Бесплатный фрагмент - Бьеркезундская легенда

От автора

Уважаемый читатель. Открыв эту книгу, ты сделал шаг к малоизвестным событиям прошедших Зимней и Великой Отечественной войн. В основе сюжетов лежат реальные исторические события и герои, многие из которых остались под своими настоящими именами, которые по соображениям достоверности и памяти, я решил не менять. Имена этих людей можно и сегодня найти на бронзовой плите монумента на Лютеранском кладбище в Кронштадте, на гранитных плитах братских могил в Выборге и на Киперрорте. Надеюсь, сюжеты книги позволят вам по новому взглянуть на историю нашей страны, на судьбы тех, кто остался в том времени навсегда.

Хочу поблагодарить моих друзей, оказавших помощь в создании этой книги. Особую благодарность хочу выразить моему школьному другу Михаилу Морозову за редакторскую работу над текстом.

1. Примиренные смертью

Письмо

Умереть в восемнадцать лет. Какой абсурд. Не поняв этот мир, только слегка ощутив красоту и прелесть жизни. Когда только начинаешь чувствовать, что-то понимать, и вдруг финал. Что думает человек, расставаясь с жизнью в таком невероятно юном возрасте? Попав в обстоятельства фатальности финала своей, такой короткой, жизни. Понимая, что смерти не избежать и она совсем близко…

В конце девяностых началась эпоха снятия секретности с некоторых военных документов. Совершенно случайно в мои руки попало письмо. Точнее, это была копия полуистлевшего письма, найденного в носовом отсеке погибшей немецкой подлодки U-250. Летом сорок четвертого, спустя несколько недель после гибели на выходе из пролива Бьеркезунд, ее подняли. Ее вскрыли в Кронштадте в сентябре сорок четвертого года. Там в носовом отсеке среди мертвых тел немецких подводников было найдено это письмо. Оно пролежало в архиве Балтийского флота более пятидесяти лет. В оригинале оно было написано на пожелтевшем листе, вырванном из журнала радиодонесений немецкой субмарины. Химический карандаш, расплывшиеся буквы, местами исчезающие части слов, написанные умирающим в задыхающемся отсеке человеком. Несмотря на частично потерянные буквы и слова, в конце письма четко читаемая подпись: Рудольф Пауэр.

Операция подъема подлодки сама по себе была подвигом наших моряков и водолазов. Она проходила под жесточайшим артиллерийским огнем и налетами люфтваффе. В ходе этой операции погибла группа водолазов и моряков Балтийского флота. Подлодку отбуксировали в Кронштадт с целью изучения новейших достижений в кораблестроении Германии. Полученные сведения были использованы для создания знаменитых подводных лодок проекта 613, а также первых самонаводящихся советских торпед.

Тела немецких подводников были захоронены на старом лютеранском кладбище в Кронштадте. Более сорока лет это кладбище и захоронение подводников зарастали травой и стирались из людской памяти.

В середине восьмидесятых с ветром перемен стала возвращаться человеческая память. Благодаря Народному союзу Германии по уходу за военными могилами захоронение было восстановлено.

В девяносто восьмом после восстановления текста письма и перевода с немецкого я отправился на лютеранское кладбище в Кронштадт. На огромном валуне бронзовая плита с сорока шестью немецкими именами и с именами двадцати человек экипажа морского охотника МО-105. Сто пятый был торпедирован U-250 незадолго до своей гибели.

Среди немецких имен — Рудольф Пауэр. Дата рождения — восьмое января двадцать шестого года. Именно его письмо оказалось в моих руках. Письмо восемнадцатилетнего немецкого мальчишки, оставшегося лицом к лицу с неминуемой смертью. Именно оно стало для меня стержнем истории, которая не давала мне покоя долгие годы. Среди имен экипажа охотника есть одно, о котором удалось кое-что узнать. Но об этом позже.

Рудольф из Кельна

Мимо старой кельнской ратуши шел светловолосый мальчик. Строгие взгляды каменных королей и почетных граждан города преследовали его со стен. Это были высеченные в камне статуи. С детства ему казалось, что они смотрят на людей своими неподвижными глазами и что-то думают о прохожих своими каменными головами. Иногда он испытывал настоящее неудобство под их взглядами. Мальчика звали Рудольф. Когда дела в школе были не очень или совсем не очень, ему приходилось придумывать оправдание. Не успел подготовиться к уроку математики, помогал отцу месить тесто или выкладывать хлеб из печей. Или что-нибудь в этом роде. Больше всего он боялся строгого взгляда архиепископа Хильдебольда. Проходя мимо западной стены ратуши, он старался не смотреть в его сторону. Ему казалось, что первый кельнский епископ видит его насквозь. «Иду помогать отцу», — как бы в свое оправдание говорил Рудольф, пряча от статуи епископа глаза. После школы он всегда заходил в отцовскую булочную. Надо было носить только что испеченный хлеб и булочки из пекарни на прилавки. Это было пиковое время торговли, родителям требовалась помощь.

Пекарня Германа Пауэра, отца Рудольфа, находилась в цоколе старинного дома в ганзейском квартале, недалеко от городской ратуши Кельна на Марсплац. Отец с молодым помощником Паулем закладывал хлеба, батоны и булочки в печь затемно, чтобы постоянные клиенты ранним утром получали теплый, ароматный, с румяной корочкой товар. Рудольф всегда забегал в пекарню перед школой с одной целью — вдохнуть запах свежеиспеченного хлеба. Он отламывал мякиш, чтобы зажевать его на ходу, накрыв припасенным куском колбасы с маминой кухни. Это было непередаваемым удовольствием.

Перед войной в тридцать девятом, когда ночные факельные шествия нацистов стали обыденностью, он впервые увидел эту девочку. Она зашла в булочную отца по соседству с пекарней в сопровождении матери, высокой и стройной женщины, фрау Зильберман. Бэла, так ее звали. На ней были замшевый коричневый пиджак поверх льняного сарафана и гольфы на длинных стройных ногах. Ее черные густые волосы, заплетенные в две косы, и карие глаза контрастировали с обликом матери, светловолосой немки с арийской внешностью. Бэла была похожа на отца. Она была мишлингом первой степени, ее отец Наум Зильберман — чистокровный еврей. Бэла была яркая и красивая. Ее стройная фигура, доставшаяся от матери, делала девочку объектом внимания мальчишек старого ганзейского квартала. Рудольф, которому шел четырнадцатый год, разглядывал ее, расхаживающую по булочной.

Стараясь быть ненавязчивым, Рудольф произнес:

— Не желает ли фрейлин кельнские булочки с маком?

— Желает, — последовал ответ. Карие глаза Бэлы засияли в улыбке.

— Давай лучше возьмем с сыром, эти слишком сладкие, — вмешалась мать Бэлы.

Рудольф, замещавший после школы отца в булочной, пошел в наступление.

— Возьмите и тех, и других, а еще вам понравится рулет с яблоками. Он испечен полчаса назад. Возьмите, вы не пожалеете.

Но строгая фрау Эльза Зильберман взяла хлеб и булочки с сыром.

Когда фрау с дочерью уходили, Рудольф наспех завернул рулет в бумагу с эмблемой пекарни и, догнав Бэлу, вложил ей в руку пакетик с еще теплым яблочным рулетом.

— Это вам, нашему, надеюсь, постоянному клиенту. Возьмите это бесплатно. Несмотря на строгий взгляд матери, Бэла взяла пакет и почувствовала свою руку в руке Рудольфа.

— Приходите к нам еще, у нас самый свежий и вкусный хлеб в Кельне, — сказал он, не отрывая от Бэлы глаз.

Вернувшись за прилавок булочной, он увидел отца. Он только вышел из пекарни. Засученные рукава рубахи, рукавицы и розовое лицо с каплями пота.

— Что, нравится эта полукровка?

Рудольф не ответил.

— Ее отец еврей, он был одним из богатейших ювелиров Кельна. Владел двумя магазинами. Он один из тех, кто выжимал деньги из простых немцев, которые строили Германию! Из таких, как мы с тобой, понимаешь, Рудольф?!

— Что с ним сейчас?

— Год назад его отправили в лагерь для евреев. Туда, где всем им место.

— Отец, что плохого он тебе сделал?

— Фрау Зильберман, она настоящая немка. Я помню ее девочкой, красивой и умной, тогда она была еще Эльзой Кехлер. Она связала свою жизнь с евреями. Теперь она платит за это очень высокую цену.

— Отец, я много раз слышал, что евреи виноваты во всех наших бедах. Но мне трудно понять, почему их надо гнать из страны и тем более уничтожать?! Лишь только за то, что они богаче большинства немцев?!

— Рудольф, двадцать лет назад, когда я был таким, как ты, немецкий народ был унижен. Наш фюрер поднял немцев с колен, он возродил Германию. И теперь наш тысячелетний рейх ждут процветание и победа! А жидомарксисты, они мешают нам на этом пути. Надеюсь, ты понимаешь это. И нечего пялиться на эту полукровку. Она мишлинг и только благодаря арийской крови своей матери свободно живет среди нас.

Рудольф, стиснув зубы, сдержался. После слов отца внутри стало как-то пусто. Он вспомнил теплую руку Бэлы. Тут он увидел лицо матери. Она подошла и стала гладить его светлые волосы, прижав голову к себе. Ему показалось, в ее глазах был ответ на вопрос, так больно вцепившийся в душу мальчика.

— Да плевать я хотел на все это, — тихо сказал он. Рудольф и раньше не очень понимал всех этих теорий о гордости и величии нации. Да неинтересно ему было все это. Бэла с ее лучистыми карими глазами под черными ресницами стала для него важнее всего на свете.

Через несколько месяцев началось вторжение в Польшу. Англия и Франция объявили Германии войну. По городу проходили колонны людей, поддерживавших великого фюрера, они выкрикивали лозунги во славу нации. Дух возрождения рейха сковывал одной цепью умы людей, поддавшихся самой простой объединительной идее. Идее ненависти к другим людям. Отец был призван в вермахт. Младшему брату Вальтеру исполнилось шесть лет, и мать отдала его в церковную школу, где идеи национал-социализма обходили стороной души многих учителей и учеников. Все хозяйство пекарни легло на маму, семнадцатилетнего работника Пауля и Рудольфа. Теперь ему приходилось вставать в пять утра, чтобы помогать закладывать заведенное накануне тесто по печным формам. Каждый день, возвращаясь из школы в булочную, он ждал, когда придет Бэла. Раскладывая теплые булочки на прилавок, он смотрел в окно, ожидая ее появления.

Несколько раз она приходила одна, без матери, и тогда Рудольф рассказывал ей о премудростях приготовления вкусных булочек и хлеба. Однажды он пригласил Бэлу в пекарню и показал ей, где и как мама заводит тесто. Он долго любовался ею. Она была несколько скована, видимо, комплекс происхождения подавлял ее. Но старалась не подавать вида. В какой-то момент Рудольф оказался очень близко к ней. Две косы густых темных волос спускались на грудь девушки. Черные ресницы ее темно-коричневых глаз и такие же черные дугой брови. На какое-то мгновение его охватило волнение, он не мог говорить, просто стоял и смотрел на нее. С этого момента каждый день Рудольф испытывал радость от присутствия Бэлы в этом мире.

Отец попал на польский фронт. Первое время он присылал пропитанные оптимизмом письма, в которых описывал победы вермахта. К началу боевых действий с Францией его часть была переброшена на французское направление. Письма приходили реже, но в них все так же сквозила уверенность в скорой победе и возвращении домой.

Наступил сороковой год. После капитуляции Франции отцу дали отпуск. Он выглядел немного уставшим, но был доволен, что дело семьи в надежных руках, и очень не хотел возвращаться на фронт. Но война продолжалась. Перед отъездом он сказал Рудольфу, что слишком много стран встали на пути великой Германии. Евреи, которые заправляют в Америке и Европе, объявили войну, и придется поставить их на место.

В сорок первом война вошла в повседневную жизнь жителей Кельна. Начались первые английские бомбардировки. Факельные шествия нацистов по ночным улицам стали еще более агрессивными, и Рудольф, которому шел пятнадцатый год, стал всерьез опасаться за жизнь Бэлы. Фрау Эльза заходила в булочную реже, а Бэла старалась без матери не выходить на улицу. Развелось большое количество чернорубашечных подонков, которые при появлении Бэлы кричали: «Жидовка, вон из Германии!» Некоторые бросали в нее камни.

В начале июня отец написал, что их часть переброшена на восток, где ожидается нападение русских. А в конце июня всю Германию облетела весть о начале победоносного наступления на Москву. По радио речи фюрера и доктора Геббельса, взывавшие к гордости и величию нации, приковывали внимание каждого немца. Теперь, после победы над Польшей и Францией, мало кто сомневался в гениальности непобедимого вождя, в его полководческом таланте и великом предназначении. Фюрер присоединил к рейху Австрию, Польшу. Франция капитулировала. Мама с бабушкой неотрывно следили за фронтовыми сводками и ждали вестей о взятии Москвы. Они были уверены, что после капитуляции русских отца демобилизуют и все заживут лучше, чем до войны. Но война продолжалась, письма от отца приходили теперь реже. Однажды Рудольф увидел открытое письмо. Оно лежало на старом дубовом столе кухни. Рудольф начал читать. Отец писал об огромной России, о страшном русском холоде и непролазной грязи. Письмо было пропитано тоской и унынием. В конце он впервые написал о гибели близких друзей, упомянув одного старого знакомого. Слов о скорой победе уже не было.

Весть о поражении под Москвой всячески замалчивалась, тотальная пропаганда искажала реальную ситуацию на восточном фронте. Пришел сорок второй год, а с ним известие о ранении отца. Рана была не тяжелой, осколок в плечо. После лечения в полевом госпитале отцу дали отпуск. В феврале Рудольфу исполнилось шестнадцать. Днем все чаще звучали сирены воздушной тревоги, английская авиация регулярно бомбила Кельн. Отец приехал на десять дней. Увидев Рудольфа и Вальтера, обнял сыновей и долго не отпускал.

Он постарел, левая рука на повязке. Долго разговаривал с мамой и бабушкой на кухне. В разговорах отца что-то переменилось. Рудольф впервые уловил тревогу и страх в его словах.

— Сколько еще продлится война? Когда уже вермахт одержит победу и ты вернешься домой? — спросил отца маленький Вальтер.

— Не знаю сынок, в этот раз боюсь, что нескоро.

В один из дней отцовского отпуска Рудольф раскладывал теплый хлеб на прилавки. Фрау Эльза с Бэлой подходили к булочной. Рудольф ждал этого визита. Когда они вошли внутрь, к булочной смерчем подбежала группа пятнадцатилетних подростков из гитлерюгенда. Они стали камнями бить стекла витрин и дверей булочной. Рудольф, выскочивший из булочной, схватился с одним из подростков. Отвесив ему хорошего тумака, он тут же получил камнем по голове. Выбежавший в форме унтер-офицера отец испугал нападавших, которые тут же разбежались. Бэла, увидев кровь за ухом Рудольфа, достала из сумочки платок, прижала его к ране. Фрау Эльза, серьезно испугавшаяся за дочь, поблагодарила его за мужество. Мать Рудольфа стала обрабатывать рану на голове сына марганцовкой и йодом.

— Простите, фрау Пауэр, это все из-за нас с Бэлой. Ваш сын настоящий мужчина, простите нас. Эльза чувствовала себя виноватой. Она уже собралась уходить, но мать Рудольфа задержала ее.

— Вы ни в чем не виноваты, Эльза. Мой сын поступил так, как я его воспитала. Знаю, что вас принуждали развестись с мужем и вы этого не сделали. Вы храбрая женщина. Понимаю, как вам тяжело сейчас. Приходите к нам в магазин в любое время, мы всегда вам рады. Отец Рудольфа, слышавший этот разговор, не сказал ни слова. Он молча измерял проемы разбитых витрин и дверей булочной. Вспоминая довоенный разговор с отцом, Рудольф был в полном недоумении.

В день отъезда отец подошел к Рудольфу, он был немного взволнован.

— Я должен тебе кое-что сказать. Прогуляемся.

Они пошли по улице в сторону старой ратуши.

Со стен на них взирали каменные лики Сигиберта Хромого и Карла Великого, Октавиана Августа и Константина Первого Великого. Под их каменными взорами или от предстоящего разговора с отцом Рудольф чувствовал себя неуютно. В этот раз на душе было как-то особенно тяжело.

— Кое-что изменилось, Рудольф. За последние полтора года на восточном фронте мне пришлось быть свидетелем грязных, а иногда просто бесчеловечных событий. Я всегда гордился тем, что я немец. Голос отца дрожал. — Пока не увидел, как наши с тобой земляки с легкостью, порою развлекаясь, убивают женщин, малых детей и стариков.

— И ты убивал?

— Нет, этим занимались подразделения СС. Они такие же немцы, как мы с тобой. Я встретил там своего старого друга, он служит в СС. Он был когда-то для меня авторитетом, единственный из нашей компании, кто читал Шиллера и Гете. Я видел, как он руководил расстрелом евреев. Там были дети и женщины.

— Отец, но ты ведь тоже убивал?!

— Да, но одно дело — убить человека в бою. Мы привыкли к этому. И совсем другое — выстрелить в ребенка или женщину, стоящих перед тобой. Мне очень тяжело это говорить, Рудольф, но ты должен знать: мы не победим в этой войне.

— Почему, отец? Мы же великая нация, нам нет равных! Так говорил доктор Геббельс!

— В этой войне Господь не на нашей стороне. И последнее. Ты, наверное, удивишься, но я больше не осуждаю тебя за дружбу с Бэлой. Не сердись за мои несправедливые слова. Я был неправ.

Отец уехал на фронт. Соседям и знакомым все чаще стали приходить похоронки. Все с ужасом переживали это, понимая, что их очередь может быть следующей. Бомбардировки Кельна участились и стали более ожесточенными. Сирены воздушной тревоги разрывали ночь. Приходилось бежать из дома, дабы не быть погребенными под развалинами. В одну из таких ночей в подвале бомбоубежища Рудольф встретил Бэлу. Они сидели рядом, она потрогала его голову:

— У тебя шрам на месте той раны. Не болит?

— Он напоминает о тебе. После той драки боюсь за тебя, Бэла. Эти ублюдки не дадут покоя.

— Не бойся, мама со мной, меня никто не тронет. Мама меня очень любит, все будет хорошо.

Из бомбоубежища Рудольф проводил Бэлу до дома. Она предложила зайти. Бэла жила вдвоем с матерью в просторной богато убранной квартире. Окна выходили на старую ратушу и площадь. В гостиной стоял черный рояль.

— Кто у вас играет на таком инструменте?

— Папа играл… — глаза Бэлы стали влажными.

— Что с ним сейчас?

— Знаю только, что еще жив и находится в лагере на юге Германии. Мама ездила к нему в прошлом году.

— Это правда, что твой папа был богатым?

— Да, у папы были ювелирная мастерская и два магазинчика. Но в середине тридцатых все конфисковано в пользу немецкого народа и Великого рейха. Потом папу отправили в лагерь.

— И у вас ничего не осталось?

— Кое-что осталось. Но все свои драгоценности и украшения мама отдала офицеру СС, чтобы ей разрешили свидание. У папы был большой бриллиант старинной огранки со своей историей. Он был реликвией семьи и передавался в папиной родне по наследству многие поколения. Папа подарил его маме на день моего рождения. Это был очень дорогой и красивый камень. Он мог светиться в темноте. И был всегда теплым. Маме пришлось с ним расстаться, чтобы папе сохранили жизнь. Она отдала его коменданту лагеря. Глаза Бэлы стали совсем мокрыми, голос немного дрожал. Рудольф понял, что больше не стоит продолжать этот разговор.

— Ты умеешь играть на таком инструменте?

— Да, немного. Бэла открыла черную крышку и стала играть. Она играла неизвестную грустную классическую музыку, которая показалась Рудольфу очень трогательной…

Под Рождество сорок третьего пришла похоронка на отца. Бабушка билась в истерике. Мать, не проронив ни звука, взяла сыновей за руки и зажгла свечу на старом камине. Она была так бледна, что в тусклом свете ее лицо казалось совсем белым. На ней было черное платье. Она долго сидела, глядя на похоронное письмо от командования вермахта и на довоенную фотографию отца, где он, улыбаясь, кусал большую буханку теплого хлеба, сжимая ее в руке. Отец погиб под Сталинградом.

Рудольфу шел восемнадцатый год. После гибели отца в семье что-то надломилось. Мама перестала включать радиоприемник во время выступлений вождей нации. Бабушка, восхищавшаяся речами фюрера, стала замкнутой и какой-то нервной. Все усугубляли ставшие будничными английские беспощадные бомбардировки. Бабушка ненавидела всех: русских, которые убили ее сына, англичан, которые разрушали любимый город и убивали мирных жителей, американцев, которые помогали англичанам и русским и так же бомбили немецкие города.

Однажды Рудольф зашел к школьному другу домой. Его отец недавно вернулся с восточного фронта калекой. Он был без левой ноги выше колена, а на правой руке у него не было трех пальцев. На кухне у старой табуретки, на которой сидел подвыпивший одноногий человек, валялись протез ноги и костыли. Стиснув бутылку большим и указательным пальцами искалеченной руки, он вылил остатки спиртного в стакан и залпом опрокинул внутрь. Увидев Рудольфа, инвалид с небритым серым лицом повернулся к нему и произнес:

— Твой отец — счастливчик, он уже на небесах. А нам еще придется пережить преисподнюю. И это будет настоящий ад. Русских не победить, они умирают сотнями, на их место присылают тысячи. Когда умирают тысячи, на их место приходят десятки тысяч. Я видел их, когда они идут врукопашную. Они безумцы, их не остановить. Они убьют нас всех, они будут мстить. И запомни главное — им есть за что нас ненавидеть. Сказав это, он уронил голову на стол и тихо застонал то ли от боли, то ли от неизбежного ужаса. Рудольф запомнил эти слова. Человек, сказавший это, должно быть, потерял всякую надежду.

В канун нового, сорок четвертого года после очередной английской бомбардировки Рудольф вышел из подвала бомбоубежища и побежал к дому. Бомбы падали на центр города и несколько домов старого ганзейского квартала сильно пострадали. Один был полностью разрушен. Подходя быстрым шагом к пекарне отца, Рудольф заметил, что это был дом Бэлы. На этот раз ее не было в бомбоубежище. Его сердце бешено заколотилось. Бэла, где она? Рудольф побежал к ее дому, точнее к развалинам, оставшимся на его месте. Там уже стояла санитарная машина, выносили погибших. Среди стоявших около машины людей он увидел Бэлу. Она рыдала, Рудольф обнял ее.

— Что случилось?

— Мама, — задыхающимся голосом прошептала она и вновь зарыдала, уткнувшись в его плечо.

Два санитара несли тело на носилках. Оно было накрыто белой простыней с кровоподтеками. Это была фрау Зильберман, мать Бэлы. Она спала дома после ночной смены в госпитале. Видимо, не услышала сирены или не успела спуститься в бомбоубежище.

Вся родня Бэлы по отцовской линии, не успевшая покинуть Германию, была в лагерях. Тяжелобольная бабушка Бэлы по материнской линии после потери на восточном фронте сына, брата фрау Эльзы, находилась в одном из пансионов на юге Германии. Ей некуда было идти. Лишившись матери, она в любой момент могла быть отправлена в Освенцим.

Рудольф взял Бэлу за руку, и они пошли в старый дом с пекарней на Марсплац.

Мама Рудольфа дала девочке успокоительное и уложила ее спать в своей комнате.

Рудольф взял слово с младшего брата Вальтера, что тот будет держать в тайне, пока Бэла будет жить у них. Он предупредил, что епископ Хильдебольд будет следить за тем, как он держит слово. Вальтер очень боялся старого епископа. Как ученик церковной школы он очень почтительно относился к служителям церкви. Забегая вперед, отмечу, что Вальтер сдержал свое обещание. Отправив Вальтера спать, Рудольф остался вдвоем с матерью на кухне старой пекарни, где готовилось тесто на следующее утро. Их работник Пауль ушел на войну. Пекарня осталась на плечах Рудольфа и матери.

— Рудольф, сынок, я понимаю тебя, и мне очень жаль Бэлу. Но ты должен знать, если нагрянет гестапо, нам это будет дорого стоить.

— Мама, мы семья погибшего солдата вермахта, фюрер обещал нам льготы и защиту.

— Если выяснится, что мы прячем еврейскую девушку, нас сразу лишат всего. И главное — тебе скоро исполнится восемнадцать. Идет тотальная мобилизация, и я не знаю, как мне тебя спасти от этой мясорубки. Если я тебя потеряю, как мне жить?

— Мама, не беспокойся. Сейчас идет набор в кригсмарине. Я подал письмо с прошением о зачислении меня на флот в школу подводников, когда мне исполнится восемнадцать. Как сын погибшего я имею право выбора. Фюрер дал льготы семьям подводников, наша семья будет на особом положении. Нас никто не тронет. И главное — я не попаду, как отец, на восточный фронт.

Мать обняла сына.

— Я не могу тебя потерять, запомни. Мне уже хватит утрат в этой жизни. Ступай к себе, ложись спать, уже слишком поздно. Завтра нам с утра закладывать хлеб в печи. Надеюсь, ты не забыл.

После Рождества сорок четвертого Рудольфу исполнилось восемнадцать. Из кригсмарине пришло направление в школу подводного плавания в Кенигсберге, куда специальным вагоном Рудольф должен был убыть со дня на день.

Солнечный февральский день. Мать с бабушкой ушли на кельнскую продуктовую базу. Там они получали муку по льготе как семья погибшего солдата. Вальтер ходил в церковную школу, что находилась в бомбоубежище за старой ратушей. Проходя мимо каменного изваяния первого епископа, он часто произносил слова молитвы с обещанием держать слово, данное брату.

Рудольф приносил из пекарни горячий хлеб и раскладывал его на прилавок. Бэлу прятали днем от чужих глаз. А до открытия булочной она помогала Рудольфу. Принимая теплые хлеба из рук Рудольфа, она раскладывала их на полки прилавков. Когда она в очередной раз протянула руки за буханками, он поймал ее руки своими и потянул ее к себе. Ее лицо оказалось прямо перед ним. Он почувствовал теплое дыхание, теплые от хлеба руки и медленно прижался губами к ее теплой розовой щеке. Бэла подалась к нему навстречу. Рудольф целовал ее щеку и прикоснулся к губам. Бэла отвечала взаимностью. Рудольф нежно обнял ее и стал целовать ее белую шею. Что-то вдруг приостановило его пыл. Рудольф почувствовал слабость и беззащитность стоящего перед ним человека. Он слишком сильно ее любил, чтобы воспользоваться своим положением. Бэла поняла это. Она обняла и стала целовать его. Она прошептала ему на ухо слова, которые он больше всего хотел услышать. Он унес их с собой…

U-250

По данцигской брусчатке шагал человек в черной форме немецкого морского офицера. Он был среднего роста, худощавого телосложения. Черная тужурка, белая рубашка с галстуком и белая фуражка с крабом и имперским орлом со свастикой. Был он не просто офицер кригсмарине. По традиции фуражки с белым верхом носили только командиры подводных лодок. На галстуке и тужурке красовались два железных креста, один с дубовыми листьями. Его вручил адмирал Дениц, это добавляло гордости его обладателю.

Шел тысяча девятьсот сорок четвертый год.

Дела на восточном фронте складывались не лучшим образом. Союзники уже высадились во Франции. Германия была еще сильна и раз от раза демонстрировала свою несгибаемость и умение воевать как на востоке, так и на западе.

Командир подлодки U-250 капитан-лейтенант Вернер-Карл Шмидт шагал в сторону западного района Данцигской бухты, где базировалась восьмая флотилия подлодок кригсмарине. «Мы еще покажем миру, что такое немецкий характер и какова сила немецкого оружия». Подбадривая себя подобными рассуждениями, Шмидт старался заглушить чувство подавленности. Неделю назад он получил известие о гибели родного брата Франца, штурмбанфюрера войск СС. За неделю до его гибели они встречались в Кенигсберге, откуда его брат с группой офицеров СС направлялся с секретной миссией в сторону восточного фронта. Франц был старше на два года, он ни слова не сказал о своей миссии, которая планировалась на территории Польши в районе размещения концлагерей. На этой их последней встрече в пивной старого Кенигсберга Франц передал Вернеру коробочку, в которой находился золотой кулон с огромным бриллиантом. Когда Франц открыл коробочку, тусклые лучи светильников старой пивной заиграли на гранях бриллианта. Вернеру показалось, что внутри камня пульсирует яркий источник. Он был огромных для бриллианта размеров. Обладая множеством граней, он испускал какой-то чарующий и переливавшийся свет. На обратной стороне золотой окантовки кулона был выгравирован текст на непонятном языке. Шестиконечная звезда Давида делила текст пополам.

— Откуда это у тебя? — прищурившись, спросил Вернер.

— Позаимствовал у одного еврея, — с циничной улыбкой ответил Франц. — Наум Зильберман, помнишь такого? У нас в Кельне были его ювелирные лавки. Возьми его. После похода тебе наверняка дадут отпуск. Ты сможешь заехать домой. Думаю, эта вещица стоит целое состояние. Ты должен переправить наших стариков и сестру в Швейцарию, нужны будут деньги на новую жизнь.

— Вот сам и отвезешь, когда вернешься.

— Мало шансов, Вернер. Прошу тебя, завтра мы отправляемся на восточный фронт, русские наступают. У нас слишком опасная миссия. Хочу, чтобы это сделал ты.

— С чего ты взял, что твоя миссия опаснее моей? Ты же знаешь, какая смертность в кригсмарине, особенно с прошлого года, когда эти вонючие англичане поставили гидроакустические станции на все противолодочные корабли и поменяли тактику.

— Я знаю, что ты идешь на восток Балтики. Русские еще не подняли со дна Балтийского моря свои дряхлые эсминцы, что построены при царе. Тебе нечего опасаться.

— Откуда тебе знать мой маршрут и что меня там ждет, — со злостью парировал Вернер.

— Ты, наверное, забыл, в каких войсках я служу.

Лицо командира подлодки исказила пренебрежительная гримаса. Он бросил взгляд на две фуражки, лежавшие рядом. С черной фуражки Франца ему улыбался череп с костями. Вернер никогда не скрывал пренебрежения к войскам СС, в которых служил его брат. Во время одной из встреч в сорок третьем он в подпитии бросил брату упрек, что он не воин рейха, а палач, прикрывающийся идеями национал-социализма.

— Настоящие патриоты Германии — на линии фронта, а не в концлагерях и подвалах гестапо, — с гордостью произнес морской офицер.

Эта фраза сильно хлестнула по болезненному самолюбию Франца. Возникла ссора, они наговорили друг другу немало обидных слов. Эта встреча несколько охладила их отношения, но война все прощает, вскоре они помирились…

— Ладно, уговорил. Только, если со мною что-то случится, искать этот камень будешь на дне Балтийского моря, — отрезал Вернер.

Они обнялись и по-братски похлопали друг друга по плечу. Тоскливо улыбнувшись, пожелали друг другу удачи.

— Постой, Вернер, забыл сказать, этот камень немного странный. Иногда он, как мне показалось, становится теплым и даже горячим. Когда мы ликвидировали старого еврея, хозяина бриллианта, камень чуть не обжег мне руку. Будь с ним осторожен.

Это была их последняя встреча. Через неделю в штабе флотилии Вернеру сообщили, что его брат, штурмбанфюрер СС Франц-Карл Шмидт, погиб при выполнении секретной миссии на территории Польши.

Шмидт показал корку командирского пропуска на проходной базы подводных лодок. Голова в каске штальхельм, кивнула и вытянулась в арийском приветствии. Шмидт шел к закрытому от бомб бетонному бункеру с причалами, где стояли подводные лодки восьмой флотилии. С торпедной базы на подлодку были привезены и погружены новые самонаводящиеся акустические торпеды «Цаункениг», или «Крапивник», так их назвали немецкие конструкторы. Командиру U-250 еще ни разу не доводилось использовать самонаводящиеся торпеды. Но он уже знал об эффективности их боевого применения. Шмидта распирало желание поскорее опробовать новое оружие в деле. Его коллеги-командиры не раз, поднабравшись пенного напитка, оповещали пивные Кенигсберга и Данцига об успехах в потоплении новыми торпедами боевых кораблей и транспортов союзников.

Часом ранее Шмидт вышел из штаба, где ему были вручены боевой план похода и секретные карты минного заграждения «Зеегиль» восточной части Балтийского моря и Финского залива. Минное заграждение «Зеегиль», многократно усиленное в сорок втором и сорок третьем, практически полностью парализовало действия советского Балтийского флота. Оно закрывало все фарватеры и проходы от Бьеркезунда до Гогланда и от Гогланда до берегов Эстонии.

Его подлодке предстояло патрулирование в районе пролива Бьеркезунд, где советские тральщики готовились к очистке пролива от немецких мин. Советское командование планировало Бьеркезундскую десантную операцию на островах архипелага для дальнейшего наступления на Выборг. Конечной целью этой операции было выведение Финляндии из войны.

Командиру U-250 поставлена задача обнаружить и атаковать траловые силы Балтфлота и десантные корабли в случае высадки сил десанта.

В районе Бьеркезунда большое количество отмелей и подводных каменных гряд. Повсеместно малые глубины. Тяжелое место для действий немецкой субмарины. Это вызывало беспокойство и плохие предчувствия у командира.

В глубине души разгоралось чувство мести за смерть брата. Шмидт всегда помнил, что принадлежит к древнему германскому роду, в котором ценились отвага и верность фюреру.

На причале старший офицер построил экипаж. Отрапортовав, он представил командиру только что прибывшее молодое пополнение. Шмидт подошел к самому юному белобрысому мальчишке. Тот вытянулся и представился:

— Рудольф Пауэр, ваш новый радист.

— Сколько тебе лет?

— Восемнадцать. Только что окончил морскую школу в Кенигсберге.

— Откуда родом?

— Из Кельна.

— Кто из родных у тебя там остался?

— Мама, бабушка и младший брат.

— Кто твой отец?

— Пехотинец, в начале сорок третьего погиб под Сталинградом.

— Ты готов отомстить русским за своего отца?

— Да, мой капитан.

— У тебя будет такая возможность, мой мальчик!

Шмидт похлопал мальчишку по плечу и отдал распоряжение готовиться к завтрашнему выходу в море.

К вечеру основные приготовления были завершены. Внутри прочного корпуса наступило затишье. После сытного ужина с фруктами на десерт, пристроившись в углу маленькой выгородки, восемнадцатилетний радист взял лист и карандаш, чтобы написать письмо маме и бабушке. В этот же конверт он вложил письмо для Бэлы. Оно было зашифровано. Он писал ей, называя ее именем брата. Было известно, что гестапо выборочно проверяет письма.

Через месяц ускоренного обучения Рудольф попал радистом на подводную лодку U-250. Об этом он написал в письме, приложив свою маленькую фотографию в морской форме. Он отдал письмо почтальону, затем проверил еще раз готовность радиостанции и приборов к завтрашнему выходу в море. Когда пробили склянки, он лег на подвесную койку в маленькой выгородке радиста, отделенной от узкого прохода занавеской. Несмотря на шныряющих по тесному проходу моряков и волнение перед первым выходом в море, мгновенно уснул.

Валентин-музыкант

Валька был тем удивительным ребенком, которого не надо было заставлять или принуждать к чему-либо. Он с детства отличался завидным трудолюбием и интересом к жизни. По примеру родителей он любил слушать музыку и очень хотел играть ее сам. Он учился в музыкальной школе при Ленинградской консерватории.

Когда пришла война, его отец, Николай Горячев, университетский преподаватель-лингвист, человек высоких моральных принципов, с первых дней записался в ополчение. Потомственный интеллигент, из семьи педагогов, репрессированных в тридцать седьмом, он чудом остался на свободе. Николай Горячев сказал дома:

— Пришло время, когда каждый делает свой выбор.

Он погиб в сентябре сорок первого на подступах к Ленинграду в составе первых ополченцев. В страшном и уже далеком сорок первом, когда город оказался в блокаде, Ольга Васильевна получила похоронку на мужа. Она лежала на железной кровати. Ее открытые глаза были безжизненны, как глаза мертвеца. Пятнадцатилетний Валька вместе с маленькой сестрой Катей с ужасом смотрели, как мамины каштановые пряди на глазах покрывались пепельной сединой. Катя, плохо понимавшая случившееся, тихо плакала.

— Мама, мы с тобой. Мы выживем, все будет хорошо. Повторяя эти слова, как заклинание, он ловил себя на мысли, что сам в это не очень верит. Все вокруг летело в пропасть.

За несколько дней мама постарела лет на двадцать. Ее красивое лицо осунулось, глаза потускнели. Как жить дальше? Все, что у нее осталось, — дети и работа. Тогда в сорок первом все менялось так стремительно, что люди не успевали понять происходящее. Не успевшая начаться война уже через два с половиной месяца разметала в клочья Красную армию, которая была всех сильнее. Восьмого сентября Ленинград оказался в кольце блокады. Начавшийся осенью сорок первого голод стал безжалостно отнимать жизни ленинградцев.

Музыкальная школа при консерватории, в которой Валька учился по классу виолончели и где преподавала фортепиано его мама, в октябре приступила к эвакуации.

В первых числах декабря с последними машинами, нагруженными музыкальными инструментами, музыкальной литературой, консерваторской и училищной утварью, Ольга Васильевна с Валентином и Катей отправились в эвакуацию.

Первый ладожский лед, холод и ветер со снегом. Под гул сирен пикирующих юнкерсов, разрывы бомб и снарядов дорога осталась в памяти кошмаром. Каждый налет Валька считал для себя последним и представлял, как после попадания бомбы он тонет в ледяной воде. Бомба угодила в одну из машин с консерваторским имуществом. Грузовик с искореженной кабиной торчал из огромной проруби. В полузатопленной кабине на вмятом руле лежало окровавленное тело водителя. Вода и лед вокруг кабины окрашивались красным цветом. Разбросанные по ладожскому льду, валялись скрипки и контрабасы. Виолончели лежали рядом с искалеченными трубами. Над ними, как подбитые птицы, падая на землю, кружились обгоревшие партитуры и обрывки страниц музыкальной литературы.

С достижением другого берега появилась первая надежда.

Ташкент встретил неожиданным теплом, исходившим не только от солнца, но и от местных жителей. Незнакомый восточный народ в длинных халатах и цветастых тюбетейках встречал ленинградцев гостеприимством и открытыми дверьми своих скромных домов и кишлаков. Ольге Васильевне с детьми досталась шестнадцатиметровая комната в общежитии швейной фабрики. Из Москвы, Ленинграда и прифронтовых городов нескончаемо прибывали люди. Отдельная комната для семьи была большой роскошью. Кому-то приходилось делить комнаты на две, порой на три семьи.

Консерватория и музыкальная школа вскоре возобновили работу под горячим южным солнцем. Катю устроили в переполненный детский сад.

Наступил сорок второй. Первое лето Валька с мамой работали на хлопковых полях. Это был изнурительный труд. Стебли хлопчатника очень жесткие и колючие. Работать приходилось в перчатках, иначе к концу дня останешься без кожи на пальцах. Хлопок — это порох и одежда для солдат. В перерывах на обед, который проходил там же, на полях, приходила машина с едой и свежей водой. Работали под палящим солнцем на сорокаградусной жаре внаклонку. Постоянно хотелось пить. Воду разносила молодая узбечка в забавной цветастой тюбетейке и длинном платье с передником. Валька, работавший на дальнем краю хлопкового поля, не сразу заметил тихо подошедшую к нему девушку. Она стояла с кувшином и улыбалась.

— Хотите пить? — тихо спросила она.

— Спрашиваешь. Как слон в пустыне.

Сняв хлопковый мешок, он взял кувшин, из которого в рот потекла прохладная спасительная влага.

Пока пил, рассматривал незнакомку. Она улыбалась. Забавные косички, которых было не меньше десятка, падали на плечи. Из-под длинной юбки виднелись шаровары.

— Как ваше имя, таинственная спасительница?

— Гули, — девушка говорила по-русски очень хорошо, в отличие от большинства ее земляков.

— Вы спасли меня от неминуемой смерти. Вы тоже здесь работаете?

— Мы развозим еду и питье сборщикам хлопка.

Девушка стала приносить Вальке воду каждый раз, когда она приезжала. Гули с кувшином шла через все поле, чтобы найти Валентина. Он оценил эту заботу и во время обеда сел рядом с ней. Она заботливо раскладывала еду из больших кастрюль. Он заметил, что ему она кладет немного больше. Это была вкусно приготовленная узбекская еда с обилием овощей. Часто плов с мясом. Рядом были мама и другие работники, он немного стеснялся, что это заметят. Потом помог загрузить кастрюли в грузовик и оказался лицом к лицу с девушкой. «Восточная красавица», — мелькнуло у Валентина. Карие глаза из-под густых ресниц, белозубая улыбка и эти черные косички. Он опять не успел их сосчитать. Водителем грузовика был ее дед, почти не говоривший по-русски. Он что-то бормотал на неведомом языке, явно подгоняя девушку. Сбор хлопка заканчивался. В один из последних дней, когда она принесла воду, Валентин загрустил. Гули жила в кишлаке за городом, он понимал, что больше не увидит ее. Он долго искал повод и пригласил ее в музыкальную школу на отчетный новогодний концерт, слабо надеясь, что она придет.

В сентябре учеба возобновилась. В своем классе он был одним из лучших учеников. Трудолюбие и прекрасный слух давали результаты. Под новый, сорок третий год музыкальная школа давала отчетный концерт, во второй части которого выступали солисты и некоторые педагоги школы из консерватории. Для Ташкента это было важным событием. Афиши о готовящемся концерте ленинградских музыкантов были расклеены по всему городу. На концерте присутствовал заместитель директора, профессор консерватории Арон Львович Островский, человек высокой культуры. Из-под копны взъерошенных волос торчал огромный нос с круглыми очками, какие впоследствии носил Джон Леннон. Арон Львович хорошо знал Ольгу Васильевну. Валентин дважды появлялся на сцене. Первый раз играл в составе трио виолончелистов, а второй раз сольно. Исполнил прелюдии из первой сюиты Баха. После концерта Арон Львович подошел к Ольге Васильевне и поздравил ее. Он сказал, что двери консерватории для ее сына открыты. Мама обняла Вальку.

— Спасибо, Валюша. Как жаль, что наш папа этого не увидел.

Так, забыв про время, они стояли, обнявшись, в коридоре концертного зала клуба узбекских швейников. Неожиданно в коридоре показались знакомые шаровары и тюбетейка с косичками. Гули растерянно стояла в коридоре.

— Я опоздала на концерт, простите.

Валька, не ожидавший такой встречи, поймал себя на мысли, каких трудов стоило этой девочке приехать сюда из своего кишлака. Он подошел к ней.

— Как это хорошо, что ты здесь.

— Пойдем к нам, — предложила мама.

Забрав Катю из сада, собрались в их маленькой комнате общежития. Мама подала скромный обед из овощей и рыбных консервов. Накормив всех, она предложила:

— Раз уж Гули не попала на концерт, сыграй, Валюша. Он неохотно взял смычок, сомневаясь в музыкальных предпочтениях узбекской девушки. Играл одну из несложных пьес. Гули улыбалась. Может, ей и вправду понравилось или из чувства приличия, терялся в догадках юноша.

— Чем интересуешься ты? — осторожно спросила Ольга Васильевна девочку.

— Я люблю стихи.

— А что именно?

Тут Гули стала наизусть читать «Кавказского пленника». Ольга Васильевна и Валентин явно не ожидали такого от девушки из далекого кишлака.

Он поехал ее проводить. Местный автобус целый час натужно ревел мотором на старых улицах Ташкента, пока доехал до райцентра. Потом почти час по степной дороге с бескрайними хлопковыми и зерновыми полями до кишлаков. Теплый воздух быстро остывал, за бескрайними полями исчезал красный шар солнца. По дороге он узнал, что отец девушки пропал без вести в сорок первом. Ее, трех сестер и двух братьев воспитывают мама и дед. Ей шестнадцать, и она старшая. Семья жила в маленьком глинобитном доме с одной большой комнатой. Спали на деревянных топчанах, накрытых незатейливыми ковриками. Гули училась в поселковой школе, где преподавал пожилой литературовед, сосланный из Ленинграда в начале тридцатых.

— Так вот откуда твой русский и любовь к поэзии!

— В какой-то степени.

Остаток пути они читали друг другу стихи, кто что помнил. Валентин часто сбивался, тогда Гули продолжала забытую им строку. У нее была феноменальная память. Домой Валька возвращался под ярким светом луны и россыпями звезд. Такими яркими и красивыми он видел их только там. Все небо разрезал загадочный и многоцветный пояс Млечного Пути. Вид южного звездного неба, сиявшего светом загадочных миров, завораживал.

Однажды после занятий он помогал завхозу консерватории, однорукому фронтовому инвалиду Захарычу, разбирать старые инструменты, привезенные из Ленинграда. Среди запыленных контрабасов и виолончелей, большая часть из которых хранилась без футляров, в дальнем углу между альтов лежал футляр классической гитары. Открыв его, Валентин с изумлением обнаружил прекрасный испанский инструмент. Клеймо с автографом мастера внутри мензуры на задней деке. Валька много раз слышал игру на гитаре по радио. Незадолго до войны он с родителями был в капелле на концерте московского гитариста Иванова-Крамского. Звуки испанского инструмента заинтересовали юного музыканта.

Все струны были на месте, в кармане футляра хранился комплект запасных.

— Что это за гитара, откуда она здесь? — спросил он у Захарыча.

— Это инструмент одного нашего бывшего педагога…

— Почему бывшего?

— Был до войны в консерватории такой Эдуард Арнольдович Бергер. Хороший был музыкант. Великолепно играл и на скрипке, и на гитаре. Хотел даже свой класс гитары открывать, но не сложилось. Шпионом немецким оказался. Забрали его в тридцать девятом. Сгинул, короче. А гитара его осталась.

— Захарыч, как же так: в консерватории работал, хороший музыкант и вдруг шпион!? Разве такое возможно?

— Не знаю, человек он был хороший. А его игру многие педагоги приходили послушать. У нас мало кто на гитаре классику играл, да и школы гитарной как таковой у нас не было.

— А кто-нибудь из родственников остался? Почему никто не забрал гитару.

— Нет, Валек, перед самой войной всю его семью забрали. Как семью немецкого шпиона. Слышал такое? А детей малых в детдом отправили.

— Захарыч, а можно я возьму эту гитару поиграть?

— Бери, Валек, она все равно у нас нигде не числится. Может, у тебя получится. На шкафу, что в углу стоит, коробка с надписью «Бергер». Возьми и ее тоже, там его учебники и ноты по гитаре остались.

Счастливый Валька принес гитару с коробкой в маленькую комнату общежития. С нетерпением открыл футляр и взял ее в руки…

Инструмент был невероятно красив даже в сравнении с виолончелями, которых немало побывало в его руках. Этот был совершенно другим. Он осторожно прикоснулся к струнам, гитара ответила глубоким и сочным звуком.

Спустя несколько месяцев Валька самостоятельно освоил гитарные курсы Петра Агафошина и начал работать над пьесами Тарреги и Барриоса. После занятий в школе он мчался в садик за младшей сестрой. Не обращая внимания на солнечную ташкентскую погоду, футбольную площадку и школьных приятелей, он спешил домой скорее взять в руки свой новый чудесный инструмент.

Валентин по-прежнему прилежно учился игре на виолончели, регулярно посещая репетиции в школьном трио, хор и сольфеджио. Однако к гитаре он испытывал совершенно другие чувства. Она, как живое существо, была его собеседником. Листая ноты Бергера, Валька случайно набрел на первую сюиту Баха для виолончели, которую он играл на отчетном концерте. Он любил эту пьесу, она легко воспринималась даже чуждыми классической музыке людьми. Но это было переложение виолончельной сюиты для гитары. Валька, знавший пьесу до мелочей, очень быстро освоил ее на новом инструменте. Сыграв столь знакомое произведение маме, он удивил ее новым звучанием и красотой этой музыки на гитаре.

В мае сорок третьего он с отличием окончил музыкальное училище и поступил на первый курс консерватории. После экзаменов и зачисления Валентин в составе группы первокурсников консерватории оказался на знакомых хлопковых полях. Гули появилась так же тихо с кувшином воды. Обернувшись, он увидел повзрослевшую девушку. Черные с угольным блеском волосы и такие же черные глаза на милом лице. Волосы теперь были собраны в две косы. По-прежнему в шароварах, но теперь через платье угадывались очаровательные формы тела девушки. За прошедший год она превратилась в загадочную восточную красавицу с миндалевидными смеющимися глазами.

— Как ты повзрослела!

— Это хорошо или плохо?

— Смотря с какой точки зрения. С точки зрения наблюдателя, ты стала просто красавицей, а с точки зрения времени, состарилась на год.

— А что для тебя лучше?

— Мне хотелось бы остановить время и чтобы мы в нем остались такими, как сейчас.

Она рассмеялась и процитировала:

— Ни былой, ни грядущей минуте не верь,

Верь минуте текущей — будь счастлив теперь!

— Кто это? — спросил изумленный Валька.

— Омар Хайям.

— Кажется, поэт или восточный мудрец?

— И тот и другой.

Она снова приезжала на хлопковое поле каждый день и несла ему кувшин с водой. В конце лета случилось необычное для тех мест явление. Посреди ясного дня налетел шквалистый ветер, и небо заволокло огромными кучевыми облаками, из которых полились длинные струи воды. Они стояли в дальнем конце хлопкового поля друг против друга в промокшей одежде и смеялись. Ливень закончился так же внезапно, как и начался. Через прилипшую к телу мокрую одежду проступала грудь девушки, с мокрых волос на ресницы стекали капли. Она ладонью вытерла его мокрое лицо и пригладила светло-золотистые волосы. Валька прикоснулся к ее лицу. Она смотрела на спрятавшееся за тучей солнце и улыбалась. От порывистого ветра ей становилось немного холодно. Преодолевая робость, Валентин осторожно обнял ее. Пробивающееся через уходящие облака солнце стало быстро согревать все вокруг.

Фронтовые вести становились все более обнадеживающими. Однако, судя по письмам и похоронкам, приходящим к знакомым и друзьям Ольги Васильевны с фронта, было ясно, что за Ржев, Сталинград и Курск заплачена невиданная цена. Самое большое беспокойство вызывал приближающийся призывной возраст Валентина. Ходили слухи о готовящемся указе народного комиссара об освобождении от призыва для всех студентов высших учебных заведений. Но он так и не вышел.

В один из зимних вечеров, листая нотные тетради Бергера, Валька наткнулся на рукопись нот каких-то пьес для гитары. Он уже быстро играл с листа. Попытался сыграть попавшиеся рукописные ноты. С каждой сыгранной строкой он чувствовал красоту неизвестной никому музыки. Он никогда раньше ее не слышал. Валентин погружался в мир исчезнувшего человека через ноты, оставленные на листе его рукой. Человека нет, а музыка осталась и попала в его, Валькины, руки. Ольга Васильевна, сидевшая рядом со спицами для вязания, подняла голову и спросила, что это за музыка. Ее опытный музыкальный слух сразу уловил красоту звуков Валькиной гитары.

— Мне кажется, мама, что эту музыку написал Бергер. Ты знала его?

— Да, но совсем немного. Он был преподавателем консерватории до войны. Несколько раз приходил к нам в училище на отчетные концерты и отбор детей в консерваторию.

— А это правда, что он оказался немецким шпионом?

— Валюша, сынок, я не знаю, но если честно, то я в это не верю.

— Мама, ты понимаешь, что эту музыку, кроме нас с тобой, никто не слышал?!

— Да, Валюша, прекрасная музыка. Ты можешь сыграть ее нашим педагогам, она того стоит!

Пришел новый, сорок четвертый год. В конце января в Ташкент долетела весть о снятии блокады Ленинграда. В консерватории пошли разговоры о скором возвращении домой. Горе потери мужа стало постепенно отступать. Дети росли, маленькая Катя пошла в первый класс музыкальной десятилетки при консерватории. Валька учился на первом курсе консерватории по классу виолончели, в группе Штриммера. Несмотря на увлечение гитарой, он совсем не потерял интереса к виолончели.

Все с нетерпением ждали вестей из Ленинграда, а главное — известий о возвращении домой.

В феврале сорок четвертого в Ташкенте было тепло, все расцветало. Только что отпраздновали восемнадцатилетие Валентина. Гули приехала поздравить его. Ольга Васильевна возвращалась с Катей из музыкальной школы. В длинном коридоре общежития у двери своей комнаты она увидела молодого офицера с портупеей через плечо. Внутри Ольги Васильевны все похолодело.

— Вы к кому? — спросила она дрожащим от волнения голосом.

— Мне нужен Валентин Николаевич Горячев.

— Это мой сын, он сейчас в консерватории. Я его мама. А что случилось?

— Ему повестка в военкомат. Необходимо явиться завтра к девяти утра для прохождения комиссии.

Вихрем ужаса закружились мысли. Ольга Васильевна вдруг почувствовала, что у нее отнимают сына, ее любимого Валюшу.

— Но у него погиб отец, для студентов должна быть отсрочка от призыва.

— Ничего не знаю, завтра к девяти ему необходимо прибыть в военкомат. Распишитесь, пожалуйста.

Он протянул повестку. Ольга Васильевна дрожащей рукой поставила подпись.

Вечером, когда Валька в приподнятом настроении пришел домой, предвкушая встречу с любимым инструментом, он встретил заплаканную мать. Она сидела на казенном стуле, обняв Катю, в ее бледной, дрожащей руке была повестка. Она с болью в душе смотрела на сына и повторяла:

— Не отдам…

— Валюша, я завтра пойду к Арону Львовичу. Они не имеют права тебя забирать, у тебя должна быть отсрочка.

На другой день Арон Львович, выслушав Валькину маму, пообещал поговорить с военкомом.

— Я сделаю все возможное, не переживайте, Ольга Васильевна, что-нибудь придумаем.

Вечером, вернувшись после медкомиссии, Валька сказал, что признан годным и его предварительно приписали в артиллерию. Время на сборы — три дня. Рассказал, что военкомат был переполнен. Было много мальчишек, которым еще не исполнилось восемнадцать. Поговаривали, что есть какой-то секретный мобилизационный приказ, согласно ему идет большой призыв для пополнения потерь сорок третьего года, от которых Красная армия еще не оправилась. Многие категории брони и отсрочек были на время отменены. Настроение у Вальки, конечно, было не очень, но он старался не подавать вида и успокаивал мать.

— Мама, война скоро закончится, наши войска уже освободили Ленинград и скоро разобьют немцев. Все будет хорошо, я обязательно вернусь.

Арон Львович не обманул. Он долго ждал приема военкома и, оказавшись в его кабинете, был принят вполне учтиво. Он прямо попросил сделать все возможное, чтобы дать отсрочку Валентину Горячеву. Хотя бы на полгода, для того чтобы дать ему окончить первый курс консерватории. Тем более что ходят слухи о готовящемся указе, который приостановит призыв студентов. А здесь особый случай — мальчик очень одаренный. Отец погиб под Ленинградом, он единственная опора матери и маленькой сестры.

Внимательно выслушав, седой подполковник сказал:

— Освободить от призыва или дать отсрочку я не могу. Единственное, чем могу помочь, — это направить мальчика по запросу в учебный отряд ВМФ в школу гидроакустиков. Всего одна разнарядка. Его как музыканта с хорошим слухом есть основание туда направить. Будет служить на флоте, там потери значительно меньше, тем более сейчас, когда погнали немцев. А когда выйдет приказ по студентам, его сразу демобилизуют и он вернется в консерваторию.

Вернувшись от военкома, Арон Львович все рассказал Ольге Васильевне и постарался как мог ее успокоить и убедить, что уже совсем скоро Валька вернется. На проводах у военкомата было много заплаканных женщин. Ольга Васильевна с Катей провожали Валентина. Стриженный наголо, в большой шинели и кирзовых сапогах, он выглядел несуразно. С трудом протискиваясь между прощавшихся, Гули тихо подошла к ним. Валентин просветлел.

— Мама, смотри, кто пришел!

Смахнув слезу, Ольга Васильевна пропустила девушку. Гули была очень взволнована. Она стеснялась, но вдруг, крепко обняв его, прошептала:

— Вернись, пожалуйста, я тебя очень люблю. Я буду очень ждать тебя. Валька вдруг ощутил неведомый ураган чувств, который скрывается в этой маленькой узбекской девушке.

Прозвучала команда «по машинам!». Он поцеловал ее несколько раз и, попрощавшись с мамой и сестрой, запрыгнул в машину. В кузове на деревянных скамьях рассаживались такие же, как он, восемнадцатилетние лысые мальчишки в кирзовых сапогах. Для многих из них это была дорога в один конец…

Морской охотник МО-105

Сколько надежд дарило возвращение в Ленинград. В группе таких же, как и он, стриженных наголо новобранцев-призывников, в вагоне с деревянными нарами. Скорее увидеть любимый город. Шел март сорок четвертого, первая весна после снятия блокады. Город встретил мрачным видом разбитых стен Московского вокзала и разрушенных домов в центре города. Повсюду следы артобстрелов и бомбардировок. Завалы разбирали изможденные голодом люди. Кое-где улицы и дворы расчищали солдаты. Люди возвращались из эвакуации.

Валька попал в группу гидроакустиков, в учебный отряд ВМФ на Васильевском. В группе было двадцать шесть человек. Восемнадцатилетние мальчишки из разных городов страны. Многие, как и он, из музыкальных училищ и консерваторий. Главное требование — хороший слух. Изучали новые гидроакустические станции, поступившие на вооружение военно-морского флота. Тренировались в определении всех видов акустических шумов. Валька легко классифицировал на слух шумы немецких кораблей и подлодок. Шумы транспортов и винтов немецких торпед. Вальке учеба нравилась. За стенами был родной город. Это согревало душу. Мама с Катей скоро приедут.

Каждый день после занятий и в выходные дни весь учебный курс выходил на разборку завалов разрушенных домов. В один из ясных дней апреля, когда весеннее солнце начало отогревать замерзший от долгой блокады город, команда учебного отряда работала на Васильевском острове. Разрушенных домов было много. Очень сильно пострадали Пятая, Седьмая и Девятая линии из-за яростных бомбардировок моста Лейтенанта Шмидта. Мост все-таки каким-то чудом уцелел. Вальке очень захотелось узнать, что с их домом. До эвакуации они жили в красивом доме на углу Суворовского проспекта и Таврической улицы в большой комнате коммуналки, которую перед войной дали папе от университета. Валька попросил старшину учебной роты, который бывал в городе, навести справки о судьбе их дома. Спустя неделю он принес весть, что их дом не пострадал. Валька отправил матери письмо с радостным известием. В письмо он вложил свое фото в матросской форме и бескозырке с надписью «Балтийский флот». Все будет как до войны. Будет консерватория, мама с сестрой будут встречать дома. Будет виолончель и гитара Бергера. Жаль только, папы не будет с нами.

Воспоминания об отце щемили сердце. Вспоминалось, как отец, сидя у его кровати, читал на ночь про муравья Ферду, про Нильса с дикими гусями и, конечно, «Тысячу и одну ночь». Как Валька любил эти мгновения. Он боролся со сном, чтобы не пропустить самое интересное. Но сон таки одолевал. Тогда папа целовал его лоб и поправлял одеяло. Неужели его больше нет? Валька в душе не мог с этим смириться. Уходя, папа сказал:

— Засыпай сынок, во сне люди лучше растут, будешь большим музыкантом.

В конце июня после окончания учебы в отряде ВМФ Валька был направлен в первый гвардейский дивизион морских охотников в Койвисто. Это был только что отвоеванный небольшой финский город на северном берегу залива. Линия фронта проходила всего в нескольких километрах к северу. Матрос Валентин Горячев стоял в строю гвардейского экипажа морского охотника МО-105. Было семь сорок пять солнечного июньского утра. Командир, гвардии старший лейтенант Георгий Швалюк, принял доклад помощника командира и дал команду поднять гвардейский военно-морской флаг на носовом флагштоке корабля. С первого мгновения своего пребывания на борту охотника Валентин понял, что он на войне. Нескончаемый гул разрывов, доносившийся с линии фронта, налеты немецкой авиации и грохот зенитных орудий напоминали об этом каждую секунду.

Сто пятый был пришвартован к причалу закрытой бухты Катерлахти среди других кораблей первого гвардейского дивизиона и группы тральщиков. В экипаж прибыли еще два молодых матроса: моторист Гурий Шалагин и рулевой-сигнальщик Вася Цветков. Командир объявил о пополнении и представил их экипажу. Затем коротко объявил о подготовке к выходу в море для выполнения боевой задачи по обеспечению десантной операции на острова Бьеркезунда. Командир попросил главного боцмана, обратившись к нему по имени и отчеству, ввести ребят в курс дела. В экипаже боцмана звали просто Прокопыч. Он был солидным дядькой с седой головой, густыми черными усами и татуировкой якоря с глобусом на правой руке. Прокопыч был главным старшиной и, очевидно, пользовался уважением экипажа. Это сразу почувствовалось из нескольких фраз командира.

Показав спальные места в матросском кубрике, довольно быстро и доходчиво рассказал о действиях по боевому расписанию и расположении основных боевых постов. После чего моторист Гурий был отправлен к старшему механику, а Валька с Цветковым остались в распоряжении Прокопыча. По боевому расписанию они подчинялись непосредственно ему.

Валькин боевой пост — это рубка гидроакустика, а точнее маленький закуток в носовой части на нижней палубе, где размещалась гидроакустическая станция «Тамир» с наушниками и сеткой акустического пеленга. Прокопыч помог Вальке разобраться в премудростях подачи электропитания станции и особенностях работы в различных режимах.

— А кто здесь был до меня? — поинтересовался Валька.

— Твой предшественник Миша Зернов теперь боцманом на сто третьем. Там боцман погиб. Место боцмана по тревоге за пулеметом на верхней палубе, так вот, сынок.

Сто третий был такой же точно морской охотник, стоявший на другой стороне причала. Его приятель по учебному отряду попал туда минером.

Оставив Вальку наедине со станцией, Прокопыч ушел с Цветковым готовить боезапас для пулеметов ДШК и двух палубных полуавтоматических пушек.

Все происходившее на «мошке», так с нежностью моряки называли свой корабль, походило на четко отлаженный механизм, где каждый понимал, что ему делать в данную минуту. Валька узнал, что сто пятый многократно бывал в боевых столкновениях с гитлеровскими боевыми кораблями, торпедными катерами и авиацией. Несколько раз получал тяжелые повреждения, но слаженные действия экипажа и заботливое отношение к кораблю позволили прожить сто пятому на Балтике такую долгую жизнь. Понял Валька и то, что на морских охотниках люди погибают и это случается не так уж редко.

В тринадцать ноль-ноль пробили склянки на обед. В матросском кубрике ребята получили от бочкового железные миски с борщом, в котором, к их удивлению, плавали большие и ароматные куски мяса. Валька с Цветковым и Гурием, давно позабыв, как оно выглядит, взглянув друг на друга, стали с аппетитом его есть. В тот миг им показалось, что самое вкусное, что может быть на свете, — это наваристый флотский борщ. Нескрываемые улыбки и шутки сидевших рядом моряков экипажа нисколько не смутили их.

— Хороший аппетит — необходимый атрибут для матроса. Но запомни флотское правило номер один: всегда начинай с мяса в супе! Если тревога застанет тебя во время обеда, не так обидно будет! — с улыбкой разъяснил Прокопыч.

Во время обеда Валькин взгляд зацепился за висящую на стене кубрика довольно старую семиструнную гитару.

— Чья гитара? — спросил он матроса напротив.

— Василия Петровича, — с нескрываемым уважением ответил парнишка. — Он с ней всю войну прошел, говорит, она ему душу греет.

— А кто такой Василий Петрович?

— Старшина первой статьи Лискин Василий Петрович — командир минно-артиллерийского расчета. Он у нас мастер на все руки.

Тут вмешался Прокопыч:

— Не засиживайтесь, ребята, еще не все поели. Как пообедаете, наверх с Цветковым, подмените верхних вахтенных на обед.

На морских охотниках у причала постоянно несли вахту два человека, наблюдая за воздушной обстановкой и осуществляя допуск на корабль.

Выскочив на верхнюю палубу и осмотрев небо, Валька стал внимательно рассматривать место базирования. Он уже приметил необычное здание лютеранского собора с двумя шпилями. Оно было украшением небольшого в основном деревянного и сильно разрушенного финского городка. Теперь он видел его близко и сразу обратил внимание на средневековый архитектурный стиль собора. От фундамента до шпиля здание имело гранитный фасад. В Ленинграде среди храмов и дворцов он не видел ничего похожего. В архитектуре собора преобладала аскетичная строгость, свойственная протестантству. Большие окна местами пострадали от обстрела. Но на стеклах просматривались остатки витража с библейским сюжетом неувядаемой красоты. Это были фрагменты потерянного навсегда шедевра знаменитого финского художника Сегерстролле. Что-то неведомое и непонятное в лютеранском соборе Койвисто зацепило его. Может, это его одиночество и монументальность, возвышающиеся к небу двумя шпилями. Валька долго смотрел на собор. Где-то грохотала канонада, напоминавшая о близости фронта. Что за люди жили на этой земле? Они приходили сюда просить у Бога мира и благополучия. А получили войну, разруху, смерть и страдания. Что-то было не так…

— Как ты думаешь, Цветков, люди, ходившие в этот собор, хотели воевать? — спросил Валька.

— Так они же белофинны, может, и хотели. С Гитлером на нас напали.

— А ты знаешь, Цветок, что здесь финская земля?

— Ну и что, была финская, теперь наша.

— А про финскую войну слышал?

— Что-то слышал, но все равно, ведь это они ее начали.

— Ты в самом деле так думаешь?

Валька сам задумался, Финляндия, такая маленькая, с населением, равным населению Ленинграда, напала на Советский Союз? Может, конечно, и так…

Но что-то ему подсказывало, что люди, ходившие в этот собор, вряд ли хотели на нас нападать.

Вечером после окончания приготовления к выходу в море командир разрешил отдых экипажу. Сам в компании старлея, такого же командира сто третьего охотника, отправился в штаб, видимо, согласовывать план боевых действий на завтра.

Теплый июньский дождь мелкими каплями сыпал по деревянному настилу палубы. Низкая облачность исключала налет авиации. Сдав верхнюю вахту, Валька спустился в кубрик. У открытого иллюминатора сидел Василий Петрович, командир минно-артиллерийского расчета. На вид ему было не больше тридцати, но во всем его облике чувствовались солидность и опыт. В его руках красовалась та самая гитара, он играл известную мелодию из трофейного фильма. Вокруг него сидело несколько моряков. Увидев Вальку, он прервал игру и спросил:

— Ты, говорят, на музыканта учился, каким инструментом владеешь?

— Виолончель, — смутившись немного, ответил Валька. — Немного гитарой, шестиструнной.

— А на семиструнке сможешь?

— Не знаю, не пробовал.

— На, попробуй. Он протянул Вальке гитару. Валька, не ожидавший такого предложения, взял гитару. Он сразу почувствовал, что это был совсем другой инструмент. Лишняя струна, но она в принципе не мешала. Он вспомнил гитару Бергера. Конечно, эта гитара сильно от нее отличалась. Как любой настоящий музыкант, взяв несколько аккордов, он почувствовал неповторимый цыганский тембр. Его охватило желание сыграть.

— Можно я ее перестрою?

— Конечно, валяй, главное — музыку красивую сыграй, — весело отреагировал Василий.

Настраивая гитару, Валька чувствовал, что пальцы задубели после долгого перерыва. Ногти плохо подстрижены, и струны несколько ближе друг к другу. Любовь к музыке и желание играть брали верх. Гитара звучала сочным цыганским звуком. Валька начал играть. Сначала он исполнил несколько несложных, но красивых пьес, потом, почувствовав тепло в пальцах, решил сыграть «Собор» Барриоса.

Когда Валька стал играть произведение великого парагвайского виртуоза, в кубрике воцарилась полная тишина. Никто не мог оставаться равнодушным к этой красивой музыке. Закончив играть «Собор», он увидел, что в кубрике собрался весь экипаж. С затаенным дыханием все слушали Вальку. Весть о Вальке-музыканте мгновенно облетела все корабли гвардейского дивизиона. Через полчаса в матросский кубрик сто пятого было просто не протиснуться. Моряки соседних тральщиков и сторожевых катеров с трудом сползали по трапу вниз, но места уже не было, моряки висели на ступеньках трапа, все шконки были заняты. Когда Валька под шквал аплодисментов заканчивал очередную пьесу, ему кричали:

— Здорово, давай еще!

Валька играл до глубокой ночи, последней он сыграл пьесу Бергера, стояла мертвая тишина, разразившаяся бурей оваций. В руках настоящего музыканта старая семиструнная гитара из матросского кубрика звучала ярко и трогательно. Многие из слушателей, никогда раньше не слышавшие классической гитары, побывали в неведомом мире. Наконец Прокопыч под недовольные возгласы вынужден был попросить народ расходиться и объявил отбой:

— Завтра выход в море.

К утру дождь закончился и легкий западный ветер погнал облака на восток, расчищая путь солнцу. В пять утра сон экипажа разорвал сигнал боевой тревоги. В прояснившемся утреннем небе был слышен гул приближающихся самолетов. Артиллерийские расчеты заняли места на верхней палубе у ощетинившихся в небо орудий и пулеметов. Механики запускали двигатели. Валька занял свой боевой пост в рубке и подал питание на станцию. Через несколько минут послышались разрывы бомб, грохот корабельных пушек и пулеметов. Разрывы слышались уже совсем близко. Вальке эти звуки были знакомы с осени сорок первого. Самыми невыносимыми были рев моторов и завывание сирен пикирующих немецких штурмовиков, они пробирали до костей. Внезапно прямо над головой Валька услышал треск разлетающейся деревянной обшивки корпуса. Одна из пулеметных очередей прошла в нескольких сантиметрах выше рубки гидроакустика, оставив серпантин из десятка отверстий, через которые тут же прорвались солнечные лучи. Спаренный крупнокалиберный пулемет Прокопыча и автоматические пушки работали без остановки. Наконец с верхней палубы донеслись радостные возгласы, кто-то кричал:

— Хорошо дымит, сволочь, сейчас море примет тебя.

Валька поднялся по трапу на верхнюю палубу. В сторону островов уходил черный дымящийся след подбитого юнкерса, который через мгновение упал в воду. Раздался взрыв. Прокопыч еще продолжал стрельбу по уходящим в сторону моря немецким самолетам. Увидев торчащую Валькину голову, он строго крикнул:

— Горячев, быстро вниз, на боевой пост, заделывать пробоины.

Не успев вернуться в рубку, Валька увидел бывалого старшего матроса Рештаненко, украинского здоровяка, старшину команды рулевых-сигнальщиков. Он тащил деревянный пластырь и какие-то железные инструменты.

— Помогай, музыкант, иначе в походе штаны промочишь. Нам в море выходить, а фриц дыр понаделал.

Валька подхватил инструмент. Под руководством опытного моряка быстро наложили и закрепили пластырь на пробоины. Прозвучал отбой тревоги.

Морской бой

После завтрака по корабельной трансляции командир объявил часовую готовность к выходу в море. На причал прибыла морская пехота со всем вооружением. В десантной операции задействованы два тральщика, морские охотники: сто третий и сто пятый, — бронекатер и два тендера дивизиона. Первыми в работу вступали тральщики, расчищавшие от мин фарватер для дальнейшей высадки десанта на остров. Высадка морской пехоты планировалась на самый северный из островов архипелага, остров Пийсари, занятый финнами. На трех островах архипелага находились гарнизон, около двух тысяч человек, и шесть батарей береговых орудий. На северном острове Пийсари было по меньшей мере пятьсот человек гарнизона и около двадцати орудий.