный серф. Когда ты один на один с волной. Без разных там хитрых штучек.

Луис был хорошим серфером. Он родился в Галифаксе и потом какое-то время торчал в Торонто, но большую часть своей жизни провел на Гавайях: его отец имел там какой-то бизнес и парочку вилл недалеко от Hilo.

Не заниматься серфом на Гавайях — преступление. Хотя, как рассказывал Луис, в начальных классах ему больше нравился баскетбол. Но он достаточно быстро смекнул, что девчонки без ума от загорелых серферов, и, будучи уже тогда повернутым на этой теме, записался в школу на Waikiki Beach.

Его отцу нравилось увлечение сына. Он с удовольствием оплачивал поездки Луиса на пляжи Индонезии, Австралии и Европы. Уже в четырнадцать Луис дебютировал на взрослых соревнованиях в Биаррице, а еще через год получил первый спонсорский контракт. В 1993 году журнал «Surfer» назвал его «маленьким гением серфа». Люди завидовали Луису. И он действительно был очень ловок. Особенно с девушками.