Бесплатный фрагмент - Бабушка, Джим Моррисон и я

Бабушка,
Джим Моррисон и я

Посвящается бабушкам,
которых с нами нет.

Я умею разговаривать с мертвыми. Это и дар, и проклятие.

Вчера бабушка зашла в комнату и спрашивает: «Как ты, сынок?». Спрашивает глазами, улыбкой, всем своим существом. Она меня всегда так называла. Сначала, после смерти родителей, робко. А потом, как будто всё больше осознавала, что теперь осталась мне вместо матери, раз никого больше нет. Я нисколько не удивился её вопросу. О чем же ещё могут говорить родные люди, если давно не виделись. Рассказал, что мог. Вернее то, что она могла понять, из своей потусторонней реальности.

«Джима заперли в клетке проклятые копы!» — у бабушки были украинские корни, но нас она звала американскими именами. Брата она назвала Джимом в честь любимого Моррисона. Откуда она его знала, большая загадка.

Мне казалось, что бабушка всю жизнь прожила в деревне. А там в колхозе сначала — без паспортов, потом в совхозе, но тоже без всякой свободы. Не было ничего. Ни передвижений по миру, ни впечатлений от жизни, ни удивлений от каждого дня. Мне казалось, что все передвижения бабушкиной молодости ограничивались деревенским двором — коровником, сараем и огородом. Путешествие до фермы и обратно. Ещё один маршрут — до реки и до клуба. На реке — купания и стирка. В клубе — танцы под гармонь в редкие выходные дни. Какой Моррисон?! Какой Джим?! Откуда любовь к этой музыке, у человека, который слышал только народные песни на пьяных посиделках и подвывания мычанию коров?

Так я думал, пока не узнал настоящую историю бабушки.

Когда бабушка входит в мою комнату, я всегда спрашиваю об этом. Но она делает вид, что не слышит вопроса. Я прощаю. Она не слышит многих моих вопросов. Почти никаких. Потому что бабушка давно умерла. А привидения не разговаривают, они только смотрят и бесшумно танцуют рок-н-ролл.

Прошло много лет, но звуки бабушкиного рок-н-ролла мне ещё слышны. Также как и звуки прошедшего детства.

— Вчера на нашем Барбадосе штормило, — эту сводку погоды читает Джим. — На берег выбросило большого кита. Он лежал до тех пор, пока рыбаки не вытащили Иону из его чрева.

— А Иона после всего этого остался жив? — спрашиваю я.

— А что ему сделается? — возникает бабушка из ниоткуда. — Пузо у кита такое огромное, что в нём можно на велосипеде кататься и дрифты на поворотах делать. Знала я одного Иону, он бы в пузе у кита всю жизнь просидел, если б ему волю дали, — потом она вздыхает и выдерживает долгую паузу. Мы с Джимом растерянно молчим. Я думаю, что прямо сейчас у бабушки перед глазами проносится её героический Иона, улыбается ей, машет широкой ладонью из своего потустороннего мира, посылает воздушный поцелуй сквозь заросшее густой бородой лицо. Глаза бабушки спокойны, она смотрит куда-то вдаль, а потом, шумно выпуская дым своей вонючей папиросы, медленно продолжает. — Только больше нет в ваше время таких китов.

Джим начинает кашлять, он не выносит дыма, мне становится тоскливо, я выхожу в кухню, чтобы открыть окно и проветрить комнату. В комнату врывается весенний ветер, он северный. Становится холодно ногам, и я наклоняюсь, чтобы найти под диваном войлочные домашние тапочки.

Барбадос — наша большая мечта. Мы с Джимом всегда следим за погодой на острове. Он второй год лет ведёт свой дневник наблюдений. Если на улице солнечно — рисует солнце, если дождь — чёрную тучу. Солнц в дневнике Джима гораздо больше. Однажды он разбудил меня рано утром, на улице было темно. Зимой рассветает поздно. В его глазах блестела тревога.

— Что-то случилось? — спросил я спросонья.

— Да, — сказал он и раскрыл свой дневник наблюдений. В центре страницы красовалась большая чёрная клякса.

— Что это?

— Ужасный шторм, Барбадос под угрозой.

По спине у меня прокатились мурашки, а в животе что-то громко начало урчать. Так бывает всегда, когда я чего-то сильно боюсь.

— Я не знаю, насколько он сильный, — продолжал брат. — Может, десять баллов, может, двенадцать. Но многие погибнут.

Я понятие не имел, как измеряется сила шторма. Но в этот момент мне стало страшно. Это странное ощущение. Предвидение беды, которую невозможно остановить. В детстве ты можешь всё, в игре ты — властелин и повелитель, а если всё всерьёз? Что тогда?

— Ты откуда знаешь? — спрашиваю я, протирая глаза и стараясь всеми силами почувствовать реальность.

— Знаю, — уверенно говорит Джим, а когда он уверен, нет смысла не верить ему.

Волны катятся на берег сильнее, становятся всё выше и жёстче. Ветер усиливается. Туча из дневника разрастается на глазах. Откуда-то повеяло холодом. Северный ветер в наших широтах бывает так редко, что все уже забыли, что такое «тёплые вещи». Самой тёплой была клетчатая фланелевая рубашка, которую носил старый пират тысячу лет назад. Рубашка хранится на дне старого чемодана, а чемодан — под кроватью бабушки. С тех пор, как он улетел в звёздные дали, никто не касался дедушкиных вещей. И вот теперь рубашка пригодится. В неё одну можно укутать всё человечество Барбадоса. Хорошо, что людей там мало, сейчас не сезон. И все равно жаль тех, кто погибнет от неминуемого шторма.

— Такого ещё никогда не случалось, — Джим прислушивается к ветру, который шумит за окном. — Слышишь, он и до нас долетает.

Мы замираем, и я представляю, как над маленькой планетой кружит огромный ураган. Смеётся с неба невидимый властелин, который по какой-то неведомой нам причине захотел уничтожить маленький остров, а, может, и всю планету.

— Что будет с нами? — спрашиваю я Джима, и чувствую, как тоненькая струйка пота катится вдоль позвоночника. Кровь прилила к лицу, а в скулах почувствовалась тупая ноющая боль. Говорить трудно. Но я уверен, что брат разделяет мой испуг и понимает с полуслова.

— Мы останемся, — решительно говорит он, нахмурив брови. — Останемся, потому что тут без нас никто не справится. На Барбадосе точно никто. Им никто не поможет, кроме нас.

— Слава Богу, — говорю я, совершенно не представляя в этот момент, какому Богу воздавать хвалу, за то, что мы останемся в живых. Может, тому, который нарисован у бабушки на старой бумаге, на полке, в углу на кухне? Туда трудно заглянуть, потому что высоко и пыльно. Бабушка старая и протирать там пыль ей не под силу, а мы ещё маленькие, чтобы дотянуться до Бога. Ничего, я точно знаю, что подрастём и станем с бабушкиным Богом наравне.

— Что там сейчас?

— Чернота, — отвечает Джим, посмотрев на тучу в своем дневнике. — Всё расползается.

— А потом? — осторожно спрашиваю я.

— Потом всё будет хорошо. — отвечает он. — Нужно немножко подождать.

Ждать мы с Джимом умеем. Научились, когда болели корью в прошлом году. Бабушка называла это «нашим домашним адом». Мы оба, в красной сыпи с головы до ног, валялись на кроватях с высокой температурой в полубреду. Я бредил красной пожарной машиной. Иногда казалось, что я еду за рулем, а временами, я, как огромный великан, играл этой пожарной машиной, проводя её по улицам города, громко сигналя и на полной скорости объезжая препятствия. Джим бредил пустыней, потому что он часто просил пить и всё время говорил, что ему жарко. Нас осматривала угрюмая врачиха Зинаида Николаевна. Она никогда не улыбалась, но в этот раз всё было понятно. Чему улыбаться, когда перед тобой два брата, горящих высоченной температурой, оба в красной сыпи и с опухшими глазами. Врачиха залезала в горло холодной железной пластинкой — а это неприятно. Тогда после этого осмотра мне стало очень холодно, я залез под своё красное ватное одеяло и оттуда одним опухшим глазом наблюдал за происходящим. Зинаида долго что-то писала в своих бумажках. А когда Джим спросил: «Что теперь делать?», она показала на кучу медицинских рецептов и сказала: «Пить и ждать». Так мы научились ждать. Это наш первый урок в непростом деле.

Сейчас я вспоминаю об этом с улыбкой. Чего мы только не ждали в той своей пока короткой жизни. Ждали, когда наступит зима, потому что она очень долго не хотела приходить и дразнила нас хлюпающей грязью под ногами и тонким льдом, которым затягивались по утрам лужи. Ждали подарков под ёлкой, потому что подарки никогда не бывают такими, какие хочется. Ждали, когда бабушка придёт с работы, потому что она работала до поздней ночи, но обязательно приносила нам какие-нибудь вкусности. Ждали, когда наступит утро, потому что во время зимней бессонницы самое тягостное — это проснуться в темноте. Теперь нужно немного подождать, когда всё будет хорошо на нашем Барбадосе — это даже не испытание, это просто развлечение для властелинов далёкого мира.

Пока я размышляю об ожидании, Джим, не отрываясь, смотрит в свой дневник наблюдений.

— Ну, как там? Что-нибудь изменилось? — спрашиваю я.

— Подожди, — снова говорит Джим, напряжённо разглядывая огромную тучу в раскрытой тетради.

— А сейчас? — спрашиваю я через пару молчаливых секунд.

— Ещё немного, — говорит он сквозь зубы. — Кажется, рассеивается. Дай-ка ластик!

Я встаю с кровати и иду к письменному столу. Где-то здесь под разбросанными книжками, игрушками и всякой дребеденью должен лежать белый ластик. Я нахожу его в руках у робота из конструктора. Робот безропотно отдаёт ластик, ни один мускул не меняется на его лице. Бездушный кусок пластика, а мог бы посочувствовать нашей с Джимом беде. Ластик я отдаю брату, стараясь сохранять такое же спокойствие, которое демонстрирует он. Правда, руки его немного дрожат, я вижу. Он берёт ластик и начинает быстро тереть свой рисунок. Туча исчезает на глазах.

— Всё, — облегченно выдыхает он. — Спасли!

— Слава богу! — говорю я. И чувствую, как в этот момент дышать мне становится вправду легче. Солнечные лучи уже пробиваются сквозь занавески. Наступило утро.

Такие случаи с Барбадосом бывают нечасто. Иногда. Джим — ответственный за Барбадос. В один из осенних дней его таким назначила бабушка. Когда мы рассказали, что у нас есть своя страна, бабушка нисколько не удивилась. Хотя мы, конечно, ждали удивления, вопросов и всего остального. Не у каждого человека есть своя страна, наверняка положено удивиться, когда узнаешь об этом. А бабушка и бровью не повела.

— Как там дела? — спросила она с совершенно серьезным лицом.

Нам пришлось всё рассказать о Барбадосе. Бабушка была первая, кого мы посвятили в тайную страну.

— На Барбадосе есть губернатор, — кричал я.

— Вовсе нет, — кричал Джим. — Там король!

— Ну ладно. Король! — соглашался я.

— А кто король? — спрашивала строгая бабушка.

— Я, конечно! — кричал Джим.

— А я кто же? — спрашивал я.

— Ты — помощник короля! — отвечал Джим.

— А как там обстоят дела с макаронами? — этот бабушкин вопрос поставил нас в тупик. — А в каком режиме работают ваши барбадосские синхрофазотроны? А умеют ли на Барбадосе синтезировать полипептидную цепь из аминокислот на рибосомах с участием молекул матричной и транспортной рибонуклеиновой кислоты?

Если и существует на свете контрольный выстрел в голову при казни невинных душ, то бабушкин вопрос был таким выстрелом. Я мгновенно почувствовал головную боль, защемило в висках и в глазах потемнело. А брат ничего, держался. Даже на несколько минут нахмурил лоб, чтобы подобрать нужные слова для ответа. Но именно на несколько секунд его и хватило, потому что примерно на втором предложении бабушкиной тирады смысловую нить он потерял. Оставалось только дослушать до конца и сдаться. Но не таков король Барбадоса, страны вечной радости и яркого солнца.

— Да! — выпалил он, усилием воли разгладив складку на лбу. — Да! — повторил он. — Дела у нас хорошо. Режим соблюдается. И умеют наши умельцы всё, что захочешь!

Джим был моим старшим братом, и я привык верить ему на слово. Особенно во всём, что касалось выдуманных миров. Потом, когда я вырос, понял, что никаких иных миров не существует, а существует теория относительности. Сегодня ты относительно мёртв, а завтра относительно жив. Или наоборот. Само осознание этой теории даёт ключ к вечной жизни и общению с предками. Если ты чего-то не видишь воочию, вовсе не значит, что этого не существует.

Когда ты младший брат, проще жить, потому что знаешь, где искать ответы на все вопросы.

Когда на реке сошёл лёд, мы решили отправиться в кругосветное плавание. Свет, масштабы которого мы могли оценить без погрешностей, ограничивался двором, берегом реки и пустырём за домом. Хотелось большего. Каждому понятно, что если река куда-то течёт, то она течёт в бесконечность. Если представить, что где-то есть гигантская запруда, то рано или поздно она переполнится через край и начнётся катастрофическое наводнение. Ной, который спасался от Вселенского потопа, и тот не стал бы давать советы, как выжить в этом случае. Мы спросили у бабушки, была ли река в её детстве, она ответила, что была. Значит, если река течёт до сих пор, она течёт в бесконечность, иначе куда? Ну, например, она впадает в океан. Но и океан за то время, пока бабушка состарилась, должен был переполниться. Истории про испарение и дождь — настоящие сказки. У нас не так часто идут дожди, по крайней мере, океан с неба ещё ни разу не пролился. Даже бабушка не помнит такое. Одним словом, бесконечность существует именно там, куда течёт река.

Когда на реке сошёл лёд, мы начали строить корабль. Джим, как всегда, поручил это мне.

— Я не умею, — честно признался я.

— Ты и ложку держать не умел! Но научился! — парировал брат.

Спорить я не стал, он, как всегда, прав. Подумав, я согласился, что вообще-то это настоящее научное открытие, способное перевернуть наше представление о реальности. Если мы найдём место, где живёт бесконечность, то, наверное, нам дадут кучу денег, и мы сможем безбедно жить до самой старости.

— Мы тогда вообще никогда не умрём, — резонно сказал брат. — Мы что, совсем что ли дураки, чтобы умирать с полными карманами денег!

В какой-то момент я усомнился, разум в то время давал мне иногда повод для беспокойства. А есть ли вообще это самое место, куда течёт река?

— Включай логику, друг, — он похлопал меня по плечу. — Открой любую книгу, у кого хочешь спроси. Все знают, к примеру, исток Волги или исток Амазонки. И про исток Миссисипи всем известно! Так?

Я кивнул, хотя мне ничего известно не было. Но предположить, что истоки есть, я, конечно, мог. В то время о многом, что существует на свете, я мог только предполагать. Впрочем, как и сейчас.

— Но, если ты спросишь, куда именно течёт Амазонка, Волга или наша Рыбица– тебе никто не ответит! Никто! А знаешь почему?

— Почему? — спросил я.

— Потому что никто не знает! Мы будем первые.

В этот момент у меня зачесалось в носу. Такое происходит в самый неподходящий момент. Тогда, когда нужно преисполниться важности и сказать что-то монументальное, в носу страшно чешется и хочется чихнуть. Я так и сделал. Чихнул, и в голове мгновенно стало ясно и на глазах выступили слёзы.

Лодку мне строить не пришлось. Она нашлась на берегу нашей реки. Река называлась Рыбицей.

— В детстве мы там руками ловили вот таких рыб, — рассказывала бабушка и широко разводила руки. — Бывало выловишь щукенцию и сразу в кастрюлю. Получалась уха! Вкусная-а-а-а!

Она так долго тянула последний звук, зажмурив глаза и причмокивая, что каждый раз, когда я слышал историю про Рыбицу, мне сразу хотелось попробовать этой ухи.

— Скажи, ба, — спрашивал Джим. — А почему рыбный суп называется «уха»?

— Потому что, когда ешь его, рот от удовольствия растягивается от уха до уха!

Я верил бабушке, даже не вдаваясь в рассуждения о словесных ударениях. И в тот момент мне очень хотелось поймать эту необыкновенную щуку.

— Щуку поймаем, — прочитав мои мысли, сказал брат, когда мы тащили старую лодку по берегу к воде. — А чего ж мы будем есть в пути? Только уху и будем!

Плавание к концу реки обещало быть долгим, поэтому терять время на прощание с бабушкой нам было жалко. В этом деле каждая минута очень дорога. Плыть легко, поплывём по течению, река сама принесёт нас туда, куда нужно.

— Очень здорово придумано! — радовался я, когда осознал, что в нашем плавании ничего не придётся делать. Лови себе рыбу, смотри на небо и наслаждайся жизнью. Всё сделает река.

В тот день, который мы выбрали для путешествия, погода была неустойчивая. То выглянет солнце, то начнет поддувать холодный ветер. Ничего в этом нет необычного, уверял меня Джим, весна — самое непонятное время года. Но, если прислушаться к пению птиц, то станет понятно, что всё хорошо. С этой мыслью мы погрузились в лодку и старой корягой оттолкнулись от берега. Лодка, несмотря на потрепанный вид, поплыла легко. Мы знали, что принадлежит старая посудина соседу дяде Вите. У него был большой мясистый нос, небритые щёки, складка на лбу и волосатые уши. Бабушка иногда его называла «старый Пью», видимо, намекая на непростое пиратское прошлое. Но если он и был когда-то пиратом, то совершенно безобидным, его даже старая дворняга Пакля не боялась. А пугливей её нет существа на нашей улице. Старый Пью на нас точно не обидится, когда мы привезём ему немного денег, которые получим за важное для человечества открытие. Мы кричали от счастья, когда лодку вынесло на середину реки, и она потихоньку начала набирать скорость, плывя по течению Рыбицы. От романтических мыслей меня отвлекали только командирские окрики Джима и навязчивый вопрос, который крутился в голове «Когда будем ловить щуку?».

Очнулся я только когда ногам стало холодно и противно. Но было поздно. Джим орал, как будто его резали, и прыгал по скамейкам, предназначенным для гребцов. Я сидел на корме и с трудом осознавал, что мои ноги по колено в воде.

— Мы тонем! — визжал Джим. — Чего сидишь!?

Я не понимал, что делать, но сохранял спокойствие. Джим скакал на узкой доске и орал хриплым голосом. Вода неприятно холодила коленки, и чтобы избавиться от этого ощущения, я решил тоже забраться на банку, которой заканчивалась корма. В правом борту прогнила доска и через образовавшуюся щель, которую мы не заметили, сочилась вода. То ли от того, что я встал, то ли оттого, что Джим слишком рьяно прыгал, лодка качнулась в сторону, я успел за что-то ухватиться, а брат, поскользнувшись, полетел за борт. Это была настоящая катастрофа! Он отчаянно орал и бил по воде руками. Мокрая одежда тянула его вниз. Так прошло немного времени. Джим, захлебываясь, продолжал кричать, время от времени ныряя под воду. Лодку несло по течению. Я испугался ни на шутку и тоже стал орать. Но из меня выходили только выдохи ужаса. От холода я стучал зубами, топтался на кормовой банке и не понимал, что нужно сделать. Посудину качало из стороны в сторону. Вёсел в лодке не было, ведь мы собирались плыть по течению! Когда казалось, что спасения нет, на дне лодки я увидел ту самую корягу, которой мы отталкивались от берега. Схватил, протянул один конец хрипящему и булькающему Джиму, который молотил по воде в отчаянных попытках схватить борт лодки, ещё больше отталкивая её от себя. Коряга помогла. Джим изо всех сил заорал: «Тяни!». Силы мои были на исходе, я и сам еле-еле стоял на ногах. Мне казалось, что прошла вечность, пока я, стиснув зубы, затаскивал Джима в лодку. Обессиленные, мы оба рухнули на банки, но на этом катастрофа не закончилась, вода через щель в борту наполнила лодку и, едва выдохнув, мы оба снова оказались в реке.

Брата я не видел, видел только больших чёрных людей — да и люди ли это? — которые огромными факелами жарили мне пятки. Я лежал на животе на широкой лавке, раскинув руки в стороны. Какой-то странный гул всё время мешал сосредоточиться. Огромные черные мужики подходили с двух сторон, в руках у них факелы горели ярким красным пламенем. Свет едва освещал их лица, но я всё равно ничего не мог разглядеть. Каждый из них одной рукой крепко держал мою ногу, а другой подносил огонь прямо к пятке. Жарко становилось не сразу, сначала тепло. Но потом боль стала такой нестерпимой, что я от стонов перешёл к крику. Мой собственный крик и вывел меня из оцепенения.

В комнате было темно, в печи горел огонь. Душновато. Я скинул с себя тулуп, которым оказался накрыт, и увидел, как рядом с печью дядя Витя, тот самый Пью, руками разламывает полено на две части.

— Проснулся, пострелёныш, — пробурчал Пью, и только тут я понял, что под тулупом лежу совершенно голый. На верёвке рядом с печкой сушились мои штаны, свитер и куртка.

— А где Джим? — спросил я.

— Кто?! — удивился Пью. — Кого ты потерял? Колотит тебя, болезный, не дай бог подхватишь воспаление! Водолазы, етит вашу мать.

Я сел на лавке и огляделся. Изба Пью была небольшой. В углу стоял стол, накрытый клеёнкой. У стены старый телевизор, антенна от него торчала в открытой форточке. На подоконнике два горшка с разросшимися цветами, я узнал герань. Такая и у бабушки росла, только здесь она очень неухоженная. На стене виднелась фотография в бумажном паспарту — двое, обнявшись сидят на фоне ковра. Ковёр, кажется, тот же самый, что и сейчас висит. Комнату от сеней отделял дверной проём с двумя занавесками. В сумерках разглядеть можно немногое. Про Пью говорили, что он всё делал в одиночку: и жил, и пил. Бабушка иногда с ним ругалась через забор, но на улицу он почти не выходил. Скрипнула дверь, кто-то вошёл в сени, потопал ногами, как будто отряхивал снег. Так деревенские делают зимой, но сейчас-то весна! Видимо, по привычке. Хотя я не понимал, сколько времени лежу в комнате Пью. Но не мог же я лежать целый год. Занавески раздвинулись и в проёме показалась бабушка.

— За водолазом пришла? — спросил Пью, не поднимая головы и продолжая шебуршать кочергой в печке. — Как оклемается, не забудь ремня поддать первым делом.

— Поучи меня! И так, вся на нервах! Хоть жив? — испуганно спросила бабушка.

— А то! Малой вон уже оклемался под моим тулупом, — мотнул головой Пью. — Учуешь спирт, не серчай, я влил стопочку. Иначе никак. Хорошо Пакля меня вовремя позвала. Сам, как видишь, сушусь весь.

Только тут я увидел Паклю, забившись под лавку, она тихо скулила. Пакля вовсе не была бездомной собакой, как мне казалось раньше, хозяином её оказался как раз нелюдимый Пью. Собака заменяла ему семью, друзей и собутыльников. Она же служила и ночным сторожем хибары этого отшельника, и наблюдателем окрестностей. Через неделю я принёс ей кусок колбасы в благодарность за наше спасение. Если бы не дворняга и не смелость дяди Вити, лежать бы нам с Джимом на дне Рыбицы и кормить непойманную щуку собой.

Пакля заметила нас в самом начале, когда мы с Джимом тащили лодку к воде. Понятно, что отговаривать нас в тот момент было бесполезно, поэтому она и поспешила к хозяину предупредить об опасности. Трудно представить, как он бросился нас спасать, и в несколько гребков на соседской лодке доплыл до середины реки. Пью мне казался худым, тщедушным старикашкой, откуда он только силы взял на такое героическое спасение. Лодка его так и ушла ко дну, зато мы с Джимом остались живы. Бабушка после принесла ему в подарок бутылку водки и долго о чём-то разговаривала. Мы с Джимом подсматривали за ними в окно. Они сидели за столом, не зажигая света, и переговаривались вполголоса. Пью опрокидывал свою стопку и закусывал кусочками сала из железной тарелки. Бабушка выпила только один раз, а всё остальное время теребила платок. Они разговаривали, не глядя друг на друга, а когда бабушка ушла, Пью поднял её стопку, перекрестился и выпил. Больше мы про тот случай с нашим утоплением никогда не вспоминали, но к отшельнику Пью стали относиться с уважением.

Соседи думали про бабушку разное. Кто-то считал её ужасно чопорной и «себе на уме», кто-то, наоборот, говорил, что добрее её не найти. От всех соседок она сильно отличалась. В доме с крашеной коричневой крышей жила Лопушиха. Не знаю, почему её так звали, видимо, это было как-то связано с фамилией. Или с ушами. У этой высокой худой женщины, с длинным лицом и редкими волосами торчали большие уши. Она была очень вредная старуха.

— Ваши совсем обнаглели! — кричала она бабушке, когда мы играли с Джимом в футбол рядом с клумбой, на которой росли любимые лопушинские ирисы. — Целыми днями слоняются и топчут мне цветы!

Бабушка иногда делала круглые глаза и удивлённо спрашивала: «Опять потоптали?! Ну всё, я задам им трёпку! Как вы думаете, чем можно отпороть так, чтоб на всю жизнь осталось?».

А иногда срывалась на Лопушиху так, что даже мы удивлялись: «Чего ты орёшь на всю улицу, глупая баба! Чего ты пристала к пацанам!? Да я бы на их месте, наворовала карбиду на стройке и взорвала бы твою вонючую клумбу к хренам собачьим!». В этих отрывочных перебранках бабушки и Лопушихи содержалась негласная инструкция по нашим дальнейшим действиям. В этих случаях мы ловили каждое бабушкино слово. Правда, бабушка, приходя в спокойное состояние духа, говорила нам: «Мужики, ну чего вы прицепились к этой паучьей клумбе, ну отойдите на десять метров в сторону и пинайте свой мяч на сколько здоровья хватит! Нет сил уже с ней разбираться!». Мы кивали головами. Конечно, бабуль, отойдём. Больше не будем с ней связываться. Но через пару дней повторялось всё сначала и новый диалог с Лопушихой зависел от бабушкиного настроения.

Часто к нам в гости приходила соседка Люся. Она была студенткой какого-то специального института, который изучал старых людей. Она называла себя «геронтолог будущего». И это у бабушки вызывало смех: «Будущего ещё не было, а вы его уже состарили, геронтологи-проктологи!». Этой своей шутке бабушка очень радовалась. И каждый раз, когда Люся напрашивалась к ней на беседу по своему институтскому заданию, бабушка говорила нам: «Оденьтесь прилично, геронтолог-проктолог в гости идёт!». И снова начинала хохотать. Люся очень любила общаться и с бабушкой, и с нами.

— Скоро наступит время, — рассказывала нам Люся, — когда никто не будет умирать.

— Как это? — спрашивали мы удивлённо.

— А так! Каждого человека в Европе сейчас заносят в матрицу.

— Куда? — я тогда не понимал этих высокоучёных слов.

— В матрицу. Ну, это такая специальная виртуальная сеть, где все мы живём, — Люся изо всех сил пыталась найти нужные слова.

— Я не живу ни в какой сети, — твёрдо сказал я.

— И я вроде не живу, — сказал Джим.

— Вы просто не понимаете. Там уже изобрели Сеть. Знаете, что такое сеть? — Люся не оставляла надежды рассказать нам про матрицу.

— Ну, допустим, знаем. Изобретатели! — засмеялись мы. — Вон, вдоль Рыбицы этих сетей навалом.

— Нет, это не такие сети. Хотя, наверное, немного похожи. Так вот, матрица — это вроде сети. Вы своим сознанием в ней присутствуете. Каждый узелок — это человек, ну, его сознание. Оно соединяется с другим сознанием. Как бы ваш мозг подключен к другому мозгу, и по этому подключению передаёт другому человеку информацию. Тот — следующему, и так — все мозги на Земле объединены в единую сеть.

— А тело? — спросил Джим.

— Какое тело? — не поняла Люся.

— Ну, ты говоришь, что мозги будут связаны, а тела? Что будет с телами? — живо интересовался Джим.

— Тела несущественны. Это просто оболочка, — отвечала Люся. — Они исчезнут сами собой, потому что не представляют никакого интереса. Как фантик от конфеты.

Но я-то знал, что Люсино тело как раз и было предметом интереса Джима. Вся её студенческая фигуристость и глубокое декольте вызывала в нём душевный трепет. Не нужно никаких доказательств, достаточно просто посмотреть на Джима каждый раз, когда он замирал, глядя на впадины и выпуклости Люси в обтягивающей юбке. Глаза у него становились масляными, а движения замедленными. Обращаться к нему в этот момент было бесполезно, потому что он ничего не слышал. Поэтому учёные разговоры с Люсей вёл в основном я, Джим молчал.

— То есть получается, что нас нет, а мозги наши работают, так что ли?

— Вроде того, только нельзя так сходу говорить, что нас нет. Ведь мы — это и есть наши мозги. Я вот читала одну фантастику…

— А что такое мозг? — перебивал её я. — Он что, не исчезает после того, как мы умрём? — я честно старался понять все хитросплетения ученой теории по нашему будущему существованию в матрице.

— Мозг как материя исчезнет обязательно, высохнет. Там же одна вода! — закатив глаза, отвечал мне геронтолог будущего.

— Никакая не вода! — пытался я сопротивляться. — А что тогда останется?

— Ты что, не понимаешь? — вышел из своего подвисшего состояния Джим. — Отстань от девушки! Ей готовиться нужно.

Мне было очень интересно, чем думает человек. Если вода — это и есть наш мозг, то, может, речка Рыбица — это мозг Земли? Осталось только понять, как подключить наш мозг к Рыбице, и мы поймём всё на свете, узнаем, о чём думает планета и предвидим все катастрофы! Это стало моей мечтой на многие годы. Но даже в зрелом возрасте такой способностью я обладать не мог. А вот Гоген мог.

Вообще-то его звали не так. Гогена придумала бабушка. У неё была страсть к иностранным именам.

— Никакая не страсть, — парировала она, когда мы спросили её об этом. — Поживёте с моё, научитесь и вы. У каждого человека есть имя по паспорту, а есть имя по сути. Вот наша соцработница — ну разве, Нина? Да у меня язык не повернётся её Нинкой назвать. Тьфу, а не имя!

К бабушке один раз в неделю приходила расфуфыренная тётка, которая дежурно спрашивала её о состоянии здоровья, продуктах в магазине и помощи по дому и, получив на все вопросы твёрдое «ничего мне не надо», убиралась восвояси, оставляя после себя шлейф стойких гвоздичных духов «Новая заря».

— Не Нинка она вовсе, а Жизель! Вот Жизелькой да, я её назову запросто. Вот и Сенька наш, вылитый Гоген! Я вам точно говорю.

Наш сосед Гоген жил с красивой и неразговорчивой женщиной. Он точно знал, что будет на свете. К нему вся улица ходила за гаданиями и прогнозами.

В теплую погоду взрослые со всей улицы подтягивались на автобусную остановку напротив продуктового магазина. Обсуждали последние новости, политику и знаменитых артистов. Гоген почти всегда был в центре внимания. Со временем соседи забыли, как его зовут на самом деле, бабушкины имена быстро приклеивались к людям. Спорить с ней никто не решался.

— Весна в этом году будет затяжная, — рассказывал Гоген соседям. — Видите, скворцы танцуют? Вон один лапку поджимает, а второй круги вокруг него нарезает. Это значит, вот тот уже готов взлететь, а второй не даёт, погоди, говорит, время ещё не пришло. Не подтянулась ещё весна в наши края.

— А что с валютой будет? — спрашивала Гогена рыжая Зинка, муж у неё был предпринимателем.

— У тебя валюта что ли есть? — смеялся Гоген. — И на хрена она тебе нужна? Мои источники говорят, что деньги несут негативную энергию. Чем больше денег — тем больше негатив тебя пожирает. Про чёрные дыры слышала? Они пожирают всю землю. А деньги — нас. Вот так и живём, кто-то что-то обязательно пожирает.

— Скажешь тоже! — Зинка была явно не удовлетворена ответом местного пророка.

— Гоген, я тебя вот что спрошу, ты всё знаешь, да? — иногда к магазину подтягивался старик Пью с целлофановым пакетом. Он по привычке всегда носил с собой пакет, мало ли что придётся положить.

— Ну, всё знать, конечно, невозможно, — кокетливо разминал сигарету Гоген. — Но кое-что знаю. В органах научили. Да и источники у меня проверенные, академики там разные звонят, учёные.

— А ты прям в органах служил! — Зинка сомневалась в серьёзном гогеновском прошлом.

— Тогда скажи, брат, почему одни люди бывают несчастными, а другие, как сыр в масле катаются? А? — Если Пью начинал задавать такие вопросы, все понимали, что это только прелюдия и разговор будет обстоятельным.

— Ответ, Витя, очень простой, — Гоген сильно затянулся сигаретой и медленно выпустил дым вверх. — Несчастные это те, кто не может с собой справиться. А счастливые могут. Вот и весь секрет.

— Справиться? Это как? — заёрзала от волнения рыжая Зинка.

— Например, хочется тебе чего-то, Зинка, так сильно, что даже в спине чешется. Бывает так?

— Ну, бывает, иногда.

— Вот! А что ты делаешь?

— Когда как, — отвечала Зинка. — Иногда к Серёжке иду, прошу его, подлизываюсь, он поворчит — поворчит, да и купит.

Серёжка был её мужем и местным Ротшильдом, самым богатым в посёлке, занимался разными бизнесами, которые сам себе придумывал.

— Ну, Зин, мы с тобой в разных мирах живём, — Пью снял свою кепку и почесал в затылке. — У тебя всё счастье — в покупках. Чего купить — чего не покупать, сколько чего стоит, да где дешевле. А я о другом спрашиваю. О настоящем счастье, понимаешь?

— Я тебя понимаю, брат, — прервал их спор Гоген. — Но говорите вы об одном и том же. Бывает, человек места себе не находит, если берёт его в свои клещи какая-нибудь страсть. Ну вот Зинаиду нашу берут за душу покупки. Тебя, ты уж прости, водочка временами захватывает. Люсьен, наша красотка, молодая ещё, её любовные страсти волнуют. У кого что, в общем. И все мы справиться с собой не можем.

— Я в последнее время и не пью вовсе, — обиделся Пью.

— И молодец, значит, сильнее становишься, — глубокомысленно заключил Гоген. — Человек хоть и разумное существо, но справиться со своими слабостями ему непросто.

— Хорошо сказал, Гоген, — включалась в разговор бабушка. — Сила со слабостями не справляется, но слабость силе всё ж таки подчиняется.

— Иногда! Из этого и состоит наше бытие — единство и борьба противоположностей! И каждый день одно и то же.

— Понятно, — выдохнул Пью. — Все, значит, хотят быть святыми!

— Да, — хмыкнул Гоген. — Все хотят быть хорошими, но само это желание плохое, потому что сильно мешает жить, заставляет во всем сомневаться, оглядываться, перестраховываться, грешить и снова каяться, и так по кругу. Вот и разбирается во всей этой круговерти простой человек.

— В общем так, голову нам не морочь, скажи лучше, что делать с гречкой? Цены поднимутся или нет? — прервала этот философский диспут бабушка. — Я завтра в магазин наладилась, да не знаю, брать впрок или не надо.

— Сто процентов надо, — сказал Гоген твёрдо и это был его самый точный прогноз в этот день.

— Вот про гречку и рассказывай, Гоген, а мозги людям не пудри, — подытожила бабушка.

Рыжая Зинка после того разговора решила бороться со своими слабостями всерьёз. Самое трудное для неё разобраться со своими желаниями и понять, где слабость, а где жизненная необходимость. Почему-то она выбрала бабушку своим наставником в этом трудном деле. Сначала она приходила к нам за солью, потом за мукой, потом спросить рецепт вишнёвого пирога, потом принесла бабушке крыжовниковой настойки от своего Ротшильда. И каждый раз их встречи затягивались всё дольше и дольше.

— Рыжая с нашей бабушкой дружить наладилась! — сказал Джим, когда мы с ним лениво кормили голубей на заднем крыльце старой школы.

— Наверное, ей Ротшильд надоел, — заметил я, — он же целыми днями о деньгах думает. Представляешь, как скучно жить!

— Нет, она со слабостями борется, — сказал Джим. — Я их разговор подслушал. «Уж не знаю, что и делать! Никак не могу от этой мысли отделаться!» — Джим писклявым голосом передразнил Рыжую Зинку.

Весеннее солнце вовсю пригревало. Мы сидели на ступенях полуразрушенного здания школы в посёлке. Эту школу закрыли давным-давно. Несколько лет назад её собирались снести и построить на этом месте что-нибудь современное, но потом посчитали, что сносить и строить это очень накладно. И решили построить новую школу на соседней улице. А старую огородили забором и забросили. Про «заброшку» ходило много местных легенд и историй. Говорили, что она построена над старыми монастырскими лабиринтами. Будто бы в стародавние времена здесь стоял монастырь и монахи выкопали под землей несколько тайных ходов, чтобы хранить свои сокровища и вообще прятаться от врагов. Обычно в полуразрушенном здании собирались местные бродяги да алкоголики, иногда байкеры кружили на школьном дворе. Но потом железный забор заварили окончательно, ворота открыть стало нельзя. Байкеры ездить сюда перестали, а бродяг отвадила полиция. Мы с Джимом нашли в одном месте лаз и часто приходили к школе в поисках приключений.

— А ведь половина нашего посёлка здесь училась! — вдруг сказал Джим. — И рыжую Зинку здесь читать научили, и Ротшильда её, и Гогена, который всё знает!

— А бабушка? — спросил я.

— Про бабушку не знаю, — сказал Джим.

— Представляешь, если бы в шкафах там сохранились их тетрадки и дневники!

— Почему нет? Они и сохранились, кому они нужны-то! Это ж макулатура!

— Но нам же интересно?

— Интересно! Пойдём, поищем!

Я потуже зашнуровал правый ботинок, и мы полезли в тишину заброшенного здания. На первый этаж мы забирались и раньше, но исследовать здание в глубине не решались. Местные пацаны считали, что по классам «заброшки» лучше не ходить. Привидения, зараза, наркоманы и прочие неприятности. Но почему-то в этот раз мы с Джимом осмелели.

На лестнице оказалось довольно пыльно. Только первый этаж школы был расписан неприличными надписями и граффити, на втором надписей не было, зато всё было разгромлено подчистую. В классах — облупившаяся штукатурка, мусор под ногами, перевёрнутые парты, разбросанные старые тетради. Покосившиеся портреты на стенах. Кабинет литературы — разбросанные книжки и гипсовый Пушкин с дыркой в голове на учительском столе. Кабинет математики — разбитые геометрические фигуры и картонные таблицы. Кабинет химии — разбитые склянки и разноцветные пятна реактивов на полу. На учительской кафедре большая оплавленная свеча, рядом коробок спичек.

— Ого! Вот это богатство! Возьмём с собой! — Джим засунул в карман куртки спички, а свечу взял, как саблю, наперевес.

Мы прошли по коридору второго этажа и оказались на пожарной лестнице.

— Вверх или вниз? — спросил я шёпотом.

— Что там наверху? Крыша! Ничего интересного! Пошли в подвал!

Я пожал плечами. Сквозь пыльные переплеты двери едва были видны ступени. Свеча пригодилась, Джим зажёг спичку и расправил фитиль. Пламя сначала резко выросло, заплясало, а потом успокоилось.

— Пошли! — шепнул Джим и толкнул дверь в подвал.

В подвале было сыро и темно. Свеча в руках у Джима слабо освещала пространство на метр вокруг. Я держался за его куртку сзади. Маленькими шагами мы двигались по коридору. По сторонам свисали какие-то тряпки и провода. Мне стало страшно.

— Может, пойдём отсюда? — спросил я шёпотом.

Джим помедлил и сказал:

— Наверное, да.

Но в этот момент он споткнулся обо что-то твёрдое, и полетел вниз. Я, держась за него, полетел следом. Мне показалось, что мы падаем вечность, хотя всё длилось наверняка одну секунду.

Мы оказались в яме, полной всякого барахла, какие-то бумаги и тряпки. В темноте невозможно было ничего разглядеть.

— Где свечка? Почему так темно?

— Потерялась, когда ты меня толкнул!

— Я не толкал, это ты вниз полетел!

— Я бы не полетел, если бы ты сверху на меня не упал!

Пока мы спорили, я почувствовал лёгкий запах гари и вдруг увидел гримасу ужаса на его лице. Джим закричал, позади меня бумагу охватили языки пламени. Сгореть в подвальной яме нам не хотелось. Видимо, ситуация безвыходности даёт какие-то другие силы, неведомые раньше. Вспоминая этот пожар через много лет, я понимал, что тогда проявились все различия между моим характером и пониманием возможностей. Джим бросился тушить огонь. Я озирался по сторонам, стараясь в отсветах пламени и чадящем дыму разглядеть спасительный выход из злополучной ямы.

Сначала Джим пытался загасить пламя ногами, но чем больше он топал, тем больше лёгкие листки тлеющей бумаги разлетались по сторонам. Потом он схватил какую-то тряпку из-под ног и начал сбивать огонь. В этот момент я трусовато пятился назад, спотыкаясь, падая и испытывая настоящий приступ ужаса. Я задыхался, глаза слезились. Джим начал кашлять и, подавляя собственный хрип, как заведённый махал тряпкой. В этот момент я окончательно повалился с ног и почувствовал внизу канализационную жижу. Какой-никакой, но это был спасительный источник влаги.

— Джи-и-и-м! — заорал я изо всех сил. — Здесь вода!

Новое обстоятельство придало нам дополнительные силы. Мы хватали всё подряд, мочили в вонючей жиже и бросали в огонь. Сколько времени заняла у нас эта борьба, я не знал. Но когда последняя горящая бумажка испустила шипение, мы снова оказались во мраке. Дышать было нечем, наши отхаркивания почти слились в унисон.

— Руку держи крепче, — сказал Джим и наощупь ткнул меня в бок. Я схватился за брата и доверился ему как в последний раз. После настоящего боя с огнём мне было все равно, куда идти под такой надёжной защитой.

Собаки всего поселка лаяли, когда мы плелись домой. На всю улицу от нас несло запахом горелой одежды и вонючей канализации. Мы оба молчали, но я знал, что Джим тоже думает о бабушке. Что мы расскажем ей? Как будем оправдываться за то, что не пришли к обеду, как обещали?

Бабушка встретила нас громовым хохотом. Она смеялась, хлопала себя по бокам и пританцовывала. Мы не знали, что делать, и, вытаращив глаза, смотрели на её пляски.

— Таксы вы мои, кроличьи! Эк вас окрасило-то!

— Кто?! — возмутились мы. — Почему таксы?

— Потому что они тоже в дерьме валяться любят! На улице раздевайтесь догола, вонючие вы мои, а потом — марш в дом, по одному!

Бабушка была настоящей злюкой, когда нам хотелось доброго участия. Но мы с Джимом крепко усвоили хороший жизненный урок. Не жди сочувствия, если с ног до головы обмазан дерьмом и плохо пахнешь. Один случай на миллион, что в этот момент кто-то тебя крепко обнимет и начнёт сопереживать. В остальных девятьсот девяносто девяти чего-то там ты услышишь смех. Не потому, что вокруг тебя все плохие, а просто потому, что человек из дерьма — это смешно. Тебе обязательно помогут, но потом. А если ты дал людям повод посмеяться, а это тоже очень ценно. В наше время люди редко смеются просто так, в цирк ходить времени нет.

Мы не знали, кем была бабушка в молодости. Джим однажды сказал, что бабушка никогда не была молодой, а сразу стала нашей бабушкой. Поэтому мы не знали и родителей. Но до определённого возраста не спрашивали, откуда мы взялись. Однажды в чулане Джим нашёл старую газету. На последней странице размещалась большая чёрно-белая вылинявшая фотография. На ней фокусник демонстрировал две части большого куба. Из одной половинки вылезала голова женщины в белом кокошнике, а из другой — торчали ноги в высоких сапожках. Между двумя половинками огромного ящика стоял усатый фокусник в чёрном цилиндре и белых перчатках, он довольно улыбался зрителям. Наверное, в тот момент зал рукоплескал усатому. Но мы с Джимом замерли на месте. У меня похолодели пальцы и по спине пробежал холодок — разделённая надвое женщина на фотографии была нашей бабушкой!

— Может, всё-таки не она? — спросил я, разглядывая на свет пожелтевшую газету.

— Точно, она! — уверенно сказал брат. — Волосы те же, глаза точь-в-точь. И кажется, такие сапоги, как на картинке, я видел у неё в шифоньере.

Бабушка спокойно вязала носки в старом кресле и потихоньку напевала любимую песенку Элвиса Пресли «Лав ми тендер». Мы молча разглядывали её со всех сторон, но бабушка делала вид, что ничего необычного не происходит. Она вообще никогда не прерывалась на любимых песнях. Ей обязательно нужно было допеть или дослушать песню до конца. Если мы врывались в её комнату, когда она слушала концерт по заявкам или записи на старинном магнитофоне, она невозмутимо молчала и не обращала на нас внимания ровно до окончания песни. Особенно опасно было врываться к ней в комнату, когда ребята из «Пинк Флойд» пели про безумный бриллиант. Это ни много, ни мало — двадцать шесть минут психоделического рок-н-ролла. Но на этот раз нам повезло и, когда Элвис домурлыкал свою знаменитую балладу, бабушка сняла вязальную петлю с пальца, переложила спицы из одной руки в другую и спросила:

— Что вам надо, бездельники?

Джим решил действовать прямым вопросом:

— Бабушка, с тобой всё в порядке?

— Пока жива, — был ответ.

— Это правда, что тебя когда-то распилили пополам? — Джим поднял газету и показал на фотографию.

— Глазастые! Как вы её нашли?! Где?! Вот дела! — Бабушка удивилась не меньше нашего. Она отложила вязание, протёрла глаза и надела очки. Внимательно посмотрела на фото и зацокала языком: «Какой красавец! Какой красавец!».

Мы ожидали, что она будет рассматривать себя и ждали объяснений, однако, бабушку почему-то больше всего интересовал усатый фокусник. Она ещё немного рассматривала фото. Я внимательно наблюдал за бабушкой. Казалось, она ёрничала и даже немножко издевалась сама над собой. Чмокала и качала головой. В глазах её стояли слёзы. Она что-то шёпотом говорила сама себе. Потом выдохнула и сделала такое движение, будто хочет разорвать газету. Я невольно вскрикнул, бабушка остановилась и посмотрела на меня. Ещё на мгновение она о чём-то задумалась. Потом подошла к шкафчику, где у неё стоял графин с коньяком. Достала хрустальную рюмку из серванта. Налила коньяка и посмотрела в окно.

Так мы узнали историю любви бабушки и Гарри Гудини. Эта настоящая история счастливого случая, который не завершился семейным счастьем, зато остался мимолётным любовным приключением в её судьбе. Впрочем, зная её характер, мы не сомневались, что всё произошедшее закончилось идеально. Для фокусника точно.

В город, куда бабушка ходила работать на завод, приехал цирк шапито. Тогда она была избалована только вниманием деревенских парней с гармонью, хотя уже понимала, что красотой обладает невероятной. На заводе к ней пытались приставать все — от наладчиков станков до начальника цеха. Бабушка владела искусством управления сердец без единого слова. Она одной улыбкой могла вызвать бурю эмоций или движением брови прекратить всяческие домогательства пьяных мужиков.

Летом на центральной площади поставили большой шатёр. По городу разнеслась весть, что вот-вот приедет знаменитый иностранный фокусник-факир-иллюзионист. Он умеет делать то, что никто в мире делать не способен. Он достает из воздуха птиц и зверей, он превращает воду в вино, он находит деньги там, где их никогда не было, он читает мысли на расстоянии, он силой взгляда гасит огонь и испаряет воду, он взлетает до небес и возвращается обратно, он соединяет несоединимое и разделяет неразделяемое. Про исцеления больных и увечных на тогдашних афишах ничего не писали. Но вся женская половина города засобиралась рассказать иностранцу о своих настоящих и мнимых болезнях, а вся мужская — нахмурилась и приготовилась к тяжёлым временам. Мужчины заспорили, нужен ли вообще в городе такой ясновидец и чародей, может, пора на дорогах выставить кордоны да не пускать всю это буржуйскую шатию-братию к добрым людям. Но поговаривали, что к приезду иностранного гостя причастны высокие государственные руководители, которые решили таким образом поднять дух народа «в целях повышения работоспособности, производительности и эффективности работы на заводах и фабриках большой страны». Для духоподъемного гостя подготовили лучший номер в центральной гостинице, организовали выставку работ местных художников в картинной галерее на тему «Я всё больше верю в чудо, верю в чудеса…». Строчку для названия взяли из свеженаписанной поэмы местного поэта Смурякова. Хореографический ансамбль из дома культуры подготовил лирическую композицию «Если б не было чудес», а духовой оркестр разучил новый марш, ноты которого тромбонист привез из зарубежной поездки в Берлин. В назначенный день гостя с раннего утра ждали на железнодорожном вокзале.

В тот день бабушка с подругами шла на завод. Деревня, в которой она жила, в те времена была недалеко от города, это сегодня посёлок стал городской окраиной. Тогда с общественным транспортом было туго, обычно собирались компанией и рано утром пешком шли на смену. Путь пролегал как раз мимо городской площади, где рабочие заканчивали укрепление опор шапито. Деревенских девчонок вся эта шумиха вокруг фокусника не касалась. Их забота — с утра на работу, вечером — с работы, а ещё куча домашних дел, огород невспаханный, скотина некормленая, полы невымытые, печь не топленная. Проходя мимо разноцветного шатра, остановились на минутку — поглазеть на городские радости хоть немножко. Бабушка была самая отчаянная, мало ей было смотреть издалека. Решила заглянуть за полог.

— Верка, ты с ума сошла! — кричала ей сестра Нюра. Но любопытство взяло своё.

— Я на секундочку! Одним глазком гляну и назад! — она перемахнула через заграждение, подбежала к цветному полосатому пологу, который закрывал вход в шатёр, отодвинула краешек и… нос к носу столкнулась с высоким мужчиной в бордовом костюме. Рубашка белоснежная, пенсне, профиль благородный, глаза большие, а главное — усы такие, которые Верка видела только на картинках в журнале «Крестьянка» в клубной библиотеке.

— Это и был Гарри Гудини, собственной персоной, это уж через много лет я узнала, что он вовсе не Гарри, но тогда он мне показался небожителем, — рассказала бабушка. — На сцене или на арене он блистал и посылал всем воздушные поцелуи. А в жизни — очень скромный человек. Ему до фонаря были все эти встречи с цветами и пионеры на вокзале, которых выстраивали ровными рядами. Парткомовские до обеда ждали прибытия поезда с иностранной звездой, полдня там сидели. Потом проголодались и разъехались. Никто и предположить не мог, что пока они в утреннем тумане ждали фокусника на паровозе, он давно уже готовился в своём шапито к вечернему представлению. Попросил, чтобы его окольными путями в город привезли и был таков.

В тот день бабушка до своего заводского цеха не дошла. Гудини как увидел её, так и остолбенел. Или вправду он не видел никогда никого красивее, или просто в тот момент случилось с ним затмение сознания. Бабушке не пришлось даже в ход пускать свои брови и глазами стрелять. Буржуйский фокусник был сражён наповал. Упал бездыханный. Тут же набежали его помощники, рабочие сцены, ассистенты. Начали махать на артиста носовыми платками, шляпами, брызгать водой. Его директор, итальянец Бертолуччи, сам чуть в обморок не упал, мол, пропали гастроли! Что скажет руководство страны!? Где духоподъёмная иллюзионистическая программа?! Где повышение производительности заводов и фабрик силами искусства?! Но Гудини очнулся и тут же предложил бабушке жить и работать с ним. Понятно, что для молодой деревенской девушки такие предложения на ломаном русском оказались в новинку. Директор Бертолуччи тут же опрыснул её духами Шанель, чтоб она пахла получше, когда Гудини окончательно прозреет. Но когда сознание у Гудини прояснилось, он ещё больше укрепился в мысли, что только бабушки ему и не хватает.

Потом, когда бабушка начнёт ездить по Европе и читать книжки, она будет много думать над тем, что случилось в то утро. Была ли это химическая реакция в нейронах у фокусника, учуял ли он какие-то необыкновенные феромоны от бабушки, которые совпали с его обонятельной системой, искры ли пролетели от столкновения двух сильнозаряженных энергетических полей между ним и ней, а может, и хитрил красавчик — теперь уже в этом не разобраться.

Первый выход бабушки на арену шапито оказался очень нервозным. Вся её жизнь изменилась за один вечер.

— Стою в кулисах! Кругом блеск и фантазия. Вот женщина-змея, вот человек-лягушка, вот дрессированные мухи. И я — простая русская баба в галошах на босу ногу. В перерыве меня аккуратно проводили в зал и показали место, где я сидеть должна. Ну я и села. Нервничаю. Пальцы ломаю, губы кусаю. Кругом народ сидит, есть и наши заводские. Вроде свои все, а боязно очень.

Бабушка убрала вязание, подошла к окну и закурила. У неё на подоконнике в уголке за кактусом всегда хранилась сигаретка и железная бензиновая зажигалка. При нас она редко курила, но в тот день, видно, расчувствовалась. Открыла форточку, выпустила струйку дыма и, немного подумав, сказала вполголоса:

— Да уж, пожила ваша бабуля.

— Ну а дальше-то что? — не выдержал Джим.

— Дальше под бурные аплодисменты подбегает ко мне ассистент, вроде как наудачу выбрал из зала девку для опытов. Выхожу я на манеж, — начала бабушка быстро рассказывать, и я увидел, как глаза у неё заблестели, будто в них в этот момент отразились цирковые софиты. — Оркестр играет тревожную музыку, Гудини машет надо мной волшебной палочкой, ассистенты укладывают меня в серебристый гробик, так, чтобы голова была наружу, а всё остальное внутри.

— Ты что тогда, умерла? — зачем-то спросил я. Бабушка, кажется, сконфузилась:

— Нет, малыш, что ты! Конечно, нет! Так мы в шутку называли этот необыкновенный серебристый ящик для фокусов.

— Что в нём необыкновенного?

— Тебя когда-нибудь разрезали на части? — строго посмотрела на него бабушка, ей очень не нравилось, когда её прерывали. — Гудини мне шепчет: «Мамзель Изольда, начали! Квикли, квикли — что на английском значит „быстрее, давай, сонная деревенская пигалица!“. Оркестр в это время даёт барабанную дробь, Гудини кричит что-то на тарабарском языке, достает огромную пилу и начинает этот серебристый ящик со страшным скрежетом пилить. Народ в зале замер. Тишина. Темнота. Только скрежет раздаётся. Все прожекторы светят на Гудини с пилой. Я лежу — из ящика только голова торчит. Бледная вся, губы дрожат. Смотрю на Гудини, а он знай себе пилит, да размашисто так, чтобы все видели! Вдруг слышу, кто-то в зале не выдержал, завизжал от страха! А потом кто-то сверху орать начал: „Что ж ты, ирод поганый, делаешь! Нашу Верку, да пополам, креста на тебе нет что ли?!“. Это кто-то из наших, заводских. Потом уже в другом углу подхватили, мол, мужики, что ж вы смотрите, как какой-то буржуй наших баб режет! Мы так и вовсе без баб останемся, если им волю дадим!». В темноте-то не видно, вроде возня какая-то началась, зашумели все, загалдели. Но тут на манеж выбежал тот самый Бертолуччи, который на меня духами брызгал.

— Успокойтесь, — говорит, — наши дорогие пролетарские друзья. Всемирно известный Гарри Гудини хочет вам показать лишь чудеса иллюзии и циркового волшебства, все ваши гражданки после представления останутся целы и невредимы, а кто сомневается, сможет их лично потом потрогать.

Тут фокусник пилить перестал, и его ассистенты ящик напополам раздвинули. Тут у некоторых прямо тряска началась. Закричали от страха, засвистели, а потом резко замолчали. Разглядели, что в одной части ящика торчит моя голова, а в другой — ноги! А между двумя ящиками ничего нет и Гудини между ними свободно прохаживается, улыбается во весь рот, своими усами шевелит, как таракан, и пилой под музыку помахивает. Вот уж наши бабы-то страху натерпелись! Видят мою голову торчащую, лежу себе, глазами хлопаю, улыбаюсь натужно. В тишине Гудини меня спрашивает: «Мамзель, вам не больно?»

— Ни капельки, — говорю.

— А как вы себя чувствуете?

— Немного, — говорю, — в спине ломит, а всё остальное хорошо.

Говорящая моя голова тогда многих напугала. А потом Гудини опять волшебной своей тростью помахал, ассистенты его две половинки ящика враз соединили. Крышку сверху открыли и выпустили меня, живую и невредимую. Вот тут такие аплодисменты грохнули, что чуть это шапито с места не снесли. Меня потом на заводе девки в раздевалке всей бригадой разглядывали. Все спрашивали: «Где шов? Шов же должен быть!». Ведь на глазах у всего города меня пополам разрезали! А я в сторонку отойду и давай хохотать! Не могла насмеяться! Неделю после представления по городу ходила, а за мной зеваки бегали. Бабульки на меня крестились и просили на них ладошки положить, на базаре мне торгаши даром продукты подсовывали, а заводское начальство даже зарплату прибавило, вроде как почётному работнику за вредность. На целую неделю я стала главной знаменитостью городской, а уж в деревне ко мне и подавно очередь на поклон выстроилась. Знамо ли дело, с того света у всех на глазах вернулась.

— А потом? — спросил я.

— А потом Гудини своё обещание выполнил. Прислали мне партийные в завод письмо и разрешили уехать. Я и уехала.

— А как же так? Как же ты так быстро срослась? — спросил Джим то, что у меня вертелось на языке.

— Вы, птенцы мои, знать должны вот что. Всё, что хочется, быстро срастётся, потому что — настоящее. А что не хочется — иллюзия, там и срастаться нечему. Мне так Гудини говорил, я и запомнила.

После этого разговора с бабушкой я так ничего и не понял. Газету с фотографией она от нас спрятала подальше, чтобы не спрашивали лишнего. Правда, вопросов про жизнь у нас становилось всё больше.

Мы сидели на берегу, на старой подмытой водой иве, и мотали ногами. Каждый из нас обдумывал историю бабушкиной фотографии.

— Я только не понял, почему этот фокусник её Изольдой назвал? — спросил я брата.

— Да ему какая разница! У нас бабушка тоже не в себе, всех называет, как хочет. Может, он тоже того! — Джим повертел пальцем у виска.

— А ты думаешь, она того? — спросил я. — Чокнутая?

— Не думаю, — ответил брат. — Просто очень увлекающаяся натура. Может, врёт она всё. А может, и не врёт.

— Не, не врёт. На бабушку это не похоже.

— На неё вообще ничего не похоже. Надо ещё про кольцо расспросить. И про деда.

— И хорошо бы… — тут я перешёл на шёпот, — хорошо бы её расспросить про маму с папой.

У Джима на глазах появились слёзы. Это была наша самая непонятная история. Фотография мамы с папой всегда висела на кухне. Но никто из нас их не помнил. В детстве мы вообще не обращали на это внимания, по всему дому было много фотографий. Каждая из них — настоящее окно в прошлое. Может быть, в наше, может быть, в прошлое бабушки. Узнать всё это нам ещё предстояло. Но «путь знаний о прошлом не для маленьких детей» — это однажды сказала бабушка. Чтобы пройти его, нужно подрасти, и взять с собой оружие, чтобы отбиваться от демонов.

— От каких демонов? — спросил я.

— Это ты узнаешь сам, — сказала бабушка. — Демоны прошлого рождаются тогда, когда начинается настоящее, а это значит, каждую минуту. Они разные — какие-то вызывают улыбку и умиление, а какие-то — страх и ужас. Ну, например, как бродячие собаки. Одних хочется погладить, а другие могут разорвать тебя на части. Демоны прошлого очень похожи на них. Но ещё страшнее они потому, что для собак ты просто прохожий. А демоны прошлого знают о тебе всё, даже то, что ты сам о себе знать не хочешь.

Бабушка иногда вела с нами разговоры, которые понять мы не могли. По крайней мере, я понял многое, только когда очень сильно вырос. Моих демонов с тех пор стало гораздо больше. От некоторых хочется убежать, но лучше никогда не выпускать их наружу. Пусть живут в клетках прожитых лет. Теперь я это знаю наверняка. Но тогда, когда мы с Джимом болтали ногами, сидя на старой иве, я этого не знал.

Бабушку носило по миру, как кленовый лист в осеннюю непогоду. Однажды сорвавшись с места, ей почти невозможно было вернуться к привычному укладу жизни, а главное — не хотелось.

Контора этого фокусника каким-то чудом, через своих покровителей в наркомпросе, вытащила бабушку на гастроли по городам Союза. Бабушка изображала работниц местных заводов и фабрик, номер с распиливанием женщины везде имел оглушительный успех. Иллюзионист был без ума от бабушки, каждый вечер он дарил ей огромные букеты цветов и угощал вечерним шампанским. Ухаживания всемирно известного артиста, конечно, никак не походили на ухаживания начальника цеха. Сестре Нюрке она иногда писала письма, та волновалась больше всех. В деревне только и разговоров было о том, что Верке сказочно повезло. Вчера ещё с девчонками ходила в поле редьку пропалывать, а сегодня ездит в кабриолете, ходит в дорогих платьях, танцует в кабаках и пьёт шампанское, которого даже председателева жена Сонька Кощеева отродясь не пробовала. Сонька, до той поры мнившая себя королевой хотя бы одной маленькой части большой советской суши, поняла, что счастье было близко, буквально в двух домах от неё. С бабушкой она всегда разговаривала через губу, но, согласившись с проигрышем, решила взять у Нюрки адрес бабушки. В голове Соньки сложился план сбежать от своего председателя и его заскорузлых рук с грязными ногтями. Верка, купаясь в золоте, уж, наверное, поможет односельчанке. Сонька была уверена, что шанс есть, всё ж были когда-то одноклассницами, тем более характер у бабушки и тогда был незлопамятный. Но Нюрка как раз и не знала Веркиного адреса! Какой же может быть адрес у бродячих артистов! Сегодня Верку в одном городе распиливают, а завтра в другом. Как угнаться!

Каждый вечер Сонька ложилась спать с мечтами о своём фокуснике. В её мечтах председатель Караваев не был им ни в малейшей степени. Он вечерами долго ходил по избе в длинных семейных трусах, чесал своё пузо, склонившись над газетой, потом выпивал стакан сильно пахнущей сивухой самогонки и заползал на высокую кровать тешить Соньку и выполнять еженощное мужнино обязательство. После того, как в мечтах у Соньки появился фокусник, чувства к мужу у неё совсем остыли. Она незатейливо изображала удовольствие от Караваевских домогательств, потом отворачивалась лицом к оленям на настенном ковре и пыталась уснуть.

Бабушка за тысячи километров от своей избы, как ни странно, чувствовала все флюиды, которые долетели до неё из родной деревни. И от Нюрки чувствовала, и от наладчика Петрухи, и от Соньки, председателевой жены. Сестра тосковала, она Верку любила. Зря что ли в голодном детстве делили с ней последний пряник, который колотить нужно было зубилом, чтобы разделить на несколько частей. И спали на одном сеновале, когда в доме не было ни одной кровати. Зарывались в сено на чердаке сарая и, обнявшись, грели друг друга в холодные осенние ночи. Зимой отец разрешал всем детям спать вповалку у печи, а осенью сёстры грели друг друга. Нюрка была младшей и больше всего на свете ей хотелось просто обняться с сестрой на завалинке и помолчать.

Флюиды от наладчика Петрухи были жёстче. Петруха при любой возможности рвался в драку. На каждой пьянке в курилке после смены он клялся, что найдёт «этого усатого фокусника», задушит его голыми руками, уши оторвёт и печень вырежет. Петруха был сильно влюблён в бабушку и намеревался позвать замуж, но как раз перед её роковым отъездом сдрейфил и решил ещё немного подождать, отложил своё решительное признание на «после майских». И просчитался. Начальник цеха Иван Палыч, который тоже к бабушке питал романтические чувства, втайне этому обстоятельству даже радовался. Замужество с Петрухой, по мнению Палыча, однозначно сделало бы её несчастной. Лишние сто граммов водки делали из мирного наладчика настоящего садиста, что и подтверждалось его выкриками в курилке в адрес фокусника-разлучника. Сам Иван Палыч осчастливить бабушку не мог — был он давно и глубоко женат, а прежняя молодецкая прыть у него давно закончилась. Оставалось демонстрировать платоническую часть любовного чувства, но молодую барышню это могло привлекать только до шести часов вечера по рабочим дням у станка. Дальше хотелось большего.

От Соньки долетали флюиды раскаяния и криков о помощи. Терпеть своего Караваева Сонька уже не могла, стонать по ночам надоело, хоть и крепко-накрепко усвоила она этот полезный навык в школьном драмкружке, лучше всех изображая Катерину из «Грозы» Островского. А теперь Сонька ощущала, что счастье где-то очень рядом, но вовсе не в грубой лапе председателя, засыпающего с Сонькиной грудью в кулаке.

Бабушка понимала, что и в деревне, и на заводе воздух вибрирует от ожидания. Каждый хоть малую толику хотел зачерпнуть из её несметного счастья. Но теперь и она, летящая по ветру перемен, понимала, что иллюзионист не долго будет обещать ей золотые горы. Жизнь его противоречива и полна приключений. Романтическая красотка из глухой советской деревни даже движением чёрных бровей и всполохами полной груди не сможет долго удерживать его от новых мимолётных влечений.

Распилив бабушку во всех возможных городах, отмеченных в контракте Наркомпроса, труппа знаменитого артиста стала собираться восвояси. Опасения бабушки не подтвердились, фокусник не захотел с ней прощаться. И в назначенный час при переезде границы бабушку заперли в ящике с реквизитом. За десятки представлений она сроднилась с серебристым коробом, ей ничего не стоило свернуться калачиком и в этот раз. Пограничники осматривали багаж артиста не особенно внимательно. Особый гость Наркома, друг пролетариата и мировой мастер иллюзии, от него вообще надо держаться подальше, говорят, он людей в тараканов превращает одним взглядом. Будешь такого досматривать, а потом вшей по полгода гонять придётся. Мило улыбаясь, взяв под козырёк и твердя без умолку «данке шен», «бонжур» и «гуд бай» — командир дежурного взвода, лейтенант Огурцов проводил артистический вагон затуманенным взглядом и облегчённо вздохнул.

Бабушка оказалась в Европе, совершенно не понимая, зачем, на что и как она будет существовать в этом мире свободы, денег и распущенности. Именно так называл Старый Свет председатель заводского парткома Бронштейн на политинформациях по вторникам в красном уголке. За то время, пока бабушка гастролировала с труппой по Советской России, она успела немного выучить пару языков, на которых говорили артисты. Особенно она сблизилась с эквилибристкой Жозефиной, красивой женщиной, которая умела держать баланс на двух консервных банках, поставленных на мяч, который в свою очередь катался по доске, закреплённой в центре наподобие детских качелей-балансиров. В труппе она держалась особняком, старалась не высказывать своего мнения, но все знали, что с Жозефиной лучше не спорить. Если она повышала голос по какой-либо причине, это было сигналом тревоги для всех.

Жозефина выросла в старой цирковой семье, отец её был сторонником всех французских революций, с детства она жила с «Марсельезой» в груди и красным бантом на шее. Чаяния и заботы советских пролетариев ей оказались понятны и близки. Увидев в бабушке родственную душу, Жозефина с удовольствием рассказывала ей о жизни артистов на гастролях. Рассказ шёл на прекрасном французском языке, чуждом выпускнице пяти классов деревенской школы. Хотя на русском Жозефина тоже изъяснялась. К своему удивлению, бабушка через неделю внимательного слушания Жозефины, начала понимать, что именно та хотела ей сказать, активно жестикулируя своими тонкими пальцами. Жозефина была в том возрасте, когда чудесные розы начинают терять свои лепестки, и увидев в русской красотке свою невольную преемницу, француженка вознамерилась передать ей все тайные знания своего богатого жизненного опыта.

Другим хорошим другом бабушки стал Ганс, служивший у иллюзиониста распорядителем сцены. На его долю выпадала тяжёлая работа следить за состоянием огромных ящиков с реквизитом, готовить всё необходимое перед представлением и командовать группой ленивых рабочих. Ганс немного понимал по-русски, он питал к бабушке тёплые чувства, но годился не в ухажеры, а скорее в младшие братья. Его временами тоже волновали пышная грудь русской красотки и плавный изгиб её бёдер, но мальчишеская непосредственность и отсутствие должного опыта в общении с женским полом не давали ему возможности в полную силу показать все мужские достоинства. Бабушка скорее стала для него старшим товарищем и собеседником за вечерним элем. Ганс уважал бабушку за понимание и отзывчивость, почтительно называя её исключительно «майн либе фрау Вера».

В труппе мало кто знал, как зовут новенькую русскую ассистентку. Среди артистов вообще никто не придавал большое значение именам. «Всемирно известного фокусника» в разных городах запросто могли называть по-разному. Был он и Гарри Гудини, и Джузеппе Гарибальди, и принц Брауншвейгский, и Антоний Египетский. Сами члены труппы постоянно придумывали друг другу новые имена, и что удивительно, всегда все откликались, точно понимая, к кому обращаются в нужный момент.

— Джим, а правда, бабушка жила в Америке? — спросил однажды я брата. Несмотря на то, что она всегда была с нами, мы редко обсуждали бабушкину личную жизнь.

— Мне кажется, наша бабушка даже на Луну летала, — рассеянно ответил Джим.

— А ты чего такой кислый? — спросил я, видя, что Джим сегодня не слишком быстро реагирует на мои вопросы. Он смотрел в окно, как будто кого-то ждал. Всё утро шёл дождь, поэтому просыпаться не очень хотелось.

— Кажется, я влюбился, — просто ответил Джим.

Без сомнений, здесь я должен был взвизгнуть, броситься на него, затормошить или хотя бы кинуть подушкой. Но я просто сказал:

— Повезло. В кого же?

— В Люсю.

— Эта та, которая геронтологов изучает!

— Дурак! Она сама геронтолог. Это учёная профессия.

Мне казалось, что такое заковыристое слово должно обозначать какого-нибудь динозавра. Никак я не мог его применить к молодой пышной девице, которая приходила на разговоры к бабушке.

— А она знает? — спросил я Джима, понимая, что, если я не ввяжусь в ситуацию, Джим попадёт в историю. Так было уже много раз.

— Думаю, догадывается.

— И что теперь делать?

— В смысле?

— Ну, в прямом смысле. Вот — ты влюбился. Люська об этом узнала. Она говорит, хорошо, малыш, я согласна, мне это нравится, давай меня люби. И что?

— И что? — Джим сегодня явно не понимал моих прямых вопросов.

— Ну, а дальше-то что. Вы живёте, как жили. Она себе пишет там свои исследования про бабушку, а ты сидишь здесь и любишь её изо всех сил. Так что ли? Или ты на ней поженишься? У вас будет свадьба, весь посёлок радуется, пьёт шампанское вино, кричит «горько», вы целуетесь и начинаете жить вместе. Так?

— Я пока так далеко не загадывал, — оторопел Джим. Определённо, сегодня он не был похож на моего лихого брата.

— А потом у вас родятся дети, ты будешь работать, а она дома с детьми сидеть, — продолжал я напирать. — Ты, кстати, работу себе уже присмотрел? Чем будешь заниматься?

— Пока не знаю.

— Эй, ты, влюбленный! Ты хоть что-нибудь знаешь? Значит, живёте вы такие, живёте, а потом вдруг — бац! — старость пришла. Ты заболел и умер! Упс! И Люська твоя погоревала, да и тоже померла! Вот и вся жизнь. Как тебе?

— Что-то не очень!

— А зачем тогда влюблялся?!

Джим начал нервно кусать губу. Он отвёл взгляд и как будто боялся смотреть на меня. Ответов на мои вопросы он явно не знал. Когда Люська в очередной раз пришла к бабушке поговорить, я смело отозвал её в сторону.

— Люсь, — тут такое дело, — шепнул я. Она наклонилась ко мне ближе. Но тут я задохнулся от запаха её волос. До того момента мне ещё ни разу к Люське так близко не подходить не приходилось. И тут меня словно заколдовали. В свои десять лет, я ни разу ни с кем не говорил о настоящей любви. Видимо, какая-то тайная сила Люськи подействовала и на меня.

— Что хотел сказать? Говори! — улыбаясь, она смотрела мне прямо в глаза. Я завороженно молчал, собираясь с мыслями, хотя несколько минут назад твёрдо знал, что сообщу Люське про влюблённость брата.

— В общем, знаю одного человека, он, кажется, в тебя влюбился, — выпалил я и задержал дыхание.

— Одного?! — удивилась Люська. — Малыш, я знаю несколько! — Она закатила глаза и подняла раскрытую ладонь, — если посчитать по пальцам, можно пару десятков набрать.

— А у кого шансы? — вдруг смело спросил я, представив всю эту армию Люськиных поклонников, в которой Джим стоял в последнем ряду.

— У всех! — бойко сказала Люська. — У всех, кто достанет мне звезду с неба!

Она звонко рассмеялась. И мне почему-то стало легче. То ли от осознания невозможного, то ли от того, что стало радостно за брата. Это означало, что не только ему нужно топтаться в последнем ряду влюблённых в эту учёную с динозавриным названием. Я чуть было тоже не сорвался от запаха волос, пухлых губ и чёрных глаз. Но устоял же! Пусть теперь сама за мной побегает, если догонит!

Джима я попытался убедить по-своему.

— Во-первых, она тебя старше! Она уже студентка, а ты ещё — пацан.

— Ну и что? Гоген вон тоже младше своей жены и ничего, у него же получилось!

На этом аргументе я почти сдался.

— Джим, ну и дурак ты. Знаешь, почему у него получилось? Потому что он умный! К Гогену даже из города приезжают, спрашивают его обо всём.

— Да ладно тебе заливать, бабушка называет его вруном!

— Бабушка, может, и называет, а я сам видел, как к нему телевидение приезжало и спрашивали его о будущем! –тогда телевидение считалось в нашем посёлке весомой силой для убеждения.

Гоген после этого случая очень возгордился. Страну лихорадило то в природных, то в экономических катаклизмах. Многие бросились читать прогнозы Нострадамуса и прочих известных прорицателей. Вспомнили про астрологов, магов и колдунов. На каждом столбе появились объявления, где кто-то крупными буквами обещал предсказать судьбу, вернуть любимого или приворожить строптивого. Гоген на этом фоне выглядел интеллектуалом.

Однажды какой-то одноклассник попросил у него разрешения опубликовать в районной газете то, что Гоген рассказывал дружкам-приятелям за стаканом портвейна. Оказалось, он предсказал, что рухнет экономика и поменяется власть в стране. И гогенова популярность начала расти, как бабушкино тесто на дрожжах. После районной газеты к нему приехали журналисты из областного центра, потом приехали телевизионщики с областного телеканала, за ними репортёры с центрального телевидения, потом иностранные корреспонденты, потом учёные из главного центра прогнозов и предсказаний, а потом какие-то чиновники в строгих пиджаках, все как на подбор в тёмных очках.

Гоген сначала хорохорился. Ему нравилось, что после местных старух к нему за советом начали обращаться приличные люди. Он надевал свою единственную новую рубашку в толстую серую полоску, прилизывал редкие волосы какой-то блестящей мазью и деловито рассказывал, что думает на разные темы. Его спрашивали о видах на будущий урожай — «есть высокая вероятность, что лесные пожары сорвут планы посевных работ». Спрашивали о противостоянии больших политических сил — «очевидно, что ястребы не сдадут своих позиций и нам придется пойти у них на поводу, иначе крах мировой политической системы потащит за собой новый экономический кризис, который на данный момент нам абсолютно невыгоден». Его спрашивали о самых выигрышных направлениях в экономике — «международные рынки захватывают те компании, которые ещё вчера были неизвестны и это то, что называется „черной совой“, которая вносит хаос и сумятицу в стройную экономическую мировую систему, трансформируя рынки и добавляя волатильности всем мировым валютам». Его спрашивали о новых вызовах человечеству — «есть большая угроза со стороны ещё не изученных и постоянно мутирующих вирусов, которые станут причиной локальных эпидемий и даже пандемии, вероятность которой весьма высока по причине отсутствия необходимых вакцинных разработок». Его спрашивали даже об инопланетянах — «очевидно, что внеземные цивилизации за последние сто лет приблизились к нам как никогда близко, ожидая деловых контактов на высшем уровне нашего ментального роста». Гоген на лету схватывал тему и был очень убедителен, жонглируя никому неведомыми фактами, цифрами и именами мировых светил разных наук.

Однажды к Гогену на длинных чёрных машинах приехали цыгане. Мы тогда подумали, что кто-то умер. Пять автомобилей с тонированными стёклами медленно, вереницей проехали в посёлок. Бабушка посмотрела в окно и сказала:

— Тьфу! Давно пора нашему Гогену отомстить за Ван Гога. Не понимаю, почему он тогда промахнулся! Зачастили, жизни спокойной теперь не увидишь.

В тот день к Гогену приехал цыганский барон со свитой. Мы с Джимом, как и все мальчишки, бросились смотреть на необычную процессию. Предводитель цыган считался важной персоной, поэтому ездить без свиты, скромненько, никак не мог. Барон был маленького роста, но с большим животом. Чёрные кудрявые волосы, усы, свисающие по краям, и бородка клинышком. Он ходил в красной атласной рубашке, чёрных штанах и кожаной жилетке. На баронской шее красовалась очень большая золотая цепь с крестом. Телохранители вышли из машин и попытались цыкнуть на местных пацанов. Но никто их не боялся: мы были дома, а они — в гостях. Да и не привыкли у нас кого-то бояться. Когда телохранители открыли двери, барон медленно вылез из машины. Он чинно поклонился публике по сторонам, как будто на сцене, и вошёл в калитку к Гогену.

Всем было интересно, зачем же цыгане приехали к нашему местному прорицателю. Гоген на следующий день у поселкового магазина рассказал об этой встрече.

Цыганского барона звали Мирчи*, поговаривали, что он очень богатый человек. Но, как бывает у всех богачей, у него объявился какой-то конкурент, молодой горячий потомок старого румынского рода. Конкурент объявил свои притязания на все владения Мирчи. Он должен молодому добровольно сдаться, объявить его преемником, поклониться и встать под румынское крыло. Мирчи приехал спросить у Гогена, как быть? Сразу пристрелить этого горячего конкурента или попытаться договориться? Для Гогена этот вопрос был посложнее прибытия инопланетян на Землю. Решался вопрос жизни и смерти крупных цыганских кланов. И становясь на сторону одного, он сразу же становился заклятым врагом другого. Весь вечер Гоген потел, пытаясь найти компромисс в этом конфликте. Барон уехал от него за полночь. Говорят, что помогла разрубить Гордиев узел цыганских разборок жена Гогена. Бабушка её называла Сильфида. Это была немолодая, но красивая высокая женщина. Она очень редко разговаривала с соседями, даже в магазине она просто взглядом показывала, что ей нужно и продавщица тётя Света понимала её с полувздоха. Некоторые мужики у нас даже утверждали, что Сильфида — немая, и при её красоте это даже больше достоинство, чем недостаток.

Как Гоген разрешил цыганский спор, он говорить отказывался. Впрочем, наших это интересовало меньше всего. Больше обсуждалась мишура вокруг поездки. Кто-то разглядел оттопыренные карманы цыганских телохранителей, утверждая, что карманы у них набиты деньгами или оружием. Кто-то увидел у Мирчи сапоги со шпорами и пожалел, что он приехал на лимузине, а не на коне. На коне выглядело бы гораздо эффектнее. А кто-то утверждал, что всё то время, пока барон разговаривал с Гогеном, в машине оставалась сидеть его дочь невероятной красоты, которую якобы барон возит везде с собой, чтобы никто не сглазил и не увёз. А может, для того чтобы она не сбежала от скучного всевластного отца, которому только того и надо — что власть да блестящие побрякушки. Так говорила бабушка, которая одинаково плохо относилась и к Гогеновым предсказаниям, и к цыганской мишуре. Несмотря на преклонный возраст, она смеялась над ними:

— Двадцать первый век на пороге! А эти ромалы всё цацками своими меряются. Давно пора это барахло сдать в металлолом и заставить их учиться за одной партой! Пусть задницы за партами протирают, а не в мерседесах!

Бабушка была жёстким человеком. Она жила в своей Вселенной, видимо, с самого детства. Мы с Джимом никогда не питали иллюзий относительно её характера. Это была бомба неожиданного действия. Я никогда не разбирался в ядерных реакциях, имел лишь общее представление о том, как в закрытом пространстве что-то там накапливается, а потом сила этого накопления становится такой мощной, что не выдерживает никакое закрытое пространство. Оно взрывается с такой силой, что лучше не стоять рядом. Так происходило всякий раз, когда бабушка взрывалась по большим поводам и безобидным пустякам. Осколки, которые разлетаются после такого взрыва во все стороны, могут поразить жизненно важные точки. Да и сам воздух вокруг так наэлектризовывался, что, казалось, от бабушки нужно держаться подальше.

Однажды мы с Джимом заметили у неё на плече длинный шрам. Мы и раньше его видели, но не придавали никакого значения этой белой полоске, контрастировавшей с её загорелой кожей. Видимо, пришло время. Мы росли, и в какой-то момент начали интересоваться не только своими приключениями во дворе. Шрам оказался следствием как раз одного из таких бабушкиных взрывов.

После советских гастролей бабушка с труппой оказалась в Варшаве. К тому моменту Гудини погряз в больших долгах, его стройная гастрольная жизнь расстроилась. В предвоенной Европе никому не интересны стали разгадывания мыслей на расстоянии и распиливания женщин в ящиках. Подруга Жозефина с танцовщицами ушла танцевать в кабаре для немецких офицеров, а бабушка на разогреве у них пела бульварные песенки под расстроенный рояль. Петь она любила с детства. Даже в преклонном возрасте выдавала такие рулады, что мы с Джимом замирали, слушая её неповторимые переливы. В детстве бабушкин репертуар у нас не вызывал вопросов. Русская застольная «Хас Булат удалой» или дорзовская «Райдерз он зе сторм» различались для нас только мелодическим рисунком и настроением.

Помыкавшись по маленьким полуподвальным кабаре Варшавы, они сумели добиться пары часов выступлений в неделю в знаменитом кабаре «Qui Pro Quo» на Сенаторской улице. Бабушка, не имея никакого музыкального образования, с лёгкостью брала любую ноту и это больше всего потрясало местных импресарио, которые строго относились к своим артистам. И под напором её таланта и умения Жозефины расставлять всех по местам, они получили свою долю трудного артистического хлеба. Через некоторое время публика стала специально приходить на русскую певичку. В какой-то момент она даже стала популярнее Ганки Ордонувны, местной звезды кабаре.

Порядок выступления в кабаре расписывали строго. В начале вечера на сцене пела пани Пьенкно, как звали там бабушку, потом Жозефина и её девочки, затем бабушка завершала первую часть. А после этого, около полуночи, выходили любимцы публики, среди них была и Ганка. Только пани Пьенкно скоро сама стала любимицей публики, и это ломало всю логику импресарио. Ганка злилась и, как могла, пыталась бабушке помешать. Однажды опрокинула чашку кофе на её концертное платье, в другой раз попросила померять туфли и сломала каблук, потом рассыпала пудреницу с дорогой пудрой. Бабушка терпела, хотя и понимала, что добром для Ганки это не кончится. Жозефина много раз пыталась урезонить капризную звезду, но получала жёсткий отпор. Ганка считалась хозяйкой сцены, спорить с ней нельзя.

Роковой час настал, когда по наводке завистницы в гримёрку к бабушке ввалился пьяный немецкий офицер. Бабушка как раз переодевалась после выступления и мягким панчем стирала с лица грим. Жозефина, которая всегда могла отбрить зарвавшихся пьяниц в кабаре, осталась в комнате для кордебалета. Бабушка делила гримёрку на двоих с Ганкой. Комнату открыли ключом снаружи, а второй ключ был только у неё. Офицер моментально запер дверь и с разбегу навалился на бабушку, на ходу расстёгивая свой китель. В этот момент внутренняя бомба, которая долгое время раскалялась от отношений с Ганкой взорвалась. Отступать было некуда. Бабушка решила пококетничать, чтобы выиграть время и пройти к двери. Но немец, раззадоренный полуголым бабушкиным видом, не собирался выпускать из объятий свою добычу.

— Ging zur Hölle! Пошёл к черту, свинья! — кричала бабушка по-немецки и по-русски.

Но пьяный немец держал крепко. Он легко повалил её на косметический стол, с которого сразу полетели и склянки с духами, и дорогие пудреницы, которые бабушка с Жозефиной так кропотливо собирали по всем варшавским дамским салонам. Он одной рукой закрыл рот жертве, а другой уже полез в свою ширинку. Этот манёвр немного ослабил хватку наглеца, бабушка попыталась вслепую нащупать что-нибудь на столе. Спасением оказались ножницы, которыми она подрезала свои роскошные локоны перед концертом. Одного удара в лицо хватило, чтобы немец, издав истошный крик от боли, скатился на пол. Бабушка вскочила на ноги. Громила все ещё закрывал ей дорогу к двери. Убежать в маленькой гримерке было некуда. Она замахнулась ещё раз, но немец даже с одним глазом и адской болью продемонстрировал хорошую реакцию. Он схватил её за запястье, вывернул руку и выхватил ножницы. Бабушка попробовала вывернуться, но ублюдок ударил её в плечо. У бабушки помутнело в глазах от боли, на какое-то мгновение она даже потеряла сознание. Громиле показалось, что она обмякла от его удара. Он приподнялся, но в этот момент она поняла, что идти надо до конца. Насколько хватало сил, впилась зубами в его руку. Немец в шоке выпустил её, и бабушка, резко повернувшись, ударила его коленом между ног. Громила рухнул на колени. И она обрушила на него мощный деревянный стул. В гримёрке это был самый тяжёлый предмет, его сделали на заказ из морёного дуба. Как бабушка смогла его резко поднять и разбить о голову немца, для неё всегда оставалось загадкой. В обычной жизни этот стул не поднимали, только двигали с грохотом по полу.