Бесплатный фрагмент - Балбесы

Глава 1. Генеральная уборка

Валера любил передачи про кинопутешествия. Может быть, в прошлой жизни он был моряком или каким-нибудь первопроходцем? Хорошо бы. Бывало, смотрел он, как с экрана телевизора на него уставится изумленным взглядом гигантская черепаха с Галапагосских островов, прозрачная вода вокруг пузырится, голубоногие олуши синхронно, заполняя пронзительным криком утреннюю свежесть, атакуют прибрежные косяки рыб, а на следующем кадре в водах атолла Фернандино сытые и гладенькие морские львы дразнят морских игуан, и Валере казалось, что он когда-то все это видел.

Валера никогда не страдал бессонницей. Перед тем, как уснуть, он воображал себя на плоту, несущемуся по течению Замбези к водопаду Виктория, или в хижине у какого-нибудь Великого Озера, будто он только что отыскал золотую жилу. А то видел себя на Ямайке отважным удачливым авантюристом с кольтом под мышкой, который в подводном гроте обнаружил сундук капитана Дрейка. Видения плавно перетекали в глубокий, столь же позитивный сон.

Почему-то во всех его грезах присутствовала вода. Все-таки когда-то он был моряком, возможно, даже капитаном, а вероятнее всего — самим Колумбом.

На самом деле Валера никогда не видел море вживую. Часто, стоя на тротуаре и разглядывая пенистую рябь вод обводного канала, он представлял, будто вокруг желтый песок, обжигающий ступню под ровный рокот волн, а чуть сбоку торчит не коряга вовсе, а осколок серой скалы с отполированными зазубринами, а на ней не голубь отдыхает, а жирная чайка подстерегает зазевавшуюся рыбешку.

Если бы он мог мечтать по-настоящему, как образованные, то разглядел бы и купальщиц в ярких бикини, и унюхал бы запахи бараньего шашлыка с аджикой, и услышал бы крики прибрежных зазывал: «Горячий кукуруз! Холодный пиво!», и присоединился бы к ночным перепевам караоке.

С тех пор, как на набережной открыли центральный офис какой-то страховой компании и машины заполонили тротуары, мечталось плохо, не так, как раньше. Ну почему парижане, гуляя по набережным Сены, не обтирают машины чистыми брюками и сарафанами? И в Лондоне на Темзе, и в Вене на Дунае, и везде так же. А у нас?

Валера ненавидел машины и часто после того, как стемнеет, брал гвоздь и царапал на них всякое непотребство. Обычно ограничивался одним словом, но если позволяло время и под настроение, мог расщедриться и на словосочетание.

Если бы не машины, можно было бы потоптаться на набережной вольно: хошь, облокотись на чугунную решетку и поплевывай в воду, хошь кури, лучше, если весна и щуришься на солнце, а то найдется и другая забава — можно безнаказанно обстрелять камешками проплывающие байдарки и каноэ, понадсмехаться над спортсменами и, особенно, над спортсменками. Развлекуха безопасная, ведь набережную обводного канала (на местном языке — Канавы) приодели в гранит и обложили решетками с отлитыми пятиконечными звездами еще в середине пятидесятых, так что лодочники бессильны и безопасны — не взобраться им на набережную ну никак.

Со стороны могло показаться, что Валера — злобный неудачник. Это не так. Он, как никто другой среди здешних, был соткан из добрых намерений, потому-то и не метился в гребцов, а старался попасть в корпус лодки или лопасть весла, а ежели камешек и отскочит ненароком в спортсмена, то исключительно по случайности и не так опасно, ведь сила удара частично погашена. Вот Петюня — совсем другое дело, тот целил исключительно в людей, при удачном попадании сиял от удовольствия и выкрикивал: «Пидаркнулось, пидаркнулось! Зырь-ка, пидаркнулось!»

Петюня, конечно, сволота, но дружбан со школы. Какой уж уродился, другим не будет. Единственное слово из Петюниного запасца, произносимое им правильно — «пидарас» со всеми производными и оттенками. Валеру вовсе не раздражало прочее языковое коверканье товарища. Прикольно даже, и выделяет Петюню, создает репутацию. Запомнилось почему-то: однажды мускулистый каноист, уворачиваясь от кирпича, сбился с ритма, ушел вбок и подтолкнул в корму двуместную байдарку, бойко шедшую параллельным курсом в стремлении поскорее оставить позади опасный участок Канавы, и тут же над черной рябью пронеслось: «Зырь-ка! Спариваюцца пидары. Гы, гы, гы! Зырь-ка! Впендюрились пидарасы! Гы, гы, гы!» Гребцы невольно поджали плечи. Было весело.

Хотя, если по совести, Петюня был троянским конем в их коллективе. Он регулярно тырил пустую посуду, стрелял курево, наливал себе граммулек на десять, но побольше. Оттого к разливу его подпускали редко, обыкновенно по лени и невнимательности. Но главное, что, несмотря на худобу, Петюня жрал за троих. Если и думал о товарищах, то как бы ловчее их обмишурить. Не успеешь сделать пару непременных затяжек после второй рюмашевской, а Петюня уже смел полсковороды жареной картохи, залитой яйцами, и примерился к банке аппетитных голубцов. И, что характерно, у Петюни не было вкуса. Коля, к примеру, уважал свиные котлетки с прожилками, Валера тащился от макарон с мелко тертым сыром, Петюня же поглощал любую закуску. Без разницы. Водку мог заесть и соленым огурцом, а мог и халвой, или творогом в сметане. И еще. Петюня, как Винни Пух, нюхом чуял выпивку и тут же садился «на хвоста», но едва спиртное кончалось, вмиг исчезал. Порой самым непостижимым образом. Глядь, зашел в облако сигаретного дыма, и сгинул, улетучился неведомо куда, но, будьте уверены, если компания соберет еще на пузырь, то, как только гонец принесет беленькую, Петюня восстанет из пепла, выплывет из того же дыма, будто и не пропадал вовсе, а так, со всеми ошивался и вроде бы скидывался.

Не было смысла просить у него взаймы, даже пустяковые деньги. Ответ известен заранее: «Ты чё, пидар, опупел, я такое бабло тока по телеку зырил!»

Терпели шакала исключительно за малый вес и ловкость, бесценные качества на охоте, ведь зимой отлавливали по тонкому льду диких уток. Вот здесь примой и выступал рисковый Петюня. Валера с Коляном страховали обвязанного веревкой смельчака. Худосочный Петюня распластается у дышащей белым паром полыни, подманит водоплавающую стаю недоеденными остатками вчерашнего батона, усыпит бдительность и вдруг раз, шея ближайшего горлопана и пышного лиловогрудого франта ухвачена цепкими пальцами охотника, обмякшая дичь трепещет крыльями и дергается, словно только что повешенный партизанами полицай. Пытается крикнуть «Гитлер капут!», да петля не дает.

— Зырь-ка, отхрял пидараса! — радовался добыче Петюня, а Валера почему-то всегда в этот момент вспоминал единственное лето из детства, которое он провел в деревне у родни со стороны матери.

Деревня находилась в центре распаханных полей, у леса и нескольких тинистых озер, называлась она непонятно — «Щучье», и добирались до нее по пыльной колдобистой дороге со станции Венев на пахнущей травой жесткой телеге, запряженной неспешной облезлой лошаденкой. Деревянные колеса скрипели и нехотя переваливались с ухаба на ухаб. Матушка сидела с возницей и болтала о чем-то пустяковом, Валера устроился сзади, свесил ноги и взирал на просторы. Когда приехали к подворью, лошадь посторонилась, пропустив в ворота важное утиное семейство с выводком. Валера загляделся на утят, таких трогательных в своем зыбком неравновесии, что немного испугался, когда чьи-то крепкие руки подняли его с телеги, подбросили высоко-высоко, подхватили и бережно поставили на крыльцо.

Валера едва не расплакался, но, увидев улыбающееся круглое лицо поднявшего его человека, успокоился. Деревенский располагал к себе сразу и навсегда: добрые глаза с лукавой смешинкой, хронические непричесанность и небритость, оттопыренные, покрытые черной коркой уши, курносый нос-грушина с волосиками и, главное, — обиженно оттопыренная нижняя сизая губища.

— Будем знакомиться. Дядя Ваня, — незнакомец протянул Валере широкую мозолистую ладонь с вьевшейся грязью и духом солярки, и, приметив интерес ребенка к уткам, спросил: «Любишь утей?»

— Да, — ответил вчерашний пятиклассник и протянул ручонку.

Дядя Ваня пожал ее быстро и аккуратно, мигом вернулся в дом, не задержался, тут же вышел с топором, выдернул из кучи замешкавшихся птиц утенка, который выглядел постарше остальных, и отхватил ему топором шею. Голова осталась в руке, которая еще несколько секунд назад здоровалась с ребенком, клюв три раза открылся и закрылся. Тем временем безголовая тушка неудачника еще с минуту металась по двору, орошая траву красными брызгами.

Остальные утки заквохали и сразу заторопились на птичий двор. Шли так же важно и неуклюже, как давеча, но чуть быстрее, чем требовалось. И вроде бы у главы семейства, жирного и самодовольного селезня, куда-то вмиг пропало все недавнее степенство.

— Открякался сердешный, — сказал дядя Ваня.

Валера обомлел и заревел в голос. Сквозь всхлипы слышалось: «Я не люблю уток, не люблю совсем».

— Ничего, посмотрим, что вечером скажешь. Томка знаешь, как готовит, пальчики оближешь.

Вечером тетя Тамара подала утку в черносливе, каждому досталось по кусочку. Валера есть не смог.

А так в деревне было даже ничего. Дядя Ваня брал двоюродного племяшку на рыбалку и по грибы, учил воровать кукурузу с совхозных полей, один раз ночью тайком от матушки и тети Тамары сгоняли на тракторе в соседнее село за бражкой. Валера удивлялся — сколько же пил дядя Ваня. На завтрак тетя Тамара подносила ему губастый стакан водки, на обед — два стакана и на ужин один. В перерывах между приемами пищи дядя Ваня умудрялся не только работать на тракторе, но и разъезжать по деревне в поисках дополнительного горячительного. Еще дядя Ваня был трогательно наивен — он духом не ведал, что тетя Тамара ночами гонит самогон и переливает мутную жидкость в пустые водочные бутылки, из которых и наливала мужу, ведь тот хвастал повсюду, что самогонку не признает и потребляет только заводское производство. Не беднота какая, не голожопина! Когда через несколько лет дядя Ваня выбрался в Москву по какой-то надобности и остановился у них, матушка выставила графин первосортной водки, настоянной на лимонных корках, дядя Ваня изумленно уставился на плавающие в прозрачной глади желтые кораблики и спросил:

— Нинка, ты самогонку гонишь? А еще городская!

Матушка рассмеялась: «Не боись, дядь Вань, не отравишься. Из магазина водочка».

Дядя Ваня недоверчиво принюхался, снял пробу и сказал: «Брешешь, Нинка! Я что, водку от самогонки не отличу!»

Дядя Ваня высоко котировался в Валеркиных глазах, он отводил ему первое место на пьедестале лучшего выпивохи Тульской области и гордился родственными узами с таким уникальным человеком, пока судьба не свела его, совсем сопливого пэтэушника, с Емельянычем, бригадиром строителей, куда Валеру определили для прохождения производственной практики. Валера робко елозил на краешке скамеечки в бытовке, когда туда ввалился Емельяныч. Описывать Емельяныча нет никакого смысла, поскольку все черты его были главными и довлели над остальными в зависимости от того, на что устремлялся взгляд. Емельяныч, что называется, внушал. Размашистым шагом бригадир подошел к столу, на котором уже стоял наполненный до краев стакан, и не губастый недомерок, а солидный, на двести пятьдесят грамм, не меньше, оставленный предыдущей сменой специально для Емельяныча. Уважал его рабочий класс. Заесть, правда, было нечем, но бригадира это не смутило, и он выпил разом, лишь кадык несколько раз дернулся. «Уф, — только и выдохнул он, затем вынул из кармана куртки чищеную луковицу, смачно хрустнул и добавил. — Эх, ма! Ты, что ль, практикант будешь? Ну, пошли, что ль!» До обеда они побывали на трех объектах, везде Емельяныча угощали, и, по подсчетам Валеры, тот успел принять не меньше литра, но был свеж, весел и румян. Отобедали в ресторации средней руки, где Емельяныч заказал пару пива для себя и одну для практиканта. После обеда посетили было еще одну стройплощадку, но тамошние работяги уже забили и на план, и на выработку, и на кучу щебня с бетономешалкой, их застали переодевшимися в чистое за столом, на котором стояло несколько бутылок, кое-какая простая снедь, а на полу тосковала батарея пивных банок. «Угощаете, что ль?» — пробурчал Емельяныч. «А то!» — загудели в ответ. Емельяныч не успел опуститься на любезно подставленный стул, как понесся первый тост: «За нас, мужики! За радость женщин!»

В тот день Валера напился впервые и сразу до бесчувствия, спасибо Емельянычу, не бросил паренька, доставил прямо до дверей. Матушка его поблагодарила за сына, даже предложила рюмочку, но Емельяныч решительно отказался: «После одиннадцати не потребляю!», и пояснил: «У меня супружница строгая, учует, беды не оберешься».

— Так бывает, женишься на красоте, а живешь с характером, — посочувствовала матушка и не настаивала.

С тех пор, сколько себя помнит, Валера пьет. Даже завязывать не пытался, тем более, что после армии устроился сантехником и даже проработал в ЖЭКе пару лет. После ушел на вольные хлеба. Крайне редко и лишь когда бывало особенно голодно, Валера подумывал о постоянке, но его бесшабашная натура протестовала, даже мысли о жестком рабочем графике вызывали отвращение физиологическое, вплоть до болей в желудке. Лишь однажды по рекомендации он устроился в нефтяную компанию без имени и отчества мальчиком на побегушках у помощника вахтера. Продержался сутки. Какой-то нижестоящий босс из котельной на глазок поставил страшный диагноз — остаточные явления предыдущего опьянения. Тут же здоровенные охранники с рожами Фредди Крюгеров прогнали Валеру взашей и не заплатили. Но Валера достойно ответил, нацарапал нужные слова на джипе компании, припаркованном в переулке.

Сегодня Валера ждал хорошего дня, он предвкушал вечернее пиршество у Коляна. Колька Петров проживал с сестрой Валентиной в третьем подъезде на последнем девятом этаже в трехкомнатной квартире.

Валентина — вроде бы среднестатистическая девица без возраста с безразмерными грудями. Впрочем, под среднестатистическую девицу Валька почти не подходила.

Среднестатистическая девица любит фильмы про любовь и не терпит про войну. Поэтому период с 1 по 9 мая для нее превращается в пытку. Среднестатистическая девица не смотрит футбол, но ей нравятся футболисты, многих знает и по именам. Среднестатистическая девица хочет отдыхать три раза в год, дважды с мужиком, а один раз с другими среднестатистическими девицами. Среднестатистическая девица рвется замуж, чтобы непременно спать на плече у мужа, свернувшись калачиком, любит покладистых и не любит ревнивых. Всем этим Валера нахлебался во время своего короткого брака.

Нет, скорее Валька была необыкновенной девицей: она готовила на себя, Колю, двух собак и трех кошек, пила наливки да портвейн. К сериалам Валентина и вовсе была равнодушна, но футбол обожала и болела за «Манчестер Юнайтед». Что-то запретно сладкое, что-то волшебное из сказок ощущала она от самого словосочетания — «Манчестер Юнайтед». И еще что-то недосягаемо-желанное, чего у нее никогда не будет.

Мужики ее не интересовали вовсе. В прелюбодействе не замечена. Как-то Валера, будучи датым сверх обыкновения, хотел было вставить Валюхе шершавого и, для прелюдии, отвесил комплимент:

— Твои глаза — как Марианская впадина.

— Это что? — переспросила Валя.

— Самая глубокая впадина в Тихом океане, размером больше Джомолунгмы.

— Чего больше? — переспросила Валя вновь.

— Эвереста.

— А.

Валера вмиг остыл к этому мелководью. Сфинкс без загадки. Да и на фига она ему с такой талией? Не талия, а спасательный круг.

Сегодня в семействе Петровых событие. Коля сдал дальнюю комнату трем узбекам.

— Сикока забашляли пидарам? — поинтересовался Петюня, как только Коля предъявил карты.

— Коммерческая тайна, — ответил довольный квартиросдатчик и похлопал себя по ляжке.

Валера и Петюня предвкушали от сдачи Колиной комнаты немалые выгоды и для себя. Коля, конечно, сквалыга, но раскулачить по пьяни можно.

Сегодня Коля обещал накрыть поляну, отпраздновать с товарищами свой новый статус преуспевающего рантье. По такому случаю раздобыли гамырку. Гамырка — медицинский спирт, остающийся после приготовления лекарства на основе белка альбумин. Им промывали цистерны. Сей продукт производился в секретном институте рядом с храмом Успения Пресвятой Богородицы в Путинках. Местные поговаривали, что основой для приготовления служили неразвившиеся плоды человеческих особей, добытые в результате абортационных операций и выкидышей. Валера в это почти не верил, мало ли что брешут!