Бесплатный фрагмент - Старушки-подружки

Валерий Казаков умеет писать так, что порой ты не знаешь, шутит автор или это всё он подсмотрел в реальной жизни. Потому что его юмор близок и понятен каждому жителю современной России. Понятны и проблемы, которые заботят его стареющих героинь. Им сочувствуешь, над ними смеешься и одновременно чувствуешь, что ты сам чем-то похож на них. Язык у автора свой, запоминающийся и в то же время удивительно народный. То есть тот, отголоски которого слышишь на улице каждый день. А рисунки московской художницы Саши Николаенко хорошо дополняют стилистику рассказов Валерия Казакова, создавая для них нужный фон.

Ася и профессорша

В одном большом доме на улице Карла Либкнехта жили две старушки. Эти старушки были старые, старые, но молодились, а по вечерам выходили погулять на свежем воздухе. Кисейные платья надевали на себя, белые перчатки с длинными рукавами, широкополые шляпы с мантоньерками из шелковых лент и всякие другие модные одежды, скрывающие морщинки и дряблую кожу. У них были большие носы, выцветшие брови и глаза хитрые, хитрые. Под глазами у них порой появлялись темные круги, на висках седина блестела кудельками, но старушки в шляпах старались этого не замечать. Бодрыми и полными энергии были эти старушки.

Своих мужей они давно похоронили, взрослые дети их не беспокоили, поэтому старушки открыто наслаждались жизнью. Когда на прогулке их никто не видел, они даже подпрыгивали на ходу этак шаловливо. Подпрыгнут на одной ноге и смеются. Подпрыгнут на другой и снова смеются.

В общем, такая компания была, что они обе всегда вместе. И никаких споров у них между собой не было, пока они не начинали рассуждать о поэзии. Потому что одна старушка любила Ахматову, а другая Цветаеву очень ценила.

— Ахматова — гений, — говорила одна старушка в шляпе и делала губы коромыслом, утверждая сказанное всем своим видом. — У неё каждое стихотворение — шедевр. Каждая рифма — находка… Аскетизм её жизни спровоцировал водопад изысканных сравнений. А её напускная холодность — это траур по утраченной в молодости любви.

— А мне Цветаева ближе, — признавалась другая.

— Это почему?

— Потому что у неё все стихи разные. По ритму даже.

— Ишь, куда хватила! По ритму. Много ты в ритме понимаешь, если Жирмунского не читала, — говорила первая старушка в шляпе и снова делала губы коромыслом. В общем, сразу было видно, что эта старушка — бывшая профессорша.

— Ритм — это основа стиха, — продолжала она. — Это стержень для поиска новых форм, скрепляющих зыбкую рябь сюжета.

Так спорили, спорили, две старушки в шляпах, а потом начинали читать стихи. Читали, читали, читали, пока не забывали нужные слова или не сбивались с дороги. Тогда одна старушка устало садилась на лавку в сквере, в тени какого-нибудь дерева, а другая продолжала стоять возле неё, носком ботинка круглый камешек пошевеливая. Потом та, что на лавке сидела, как бы спохватившись, спрашивала:

— Тебе пенсию не добавили ещё?

— Добавили, — отвечала та, что стоит.

— А на сколько?

— На тысячу. А тебе?

— Мне меньше…

На этом разговор прекращался. Проза жизни старушек в шляпах не увлекала. Они боялись, что двигаясь в этом направлении, они когда-нибудь заговорят о ценах на мясо или молоко в магазине «Магнит», о том, где можно купить дешевые бананы или ливерную колбасу… Нет, до этого они не опустятся. Вот отдохнут ещё немного и пойдут кормить голубей к памятнику греческому богу, который стоит в Александровском садике напротив Адмиралтейства. Большой такой мужчина, мускулистый, солидный. Всё у него на месте. Там на клумбах, наверное, уже гвоздики расцвели, птицы на деревьях запели. Возле такого мужчины и посидеть приятно.

Старушки направились вдоль Александровского садика к памятнику Гераклу. Шли, шли, шли — выдохлись. Постояли немного, отдышались и дальше пошли. Тут уж не до прыжков и споров.

Пришли к памятнику Гераклу, приблизились к своей любимой скамейке, а на ней незнакомые молодые люди сидят и целуются…

Ну, надо же, а! Нет никакого стеснения у нынешней молодежи. Никакой совести нет… И всегда так. Всегда какие-нибудь нахалы хорошее настроение испортят. Стыдно смотреть даже.

— Это наше место, — грубо сказала одна старушка молодой паре.

— Почему это? — отрываясь от губ любимой, удивленно переспросил молодой человек.

— Мы тут всегда сидели, — проговорила грозная старуха в шляпе, которая умела делать губы коромыслом, — и никто до вас не целовался тут… Никто не афишировал свою распущенность.

— Но мы любим друг друга.

— Это инсинуации, — отрезала профессорша.

На какое-то время бедные влюбленные растерялись. От возмущения не знали даже, что ответить. И слово инсинуации им было незнакомо. А потом молодой человек опомнился и решительно сказал:

— Пойдем отсюда Рита. С этими одуванчиками я драться не буду. Их тронешь — они рассыплются… Пойдем.

— Сам ты… рассыплешься, — дрожащим от страха и возмущения голосом ответила молодому человеку ветхая старушка, которая пряталась за плечом подруги.

— Нет, я сейчас им покажу, как людей оскорблять. Я сейчас им покажу, — зло заверещала белокурая девица, снимая с ноги остроносую туфлю.

— Остынь, — стал останавливать её молодой человек.

— Отпусти, — верещала белокурая. — Дай хоть раз дам им по башке. Чтобы не лезли, куда не надо.

Нехорошая оказалась девушка эта. Злая, да ещё и драчунья.

В общем, пока молодые кричали и спорили, обе старушки в шляпах порядочно струхнули и даже попятились от греха подальше. Они, надо сказать, были вовсе не такие уж грозные, какими хотели казаться. И шляпы у них были выцветшие. И стихи они читали иногда неизвестно чьи. Но уж точно не Ахматовой и не Цветаевой. Потому что старушкам хотелось памятью блеснуть, а память у них временами была совсем как решето. Удерживалось в ней только то, что не успело провалиться в темную бездну.

— Всех голубей распугали. Страни.

— Всех, — стали сокрушаться старушки в шляпах, когда молодые люди отошли от них достаточно далеко.

— У, паразиты!

— У… Целоваться им негде, видите ли! Распустилась совсем… В наше время такого не было.

— Нет, не было. Наше время было воплощением нравственности. Служило ориентиром для всей планеты.

— Мы работали много, — уточняла худенькая. — Мы делом были заняты.

— Вот, вот! Это правда, — соглашалась с ней профессорша.

Перед обедом старухи в шляпах старались попасть в кафе, которое всегда было поблизости от Исаакиевского собора с правой стороны. Это кафе когда-то очень давно, когда старушки были чуть помоложе, называлось «Бульонная». Там раньше пахло вкусно. Так пахло, что прямо на улице хотелось съесть чего-нибудь. Хотя бы сухарь, который с прошлого года в кармане затерялся.

В кафе старушки в шляпах садились возле широкого окна и заказывали себе по пирожку с капустой, по чашечке кофе с молоком. Деньгами они не швырялись и лишний раз старались не шиковать. Пили кофе и смотрели в окно. Одна старушка в это время чувствовала себя, как в Париже на бульваре Сен-Жермен. Другая просто вздыхала и смотрела на прохожих. Какой уж там Париж, честное слово. Так бы и поела ещё чего-нибудь мясного. Но неудобно. Хочется быть изысканной и утонченной. А утонченные люди много не едят.

Будучи в кафе, та старушка в шляпе, которая чуть повыше и чуть упитаннее, начинала производить впечатление. Например, она могла сказать такую фразу:

— А знаешь, Ася, вся наша жизнь — это всего лишь атрибуты десятого аспекта. Без предикатов… Ничего возвышенного в ней нет. Сплошные залежи холодной прозы. И ни одной проталины счастья.

После этой фразы губы коромыслом она не делала. Потому что это было не утверждение, а констатация факта.

Вторая старушка в это время деловито доедала свой пирожок, потом быстро вскидывала хитрые глаза с тонкими коричневатыми веками, вытирала салфеткой морщинистые губы, смотрела в окно, поправляла кофточку кисейную, смахивала белые крошки с темной юбки, трогала широкополую шляпу с атласным бантом и переспрашивала:

— Что? Что сказала ты?

— Э — э — э! Всё равно не расслышишь. Не буду повторять.

— Ну и не повторяй, ну и не надо, — обижалась Ася.

Когда полдник завершался, когда есть вставными зубами было уже нечего, та старушка, которая была профессорша, элегантно поправляла волосы и предлагала:

— Может, посетим Эрмитаж?

— А что там? — переспрашивала Ася, некрасиво пожевывая губами.

— Говорят, коллекцию Эдгара Дега обновили. Какой-то меценат две картины подарил. Купил на аукционе во Франции.

— Да что ты говоришь! Неужели, правда!?

— Что-то новое, говорят. Все газеты об этом пишут, разве ты не читала?

— Нет, не читала.

И старушки направлялись в Эрмитаж. Осторожно переходили дорогу. Зигзагами пересекали Александровский садик мимо памятника Гоголю. Снова с опаской переходили дорогу, потом небольшой сквер устало переходили, который был перед Зимним дворцом. Шли, шли, шли и приходили на набережную Невы, которая в мраморе вся до самого горизонта. Там северный ветер начинал продувать их. Продувал, продувал, продувал, да так сильно, что старушкам в шляпах после долгой ходьбы зябко становилось. Они боялись простудиться, боялись, что шляпы ветер унесет. Поэтому спешили в кассу Эрмитажа, чтобы приобрести билеты со скидкой, которая полагается всем пенсионерам в шляпах, которые молодятся.

Идти в зал французских импрессионистов нужно было мимо статуй Родена. А у Родена в Эрмитаже только любовные композиции. Когда Ася проходила мимо этих скульптур, она сильно нагибала одну полу выцветшей шляпы, чтобы не видеть всей этой неприличности. Потому что неудобно. А её подруга — наоборот нисколько не стеснялась рассматривать. Ей даже нравилось это все нехорошее.

Однажды профессорша сказала Асе, что в этом сплетении голых тел у Родена поэзия есть. Что она видит в нём не только любовь, но и настоящее живое искусство. «Это музыка, запечатленная в белом мраморе», — сказала профессорша и снова сделала губы коромыслом. «Ахматову любит и такое говорит. Ну, какая может быть поэзия в куче голых тел? Какая музыка? Это нехорошо», — решила Ася.

Пред входом в зал французских импрессионистов старушки в шляпах всегда старались отдохнуть. Все-таки поднялись на третий этаж. Они устало садились возле пустующей стены на какой-нибудь диванчик. При этом узкий диванчик под ними не скрипел, потому что они были легкие. Ася худыми пальцами охватывала коричневое запястье правой руки и старалась сосчитать у себя пульс. Раз, два, три… Сбивалась со счета и снова считать начинала. Раз, два, три, четыре, пять. И снова сбивалась.

— Пахнет тут чем-то, — говорила после недолгого молчания профессорша.

— На этом этаже туалетов нет, — отвечала Ася.

— Лаком пахнет, — уточняла профессорша. — Или масляной краской.

— А мне кажется — плесенью, — возражала Ася. — Тут всё старое. А старое всегда плесенью пахнет.

В зале французских импрессионистов почему-то всегда было много народу. Но к картинам Пикассо никто не подходил. Никому не хотелось смотреть на серые шахматы, темные треугольники и синие кубы. Все старались увидеть полотна Поля Сезанна, Клода Моне и Эдгара Дега.

Старушки в шляпах тоже поспешили к картинам Дега. Они не могли без восторга смотреть на «Голубых танцовщиц», «Репетицию балета» и «Абсент». Эдгара Дега и Клода Моне нельзя было не любить. У них на картинах было так много реального синеватого света, так много воздуха, что старухи в шляпах начинали ощущать себя жизнерадостными молодыми женщинами у моря. На высоком берегу какого-нибудь средиземноморского залива, где дует бриз и кричат чайки. Даже слезы иногда на глаза наворачивались. До того приятно было всё это видеть.

Бывшая профессорша в такие моменты всегда думала о том, что французы люди исключительно талантливые. Жаль, что мы с ними так нехорошо обошлись в 1812 году. По деревням вилами добивали. Ужас какой, какая дикость! Сейчас бы жили вместе. Вместе ходили бы за хлебом, за молоком. В кафе, в бульонную, в Александровский садик. Вместе кормили бы голубей возле Исаакиевского собора.

— Dire bonjour.

— Bonjour Madame.

Старухи в шляпах очень любили французов. Прямо боготворили их. За язык с прононсом, за переливистое «эр», за изысканное искусство. Ведь по сути всё самое красивое родилось там у них, во Франции. Немцы с англичанами ничего такого не придумали и миру не подарили. Только пакости какие-нибудь. А французы… Ах! Что там говорить! Кто сказал, что русские женщины самые красивые. Глупости это. Француженки лучше всех на земле.

Той, которая не Ася, а Софья Михайловна, когда-то очень хотелось стать француженкой. Умереть и родится потом снова во Франции, чтобы жить где-нибудь в Париже на улице с красивым названием Этьен Марсель. Гулять по набережной Сены, восхищаться великолепными готическими соборами, кормить голубей на Монмартре…

Софья Михайловна любила зал Рубенса. Изобилие голых тел на картинах этого мастера её возбуждало. Когда она смотрела на эти картины, румянец появлялся на её щеках, мелкие капельки пота выступали на лбу. И дышала она неровно. Когда она долго находилась рядом с этими картинами, у неё даже мысли рождались ненужные, не свойственные её возрасту. В общем, те самые мысли, которые посещали её в тридцать лет.

Ася в зал Рубенса заходила с испугом. Её смущали обнаженные мужчины и женщины. Их массивные, полные скрытой энергии тела, внушали ей опасение. Сухонькая и смущенная Ася чувствовала себя в зале Рубенса ещё меньше, ещё беззащитнее, чем пять минут назад. Ей хотелось поскорее покинуть это громоздкое помещение с большими картинами, чтобы посмотреть на что-то более уютное, спокойное, умиротворяющее. Она брала Софью за рукав и настойчиво подталкивала к выходу:

— Пойдем отсюда. Тут как-то неуютно мне. Как будто я в общую баню попала.

— Скажешь тоже, — огрызалась Софья Михайловна.

— Пойдем.

— К Рембрандту опять?

— Да хотя бы к нему.

И они направлялись в соседний зал, где Ася ничего кроме умиления не чувствовала. У Рембрандта на картинах всего было в меру. Как в жизни. Это Асю успокаивало. О Рембрандте она могла даже немного порассуждать. Рембрандтовские старушки и старички казались ей родными. Такими же, как соседи по этажу в её доме на Карла Либкнехта…

Из Эрмитажа старушки возвращались удовлетворенные. Им казалось, что день прошёл не зря. Кто-нибудь завтра спросит у них, где они были, а они ответят этак снисходительно: «На вернисаже у Клода Моне». На них будут смотреть с недоумением. Кто такой этот самый Клод Моне? Почему они не знают такого? А они принципиально не будут пояснять. Для чего объяснять это тем, кто французов не любит и ничем французским не восхищается. Кто не носит даже шляп с мантоньерками. Кто не знает, что такое настоящее искусство.

День рождения

Как-то у одной старушки, у той, которая Ася, случился день рождения. Раньше как будто никакого дня рождения у неё не было, а тут вдруг случился. Да ещё осенью. Ася неожиданно вспомнила, что ей исполняется 75. Вспомнила и испугалась. Неужели так много?

Она быстро подошла к зеркалу, придирчиво взглянула на себя. Нет не много ещё. Надела очки — много. Сняла очки — нет, не много. Как известно очки старых женщин не молодят, особенно когда смотришь не на других, а на себя, да ещё осенью, да ещё в пасмурный день, да еще, если настроение плохое и любимой кошки рядом нет. Никто не мурлычет и не трется преданно об ногу.

Утром ей позвонила подружка профессорша. Непривычно хриплым голосом спросила:

— Ну чего, будешь отмечать дату?

— Где? — испугалась Ася. — Как?

— Как, как. Будешь отмечать день рождения, говорю?

— Ну, — неуверенно ответила Ася. — Надо бы…

— Я предлагаю махнуть в ресторан.

— Какой? — снова испугалась Ася, предчувствуя, что не осилит больших расходов. И вообще, зачем в ресторан, если она знает дешевую пельменную, где пахнет как в хорошем ресторане.

— На Невском. Называется «Русский ампир», — деловито продолжила Софья.

— А-а-а…

— Чего?

— А, он нам по карману? Недорогой ресторан-то этот?

— Дорогой — недорогой. Смотря, что заказывать будешь, — проговорила Софья Михайловна со знанием дела и замолчала. Ася почувствовала, что её подружка сделала губы коромыслом. Потом в трубке что-то щелкнуло. Бабуся на том конце провода прочистила горло и снова спросила:

— Ну. Решила чего?

— Идем, — как можно более уверенно ответила Ася, хотя была в жутком смятении. Ресторан в центре города. Это, наверное, так расточительно, всё равно, что купить себе новые зимние сапоги на меху…

Весь день после этого разговора Ася была в тревоге. В тревоге ела овсяную кашу на половинном молоке. В тревоге искала новое платье с синей брошью на левом лацкане, которое ей двадцать лет назад муж подарил. Одно время Ася хотела этим платьем пол мыть. Решила, что оно устарело, но потом почему-то передумала. И правильно сделала. Вот оно и пригодилось платье-то. Его ещё носить можно. Ася встряхнула платье, пригляделась к нему получше. Вполне можно носить. Платье как платье. Правда от него немного нафталином пахнет, но это ничего. От других старух в местной аптеке за углом ещё хуже пахнет, но их за это никто из очереди не выгоняет. Значит и её из ресторана не выгонят.

Потом Ася с волнением шла в магазин на проспекте Сизова, 25, чтобы купить себе новую шляпу. Ей нравились шляпы темного цвета из шелковых лент, но в модном магазине на проспекте Сизова Асе почему-то стали предлагать фетровые цвета бирюзы. Ася поворачивалась перед зеркалом и так и эдак, в профиль и анфас. Нет, не подходят ей фетровые шляпы цвета бирюзы.

Сняла очки. Да вроде бы ничего — подходят. Одела — не подходят. Расплывчатости не хватает. Да и цена не нравится, хотя в ней никакой расплывчатости и в помине нет. Ася внимательно посмотрела на цену. Нет, не нравится такая цена. Шляпа может и подошла бы, если без очков, а цена не подходит.

В общем, шляпу на Сизова, 25 Ася в тот день не купила и вернулась домой расстроенная. Для чего-то открыла кладовку, пошла в темноту, на что-то в темноте наступила. Подняла то на что наступила. Да это же шляпа совершенно новая, которую она почти не носила. Только она сейчас немного раздавленная, немного сплюснутая в кучу и пыльная. А так, если её расправить, она очень даже ничего. Ася встряхнула шляпу. Ничего себе, шляпа ещё какая хорошая!

Вечером ей позвонила Софья Михайловна, та, которая профессорша.

— Ну, чего ты решила?

— Да я… это самое.

— Ты готова уже? Уже собралась?

— Да… Не знаю только…

— Не мямли. Говори ладом, — приказала Софья.

— Я… боюсь, что денег не хватит у меня, — выпалила Ася.

— Ну, насчет этого не беспокойся. Дорогого подарка я не обещаю. Но если денег не хватит — доплачу. Ты меня знаешь.

— Да, да, я поняла, — успокоилась Ася и улыбнулась. Вот ведь какая у неё подруга! Всегда на помощь придет, в любом положении выручит. Как без неё? Настоящий клад! Ася стала вертеться перед зеркалом в мятой шляпе, в платье, пахнущем нафталином, и что-то напевать. Хорошая у неё подруга. И платье тоже хорошее, и шляпа — ещё ничего. Всё у неё хорошо, вот только душа отчего-то трепещет.

В тот день две старухи в шляпах встретились возле ресторана на Невском проспекте, 17. Осторожно прошли в заведение. Швейцар посмотрел на них косо, но не остановил, ничего им не сказал. Значит, вид у них был приличный.

Выбрали себе столик в сводчатом голубом зале под люстрой. Стали заказывать еду. Ася так разволновалась, что ничего учтивому официанту сказать не смогла. Её заколотило. Тогда бразды правления Софья Михайловна взяла в свои руки.

— Закуски, — спросил официант, — какие будем заказывать, милые женщины?

— Салат, — скороговоркой ответила испуганная Ася и прикрыла ладошкой рот.

— Подожди, — остановила её профессорша. — Подайте нам.., подайте нам, — повторила она, пробегая глазами меню и подыскивая что-нибудь подешевле, — подайте нам эминсе из томатов с подкопченной мацареллой.

— Что? — поразилась Ася. — Это же стоит бешеных денег… Они снимут с меня последнюю шляпу.

— Нет, — успокоила подругу Софья. — Это не так дорого.

— Так, — отозвался молодой человек, скрывая улыбку. Черкнул что-то в блокноте и снова спросил:

— Горячее что-нибудь?

— Да, — отозвалась Софья.

— Суп, — перебила её подруга взволнованным голосом. — Суп говяжий. И всё и…

— Вот, — не обращая на неё внимания, продолжила Софья, — это.

— Что? Это.

— Пельмени из зайчатины в бульоне из белых грибов.

— Ужас! — охнула Ася и вся скукржилась от досады.

— Так… А на десерт? — продолжил невозмутимый официант.

— На десерт, на десерт… Ну, допустим домашнее мороженое, — снова отозвалась Софья.

— Пить что будем? — снова спросил официант.

— Пить будем… Пить будем вот это… Тут по-английски написано Mar-ti-ni Bian-co, кажется, — по слогам прочитала Софья.

— Сколько?

— По двести.

— Можно и по сто, — шепотом поправила подругу Ася, беспокоясь за свой кошелёк и предполагая, что этот чертов Мартини стоит как старый автомобиль.

Честно сказать, Ася в этом богемном ресторане сразу почувствовала себя неуютно, не в своей тарелке почувствовала. Всё её угнетало: и сводчатые потолки, и позолота на внутреннем орнаменте, и люстра с хрустальными подвесками. Ей стало казаться, что нужно будет отдельно заплатить и за люстру, и за орнамент, и за позументы.

— Ну чего ты трясешься вся? — строго спросила у неё Софья Михайловна, когда молодой официант отошел от них достаточно далеко. — О чем ты переживаешь?

— Да уж выбраться бы отсюда поскорее, да и всё бы, — призналась Ася.

— Неужели тебе здесь не нравится?

— Нравится, но как-то не по себе мне. Я ни разу в таких заведениях не была. Всё больше в кафе да столовых. Боюсь чего-то тут я.

— Чего ты боишься? — не поняла Софья.

— Счета боюсь. Золота этого, блеска боюсь…

— Ну, допустим счет ещё не принесли.

— А я впрок боюсь уже.

— Ну и дура.

— Сама дура.

Старухи в шляпах стали ругаться и ругались долго, пока им не принесли еду и выпивку. Кажется, они много чего заказывали и названия у блюд были многообещающие, солидные, с пылу с жару, а еды принесли с гулькин нос. Да ещё в крохотных тарелочках. Зато каждое блюдо было украшено очень оригинально и со вкусом. Должно быть, на французский манер.

— Эх. Надо было пойти в пельменную, — запоздало посетовала Ася. — Там хотя бы поели бы ладом.

— Не говори ерунду. Мы с тобой в ресторане, как все интеллигентные люди. И беседовать мы должны интеллигентно, — сказала Софья Михайловна назидательным тоном.

— О чем это? — удивилась подруга в шляпе набекрень и в платье, от которого пахло нафталином.

— На отвлеченную тему… Например, о литературе.

— Опять стихи читать, что ли?

— Да при чем тут стихи… Можно обсудить любимых писателей.

— Льва Толстого? — нашлась Ася.

— Причем здесь Лев Толстой? — удивилась Софья Михайловна. — В таких заведениях обсуждают иностранную литературу. Писателей с мировыми именами. Таких, как Сол Беллоу, Федерик Бегбедер, Жан-Поль Сартр.

— Я не знаю таких, — растерянно призналась Ася. — Никого не знаю, кроме Ромена Роллана.

— А чего ты читала у него?

— Жана Кристофа. Да и то давно.

— Так это же здорово. Там главный герой композитор.

— Да, композитор и музыкант.

— Прекрасная вещь. Там Ромен Роллан описывает процесс сочинения музыки и даже её звучание.

— Вроде того.

— Нигде не встречала таких описаний, — призналась Софья, отпивая из красивого фужера красное вино и одновременно откидываясь на спинку стула. — Как хорошо там всё изложено, относительно музыки. Как тонко! Как будто слышишь эту музыку своими ушами. Как будто она захватывает тебя и несет, несет, как волна морская.

— Ты так красиво говоришь, — восхитилось Ася, доедая грибной бульон и пытаясь найти в нем что-нибудь мясное.

— А в ресторане принято красиво говорить. Ты разве не знала? Неужели мы с тобой в ресторане будем ругаться.

— Я понимаю. Говори. Ругаться не будем.

— Сама перебила, а теперь — говори. У меня уже из головы всё вылетело, что я хотела сказать, — укорила Софья.

— Говорят, нынче пенсию не добавят нам, — неожиданно посетовала Ася.

— Ты это к чему опять клонишь? — возмутилась Софья Михайловна.

— Да так, к слову пришлось.

Между тем старухи в шляпах как-то незаметно съели и выпили всё, что им принес молодой официант. Всё съели, а есть почему-то хотелось. Прямо так бы и поели ещё чего-нибудь мясного с черным хлебом. Так бы и выпили чего-нибудь. Хотя бы «каберне» или даже водки. Настроение появилось, а еда и выпивка неожиданно исчезли. Стол опустел и стал навевать грустные мысли.

— Может, ещё закажем чего? — неуверенно предложила румяная Софья. — Не на широкую ногу конечно, а так. Чтобы не уходить.

— А давай, — согласилась слегка захмелевшая Ася, решительно махнув рукой. — Гулять — так гулять!

Короче говоря, две старушки — подружки в тот вечер порядочно покутили. В конце вечера они уже плясали в центре просторного зала, энергично закидывая вверх ноги и руки. Шляпа у Софьи Михайловны съехала на затылок. Из под шляпы выпали седые кудельки редких волос. Она стала потеть и задыхаться.

Зато Ася в тот вечер чувствовала себя прекрасно и однажды даже попыталась забраться на импровизированную сцену, чтобы что-то спеть. Но вежливые молодые люди во фраках её вовремя остановили.

— Самодеятельность у нас не приветствуется, — пояснили они.

Ася начала с ними спорить, утверждала, что она поет профессионально. Она училась.

— Мое призвание — вокал! — кричала она фальцетом. — Дайте мне спеть романс «Не покидай меня». Дайте. Пустите меня на сцену. Я покорю партер.

В общем, Софья Михайловна заметила, что Ася после двух рюмок водки раскрепостилась настолько, что стала приставать к какому-то иностранцу с прелюбодеяньями. Читала ему стихи, пробовала худой зад устроить ему на колени. И вообще стала распущенной и нахальной, чего раньше с ней никогда не случалось. Вдруг выяснилось, что она может изъясняться по-английски и даже читает наизусть стихи Теда Хьюза про то, как из крови рождается крик.

У Софьи Михайловны от её проделок голова пошла кругом. Она пробовала поймать Асю за руку. Но Ася увертывалась и вырывалась. Кричала: «Пусти! Не лезь ко мне. Это мой день рождения, не твой». Софья Михайловна пыталась с ней серьёзно поговорить, но Ася её не слушала. Отмахивалась и отбивалась.

В конце концов, она решила, что эту старуху надо поскорее увести отсюда, убрать с глаз долой, пока она не натворила глупостей. Откровенно говоря, Софья Михайловна рассчитывала, что Ася протрезвеет, как только увидит счет из ресторана. Но Ася даже глазом не моргнула, когда увидела этот самый счет. Даже бровью не повела.

Отсчитала семь тысяч, отдала деньги молоденькому официанту и снова упорхнула в толпу танцующих. Кружилась там, что-то пела, закидывала руки за голову. Как будто ей было вовсе не 75, а в два раза меньше. Как будто она была не старуха в шляпе, а стройная юная дама с копной золотистых волос.

В какой-то момент Софье Михайловне всё это надоело. Она подкралась к вредной старухе сзади и схватила её за шиворот. Ася удивленно обернулась, обиделась и влепила Софье оплеуху. Софья тоже не осталась в долгу.

Так старухи в шляпах впервые подрались.

Софье Михайловне было после этого очень неудобно. Она как бывшая профессорша сгорала со стыда, а как простая обидчивая старуха больше не хотела иметь ничего общего с этой худой и нервной развратницей, от которой пахнет водкой и нафталином.

Дар Софьи Михайловны

В свои семьдесят лет Софья Михайловна неожиданно увлеклась стихами. Она решила, что в ней погибает большой поэтический дар. Не такого масштаба, конечно, как у Пушкина или Бальмонта, но всё же достаточно увесистый. Несколько поэтических строк она вполне могла связать одной общей темой и подобрать к ней подходящую рифму. Примерно так же как к хорошему пальто принято подбирать сапоги. Или к юбке — туфли. Или к голове — шляпу. Или к носу — очки.

А так как она была бывшая профессорша, то решила не пускать это дело на самотек. Сходила в библиотеку имени Лермонтова на Литейном проспекте и попросила там «Теорию стиха» Виктора Жирмунского. Когда-то давно, давно, так давно, что забылось уже почему, эта книга произвела на Софью потрясающее впечатление. Воодушевила, вооружила нужными знаниями. Заставила другими глазами взглянуть на поэзию последних десятилетий.

Когда Софья Михайловна сидела за книгой, а это продолжалось два дня и два долгих вечера, ей всё время звонила Ася и каждый раз куда-то звала. То погулять в Летний сад, то поесть чебуреки в «Емеле», то просто на лавке посидеть где-нибудь. И так она со своими звонками Софье надоела, что она сочинила для неё тюремную песню в стиле шансон. И назвала эту песню «Отсижу я свой срок».

Слова там были такие:

Отсижу я свой срок и обратно вернусь,

Обниму я подросшего сына,

И папане его широко улыбнусь,

Будь здоров, волосатый детина.

Я на нарах была: Колыма, Магадан,

Под вагоном гремели колеса.

И однажды в пути мне сказал капитан:

«На, кури, я принес папиросы».

Я курила «Казбек», он принес «Беломор» —

Папиросы со скрытым намеком.

Он был парень простой, но в душе зимогор,

С недалеким до пенсии сроком.

Надо признаться честно, Софье очень удавались стихи тюремной направленности, которые можно было бы назвать диссидентскими, если бы она написала их лет двадцать назад, при живом генеральном секретаре и генеральной линии партии. Но сейчас к таким стихам никто предвзято не относился, поэтому завоевать внимание читателей такими стихами было весьма проблематично.

Когда Софья Михайловна утомилась от тюремных стихов и вышла к подружке в маленький сквер перед домом на улице Карла Либкнехта, та обрадовалась ей как дорогому подарку. А когда Софья прочитала ей свое новое стихотворение, Ася только руками всплеснула:

— Неужели это ты сама написала? Неужели сама?!

— Да, — гордо ответила Софья Михайловна и сделала губы коромыслом.

— А я думала Кучин какой-нибудь. Или Круг.

— С чего это вдруг? — в рифму ответила Софья.

— Да уж больно на тебя не похожи стихи эти.

— Похожи, не похожи. Дело не в этом. Это же шансон.

— Чего?

— Шансон, говорю. Есть такое направление в песенном творчестве.

— Так это ещё и песня? Спой тогда.

— Вот ещё, — заупрямилась Софья. — Ты же знаешь, что петь я не могу. Голоса у меня нет. Но мотив в голове уже вертится.

— Мне бы так сочинять, — мечтательно произнесла Ася, — я бы стала знаменитой. Начала бы петь со сцены. Удивлять. Покорять сердца.

— Значит, тебе мое стихотворение понравилось? — не поняла Софья.

Ася красивым жестом поправила шляпу и продолжила:

— У меня душа сентиментальная. Я как что-нибудь трагическое вспомню — так заплачу. Как смешное увижу — так рассмеюсь.

— Ну и что? Причем здесь поэтический дар?

— Сама не знаю, — призналась Ася, — но хочется чего-то такого.

Говоря это, Ася сложила ладошки, поднесла их к плоской груди и смиренно посмотрела в небо.

— Так хочется необычного чего-то. Так хочется.

Софья с сожалением взглянула на неё и презрительно произнесла:

— Дура ты.

— Сама дура, — тут же отреагировала Ася и отвернулась.

Какое-то время обе старухи в шляпах сидели молча, и смотрели в разные стороны. Наконец Софья не выдержала и сказала:

— А хочешь, я тебе другое стихотворение прочту. Лирическое.

— Читай, — согласилась Ася, предполагая, что это стихотворение, наверняка, будет хуже первого. Вот тогда она над Софьей поиздевается от души за то, что она дурой её назвала. Как будто сама лучше.

Софья Михайловна вздохнула, подняла кверху свой увесистый подбородок, кое-где заросший белыми тонкими волосками, и начала декламировать, слегка пошевеливая в такт стихам правой рукой:

Я зимою стихов не пишу,

В них искрятся холодные грани.

Печь топлю и воды приношу,

Чтобы ярче горели герани.

Чтобы ранним восходом весны

За окно, сквозь плетенье сиреней,

Проступали цветочные сны —

Полукруглые листья и тени.

Когда стихи были прочитаны, Ася с недоумением посмотрела на Софью Михайловну и спросила:

— У вас что, отопление отключали этой зимой?

— С чего ты взяла? — тем же тоном ответила Софья, не понимая до конца, в чем тут дело. Почему Ася об этом спрашивает?

— Ты пишешь, что печь топила. На даче жила, что ли?

— Это же аллегория, — стала объяснять Софья. — Образ такой. Понимаешь. Сентенция.

— Нет, не понимаю, — заупрямилась Ася, — настоящий поэт должен говорить правду. Если отключали отопление, так и скажи. Нечего мне голову морочить.

— Ну и ну! Больше я не буду тебе стихи читать.

— Не читай. Не больно-то и нужно.

— Не буду. Я думала, ты в поэзии разбираешься. А ты, оказывается, ничего в ней не смыслишь. Вот и поговори с тобой.

— А герань как?

— Чего?

— Не замерзла герань без отопления? А то я у тебя хотела попросить листочек, чтобы у себя посадить. Мне герани с детства нравятся, которые красным цветут.

Софья Михайловна слушала подругу и молчала. Ну, о чем рассуждать с этой старухой, которая совсем выжила из ума. И зачем только она стихи ей прочитала? Ясно же было, что она ничего не поймет. Раньше Гегеля не понимала, сейчас её стихи не понимает. А ещё говорит, что сентиментальная, что хорошо разбирается в искусстве. Да таких сентиментальных в России — пруд пруди, а талантливых людей — единицы. Вот возьмет сейчас и уйдет от неё Жирмунского читать. Что ей время-то зря тратить. У неё дар. Ей творить нужно, пока вдохновение не ушло. Пока ничего не болит.

Софья Михайловна посидела ещё немного рядом с Асей и поднялась, чтобы уходить. Откровенно говоря, Софья предполагала, что Ася начнет её останавливать. Но Ася проводила её долгим взглядом и подумала: «Совсем выжила из ума старая. Стихи начала писать в семьдесят лет».

На следующий день Софья Михайловна встала рано. Выпила полстакана крепкого чаю, села возле окна за стол, положила перед собой чистый лист бумаги и стала думать о том, что бы ей такое написать, о чем ещё никто до неё не додумался. За окном было серое осеннее утро. Вершины лип заслоняли окна второго этажа.

Раньше в это время она отдыхала у бабушки в деревне. Дни тогда были короткие, но яркие, разлинованные по желтой траве длинными синими тенями. Прямо за бабушкиным домом зеленой стеной стоял лес. После дождя оттуда наплывал смоляной дух. И всегда где-то там, в лесу, каркали вороны, перелетая с ветки на ветку, с дерева на дерево. И всегда в лесу можно было увидеть что-то новое, чего раньше она не замечала.

Софья Михайловна ещё раз посмотрела в окно. Нет, ничего нового в городе за окном не происходит. А если за окном ничего не меняется, то о чем писать стихотворение? Должно же что-то к этому подтолкнуть.

И тут позвонила Ася:

— Представляешь, — взволнованным голосом заговорила она, — наши ученые такой аппарат изобрели, который всё лечит.

— Что всё? — с раздражением переспросила Софья, которую оторвали от важного занятия.

— Всё. Сердце, печень, суставы. Понимаешь. Я еле успела позвонить им туда. Заказала этот аппарат за полцены… Вот как повезло мне.

— И сколько же это? За полцены.

— Восемь тысяч всего за такую нужную вещь… Я успела за первые двадцать минут сразу после передачи. А то бы пришлось покупать тысяч за тридцать, а может и дороже ещё.

— Аппарат, который всё лечит? — с иронией переспросила Софья.

— Он даже сам определяет, что лечить. Представляешь. Сам определяет, сам лечит и сам программу задает по оздоровлению всего организма на клеточном уровне.

— Ну и ну! — проговорила Софья, прикрывая ладошкой рот, чтобы не зевнуть. — И ты всему этому веришь?

— А как не верить? Там какой-то профессор выступал, — продолжила объяснять Ася. — Сказал, что они проводили опыты на больных. Так вот, он всем помогает, этот аппарат, без разбору. И всё лечит. Все болезни. Представляешь, какой аппарат нужный умные люди придумали.

— И ты за него уже деньги заплатила?

— Да. Перевела куда надо.

— Вот дура! Я думала, ты лучше соображаешь. Думала, что тебя на кофейной гуще не проведешь.

— Почему это? — возмутилась Ася после небольшой паузы.

— Да не бывает таких приборов. И аппаратов таких не может быть.

— Как не бывает? — переспросила Ася упавшим голосом.

— Потому что даже врач, собрав все анализы, порой ошибается в постановке диагноза.

— Но профессор…

— По радио сказал, — продолжила Софья.

— Да.

— А ты видела этого профессора? Документы у него проверяла?

— Да как? Он же по радио.

— А ты всему веришь, что сейчас по радио говорят?

— Да не всему. Но мне такой аппарат очень нужен… Понимаешь, бывает, чего-то в спине заболит, заболит, а чего там такое болит — понять не могу. А тут я бы аппарат этот подключила и всё бы. Он бы сам все болячки мои нашел и сам вылечил бы.

— Жаль мне тебя, — вдруг проговорила Софья со вздохом. — Просто жаль.

— Это почему это?

— Соришь ты своими деньгами без разбору. А есть себе покупаешь всякую дрянь. Вот питалась бы хорошо. Ела бы фрукты, да рыбу хорошую, вот бы и чувствовала себя прилично. Может и голова у тебя заработала бы ладом.

— Да ну тебя, — обиделась Ася и положила трубку.

После этого разговора Софья Михайловна, сколько не смотрела за окно, сколько не вздыхала, сколько не вглядывалась в туманную осеннюю даль, так ничего и не смогла больше придумать. Стихи на ум не шли. Утро пропало даром. И всё из-за этой бестолковой подружки, которая верит всему, что по телевизору показывают и по радио говорят. Хотя, что возьмешь с человека с незаконченным высшим образованием…

На следующий день, когда Софья едва успела приблизиться к столу, чтобы заняться творческой работой, ей снова позвонила Ася:

— Знаешь, почему сейчас туалетная бумага стала такая тонкая? Только возьмешь в руки — уже разваливается, — сказала она тоном человека, который только что узнал важную тайну.

— Нет, — не понимая в чем тут дело, ответила сонная Софья Михайловна.

— А я узнала.

— Ну, и в чем же?

— Это для того, чтобы из неё было удобнее делать колбасу. Ха-ха-ха!

— И ты из-за этого мне позвонила? — возмутилась Софья.

— Да… Я думала, ты посмеёшься вместе со мной.

Софья Михайловна положила трубку, поморщилась, охнула с сожалением и поняла, что сегодня снова ничего не напишет. Эта дура опять испортила ей настроение. Ну надо же придумать такую чушь.

Софья Михайловна откинулась на спинку стула и прикрыла глаза. Солнечный свет стал проникать сквозь её морщинистые веки прямо в голову, и от этого душа постепенно начала наполняться какими-то далекими детскими воспоминаниями, когда Софья открывала для себя мир. Когда обыкновенная зелёная трава вдоль забора вызывала восторг. Когда легкое дуновение ветра, от которого шелестела листва, уже что-то значило, уже о чем-то говорило.

Софья привычным движением взяла авторучку, придвинула к себе чистый лист бумаги. Сейчас она напишет первую строчку стихотворения. Сейчас, сейчас. Это стихотворение будет навеяно детскими воспоминаниями. Оно будет пронзительным и ярким, как солнечный свет за окном. Ей надо только сосредоточиться. Только отрешиться от всего сиюминутного.

И в это время снова зазвонил телефон.

Софья Михайловна с раздражением подняла трубку.

— Да.

— Ну, куда сегодня пойдем? — глуховатым голосом спросила Ася.

— А мы куда-то собирались? — холодно переспросила Софья.

— Нет. Но не дома же сидеть весь день, когда на улице такая погода.

— Какая погода?

— Ни ветра, ни дождя, и солнце с самого утра, — пояснила Ася.

Софье очень захотелось сказать подруге что-нибудь грубое. Что-нибудь такое, после чего Ася надолго от неё отстанет, но представила себе, как потом ей будет скучно без Аси и отогнала от себя эту мысль. С кем ещё она сможет потом поговорить по душам? Кто ещё будет безропотно выслушивать все её бредни, исполнять её просьбы, следовать за ней по пятам. Нет уж, лучше терпеть эту вздорную и глупую старуху. С ней хотя бы не одиноко.

А стихи подождут.

Кофта

Однажды Ася решила купить себе новую кофту. Она уже давно себе ничего не покупала. Лет двадцать, наверное. Так и жила во всем старом, и даже мысли у неё стали какие-то неясные, невеселые — тоже старые. А тут вдруг она пенсию получила и подумала: «Вся обносилась я. Даже шляпа у меня какая-то скособоченная. Нешно я новой кофты не заслужила на старости лет, когда у меня такая хорошая пенсия стала».

Подумала так Ася, подумала и стала собираться на «Долгоозерный» рынок, который находится на улице Илюшина, 14. Собиралась, собиралась, ходила, ходила у зеркала, прихорашивалась, и решила на всякий случай позвонить Софье Михайловне. Пусть придет, посмотрит на неё, когда она новые наряды будет примерять. У Софьи-то ничего нового нет. Пусть она ей позавидует. Пусть посмотрит, как она будет наряжаться.

Встретились на «Выборгской» станции метро, вышли на станции «Комендантский проспект». Там до рынка оставалось уже рукой подать. Но Софья Михайловна стала говорить, что нужно поймать такси. Нечего пешком по городу шататься, когда голова ладом не работает. Ася и так уже со страхом прикидывала, во сколько ей кофта обойдется, а тут ещё эти новые фортели Софьи — такси. Одно разоренье с ней.

В конце концов, Софья уехала на такси — Ася пошла пешком.

И всё было бы хорошо, если бы по дороге Ася не заблудилась. Видимо она свернула куда-то не туда.

Она заблудилась так сильно, что когда стала спрашивать у прохожих, где находится «Долгоозерный» рынок — они только плечами пожимали. Вот до чего дошло. Или дошла. Не знаю даже, как лучше выразиться.

В конце концов, какой-то дед посоветовал ей взять такси, чтобы зря не плутать. Небось, немолодая уже.

Так Ася и сделала.

Софья Михайловна между тем уже ждала Асю возле базара. И как только увидела, что она из такси выходит — так и вскипела вся изнутри. Вот ведь какая дура, а! За двоих же можно было меньше заплатить, чем за одну. И зачем только она согласилась Асе помогать?

Когда стали примерять кофты, Софья Михайловна надела очки на две диоптрии больше, чем всегда носила. В этих очках она видела все недочеты шитья, все вытянувшиеся ниточки и прочие изъяны производственного брака. Правда, при этом подносила свой большой нос очень близко к кофте и смотрела на неё со строгим выражением лица. Как будто видит нечто необычное. А когда отдаляла нос от кофты, то обязательно делала губы коромыслом, создавая вид, что она детально анализирует увиденное.

— Ну как? — спрашивала Ася, поворачиваясь перед профессоршей и так и этак.

— Да вроде ничего. Только цвет…

— Что?

— Цвет тебе не к лицу. Цветы слишком яркие на груди. И покрой молодежный.

— Откуда ты знаешь? — раздражалась Ася.

— Так мне кажется…

В конце концов, Асе пришлось купить кофту невзрачного салатного цвета с маленькими синими цветочками. Эта кофта показалась Софье Михайловне самой подходящей для Аси по фасону.

Новая кофта была недешевой и недорогой, только уж очень тонкой и очень воздушной. Откровенно говоря, Асе хотелось выбрать кофту посолиднее и потолще, такую, какая была у её покойной мамы. Но таких кофт, видимо, уже не производили сейчас.

Возвратившись с рынка домой, Ася стала примерять кофту перед зеркалом. И чем больше примеряла, тем больше эта кофта ей нравилась. Она была такая элегантная вся в этой кофте, что прямо как леди Гага. Как будто эту кофту сшили по её фигуре. Прямо, как будто мерку брали с неё. Даже худые плечи Аси в этой кофте были почти незаметны. И коричневатая Асина шея казалась не такой морщинистой. И руки не такие худые, и ключицы не сильно выступали.

Ася достала из железной шкатулки, которая когда-то была баночкой из под чая, большую (с синими стеклянными цветочками) мамину брошь и прицепила её на кофту. Вид у кофты сразу стал лучше. Такая казалось бы мелочь — брошь, а как всё преобразила. Ася повернулась перед зеркалом так, потом этак. Хорошая какая эта мамина брошь — прямо чудо! И блестит. И так повернешься — блестит, и этак — тоже блестит. Прямо так блестит, что настроение у Аси само собой поднялось.

И тут неожиданно Асе показалось, будто от новый кофты чем-то пахнет невкусно. Вроде как солидолом или машинным маслом. Поднесешь к носу — сильно пахнет, а уберешь — не очень. Но всё равно как-то нехорошо. Лучшее её сразу выстирать, чтобы потом не принюхиваться. Тем более, неизвестно, сколько дней или месяцев она на рынке болталась. Кто её примерял. Может, туберкулезник какой или человек с глистами.

В общем, вечером Ася нагрела воды и выстирала новую кофту в тазу, а потом повесила на балкон для просушки. Ещё когда вешала эту кофту, Ася счастливая была, и когда засыпала — тоже была счастливая. У неё теперь новая кофта салатного цвета с синими цветочками на балконе висит. Сушится. Завтра Ася встанет и наденет её…

Утром Ася сварила овсяную кашу на половинном молоке. Поела с аппетитом, с хорошим настроением, с кусочком черного хлеба. Когда она по утрам овсяную кашу ест — у неё всегда настроение хорошее. Тем более что у неё на балконе новая кофта висит, которую она вчера выстирала. На столе горячая чашечка свежего кофе, маслице на блюдечке, рядом французская булка. Всё хорошо. Вот сейчас она покушает и пойдет на балкон кофту снимать.

И когда Ася зашла на балкон, она ничего плохого не заметила. Только в первый момент ей показалось, что новая кофта стала немного больше, чем была. Сама кофта не так чтобы сильно увеличилась в размерах, но рукава как будто удлинились. Или это ей так только показалось, потому что она ещё не проснулась до конца, ещё не привыкла к обнове. Вот сейчас наденет её, к зеркалу подойдет и тогда всё увидит.

Ася натянула через голову кофту, вдела руки в рукава и… тут сразу почувствовала неладное. Левая ладонь почему-то не вышла на улицу как положено, а затерялась где-то в самом конце рукава. Ася посмотрела на себя в старое темное зеркало на стене и от удивления ахнула. Новая кофта за ночь вытянулась на два размера. Вчера ещё она была ей впору, а сейчас стала велика. На туловище это было почти незаметно, а длинные рукава сразу бросались в глаза.

Ну надо же, а! Новая кофта салатного цвета с синими цветочками, ни разу ненадеванная — уже велика. Вот беда-то! Куда теперь с ней, с этой кофтой? На базаре ведь чеков не дают… Куда? А денег-то сколько потрачено зря. Ах, сколько денег потрачено…

Надо Софье звонить. Это она во всем виновата. Посоветовала ей купить эту кофту дрянную. Может она без неё эту кофту салатную не купила бы. Ходила бы ещё по базару да ходила, искала бы хороший товар да искала. Может и нашла бы подходящую. А эта старая дура пристала к ней: бери да бери, бери да бери. Вот она и взяла.

Взволнованная Ася подошла к телефону, быстро набрала номер Софьи Михайловны.

— Алло!

— Алло. Ты спишь, что ли? — спросила Ася.

— Встала, — спокойно ответила Софья.

— А я не сплю, — продолжила Ася. — Научила меня купить салатную кофту с синими цветочками. А я тебя послушала. Эту не бери, ту не бери. Эта старит, та молодит. Никого больше не буду слушать никогда.

— Да что такое случилось-то?

— Ничего! Кофта твоя салатная вытянулась вся. Рукава до полу.

— А ты её, значит, выстирала уже?

— Выстирала. Потому что от неё машинным маслом пахло.

— А этикетку, конечно, не прочитала перед стиркой?

— Какую?

— На кофте. Там, где утюг нарисован.

— Ничего не читала я, — зло ответила Ася. — Выстирала и на веревку повесила сохнуть.

— Горячей водой стирала?

— А какой же ещё? Если она в масле.

— Ну, вот и причина. Кофта-то синтетическая.

— И чего сейчас делать мне?

— Ничего пока не делай. Я приеду, посмотрю, что сделать можно.

И Софья Михайловна положила трубку. Ася стащила с себя салатную кофту и с раздражением бросила её на пол. Хотела её потоптать немного ногами, подавить худыми пятками, но передумала. А вдруг Софья Михайловна придумает чего. Обменять её на рынке или деньги вернуть обратно. Она женщина грамотная, знает все ходы и выходы.

Когда Софья Михайловна увидела салатную кофту на Асе, она только руками всплеснула:

— Это не кофта, а кафтан! Ни дать, ни взять.

— И чего теперь?

— Рукава надо подшить.

— Да куда их подошьешь такие длинные, — удивилась Ася, пробуя подобрать рукава.

— Тогда — подрезать.

— У новой-то кофты!? — обиделась Ася. — Только купила — уже резать да подшивать.

Короче говоря, через два часа кофта была как новая, только немного бесформенная, слегка скособоченная. Асина шея в этой кофте казалась сейчас слишком длинной, и плечи снова некрасиво выступали, и на животе появилась какая-то длинная складка, которой раньше не было.

Что не говори, а не к душе стала кофта эта салатная с синими цветочками. Так и хотелось выкинуть её в окошко, чтобы улетела по ветру прямо в мусорный бак.

— А всё эти ткани современные, синтетические, — начала возмущаться Софья Михайловна. — Ни утюгом погладить, ни выстирать по-человечески.

— Не знаешь, с какой стороны подойти, — поддержала её Ася и стала собирать на стол.

Собирала, собирала стол к чаю, и тут вдруг ей так захотелось выпить с горя, так захотелось расслабиться, что она нашла в комоде бутылку сухого грузинского вина под названием «Цинандали». Разлила вино по фужерам, подхватила на вилку кусочек ветчины и опрокинула фужер в рот. Так прямо и выпила всё вино одним глотком, как страус какой. Сама не ожидала, что так получится. И вино оказалось не таким противным, как она предполагала. И в животе оно приятно обожгло.

После выпитого вина думы о кофте на время оставили Асю. Да что там кофта. Разве она новую кофту себе не купит? Разве денег у неё нет? Что у неё, пенсия плохая, что ли? Или на смерть денег не припасено? Да всё у неё есть. И на смерть, и на кофту хватит, и ещё за квартиру заплатить останется. Только салатного цвета с синими цветочками кофту она больше покупать не будет. Купит оранжевую или голубую. Пусть Софья Михайловна говорит потом, что хочет, пусть осуждает её, но она купит себе кофту яркую. Такую, о которой всю жизнь мечтала. И шляпу новую купит себе в самом дорогом магазине на Невском проспекте.

ОМУТ

Ася всю зиму жила, жила, варила овсяную кашу на половинном молоке, смотрела от скуки в окно, звонила Софье Михайловне по разным пустякам, сидела перед телевизором, перешивала кофты, штопала носки, болела. И тут вдруг пришла в город весна. До этого была зима. Ася, бывало, посмотрит через окно на улицу — снег кругом лежит. Зима. Через месяц снова выглянет — всё ещё зима.

А тут вдруг как-то сразу весна случилась. Ася только — только к зиме привыкла, только приноровилась к серым будням и холоду — и вот на тебе — весна уже. Ася даже растерялась. Надо же, как быстро это всё случается.

Всё бы ничего, но вместе с новой весной в душе Аси что-то произошло. Что-то там ненужное проснулось. Раньше она встречала Павла Борисовича из соседнего подъезда где-нибудь на улице и ничего с ней не происходило, а сейчас почему-то стало происходить.

Павел Борисович жил один. Вера Петровна у него давно умерла, царство ей небесное. Но раньше Ася его как будто не замечала совсем, а этой весной вдруг стала замечать. Вот замечает и всё тут, хоть кол на голове теши, хоть куда от Павла Борисовича девайся.

Ася пройдет мимо и улыбнется Павлу Борисовичу. Снова пройдет и глаза опустит. Как девочка какая стала, честное слово. Даже перед соседями неудобно. А вдруг они уже заметили чего? А вдруг они уже всё поняли.

Однажды Ася по рассеянности рассказала об этом несчастье Софье Михайловне. Та немного подумала и сказала:

— Да ты влюбилась, подруга!

Асю как током ударило.

— Не может быть!

Ася уже успела забыть, что на такие подвиги способна. И вообще, какая может быть любовь в семьдесят лет? Когда уши не слышат, глаза не показывают и руки по утрам какие-то ватные — не свои. Спина ладом не выпрямляется, ноги в коленях болят, в голове шумит что-то. Как морской прибой.

— Ты влюбилась, — повторила по телефону Софья. — Он нестарый ещё? Твой избранник.

— Да как нестарый. Ему тоже за семьдесят.

— Значит, два сапога — пара, — нето съязвила, нето порадовалась Софья.

— И чего теперь? — упавшим голосом переспросила Ася.

— Забудь и выбрось из головы.

— Не могу.

— Почему?

— Видимо у меня в голове ничего путного нет. Пусто. Выбрасывать нечего.

— Ну, тогда расскажи ему обо всем.

— Как? Я когда его вижу — у меня язык отнимается и в груди что-то трепещет, — призналась Ася.

— Тогда не говори пока ничего… Вот будем вместе гулять. Ты мне его покажешь — я с ним заговорю. Посмотрю, как он отреагирует.

— Неудобно, — промямлила Ася.

— Он не один живет? Или один?

— Кажется, один.

— Квартира у него большая?

— Да какое мне дело до его квартиры, — обиделась Ася. — У меня своя немаленькая. Какое мне дело? И вообще, зря я тебе это всё рассказала.

Ася обиделась и положила трубку. И с какой стати Софья ей советы дает, как поступать? Кто она такая? Даже если Ася человека полюбила, она сама должна решить, как ей жить дальше. Что говорить, что делать. Да может быть она ничего и делать-то не собирается. Для чего ей? Как жила, так и будет жить. Вот только весна эта дурацкая пройдет и всё. И сразу ей легче станет. И всё забудется. Вот только весна пройдет.

Ася нерешительно подошла к зеркалу. Посмотрела на себя с боку в анфас. И тут ей показалось, что правый глаз у неё чуть больше левого. И брови опустились… Да, опустились брови и вытерлись. Это точно. Это не кажется, пожалуй. Начало у бровей есть, его ясно видно, а конец исчез куда-то. Ася приподняла указательным пальцем одну бровь, потом другую. Совсем безбровая стала… И с какой стати Павел Борисович должен на такую внимание обратить? Что он, с ума сошел, что ли?

Хотя… он тоже не лучше. Седой весь, сгорбленный, с тросточкой ходит. Она хотя бы без тросточки передвигается пока и то уже хорошо. И не горбатая она, как некоторые. Ася что есть силы выгнула грудь. В спине что-то хрустнуло и заболело. Совсем не горбатая. Прямая как палка.

Ася надела очки, присмотрелась к своему лицу получше и заметила под левым глазом темное пятно. Кажется, этого пятна у неё раньше не было. Или было? Вот леший — всё стала забывать. Не помнит даже про это пятно. Было оно или нет? На руках точно пятен не было, там они после шестидесяти появились. А на лице — непонятно когда. Или это грязь? Может она задела рукой что-то пыльное, а потом — пальцем на лицо. Такое ведь тоже бывает. Руки у неё длинные и лезут во все стороны, когда она одет. Ищут опору.

Ася пошла, умылась. Снова вернулась к зеркалу. Нет, пятно не исчезло. Значит, с этим пятном сейчас придется жить. Не грязь это.

Ася ещё раз внимательно присмотрелась к своему лицу. Вот и на носу появились какие-то красноватые отметины. Как будто кончик носа кто-то покусал. Какое-то насекомое, что ли… А может кишечник у неё плохо работает. Хотя на желудок она никогда не жаловалась. Есть она всегда хочет с самого детства. С самого детства любит уху из свежей речной рыбы. И куриный бульон с зелёным луком тоже любит. И пельмени с мясом. Всё любит, что сейчас задешево не купишь.

И для чего это она к зеркалу подошла? Для чего себя разглядывает?

Ах, да она же влюбилась. Это она для Павла Борисовича к зеркалу подошла и себя разглядывает. Она хочет ему понравиться… Или не хочет? Тогда зачем Софье Михайловне всё рассказала? Вот и пойди сейчас разберись, что с ней такое творится. Того и гляди начнет стихи писать, как Софья. Хотя Софья-то помоложе будет. У неё с этим делом проще. У неё и платья красивые есть, и новая шляпа, а у Аси ничего путного нет. Одну новую кофту салатного цвета с синими цветочками купила себе и та вытянулась. Вот как не везет ей.

И Павел Борисович на неё внимания не обращает. И не обратит никогда. Сейчас ведь все старики берут себе жен молодых. Лет на двадцать моложе. Мода такая. Сами чуть дышат, едва передвигаются, шепеляво говорят, а жену им надо молодую и красивую. А для чего, спрашивается? Чтобы ухаживала за ним? Чтобы обмывала его, обстирывала, кормила?

Ася хотела додумать начатую мысль до конца, но тут ей позвонила Софья.

— Ну что, решилась? — спросила сходу подруга.

— На что решиться должна я? — растерялась Ася.

— Познакомиться с этим, как его там?

— Зачем? — ляпнула Ася.

— Как зачем? Чтобы зря не страдать.

— А я и не страдаю вовсе. Что мне… Я… не страдаю.

— Ты в окно посмотри.

— Для чего?

— Он на улице или нет? Если прогуливается где, я приду и с ним поговорю.

Ася нехотя подошла к окну. Посмотрела во двор.

— На детской площадке сидит. С малышами беседует.

— С малышами, — обрадовалась Софья. — Значит, он человек хороший. Сейчас я все твои проблемы решу.

После этого разговора Асю охватило жуткое волнение. Ей даже захотелось куда-нибудь спрятаться. Куда-нибудь залезть, так чтобы не нашли. Ну как это можно к незнакомому человеку на улице подойти и начать разговор ни с того ни с сего. Он же может подумать о ней плохо. И одета она не так чтобы здорово, и выглядит немолодо. Возле глаз морщинки заметно… Нет, лучше ей никуда не соваться, никуда не ходить. Лучше ей дома сидеть в таком виде. Вот возьмет сейчас и исчезнет из дома. Пройдет мимо Павла Борисовича и шмыгнет за угол…

Шмыгнет-то шмыгнет, только что потом Софье Михайловне скажет? Как свой поступок объяснит? Испугалась. Опять её заколотило. Нет, пожалуй, это нехорошо. Это слабость, это её вечное малодушие. А как с малодушием бороться? Как?

И тут Ася вспомнила о недопитой бутылке «Цинандали». Побежала на кухню, открыла шкаф. Вот она, её смелость, вот она, её решительность стоит в уголке. Сейчас выпьет залпом всё, что осталось в высокой бутылке из темного стекла и совсем перестанет волноваться. Только по утрам она никогда раньше не пила и закуски хорошей для этого дела у неё нет, одна овсяная каша на половинном молоке, которую она до конца не доела.

Ася решительно выпила вино, закусила кашей и сразу почувствовала прилив смелости. Прямо так и зажгло в животе от бодрости духа.

А что, собственно, такого страшного с ней может произойти? Ну, поговорят они с Павлом Борисовичем о том, о сем. Ну, посидят немного на лавке. И что? Ничего тут страшного нет, ничего необычного. Мало ли стариков по лавкам сидит, когда на улице тепло. Кто они такие, о чем говорят — это со стороны не определишь. Может, они о погоде беседуют, о детях говорит.

И в это время в коридоре раздался звонок. Ася от неожиданности даже вздрогнула. Это Софью Михайловну черт принес. Она уже тут, уже припалила. Надо же, как быстро. Когда нужно спешить — вечно Софья опаздывает, а тут прилетела как бешеная. Сейчас начнет над ней издеваться. Начнет делать губы коромыслом. Учить. Как будто Ася сама ничего не понимает. И зачем только она связалась с этой профессоршей.

Звонок прозвенел вторично. Ася уже шагала к двери, а звонок всё звенел.

— Ты уже собралась? — спросила Софья вместо приветствия, как только перешагнула порог.

— А чего собираться-то мне. Я всегда готова, — едва ворочая языком, ответила Ася.

— Ты чего это? Пьяная, что ли? — удивилась Софья.

— Откуда ты взяла? — ответила Ася.

— Да язык у тебя заплетается.

— Не может быть, — стала отрицать Ася, выкатывая от усердия глаза. — Я ничего не пила.

— А вчера?

— И вчера не пила.

— Значит ты по жизни пьяная, — отрезала Софья.

— Нет, не пила я, — снова стала отрицать Ася, придерживаясь рукой за дверной косяк. — Правду говорю я.

— Это для смелости, да? — спросила Софья. — Для смелости?

— Не пила, — мотала головой Ася.

— Это потому что ты стесняешься его, да?

— Нет.

— Потому что влюбилась.

— Не-а.

— Вот, дура! А я для неё всё бросила, сюда прискакала, сломя голову, а она всё испортила.

— Ничего не портила я.

— И что мне с тобой делать теперь?

— Ничего. Я вот сейчас оденусь. Пойду и сама ему всё расскажу. И про себя и про тебя всё расскажу. Какая ты вредная. Всегда мне настроение испортишь.

Ася неуверенными шагами направилась к шифоньеру, чтобы выбрать себе подходящее платье и в это время сильно пошатнулась. Софья Михайловна метнулась вперед и умело подхватила её под руки.

— Упади ещё да сломай себе чего-нибудь, — взволнованно проговорила Софья.

— Не хватай меня, — огрызнулась Ася. — Я сама.

В конце концов, Софья Михайловна усадила Асю на диван и сама села рядом.

— А может и правда — не ходить никуда, — начала она рассуждать вслух. — Для чего тебе эта обуза? Это переживание… Без любви оно как-то спокойнее. Как-то проще… Вот ты ещё ничего сказать ему не успела, ничем себя не проявила, а уже переживаешь. А переживать нам, старым людям, нельзя. Не дай Бог давление поднимется или ещё чего.

— Не старая я, — упрямо повторила Ася.

— Нестарая, нестарая. Верю. Но мне что-то не хочется в этот омут с головой. Здоровье уже не то. Прибежала как дура, а не хочу.

— Я ещё хорошо себя чувствую. И омут этот мой.

— Хорошо, хорошо. Твой омут. Ладно. Только всё равно надо сто раз подумать, чтобы сделать первый шаг.

— Я думала, — промямлила Ася. — Думала я.

— Потом пути назад не будет…

— Почему? — встрепенулась Ася, пытаясь сделать строгое лицо и умные глаза. — Почему это?

— Времени не останется, — с печальным вздохом проговорила Софья Михайловна.

И Ася неожиданно почувствовала, что она права. Эта вредная старуха в шляпе говорит то, что Ася подсознательно чувствовала, но не могла сформулировать… Она говорит правду. Ту правду, о которой не хочется думать, о которой не хочется вспоминать.

Один неверный шаг — и привычный ритм её жизни может измениться. Всё надо будет строить заново. Привыкать, подстраиваться, прощать обиды, переступать через себя. В молодости-то это происходило как бы само собой, легко и безболезненно. А сейчас… Что будет сейчас? Весна пройдет, чувства улягутся, вернется в душу былая трезвость. И что тогда? Рядом с ней будет человек, которого она совсем не знает. Каким он был в молодости, каким был в зрелые годы. Ничего не знает она.

Мужчины недолговечны. Скорее всего, у него уже куча болезней. Много денег уходит на лекарства. Наверное, дети есть, которые вовсе не обрадуются появлению новой спутницы у папы. Дети начнут её подозревать в том, чего нет. Обвинять в том, чего не было. Строить интриги. Потом кто-нибудь из них решится высказать ей всю правду в глаза. И эта правда будет с криком, с ненавистью, с угрозами. И тогда у него или у неё случится инфаркт… И будет поздно говорить о весне, о внезапно нахлынувших чувствах. О том, что никакого подлого умысла не было. И коварного расчета не было тоже. Только чувства.

— Ты права, — после долгой паузы проговорила Ася.

— Что? В чем? — не поняла Софья Михайловна.

— Во всем права… Не для меня этот омут.

— Вот. Одумалась, наконец, — обрадовалась Софья Михайловна. — А я, откровенно говоря, хотела сразу тебе об этом сказать. Но не решилась. Не захотела тебя расстраивать. Но, слава Богу, ты сама поняла. Слава Богу, одумалась.

Софья Михайловна обняла подругу за плечо, прижала её хрупкое тело к себе, потом провела рукой по тонкой спине и почувствовала, какая она родная, какая беззащитная вся. Без неё будет очень грустно. Если у Аси появится Павел Борисович, они уже никогда не будут так вот спокойно сидеть на диване и обсуждать свои женские проблемы. Ася доверчивая и глупая. Она если по-настоящему влюбится — жизнь отдаст за этого старика с детской площадки.

— Ну, не будешь знакомиться с ним? — повторила Софья Михайловна, чтобы успокоиться.

— Не буду.

— Ну и правильно.

Болезнь

От переживаний и недоразумений, связанных с любовью, Ася заболела. Она лежала на кровати и громко охала. Ей казалось, что она умирает. Последние несколько дней её преследовала слабость, а сегодня к слабости добавилось головокружение. Ася приняла таблетку аспирина, поела овсяной каши на половинном молоке и легла на кровать.

— И зачем только полюбила я? — рассуждала Ася вслух, лежа на кровати. — Лучше бы я жила как прежде. Бестолковая! И чего только не хватало мне? У меня же всё есть. И квартира у меня большая, и кухня удобная, и ванная комната со всеми удобствами… Зимой, правда, там немного холодновато бывает. Из вентиляции чужим обедом пахнет. Но это ничего. Даже у Софьи Михайловны ванная комната меньше, чем у меня. И кухня у неё маленькая. У неё же хрущевка обыкновенная, у Софьи-то, а у меня дом послевоенной постройки. И потолки у меня высокие.

Ася посмотрела на потолок.

— Надо бы переклеить потолок-то, — решила она. — Пожелтел уже. Обои выцвели. Да кто же теперь потолок переклеивать будет? Сына со снохой не допросишься, а дочери нет. Если бы дочка была, она бы помогла в этом деле. Но бог не дал…

Ася перевела взгляд с потолка на стену. Стена была голая, как одиночество.

— И жизнь я прожила какую-то пустую. Всё на бегу, всё в спешке. Оглянуться не успела, а тут уже старость подошла. Тут уже слабость подкралась. Тут уже болезни разные… Другие-то в мои годы ещё ни на что не жалуются, а у меня всё болит. Всё болит! Это, наверное, от тяжелой работы. Это из-за того, что я в молодости себя не жалела, не берегла. Другие-то люди отдыхали, да по курортам ездили, а я всё работала, всё в ходу была. Дура! Вот сейчас и болею. Вот сейчас и чахну. Так мне и надо.

Ася тяжело вздохнула и перевела взгляд со стены на окно. Увидела на белом косяке синеватую тень, похожую на распустившуюся лилию. Должно быть, время уже к обеду.

— На улице, небось, солнце светит. А я тут лежу одна. Софья, наверное, уже прогуляться вышла, и Павел Борисович — тоже. А я тут лежу. Ничего не болит вроде, а голова почему-то кружится. Вот и лежу… Довела я себя до ручки. Перенервничала. Спать стала плохо. Вот и результат… И за что мне такое наказание? И за что мне такие страдания? Я вроде бы и питаюсь хорошо. И ни в чем себе не отказываю. Витамины иногда покупаю, а слабость почему-то не проходит… У Софьи, наверное, никогда такой слабости не бывает, как у меня. Она всю жизнь ладом не рабатывала. Только болтала языком с кафедры да принимала экзамены у студентов. Вот и сохранилась. Такие-то люди, как Софья, долго будут жить, а я раньше времени сдохну. Новая весна придет, деревья листвой покроются, а меня уже не будет. Не сохранила я сама себя, не сберегла.

Ася почувствовала, что глаза у неё наполняются влагой. Того и гляди заплачет от жалости к себе. До того ей стало тошно.

— Все люди здоровые, а я больная. Все молодые, а я старая. И за что мне такое наказание? В чем я провинилась? Вот лежи теперь и смотри в потолок. Чего увидишь? Чего поймешь? В другой день, бывало, Софья позвонит десять раз. Надо, не надо — всё равно позвонит. А сегодня с утра — ни слуху, ни духу… Никому, видно, я не нужна. Ни сыну, ни снохе, ни Софье. Никому не нужна. Раньше, бывало, кто ни попросит — я всем помогать бегу. Устала, не устала — бегу. А мне никто помочь не хочет. Не заслужила я.

Ася вытерла рукавом халата случайную слезу. Глубоко вздохнула и закрыла глаза.

— Сколько людям добра не делай — никто это не оценит… Вот если бы я миллион сыну накопила или хотя бы на новую машину денег дала — он бы оценил. А так не оценит. Это точно. Что от больной старухи проку? Что с неё взять? Вот так и жизнь проходит. Спешим, спешим, работаем, работаем, а потом раз — и нет уже здоровья. И никому ты больше не нужен. Допрыгался.

Ася снова тяжело вздохнула и открыла глаза.

— Только одному человеку была я нужна. Только один человек готов был меня на руках носить. Володька мой… Эх, Володька, Володька! Был бы ты жив, разве бы я вот так вот лежала да ныла. Ни за что бы не улеглась… Когда были вместе с тобой, у меня и болезней-то не было никаких. Поговорю с тобой, расскажу тебе обо всем — и на душе станет легче. А сейчас даже поговорить не с кем. Нет никого рядом. Ау! Не с кем поговорить… От этого, наверное, и болезни… И Софья что-то не звонит. Тоже, поди, прихворнула. Тоже ведь немолодая уже. Тоже одна живет… У Софьи одышка и ноги больные. Она всю жизнь на ногах. У меня хотя бы ноги-то не подводят ещё. У меня хотя бы ноги-то ходят. Другие-то старухи в мои годы все с ногами маются, а у меня ещё ничего. Терпят…

Эх, Володька, Володька! У тебя ноги тоже были больные после шестидесяти. Курил много. Да и выпивал. Тогда все выпивали почему-то. Время было такое, что ли. Как праздник придет — так выпивают. Как выходной — так выпивают снова. Пьяных было много на улице в пятницу. И по субботам тоже… Сейчас пить стали меньше. Меньше стали пить. Видимо по-другому отдыхать научились, что ли. Без вина. А Володька мой по другому-то не мог. Ему вино надо было. Кровь из носу, а в субботу бутылку отдай. Потом всё воскресенье пиво дулит. Вот и допил пиво-то. Отрастил себе живот. Давление стало мучить. Одно к одному, одно к одному…

Ася снова смахнула слезу. Потом села в кровати и потрогала кончик носа. В голове родилась какая-то новая мысль, но Ася не пустила её на волю. Надоело думать. И голова, кажется, перестала кружиться. Теперь надо умыться, чаю попить и собираться на улицу, пока не жарко.

И в это время в коридоре зазвонил телефон. Ася неуверенно поспешила к телефону. Она ещё трубку не взяла, но уже решила, что это, скорее всего, Софья. Кто же ещё ей позвонит ни с того ни с сего.

— Алло!

— Да.

— Ну, как ты себя чувствуешь? — странным голосом спросила Софья, как будто знала про Асю какую-то скверную тайну.

— Плохо, — искренне ответила Ася.

— Вот, вот! Я тебя предупреждала.

— О чем? — не поняла Ася.

— Чтобы ты не пила больше. Ты же два дня выпивала, чтобы успокоиться. Забыла, что ли?

— Да я…

— А я тебе говорила. В нашем возрасте даже стакан красного — это уже много.

— Но я вчера…

— Ты мне вчера звонила, — перебила Асю подруга. — Я сразу поняла, что ты опять пьяная. Несла такую чушь, что мне сейчас даже не припомнить. Не пересказать. К Павлу Борисовичу меня приревновала.

— Я?

— Ты, ты. Забыла, что ли? Если забыла, значит, тебе совсем выпивать нельзя. Ты и так-то ничего толком не помнишь, а пьяная и подавно.

— Да я…

— Небось, сегодня голова у тебя кружится.

— Да было немного… с утра.

— У тебя и так давление низкое, а теперь, наверное, совсем упало…

— Не знаю. Может и упало. Я никогда не меряю.

— Хорошо бы тебе глюкозы ампулу в чай. Аскорбинки да аспирина. Только у тебя, наверное, ничего этого нет. Ты ведь у нас лекарства не употребляешь. Желудок бережешь.

— Аспирин только.

— Привезти тебе для сердца чего-нибудь?

— Не нужно.

— Так оклемаешься?

— Да я уже…

— Ну, смотри, — проговорила Софья и положила трубку.

Ася в это время стояла возле телефона с трубкой в руке и растерянным видом. Только сейчас она осознала, откуда у неё эта странная болезнь.

Страшный сон Аси

Однажды Асе приснился страшный сон. Будто она старуха и ей уже перевалило за семьдесят. Ну, конечно, может когда-то ей правда исполнится столько. И будет она не изящная белокурая дама в шелках, как сейчас, а женщина преклонного возраста в старенькой шляпе. Но это ещё когда будет. До той поры, как мама говорила, надо ещё дожить.

Ей приснилось, что в подружках у неё ходит Софья Михайловна. Та самая профессорша, которой она зачет по философии два раза пересдавала. И будто подружились они на похоронах мужа этой самой Софьи Михайловны. Хотя Ася ужас как на кладбище заходить боится. Там темные кресты, голые могилы и вороны с галками. Темные на темных крестах. Кар! Кар!

Вот чего приснилось сдуру.

Как будто они с Софьей Михайловной всюду ходят в шляпах и в белых перчатках с длинными рукавами и разговаривают о высоком искусстве.

Будто однажды Софья затащила её в ресторан, напоила водкой, а потом Ася в этом ресторане стала вытворять такое, что сейчас даже во сне вспоминать стыдно. До того это всё нехорошо получилось.

А потом во сне кто-то Асе позвонил. Она вздрогнул. Она всегда вздрагивает, когда телефон неожиданно звонит. Даже не во сне когда. Так прямо вздрагивает, что одна нога у неё в сторону уходит сама по себе.

Ася встала с кровати и подошла к телефону, пытаясь выпрямиться. Спина у неё от долгого лежания затекла. Взяла трубку и к уху поднесла, но низко. Надо было выше поднести. Так плохо слышно. Но это же во сне, опомнилась Ася. Тут уже ничего не исправишь, потому что сон — это как кино. Как сняли, так и показывает в голове.

— Чем занимаешься? — во сне спросила Асю подружка профессорша.

— Только встала ещё, — ответила Ася.

— Я тебя через часик на улице жду… Погода хорошая сегодня. Выходи.

— Ладно, — во сне ответила Ася, а потом вдруг подумала: «Вот ведь, во сне, а как в жизни». Или в жизни, как во сне. Да, какая разница. Лишь бы снилось хорошее. Не как сейчас.

Ася посмотрела на свои морщинистые руки. И удивилась. Неужели у неё в старости, правда, будут такие руки? Ужас!

Ася во сне поела овсяной каши на половинном молоке. Каша оказалась пустая, без кураги и изюма. Какая-то невкусная. Видимо молоко было не первой свежести. Или во сне всегда так плохо кормят. Кто его знает. И хлеб черствый. Видимо в прошлый раз, который был в пятницу, она за хлебом сходить не успела. Поздно проснулась.

Хотя в последнее время она что-то рано просыпаться стала. Как настоящая старуха. Проснется и лежит, думает. То ей кажется, что сердце у неё стучит слишком часто, то в правом боку покалывает. Там, где печень. То в голове шумит. То покажется, что она заболела. Состарилась и заболела совсем. То есть неизлечимо, так что даже думать страшно об этом.

Слава богу, она не старая ещё, а то ведь рехнуться можно. Столько переживаний сразу.

Ася выпила чаю с конфетой из мармелада и стала во сне собираться на улицу. Посмотрела в окно. Странно. Во дворе даже во сне красиво, хотя уже осень. Листья на деревьях желтые, на асфальте мелкие лужицы блестят, небо голубое отражается в них. По небу плывут белые облака. Даже не подумаешь, что это всё во сне. Так это всё хорошо нарисовано.

Ася надела на себя платье кисейное, белые перчатки с длинным рукавами, сверху надела кофточку цвета баклажан и пошла к двери. И тут, у двери, вспомнила, что она забыла шляпу надеть. Надо же какая дура стала. У неё же голова пустая. Нет ничего на голове кроме реденьких волос. А у неё на самой макушке во сне уже небольшая проплешинка появилась. Ветер дунет, кудельку поднимет, а там блестит что-то. Это даже во сне представлять не хочется. До чего нехорошо.

Ася вернулась, одела шляпу, завязала бантиком темную ленту под подбородком и вышла на улицу. Софья Михайловна была уже там.

Ася взглянула на неё и удивилась. Какая она старая стала. Прямо чужая. И откуда только такая взялась? Та Софья Михайловна, которую она раньше знала, не во сне, была молодая симпатичная женщина. За ней даже один кандидат наук ухаживал целый год. Цветы ей дарил. А кто на эту старуху посмотрит, если в своем уме? И зачем только ей такой нехороший сон приснился?

— Здравствуйте, Софья Михайловна.

— Привет, — отозвалась Софья.

И сразу Ася во сне подумала, а зачем это она Софью по имени отчеству называет? Для чего? И тут же нашла ответ. А как ещё обращаться к этой старой старухе в шляпе, которая перед ней. Если эта старуха много выше и много толще Аси. Да ещё какая-то незнакомая вся. Чужая снаружи.

— Ну и куда сегодня направимся? — деловито спросила профессорша.

Ася неопределённо пожала плечами.

— А я предлагаю в Русский музей махнуть.

Ася снова пожала плечами. И зачем это ей идти в Русский музей во сне? Что она там увидит? Хотя в Русском музее она и правда уже давно не была. Может во сне ей что-то новое покажут.

— Я Врубеля очень уважаю, — между тем продолжила Софья Михайловна. — У него картины своеобразные, как у французских импрессионистов.

— У французских импрессионистов, — повторила за подругой Ася. И удивилась тому, что даже во сне Софья Михайловна продолжает любить французскую живопись. Надо же, какая всеобъемлющая у неё натура.

До Русского музея две старухи в шляпах решили добраться на метро. Вернее, на метро они добрались только до «Гостиного двора». Потом по зебре перешли Невский проспект налево, свернули на Садовую, и пошли по знакомому маршруту пешком, как в детстве ходили когда-то.

Только идти во сне Асе было тяжело. Во сне она была старая, и поэтому долго ходить ей было трудно, а Софье Михайловне и подавно. Потому что она не только старая была, но ещё и толстая. И с сердцем у неё не всё в порядке было…

И тут во сне Ася захотела есть. Она хотя и хрупкая, хотя и худая, как палка, но есть почему-то постоянно хочет. Она молчала, молчала, а потом сказала Софье Михайловне, что голодной в музей не пойдет. Потому что из этого музея ещё неизвестно когда выберешься. А она уже сейчас есть хочет.

Софья Михайловна возмутилась:

— И что у тебя за натура такая? Разве нельзя один раз потерпеть?

— А зачем, — удивилась Ася. — Я не на твои деньги есть хочу, а на свои. Кто мне запретит?

— Но тут по пути только ресторан японской кухни «Две палочки», — снова с раздражением проговорила Софья. — Неужели в него пойдем?

— Ну и что! Мы возьмем только вареную миногу. И всё. Форель брать не будем и омаров тоже.

— Чего возьмем?

— Рыбу вареную и хлеба побольше. Японцы же рыбой питаются и рисом, а мы рис брать не будем.

— Возьмешь ты рыбу! Жди, — стала иронизировать Софья. — Тебе притащат какой-нибудь деликатес, от которого петрушкой пахнет, а денег возьмут как за отопление и электричество.

— Ну и пусть. И пусть. Я есть хочу, — заупрямилась во сне Ася.

Софье Михайловне пришлось вести её в ресторан.

Из ресторана Ася вышла злая и голодная, хотя оставила там полторы тысячи. Хорошо ещё, что во сне. А то в реальной жизни она бы очень переживала, что зря потратила большие деньги. Такие деньги потратила зря, а до пенсии-то ещё нескоро.

— Ну что, наелась? — стала издеваться над ней Софья Михайловна во сне.

И хотя Ася была голодная как собака, назло Софье она ответила:

— Наелась. Ничего себе.

Так разговаривая и споря, старухи в шляпах шли, шли. Потом куда-то сворачивали, сворачивали и всё никак не могли выйти к Русскому музею.

В конце концов, Софья Михайловна остановилась отдышаться и сказала:

— И почему это возле Русского музея ни одной дешевой столовой нет? Везде есть, а там, где надо, нету.

— И не говори, — возмущенно откликнулась Ася.

— Кругом туристы гуляют голодные. Дети малые. Старухи. А поесть им негде.

— Да, — пожевала губами Ася. — На самом деле.

— А помнишь, раньше пирожки у входа продавали.

— Помню, — охотно отозвалась Ася, хотя понимала, что это всё во сне. И зря она так восторженно отзывается об этом. Что было хорошего-то в этих холодных пирожках? Честное слово.

— Хорошее было время.

— И мы были помоложе, — согласилась Ася.

И тут же сама себе удивилась. Что это она такое говорит? Она и сейчас не старая вовсе. Это же сон. Вот проснется через часик — другой и будет снова молодой. А Софья Михайловна не проснется. Так и станется старухой. Да впрочем, так ей и надо, потому что вечно придумает какую-нибудь авантюру, а потом за неё красней и расплачивайся своими деньгами.

Софья Михайловна посмотрела налево, подумала и сказала:

— Нам, кажется, сейчас надо ещё раз направо свернуть. Или не надо?

— Не знай, — неопределённо ответила Ася. А сама подумала: «Да какая разница, куда сворачивать, если это во сне».

Вышли на Набережную Мойки недалеко от Спасской церкви. Возле мраморного парапета остановились передохнуть. И тут Софья Михайловна как-то странно, очень длинно посмотрела на Асю, а потом и говорит:

— Ася?

— Да, — ответила Ася во сне.

— А ты не знаешь, зачем мы сюда пришли?

— Не-а, — ответила Ася, хотя она знала, что направлялись они в Русский музей. Потом Ася захотела есть. Они зашли в японский ресторан, поели. Потом расплатились с официантом. Расстроились после того как расплатились и обо всем позабыли. Пенсия-то ещё не скоро, а они такие деньги отвалили за какую-то вареную рыбу с овощами, да салат из морской травы. А когда из ресторана вышли расстроенные — стали поворачивать то направо, то налево. Одна уверяла, что там уже Русский музей недалеко. Другая отвечала, что они давно идут неправильно. Не туда, куда нужно. Хотя ведь это во сне. Какая разница, куда идти?

— Всё стала забывать, — продолжила рассуждать профессорша, придерживая от ветра шляпу. — И ты тоже хороша. Мы же с тобой вместе решали пешком пройтись.

— Не-а, — снова ответила Ася. — Это ты всё решила.

— Ну, тогда поехали домой.

— Поехали. Чего уж теперь, если заблудились. Не идти же обратно пешком дорогу в Русский музей искать.

— Самое известное здание в родном городе не нашли, — с иронией проговорила Софья. — Кому сказать, не поверят.

— А может его в другое место перенесли, — предположила во сне Ася. Во сне ведь, что угодно можно предположить. И ничего за это не будет. Иногда во сне такое случается, что потом объяснить невозможно. Так всё сумбурно, так неестественно.

— Ты чего это, совсем стала дура? — спросила у Аси профессорша.

— Почему?

— Такую ерунду говоришь. Музей перенесли. А здание-то куда делось?

И тут только Асю как током ударило. А что если это не сон? А что если это правда? Всё, что с ней происходит сегодня с самого утра. Потому что ничего сумбурного в этом сне почему-то нет. И ничего странного не происходит. Ничего из ряда вон выходящего. Всё как в жизни. И Софья Михайловна как в жизни, и город, и старческая забывчивость. И ругаются они так же, как раньше.

Неужели и, правда, она старуха уже? И живет одна в трех комнатах на улице Карла Либкнехта. И Софья Михайловна одна живет там же. Ужас! Ужас-то какой! Ей действительно 75. Ей 75!

Лучше бы это было во сне.

Ворона

В последнее время Асю на прогулке стала преследовать ворона. Ася только, только выйдет на улицу, а ворона уже тут как тут. Прилетит, сядет рядом и наблюдает за Асей. Смотрит на неё снизу вверх и ничего не говорит. Ася смотрит на ворону — и тоже ничего не говорит. Так они смотрят друг на друга, смотрят, молчат, молчат, а потом Ася начинает нервничать. «Чего это ворона так на меня глядит? Чего этой вороне от меня надо? Чего она привязалась ко мне»?

Асе стало казаться, что ворона эта какая-то подозрительная. Какая-то странная эта ворона. Иногда, когда Ася долго смотрит на ворону, та подходит к ней очень близко и поднимает кверху свой большой черный клюв, как будто собирается заглянуть Асе в глаза. Как врач психиатр, на самом деле. Ася делает голову на бок и ворона наклоняет голову в ту же сторону. Ася двигает рукой — и ворона начинает махать крыльями.

Глаза у вороны маленькие и темные. Блестят, как черный бисер. Такие глаза, как будто эта ворона всё про Асю знает. А если не знает, то догадывается. И при этом всегда настороже. Не доверяет Асе. Потому что Ася большая, а ворона маленькая.

«Вот привязалась так и привязалась, так бы и запустила в неё какой-нибудь палкой», — часто думает Ася.

Но иногда эту ворону Асе становится жаль. И наблюдать за ней интересно. Должно быть, ворона эта уже немолодая. Тоже в годах. Каркать без надобности ей надоело, кружить над горячими летними крышами лень. Вот она и гуляет в прохладном сквере. Придирчиво наблюдает за всем, что тут происходит.

Ася рассказала о странной вороне Софье Михайловне. Та рассмеялась в телефонную трубку:

— Нашла себе подружку, ха-ха!

— Мы не подружки, — обиделась Ася, — просто я в сквер выхожу, и она откуда-то прилетает. Видно живет где-то неподалеку.

— Квартира у неё рядом?

— Я не знаю, где она живет, — обиженно призналась Ася.

— А почему ты решила, что она в годах? Так прямо и рассмешила меня.

— Так она всё время одна, — стала объяснять Ася. — Гнезда не вьет, к вороньей стае не прибивается. Целыми днями возле меня трется. Странная какая-то ворона. Но глаза у неё очень умные.

— Ха-ха-ха! Глаза у вороны умные! Ну, ты даешь!

— Что тут смешного-то, я не понимаю? — возмутилась Ася.

— Чушь какую-то ты говоришь. Вот послушала бы сама себя со стороны и сама бы рассмеялась.

— Да ну тебя, — вполголоса проговорила Ася и положила трубку.

Она была уверена, что Софья позвонит ей снова, но она почему-то больше не звонила.

Ася подошла к окну, отодвинула гардину в сторону и выглянула во двор. Вороны нигде не было. Ну и слава Богу. Может, улетела куда-нибудь далеко, далеко и больше уже не появится. Надоела уже эта ворона подозрительная с тяжелым клювом и хитрыми глазками — бусинками. Привязалась, как банный лист. Проходу не дает.

Ася уже хотела с легким сердцем отойти от окна, чтобы направиться в кухню, но в последний момент подняла глаза чуть выше створок форточки…

Вот тебе на! Ворона сидит на ветке напротив окна и смотрит на Асю. Ася даже вздрогнула от неожиданности. Для чего она прилетела? Чего ей надо? Почему она тут сидит?

Ася провела рукой по боку халата, нашла в кармане очки, надела на переносицу и стала разглядывать странную ворону через стекло. Ворона прошла по тонкой ветке ближе к стеклу и стала разглядывать Асю. Ася приблизила свой большой нос к окну. Ворона с той стороны вытянула свой клюв к сносу Аси. Ася от удивления чуть не сказала: «Здрасте». Ворона тоже деликатно промолчала. Ася поморщилась и пожевала губами…

Так они смотрели друг на друга минуты три, пока Ася не почувствовала странный холодок у себя на затылке. Для чего это она на ворону смотрит? Птица как птица, только дурная. Птица как птица, только в годах. Седая какая-то. Странная. Лучше на неё не смотреть.

— Кыш, — хриплым голосом прикрикнула Ася, чтобы прекратить это нелепое занятие.

Ворона наклонила голову на бок.

— Кыш, говорю.

Ворона слегка подалась назад и отрицательно покачала головой. Дала понять, что не улетит.

— Ну, надо же, какая дрянь! — вырвалось у Аси.

Ворона строго и осуждающе посмотрела на Асю. Как бы говоря: ругаться нехорошо.

В конце концов, Асе надоело перекоряться с вороной. Она ушла на кухню и придумала сварить себе уху из консервов. Раньше, когда рыба в консервных банках была свежая, такая уха из ставриды Асе очень нравилась. Подкупало и то, что рыбу из банок жевать было не нужно, костей в ней не чувствовалось. А сейчас рыба в консервных банках иногда попадалась с душком. Видимо времена изменились, изменилось и качество продуктов. Хотя цена, кажется, осталась прежней. Примерно такой же осталась цена. Ася перевела рубли в копейки. Да, цена такая же.

Стоя возле кастрюли с ухой, Ася порой мысленно возвращалась к вороне. Ну, надо же, какая дура эта ворона серая. Мало того, что она в сквере Асю преследует, так она ещё на ветку уселась возле окна. Разглядывает Асино жилище. У самой постоянного жилья нет, так она к Асиному приглядывается.

И тут Асю осенило. А что если это не ворона вовсе? Вернее ворона, но в ней живет душа Асиной бабушки Сары. «Бабушка Сара любила комиссара. Комиссарова жена её отполысала», — стало вертеться в голове. Так дедушка когда-то говорил, кажется.

Птичий крик и бабушкино имя каким-то образом гармонировали между собой фонетически. Роднились некой ассоциацией. Сочетались. Вполне возможно что-то из этого вытекает в перспективе переселения душ. Бабушка в старости тоже была такая же неразговорчивая и странноватая, как эта ворона. Одевалась во всё черное, говорила грубым голосом. И нос у неё был большой. Иногда ни с того ни с сего бабушка брала маленькую Асю за плечи, останавливала и медленно приближала к ней свое бледное улыбающееся лицо, сплошь покрытое крупными морщинами. Рассматривала.

Всю жизнь бабушка была близорукой, а к старости совсем ослепла, но малолетнюю Асю очень любила. Просыпалась перед обедом и сразу спрашивала: «Где моя малышка? Где мое золотце»? Это потому что Ася до трех лет была ангелом. Белокурая, кучерявая, с большими синими глазами…

Вполне возможно бабушка захотела снова на Асю посмотреть. Смотрит и не узнает. Потому что Ася сильно изменилась за последние годы. Потому что Ася сама стала как бабушка.

Ася из кухни вернулась к окну. Посмотрела в широкую раму на улицу. Ворона неподвижно сидела там, где была. В профиль ворона действительно чем-то походила на бабушку Сару. Только Софье Михайловне об этом говорить нельзя, а то она решит, что Ася совсем сошла с ума. Софья Михайловна женщина серьёзная и в переселение душ не верит.

— Сара, — тихонько позвала Ася.

Ворона медленно повернула к ней голову. Точно так же как бабушка раньше голову поворачивала. Потом ворона стала продвигаться по ветке ближе к окну.

Чудеса какие-то!

И тут ворона произнесла это страшное слово:

— Кар-р-р-р!

Так громко произнесла, так неожиданно, что Ася не удержалась на ногах и плюхнулась на пол с открытым ртом. Хорошо ещё, что ничего не сломала. Хорошо ещё, что рядом кресло стояло. Хорошо ещё, что Ася успела ухватиться за него правой рукой. Это смягчило удар.

Нет, бабушка так не поступила бы. Сказать ей прямо в лицо такую гадость. Это грубое немецкое слово. Нет, это исключено. Бабушка Сара Асю любила. Скорее всего, это, правда, настоящая грубая и невоспитанная ворона — обыкновенная городская птица.

Колокола поют

Софья Михайловна написала два десятка стихотворений и решила издать небольшую книгу для себя и друзей. А что?! Некоторые старухи, знакомые Софьи Михайловны по университету, уже по две книги успели издать со стихами и прозой, со стилистическими ошибками и историческими неточностями, с претензией на значительность и без всяких претензий. Пишут и пишут, строчат и строчат. Бегают по редакциям, с детей деньги требуют на издание своих трудов. А она что, хуже? У неё что, таланта нет, или дочь у неё мало в Америке получает?

Ей тоже хочется на старости лет чем-нибудь блеснуть. Чем-нибудь удивить своих знакомых. Перед той же Асей себя показать, произвести на неё впечатление.

В юности Софья Михайловна с легкостью написала кандидатскую диссертацию на тему женской эмансипации в романах Ивана Тургенева. Потом эту диссертацию напечатали отдельной брошюрой с иллюстрациями. Только это было уже давно и забылось. Сейчас эту брошюру нигде не найдешь, да и читать её стыдно, если честно сказать. Потому что в ней больше цитат Ивана Тургенева, чем оригинальных мыслей молодого автора.

В новой книге Софья Михайловна хотела показать себя с неизвестной ранее стороны, с другого, так сказать, боку. В этой книге она хотела стать совершенно свободной от привычных рамок и предпочтений. Чтобы всё там было на контрасте, на грани между высоким и низким. Добром и злом. На изломе.

В новую книгу Софьи Михайловны должны были войти стихи тюремной направленности, сатирическая проза, разрушающая залежи официальной лжи и экзистенциальное эссе, раскрывающее метаморфозы современной жизни.

Открывало новую книгу стихотворение под названием «Детство». Там были такие слова.

Всполохи жизни,

судеб узоры.

Зимний мороз,

остужающий взоры.

Прелести мира,

который обещан.

Право любви

вместе с правом затрещин.

Детство узорное

в линиях рамы.

Серые здания,

мертвые храмы.

Лики неясные

в красном углу…

Кажется,

я никогда не умру.

Когда Софья Михайловна ещё только приступила к созданию книги, она позвала к себе Асю и зачитала ей несколько отрывков из своей новой рукописи. Ася внимательно выслушала её и сказала, что она никогда бы не написала ничего подобного. Польщенная Софья Михайловна, снисходительно спросила:

— Почему?

— Мне такая чушь никогда в голову не пришла бы, — чистосердечно призналась Ася.

— Чушь! — возмутилась Софья Михайловна. — Всё, что я тебе прочитала — чушь?!

— Ну конечно, чушь. Всполохи жизни, судеб узоры. Это надо же придумать такое. Х-м-м! У меня, например, никаких сполохов в жизни не бывает, и узоры только на морозном окне вижу я.

— И о чем же тогда писать, по-твоему? — с раздражением спросила Софья.

— Про войну. Или про ворону, — нашлась Ася.

— Про какую ещё ворону?

— О которой прошлый раз рассказывала я. Серая такая ворона. Всё лезет ко мне, проходу не дает. В глаза заглядывает.

— Про ту, которая в годах? — переспросила Софья с усмешкой.

— Да… Или можешь про меня написать… роман. Тебе всю жизнь перескажу я. Ты только записывай. А то у тебя в этой книге будет сплошная фантазия… Так нельзя. В книге надо правду писать.

Софья Михайловна посмотрела на Асю презрительно и сказала:

— Ничего я в своей рукописи менять не буду.

— Почему? — заинтересовалась Ася.

— Как написала, так и буду издавать. Это принципиально. Так все настоящие писатели поступают. Борются за каждое слово.

— Почему это? — снова повторила Ася.

— А ты представь себе, если бы Анна Каренина не бросилась под поезд. А взяла бы и поехала с Вронским в Париж или Воронеж. Что тогда?

— Ну и что? За неё только порадовалась бы я, — призналась Ася.

— Но это было бы уже другое произведение. Как ты не понимаешь. В нем бы не было драмы. Оно лишилось бы того катарсиса, который приближает Толстого к Шекспиру, — поднимая вверх указательный палец, завершила свою мысль Софья Михайловна.

— А какое мне дело до Шекспира, — равнодушно отозвалась Ася. — И до этого, как его, катарсиса твоего… Она Серёжу оставила одного и маленькую Аню — тоже. Детей не пожалела, дура старая.

— А разве у неё ещё дочь была? — удивилась Софья Михайловна.

— Да, была дочь. Роды были тяжелыми. Ты разве не помнишь? Анна при родах чуть не умерла, наговорила всем лишнего, всех простила, перед всеми покаялась, но дочь свою после этого не любила…

Софья ещё хотела что-то спросить, но вовремя опомнилась. Ей было неприятно ощущать себя в роли ученицы. Она картинно нахмурилась и замолчала, потом отошла к окну. Снова посмотрела на Асю удивленными глазами и направилась на кухню наполнить чайник водой.

На кухне она глубоко задумалась. Как же так, она не помнит детали великих романов, а эта недотепа Ася легко вспоминает о них. И это та Ася, которая иногда двух слов связать не может, чтобы не исковеркать предложение. Которая местоимение вечно ставит в конце предложения, а глагол вначале.

Софья Михайловна как-то некстати припомнила, что даже стихи свои она иногда стала забывать. Ночью приходят на ум некоторые строки, а всё остальное стихотворение растворяется во тьме. Где-то сидит, но наружу не выглядывает. Прячется. Только иногда вдруг всплывет ни с того ни с сего и снова бесследно исчезнет. Как будто память у неё с дверью. Открылась дверь — она вспомнила. Захлопнулась — снова не помнит ничего. И лезет в голову эта странная фраза: «Атрибуты десятого аспекта». Какие атрибуты? Какого аспекта? Не понятно. Софье порой хочется говорить красиво и красочно, а в голове вертятся разные атрибуты, ассоциации, парадоксальности, интерпретации и прочие никчемные слова, которые сами по себе ничего не выражают.

— Софья! — хриплым голосом из зала позвала Ася.

— Чего? — еле слышно ответила профессорша.

— Софья, — снова повторила Ася. — Я, кажется, придумала, о чем можно целый роман написать.

— О чем? — громко спросила Софья, ожидая, что подруга снова начнет нести какую-нибудь ерунду.

— Напиши о том, как плохо молодой душе в старом теле.

— Чего, чего? — не поняла Софья.

— О противоречии напиши… У тебя ведь душа молодая?

— Не совсем старая, кажется.

— Вот! Об этом и напиши.

Софья вернулась в зал и новыми глазами посмотрела на Асю. Откуда у неё такие мысли? Она всегда считала, что Ася человек недалекий, что она никогда всерьёз ни о чем таком не задумывается. Оказывается, она была неправа. Оказывается, всё не так. И память у неё хорошая, и мысли интересные появляются иногда, и в глазах загадка.