Бесплатный фрагмент - Милая шалунья

БАБЬИ ПОДЛЯНКИ

Как говаривала бабушка у Галы, мужиков «спортила» война. Во-первых, легендарные фронтовые сто грамм: без стопки за стол уже и не садились. Сколько хороших людей спилось, в мирное время оставив жён вдовами.

Во-вторых, говорила бабушка, «шибко нервенные они возвращались. Шутка ли: они убивали, их убивали. Кто слабее — у того вообще крыша ехала. Кто страдал? Да жёны с детишками и страдали, помалкивали. И не пожалуешься никому: скажут, радуйтесь, что живой вернулся. Другие бабоньки рады и тяжёлому мужнину кулаку — да вон похоронка на комоде под салфеткой…

А третья «порча», тоже по бабушкиному выражению: объявилась послевоенная «петушиная болесть».

Один мужик с фронта возвращался на деревню вдовых баб и девок-пустоцветов. Распушал хвост, как петух в курятнике. Хоть и на одной ножке прискачет, и плохенький, и хвостик щипаный — на это не смотрели. Мужчина, значит — всё.

У кого повернётся язык винить женщин? Природа властно требовала своё: любить, давать завязь, рожать деток. А гордость требовала засунуть в одно место. Вон, черёмуху никто не спрашивает: пришла весна — хочешь не хочешь, война не война: расцветай и плодоноси.

С войны прошло более полувека — а петушиные замашки у мужчин никуда не делись. По проклятой статистике, уже на десять «девчонок» восемь «ребят».

У Галиной знакомой, у тридцатипятилетнего сына-холостяка, телефон не остывает. Атакуют и дамы в возрасте, и молоденькие девицы. Переговорит небрежно, набросит на крутое плечо модный пиджак, подмигнёт с порога матери: «Кого пойти сегодня осчастливить?»

И ведь не находится такая, чтобы казаться гордою хватило сил, чтобы снять решительно пиджак наброшенный. «…а с сытенького, облизанного бабами рыльца содрать маску самодовольства», — мысленно добавляет Гала.

— Балованный он у меня, — вздыхает знакомая. — Женщины сами и распустили. Копается в них, как в корыте паршивый поросёнок.

Женщина винит женщин! Гала поняла, в чём их стратегическая ошибка. Если та страшная война закончилась, но война полов продолжается — что же они, женщины, не могут между собой объединиться? Заключить перемирие, не ставить друг другу подножки, не втыкать тайные шпильки. Выступить против мужчин единым фронтом, союзом, коалицией, заговором, как в «Бабьем бунте». Они-то против нас давно объединились в своих курилках, гаражах, стриптиз- клубах, пивных и спортивных барах!

— Отчего мы не дружные такие? — сокрушается Гала. — Это только на девичниках выпьем рюмку водки сладкой. В бабьей сырости пьяненько прокричим: «Пусть я сестры по крови не имею-у-у, тебя я буду звать сестрой своею-у-у!». Ага, не дай Бог такую сестрёнку.

Не в нашей ли газете Гала читала загадку: «Плывёт черепаха в море, на спине змея. Черепаха думает: «Сброшу — укусит». Змея думает: «Укушу — сбросит». Неужели в этом и есть суть женской дружбы?!

— У Мэрилин Монро лучшая подружка была — девичья подушка. А у меня водка — верная подруженька. С ней и поплачешь, и посмеёшься, — Гала разливает из хрустального искристого графинчика: правда, не водку — коньяк. Мрачно рассматривает на свет содержимое пузатеньких рюмок, цвета расплавленного топаза. Нет, она не прожжённая алкашка. Прожжённую алкашку не поставят ведущим менеджером в солидной фирме.

Есть фильм «Крамар против Крамара». А у Галы ворох историй на тему «Женщина против женщины».

«ПЕТУШИНАЯ БОЛЕСТЬ»

Гала вышла замуж юной девчонкой на последнем курсе колледжа. Оба студенты, только по разным специальностям. Хороший простой паренёк, на руках носил, помогал по хозяйству, по субботам пельмени вместе лепили. Двух детишек между делом «слепили».

После учёбы устроился технологом на трикотажную фабрику. Что называется, попал в малинник. И — понеслась, родимая! Не узнать муженька: закусил удила, заартачился, начал похрапывать и бить копытом.

Принялись бабы со всех сторон усердно дуть ему в уши, напевать, настраивать против жены. Пошли придирки на ровном месте.

«Не видишь, пуговица болтается — женщины на работе смеются?» — это он Гале. «Ковёр выбивать — ещё чего, женская обязанность. В магазин не пойду — женщины на работе меня уже домохозяйкой с авоськой дразнят».

И борщ-то у Галы сварен неправильно: на работе женщины угощали — вот это борщ! А Гала пирог на день рождения мужа испекла и послала на цеховое чаепитие — так все кривились, плевались в салфетку и спрашивали, как жена-неумеха его до сих пор не отравила?

И вообще?! Почему Гала за фигурой не следит? Разнесло после родов, как корову, стыдоба. Вон у них, девчата-контролёрши и секретарша Наденька — фигурки точёные, любо-дорого посмотреть, брала бы с них пример!»

Чем дальше, тем больше. Осатанело голодное бабьё. Одна подмигнёт, другая ущипнёт, третья зазывно хохотнёт, четвёртая в тёмном уголке невзначай бочком прижмётся. А все вместе — науськивают на Галу, законную молодую супругу.

Помаялась — и развелась. Нате, вороны-падальщицы, получайте. Добились своего, рвите мужика на 76 клочков — столько холостячек и разведёнок числилось на фабрике.

И отправилась Гала в свободное плавание барахтаться с двумя ребятёнками. Хлебнула сладости — быть матерью-одиночкой — по самые ноздри. И кто виноват? Гала и виновата. Соображай, прежде чем пускать козла в огород, мишку в малинник.

А В РЕСТОРАНЕ, А В РЕСТОРАНЕ…

Подруга сжалилась и пригласила Галу в ресторан. У них с мужем была дата, сколько-то лет со дня знакомства. «Что ты всё дома да дома? Может, подцепишь какого-нибудь мужичка».

Но подружкин муж выпил и повёл себя непредсказуемо. Хищно разгладил усы, глаза замаслились на Галу. А может, он перед выходом из дома с супругой повздорил и решил таким образом отомстить? Пригласил Галу на первый танец, на второй. А подруга, законная жена, сидит, нахохлившись — дура дурой.

Гала сначала резвилась: сто лет не танцевала. Но быстро спохватилась, охальную руку оттолкнула: «Хватит, у твоей жены лицо чернее тучи». Вырвалась, пошла за сумочкой, ищет в ней гардеробный номерок. А подруга так ласково мурлычет: «Куда торопишься? Сядем, выпьем на посошок».

Гала простодушно села… вернее, начала садиться. И вдруг почувствовала, что стул, как живой, медленно из-под неё пополз-поехал. Гала тоже медленно, как во сне, стала падать вверх тормашками. Упала больно, ушиблась копчиком.

Подруга вскочила, захлопотала, притворно заахала. А в холле, когда уже одевались, коварный муж ухмыльнулся и — Гале на ушко: «Видала, как моя-то? Ревни-вая! Туфелькой ножку стула тихонько подцепила — да ка-ак дёрнет! Здорово ты брякнулась — кверху копытами!» И в голосе гордость и восхищение: вот это жена, боевая подруга, вот это ценит своего муженька.

А кто виноват? Гала и виновата. Не пляши в ресторанах с чужими мужиками. И Гала с той поры, как героиня «Служебного романа», ликвидировала всех подруг.

НАШЕ ВАМ С КИСТОЧКОЙ.

Пошла однажды Гала на рынок покупать шторы. Ими торговали муж с женой, приезжие, смуглявые. Развесили своё нежное цветное, полощущееся на ветру хозяйство, разложили на раскладушках и ящиках. Но пакеты разворачивать не давали. «Вон образцы висят, смотрите, щупайте сколько хотите. А то потом замучаешься заново в пакеты укладывать».

Действительно: рюши, кружева, взбитая пенная вуаль, воланы, складки, банты… Попробуй упакуй обратно эту красоту. Женщины столбенели, не смея погрузить руки по локоть в эфемерные прозрачные, золотисто-серебристые сокровища пещеры Сим-Сим.

Гала купила шторы, повесила дома на окна. И сразу вылез наглый брак там и сям. Швы неровные, на вуали затяжки, тяп-ляп пришитые рюши обвисли. Цвет ядовитый, режет глаз — не так, как на упаковочной картинке. А тут, как назло, сынишка-сорванец схватил жирной, после котлет, ручонкой за вуаль — и отчётливо отпечаталась маленькая пятерня.

Зашла соседка. Гала поделилась своим горем. Решительно сказала:

— Сейчас аккуратненько застираю, так что и не видно будет. Поглажу, сверну, как было, и отнесу пакет обратно. Раз меня обманули — и я с ними церемониться не стану! Шторы-то дорогие!

Соседка согласно покивала:

— Правильно, так с ними и надо. Совсем эти торгаши обнаглели. Когда понесёшь сдавать? С этим делом тянуть нельзя, 14 дней по закону на обмен-возврат.

— Завтра и отнесу!

Назавтра продавец беспрекословно приняла шторы обратно. Равнодушно вернула деньги, не глядя, бросила хрустящий целлофановый пакет в кучу таких же пакетов. Галя с облегчением передохнула («А не будете кота в мешке продавать!»).

Она уже отошла, когда позади душераздирающе завопили: «Женщина, стойте! Держите мошенницу! Она постиранные шторы вернула!» Развернулась безобразная сцена с попыткой задержания Галы. Муж и жена продавцы догнали и схватили её. Добропорядочная публика шарахалась и снимала видео на телефоны… Ой вру, тогда телефонов ещё не было.

Гала вырвалась, запахивая пальто с оторванной пуговицей. В свою очередь, грозила шторным продавцам разборкой в отделе прав потребителей…

Вечером заглянула соседка и озабоченно поинтересовалась, как прошла сдача штор. И тут Гала вспомнила… Как утром на рынке за спинами мелькнула — или только показалось? — знакомая синяя вязаная шапочка с кисточкой. Такую носила соседка. И эта синяя шапочка описывала хищные и вкрадчивые акульи круги, приближаясь к прилавку со шторами. И откуда, интересно, продавец узнала о стирке штор?!

Гала пристально взглянула в бегающие глаза соседки. Та вдруг вспомнила о срочных делах и заспешила домой. Гала крепко захлопнула за ней дверь и задумалась в тягостном недоумении: за что?!

А ведь вспомнила: за что. На днях они с соседкой и её мужем шли по улице из кино. Та восторгалась одним артистом.

— Фу! — сказала Гала. — Да у него пол-лица бородавками обсыпано, как у жабы.

И — остановилась как вкопанная, прикусила язык: у соседки на левой щёчке росли две крупные горошинки. Очень она от них страдала и маскировала ляписом под родинки. Вот вечно Гала так: ляпнет не подумав. Не язык, а наждачная бумага. Да ещё при муже.

— Ах, прости! — искренно, с болью сказала Гала, заглядывая в глаза соседке. Взяла её руку и прижала к своей груди. — Я вовсе не тебя имела в виду. Ну, обзови меня как хочешь.

— Ничего страшного, — мило улыбнулась соседка. И приветливо махнула кисточкой на синей шапке.

И кто виноват? Гала и виновата.

12 РАЗГНЕВАННЫХ ЖЕНЩИН, или ИЗГНАНИЕ ИЗ РАЯ АДАМА И ЕВЫ

И последний случай, навсегда укрепивший Галу в восточной мудрости. А мудрость та гласит: хочешь поверить женщине? Но поверишь ли ты прежде гиене? Седобородые аксакалы — они не зря до ста лет сидели на корточках, цистерны зелёного чая выпивали, кумекали, пока созрели до такой блестящей идеи.

Гала директорствовала в большом культурно-развлекательном центре. Коллектив, сами понимаете, женский. Из мужчин старенький сторож да электрик. И этот электрик завёл шашни с маленькой смазливой продавщицей из «Союзпечати». Киоск находился недалеко от ДК, которым руководила Гала.

Он женатый, она замужем, у обоих дети. Но вот разыгралась нешуточная любовь — бывает. Парочка будто с ума сошла. Искала любовный альков, где придётся, как повезёт, где обломится, как птички божии. Летом в лесочке под кустиком или в гаражах, зимой снимали квартиру на час. Но у обоих слёзы, а не зарплаты. А любовь, сами понимаете, не ждёт 5-го и 20-го: дней аванса и получки.

Жена электрика узнала, пристыдила детьми и сединой, поскандалила. Муж продавщицы узнал, поколотил. Но, в общем, сор из избы не выносился, за стены квартир семейные разборки не выплёскивались. Всё сохранялось в рамках приличия.

Пока однажды Гала не вызвала электрика: начал заедать поворотный механизм, который крутил сцену с готовыми декорациями. Маленькая продавщица «Союзпечати» опустила ставенки, оставила записку: «Перерыв 20 минут». Замкнула киоск и мышкой шмыгнула вслед за электриком.

На входе заискивающе сунула вахтёрше дешёвенькую шоколадку. Пряча хорошенькие накрашенные глазёнки, пискнула: «МарьСемённа, я пройду?» МарьСемённа ехидно, многозначительно и многообещающе протянула: «Ну, проходи, проходи, голуба». Брезгливо смахнула шоколадку в ящик стола. А у самой давно уже внутри бурлило и кипело.

Едва продавщица, узко и порочно семеня, скрылась за сценой — МарьСемённа потянулась к трубке. Очень скоро вокруг её стола собралось и зашушукалось экстренное совещание ООН: Организации Объединённых Наблюдательниц. Клуб глубоко и прочно замужних, порядочных и оскорблённых женщин.

Гардеробщицы, билетёрши, уборщицы, две завотделом массово-культурной работы, библиотекарши, дирижёр хора ветеранов, медсестра-пенсионерка, танцевальная репетиторша, зам по административно-хозяйственной части, ещё кто-то. Общим числом 12.

Заглянули к Гале в кабинет, таинственно поманили пальцем:

— Айда-те ко, Галина Ивановна, айдате. Чё увидите!

Гала, не понимая, вылезла из-за стола: хоть разомнётся. Вели её по коридорам, выдвинув вперёд как боевого слона. Старались не топать ногами и не стучать каблуками, заговорщицки приглушали голоса.

— Да что такое? — хмурилась заинтригованная Гала.

— Щас увидите, Галина Ивановна! — в предвкушении обещали ей.

За сценой было пусто. Валялся впопыхах брошенный монтёрский чемоданчик, мотки проводов, ещё какой-то электротехнический инструмент.

МарьСемённа могучим плечом торкнулась в закуток, в гримёрку: заперто. Прильнула к замочной скважине: ничего не видно! Приникла ухом к двери: тишина. Поскреблась, поцарапалась как кошка:

— Откройте, будьте добренькие! Инвентаризация! Перепись мебели!

Победно оглянулась: тут они, голубчики. Попались! И, уже не таясь, загрохотала пудовым кулаком в фанерную дверку:

— Откройте! Прав не имеете запираться в казённом учреждении!

Торжествующе вытащила из кармана сатинового синего халата связку запасных ключей. А не лезут в скважину: мешает вставленный с той стороны ключ! Обернулась к сторожу: тот, из стариковского любопытства, «за конпанию» прилепился бабьему табуну. Велела:

— Тащи топор! Вскрывать будем, как консерву. Шпротов. Килек в томате.

Гала ничего не понимала:

— Воры?!

— Воры, Галина Ивановна! Мелкие шкодливые воришки семейных ценностей. Щас мы их…

Через минуту хлипкий косяк под ударами топора поддался, затрещал. Увиденная картина долго передавалась потом из уст в уста.

Всюду валялась одежда, разбросанная, что называется, в порыве преступной страсти. И прямо на полу, на старом пыльном бархатном занавесе, голые, в чём мать родила, молча трудились электрик и продавщица.

Стук и взлом, и вваливание толпы не могли срезать пик любовного экстаза. Да чего там: случись в эту минуту обвал, землетрясение, наводнение, конец света — от любовников ничего уже не зависело. Ничто не в силах было разорвать объятия и вырвать сладкую парочку из райских кущей, где она на тот момент пребывала.

И они на глазах обступивших, хихикавших, комментировавших и плевавшихся — продолжали «на автомате» совершать последние исступленные движения… Если бы по данному возмутительному факту возбудили административное дело, оно пестрело бы грубыми, сухими медицинскими терминами. Что-нибудь вроде: «Фрикции в последней, предшествующей эякуляции и оргазму фазе коитуса, продолжались в присутствии посторонних лиц…»

Вскрикнули от невыносимой сладкой муки, застонали — и расцепили объятия, раскатились в разные стороны. И потерянно, как слепые, ползали, не смея поднять глаз, шарили в поисках своих тряпочек, трусиков — а их не было!

12 разгневанных женщин жаждали возмездия, их прямо трясло от праведного возмущения. Они предусмотрительно подобрали и спрятали одежду. И, хотя одежда была чиста, и даже чище некоторых платьев и кофт блюстительниц — они всячески демонстрировали, будто брезгуют взять её в руки.

В этот момент Галу срочно вызвали к телефону. О дальнейшем она узнала из рассказов очевидцев. Что ООН погнала любовников, понукая швабрами, как двух паршивых овец. Вытолкала, выпнула из ДК:

— Вон, вон! Осквернять культурный очаг, высокодуховное вместилище цивилизации, интеллигентности, нравственности и просвещения!

Долго потом город вспоминал двух голых, прикрывающих срам людей, бегущих по улице. Камней в Адама и Еву никто не бросал, нет. И не смеялся никто. Какая-то сердобольная старушка сняла платок, накинула на дрожавшую продавщицу…

Бедняжка и раньше ходила в синяках. Но на этот раз рогатый муж перестарался и избил изменницу до черноты, так что вмешался участковый. Был суд и развод.

Через полгода наша продавщица вышла замуж за участкового, он усыновил её детей. Счастлива с ним и любима, и никто не смеет плохого слова о ней сказать: трусят иметь дело с милицией. На улице, сладенько осклабляясь, здороваются: «Здрасти, Ева Геннадьевна!». Забыла сказать: продавщицу Ева зовут. Электрик Дима (не Адам) продолжает жить с женой, которая его ненавидит и нещадно пилит наедине и принародно…

***

А Гала на следующий день после почти библейской сцены пригласила зачинщиц в кабинет. Она сидела во главе длинного полированного стола, в столешнице которого отражались могучие бюсты всей «зондеркоманды».

Гала бы с удовольствием их всех (работниц вместе с бюстами) уволила по собственному. Да только знала, что милый дружный террариум единомышленниц, сплотившись, саму её подсидит, сожрёт с потрохами и не подавится.

Она с рассеянным любопытством рассматривала, переводила взгляд с одного лица на другое. Какие угодно характеристики можно было дать блюстительницам нравственности — но только не слова «чистота», «непорочность» и «целомудрие». Важные, как надутые индюшки, восседающие кулями, с тупым сознанием собственной правоты, с брезгливо оттопыренными одрябшими губами…

По каменному лицу вахтёрши МарьСемённы читалось: будь её воля — она бы объявила собственное профсоюзное собрание. Повестка: «Борьба с чесанием похоти и слабостью на передок». Ну, Адама и Еву, из-за которых весь законопослушный людской род мается, уже проучили. Но этого мало.

Искореняла бы, распинала, выжигала калёным железом, пригвождала к доске позора персонажей из классической литературы, которую — страшно сказать –­ в школе преподают!

Первой, само собой, за аморальное поведение вызвала бы на ковёр Анну Каренину. Потом любительницу курортных романов Даму с собачкой. Вот чего ей не жилось: муж немец, собственный дом, зарабатывает прилично.

Эмму Бовари не забыть. Ещё тихоню Катерину из «Грозы», коварную изменщицу Аксинью из «Тихого Дона» — туды их! Не говоря о шекспировских безобразниках, а также богах из «Мифов Древней Греции» с их прелюбодеяниями, растлениями, гомосексуальными связями, инцестами… Тьфу, пакость какая, бордель развели.

«Да я бы только захотела — отбою бы не было… Да стыд есть», — читалось в тусклых глазах МарьСемённы.

«Ты-то бы захотела, — неприязненно думала Гала. — Да с тобой-то кто захочет ли?!»

***

Гала разливает в рюмочки остатки душистого коньяка. Подпирает белой рукой щёку:

— Эх! Давай, что ли, нашу фирменную…

Пусть говорят, что дружбы женской не бывает,

Пускай болтают, но я-то знаю,

Что мы с тобою ни на что не променяем

Сердечной дружбы, нам подаренной судьбой…»

КОРОЛЕВА УРОДОВ

У женщин существует три возраста.

В нежном и юном девушки с удовольствием, кокетливо озвучивают свои года. Прислушайтесь: звенят трепетно и мелодично, как струны арфы, как апрельская капель: шестнадцать, восемнадцать, девятнадцать… Веет от этих наивных звонких «надцать» горьковатой свежестью майского ландыша, клейкого берёзового листка… «Дцать» уже грубей, рубленей, вульгарней, но тоже ничего.

Второй возраст женщины стараются скрыть. И, если уж припёрты к стенке неделикатным вопросом кадровички или регистраторши в поликлинике, бубнят под нос скороговоркой.

Есть и третий возраст… Это когда уже настолько всё равно, что свои года называют внятно, бегло и равнодушно. Как будто обнажаются на приёме у гинеколога: кряхтя, деловито, не торопясь снимают пахнущие хозяйственным мылом х/б чулки и мятые старушечьи рубашки. Упругие женские прелести, как и года, увяли и высохли. Выпячивать — равно и стыдливо прятать и очаровательно при этом розоветь — уже нечего, не к чему, да и не перед кем.

Мы с Машей второвозрастные (звучит ужасно, как второсортные!), потому о годах умолчим. Расклад такой: я простая русская женщина, Маша — богема.

Она пишет эссе и художественно исполняет их со сцены. Сейчас это искусство не востребовано, а в семидесятые Маша блистала. У неё была собственная мужская группа сопровождения, плотный гастрольный график и поклонники в каждом крупном городе Советского Союза.

Успех во многом объяснялся Машиной внешностью. Большеглазое, филигранно отфотошопленное природой личико. Совершенно противоестественная, вопиющая, даже непристойная диспропорция между игольной талией и пышным бюстом и бёдрами.

Одежда и хорошая ткань были дефицитом, но Маша сама строчила на машинке платья из платков: тяжёлых вдовьих павлово-посадских, цыганских, стеклянистых с люрексом. Невесомых радужных из прозрачного шифона, простеньких ситцевых в горох и ромашку, которых брала сразу по 20—30 штук. Белые наряды шила из льняных простыней, прорезала ножницами дырочки, обрабатывала вручную, вышивала цветными бисерными цветами. Помните костюмы ВИА «Самоцветы»? Вот типа того.

Она выходила на сцену, задрапированную нежно-голубой, в цвет её глаз, подкладочной тканью. Подкладка стоила копейки — а каков эффект! Спрятанный мощный вентилятор развевал драпировку, Машины платочные одежды и длинные кудрявые волосы.

Волосы были свои, а кудри завивались на ужасных советских твёрдых бигуди. Маша протягивала кукольные ручки в зал и милым, немножко в носик, насморочным голосом читала эссе о любви… И всё это на фоне красивой музыки.

Организаторы концертов за неё дрались как львы, перехватывали друг у друга. Ни одного концертного плаката у Маши не сохранилось: ни од-но-го! Фанаты охотились за ними, вырывали с корнем с рекламных тумб, расклейщики не успевали натягивать новые.

Вся Машина молодость — это гастроли. Калининград, Сочи, БАМ, Владивосток… Поезда, самолёты, пышные встречи. Персональные райкомовские «волги», гостиничные люксы, цветы, шампанское… Мчишься с ветерком в автомобиле — а вдоль дороги транспаранты, транспаранты… «Приветствуем любимую актрису!» «Добро пожаловать, Маша!»

Были случаи: сумасшедшие поклонники подхватывали миниатюрную Машу со сцены и несли через весь город на руках в гостиницу!

В каких чудных городах она бывала. Вот чудный город — Казань, Маша мне сейчас о нём расскажет. Видела бы ты (то есть я), Машино концертное платье, в котором она выступала в столице Татарии!

Она сочинила аксессуары к нему за один вечер прямо в гостинице «Казань». Отпорола золотые аксельбанты от парадного мундира одного поклонника, татарина по национальности, и пришила вот тут и тут. Муфточку — из старой шубы… Платье сверкало, соперничало с люстрой в Казанском театре оперы и балета и имело фурор.

Нет, очень, очень чудный город Казань!

А с какими людьми она встречалась! Пила чай с легендарными дикторами ещё довоенной, дореволюционной закваски. Этот очаровательный старомосковский пришепётывающий говорок — слушала бы да слушала. «На этой неделе обещчают дощщи». «Вы так щчитаете?» «Я вас угощчу чаем. Какое щчастье слушать вас, Машенька!» Чудо!

Маленького сынка приходилось оставлять то на свекровей, то на подруг. До сих пор сын не может простить Маше, что искусство ставила выше материнства, отношения более чем натянутые. Иногда они перезваниваются, вернее, яростно переругиваются. Они обожают друг друга.

Я обычная женщина-домоседка с мужем, детьми, огородом, «Ладой Калиной», с жизнью, скудной на новые лица и события. Как выжженный песок — скупой дождик, так и я жадно впитываю Машины рассказы о прошлом: вот это жизнь — не скука да дрёма! А Маше нравится иметь благодарную слушательницу в лице меня, серой мышки.

«Вернулась домой с гастролей, час ночи, — вспоминает Маша, красиво закуривая электронную сигарету. — Мужа нет, хотя телевизор ещё тёплый — только смылся. Это он таким образом мне мстит. Ах, так?! А наставлю-ка я тебе рога, мой милый. Хватаю такси, мчусь на вокзал, беру билет обратно в Кишинёв. Там безнадёжно страдающий по мне поклонник. Звоню с автомата: „Сейчас или никогда!“. Он спросонок ничего не соображает, бормочет, заикается — от счастья, конечно. Слышно, как сонная жена что-то спрашивает, он врёт: ночной аврал на работе… Сумасшедшая ночь любви в гостинице, много вина, клятв…»

«Конечно, не всё было гладко, — вздыхает Маша. — В гостиницах не всегда был горячий душ. От недосыпа портилась кожа, от смены воды в разных городах расстраивался желудок. Приходилось возить с собой минералку. В таёжных городах летними ночами одолевали злющие, как псины, комары. А репеллентов: пластин, спиралей и этих отпугивающих ультразвуковых штучек тогда ещё не было».

Как-то Маша, измученная, искусанная, завернулась в одеяло, тряхнула головой, выбросив на лицо полог из собственных роскошных волос — как противомоскитную сетку. И дышать было легко, и уснула сном младенца под жалобный звон запутавшихся в густейшем золотом неводе комаров…

А однажды в междугородном автобусе концертная бригада ехала со знаменитым певцом К. Он сидел позади и всё трогал Машины волосы, называл их русалочьими, намекал, как бы ему хотелось на них понежиться хотя бы одну ночку.

— Это ты про какого К.? Это про того, который сегодня не сходит с экранов? — почтительно изумляюсь я.

— Ну да, — с некоторой досадой признаётся Маша. — Между нами, ничего особенного. А в своё время жеребец был ещё тот, ни одной юбки не пропускал. В гостинице не давал мне проходу, становился на колени, вымаливал хотя бы одно свидание. Всю бригаду настроил, подпоил. Мне говорили: «Да пускай отвяжется, дай ты ему, жалко, что ли?» — «Ему дать, другие захотят. А я не такая. Я воспитана на «Умри, но не дай поцелуя без любви!» из Чехова.

Утончённую чеховскую Машу убивает современное телевидение. Взять рекламу: вот в лифте едет опрысканный туалетной водой хлыщ, и туда же входит молодая женщина. Как положено современной женщине — находящаяся в активном поиске, дико озабоченная в этой жизни сексом, исключительно сексом, одним только сексом и ничем кроме секса.

У этой, по ходу, вообще бешенство матки, которая на мужскую туалетную воду возбуждается, как бык на красную тряпку. Неизвестно, что там в лифте происходит, но после пятисекундной поездки оба вываливаются из кабинки всклокоченными, помятыми, истерзанными, с плоскими от неудовлетворённости лицами. Это на каком примере воспитывают подрастающее поколение?!

Обычно мы встречаемся у Маши. У меня дома муж с дрелью, дочь с претензиями, зять с проблемами и внуки с шумом. Не уединишься и не поговоришь по душам.

У Маши тишина, которую прерывает пришепётывающее, как старомосковский говорок, тиканье советских ходиков, да ещё её молодая надрывная декламация, несущаяся со старых шипящих магнитофонных плёнок.

Всюду занавесочки, салфеточки, безделушки, засушенные цветы, фотокарточки в кружевных рамках. Гипсовые фигурки, головки, ножки, кисти рук, чаши грудок (все части тела Машины: четвёртый муж был скульптор).

В шкафу висят концертные платья, которые я снова прошу показать. Восторгаюсь, с благоговением щупаю, вдыхаю слабый аромат польских духов «Может быть», прикладываю наряды к себе, ахаю. Уговариваю Машу открыть собственный музей, на худой конец, продать модному дизайнеру Александру Васильеву, который охотится за эксклюзивом… Какая жалость, что не сохранилось ни одного плаката!

«А ведь было время, было время… Мои эссе — нарасхват! Радио «Маяк», прямой эфир, интервью. Ведущий сдуру дал мой домашний адрес и телефон. Я его потом материла. Вообрази: хлынул шквал писем, звонков! Страстные признания в любви летят через всю страну: от полярных лётчиков до чабанов, от донбасских шахтёров до сибирских геологов. Один военный чин обещает прислать вертолёт и устроить воздушное сафари на каких-то копытно-рогатых зверюг из Красной книги. Вор в законе грозит при выходе из колонии окутать мехами и осыпать бриллиантами…

Естественно, дома скандалы, угрозы, третий по счёту развод… Я потом журналистам первым условием ставила: упаси бог, никаких моих координат!»

У Маши профессиональная болезнь: надорванные связки. Она вынуждена дать им передышку и с брезгливой гримаской включает телевизор: это чудовище, этого пожирателя мозгов, циклопического монстра, который сеет безграмотность, беспринципность, разврат…

Раздаётся восторженный Машин визг, он буквально выдёргивает меня из кухни, где я ополаскиваю чашки.

— Одноклассница! Моя одноклассница Иволгина! Она новая ведущая шоу «Король уродов»! Я знала, что она в Москве, но что на телевидении и добилась таких успехов… — Маша снова визжит, забыв о надорванных связках.

«Король уродов» — это слизнутое с запада (как всё у нас слизнуто) комедийное шоу. На нём ведущий высмеивает участников, даёт обидные клички, пытается вывести из себя. Те в ответ огрызаются… Жарят, одним словом. Типа боёв без правил, только там до первой крови, а здесь до первой истерики.

Пока я добиралась до дома, Маша успела позвонить шесть раз, всё с новыми сведениями об однокласснице Иволгиной.

Что училась подружка так себе и дерзила учителям. Что когда у одной из них наступали критические дни, они щедро делились друг с другом прокладками и демонстрировали их медсестре, чтобы получить освобождение от физры.

А однажды они вместе с Машей курили под лестницей, и их засекла завуч. Маша чуть не уписалась от страха, а Иволгина, вылезая в паутине, пустила в лицо завуча красивое колечко дыма, как героиня вестерна.

С каждым рассказом Иволгина приобретала мифические, почти демонические черты. Маша заглянула в Интернет и теперь заваливала меня почерпнутой оттуда информацией.

— Представляешь, Иволгина сразу поставила условие: только прямой эфир, до неё никто не решался!

— А знаешь, на какую сумму с ней заключили контракт? Встань рядом с диваном, а то рухнешь на пол!

— Ради Иволгиной шоу переименовали в «Королеву уродов», значит, ставят на неё по-крупному!

До этого-то она припухала на кабельном, дрочила какую-то кулинарную шнягу, но по ходу накосячила, и у неё возникли тёрки с продюсером. Она забила на это дело и без базара замутила с важным ушлёпком с Музканала, и ей конкретно попёрло, стопудовый попадос! Всосала?

Нет-нет, это не Маша так говорит, это она цитирует статью.

Под утро не сомкнувшая глаз Маша слабым, томным голосом сказала, что она всё продумала и собирается в Москву. Школьная дружба не ржавеет.

Иволгина вытащит Машу из болота небытия и забвения. Машины эссе не утратили актуальности, напротив, внесут свежую струю в грубость и пошлость современного телевидения. Старые поклонники вспомнят Машу, вздрогнут, застонут, вскинутся, забросают Останкино мешками писем. Рейтинг, реклама, слава, деньги! Одним словом — пруха, ёпт! Вкурила?

Маша скинула СМС-кой дату прямого эфира. В знаменательный день и час я выпроводила дочку и зятя в кино, мужа на дачу, внуков к соседям и заперлась, чтобы уж ничто меня не отвлекало.

Иволгина оказалась жёлчной тощей тёткой в училкином костюме, с жидким белобрысым хвостиком.

Она сразу наметила жертву — осторожно улыбающуюся женщину с явно свежей круговой подтяжкой — и коршуном набросилась на неё.

— Вау, к нам пожаловала маска Гиппократа?! Осторожнее улыбайтесь: вдруг лицо треснет за ушами как переспелый арбуз, а у нас только аптечка первой помощи. Не слышу, что вы там лепечете? Вам нельзя раскрывать рот больше миллиметра!

Её соседки попытались вступиться, но Королева Уродов немедленно переключилась на них:

— Опаньки, у нас в гостях очаровательные Билли, Вилли и Дилли! Кря-кря! Ути вы мои губастики! А где же ваш щедрый дядюшка Скрудж, спонсировавший дутые силиконовые губки? Уж не этот ли хряк, пускающий лысиной солнечных зайчиков? Вы уж её не забывайте каждое утро бархоткой полировать! А я-то думала, в студии повесили дискотечный шар!

В нужных местах фонограмма выдавала за сценой взрывы смеха, чтобы зрители догадались, в каких местах следует смеяться.

Маша сидела в первом ряду, оттянув плечи назад, выпятив пышную грудь. Перед отъездом она побывала у косметички и парикмахера: подкорректировала губы гилауронкой, начесала на самые глаза густую белокурую чёлку, заплела косу и перебросила её через плечо. В косу вплела пышный голубой бант, в цвет глаз. Наращенные ресницы были такой длины и твёрдости, что когда Маша моргала, они, казалось, пластмассово клацали на весь зал.

Я видела, как Маша кинула на сцену записку с прицепленными к ней школьными фото, и теперь полыхала алой зарёй. Иволгина в своей тесной юбочке прицокала на четырнадцатисантиметровых шпильках, нагнулась за запиской и призывно помахала ею в воздухе.

— Упс! Кого я вижу? Подружка дорогая, просим на сцену!

Маша вышла, не веря своему счастью, млея, не чуя под собой ослабших ног, нащупывая кончиками туфель половицы — навстречу своему Звёздному часу.

— Оператор, крупный план! О кей! Да это же вылитая Бурёнка из Маслёнкина! Это что у тебя — колокольчик? — она острым ногтём бесцеремонно поддела Машин медальон на груди. — Вау! А какое роскошное вымя — лифчик не жмёт? Сколько молока надаиваем? По дружбе (это моя одноклассница, господа!) — прошу у Бурёнушки экологически чистого молока! Молочные ванны так молодят!

Гомерический хохот в зале. Иволгиной с готовностью несли чистую трёхлитровую банку. Я, мучаясь, выключила телевизор, стараясь не смотреть на Машу…

— Знаешь, что я первое услышала, когда села в вагон? «Мама, смотри, тётя из телевизора! Бурёнка из Маслёнкина!» На меня приходили смотреть из соседних вагонов, щёлкали на телефоны! Господи, как я не умерла от стыда! И когда я вышла на перрон, все оборачивались и фыркали. Дети — они же непосредственные! — кричали:

— Бурёнка из Маслёнкина пришла, молочка принесла! Му-у!

Ты вот сейчас со мной разговариваешь, а я, как рентген, вижу насквозь твои мысли. Признайся, ты думаешь: «Бурёнка из Маслёнкина! Бурёнка вернулась в своё Маслёнкино!»

Она горько рыдала, билась в истерике и выкрикивала свою «Бурёнку».

…Маша пролечилась полгода. Она подурнела, похудела и притихла. По совету психолога поменяла внешность: остриглась ёжиком и перекрасилась в брюнетку. Никто не узнаёт в ней больше Бурён… то есть, мультяшную героиню. Я даже в мыслях старюсь не произносить этого прилипчивого слова.

Мы снова пьём чай, и я счастлива, что всё позади. Маша снова упоённо рассказывает, каким бешеным успехом пользовались её эссе. Как знаменитый седовласый поэт стоял на коленях, упрашивая переложить их на стихи и издать сборник. А известный московский композитор готов был отдать всё на свете, чтобы сочинить к ним музыку.

Потом Маша спрашивает у меня телефоны местных многотиражек. Я ополаскиваю в кухне чашки и слышу, как Маша унизительно и умоляюще говорит в трубку:

— Нет места на полосе? И в ближайшее время не предвидится? А когда вам перезвонить? Через месяц? Лучше через два? А вы не знаете, куда ещё можно пристроить мои эссе? Чудные эссе на вечную тему о мужчине и женщине, о любви… Бесплатно, разумеется! Я бы даже сама приплатила! Не знаете? Извините…

И набирает следующий номер.

7-Й БЕЗОТКАЗНЫЙ СПОСОБ УВЕСТИ МУЖА

«Я фельдшер, работаю в кожно-венерологическом кабинете. Беру анализы, отношу девочкам в лабораторию. Народу у нас всегда полон закуток — не протолкнуться. Некогда бывает не то, что чаю попить — в туалет, извините, сбегать.

Люди сюда идут, прячась от знакомых и потупив глазки, как изгои. Хотя им, может, просто справку по месту работы нужно — всё равно не по себе. Не любят нас, ой, не любят.

И начальство не любит — задвинуло на задворки, в самый угол больничного городка под старые тополя. Не сразу найдёшь — разве что по указателям, прибитым к деревьям. Мы для начальства тоже вроде изгоев.

Отделение располагается в старом бревенчатом, почернелом доме — пятидесятых годов постройки. Зато в новых-то красивых зданиях крыши текут, штукатурка падает и из окон дует. А у нас сухо и тепло, зимой при открытых форточках работаем. Но это я так, об условиях работы: условия, мол, хорошие. Не забудьте надбавку за вредность, льготы, опять же пенсия по выслуге лет…

Кто ко мне приходит? Все! Мало кого миновала чаша сия. Мужчины и женщины, старики и юнцы, бизнесмены и дворники, доктора наук и бомжи, домохозяйки и трудоголики…

Вот в сто семнадцатый раз явилась кудрявая прехорошенькая девушка. Беру анализ и знаю заранее — снова будет положительный. В смысле, найдём какую-нибудь бяку. А ей хоть бы что.

Кто-то на мобильник позвонил — хахаль, небось. Гибко перегнулась, цапнула наманикюренной лапкой телефон — и хихикает в трубку. Ножками в смотровом кресле побалтывает — чуть мне в нос не заехала и очки не сшибла.

— Ножки у тебя загляденье, — говорю. — Вот, девушка, в чём погибель твоя: в ножках! Не доведут тебя до добра, попомни слово. И не болтай, не болтай ими — работать мешаешь.

Хохочет, заливается, запрокидывает кудрявую голову.

Нам вообще-то разговоры запанибрата с пациентами вести не полагается — соблюдаем дистанцию. Ну, да мне простительно — старые дрожжи.

Вот женщина пришла за результатом. Не старая — не молодая, не красивая — ни некрасивая. Никакая. Жизнь начисто стёрла лицо. Просто измученная пожившая женщина. Её в городе многие знают. Занимает пост — не то чтобы высокий, но и не низенький. Тоже наша постоянная клиентка, тоже в 117-й раз пришла.

Я полезла в стеклянный стеллаж, где лежат бумажки с результатами анализов. Её попросила сесть на стульчик и сочувственно говорю: «Сволочи эти мужики». И наготове стаканчик с водой держу. Потому что тоже заранее знаю результат, и знаю её реакцию — вон уже в полуобморочном состоянии сидит, и готова заплакать.

Муж у неё — известный в городе человек, живёт на широкую ногу, ну и насчёт женского полу очень слаб на передок. Соответственно, постоянно приносит жене сюрпризы. И она ужасно мучается, бедняжка, но ему прощает и дальше с ним живёт. То ли из-за детей, то ли из-за достатка, то ли любит его, кобеля, то ли по привычке. То ли одна боится остаться — здесь у нас северное Иваново.

И — хватит, больше ни слова о больных — у нас врачебная этика, тайна. Истории болезней — ни-ни. Про пациентов нельзя — про себя, грешную, можно. Говорят: сапожник без сапог — это не про меня. Хотите верьте, хотите нет, я этих мерзких «сапог» за свою жизнь не упомню, сколько пар сносила.

Я — верная, честная, не гулящая. И муж у меня постоянный. Одна на всю жизнь жена — и любовница тоже одна, постоянная. Нам двум он никогда не изменял — упрекнуть не в чём.

…И вот смотрю я из окошка. Как бредёт эта сгорбленная тридцатисемилетняя старушка, загребая ногами осеннюю листву, и вспоминаю себя молодую.

Где, когда мой муж встретил запретную любовь — о том не ведомо. Она говорила: «Бог свёл», я считала: « Дьявол». Она с первого дня поставила задачу: увести, во что бы то ни стало, мужа из семьи. А я: во что бы то ни стало, семью и мужа отстоять. Не так много мужиков у нас в северном Иванове, чтобы ими разбрасываться. Вот такая война в мирной жизни: бьёмся за мужей не на жизнь, а на смерть.

Любовница начала с того, что известила о вспыхнувшей преступной страсти полгорода. Чтобы до меня дошли слухи — и я взметнулась, встала на дыбы, закатила истерику — и подала на развод.

А меня свекровь, царствие её небесное — подучила: «Ты молчи, делай вид, что ничего не знаешь. Ходи с гордо поднятой головой, сохраняй лицо. Пока не знаешь — ты в чистоте. А сорвёшься — будут за спиной смеяться и пальцами показывать». И я ходила с прямой спиной и сохраняла лицо.

Тогда соперница позвонила мне сама — ошалелая от собственной наглости. Чтобы я услышала всё из первых уст, возмутилась, закатила истерику — и подала на развод.

А я (тоже свекровь, мудрейшая женщина, научила) — в ответ в трубку расхохоталась. «Любовница для мужчины, — говорю, — это отхожее место. Сортир. Уборная. Нужду справит, штаны застегнёт, причиндалы подмоет — и домой. К жене, к детям».

Итак, первый способ — подавить психику жены — у соперницы не сработал. Один-ноль в мою пользу.

Второй метод — само собой, постель. Какая бы жена темпераментная ни была — всякими ночными штучками-дрючками мужа ублажать не будет. Пройденный этап, оба давно остепенились. Солидно, не торопясь исполнят супружеский долг, чмок в щёчку — и на боковую.

Кувыркалась соперница в кровати до изнеможения, до седьмого пота. Удивляла моего мужа ненасытностью и сексуальными фантазиями — бесполезно. Выдохлась.

Третий способ — влезть в душу. Тихо-тихо выгрызть там норку, поселиться, как мышка в хлебе. На рыбалку с ним ездила, про работу участливо расспрашивала, футбол вместе смотрела — хотя, небось, рот зевотой сводило. Опять мимо!

Да, спросите вы: откуда я такие подробности знаю? А скорешилась с её бывшей подругой, чего-то они меж собой не поделили. Знаете пословицу: враг моего врага — мой друг? Именно тот случай.

Путь №4 — к сердцу через желудок. Чтоб ужин был красиво сервирован: свечи, мельхиор, музыка, вино, салатики. Ну, он музыку послушает, винцо попьёт, в деликатес мельхиоровой вилочкой потычет, её поцелует — и домой. Дома от души три тарелки борща умнёт — и хлеба, хлеба больше.

Пятый известный способ отворота — ворожба. Бегала по гадалкам. Лепила из хлебного мякиша фигурку (меня, значит) и колола иголкой. Подбрасывала под дверь обглоданные косточки и лезвия бритвы. Подливала в еду любовнику (мужу моему) сокровенную кровь (я с ним навсегда после этого перестала целоваться). Ещё всякий срам вытворяла… Скучно и противно про это говорить. Я в чертовщину не верю, а кто не верит — того чертовщина не берёт.

Другая бы на её месте давно плюнула и переключилась на кого-нибудь новенького. Но не на ту напали. Соперница оказалась упёртой бабой. Решилась на оговор и клевету.

То есть слегка настраивать его против меня — этим она занималась давно. То за пуговицу на пиджаке подёргает — «Ну и жена у тебя лентяйка: пуговицу пришить не может. Ходишь чучелом». То встретит его в магазине с авоськой — «Бедненький! Есть у тебя жена-то, нет?! Такого мужчину эксплуатируют. Я бы с тебя пылинки сдувала…»

Этот ход не сработал, и она зарядила тяжёлую артиллерию. Ревность.

— Дескать, твоя-то благоверная святошу из себя корчит — а тоже хороша, та ещё шлында. Не раз её (меня, то есть) замечали у 138-й квартиры в вашем доме. И что она там забыла?

А в той квартире, действительно, проживал актёр местного театра — известный холостяк, красавец, кутила и бабник.

До сих пор муж слушал свою зазнобу и посмеивался в усы. Раз он про 138-ю выслушал, другой… Помалкивал до поры, до времени — своё-то рыльце в пушку. Не в пушку, я вам скажу — а в целом пуховище — десяток перин и дюжину подушек туго набить хватит.

Однажды пришёл поддатый — я в ванной бельё стирала. Полез на меня медведем: «Рассказывай, жена, как честь семьи блюла, чего возле 138-й квартиры отиралась?» Ну, я на всю мощь кран открыла — и в него направила шланг душа с кипятком.

— Честь семьи, говоришь?! А не хочешь в кипяточек окунуться, в котором твоя семья последние годы варится?!

Всё высказала, вернее, выкричалась. «Скорую» вызывать не стала — сама медик. Смазала мазью от ожогов, перебинтовала чистыми бинтами. «А моё сердце, — говорю, — чем от ожогов перебинтовать?! Какими мазями смазать?» И оба плакали. Он просил меня потерпеть. Мол, сам всё понимает. «Ты не бросай меня, помоги, вместе справимся».

И, правда, полгода после этого мы жили как молодожёны. Не ходил он к ней, не ходил — кожей чувствовала. Вот в это время она, видно, от бабьего отчаяния пошла на грязное, изуверское дело. На способ номер 7.

Я сама медик, всякое повидала — но говорить об этом даже у меня язык не поворачивается… Гадость, мерзость! Как нормальному человеку могло такое на ум прийти?! Кто ей подсказал, кто шепнул: вот, мол, ещё выход есть. Когда ничто не помогает — самый верный, самый проверенный, чтобы разрушить семью.

Я почувствовала недомогание по-женски. Пошла к врачу. И — как гром среди ясного неба: ЗППП! Раньше «венерой» называли, сейчас деликатно: заболевание, передающееся половым путём. Не смертельно, лечится за десять дней вместе с партнёром. Не смертельно, говорите? Для семьи — не смертельно?!

Пришла домой, высыпала перед ним пачки таблеток, хлясь по щеке: «Ну что, партнёр? Допрыгался, доигрался, твою мать, седина в бороду — бес в ребро? Внуков нянчишь — а грязь в дом тащишь? Не забудь кралю свою пролечить. Поинтересуйся заодно, от кого она подхватила».

Неделю с лишним лечились, половой жизнью не жили. Я ещё долго брезговала, не могла его до себя допустить, психологический барьер перешагнуть. А козлиная его сущность своего требовала. А соперница — вот она, поджидала в развёрстой постельке.

Месяца два прошло ли? Снова знакомые симптомы. Коллеги за спиной зашептались. Всё было: слёзы, скандалы, битьё посуды и не только. Хотела подать на развод, он умолил не делать этого, стоял на коленях.

Свекровь на время переехала жить к нам — мирить. «Что ты, девушка, дело-то житейское. Знаешь, какие жёны через это проходили и проходят — не тебе чета. У олигархов, у высокого начальства, у знаменитостей! Терпят! А о детях ты подумала? А о внуках?!»

Снова на пару пролечились. И пошло-поехало. Каждые полгода — как по расписанию, любовница нас подарочком награждала. Меня в поликлинике отстранили от практики — посадили на бумажную работу в отдел статистики.

Ну, что сказать? Всю себя я протравила антибиотиками. Зубы потеряла — эта дрянная болезнь и их не щадит. Про нервы молчу: как оголённый провод. Когда он собирал чемодан, об одном жалела: что давно его поганой метлой не выгнала.

В дверях спросила: «Как ты не брезговал ложиться со своей шлюхой, с этой хронической венеричкой в одну постель?» Знаете, что он мне ответил:

— А это ещё неизвестно, кто из вас шлюха. Ты ведь тоже могла заразу подхватить — не в 138-й ли квартире?

Ну, что ж. Способ действительно оказался безотказный и удобный. Муж грешит на любовницу, любовница — на жену, жена на мужа… Тут концов не найти.

Вот и смена закончилась, в коридоре нянечка ведром бренчит. Народ рассосался, за окнами сумерки. Сдираю перчатки, тушу бестеневую лампу, закуриваю.

Эту пагубную привычку тоже благодаря бывшему муженьку приобрела. Кидаю взгляд на стеллаж, набитый бумажками. Стеллаж молчит, и только я слышу за его стёклами крики, плач, звон пощёчин, упрёки, оправдания, угрозы…

Я тихо гашу свет и ухожу со сцены. Я больше не играю в эти игры».

БРОШЕННАЯ

Ангелина ещё издали увидела на мужниной могилке женскую фигуру. Задохнулась от возмущения: когда же это кончится?! При жизни эта подлюга воду мутила, можно сказать, всю их с Анатолием жизнь под откос пустила — и сейчас в покое не оставляет. Ни стыда, ни совести!

К могиле последние метры бежала, по-утиному переваливаясь на полных ногах, задыхаясь, всё в ней от злости клокотало. Разлучнице бы, как нищенке, как воровке, стыдясь дневного света, хоронясь от людских глаз прокрадываться сюда, если совсем стыд потеряла. Так нет, в светлый родительский день, когда весь народ на кладбище, припёрла напоказ при полном параде: в чёрном платье, волосы подхватила траурной косынкой. Хозяйски расселась, расстелилась на лавочке, всё чин по чину: вышитое полотенце, стряпня, четвертинка светленькой. Ах, подлюга!

Ангелина подлетела, размашистой рукой смела с лавки разложенную снедь. Зашвырнула далеко в кусты налитую до краёв чарку, которая стояла на земле у пирамидки с фотографией Анатолия. Прошипела:

— Я тебя добром предупреждала?! А ну брысь отсюда! Живо, кому сказала?

Разлучница, кутаясь в кружевную чёрную косынку, вякала что-то о всепрощении, о том, что чтО уж теперь разборки на могиле устраивать, что все равны на том свете…

— Ах, равны?! — Ангелину затрясло. Не совладала с собой, вцепилась в кружевную косынку, пытаясь её содрать. Между пальцев запутались волосы соперницы, та заверещала. Мужики от соседних могил поспешили к месту потасовки, разняли:

— Э, э, женщины, уймитесь! Совсем ума решились? Нашли место…

Разлучница подобрала расшвырянную поминальную стряпню. Ушла, как побитая собака. А нечего тут. В следующий раз, небось, не сунешься. А то смотрите на неё: заяви-илась, рассе-елась, как путная, как законная.

Отвоевав мужнину могилу, оставшись одна, Ангелина сполоснула пунцово пылающее лицо водой из полторашки, села в тени вишни, скрестила руки. Голубоглазый Анатолий с фотографии смотрел, молодой, чубатый, усмехался. Смейся, смейся. Испоганил, перечеркнул жизнь двум бабам.

И погиб глупо, нелепо. Выпил, сел за руль — всё к ней рвался, к разлучнице. Вокруг на тридцать вёрст вымершие от зноя деревни, поля да перелески — откуда, думал, взяться гаишникам? А они тут как тут, чёрт принёс.

Он дал дёру по пустынной полевой дороге. Испугался, что отнимут права: как же он к разлучнице-то каждый день будет ездить? Гаишники сели на хвост. Анатолий — шибче, они — того шибче наддали. Стали стрелять по колёсам. Была у них в милиции одно время популярна стрельба по живым мишеням — надо не надо — заканчивалось трагедиями.

На полном ходу иномарка Анатолия, с простреленной шиной, полетела вверх тормашками. Кувыркалась, пока дерево не остановило. Дверцу открыли — вывалился уже бездыханный, с окровавленной головой. А машина, как ни странно, почти целенькая, только верх помят. Всё. Допрыгался.

***

Ну, вот и случилось. Приехали. Вместо почтенной старости среди внучат, пирогов, огородных закруток — рисуй брови и глаза, будто тебе семнадцать лет. Взбивай волосы — Ангелина подстриглась и обесцветилась под блондинку, неудачно: сожглась. Вышла ржаная солома, как у дешёвой куклы. Ещё покрасить нос губной помадой — вылитый клоун Олег Попов.

Вместо уютного вязания детских носочков — бесстыдно скакать в клубе для одиноких сердец и на вечерах, «кому за 30»…

Когда включают: «Ах, какая женщина!» — из-за столиков, одёргивая платья, на танцплощадку выплывают одинокие толстушки и худышки. Выпятив груди, старательно, неуклюже крутят неповоротливыми попами, исполняют подобие танца живота. Каждая изо всех сил показывает, что это про неё песня, это она ах какая женщина — и не видеть этого очевидного факта может только конченый дурак или слепой. Ах, какие женщины, какие женщины! — Ах, какие сплошь вокруг мужики, конченые дураки и слепые!

…В сорок пять лет — вместо того, чтобы уйти с головой в телевизионные мыльные любовные страсти — самой барахтаться в страстях. Чтобы «соответствовать» — вколачивать крем в морщины, махать отвыкшими непослушными руками и ногами, делать гимнастику. Из приёмника брызжет музыка, из глаз — брызжут слёзы. Натягивать на ноги, привыкшие к мягким удобным шлёпанцам, узкие туфли на шпильках — бежать, как молоденькой, на поиски второй половинки. Которые (поиски) в 99, 9 процентах — безнадёжны.

В подавляющем большинстве претенденты на знакомство — жалкие, сломленные, обиженные на женский пол и на целый белый свет мужчины. Обожглись на своём молоке, дуют на чужую воду: истерично-взвинченные или подавленно-сонные. Они с тоской смотрят на Ангелину и сравнивают с Бывшей. Или с Идеальной Женщиной.

И Ангелина смотрит с тоской. А сравнить не с кем. Она висит в воздухе. Муж через стенку, ещё здесь. Но он с каждым часом, каждой минутой усыхает, отмирает в Ангелининой душе, уходит всё дальше. Живой, а для неё — покойник, пусть даже развода не будет.

Развода не будет, да он сам это понимает. Слишком переплелись, срослись их жизни, прожитые годы, движимое и недвижимое — пилой не распилить. Главное: дочка («Папа, оставишь маму — не прощу!»). Ну, да дочка уже взрослая.

И — бизнес, фермерское хозяйство. В него Анатолий душу вложил. Ночей не досыпал, куска не доедал, поднял на ноги, выпестовал, как малое дитя. Хозяйство только-только налилось силой, начало приносить хорошую прибыль. Бизнес записан на них двоих, как приобретённый во время супружества — он-то и намертво склеил владельцев до конца жизни. Это не телевизор, не холодильник, не изба, это — живое. Раскромсаешь на две половины — загубишь всё дело.

Ангелина пробежалась по десяткам адвокатов, и все подтвердили: не захочет муж терять своё дело — никуда не денется. По паспорту. Будет при ней до конца жизни, как тот поросёнок: не привязан, а визжит.

Однажды Ангелина в суде дожидалась консультацию. Из-за двери доносилось: «холодильник», «софа», «холодильник», «холодильник»… Закрадывалось сомнение: а люди ли там разводятся? Или разводятся мебель с бытовой техникой?

Всё же из кабинета вывалились не софа с холодильником, а муж и жена. Она явно готовилась: вызывающе, тщательно, продуманно наряжена и накрашена. Любуйся, мол, кого теряешь. Он — с работы, в спецовке, грязный, не ухоженный. У обоих окаменелые лица. Она резко пошла налево, он — направо.

«Бедные, бедные люди, — думала Ангелина. — За что им такое — резать по живому? Вместе — плохо, и друг без друга — плохо».

***

В 45 лет — предательство, одиночество, боль. Которую можно уравновесить только той же монетой. Поспешные жалкие, неумелые, лихорадочные, суетливые попытки немедленно ему, изменщику, изменить самой — найти любовника как орудие мести. Всё равно счастливой стану, даже если без тебя.

В городе, в брачной газете Ангелине любезно дали образцы дамских объявлений для подобных щекотливых ситуаций.

«Ищу порядочного мужчину для нечастых, но стабильных встреч». Прозаично, технично — как будто подыскивается спутник для похода на рынок за картошкой. Картошка тоже требуется нечасто, но стабильно.

«Если вам от 35 до 55 л. и ваш рост от 175 см, если ваш вес не превышает 85 кг…» Фу, будто шмат говядины на рынке облюбовываешь.

«Если вы желаете завести тайную необременительную связь на стороне…» — кокетливо и старомодно.

«Мужчина, приятный во всех отношениях, не свободный, но не удовлетворённый, вы не будете разочарованы…» Ужас! Мерзость, грязь, грязь, пошлость!

Остановилась на сухом и лаконичном: «Замужняя женщина ищет мужчину для встреч». Но, господи, почему Ангелина чувствует себя развратницей?!

На душе царапают кошки, тоска. Грех прелюбодеяния, разврата — настолько привыкла к статусу жены. В семейных неурядицах всегда виноваты оба. Ангелина не снимает с себя вины: суховата, в постели холодна, более того, при малейшей возможности увиливала от исполнения супружеского долга. В одном нельзя было упрекнуть её — в неверности: слишком для этого чистоплотна, брезглива.

А он, оказывается, все эти двадцать лет ей изменял. А она прятала голову в песок. Допряталась. Все хвалили Ангелинину терпеливость. Даже имя Ангелина — от слова «ангел». Дотерпелась. Долготерпение одного — приводит к вседозволенности другого. К оборзению, говоря по-русски. Он давно в открытую живёт на две семьи.

***

Соперница, аптекарша, живёт в соседней деревне. Непропорционально коротенькие ножки. Как японка, шатко семенит на высоких платформах, зрительно удлиняющих фигуру. В поясе изо всех сил перетянута, пуговицы на медицинском халате едва не лопаются, чтобы подчеркнуть талию, которой нет. Вульгарная «мокрая» химия, кудряшки над узеньким лобиком, улыбочка не разжимая губ… Пока Ангелина раскидывала мозгами, соперница раскидывалась ногами.

Гордая Геля улыбается, как ни в чём не бывало, хотя душат слёзы. Не пьёт валерьянку, чтобы муж по запаху не догадался, как она переживает. Ещё чего, много чести! Смеётся, хотя хочется выть. Назло мужу и всему свету делает вид, что её не трогает происходящее, что она выше этого, что сильная. Хотя… Слабая, слабая, слабая! И, как выяснилось, до сих пор любит, любит, любит! И, как все любящие, ошибается, всё делает с точностью до наоборот, как не надо.

Она подбирает слова для мужа, которые должны его образумить. Первая жена Богом дана. Ещё: у умного мужа жена никогда не догадается об измене. И ещё. Мужа-то я всегда себе найду, а вот дочке — отца?

Она горячится, возмущается, суетится — и делает проколы, всё оборачивается против неё. А у разлучницы всё холодно, расчётливо, продумано, всё идёт по плану. Аптекарша притворяется слабенькой, нежной и нуждающейся в мужской защите. Рыдает на чужом краденом мужском плече крокодиловыми слезами. Ту же валерьянку специально разольёт для запаха: пусть видит, как она, любовница, страдает, пусть пожалеет. А сама-то — холодная, расчётливая, хищная. Про таких говорят: ножом ткни — кровь не пойдёт. на языке мёд, а под языком лёд. Ни крови, ни сердца, ни души. Вот таких мужики и любят.

Ангелина не может уснуть без снотворного. Счастливчики те, кому здоровье позволяет пить водку. Выпьешь, так хорошо отпускает, всех готова простить: «Господи, твоя воля». В любом случае, это лучше, чем дрыхнуть сутками в неврологическом отделении, обколотой, погружённой в тягучий искусственный сон. Выписавшись, беседовать с психологом… Господи! Жизнь, Бог, судьба так распорядились — при чём тут психолог?!

Да будь бы это хотя бы седой, умудрённый опытом человек. А то зелёные девочки из тех, у которых за плечами пединститут плюс двухмесячные курсы по психологии при центре занятости. От старательности они таращат нарисованные глазки, глубокомысленно кивают и поддакивают на каждое слово. На каждую проблему у них заготовлен десяток общих круглых фраз и стандартных тестов.

А в это время, пока они суют свои беспомощные бумажки с рисунками и вопросиками, вокруг всё больше суицидов, жуткое количество разводов, повальных нервных расстройств… Выйдите на городскую улицу, посмотрите на замкнутые, опущенные, похоронные лица вокруг. Прокатитесь в городском автобусе в час пик, какая там взрывоопасная обстановка. Одно неосторожное слово — все готовы наброситься и друг друга покусать… Вот вам и оценка вашей работы, девочки-психологи.

Надо бы сходить в церковь к батюшке. Но в Ангелину с кровью, с мясом врос советский атеизм, не вырвать. Хорошо верующим — им есть на что опереться. Ангелине не на что опереться — парит в свободном падении продолжительностью в жизнь.

Верующие переложат боль и тяжесть на Бога — и живут себе дальше припеваючи, безмятежно, светло и покойно. Ангелина пьёт выписанные врачом таблетки и тоже светлеет лицом. В этот момент она любит и прощает всех (даже соперницу), ей тоже хочется быть лучше и чище. Таблетки утешают душу и утишают боль, дарят крепкий сон, они всесильны и милосердны. Для Ангелины Бог — таблетки.

***

— Куда собрался?

— Ты и так знаешь, зачем спрашивать?

— Свербит в одном месте?!

Вот и пообщались муж с женой. Анатолий, как мальчишка, набрасывает на ходу кожаную куртку, выскакивает за дверь. Заводит своего нового «японца». Сдал на права, пригнал на днях — ну что ж, машина тоже в зачёт Ангелине. Куплено во время супружества — значит, Геля такая же хозяйка джипа. Такая у неё теперь арифметика в голове. Только никакой радости от той арифметики. Знает, куда глядя на ночь, поехал Анатолий: к своей зазнобе в соседнюю деревню.

Ангелина ложится в широкую двуспальную кровать, тянется за спасительными таблетками, пытается заснуть. Представляет, как в эту самую минуту её законный муж, опираясь на сильные, взбухшие от напряжения руки, бешено, ритмично, до седьмого пота любит чужую женщину. Как в сладком бабьем изнеможении на влажной подушке мечется, постанывая, взлохмаченная голова проклятой разлучницы.

Ангелинина голова тоже мечется-перекатывается на подушке, влажной от слёз. «Господи, покарай их! Пусть каждая слезинка моя опустится на ваши головы тяжким камнем!»

Таблетки не помогают. Ангелина вскакивает и, большая, белая в полутьме, широкими шагами меряет комнату, мычит. Сунуть бы руку в огонь, чтобы отвлечься — так боли не почувствует. Какая рука, когда адским огнём пылает всё тело, душа вся пылает. Будь проклята машина: раньше он два-три раза в неделю с оказией добирался до разлучницы, а сейчас каждую ночь, каждую ночь!

***

Надо что-то предпринять, так недолго с ума сойти. Ангелина находит в календаре заветный день.

После работы наряжается, красится и накрывает богатый стол. Холодная окрошка с хреном, малосольные огурчики в прилипших укропинках, дымящиеся пельмени со сметаной. В центре стола на белой скатерти — блюдо с горкой ещё тёплого ржаного домашнего хлеба и — запотевшая, из морозилки, бутылка светленькой.

Анатолий невольно с порога засмотрелся на стол. В последнее время Ангелина не готовит ужины — пускай зазноба аптекарша тебя кормит. Видать, не шибко радует тебя разносолами — исхудал, почернел Анатолий. Постелью сыт не будешь.

— Давай-ка, Анатолий Батькович, не шарахайся от меня. Посидим, как бывало. Сегодня ровно двадцать шесть годочков, как мы с тобой встретились, не помнишь? Где тебе, забыл. Забы-ыл, по глазам вижу.

Анатолий, опустив глаза, как нашкодивший мальчишка, присел на кончик стула — как в чужом доме. Налила ему щедро, до краёв глубокую тарелку ледяной окрошки, щедро посыпанной зеленью, с плавающими жёлто-белыми «кувшинками», вырезанными из половинок крутого яйца. Красиво, как в ресторане! Подвинула две высокие хрустальные рюмки. Анатолий, с жадно набитым ртом, качнул головой: «Нельзя, ГАИ».

— Какая в наших краях ГАИ! — Ангелина хохотнула, опрокинула в рот рюмку, вкусно выдохнула, занюхала ржаной горбушкой. Поддразнила, потрясла рюмку кверху донышком: ни капельки!

И Анатолий с голодухи, с долгого воздержания, сломался — дрогнули красивые резные, как у девушки, ноздри. Не поднимая глаз, выцедил рюмку. Ангелина тут же снова плеснула, не слушая протесты мужа (мужа?) Уже не уговаривала: водка-голубушка своё дело знает, сама уговорит. И точно: Анатолий расслабленно, виновато улыбнулся. Вторая пошла мягче.

— Ты закусывай, закусывай как следует. Огурчиками хрустни, ароматные они какие нынче. Хмель-то и не возьмёт. А может, останешься… Толя?

Не остался. А останься, всё обернулось бы по-другому. Живой бы, невредимый был. Свадьбу бы серебряную сыграли. Едва за мужем хлопнула дверь, на улице заурчал мотор — Ангелина набрала в мобильнике 02.

— Дежурная часть слушает!

— Из Мартынихи звонят. У нас тут пьяный по улицам носится, как сумасшедший, кур-гусей давит. Машина «Судзуки-Джимни», белая (назвала номер). Боимся, как бы беды не натворил. Ребятишки на улице играют, мало ли что. Направился в деревню Вёшки.

В Вёшках жила разлучница. Ангелина отключила телефон, передохнула. Вот так, гулёна. Посиди-ка без прав с полгодика, дай отдохнуть себе и жене…

***

Народу на кладбище почти не осталось. Она, раскачиваясь, всё сидела на лавочке. Всё так же улыбался с фотографии голубоглазый Анатолий.

Господи, зачем ты вслепую, наобум сводишь чужих душою людей? Зачем заставляешь жить, привыкать, прикипать друг к другу, детей рожать? Зачем мучиться заставляешь, зачем, Господи?!

Шелестят вишни, не дают ответа.

БОГАТАЯ НЕВЕСТА

Нина Трудолюбова была классическая красавица.

Классику она знала со школы — Чехов, Толстой, Достоевский. Она была старательной ученицей и никогда не читала по диагонали: обязательно въедливо каждый абзац, каждую строчку и каждое слово. И готова была даже заглянуть за страницу и потрясти: не выпадет ли оттуда затаённый смысл? Но ничего такого не было, за что превозносили классику.

Хотя встречалось любопытное.

Вот у Чехова, пожалуйста: худая дама в плоской юбке. О другой даме: привычка скалиться. Скалила зубы. И сразу отталкивающий образ. А ведь по тем временам «скалиться» — всего лишь улыбаться, не смыкая губ.

А уж у Толстого! Костлявые плечи Бетси, жёлтое (в смысле, смуглое) лицо графини Ростовой. Знаменитый недостаток маленькой княгини: короткая вздёрнутая верхняя губка, не прикрывающая ротик. Это у Льва. А у Алексея Толстого читаем: «Держалась прямо, как горничная».

Что мы наблюдаем сегодня? Что понятие красоты опорочено, исковеркано и возмутительно перевёрнуто с головы на ноги.

Но когда-нибудь вернутся классические, как у Нины, каноны красоты. И праправнуки не поверят, что женщины в XXI веке безжалостно и добровольно себя уродовали как дикари африканского племени.

Кроили заячью губу, задирая её кверху и разрезая посередине. Вводили в неё из шприцев желе, чтобы рот был негритянско-толстым. Не рот, а два вареника. Жарились в соляриях до состояния салями. Морили себя голодом, чтобы гордо бряцать костями. Вырезали по паре рёбер с двух сторон.

«Каким нечеловеческим пыткам подвергались женщины в начале третьего тысячелетия! Перед ними меркнут инквизиторские ухищрения и средневековая охота на ведьм! Их коптили дочерна над кострами, разрезали рты до ушей, ломали носы и скулы, кромсали веки», — напишут в трудах археологи, исследуя женские останки.

И все держались прямо, как вымуштрованная прислуга, будто им всем в одно место палку воткнули! И скалили до дёсен (улыбались) отбелёнными лошадиными зубами. А рты считались красивыми — широченные, как у лягушек.

И модным считалось — говорить неприличным басом, как Лиза Боярская.

«О господи!» — перекрестились бы классики. То ли дело дамы второй половины XIX века, когда уже отменили корсеты: животики приятно выпуклые, спинки покатые, талии женственно округлые, плечи пухлые, обтекаемые, тюленьи. Ротики маленькие, с вишенку.

Одним словом, вы поняли, что Нина была: бледная, сутуловатая, полная, немножко рыхлая девушка с небольшим ртом, набитым мелкими кривоватыми зубами, которые лучше смотрелись в закрытом виде. То есть Нине не требовалось скалиться во всю пасть.

Классики Ниной были бы вполне довольны.

И не только классики. Бабушка рассказывала: у них в деревне девки перед танцами накручивали-наверчивали по десятку юбок, тряпки разные, чтобы казаться толще. Правда, в первую брачную ночь мужья, развернув своих жён, страшно разочаровывались, натыкаясь на костлявые задницы. А уж дело сделано: расписаны в сельсовете, штамп в паспорте. Излупят с досады, а куда деваться?

Дедушка подмигивал: «Это она про себя рассказывает».

***

В пятидесятые годы дальновидный дед пошёл в органы записи гражданского состояния и переписал всю семью на фамилию «Трудолюбовы». Чтобы детям и внукам было легче пробиваться в жизни.

Вот Нина Трудолюбова, например, имела диплом финансово-экономического колледжа и служила в банке — чем плохо? И от бабушки и дедушки в наследство получила дом: двухэтажный, добротный, кирпичный. Несмотря на солидный возраст, пока требовал лишь косметического ремонта: подбить-подвинтить, подкрасить-побелить. Нина нанимала проверенных людей через своих клиентов.

Но когда последний ураган сорвал с крыши несколько железных листов, она поняла: надо что-то делать. Как говорила героиня одной пьесы: «Видно, без мужика в этой жизни не проживёшь».

«Без мужика в своём доме не проживёшь», — мысленно поправляла Нина. Но не только меркантильный интерес руководил Ниной. Она ведь была нормальной здоровой женщиной. Слишком подозрительной, ну так ведь это не самые страшные недостатки, верно?

И когда стояла на остановке в ожидании автобуса, строго и оценочно разглядывала проезжающие автомобили. В одном из них вполне мог мчаться претендент на её руку, сердце и на дом. Вернее, на хозяйственное содержание дома.

И неприязненно видела, что почти всегда рядом с водителем место было занято. Маячили-покачивались разномастные женские башки. Башки смотрели на Нину сверху вниз и даже сквозь неё самодовольно и презрительно, сытым взглядом собственниц.

***

Нина служила в женском коллективе, поголовно замужнем. Что нечестно: как говорится, заарканила мужика — поделись с подругой. Не мужиком — кто ж своим мужиком поделится — а опытом, советом: как его заарканить-то?

Пока что скудные сведения о мужчинах: отрывочные, выхваченные из контекста, абсолютно противоречивые — Нина жадно сцеживала, выуживала, впитывала на корпоративных междусобойчиках, в посиделках в сауне и даже на банкетах в ресторане.

Дамы, и Нина тоже, заявлялись в ресторан в люрексе, блёстках и пайетках, и пускали по всему залу нестерпимые блики. Подвесить каждую под потолок, хорошенько крутануть, как зеркальные шары… Просто цветомузыка и дискотека «Авария».

Поддатые дамы зажигали вовсю. Разнузданно вытворяли на танцполах и языками в курилках такое — мужики бы стыдливо заалелись и боком-боком, пока сами целы, смылись с женского мероприятия.

И из украдкой почерпнутых знаний, кроме отвращения и брезгливости, других ассоциаций у Нины эти грязные извращенцы мужского пола, не вызывали.

Главная особенность мужчины (какой она сделала вывод): от него воняет. Грязными носками, потом, табаком, пивной отрыжкой, убойным просроченным дезодорантом, который жена сама и преподнесла на 23 февраля.

Ещё они мочатся стоя, не поднимая стульчака: брызги до потолка. Ладно, если стены кафельные. А у Нины уютный чистенький туалет, кокетливо увитый искусственным плющом, обитый сверху донизу проолифленной яично-жёлтенькой дощечкой — это как?! Это минимум через год стены впитают аммиачные испарения и сгниют!

А ещё с виду мужчина может быть весь из себя брутальный двухметровый, плотно сбитый, волосатый и многообещающий мачо, а у самого вот такусенький, с мизинчик. Представляете, бабы, какой облом!

Фу-у! Решительно, решительно пора было Нине выходить замуж.

Главбухша устраивала свадьбу для сироты племянницы и позвала девчонок с работы: для численности и чтобы сбросились на хороший подарок. На плазму и двухкамерный морозильник.

А на свадьбах, знаете, всегда витает такая аура влюблённости, ностальгической светлой зависти к молодому счастью. А, была не была, однова живём! Именно на чужих бракосочетаниях внезапно образуются пары — и через месяц-другой жди новую свадьбу.

В понедельник главбухша, вся игриво светясь, подмигивая, вызвала Нину в коридор. Шепнула, что со стороны жениха на неё положил глаз один парень. Очень интересовался, кто такая, сколько лет, замужем ли.

Бухша якобы навела справки: недавно после армии, слесарит в автомастерской. Младше Нины — это хорошо. Без образования и меньше зарабатывает — тоже плюс: учёной и богатой жене будет глядеть в рот. Ни кола ни двора, и опять Нине дивиденд: зависимому-то, без жилья, в любой момент укорот можно сделать.

Маленько закладывает за воротник, но тут всё зависит от жены. Важно вектор придать: если выпивает с нужными людьми в нужное время, так это даже на пользу можно обратить. Главное, чтобы руководила умная женщина.

И нечего резину тянуть, семья у него готова хоть завтра смотреть невесту.

— Так у него семья… — отчего-то разочаровалась Нина. — А как же ни кола, ни двора?

— Там семья большущая. Небось, рад-радёшенек вырваться из угла, из холостяцкой коечки за занавеской. Так что, Нинуша, завтра в семь ноль-ноль будь при полном марафете. Повезут тебя на смотрины.

— Как?! Я и парня-то не видела.

— Вот и увидишь заодно. Надо хватать за хвост, пока горячо.

— Может, для начала в кино или кафе-мороженое? — сомневалась Нина.

— Что вы, дети малые, по кинам с мороженым шарохаться?

Главбухша явно была заинтересованное лицо, бешено торопила события.

Нина отпросилась с работы пораньше. Истопила баню: в распаренном виде она всегда хорошела, румянилась. Накрутила феном упругие кудри, щедро сбрызнула лаком. Надела кофточку блестящую, туго обтягивающую, с воланами.

Ровно в семь — за углом, что ли, на часы поглядывали, выжидали — лихо, по-жениховски к дому подкатил и встал как вкопанный маленький пыльный «жигулёнок». Не фонтан, конечно… У Нины лежала на депозите сумма на приличную машину. Но это мы ещё, как говорится, посмотрим на ваше поведение. Заслужите ли.

Из машины выскочил стройный блондин, похожий на одного американского актёра, забыла как зовут. Очень приятный на личико и фигуру, в Нинином вкусе. Сказал комплимент, поцеловал руку.

Но, оказалось, это не жених, а его друг: жених скованно сидел в салоне, двух слов не выдавил, уши пламенели. Курчавый, чёрненький как жук, небольшой.

Снова разочарование. Но Нина, как культурная начитанная женщина, не подала вида. Села рядом, чистая после бани, благоухающая польскими духами, в кофточке, пускающей на всю улицу солнечных зайчиков. Жених сразу смущённо полуотвернулся к окошку, как бы и не при деле. Я — не я, и хата не моя.

Пока ехали, блондин поддерживал компанию: сыпал словами, поворачивался, улыбался Нине. На пальце тонкое обручальное кольцо. Какая-то ушлая уже успела хапнуть. Вот всегда так: как Нине, так сразу поплоше, покосноязычнее.

Ехали по частному сектору, среди бревенчатых домиков. У одного, на старую крышу которого прилегла кривая толстая пыльная черёмуха — того гляди проломит, — остановились.

Блондин выскочил, распахнул дверцу перед Ниной. Откланялся и уехал. Так. И машина, выходит, не жениховская…

Сени щелястые, покосившиеся. В избе яркий, режущий глаза электрический свет — это потому, что под потолком голая лампочка. Нина отвыкла от такого: у неё в доме мягкий уютный, рассеянный полусвет. Всюду голубые, розовые, зелёные бра, торшеры.

За порогом гостью встречали пожилые мужчина и женщина. У обоих стёртые какие-то, не запоминающиеся лица. Отец и мать жениха. Женщина испуганно прятала под фартуком руки на животе.

Сразу повели в кухоньку, усадили за стол, покрытый клеёнкой. Стол маленький и не раздвижной: значит, не собираются большой семьёй, не отмечают дружно праздники.

Пахло наскоро мытыми полами, старым сырым деревом. Нога Нины сквозь капрон неприятно чувствовала влажные, не просохшие ещё половицы.

Жених куда-то сразу исчез — побежал, наверно, затовариваться для смотрин. К Нине, в качестве дипломата и переговорщика, подсадили белобрысую толстую деваху с грудным ребёнком. Голос низкий, грубый, явно привыкший к крику, к общению на повышенных тонах. На руке татуировка в виде розы и кинжала. Поди, ещё и уголовница?

Вместе с жениховской матерью, которая, что-то поправляя на пустом столе, тут же прятала руки под фартук, льстиво и робко расспрашивали Нину. Задавали наводящие вопросы о работе, родителях, о доме. Трудно, мол, одной-то справляться?

Осторожно интересовались площадью дома и огорода. 180 квадратов и 15 соток. Переглянулись, приятно поражённые, примолкли, переваривая услышанное.

Всё это время в избе происходило какое-то таинственное движение. Прочие домашние: действующие — вернее, бездействующие лица — то входили, то выходили.